Заключение повести о Гассане Астарханском

Не долго трудился Гассан, отыскивая заточение Падманаба. Оно нашлось, когда исчез дом. Всё, что ни есть мерзкого для взоров, было собрано вокруг и в середине клетки, в которой он страдал. Гассан не стал медлить – он подошел и перерубил печать, преграждающую возможность к освобождению Падманаба. При ударе вся клетка рассыпалась и оставила заключенного в ней свободным к принесению благодарностей своему избавителю. Но до чего же он удивился, узнав в нем Гассана.

– О небеса! – возопил он. – Кого я вижу! Не обманывают ли меня глаза мои?… Нет, это он, Гассан мой избавитель! Ах! не тот ли это Гассан, который, не помня моего сурового с ним поступка, подверг свою жизнь стольким опасностям, чтоб спасти меня. Но мог ли бы я ожидать всего этого? Как несправедливо поступил я с тобою, великодушный Гассан! Я был столько ж немилосерден к тебе, сколько ты великодушен. Но я за то наказан, и тобою, дражайший мой Гассан, смягчена жестокость мучительной моей жизни. Какое благодарность могу я принести тебе! Сами небеса, воздающие за добрые дела, наградят тебя, и ниспошлют бесчисленные щедроты на все дни твои.

Гассан стыдящийся взирать на Падманаба, воспоминая своё пред ним преступление, стал перед ним на колени и сказал: «Кто мог быть столь злобен и столь неблагодарен, как я против тебя, великий Падманаб! За все твои благодеяния ко мне, хотел я допустить смерть твою. Но благодарю небо, наказавшее меня твоею рукою. Оно истребило из сердца моего злобу, и очистив его через несчастие, представило глазам моим всю бездну моего беззакония. Я раскаялся в моем проступке, каюсь еще, и во весь век мой буду каяться. И если боги дозволили мне подать тебе свободу: то не сочти этого в заслугу; но прими её в знак исправления моего, и вместо благодарности прости вину мою.

Падманаб, любивший Гассана и в преступлении как сына, не мог всего этого слышать иначе, как с пролитием слез. Он заключил его в свои объятия, говоря, что не только забывает прошедшее, но просит, чтоб и он не помнил прошлого; и что он будет счастлив, если Гассан вознаградит свою потерю, приняв его вместо отца погибшего за свою несправедливость. Гассан был этим настолько обрадован, что едва мог выразить свою благодарность. Он отдал ему во власть меч и стрелы Вирстона. Но тот не принял их, сказав: «Когда я тебя, дорогой Гассан, почитаю моим сыном: то не только, чтоб желать приобретенного тобою через неисчислимые труды, но и всё, что я знаю и у себя имею, есть твоё».

После всего он попросил рассказать, что случилось с ним со времени превращения его в чудовище. Гассан исполнил его желание, не скрывая и любви своей к племяннице его Гироуле; чем усугубил радость его.

– Так, любезный Гассан, – сказал он, выслушав его приключения, – Гироуль должна быть твоею, и без того счастье её и моё благополучие не будет совершенно.

Гассан забыл себя от радости, и целовал руки Падманаба.

Успокоившись от смятения, вызванного радостью от благополучного окончании этого происшествия, спросил Гассан у Падманаба, какое наказание определит он злобному Рукману?

– Каковое ты вздумаешь, – отвечал Паманаб.

– Он должен быть терзаем во весь свой век двумя птицами, – сказал Гассан, – и умереть не прежде, как в день предписанный его смерти.

– Нет, дорогой мой Гасан, – перервал его речь Падманаб, – я не могу допускать такого бесчеловечия. И хотя Рукман во весь век свой осквернял свет пороками, и дни его были днями беззакония и мучительства; но мы отдадим долг добродетели, простив ему наши обиды. Однако, чтобы он, будучи свободен, не обратился к своим прежним варварствам, заточим его навсегда в эту клетку, где до него сидел я и повелим земле сокрыть его во внутренности пропастей своих. Приставим к нему духа, который бы кормил его. И этого с него будет довольно. Он будет терзаться уже от того, что уже не сможет никому повредить.

Гассан повиновался воле Падманаба, и они пошли к месту, где бесчувственно лежал Рукман. Тотчас же он был оттащен к клетке, в которую и был посажен, и запечатан печатью с именем великого Вирстона, снятою с его пояса. По прочтении Падманабом некоторых заклинаний, земля разверзлась, и с страшным стуком сокрыла Рукмана, и всю его злобу в свои недра. Затем был призван дух, которому были поручены хлопоты о его пропитании, и получив приказ, дух исчез.

Князь Варяжский и его супруга, бывшие свидетелями освобождения своего благодетеля и заключения врага, весьма всему этому радовались, и приносили Гассану и Падманабу свою чувствительную благодарность, за оказанные им одолжения. Они с нетерпением дожидались времени, когда могли бы попросить о возвращении своем в Варягию. Гассан это заметил, и сказал им:

– Я могу видеть, дорогой Светомил, что вы со своею супругою имеете желание возвратиться в родные края. Это я должен исполнить по моему обещанию. Но если я могу требовать от вас воздаяния за мою услугу: оно будет состоять в просьбе, чтоб вы разделили со мною ту радость, какую будет иметь свидание наше с Мулом-бабой, и милой моей Гироулой, и чтоб вы присутствовали на моей свадьбе. А после того обещаюсь я сам проводить вас до Варягии.

Светомил и Всемила охотно на это согласились, и все хотели уже оставить остров Рукмана, как услышали произходящий неподалеку от себя болезненный стон. Они бросились все к тому месту, и увидели в погребе растянутого за руки и за ноги человека, на которого лилась с верху клокочущая смола. Гассан сошел в погреб, и прочитав заклинание, потушил смолу, и избавил этого несчастного от пытки. Выведя его на поверхность, он дал ему несколько капель состава Мулом-бабы; чем в мгновение ока исцелил и возвратил ему первоначальное здоровье. Избавленный пал к ногам его, и со слезами приносил свою благодарность. Он также пострадал от бесчеловечия Рукмана. И поскольку все желали узнать, каким образом попался он к нему в руки, и какая причина побудила чародея столь жестоко с ним поступать; то попросили его рассказать свое приключение, в связи с чем он и начал. —

 

Повесть Киевского Воеводы Мирослава

Столицей великих князей Киевских был тот город, в котором издревле обитал род наш. Рождением моим обязан я Страшимиру, полководцу Князей Дира и Аскольда, известному свету по храбрым делам его против греков. Кончина его оставила меня с сестрой моей Звездодрагою в раннем детстве сиротами и наследниками великого богатства. Милость наших Государей, в каковой находился у них родитель наш, подвигла их в сожаление о нашем сиротстве. Мы были взяты во дворец для воспитания; а имение наше было поручено в управление одному надежному человеку из числа Киевских бояр.

Первые годы моего юношества прошли в изучении наук, пристойных моей природе. Я соответствовал попечению, чтоб быть достойным наследником степени отца моего, прилежанием и понятием в изучении. Это снискало мне любовь и благоволение от князей. На шестнадцатом году я был произведен в тысячники, и война с греками доставила мне случай, заслужить княжескую милость, счастливым успехом оружия предводимого мною полка. Войско возвратилось с великой добычей, и я предстал пред очи Государей, чтобы услышать похвалу за отличное мое поведение, и принять новые знаки милостей. Коротко сказать: я был пожалован полковым воеводой, и имение отца моего, находившееся до той поры под опекою, было отдано в собственную мою волю. Я переехал в мой дом. Сестра моя, любившая меня чрезвычайно, не хотела жить со мной порознь. Я выпросил её из дворца, и с нею разделял все радости и довольства повседневной спокойной жизни.

Чего не доставало, чтоб составить мне дни, преисполненные удовольствия? Милость от князей, знатный чин в молодые года, и к тому изобильное богатство, вливали в мои мысли разные лестные надежды. Каждая прошедшая минута проходила в невинных забавах, и каждая настающая вновь несла мне новые утехи. Я не желал связывать себя браком, почитая его за вещь таковую, в которой и малая неудача может омрачить счастье дней моих, и прервать цепь спокойствия. Тщетно старались родственники мои представлять, что жена, которую я могу избрать по своей склонности, усугубит блаженство моей жизни, и любовь её придаст новые оттенки моим будням, что в объятиях её возрастет мое спокойствие, и что я не должен торопиться с выбором; но со временем положить на достойную жребий своего желания. Я был глух к этим увещиваниям. Несклонность моя к нежному полу была преградой согласиться на брак. Она наполняла различными страхами мое воображение, и положила затверделое намерение навеки остаться неженатому. Мир, коим наслаждалось наше государство, не доставлял мне иных забот, как о пристойном замужестве для сестры моей. Но и не было нужды прилагать тому излишнее старание. Множество главенствующих домов нашего дворянства искало охотно этого союза. Некоторых из них я согласен был принять в мое семейство; но сестра моя не выказывала ни малейшей склонности к замужеству. Соотнося это с моим собственным нравом, я внутренне радовался тому, а родственники удивлялись её поступкам; ибо достаток и знаменитость сватающихся не могли доставить ей выбора достойнее.

Мог ли я подумать, чтобы это происходило не от сходства мыслей её с моими? Всё это чувствительно умножало мою к ней горячность. Казалось, что и она любила меня, как брата, и любить больше не возможно. Словом, нам было скучно, если мы с нею разлучались хоть на час. Однако всё это скрывало её пороки. Ласки её ко мне, были притворной завесой. Гнездящийся корень злобы и ненависти углублялся в душе её между тем, как строгая судьбина определяла её быть орудием всех моих несчастий.

Сам ад вложил в нее склонность учиться волшебству. Я не знал о том, как Звездодрага сыскала некую злобную ведьму по имени Лютовиду. Она усвоила первые основы богомерзкой науки, между тем как я, имея страсть к псовой охоте, по нескольку дней проводил в полях. Хотя сестра и чувствовала досаду, когда я, возвращаясь домой, мешал ей в её упражнениях; но она, не показывая виду, встречала меня с обыкновенной лаской, и столь хорошо притворялась, что я не мог ничуть приметить в ней перемены. Всё шло прекрасно, пока чародею Рукману не довелось быть в Киеве. Он узнал от своей приятельницы Лютовиды о сестре моей. Та рассказала ему всё о её склонностях, и притом описала красоту её столь живо, что он в тот же час захотел её увидеть. Ему не составило труда достичь свободного к ней входа. Одно имя великого чародея открыло ему дорогу в дом мой и снискало дружбу Звездодраги. Впервые её увидев, чародей почувствовал к ней склонность, и как надлежит думать, посредством колдовства, со всем своим безобразием показался ей первым на свете красавцем. Он по её просьбе обещал обучить её всему, что знал, и в уплату требовал взаимной склонности, изъяснив свою к ней страсть. Сестра моя… увы! я стыжусь напомнить!… недостойная Звездодрага, слаба была противиться пороку, распространявшемуся в душе её. Она не устыдилась, принести честь свою в жертву склонности к волшебству. Посрамив род свой, и нанеся невозвратное мне поругание, она предалась во власть постыдной склонности мерзкого своего любовника и учителя Рукмана. Посещения его были столь же часты, сколь велика была склонность недостойной сестры моей к пагубной бесовской науке. Вероятно, они оба не имели ни малейшего опасения на мой счёт; ибо Рукман без всякой осторожности проводил у неё целые ночи. Все это не было скрыто от многих наших слуг, кроме одного меня. Робость ли сказать мне, опасение ли того, что я не поверю, и они останутся жертвою моего гнева, от того их удерживало, или сверхъестественная сила чародейства Рукмана наложила узы на языки их, или счастье моё, преодолевающее борющиеся с ним злополучия, старалось еще продлить спокойствие дней моих. Но настаёт время неимоверных моих бед.

Однажды я выехал из дому, простясь с сестрою, и предполагая несколько дней пробыть в поле для охоты. Но проведя на ловле один день, не знаю, от чего мне наскучило. Любовь ли к сестре, которую несносно мне было долго не видать, была тому причиною, или злой рок мой, пожравший злобною своей пастью спокойные часы мои, выводил меня на арену моих злоключений, и вложил в меня желание возвратиться домой. Участь моя была уже решена, и оставалось лишь поразить меня тем жесточе, чем род моего несчастья был мне более невообразим.

Ночь имела уже полное свое владычество, и вся природа покоилась во объятиях сна, когда приехал я в дом мой. Чтоб не наделать шуму, и не нарушить покоя сестры моей, шел я весьма тихо к её спальне осведомиться, здорова ли она. Я вошел, подступил к её кровати; но, – о ужас! – что я увидел? Недостойная сестра моя лежала во объятиях мерзкого Рукмана. Я остолбенел, и не знал, что предпринять. Разум меня оставил, и чувства все ослабли, борясь с гневом, мщением, досадой и стыдом. Прошло немного времени, пока я смог заключить, что предпринять. Иногда я думал умертвить их обоих; но любовь к сестре возобладала, то думал оставить их, и учинить Звездодраге наедине строгий выговор; но мщение свирепствовало в душе моей, и утвердиться в том не допускало. Полагал я и предать злодея на казнь народную, но природа моя вопияла о стыде, который я тем самым нанесу моему дому. И так был я во всём смущен, и мало-помалу изгоняя рассудок, поглощал свирепость. Между тем сестра моя, не знающая о моем присутствии, проснулась, и начала оказывать Рукману пронзающие мое сердце, ласки. Я затрепетал от ярости, и извлекая из ножен мою саблю, вскричал:

– Недостойная сестра, изверг и поношение нашего рода, ты раскаешься о своём бесстыдстве!.. А ты, осквернитель моей чести, прими казнь, достойную твоего злодеяния.

С этими словами я нанёс удар; но постельный занавес, за который я зацепил концом сабли, помешал мне отсечь голову любовника сестры моей, и я не мог отрубить более, как два пальца его левой руки. Сердясь на свою ошибку взмахнул я было в другой раз; когда они оба исчезли пред моими глазами. Ярость моя уступила место удивлению, и гнев боролся со страхом, когда я искал их по всем углам комнаты. Продолжая больше часа тщетный поиск, вышел я в трепете вон, и лег в мою постель, разбирая в уме необычайный этот случай. Я не верил глазам своим, думал, не ошибся ли и не во сне ли всё это видел; но чувства мои и кровь оставшаяся на сабле, подтверждали, что несчастье мое на столько же справедливо, как и стыд мне причиненный невозвратен. Целую ночь не мог я сомкнуть глаз, и наставший день принудил меня встать, чтоб осведомиться о следствиях ночного приключения.

Я нашел сестру мою лежащую в постели, и на лице её не видно было ни малейшего беспокойства.

– Ах! любезный братец! – сказала она, когда я вошел, – как ты скоро возвратился с охоты. Я не надеялась тебя ныне увидеть, и думала, что и нынешний день проведу без тебя в такой же скуке, как и вчерашний.

– Так, недостойная! – отвечал я, – Старайся притворяться, и думай, что можешь обмануть меня. Глаза мои явственнее изобразили порок твой, нежели можешь ты прикрыть его своими выдумками.

Звездодрага изобразила на лице своем вид оторопи и удивления, словно бы ей слова мои были непонятны.

– Объясни мне, в чем я виновата, – сказала она, – что ты видел, и что сделалось тебе? Слова твои совершенно невразумительны!

– Стыдись, негодная! – говорил я; – мне срамно повторять тебе то, что желаешь ты скрыть. Однако я превозмогу себя, чтобы уличить тебя. Не тебя ли я видел вчера, по возвращении с поля, обнимающую мерзкого твоего любовника? Не ему ли отсек я по ошибке вместо головы два пальца? Но какое чародейство скрыло вас от моего мщения, мне неизвестно.

– О небо! – произнесла она. – Ах! братец! Ты не стыдишься взводить на меня такую клевету? Меня ты выставляешь столь порочной, когда я и в мыслях всего этого не имела, и не была дома со вчерашнего полдня до самого нынешнего утра. Княжна Милодоха пригласила меня в свой загородный дом, где мы прогуляли целую ночь, и на рассвете расстались. Я только сейчас приехала. В своем ли ты уме? Конечно лишь сон посредством некоего ненавистного нам духа, желающего смутить спокойствие дней наших, всё это в тебе причинила.

Потом она замолчала, и начала горько плакать. Слова её привели меня в изумление. Я начал сомневаться, и посчитал сном увиденное собственными глазами. Вошедшие тем временем комнатные служанки Звездодраги отвечали на вопросы мои самым тем же же, что и она; а там и совсем меня уверили, что я ошибся, и что, ослепленный привидением, облыжно поносил невинную сестру мою. Сожаление и раскаяние овладели мою. Я извинялся перед нею, и всячески старался осушить её слезы, представляя, что невозможно мне было не ошибиться в искушении, от коего я не мог предостеречь себя. Такие и тому подобные слова восстановили прежнее между нами согласие, только притворное с её стороны. Хотя она и обращалась ко мне с обычной своей ласкою; но внутренне питала злобу, и искала случая погубить меня.

Прошло несколько месяцев, в которые всё произошедшее истребилось из моей памяти. Я наслаждался покоем, не мысля ни о какой опасности, и продолжал свои забавы с псовою охотою. В один вечер приехав с поля, вошел я прямо в спальню моей сестры и две собаки бывшие за мною вскочили туда же. Рукман находился тогда у ней, и при входе моем сделался невидим. Звездодрага приняла меня ласково; но в то время, как я с нею целовался, собаки учуяв духом чародея, бросились и начали рвать его столь жестоко, что платье его полетело клочьями, и он вскричав, представился глазам моим в обычном своем мерзком виде. Я узнал в нем того самого типа, которого прежде счел представившимся во сне, и будучи ошеломлён, начал травить его моими собаками. Тогда сестра моя переменилась в лице и преисполнясь злобою, вскричала:

– Ах! недостойный, как мог ты предпринять это против человека, коего ты ноги целовать недостоин! Мало того, что всё это время ты был препятствием наших свиданий, и нанес ему вред мерзкой твоею рукою, ты хочешь, чтобы его и псы твои растерзали? Время сбыть тебя с рук. Прими же достойное наказание! – С этими словами, она схватила стоящий стакан с водою, и прочтя незнакомые мне слова, плеснула мне в лицо. Каков же был мой ужас, когда я в то же мгновение узрел себя превращенным в дряхлаго и горбатаго старика.

Когда я потерял мой образ, в самую ту минуту Рукман принял мой. И поскольку я от страха был еще вне себя, он закричал, призывая людей моих. Те прибежали, и он сказал им, указав на меня:

– Возьмите этого злого волшебника и, дав ему триста ударов, прогоните со двора.

Служители, почитая его за своего господина, исполнили приказ его с всею точностью. Я был вытащен на двор, и вытерпел определенное число ударов. Бесполезно старался я уверять их, что я – несчастный Мирослав, их господин, страдающий от злобы волшебницы сестры моей, и свирепого чародея её любовника, принявшего мой образ, когда я родною сестрой был превращен в старика. Слова мои лишь умножили гнев их и мои раны. Едва живой был выгнан я за ограду моего двора.

Находясь в столь бедственном состоянии, оплакивал я мое злополучие, и не знал, что предпринять. Неоднократно покушался я идти во дворец, и представить моим государям случившееся со мною; но намерение это страшился осуществить, представляя, что князья не поверят мне, и почтут за обманщика или сумасшедшего, и что вместо отрады сделаю лишь еще более горькою участь мою. Не зная, куда обратиться, и что начать, бродил я несколько дней по Киеву, питаясь подаянием добросердечных людей. Я приходил в отчаяние, видя себя повергнутым на дно злоключений. Не привыкнув к бедности, желал я смерти, и едва не приложил к тому собственные руки. Собрав рассеянный рассудок, определил я оставить мир, омерзевший мне злостью едуноутробной сестры моей, и удалиться в пустыню, чтоб свободнее стенать там о моем несчастии. Поэтому я вышел из Киева, и направил путь мой в леса, покрывающие своею тенью непроходимые горы, лежащие близ города Хоревицы.

Придя вглубь пустыни, избрал я себе место в пещере, и думал, что тут позабуду все мои несчастья, забуду все прошлое, и вместе с ним злую сестру мою. Но мог ли я где укрыться? Мщение её следовало повсюду за мною невинным. Чтобы не дать мне нигде покоя, посылала она вместе с Рукманом различные привидения, которые каждый день наполняли меня ужасом. Чтобы дать вам представление о прочих случившихся со мною страшных видениях, расскажу вам последнее из них.

В одну полночь, когда измученные мои чувства предались власти сна, и я в сладком упокоении забывал реальные мои томления: страшный гром и треск разорвал тишину, оглушив мой слух. Сердце мое затрепетало, кровь охладела, и во ужасе я едва осмелился открыть глаза. Какое страшное зрелище предстало им! Пещера моя расселась надвое. Верх горы над моей головой развалился на части, которые, пылая пламенем, устремились книзу, и в падении своем произвели такой грохот, словно природа вся обратилась в ничто. Потом все окрестности вспыхнули огнем с пресмрадным дымом, и сам я, будучи в смертельной робости, загорелся, не ощущая однако ж ни малейшего вреда. После этого огонь начал завиваться, и сделался пред глазами моими великим клубом, и поднимался кверху. Я стал было понемногу приходить в себя, как клуб пламени с равным первому грохотом разорвало на частицы, и каждая из них превратилась в страшного дракона; а искры, брызнувшие при взрыве, – в различных ужасного вида змей. Все это свирепое сборище со скоростью, подобной стрелам, бросилось ко мне и окружило меня. Драконы прыгали с яроостью, как бы желали разорвать меня на части. Я приготовился расстаться с жизнью, между тем как мелкие змеи обвивались около меня с мерзким шипением. За тем услышал я еще один громовый удар, и в самое то мгновение земля разверзшись под ногами моими, пожрала в себя всех, окружавших меня чудовищ. Когда это ужасное видение кончалось; начиналось другое, не менее страшное. Смутный звук стенания и воя исходил из пропасти, и вскоре за тем из нее выскочило множество духов, и бледных теней усопших. Сколько дозволено терпеть полумертвым моим чувствам, я и терпел: я рассмотрел каждого духа и мертвеца один страшнее другого. Иные совмещали в себе черты лютых зверей, другие – разных гадов. У одних из пастей пылал огонь; а у иных исходил зловонный пар. Словом, в них каждом из них было полно мерзости, ужаснаго и способного любого человека поразить смертью. Они начали меня щипать, порывать и толкать жестоким образом. Продолжая с четверть часа это свою надо мною забаву, провалились они обратно в ту же пропасть, и вослед за ними излилась кровавая река, которая покрыла меня в себя по самую шею. Она волновалась со страшным шумом, казалось, что погрузить меня готовился каждый вал. Река эта мало-помалу вобралась опять в пропасть. В скорости за тем появился предо мною дух, преужасный видом и величиною. Голова его касалась небес, а тело светилось различными огнями. Он схватил меня рукою, подобной в толщину хребту Рифейских гор; и начал бросать то кверху в пространство воздуха, то вниз подхватывая из руки в руку. Если бы это не было видением, то и железному человеку не возможно было бы остаться живым от столь быстрого метания. Наконец дух опустил меня на землю, и подобным грому голосом, сказал: «Так наказываются преступники, подвигнувшие на себя грев могущественной Звездодраги. Кайся, недостойный Мирослав, в прегрешении своем. Иди пасть к ногам её, и облобызай прах ног дражайшего её Рукмана; или дни твои умножатся величайшими томлениями, чем те какие перенёс ты ныне».

Потом дух исчез, и свет продолжавшийся с начала этого сна, уступил ночному мраку. Вся природа приняла первоначальное свое состояние, и оставила меня полумертвого лежать посреди моей пещеры. Такова была последняя ночь пребывания моего в пустыне.

Солнце простершее свои лучи внутрь моего жилища, или лучше сказать место ужаса и мучений, начало пробуждать утомленные и трепещущие мои чувства. Я встал на ноги и первым моим делом было, призывая богов на помощь, удалить мое хладное тело, с бьющимся сердцем из этого проклятого вертепа. Слабые стопы мои едва ли могли совершать путь, направленный в страну, куда вело меня мое злосчастие. Шествуя несколько дней кряду, прежде чем я мог опомниться от боязни, и подумать о пище или отдыхе, лишился я сил, и упал без памяти на пространном поле, окруженном великим лесом.

Придя в себя, увидел я сидящую на груди моей белую птицу, которая из клюва своего по капле впускала в запекшиеся уста мои сладкий и благовонный сок. Хотя случай этот и был сверхъестественный, но я его не испугался, и ощущал в себе радость, бодрость и новые силы. Птица поднялась к верху, и я вскочил, взирая на нее с удовольствием. Она, повертясь над головою моею, полетела полегоньку вперед, как бы показывая, чтоб я следовал за нею. Я направил мой путь вслед за ней, и шел некоторое время, пока эта пташка не привела меня в прекрасную рощу и стала невидимой. Я в удивлении остановился. Осматриваясь, увидел я в одной части рощи стоящий храм, куда и пошел поспешно.

Храм стоял у подошвы горы вершиной превосходящей облака, и касающейся почти звезд. Лед покрывал вершину её, и тая под солнечным жаром, пускал вниз журчащие ручьи. Низовья её украшались густым кедровым лесом, простирающим ветви до облаков, что защищало храм от полуденного зноя. Тихий западный ветерок овеивал окрестности места, где зеленел луг, простирающийся близ храма и покрытый мягкою травой. Плодоносные деревья росли по берегам текущих источников, которые, чистотой уподобляясь зеркалу, отражали в себе ветви наклонившиеся над ними под бременем зрелых плодов. Весна и осень господствовали тут совместно, рождая цветы и овощи тысяч видов. Ни жестокие бури, ни жара не имели там воли, и благорастворенный воздух беспрепятственно подавал им изобильное питание.

Я приближился к храму, построенному из белого мрамора. Расселины в стенах, и растущая в них трава, указывали на его древность. Полусгнившие затворы лежали упавшие с крючьев при входе во храм, и на своде ворот увидал я надпись: «Это место покоя и прибежище в бедах». Прочитав её я исполнился надежды. Божественный страх, пролился в мои чувства. Я пал на землю, и принёс богам молитву. Потом возвел взор во внутрь храма, где увидел стоящее изваяние великого Перуна. Я вошел, и распростерся перед ним, взывая: «Всесильный бог! отец богов! прими несчастного в покров свой, загладь напавшие на меня беды, и отрази стрелами твоими, коими ты поражаешь злодеев, гонящих меня повсюду врагов. Позволь, чтоб горькая моя жизнь обратилась в часы радости в твоем служении. Дай остаток века моего провести в посвященном тебе храме, и забыть произошедшие со мной злоключения». По совершении сей молитвы, встал я, ощущая в сердце моем великое спокойствие, и радость, мне дотоле неизвестную. Я побежал нарвать несколько плодов, и найдя в храме нужное к извлечению огня орудие, воспалил на алтаре пламя, и принес плоды в жертву. Дым взошел кверху, предвещая, что служение мое принято великим Перуном. Радость моя по этому поводу была неописуемой, и я с удовольствием, размышлял так: «Наконец достиг я места, способного скрыть меня от неприятелей, и в покое проведу остаток несчастных дней моих. Познаю божие защиту на мне. Священная белая птица ясно открыла мне это убежище, и она есть ни кто иная, как дух хранитель этого божественнаго здания». В таких размышлениях определил я остаться тут навсегда. Я жил несколько месяцев в покое, принося ежедневную жертву пред изваянием.

Доходя в размышлениях о причинах построения этого капища в столь диком месте, представлял я, что некогда живал тут, конечно, какой-нибудь великий народ. В подтверждение этого рассматривал я находившияся тут разныя надписи на русском языке; но те от времени почти совсем изгладились, и по догадкам из оставшихся букв, не мог я разуметь более того, что составляли они песни в похвалу богов. В один раз, очищая жертвенник от пепла, невзначай увидел я утвержденное в нем снизу к восточной стороне кольцо. Я потянул за него, и вытащил потаённый ящик, в котором нашел золотой сосуд и серебряную дощечку с надписями. Дощечка эта служила к объяснению моего любопытства о построении храма, в следующих вырезанных на ней словах: «Великие русские князи Асан и Авесхасан, по возвращении из похода против греков, из полученной добычи воздвигнули сей храм, посвященный великому Перуну, защитнику их оружия и города Градимира, в стенах коего он создан».

Поэтому я смог понять, что прежде тут был великий город, созданный в знак наставшего после войны мира. Но время или война так его истребили, что не осталось ни малейшаго следа его бытия. После обратил я внимание на рассмотрение этого золотого сосуда. На одной стороне его было подписано: «Пьющий из сего сосуда одолеет своего противника». «Интересно! – размышлял я, – небеса подают мне помощь отмстить сестре моей. Однако, куда пойду я, и какую найду дорогу из места, мне неизвестного? Могу ли я положиться на неприязненное мне счастье, и жертвуя желанием мщению, устремиться в неизвестность, оставив надежный покров? Пусть удастся мне отмстить; но что за польза мне будет, когда я в столь дряхлом виде появлюсь в многолюдном Киеве? Поверят ли мне князи, что я их бывший воевода? Поверят ли родственники и домашние мои, что я их Мирослав? Нет! лучше остаться навсегда в этом священном месте, и позабыв прошедшее, истреблять из памяти превратный свет, и служить всем сердцем Богу». В таких размышлениях заключил я твердо не выходить оттуда. Переворачивая сосуд в руках моих, увидел на дне его еще надпись: «Искусство каббалиста Свепорада изобрело сооружение несравненного сего сосуда. Он пребывая в сем храме, по разорении землетрясением Градимира, посвятил его великому Перуну, при истукане коего почивает его прах».

Кто бы подписал это, думал я; конечно здесь и после него жили люди, сделавшие эту надпись. Они не смели взять его, как же осмелюсь учинить это и я? Однако надлежит обмыть с него плесень и пыль, а потом положить на прежнее место; с чем и вышел я к текущему неподалеку от храма источнику. Придя туда, я вымыл сосуд, и поскольку ощущал тогда великую жажду, почерпнув полный сосуд воды, выпил. Великий озноб ударил тогда во все мои члены, и я затрясся, чувствуя великое рвение в жилах. Я заключил, что это произошло от простуды, причиненной мне холодною водою, которой я выпил много. Но сколь великая радость объяла меня, когда я по успокоении во мне припадка, нашел себя лишенным прежних чар и получившим свой первозданный вид! Тотчас же бросился я к храму, чтоб принести пред кумиром должную благодарность за оказанное мне милосердие; но увидел едущих к себе навстречу множество всадников. Я остановился, будучи не меньше удивлен, как и ошеломлен в то время, как меня эти люди, не дав мне подумать об уходе, окружили меня. Они взирали на меня с изумлением, как видно удивляясь, найдя человека в таком месте, где не чаяли видеть и человечьего следа.

– Вот изрядная добыча, – сказал тот из них, который по виду и одежде казался быть начальником. – Я столь пригожего лица и складного стану в жизни моей не видывал. Кто ты таков? – сказал он мне.

– Несчастный, – отвечал я, – которого суровая участь принудила оставить светскую жизнь, и посвятить остаток её уединению в сей пустыне.

– Это не мешает, – говорил он; – ты должен оставить свое отшельничество и стать моим пленником. Но надейся, что я всячески постараюсь облегчить твою неволю, и доставить тебе жизнь, которая истребит из мыслей твоих уединение, и прошедшие несчастья, которые, как ты уверяешь, принудили тебя оставить свет.

Потом я был усажен по его повелению на запасную лошадь. Мы ехали несколько часов сквозь дремучий лес, и напоследок прибыли к великому двору, построенному в древесной чаще.

Таковое местоположение не предвещало мне ничего хорошего, я только понял, что оказалсяя в руках разбойников, в чем и не ошибся: ибо они в самом деле были те, о ком я догадывался. Когда мы сошли с коней: начальник подойдя взял меня за руку, и повел в свои покои. Я не удивлялся увиденному в них украшению и богатству, а чувствовал некоторое омерзение, почитая всё это собранным через насилие и убийство. Нам поставили великолепный ужин, за которым должен был я сидеть близ самого атамана. Прочие разбойники ели на том же столе, но несколько поодаль от нас. По окончании ужина, все разбойники разошлись по своим местам и оставили нас одних. Тогда атаман заставил меня рассказать все мои приключения. Я повиновался ему тем охотнее, что ласковое его со мной обращение того заслуживало. Я рассказал ему все, ничего не утаивая. Выслушав меня, он выказал великое сожаление, и в то время, как я дивился редкому этому свойству в человеке, посвятившем себя богопротивной жизни, он сказал:

– Злополучный Мирослав! хотя несчастья твои столько же редки, как и велики; но не думай, чтобы в свете не было людей, кои бы меньше имели бедственных случаев, как и вы. Род моей жизни, как я вижу, внушает вам омерзение; следовательно подает повод думать, что я, имея злобную душу и зверский нрав, принялся за свой теперяшний промысел. Нет, претерпенные мною в свете огорчения принудили меня принять ненавистное рукомесло. Если вам не наскучит выслушать мои приключения: то надеюсь, после этого окажусь в глазах ваших не столь достойным презрения.

Я попросил его рассказать мне их, почему он и начал: —

 

Приключения псковского дворянина Разбивоя

Я родился в уезде города Пскова. Отец мой был дворянином, служившим псковским князям полковым воеводою. Отвага его и воинская удача доставили ему через оружие славу и великое богатство, с которым он оставил военную службу, поселился в том месте, где обитали его предки, женился на своей соседке, и проводил спокойную жизнь. Я был плодом его супружества. Ссора произошедшая за земли, доставила отцу моему врагов, которые постарались тайно погубить его. Отец мой в рассуждении своей знатности и достатка, презирал этих неприятелей, и не имел на их счет ни малейшего опасения; что и стоило ему жизни. В один день, когда он, не подозревая о висящей над головою его опасности, выехал на охоту, и забавляясь ловлей зверей, отделился от своих людей: злодеи его напали на него, и умертвили прежде, нежели кто смог подать ему помощь, или узнать убийц. Тело его было привезено в дом и с горчайшею нашею печалью предано земле. Мне шел тогда четырнадцатый год. В таковых летах я мог уже мстить смерть моего родителя; но поиски мои остались бесплодными. Имя злодеев наших было сокрыто, как и оставшаяся в них к дому нашему ненависть. Год прошел, в который оплакивал я с родительницею моею кончину отца моего, и после заключил, чтоб не оставить в упадке род наш, идти в службу моего государя. Я приехал ко двору, и принят по заслугам отца моего с возможною милостию. Получив чин княжеского оруженосца, исправлял я со старанием должность мою. В хлопотах придворной жизни начал я забывать прошедшие огорчения; как новое злоключение вскрыло почти залеченные раны в сердце моем. Я получил известие, что родительница моя, находясь в доме своем, была убита напавшими на него злодеями, и что все наши имение разграблено. Подозревали в том тех самых наших соседей, с коими была ссора за землю; ибо один из них был опознан в лицо, да и скрылся вскоре, по прошествии о том в окрестностях слуху.

Столь жестокая весть поразила меня жалостью и гневом. Я пошел к моему государю, и пав к стопам его, просил отмстить за кровь моих родителей. Справедливый этот монарх, наполнясь гневом против стольких злодейств, происходящих в его владениях, повелел сделать строгое следствие об убийцах, чтобы они были отысканы, чтобы все подозрительные были взяты под караул и привезены в Псков; а дома их опечатаны. Но все поиски доставили не больше, чем сведения об убийцах, через пойманного одного сообщника в деле, человека подлого; но главные злодеи скрылись, и отмщение им было учинено только через разорение жилищ и казнь пойманного. Но я почитал тень родителей недостаточно удовлетворенной. Поэтому я попросил князя, чтобы мне дано было несколько воинств на розыск и истребление всех злодеев, о коих случай бы позволил бы мне узнать. Князь дал мне открытый указ и 200 воинов, с которыми я, разъезжая, перевел множество разбойников и потаенных злодеев, предавая их без разбору жестокой казни. Наконец и двое убийц отца моего попались мне в руки, и пали жертвою моего мщения. Утомленный таким кроволитием, возвратился я ко двору; где пробыл некоторое время в покое, и не знал, что главный вождь наш сделался мне неприятелем, из-за того, что один из убийц отца моего, мною казненный, был ему ближний родственник. Сколь ни справедливо заслужил он наказание; однако я не избег того, чтоб этот вождь не изыскивал случая погубить меня.

В одно утро встал я очень рано, когда заря небесная врата отверзла солнцу, и возвестила день прекрасный. Восток горел разновидным пламенем преломляющихся лучей дневного светила. Тьма удалялась и скрывала с собою звезды, убегающие от пришествия бога Световида. Я пожелал воспользоваться приятностью тогдашней погоды, и вышел в придворный сад. Проходя густую покрытую дорогу, увидел я одну из любимейших княжеских наложниц, сидящую на дерновой софе. Красота её стоила того, что она занимала первое место в сердце моего государя, и можно сказать, что я прелестнее творения в жизни моей не видывал. Короче изъяснить, в ней собрано было всё, что споособно с первого взора воспламенить кровь каждого человека. Я остановился, и с жадностью пожирал глазами её прелести, не помышляя об опасности быть наедине с тою, на которую и глядеть вменялось за великое преступление. Но я забыл себя, и говорил всё, что влагали смущенныя и страстные движения в мысли мои. Но, о небо! какое злополучие! неприятель мой, главный вождь, случившись в том же саду, увидел меня с княжеской наложницей. Он бросился к князю там же прогуливающемуся, и привел его. Князь наполнился ревности и гнева, велел меня взять под стражу, и я не прежде опомнился, как уже был в руках воинов, прервавших мой восторг, и заключивших меня в темницу. Во ней предался я отчаянию и горести, укорял свою неосторожность, и в крайней тоске ожидал последнего часа моей жизни. Вскоре затем громкий звук отворяющихся железных затворов возвестил мне наступающий конец мой. Я увидел вошедшего главного вождя, и с ним двоих врачей и нескольких воинов.

– Ну! – сказал он к врачам, – исполняйте свою должность, и накажите преступника, презревшего милость Государскую, постыдной страстью любви непозволенной. Лишите его мужества, и сделав из него получеловека, припомните ему, что это есть самое малое, чем наказываются убийцы родственников моих.

Слова сии наполнили меня яростью, вместо смущения и страха, отчаяния и гнева.

– Так я от тебя страдаю! – вскричал я к главному Вождю. – Ты не стыдишься открыть мне свою порочную душу. Став орудием моего несчастья, ты мне еще и угрожаешь. О! варвар! я исторгну из тебя мерзкий дух, и тогда погибну сам. – С этими словами хотел я броситься и удавить его; но воины схватили меня и растянули по земле; при чем врачи, эти губители рода человеческого, совершили жестокое действие, лишив меня навеки надежды умножить род мой. Кровь текла моей раны, и вытягивала за собою мои силы. Болезнь и присутствие виновника её, равно меня мучащие, наполнили меня свирепством. Я собрал остаток сил, вскочил, и бросился, как безумный, на главного вождя. Стража не успела оказать ему помощи. Он лишился глаза, выбитого моею рукою, и взревел, как зверь, пылая лютостью. Я без сомнения пал бы жертвой его бесчеловечия, если бы не опасался он князя, который и в гневе своем еще любил меня, и щадил заслуги отца моего. Главный вождь велел заковать меня в цепи, а сам побежал стараться о отмщении нанесенного ему бесчестия и скорби.

Между тем Князь раскаялся в том, что поступил со мною жестоко, и наполнен был жалостию, узнав о совершении казни. Главный Вождь прибежал в самое то время с просьбою, чтоб я был наказан; но та не подействовала. Князь счел, что я учинил это в беспамятстве, не в силах сносить мучения. Он сказал вождю: «Ты сам виноват, и жалуйся Небу на свою неосторожность». А обо мне он приказал иметь заботу, чтоб я был излечен, из тюрьмы выведен, и жил в моем доме с достоинством моего первого звания. Это возвратило мне чувство, и дало новые силы к снесению скорби; а главного вождя сделало мне жесточайшим врагом.

Время и заботы окружающих обо мне излечило мои раны. Я предстал перед Князя, пал к ногам его, и приносил со слезами повинную в моем преступлении. Я изъяснил ему, что я не больше виноват, как только невзначай найдя невообразимую красоту, и удивлялся ей тогда, как взят был под караул. Я говорил с таким выражением, что князь, оказав великое сожаление, простил меня, и возвратил свою милость.

Хотя тот случай мой был сперва мне и несносен; однако забыл я мною вытерпленное, и со временем привык жить в состоянии, каковое назначила мне судьба, и переменить которое было не возможно. Я возненавидел женский пол, почитая их прелести за великую пагубу человеческому роду в такой век, когда насилие людей могущественных превратило это блаженное чувство в порок. Любовь, благороднейшая из страстей, и величайшее дарование небес, лишилась своей непорочности, и сладость её стала пагубной отравой. В таком соображении я видел себя счастливым тем, что навсегда избавлен от поползновения предаться во власть любви непозволенной или опасной, или ослепляющей рассудок, или еще какой-нибудь, какой угодно было назвать её своенравным людям.

Прошел год, в который я вел спокойные часы, и в который умножалась против меня злоба главного вождя. Разные выдуманные им на меня клеветнические измышления остались для меня безвредны. Это лишь усугубило его ненависть. Он вознамерился сбыть меня с рук своих через убийство. Случилось мне быть в роще за городом; и на меня напали убийцы, им подкупленные. Я оборонялся с возможною храбростью, и несколько злодеев заплатили жизнью за безбожное свое корыстолюбие. Остальные разбежались, видя бегущих мне на помощь, услышавших крик мой воинов. Я был взят ими, и обливающийся кровью, текущею из ран моих, перенесен в город. Между тем один из наёмников был ими схвачен, и на допросе показал, что они этим убийством должны были исполнить приказ главного вождя. Злодей был казнен, но князю донесли совсем иное, чем было в самом деле. Однако напоследок узнал я о том через моих приятелей, что вложило непримиримую вражду и отчаянное намерение в мою душу.

Я жаловался наедине князю о несправедливом против меня поступке главного вождя. Но князь не мог поверить тому, на что было мало доказательств, и сказал, чтобы я соблюдал осторожность, имея против себя врагов, и что заслуги главного вождя не позволяют начать против его особы явное следствие.

Вскоре после этого случилось нам с вождём сойтись в придворном саду. Едва он меня увидел, как начал ругать всякими язвительными словами. Я не хотел отставать и отвечал ему тем же, пока мы оба, разгорячась, выхватили наши мечи, и вступили в бой. Мне удалось нанести ему две раны, и конечно в запалчивости не оставил я бы его живим, если бы на крик его не прибежали придворные. Я был взят под караул, и по повелению княжескому велено было произвести надо мною суд. Сообщники и приспешники моего неприятеля внушили князю вину мою достойной наказания больше, чем та была в самом деле. Я был лишен чина, и мне запрещено было жить во Пскове. Это завершило мое отчаяние. Я озлобился против врага моего, и выезжая из Пскова, поклялся себя не быть спокойным прежде, как растерзав моего неприятеля собственными руками.

На такой случай я собрал человек до пятидесяти, которые за деньги умерщвлять людей считали обычной работой. Довольное вознаграждение склонило их считать мою обиду читать своей собственной. Я ждал случая к нападению на главного вождя, который вскоре и открылся, когда он поехал в пригородную свою деревню с небольшой свитой. Я напал на него с отчаянием. Все бывшие при нем побиты, а сам он моею рукою был изрублен в куски. Удовльствовав мщение, мог я полагать, что такой поступок повлечет за собой неминуемое наказание. Опасность пребывать в землях моего отечества принудила меня искать убежища, скрывающего меня от поисков мстителей за смерть моего врага. Я склонил моих сообщников последовать за мной, и в тот же день были мы за границами Псковскими. Боясь жить в местах населенных, прошли мы в эту пустыню, находящуюся близ Черного моря, и принялись за сей презрительный промысел. Число подвластных мне людей скоро умножилось и я живу тем, что разбиваю проезжающих мимо сухим путем, и морем купеческие суда. Дикое это место довольно удобно, чтоба сделать неизвестным мое жилище. Сначала обращение мое казалось мне весьма мерзким; но время и необходимость превратили это во мне в привычку, так что я определил остаться на всегда в такой жизни; хотя и весьма часто мучит меня жестоко совесть.

Подумай, дорогой мой Мирослав, как рок играет людьми. Испорченная человеческая природа, ослепясь честолюбием, ввела во употребление почитать различно то, что вышний промысл сделал равным. Главный вождь и я, имеем происхождение от одного того человека, потомки которого населили земный шар; но ему злоба не вменилась в порок, а мое малое и вынужденное преступление было наказано, и этим омрачил я мое природное добросерднчие, подвергнув себя бесчеловечному убийству. Желал бы я, и желал искренне оставить ненавистное мне занятие; но куда я обращусь? Если мне оставить моих разбойников, и удалиться в пустыню: они не простят мне этого справедливого поступка, и за раскаяние моё отомстят мне смертью; а я – человек, и имею слабость заботиться о сохранении моей жизни. Если же мне пойти мне в иные земли; то чем смогу я пропитать себя, не привыкнув жить в бедности? Наконец опасность быть узнанным моими неприятелями, есть больше, чем осмелился бы я показаться в частях России, или того меньше в моем отечестве. И так сочти, любезный Мирослав, порок мой больше достойным сожаления, чем презрения. Я не удерживаю вас в таком месте, к коему и сам имею отвращение; а если вам надобно, то постараюсь доставить вас в ваше отечество. Чрез море есть кратчайшая дорога до границ Киевских. Я отвезу вас сам туда. Если мне удастся этим вам услужить: то в отплату прошу помнить, и сожалеть о моей жизни, которую веду против моих склонностей.

* * *

Этим закончил Разбивой свою повесть, и я благодаря его за снисхождению ко мне и попечение о возврате моем в мое отечество, вздумал склонить его оставить разбойничество. Мне он казался жалок. Я представлял ему достаток, дом мой и знатность в благодарность за услуги. Обнадеживал безопасностью и покровительством Киевских князей. Я объяснял ему гнусность его ремесла в таковых словах, что он не мог удержаться от пролития слез. Наконец убедил я его ехать с собою в Киев, и пожить там в моем доме. Он собрал лучшие из своих вещей, и приготовив судно, сел на него со мною и несколькими из своих подчиненных. Ветер дул нам благополучно, дорога наша и мысли направлены были к пределам Киевским, и ничего больше не оставалось нам, кроме надежды иметь впредь жизнь лучшую, чем в пустыне. Два дня плыли мы благополучно; но в третий день буря возмутила небо и море. Порывистые ветры задули жестоко в наши паруса. Корабль наш стенал от ударов волн. Иногда восходили мы на великие кипящие валы, иногда море уходило из-под корабля, и погружало нас в водную бездну. Поблизости мы видели камни и утесы подводных гор, о которые сердитые валы, рассекаясь со страшным шумом, изображали нашу гибель. Все отчаялись обрести спасение, и плачевный вопль поднялся на судне нашем. Ужас отнял у нас возможность управлять кораблём, и очередной великий вал разбил его в щепы. Я успел ухватиться за мачту, и видел всех потонувших в глазах моих. Небо наказало злодеев, из которых один раскаявшийся Разбивой вызывал мое сожаление. Я крепко держался за мачту, и препоручил себя волнам. Наглотавшись соленой воды, я лишился чувств, а придя в себя, увидел, что я лежу на морском берегу. Я встал, и вознёс теплые молитвы Небу, сохранившему мою жизнь. Потом смущение и печаль овладели мною. Куда я обращусь? Размышлял я, кто покажет мне дорогу в мое отечество? «О, немилосердный Разбивой, ты отвлек меня от моего пристанища! Ты лишился жизни сам, и меня поверг в первые мои напасти». – В таких размышлениях ходил по пустынным местам. Горы и вертепы были свидетели моих жалоб. Напоследок изнуренный голодом, встал я на пешеходную тропу, и направился по ней. Чрез несколько дней питаясь быльем, пришел я в жилище пастухов. Они приняли меня со всякой лаской, накормили и, дав на дорогу хлеба и сыра; указали путь к Киеву, отстоявшему от них не далее двухсот верст. Я ободрился, и поспешил в путь, так что в небольшое время был в стенах города, который было навеки отчаялся видеть.

Не смел я показаться в моем родном доме, опасаясь ненависти сестры моей, и злого её любовника; и потому, дождавшись ночи, пришел в дом к одному из моих родственников. Любомир (так он звался) принял меня ласково, не не показывая того, что давно не видал меня; а удивился причине столь позднего моего посещения, и в разодранном платье.

– Что сделалось с тобою, Мирослав?! – сказал он с изумлением. – Зачем ты переоделся, и от чего так в лице похудел в два дни, в кои я тебя не видел? – Это подсказало мне, что злобный чародей находился еще в моем доме в моем обличье и под моим именем. Я попросил его пройти в уединенное место, где бы можно объявить о моих несчастиях. – Вы несчастливы! Ах! Что с вами случилось? – проговорил он, ведя меня в свою спальню.

Запершись в ней, начал я:

– Дражайший Любомир! вы видите пред собою злополучнейшего из смертных. Рок судил меня страдать в таковом роде несчастья, которое едва ли вероятно. Мирослав, о котором вы мне рассказываете, видели тому два дня назад, есть презлобный чародей, принявший мой образ, и ввергший меня в пучину всех бед. Я лишен из-за него моего дома, благополучия и покоя. Он веселиться имущество мне принадлежащим; а что еще больше… Язык мой немеет!.. Он наносит невозвратимое бесчестие нашему роду из-за его скверной любви с недостойной моей сестрой Звездодрагой; а я два года странствовал под бременем горя и нищеты.

Любомир был столь изумлен, что глядел мне в глаза, не в силах промолвить ни слова; почему и рассказал я ему все со мною случившееся. Удивление его увеличилось; он говорил: «В лице твоем ошибиться не возможно. Ты – Мирослав; но слышимое мною столь сверхъестественно, что нельзя тому поверить, и я не знаю, как отличить истину от лжи.

Потом назадавал он мне множество вопросов, выведывая, не лгу ли я, или не помешался ли я в уме. Ответы мои выводили его из сомнения; но не могли совсем истребить подозрение. Однако позволил он мне остаться в своем доме, до изыскания правды.

Любомир углубился в размышление, и пребывал в нем часа с два, сличая поступки мнимого Мирослава с моими. Наконец сказал: «Так, дорогой родственник, я познаю тебя, и обще при том совокупное наше злосчастие. Теперь я уверен, что чародей принял твой образ. Дела его совсем не похожи на твои. Подчиненные ему рабы твои страдают под его тиранством. Нет ни малейшего проступка, который бы он прощал, и я удивлялся твоей необыкновенной строгости и перемене нрава. Не мог я и подумать, чтоб было справедливо то, когда слышал я, что ты впал в кровосмешение; а теперь понимаю и верю, что сестра твоя наносит вечный срам нашему роду. Отомсти же, любезный Мирослав, отомсти за наше бесчестие; смой стыд наш её кровью. Она недостойна именоваться твоею сестрою, равно как и жить на свете!

Я долго колебался в принятии этого намерения. Жалость и родственное чувство сражались в душе моей против жестокости. Страх от чародейских её знаний ужасал меня. Но советы и разсуждения Любомира склонили меня для собственнаго покоя сбыть сестру с рук, или самому погибнуть. Он вспламенил меня гневом, и возбудил против её ненависть. Я вспомнил о золотом сосуде, найденном мною в Перуновом храме, прибегнул к нему, и выпив из него воды, вооружился саблей, и пошел с Любомиром в мой дом. Мы прибыли к воротам. Привратники отворили Любомиру, потому что я не выпячивался, дабы не учинить замешательства. При входе в покои, Любомир остановился; и я один прошел в спальню к сестре моей. Едва она меня увидела, как вскочив с постели вскричала:

– Ах! дражайший Рукман! Я отчаялась уже тебя ныне видеть; но зачем ты и ночью принимаешь образ моего негодного брата, и лишаешь меня лицезрения твоей красоты?

– Изверг и поношение нашего рода! – вскричал я, – Ты еще не раскаялась в пороках, и ввергнув меня в напасть, не перестаешь меня ненавидеть?

– Ах! злодей, так это ты? – прервала она речь мою. – Ты еще жив, и смеешь являться на глаза мои? Сей же час, сей самый час я сведу тебя с света! – Она начала колдовать, но я рассвирепел, и выхватя саблю, изрубил её в куски; а труп выбросил в на свалку.

Я сообщил Любомиру о благополучном успехе моего предприятия, созвал слуг моих, и объявил им все мои злоключения, сожалея о причиненных им через пришлого чародея мучениях. Они плакали от радости, и после печали настал было час веселья; но роковой час моего злополучия уже настал. Я лег отдохнуть, и сладко заснул. Но как вообразить тот ужас, когда, я проснувшись, увидел себя на этом проклятом острове? Я застрепетал при взгляде на стоящего близ меня Рукмана. Схватился было за сосуд мой; но я его лишился, и оказался без всякой надежды к спасению.

– О варвар! – вскричал он страшным голосом. – Ты лишил меня нежнейшей Звездодраги! Злодеяние твое так велико, что я не нахожу средств, чем достойно наказать тебя. После этого выдумал он то мучение от которого вы по великодушию своему меня избавили, и в котором я страдал целый год. Теперь я надеюсь на ваше снисхождение и уповаю на возвращение в мое отечество. Полагаю, что раз вы преодолели силу врага моего Рукмана, то надеюсь, что он сам погиб, и вам легко доставить меня в Киев.

Все были тронуты печальной историей Мирослава, и Гассан обещал ему исполнить все по его желанию, только не прежде, как по совершении его свадьбы с Гироулою, и просил его быть свидетелем этой радости, на что Мирослав охотно согласился. Все исполненные удовольствия, желали оставить этот остров. Но чтоб сделать вечно неизвестным место заточения Рукманова, определили покрыть его водами. По этому поводу Гассан посредством некоего талисмана, всех поднял на воздух, а Подманаб начал читать заклинания, по совершении которых море взволновалось, и кипящие валы, поднявшись к верху из морской бездны, с ужасным шумом покатились со всех сторон на остров, и поглотили собою место, бывшее несчастьем столь многих смертных. Воды сравнялись, и солнце отвращавшее доселе лучи свои от скаредного жилища Рукмана, ударило блеском своим в море, и произвело во нём сверкающие перемены.

Все в радости вскричали: «Небеса никогда не оставляют пороки без наказания! Да погибнут так все нечестивые!»

Настал желанный час возвращения в пещеру Мулом-бабы. Гассан взял на свою часть варяжскаго князя с супругою, а Подманаб – Мирослава. Оба они посредством своего знания призвали духов, которые предстали им в виде торжественных колесниц, запряженных грифами. Все сели в колесницы, и те начали рассекать воздух быстрым своим шествием. В рассуждении дальнего расстояния, не прежде как на рассвете другого дня, приблизились они к пещере. Тогда солнце при восхождении своем испускало блистающий огонь свой. Лучи его позолотили горы, и все небо покрылось голубым яхонтом. Мулом-баба упрежденная своим знанием об их прибытии, приготовила торжественную встречу. Дорога к входу устлана была златоткаными персидскими коврами. По обе стороны входа, были золотые перила. Близ них по правую руку, стояло пятьсот юношей, а по левую – пятьсот девиц, в белом платье, которые пели песнь в честь Гассана. При дверях стояла Мулом-баба в богатом уборе, и её родственники приглашенные к этому радостному свиданию и торжеству. Гироула была одета в брачное платье, придающее ей столько прелестей, что она собою являла точное отражение богини любви. Шесть девочек бросали розовые цветы из золотых корзин; а шесть курили индийские ароматы. Когда Гассан, Подманаб, Князь Варяжский с супругою, и Мирослав, сошли из колесниц, началось свидание. Но как можно описать радостный восторг сердечно любящих друг друга сестры и брата? Как изъяснить первые взгляды, чувства и слова нежных любовников? Возможно ли припомнить смешанные речи, в коих заключались благодарность, приветствие, удовольствие, страсть и веселье? Беспорядок и приятное смущение продержали через долгое время Мулом-бабу и Подманаба, Гироулу и Гассана. Потом, когда прошли первые стремления радости, Гассан должен был рассказать свои приключения; чем не мало всем угодил, и и после слышал величайшую благодарность от Мулом-бабы за избавление её брата, который предложил ей увенчать Гассановы заслуги бракосочетанием его с её дочерью. Она и сама охотно желала того же. В ту же минуту Подманаб взял за руку Гассана, а сестра его дочь свою, и сложили их руки вместе. Свадебный договор подписан был всеми присутствовавшими. И так Гассан соединился навеки со своею любимой Гироулой, и по претерпении великих трудов, овладел сокровищем, которое почитал выше своей жизни. Брачное веселье продолжалось целый месяц, и потом гости, коих было великое множество, по большей части из волшебников и каббалистов, разъехались. Подманаб остался жить у своей сестры. Мирослав получил от Гассана лук и стрелы Вирстона, и был отнесен в Киев посредством духов. Он помощью этого лука прославился победами над врагами Руси, сделался главным военачальником войск киевских князей, женился на их родственнице, и прожил век свой в удовольствии и покое.

Князь Светомил и Всемила, вместе с Гассаном и его супругою, которые их сопровождали в девять часов на павлинах приехали в Варягию. Подданные узнав о возвращении своих Государей, выражали чрезмерную радость. Народ три дня стекался толпами во дворец, и оглушал слух веселыми восклицаниями. Гассан прожил в Варягии целые три месяца. Торжества и забавы во все это время продолжались беспрерывно; а за тем Гассан обнадежил их своею дружбою, и в том, что во всяких несчастных приключениях будет ему первым помощником. Они расстались. Гассан и Гироула возвратились в дом свой к Мулом-бабе. Они переселились наконец в Астрахань, где как раз пресеклось колено царского рода. Гассан за добродетель и разум был избран на престол Астраханский, которым управляя мудро и справедливо, составив тем общее для подданных блаженство, изжил свой век в покое и благополучии. Нежная любовь его и Гироулы, вознаграждена была великим потомством. Он написал несколько книг о должностях разума… но их не читали. Он предсказывал, что царство его достанется непобедимым монархам; что и сбылось. Он знал себя, и служил в пример, что добродетели получают воздаяние.

Сочинитель к перу своему.

 

Повесть о новомодном дворянине

На вершинах одной реки, сообщающей воды свои к прибавлению ширины Волги, по ту сторону города, из которого возят в нашу столицу нужные для еды вещи, стоял дом того дворянина, который древность своего рода не мог вычислить далее, как со времени, когда в наших мелких городах взятки дошли до совершенства. Предки его, блаженной памяти, с великим усердием набивали карманы свои трудами тех несчастных, хлопоты коих принуждали подавать прошения в то место, где они отправляли должности повытчиков и секретарей. По несчастью их, такое грабительство дошло до ушей Правосудия. Оно исполнясь гнева, издало закон, по которому всех тех, которые возьмут взятку за то, что закон велит решать безденежно, привязывать для исправления шеями к веревке, висящей у машины похожей на букву П. Эта загвоздка многим попортила крови, или по крайней мере оставила с небольшою сухостью во рту, и положила пределы их корыстолюбию. Родитель этого дворянина, также почувствовал свербёж за спиною, и скучая безвозмездными трудами, оставил приказную службу, купил деревню, и поселился в показанном месте, чтобы безопасно пользоваться награбленным. Тогда скупых было больше, нежели мотов; а ныне их меньше, за тем что последних порасплодилось. Дворянин этот также не слишком тароват был выдавать свои деньги, и больше любил сборы, чем расходы. Он держался своей старины. Единородное его чадо, сын, вышло на свет совсем с противоположными отцовым склонностями. Он лучше знал цену денег, и умел их, не имея еще в руках, употреблять по модным обычаям. Отец его учил арифметике только до умножения: следовательно за грех считал содержать для него учителя-француза, которые без чаю и кофе жить не могут. А это он, следуя преданию наставника людей, что ходят в синих кафтанах с двойным желтым и красным воротником, Аввакума-расстриги, считал за святотатство. Но не настолько он боялся греха, как платы за учение. Итак, для подспорья кошельку, а также чтобы не отстать от дворян, к коим он приноравливался, определил он отправить сына в Москву, чтоб отдать учиться на казенный счет!

Сбирают Несмысла (так назову я дворянского сына) в дорогу. Дают ему дядьку, который хотя и назывался добрым человеком, но в самом деле госпожа совесть в рассуждении его вдовствовала. Настает час отъезда. Чистое родительское благословение было дано Несмыслу вместо всех нужных вещей. Проговорено поучение: не знаться с мотами, и карточной игрой. Несмысл пускает то мимо ушей, и смотрит сколь велико будет награждение родительское в деньгах. Тароватый отец догадывается, что без денег юноше никак пробыть не можно. Вытягивает он из кармана дедовскую содранную с некоторого стольника бархатную мошну, в коей искусным образом было упрятано сорок алтын медных мелких денег.

– Возьми эти деньги, – говорил он, – держи их бережливо, не мотай и не лакомься. Батюшка мой, отправляя меня на Сухареву башню учиться арифметике, дал хотя не так много, однако ж алтын с десять, в этой же мошне. Я жил в довольстве, и назад еще привез целый пятак. Так-то дитятко учись! Не смотри на развращенных людей, кои презирая, дар Божий, пшеничную муку, созданную на пищу человекам, тратят её бесцельно на присыпку своей головы и французских кудрей; а о другом и говорить нечего. Избегай этих ядовитых скорпионов, и опасайся их укусов!

Несмысл с жадностью схватил деньги, думая что они серебряные, и хотя природа одарила его разумом без излишества; однако же он довольно признательно отблагодарил за подарок. Выходит он, садится в роспуски, и отъезжает, льстя себя имеющимися у него в руках сокровищами. Он числит в мошне по крайней мере рублев с сотню. Не так радуется кокетка, коей удастся прикинуть к лицу головной убор; не так веселится П…, просыпаясь в родительскую субботу, как Несмысл, поворачивая с боку на бок свою казнохранительницу. Он приезжает на первый постоялый двор, желает осмотреть деньги, но сколь испужался он, высыпав на стол и видя вместо серебра медь? Сколько не выдумывал он средств, но не избрал никакого, которое наставило бы его, чем исправить надобности в проезде до Москвы, и как расположить там жизнь свою. Дядька его приходит, и видя смущение своего господчика, отбирает причину оного. Надлежит ведать, что дядька этот был не из числа деревенских слуг. Он бегая от старого дворянина, живал прежде в Москве у многих тароватых господ; следсовательно понагляделся, как живут ныне в большом свете. Будучи догадливее своего господчика, решил его сомнение, и подал совет объявить войну отцовским деньгам. Несмысл, имевший больше нужды в родительском сокровище, нежели в его жизии, соглашается на все. Он предает на проворство своего дядьки всё, не исключая и тела батюшкина, о сохранении коего заботиться причин он не имел. Слуга вздумал было задавить барина; но спина его изъявила ему в том свое несогласие. По некотором размышлении положено было сделать приступ к кладовой, где лежали деньги. Орудия к осаде приготовлены; слуга поехал назад. Несмысл остался на постоялом дворе, дожидаться благополучного конца предприятию.

Солнышко прищурилось, и уже заснуло. Ночь задернула горизонт черною своею епанечкою. Природа вся почивала, исключая одних ночных птиц, воров и домовых. Последние в это время, сказывают, ездят друг к другу в гости и пируют; а иные пускают кирпичную пальбу из печей на тех, кто им не мил; также объезжают и лошадей в конюшнях. Однако мне следует удержаться от подробного описания ночных явлений. Я – человек не богатый, и помня, что без бережливости прожить в свете невозможно, слова прижимаю. А во избежание излишней траты бумаги, не буду описывать поход вора, готовящегося на приступ кладовой скупого дворянина, и подвину его к самым воротам их дома. Я оставлю его в роще находящейся близ самых ворот, велю слезать с коня, и привязав его к дереву, подумать как начать приступ. Смотрите в каковом пущу я его на двор наряде.

Скупые по ночам, равно как и домовые, имеют свои причины не спать. Дворянин Скрягин (таково было имя отца Несмысла) по тому же всегда бодрствовал. Слугам то было известно. Дядька, опасаясь войти в дом в обыкновенном платье, выворачивает шубу свою и шапку, и надевает их шерстью наверх. В таком платье и без маски мог он показаться на глаза старому Дворянину, с встречаться коим охоты он не имел. Осторожность во всяком деле хороша, а воровстве, говорят, будто бы необходима. Он влезает на двор через забор, входит в сени, и без дальнейших околичностей обухом делает приветствие замку, стерегущему кладовую. Тот упрямится и не склоняется; вор запускает сбоку долото, и просит пробой о дозволении войти. Тот спорит, изъясняет негодование свое тонким звуком, наконец покоряется, и вместе с замком стуча, отлетает прочь от своего караула. Тихая ночь, громкие сени, донесли звук падения замка до ушей не спящего Скрягина. При этом звуке, сердце его вспрыгнуло, подавая весть о опасности кладовой и денег. Ноги его едва могли вынести его на себе в сени. Вор, не ожидая добра от сего явления, спешит бежать вон, но впотьмах встречается с барином. Лбы их сразились, ноги подкосились, и оба они вдруг хлопнулись седалищами об пол. Рука Скрягина, коснувшаяся вывороченной шубы, уверила его что это не вор, пришедший красть его деньги, а домовой ему попался; ибо домовые, сказывают, бывают косматые. Скрягин верил в домовых, как должно суеверу; но водиться с ними не привык. Общество это ему не понравилось. Мысли его наполнились ужасом, и отправили его назад тем же путем, но не тою походкою, а так как танцующие раки. Он кричал: «Чур нашего места!» И меньше чем в минуту, дверь его спальни была заперта, кладовая оставлена в добычу мнимому домовому; а для изгнания его оттуда, определено назавтра читать: «На море на океяне, на острове на буяне», и прочая.

Между тем усердный молодому господчику слуга, в страхе забыл пугать Скрягина, и испугался сам, почтя его за того, кого он сам представлять на себя труд взял. Хотя он был и самый естественный путь; но он черта сам трусил как и честный человек. Наконец, он пришел в себя, скорое удаление домового он толкует в свою пользу, ободряется вновь, входит в кладовую, и посылает руки в сундуки, возвестить рублём приход свой. Видно, что длани его имели ту же силу против злата и серебра, как магнит на железо. К ним прилипло по целому мешку рублёвиков. Сим симпатическим способом перевел он множество сундучных невольников в свои карманы, и еще, сколько мог унести на плечах. Исправив благополучно свою должность, возвратился он к рассвету на постоялый двор с хорошим грузом, к неописанной радости Несмысла, коего он наделил изобильно, не забыв и о своей части.

Я не буду описывать огорчение, почувствованное Скрягиным при лишении им его казны: из того бы вышла целая элегия, а я-то ведь пишу не трагедию. Пусть он плачет, пусть воет, рвет на себе волосы, и бьется головою о стену, мне не больно. Наступает время показать Несмысла в Москве.

Въезд его был хотя и не в торжественный колеснице, а в рогожных роспусках; но он считал себя не меньше героя, имея в мошне около полуторы тысяч серебряной монеты.

Слуга, разумеющий свет, представил ему, что жить в школе подло для денежного человека, и что сидеть за науками свойственно одним лишь неблагодарным людям, что письмо, данное ему от отца к дяде его, надлежит изодрать, к тому не показываться; а наняв в тихом местечке дом, жить, как живут модные дворяне. Советовал ему завести общество с таковыми людьми, кои бы сделали ему наставление о всем, что лежит до знания дворянского; то есть не о любви к отечеству и добродетели; а обращаться смело, говорить живо, например, речь начинать и не оканчивать, перебивать слова других, всех пересмеивать, одеваться по моде, и играть в карты. Несмысл приемлет слова эти за оракул, и имея к наукам такое же усердие, как собака к кошке, следует полученному наставлению. Дом нанят, сотни три истрачено на наряды, стол его наполнен множеством кушанья и разных вин. Хотя истинная дружбы нынче в свете столько же редка, как и чудеса; но друзей у него нашлось со излишеством. Господин Перемотов занимая большую часть его сердца и его денежных расходов, наставлял его, как ходить, говорить, садиться, ложиться, словом всему по моде, и меньше нежели в неделю, сделал из него ни то, ни сё; ибо он нового ничего не выучил, а старое позабыл. Но Несмысл считает себя не меньше, как выросшим во Франции, смеется надо всемт, кои не подпрыгивают на одной ножке, и не вмешивая иностранных слов, не произносят их навыворот. Словом, заразившись французскими обычаями, он жалел, что и дышал воздухом своей родной страны.

По законам моды не возможно было обойтись без любовницы; посему страсть овладела им в одну минуту, и прежде нежели назначил он какую-нибудь особу повелительницей своего сердца, он вздыхал, страдал, мучился, думал, сам не зная о чем. Для того что по модным обычаям, сказывают, можно, и не влюбяся любить, и влюбяся не любить: то есть, говорить так и вид казать влюбленного, а внутренне быть свободным, и смеяться простоте легковерных. Или влюбиться на час только, чтоб пользуясь слабостию некоторых, наконец обмануть, пустить о них в свет историю, и сделать предметом народнаго смеха. Ныне уже нет любовных ироев, о коих упоминают в рыцарских повестях, и кои бегали за милыми своими из одной части света в другую, терпели глад и хлад, смертельные опасности, а иногда и умирали за постоянство. «О сколь они глупы были!» – восклицают жители новомодного мира. Справедливо; зачем давать владеть собою страсти, а особенно нечистой, которая вместо постоянства основана на ветрености, и вместо чистосердечия, подкрепляется прибылью, а одета не верностью и великодушием, но блеском золота.

Несмысл наполнив голову любовными мыслями, определил искать особы, красоте коей мог бы поручить владычество над своим сердцем. Он ездил по разным собраниям и зрелищам, видел сто разных красавиц, и столько же раз мешался в рассудке, и не положил ни на одну жребия своего избрания. Однако друг его Перемотов избавил его труда, предоставив ему в любовницы госпожу Вертоглазову. Сия особа была собою очень не дурна. Живые и вольные поступки и все модные ухватки достались ей вместо имения по наследству после покойной её матушки. Но ей и не было нужды заботиться об имении; ибо господа Верхоглядов, Вертопрахов, Подлипалов, Зубоскалов и прочие платили ей хорошую дань, или сказать по моде, обожая сиречь впадая в идолопоклонство, возжигали пред нею золотой фимиям, и приносили серебряную жертву. Она слыла еще девицею, потому что ни с кем не венчалась. Сей-то красавице, определено было в тайном совете господ-волокит, объявить любовную войну. Перемотов наставил во всем Несмысла, потому что сам был добрым солдатом Купидоновой армии, и искусный придворным Венериных полков. Несмысл всё понял, ибо в таковых делах наука не трудна, и природа сама вразумляет. Назначено вести подкоп под постоянство госпожи Вертоглазовой, кое у ней весьма слабо защищалось; а сердце взять приступом, в рассуждении малого гарнизона. Приехали в маскарад, где и нашли красавицу. Осада была поведена, началась глазная перестрелка. Перемотов помогал Несмыслу, и показывал слабые места, как бывавшей уже в этой крепости. Он перебегал шпионом, и сказывал, что господин Несмысл очень богат, и побежденным дает хорошее награждение; чем весьма подкреплял успехи, и доводил к сдаче все укрепления милой госпожи. Однако я заболтался, и писал о любви по-солдатски. Должно переменить слог речи, чтоб не впасть в вину пред господами-волокитами, у коих прошу за это извинения, и обещаюсь объявить конец повести иным порядком. А вы, читатели, о следствии осады тотчас услышите, если не наскучит вам читать далее; ибо я по доброй воле так скоро писать не перестану.

Предприятие Несмыла имело успех. Но и почему бы не исполниться тому, что делается через деньги? Они ведь всё на свет производят. Деньги делают виноватого правым, а в истине показывают погрешения, доставляют человеку разум, честь, веселье и всё, что ни вздумаешь. Я умалчиваю, что деньги бывают иногда причиною несчастий, поскольку что таковое очень редко…. Но чтоб начав писать сказку, не претворить её в проповедь, скажу коротко: Несмысл был выслушан. Ему дозволено было придти в капище сеё Венеры. Он был принят радушно, и в час достиг того, чего застенчивые люди и в пять лет не добираются. Можно не сомневаться, что тут легла большая часть из его остатка денежнаго запаса. В месяц у него осталось не более двадцати рублей. Он задумался, и не ведал, с чего начать. К вящему его унынию любовница к нему стала холоднее, и наконец запретила ему и вовсе показываться к себе на глаза. Несмысл об этом, противореча, моде начал было сокрушаться, и может бы отправился бы и на тот свет; чему пособляла бедность, от которой он было поотвык. Но Перемотов как во всем искушенный, наставил его испытать последнего счастья в картах. Сысканы были игроки, сели, бросали на право на лево, били с оника, и наконец объявили, что деньги, платье и все, что он имел, надлежит им по народному праву. Перемотов тут не худо играл роль свою, и поклонясь ему сказал, что он едет в надобное место из Москвы, и жалеет, что долго с ним не увидится. Слова его значили почти следующее: «Ты, Несмысл, был дурак, и по пословице „не спрося броду, сунулся в воду“. Дружба моя была не к тебе, а к твоим деньгам. Отныне всё, и она скончалась». И так Несмысл стал по прежнему бессребренник, или гол, как сокол, составив из себя пример всем держащим расход не по приходу, а особенно следующим советам людей распутных, не ведая о состоянии коих, дружиться с ними; чего надлежит бегать, как огня. Но я не хочу быть нравоучителем, и оставляю это для умнейших, а сверх того боясь раздружиться с теми, которые подражают Несмыслу, и советы таковые не примут за благо, замолчу. Однако же я не уморю Несмысла с отчаяния; ибо мне он надобен для продолжения повести; я же не лекарь, следственно есть во мне сожаление, и причиною смерти его мне быть не должно. Я знаю, что последует с ним впредь, но почему, о том не скажу. Несмысл не имея ни на кого надежды, прибегает опять к слуге своему, коего на реку я Развратниковым, потому что подлинное его имя забыл, или помню, да сказать не хочу. Что кому до того нужды? А пожелают о том узнать: пусть отгадывают, как хотят; но испытание сего меньше принесёт ему пользы, как пословица: Всякий Еремей, про себя разумный. Сей Развратников, как усердный слуга господских расходов, хотя из денег его заблаговременно поприбрал искусным образом довольную часть; но в скудости ими ссудить его не счел за нужное, а оставил их на собственные надобности. Он твердо наблюдал поговорку: «Береги денежку про черной день»; но этой поговорки барину своему не открывал, и не сделал объяснения, в чем состоит тот траурный день. Он дал ему наставление возыметь опять прибежище к родительской кладовой. Намерение это было полезное, но исполнение его трудное. Однако чего не может предприять разум человека заблудшего с пути истинного? Ведали они, что Скрягин, потеряв изрядное количество казны своей, или лучше сказать души; ибо без денег он жить не мог, хотя впрочем и с деньгами у него таковой не было, догадывались они, говорю я, что Скрягин начнёт остатки караулить поприлежнее. В самом деле, он перенес их в свою спальню и положив, в сундук, постелил на нем постель, и почивал тут же, накладывая на ночь себе на шею цепь, надетую на замочную дугу, и замыкая её у себя на шее другим замком, для пущей осторожности. Это дошло к их сведению, а как, того не знаю; но оба они определили во что бы то ни стало, деньги оттуда высвободить. Для скорейшего ж в том успеха предприняли они такое дело, которого нежный слух без омерзения и ужаса слышать не может. Или сказать яснее для тех, которые загадок отгадывать не горазды, порешили они отправить Скрягина для свидания с праотцами в место; где в деньгах нужды нет, и куда все, оставляя деньги, идут философствовать. Согласие между обоими было заключено. Они отправились из Москвы на двух парах, но не ямских коней, а ног своих.

Путешествуя таким образом, шли они долгое время, не встречаясь ни с каким особенным приключением. Наконец дошли было беды, приблизившись невзначай на место одного деревенского сражения. Оно происходило между крестьянами не за чудную причину, а именно: что один житель соседней деревни загнал лошадь обитателя другого жилища с своего хлеба, которой она топтать и кушать зашла без зову. Он вел её домой, или в город, мне неизвестно, только думаю в свою конюшню; ибо своевольные мужики приыкли больше управляться сами, чем искать удовольствия в правосудии. Хозяин лошади встретился с ним, и пожелал её отвести домой; но тот не давал. Они в миг разладили, и каждый свое право начал доказывать естественно, то есть оплеушинами и кулаками. Другие вмешались их разнимать; но они не слушались. Сказывают, будто бы есть чорт, который не спит, и всегда ищет случая сделать в людях раздор, так как бы они кроме его не знали своей должности. Чорт подоспел: те в советы и увещания вмешали палки. Напоследок жильцы обоих деревень сбежались, и к разниманию присоединили цепы, дубины и колья. Побоище учинилось общее; при чем один дерзкий с придурью мужик треснул другого колом в лоб, не сказав, чтоб тот посторонился, да так ловко, что заставил по нем петь «вечную память». В это самое время Несмысл с своим слугою, пришли туда, и желали посмотреть конец войны. Но мужики, прекратив свою ссору, принудили их продолжать путь, самым непросвещенным средством, а именно тумаками и толчками. И поскольку мужики уговаривали их в спины очень плотно: то путники наши, не давая шпор ногам своим, скрылись из глаз их очень скоро, и прежде нежели подумали, какая причина принудила поединщиков с ними поразмолвить. Это произошло по той причине, что удалые те домашние ратники сочли их по платью за подьячих, кои нарочно для того ездят по деревням, чтоб найти причину к чему-нибудь привязаться, и после забрав крестьян в город, слупить с них лишнюю за расходом четверть хлеба, или тушу свиного мяса. Ибо покроев платья мужички различать не смыслят; а всякое разнопарное и многоцветное одеяние, каковое тогда было на Несмысле, считают за подъяческий мундир.

Таковым образом слуга и барин побитые пошли вдаль по дороге. Но чтобы не изнурить их долгим походом, подпихну я их к самому жилищу Скрягина. Дальний путь не истребил в них короткого их намерения. Развратников вооружил было дерзкую руку на прекращение дней бедного Скрягина; но рок избавил их сего греха, и доставил без них конец ему и безмерной его скупости, которая была не только не глупостью, но и великим дурачеством. А именно вот как: Скрягин оборвал каким то случаем цепь, которую накладывал себе шею, и отдал её полечить кузнецу. между тем для предосторожности от воров, привязал к замку веревку, и сделав из нее на другом конце петлю, надел себе на шею Он заснул покойно; но во сне увидел, что воры крадут его кладовую, вскочил, закричал «разбой», споткнулся, захлестнулся, и в тот же миг отправился на тот свет. Встретившийся слуга уведомил их о том. Несмысл жалел глаз своих, чтобы оные от слез не лопнули, и не выпустил из оных ни капли; а с радостью вошел в дом наследовать отцовское имение; ибо других к этому праву не было. Матушка его ещё прежде переставилась, и хотя иные говорят, будто бы отец его женат не был; но это неправда, и ссылаюсь я в том на самую покойницу. Как бы то ни было, Несмысл назывался законным сыном Скрягина, и потому наследовал беззаконно собранным его имением. Тот же час прибрал он все вексели, закладные, наличные деньги, вещи, и отправился обратно в Москву, для выпущения отцовских, измученных в сундуках колодников на волю. Деревню же свою до будущей судьбы, поручил в смотрение усердному своему слуге Развратникову и поехал.

Несмысл был уж за половину пути, имея голову наполненную всеми теми мыслями, которые услаждают воображение человека, живущего с добродетелью не в соседстве, как переезжая один болотистый ров, погрязла его колесница в грязи; прочие же остановились, чтоб подать помощь, приемлющей судьбину Фараонову; поскольку хотя топь та была и не Чермное море, но изрядно вязкая. Несмысл же, оставив о сем попечение своим служителям, сам пошел один вперед по дороге. Он отошел версты с две, и вынув золотую табакерку назначенную от него в подарок будущей своей любовнице, ибо о Вертоглазовой уже позабыл, начал оную рассматривать. «Мафуа! Диабль! – сказал он на французском языке, который столько же понимал, как слепой в цветах. – Аманта моя сделала мне энфедилитацию. Безделица! Бон есперанс у меня в кармане. Не о чем быть в пансии. Сия табакерка пур ла мерит, новой моей любовнице, которую я найду».

Он бы продолжал и далее бредить по-французски, если бы не вышел к нему со стороны подорожный воин, или директор той таможни, в которую с проезжих собиралась в том месте пошлина. Сей герой был из тех, кои, определяясь в военную службу, не ищут выказывать храбрость свою над неприятелями вне границ, а оказывают её над приятелями в своем отечестве, и облегчают от груза карманы людей, случающихся в пути в часы неуказанные.

– Постой-ка ты, галанец! – вскричал ему этот наян; – покажи-ка мне, что у тебя в руках? Про какова ты говоришь бурова мерина? Знать ты за нево выменил.

Несмысл в мыслях считал себя уже в Москве, в каком нибудь собрании; почему не рассмотрев подлинного его состояния, счел встречного за человека модного, каков был и сам, и подал ему табакерку, говоря: «Мои фрер, регарде апрезан, какая прекрасная табакерка; и сколь счастлива будет моя аманша, которой я её назначил!» Удалец взял табакерку, и положил в карман, сказав: «Меня зовут не Фрол Гордеев, а трепезону твоего я не боюсь. Подайка мне деньги, сколько их у тебя есть; а притом и кафтан скинь; мне в нем нуждица.

Несмысл начал было ему описывать прелести будущей своей любовницы; но разбойник, приняв его в свои объятия, весьма неосторожно положил его на землю, и тем самым привел в себя, изгнал из него прежние мысли, и вместо них наполнил его равною трусостью, как того крестьянина, коего поймали для отдачи в солдаты. Он забыл и не стал даже кричать и противиться господину Обдиралову, который и не замедлил совершить свою должность с крайним прилежанием: ибо по отшествии его, нашел себя Несмысл без золотых часов и табакерки, без двух сот рублевиков, и всего платья, в одной только срачице, оставленной ему из воровскаго человеколюбия.

Ежели бы Несмысл был философом: то он бы по крайней мере сказал тогда длинный монолог против злодеев; но он и по-русски считать умел столько же, как деревенский дьячок, то есть с нуждою по складам, и так без всяких мыслей итак затрусил он во всю молодецкую мощь; ибо и науки никому бояться не препятствуют. Между тем наехал обоз его, и привел его тем несколько в себя. Он оделся, и потужив о малом убытке, не хотел потерять всё, поелику опасность того места испытал он сам собою. Он вооружась сам, велел всем следовать своему примеру; однако иные из слуг его подражали ему только в вооружении, а не в робости, державшей целыя три дня сердце его в исподнем платье. Деревень с десять они проехали, не избрав ни одной себе ночлегом. Лесное их местоположение казалось Несмыслу обиталищем людей, коим близ полиции жить не с руки. Но рок посмеявшись, что он мужчина, довел его благополучно в Москву.

Несмысл исправился, и повёл себя великолепнее прежнего. Господин Перемотов в миг явился к его услугам, и описав ему все огорчения, коих не чувствовал о его отсутствии, опять нашел путь в его сердце и карман. Господа Соблазнителев и Пустомошнин были описаны им людьми, без которых ему в веселостях обойтись невозможно. Они без дальнего рассуждения определены в наперсники Несмысловы. Новые друзья, новые расходы. Каждый со своей стороны постарался выдумать увеселения на чужой счет. Открытый стол, а особливо в дом его великий приезд. Всякий день содержал он множество людей на своем иждивении, и платил им с игры нарочитую подать. Во всех зрелищах присутствовал он своею особою, и не упускал ничего, способного доставлять ему утехи, а кошельку – чахотку.

Дабы отмстить неверность госпоже Вертоглазовой, вздумал он подарить свое сердце иной. Госпожа Пересмехова получила это счастие. Свойство её было следующее: высмеивать тех, кто её лучше; поносить всех без разбору; говорить и хохотать без умолку целый день; переносить из дому в дом вести; ссорить родственников с родственниками, мужей с женами, начальников с подчиненными. При всех этих похвальных качествах, была она однако не дурна лицом; а тем самым и довлела к пленению Несмысла. Для того, полагаю, и пословица есть: «По бабе брага и по Сеньке колпак».

Итак госпожа эта без дальних околичностей, за некоторую цену продала Несмыслу движимое свое имение. Несмысл был тароват, и научился, чем угождать модным любовницам, и чем умножать их к себе горячность. Он с великим старанием простирал свой кошелек, и золотым дождем сходил на лоно сей Данаи. Но так как мысли и желания человеческие столь же часто переменяются, как мрачная погода с ясною: то и Несмыслу скоро наскучило владеть своею щедрою богинею, и отняв у неё своё сердце, он поручил оное иной; а вскоре потом другим десяти порознь и вдруг; ибо чем более входил он в модное поведение: тем лучше познавал, чего требовала мода. Преступления эти вменял он в вящий грех, нежели нарушение второй заповеди. Он и весь закон считал меньше имоверным, нежели повесть о Бове Королевиче; ибо в нынешнем веке у людей не знающих и не читавших ничего, то есть у людей модных первое достоинство не ведать Бога, и ругать закон. Известно впрочем, что чем более достатку, тем более прихотей. Сказывают, богатство ум рождает; но ум занятый служить так, как наемные слуги, то есть покудова есть доходы им на жалованье. Несмысл по моде всё делал изрядно; ибо выросши в конопляннике, иметь понятие о хорошем было не от чего. Учитель его был деревенский дьячок, которой упражнялся больше в краже лошадей, нежели в познании самого себя. И хотя Несмысл и имел случай обучиться необходимому для человека определенного на услуги отечеству; но он не имел охоты входить по трудному пути в Минервино жилище, и всем усердием прилепился учиться Венериной Астрологии, и Купидонову сферу помнил уже наизусть.

Я пройду скорее, так как Несмыслу наскучило иметь любовниц, и он продолжил свои наблюдения над нимфами последнего класса Венерина импата. Это принесло ему некоторый ущерб, от которого избавился он с небольшою потерей хряща в носу, и утратил совсем желание, быть приятелем этим нимфам.

Между тем карточная игра и прочие расходы обратили почти все деньги его в дым, и он с великим прилежанием не мог сыскать ничего ни в карманах своих, ни в сундуках. Тотчас послал он к своему управителю в деревни, приказав собрать с крестьян за три года оброк вперед, и прислать оный с остальными после отца галантереями; но тот прислал только из собраннаго в точности по его приказам одну треть и часть вещей, с прочимиж третями и еще иным нужным для себя изволил отправиться погулять в Царицынские степи.

Таковой случай скупого переселил бы в царство мертвых; а Несмысл снес то не только великодушно, но еще и пожелал подражать своему управителю. Он вознамерился ехать во Францию. Друзья его одобрили такое намерение, и обещались ему сопутствовать. Дело было сделано. Начали собираться в дорогу, переписали всю его домовую утварь. Друзья его дивились, рассматривая богатые часы, алмазные вещи, и прочее вымученное покойным Скрягиным у земщиков за четверть цены. Они о лучших вносили записи в записные книжки, а некоторыя внесли и в карманы, потому что в суетах позабыли откуда их взяли, или думали, все равно, где бы те ни лежали. Лишнее всё было распродано, да и деревни Несмысл определил променять на монету; ибо в его отсутствие некому их было вверить. И так в последние подписав в роде своем непоследней, хотя то и солгал, но получил на проезд изрядную сумму, и в сопровождении друзей своих выехал.

Мне никто не поверит, если бы я сказал, что он доехал благополучно во Францию с таковыми удалыми спутниками. Да я и лгать не охотник; а скажу правду, что на третьем ночлеге, когда он лег благополучно спать, имея голову наполненную мыслями о веселостях, кои будет иметь а Париже, и поутру проснувшись, не нашел ни денег, ни друзей, ни лошадей, и ни одного человека из слуг своих. Это, сказывают, было ему не очень приятно, и он бы желал такого никогда не иметь. Но что делать? С роком ведь не подерешься! Он потужил, поплакал, да и взял, воротился в Москву, поискал, не нашел, и хотя огорчился, но с ума не сошел; ибо в нем и так его было немного. Наконец начал он выдумывать средства, чем бы найти пропитание, по тому, что не евши пробыть не мог; а так, как живут птицы небесные, он расположить себя не умел. Пришел напоследок к дяде своему, принес повинную в своих согрешениях, и просил о милости. Дядюшка на него прогневался, хотел прогнать с двора, потом раздумал, и после определил его в приказную службу.

А так как мимо яблоньки яблочко не падет: то и Несмысл крючкотворство понял скорее, нежели сперва азы модного поведения. В нем текла подьяческая кровь: следовательно не надобен был ему наставник. Природа сделала его достойным своих предков. Я умолчу о том, что он не мог никогда привести на память свою совесть. Оная не свойственна подьяческой породе. Как он обращался, будучи у должности, я тоже умолчу: ибо боюсь тем прогневать тех дворян, кои забыв свое происхождение, и приняв на себя чин правосудия, весов его никогда не чистят; от чего оныя заржавев, иногда к истине не гнутся; а скажу только, что он достиг секретарского достоинства, накопил много денег, женился на дворянке, и на счет всего мира изжил век свой в довольстве. Припадка ему никакого не было кроме рогов, кои выросли у него от того, что он был неублюдок, и женитьбою не в своей статье нарушил течение природы. Он умер, как бы и честной человек; но по смерти все его имение, по челобитью разоренных от него, было описано, и отдано в удовлетворение обиженным. Жена его лишилась почти пропитания за то, что польстилась богатством награбленным, и вышла за одни только деньги. Сказка сия кончилась, подтвердя справедливость пословицы: «Неправое собрание прах!»

 

Два брата-соперники

У некоторого дворянина родились в один день два сына, столь друг на друга схожие, как две капли воды. Хотя имена им были даны разные; но это не мешало ошибаться в различении их, так что за преступление одного нередко был наказываем другой. Они выросли велики, и удержали в себе то же сходство. Старший из них назывался Угрюм, а младший Невзор. Название это было согласно их нраву: ибо Угрюм любил молчать, а Невзор глядеть в землю.

Угрюм не охотник был драться, и для того не пошел в военную службу. Он сидел тогда в Приказе, когда меньшой препоясал по бедре своей меч. Оставим описание того, как потели они, Угрюм с пером, а Невзор под солдатскою сумою. Довольно сказать что первый получил достоинство секретаря, а последний капитанский чин. С этого часа наступает время, вывести их пред глаза господ читателей, и дать каждому из них играть свою роль.

Экстракты и выписки не мешают приказным служителям уделять время на посвящение его Бахусу и Венере, и перья не в силах оборонить их от стрел Купидона. Угрюм, идя некогда по улице, невзначай возвел умильный взор на окошко некоего дома, в которое смотрела пригожая девица. Глаза их повстречались, и при первом свидании безмолвным образом сказывали, что им глядеть друг на друга не скучно. Не знаю я того, мигали ли они бровями, или подергивали усами, или иначе изъясняли взаимную склонность. Я того не ведаю, потому что не был при том, а слышал, что Угрюм разинул рот с радости, и поглотил в него фунтов с двадцать любовной отравы. На другой день не преминул он несколько раз пройти мимо того места. Постоял, поглядел, промолвил нечто, слышал ответы, и коротко сказать: сделался влюблен и взаимно любим. Свидания их были уже не сквозь окошко, а впотьмах в одном чулане, на углу двора стоящем. Оставим Угрюма при солнечном сиянии марать бумагу, а при месячном свете драть платье, лазя чрез забор в чулан к своей богине; а обратимся к Невзору. Его военная служба, обхождение с людьми, и новый чин совсем переродили, и он вместо земли, стал смотреть уже на небо; и если б не носил воинского мундира, сочли бы его Астрономом, наблюдающим течение звезд. Он приехал в тот город, где брат его заседал в приказе, для некоторого полкового исправления.

Однажды Невзор вышел прогуляться, и шел мимо того самого дома, где брат его (не знавший про его прибытие, потому что и Невзор не ведал что Угрюм тут Секретарем) выронил сердце. Другая девица, сестра первой, смотрела тогда в окно. Каковое действие имела первая на Угрюма, то же самое произошло и между последнею и Невзором, только не приказным слогом, а по-солдатски: то есть без приложения слова понеже, и несколько живее. Удобнее к свиданию места не было, как тот же чулан, где первая пара делила бодрственно часы надлежащие сну. Невзору назначено было туда же прийти. Приказ этот не преминул он исполнить, и был уже тогда в чулане, когда тишина владычествовала во всем городке, природа покоилась во объятиях дремоты, и никого по улицам не было видно, кроме Угрюма, который также шел посетить свою любовницу. Светлая ночь показала без ошибки всё то, на что вздумалось бы кому возвести свои взоры. Невзорова дорогая, неизвестно для чего, не могла устоять на слове, чтоб выйти в тот чулан, где он её дожидался. Она, не зная про его прибытие, села под окно, и посматривала в то место, откуда должно было ему идти. По случаю Угрюм следовал тем же путем, и не глядя на окно, пробирался прямо в чулан. Сходное лицо, ровный стан и одинаковая походка, обманули Невзорову любовницу. Он был ею остановлен, и выслышал извинение.

– Не осердись, душа моя! – говорила она, – что я при первом случае принуждена тебе солгать. Если бы возможность дозволила мне: я полетела бы обнять тебя.

Дом тот был о двух жильях, и Угрюм был вынужден приподнять голову, чтоб посмотреть, кто его кличет.

– А! вы тут, отвечал он, не приметив, что это не Лукерия (имя его любовницы); но Василиса (так звали Невзорову дорогую). Я думал, – продолжал он, почесав голову, – что вы уже там. Однако нет ничего, мы и завтра увидимся. – И он пошел мимо, будучи недоволен худым успехом своего желания. Он не слышал в сердцах, что Василиса еще говорила ему, и продолжал шаги, между тем как она удивлялась холодности своего любовника.

Во время этого происшествия Невзор, сидящий в чулане, увидел женщину, идущую к нему прямо, и несущую под полою фонарь. То была Лукерия, спешащая облобызать своего Угрюма, не ведающая, что место его заступил Невзор, и что любезному её отказано ошибочно сестрой её. Невзорово сердце подпрыгнуло от радости. Он счел её за Василису, и приготовил в мыслях нежные слова, с коими хотел её встретить. Глаза его были устремлены в отверстие растворенной немножко двери, и пожирали с жадностью красу мнимого своего предмета. Но сколь он ужаснулся, когда вместо черноволосой, узрел приближавшуюся к себе белокурую девку! Сердце его уже не прыгало, а трепетало другим образом, и дрожащие коленки едва держали леденеющее от страха его тело.

– Ах, нелегкая несет ее! – Ворчал он прерывающимся голосом. За чем она идет сюды? – Любовная мысль совсем выскочила в тот час из головы его, а наполнила её десятскими, которые представлялись ему, шествующими с точеными дубинками на крик хозяев, числящих его за одного из тех, кои без докладу хозяев переводят пожитки из чужого дома в свой. В робости он думал уже, что его ведут в полицию. – Пропал я! – повторял он неоднократно, спрятавшись за дверь.

Лукерия вошла в чулан, и дополнила ужас его, сказав:

– Кто тут? – Невзор молчал, а она поглядев по углам сказала еще: – Тут ли ты? —

Фонарь, открывший своим светом убежище Невзорово, принудил его искать спасения бегом. Он бросился; но по несчастью зацепясь за неровный пол, наткнулся на Лукерию, и сшиб её с ног. Эта неудача привела его в беспамятство, так что он забыл и о уходе. Лукерия не меньше его испугалась, сочтя его домовым, и так смутилась, что второпях ухватила его руками за обе полы кафтана, Невзор несколько опамятовавшись, начал было порываться; но Лукерия держала его крепко, так что не сделав великого шума ему невозможно было высвободиться. Он дрожа, что есть сил, препоручил судьбу свою счастью, ожидая следствия. Между тем Лукерия пришла в себя, и при свете фанаря, не погасшаго в падении, увидела лицо Невзорово, и в тот же миг ошиблась, сочтя его за своего любовника.

– Возможно ли? – Сказала она смеясь; – Это ты!… Какую ты сыграл со мною шутку? Ведь я испугалась до смерти!

Что было отвечать на это Невзору, как к страху своему прибавить удивления? Он не видывал её от роду; а слышал то, как был бы ей коротко знаком. Молчать же было не к стати, и так заявил ей:

– Пожалуйста, пусти меня, милостивая государыня. Я не тот, кто вам знаком.

– Перестань шутить; ты мне не знаком? Что ты говоришь?

– Я не могу иначе изъяснить? Я вас к несчастию моему вижу в первый раз.

– Изрядно! поэтому и я себя не знаю. А вчерась ты… Полно шутить, не к стати притворничаешь!

– Как! Я вчерась… я. я!… это чудная для меня задача… Пожалуйте оставьте меня.

– Ах! какой ты шутник! хочешь меня из ума вывести, будто бы я такая дура, что не могу различить любезнаго моего от человека незнакомаго.

Невзор не знал, что ей отвечать и замолчал бледнея от страха, чтоб она не закричала: «воры!»

Когда Невзор молчал и бледнел, а Лукерия прибиралась к нему так, как бы она жила с ним сто лет в союзе. Угрюм в то время, подошел к самому тому чулану, и увидя во нем огонь, заглянул в скважину. Но сколь он оробел, увидя человека во всем на себя похожего во объятиях своей любезной, которая приголубливала его очень ласково. Он заключил, что это нечистый дух, принявший на себя его образ, чтоб сыграть шутку между им и его любовницей. Это принудило его затрястись и отступать назад, приседая. Особенно уверился он тем больше, что не мог понять, как так скоро дорогая его из верхнего жилья дому, перебежала через дверь, и очутилась в чулане. Если б он был суеверен: то скоро бы о сем прошла история по всему городу, прибавили бы еще кой что, и наконец уверили бы, что видел он и сто чертей с рогами. По счастью был он не из числа тех, кои слепо верят привидениям, и припомнив, что дух не может доходить до осязания, воспылал он ревностью, и возвратясь, примечал, что произойдет далее.

Лукерия же тем временем ожидала больше нежели молчания от мнимого своего любезного. Холодность его крайне её удивляла.

– Что тебе сделалось? моя радость? – говорила она. – О, не сердит ли ты на меня?… Я не знаю, чем бы я заслуживала гнев твой!

– Нет сударыня, я не сердит. Вы не подали никакой к тому причины; но я немножко беспокоюсь.

– О чем?

– Что я ошибся.

– Ах! В чем же это?

– Что я не в урочный час зашел сюда.

– Вот изрядно! разве вам скучно меня видеть?

– Нет, я вовсе не скучаю, но я не ожидал вас к себе.

– Ах! не явный ли это знак твоей холодности? Как можно тебе было подумать, чтоб я переменилась, и забыла придти к тебе?

– Вам не было причины меня помнить, из-за того, что сердце ваше надлежит другому.

– Нет, жестокий! – перервала она речь его, рассердившись, – разве я лишилась твоей любви? Ругай же меня за мою слабость, и мучь меня за то, что я люблю тебя больше жизни. Зачем ты, немилосердный, мне льстил, когда ты мне изменяешь? Презирай, презирай, я достойна того, поскольку не осторожно отдалась во власть неверного.

Невзор не мог заключить иного, как только, что он попался сумасшедшей особе. Ужас владычествовал им тем больше, чем горела от досады Лукерия, и чем страннее казалась ему речь её. Он не знал, что предпринять. Оставить ее? – боялся сделать тревогу; молчать? – опасался, чтоб она не удавила; ласкаться к ней не имел он склонности. Однако решил он, что лучше делать ей угодное, и улучивв случай, направить стопы свои в бегство; почему он и начал говорить:

– Вот как можно полагаться на любовь твою, когда и малая шутка, возбудила в тебе великий гнев! Хорошо, душа моя, впредь буду я осторожнее. – Он хотя и не охотно, но поцеловал её руку, и тем в одну минуту возвратил весь пламень в грудь её. Она извинялась, что тронула его ложным подозрением, и возобновила свои объятия и поцелуи.

Угрюм, у коего во все время их разговора пересохло во рте, был поражен крайнею ласкою своей любезной к его двойнику. Ревность заскребла его по сердцу, и он не вытерпев столь явной измены, пылая гневом, бросился через забор. Но как глаза его стремились к чулану, то и не усмотрел он наваленной внутри двора к стене поленицы дров, на которых ноги его скользнув, с крайним стуком, падением многих полен, и совокупно тела его, спустили господина Секретаря на землю. Тогда к гневу его добавился страх, чтоб кто не услышал, и смутил его столько, что он не приметил, как равно испуганный громом падения дров Невзор, поспешно отправился через тот же забор в свой дом. Лукерия столь же неохотно слышала стук. Она погасила свечу, и не сочла за благо выйти из чулана. По счастью в доме все спали крепко, и никто не вышел поднять с земли Угрюма, да в том и нужды не было. Он сам встал, и не видя никого, вошел в чулан, осыпая укоризнами Лукерию за её неверность.

– Опомнись, опомнись, – говорила она, – что с тобой сделалось? Не с ума ли ты сошел? Ты опять по давешнему начинаешь бредить. Скажи лучше, кто там стучит, и не видал ли кого?

– Разве ты сошла с ума, что хочешь сделать из меня дурака, и дурака такого, который бы верил словам твоим, а не глазам своим.

– Да что ты видел?

– Неверность твою, бесстыдство.

– Какое?

– Вот изрядное притворство! Она хочет меня водить за нос, но сего не удастся. Разве не я видел того мужчину, коего ты, бесстыдная, обнимала?

– Ах! Ах!… Сотвори молитву, в тебе горячка, ты ревнуешь сам к себе. Я никого кроме тебя не видала, и не думала, чтоб обыкновенные мои ласки могли помешать тебе… Но я и давеча примечала, что ты в беспамятстве.

– Я столько ж в памяти, сколько ты бесстыдна. Ты не можешь сделать меня безумным, хотя тебе того и хочется. Что ты ни говори, а я довольно уверен, что ты похабная, и такая волочайка, которая в состоянии всякому отдать сердце.

Лукерия совсем смутилась от этих слов. Она знала свою невинность: ибо об ошибке не ведала. Она сердилась, дивилась, ужасалась, не знала, что начать, и долго смущаясь, заключила, что Угрюм действительно или в горячке или с ума спятил. Почему опасаясь, чтобы он не убил ее, торопливо оставив его, побежала в свою комнату. Угрюм, считающий это явным признанием её вины, проводил её ругательством, и исполненный досады, пошел домой. Дорогой он удивлялся, куда бы скрылся тот его соперник, которого он явственно видел во объятиях Лукерии, невинно почитаемой им неверною. Точное того с ним сходство приводило его во изумление, и он мало-помалу, начал поддаваться суеверию, заключая, что никто иной как некий нечистый дух мог принять на себя вид его, обмануть Лукерию, и опять на глазах его исчезнув, произвести в нем подозрение, рассердить тем его любовницу, и заронить между ими подозрение.

– Так, конечно так, – ворчал он дорогою, – я ошибся, и дорогая моя невинна. Дело это злого духа, который осердясь за мои над ним насмешки, изобрел и для меня такую шутку. Пойду-ка я завтра опять, объяснюсь с Лукерией, и принесу ей повинную. – так заключив, дожидался он другого вечера.

Между тем брат его Невзор со своей стороны, немножко досадовал на Василису, обманувшую его в выход на свидание, дивился чудной встрече, по мнению его с сумасбродною дамой, и сбирался опять увидеться с своею любезною. На такой случай отписал к ней письмецо, попеняв немножко за то, что она не вышла в назначенное место, а чрез то довела его до удивительной встречи, и не большаго страха; о чем он может изъяснить ей тогда, если прикажет она ему где-нибудь увидеться с собою по наступлении ночи. Ответ её был короткий, и сходный с желанием Невзора; для того что в двенатцать часов, велено ему приходить опять в тот же чулан. Невзор и Василиса были состоянием своим довольны, и ждали несколько нетерпеливо часа, как поулягутся люди спать.

Но Лукерия весьма беспокоилась. Она не знала, что думать по обращению своего дорогого. Досада её была бы чрезмерная, если бы она не чаяла, что любезный её заболел телом или разумом; а поскольку Угрюм днем к ней не отписал, ни сам не появился: то она и пуще того смутилась. Послала бы она наведаться; но к несчастью поверенного слуги её не было в тот день дома. И так она целый день беспокоилась от досады, удивления и жалости. Оставим её до того времени, когда рок приведет её к новому зрелищу для её смущения, и обратимся к тем особам, которые по порядку играли роли свои в этом смешном происшествии. День нахмурился, и спрятался под мрачную ночную крышу. Звезды просыпались от сна, и моргали посреди бледного неба. Люди начали зевать, дремать, и мало-помалу все поулеглись; хотя не в целом городе, по крайней мере в доме том бодрствовали только Лукерия и Василиса. Последняя, прокралась молчком в назначенный чулан, и впотьмах с дрожащим сердцем дожидалась Невзора, который прибираясь на свидание, расточал ароматные воды и помады на голову свою и платье, а чрез то замешкался, и дал время, смущенному Угрюму прийти в чулан, для нового замешательства.

Месяц продрал уж глаза, и полным блеском ударял в то место, где Василиса увидела приближающегося к себе Угрюма, и сочла его за Невзора.

– Я уже здесь, – сказала она, когда вошел он в чулан.

– Я этому очень рад, – отвечал он, – что могу извинить себя в том, чем досадил вам вчера. Согласитесь ли вы со мною поверить, что нечистый дух сыграл с нами шутку, и произведя видение, обманул меня, сделал то, что я крайне пред вами неосторожностью моею столько виноват? Нользя ли в том и не ошибиться!

Василиса не разобрала слов Угрюмовых, и с своей стороны говорила ему:

– Так, душа моя, я виновата, что вас обманула, но против моей воли. Мне никак нельзя было оторваться: сестра моя не спала.

– Как! вы меня обманули! Каким образом.

– Я вам сказывала, что не хотела того.

– Как же? Не хотела и обманула!

– Сестра моя тому причиною.

– Сестра ваша велела вам, а вы и послушались? Из этого я вижу, что чорт напрасно претерпел от меня подозрение, и что ты неверна мне в самом деле.

– Я вам неверна?! почему?! Откуда взяли вы это подозрение?

– Разве не тебя я видел вчера в этот самом месте с молодым мужчиною, которого ты обнимала?

– Ах! Опомнись, батюшка, когда я здесь вчера была?

– Вот не худо! Притворяйся, сударыня; но знай, что я не дурак, и что в последний нога моя в этом месте!

– Вот изрядный опыт любви, и хорошее приветствие от любовника, видящего впервые свою любовницу! Так-то можно верить льстецам-мужчинам!

– Я не льстец, и вижу тебя не в первые; но до сих пор не знал, что ты непотребная. Я сам скажу: Так-то можно полагаться на уверение таких негодных, как ты!

Столь нежное приветствие от мнимаго любовника, совсем смутило Василису. Она не знала, с чего начать, и чем заключить. Угрюм её ругал: она молчала; но выйдя из терпения, сама начала его ругать. Во время их ссоры Лукерия шла наведаться, не пришел ли её любовник, от которого желала она узнать яснее, в разуме ли он или повредился. Фонарь, который она принесла под полою, осветил чулан при входе её внутрь. Все трое друг друга увидели, и все равно оторопели, сестры свидевшись против ожидания, а Угрюм – узнав свою ошибку. Лукерия не долго робела, а наполнилась гнева, почтя сестру свою за ту совперницу, которая отнимает у неё сердце её любовника. Угрюм первый начал извиняться пред Василисою, что по ошибке бранил её вместо Лукерии.

– Так, не притворяйся, – говорила Лукерия; – ты предпочел мне сестру мою? Для того-то ты вчера и корил меня неверностью, что я помешала тебе в свидании с нею?

Угрюм робел, смущался и молчал тогда, как Василиса, считающая его за Невзора, начала ему сугубые выговоры.

– Изрядно, господин льстец! – сказала она; – Я очень довольна, что слабость моя к тебе не дошла до крайности, и что счастье открыло мне подлую твою душу. Ты обманул сестру мою, и хотел то же сделать и со мною… А ты, сестрица, не сердись на меня. Я совсем не ведала, что он тебе знаком.

– Так! подхватила Лукерия, – ты еще молода надо мною смеяться, и не думай, чтобы я не могла догадаться, к чему клонятся твои притворства!

Василиса клялась ей, что говорит правду; а Угрюм с своей стороны собирал все секретарское красноречие, чтоб оправдаться пред Лукерьею.

– Я вас впервые вижу, – говорил он Василисе.

– Впервые? то-то не худо! Разве не ты тот, коего я видела часто ходящего мимо окон наших? Не ты ли старался со мною познакомиться? Не ты ли говорил мне о любви? Не тебе ли я отвечала, и не от тебя ли слышала клятву, что ты полюбил, и будешь любить в жизни твоей одну только меня? Не тебе ли я вчерась велела придти сюда, и так как мне выйти было невозможно; то ты писал ныне ко мне с упреками? Я на письмо твое отвечала, и дозволила прийти сюда. Ты и пришел; но пришел бранить меня, и обмануть нас обеих.

Слова эти Угрюму показались так же странны, как китайская грамота. Он смущался, и искал возможности оправдаться; но обе сестры ничего не слушали, и ругали его из всех сил. Угрюм клялся, сносил терпеливо, и наконец терпения своего лишился.

– Так, безстыдница, – сказал он Лукерии, – ты лучше сего не могла изобрести средства во оправдание твоей, вчера замеченной мною неверности, как согласить сюда эту женщину,… сестра ли она твоя, я того не ведаю…. Чтоб она клеветала на меня, будто бы я изъяснился ей в любви, и тем бы я стал пред тобою виноват; а ты бы оправдалась в твоей неверности.

После того брань сделалась общая. Всяк с своей стороны старался показать в том свое искусство. Угрюм ругал больше Лукерию, а разом и его и сестру, которая помогала ей бранить Угрюма, а к стати и самое потчивала титулом К***. Можно видеть по обстоятельствам, что тут скоро дело дошло бы до драки; но рок удержал их на несколько времени, желая сделать равный бой и приближая к ним четвертого – Невзора. Оставим брань и взглянем на него.

Невзор распудренный, напрысканный благовонными водами, со страстною мыслью, с нежным сердцем и пламенным желанием, тихими шагами, приближается к назначенному месту. Он не ожидает столь странной встречи, каковая ему готовится, и имея голову, наполненную прелестями любезной своей Василисы, не мыслит ни о чем другом даже и об осторожности, чтоб кто не приметил его. Выступает он, как солдат, на опасность не взирая, перелезает через забор, приходит к чулану, и в размышлении не слышит шуму, происходящего от ссоры. И потому он сделал сразу три дела, вошел в чулан, удивился, и испугался, не меньше от того, что нашел свою любовницу не одну, а с товарищами, как и видя человека во всем на себя похожего. Что было ему подумать кроме того, что он попался в руки хозяевам, и что его тотчас же примут, как вора. Все это произвело в нем такой страх, что подколенки его задрожали, мороз дернул по коже, и он остолбенев, стал выпучив глаза.

Оставим его в таковом положении, и взглянем на прочих.

Если испугался Невзор, взглянув на брата, Лукерию и Василису, то не меньше поражены были и они.

Василиса кричала:

– Ах! это он! вот мой любезный; мы ошиблись. Мундир различил его в глазах её с штатским кафтаном секретарским.

Угрюм вопил:

– Это он, мой злодей, мой соперник, любовник неверной Лукерии.

Одна только Лукерия замолчала и не знала, с чего начать, удивляясь сходству Невзора и Угрюма. Капитан так же несколько пребывал безмолвен, покуда прошел его ужас, и разобрал, что то не хозяева, и бояться их причины не имеет.

– Что ты за чорт? – Сказал он свирепо-грубым голосом Угрюму. – Зачем тебя нелегкая сюда занесла?

– Разве ты сатана, (отвечал Угрюм) принявший на себя мой образ, чтоб смутить меня с моей любезною?

– Постой! – вскричал Невзор; – я научу тебя, как со мною говорить, и если бы ты и в самом деле был чорт, то я тебе переломаю ребра. – Сказал и окропил Угрюма палкою через лоб. Угрюм поддаться не хотел, и схватил его за волосы; Невзор последовал тому же. Куда полетела пудра, куда девались букли! Волосы их стали дыбом, и от непорядочнаго чесанья клочьями падали на землю.

Но пусть их таскаются, взглянем на сестриц. Эти разладились во время сражения своих любовников, и имея уже причину к несогласию, возобновили её.

– Ты – похабная, – сказала Василиса; – от тебя происходит весь шум, который принесет нам беду!

– Нет, – отвечала Лукерия, – это ты, негодная, смутила меня с моим любезным, дозволив придти сюда какому то волоките.

Словом, они говорили час от часу крупнее, и прежде чем вздумали уйти, пока никто, прибежав на шум, не застал их тут, вцепились взаимно в косы, и усугубили побоище. Долго ли они таскались, я не ведаю; однако, пора мне их помирить. Я не хочу, что бы они повыдрали друг у друга все волосы, и оплешивели.

Невзор ощупал у Угрюма на левом виске родинку, состоящую в шишке с грецкий орех.

– Ах! Постой, – вскричал он: – Ты мой брат Угрюм!

Тот остановился, выпростал руки из волос, и смотря пристально, признал своего брата.

– Ах! ты Невзор? – сказал он. – Каким чудным образом мы с тобою сошлись? Вот изрядное свидание!

Они любили друг друга прямо по братски, и от радости забыв все, начали обниматься. Сестры так же остановились, и с удивлением смотрели на происходящее.

– Как ты здесь очутился любезный Невзор? – сказал Угрюм.

– Зачем ты здесь, дражайший брат? – Отвечал Невзор.

– Я прислан сюда от полка для подряда вещей.

– А я здесь секретарем в приказе. Помиримся, и забывая прошедшее, изъяснимся, какая причина снесла нас в этот чулан.

Невзор начал:

– Я влюбился в эту девицу (указывая на Василису). Она отвечала моей страсти, и вчерашний день назначили мы к свиданию на этом месте. Я пришел сюда так тайно, что никто не видал, и дожидался дорогую мою к себе; но по несчастью, пожаловала ко мне эта (указал на Лукерию). Я испугался; а она конечно ошибкой сочтя меня за тебя, начала оказывать мне любезности и говорила о делах, совсем мне неизвестных. Я счел её сумасшедшею, и пожелал поскорее выбраться из её рук. В то время застучал некто; конечно был это ты? А я пользуясь смятением от произошедшего стука, и не ожидая от того себе ничего доброго, вырвался из объятий меня обнимающей особы, выскочил вон, и ушел домой. Я писал ныне к моей любезной, и она отвечала мне, приказывая сюда придти. Я пришел, нашел вас здесь; а прочее вам известно.

Угрюм изъяснился, что он влюблен давно, и что вчера, увидев его, возревновал, и тем больше, что не воображал его в здешний город прибытия, не слыхал о нем ничего с самого своего вступления в службу. Короче сказать, объявил все, касающееся до объяснения этой повести. Все четверо влюбленных поняли свою ошибку, и помирившись возобновили клятвы о вечной верности. Нежные объятия их надолго бы продержали их в радостном восторге, если бы хозяин того дому, богатый дворянин, услышав в окно происходивший в чулане шум, и увидев светящийся огонь, не полюбопытствовал придти туда и посмотреть причину происходяшего. Но сколь он удивился, ужаснулся и рассердился, увидев дочь свою и двоюродную племянницу с незнакомыми людьми весьма ласково беседующих! Он запер всех их в чулане, скликал людей, и вошел к ним с обнаженною шпагою. Я думаю, что неохотно взглянули они на сего гостя; а особенно Угрюм, не видавший, как шпага оскаливает зубы, трусил во всю свою молодецкую мочь.

Хозяин дома был человек разумный, как свидетельствуют то следующие его слова, кои произнес он без запальчивости: «Слушайте, государи мои! – сказал он, – я не могу возвратить стыда мне вами нанесенного, а хотя и могу сделать вас несчастными, но не хочу того. Избирайте одно. Вы должны жениться на ваших любовницах, или смыть кровью вашей мое бесчестите!»

Чего лучше было желать Угрюму и Невзору? У них гораздо поотлегло на душе, и они припав к ногам хозяина, извиняли себя, что страсть принудила их пойти в такую дерзость, что намерения их были честны, и что они с радостью исполняют его и свое желание. Дворянин спросил их, какого они рода, и узнав по фамилии и отчеству, что они дворяне неубогие, в тот ж час повез их к церкви, послал за попом, и к рассвету Угрюм стал его племянником, а Невзор – зятем. Они жили или живут еще и поныне благополучно и богато.

Я похвалю поступок дворянина, сыгравшего эти свадьбы, но в наши дни он бы не годился ибо ныне брак не на прежнем намерении и не смерть одна только его разлучает —

ВСЁ ТУТ