Продолжение повести о богатыре Звениславе, прозванном дворянином Заолешанином

Путешественники не имели причин раскаиваться, что следовали водительству Златокопыта, ибо на другой день нашли они себя в пределах Ятвягии. Мирослав привел их к убежищу, где укрывались верные к престолу вельможи. Радость их, при виде законной своей государыни, была несказанной; они упали к ногам ее, возблагодарили храброго её избавителя и с восхищением узнали из уст своей царевны, что князь Обрский будет их монархом, если счастье благословит его оружие, устремленное на защиту их отечества. Вельможи уведомили, что певцинский тиран владеет несчастным Ятвяжским государством с обыкновенною своею лютостью; что реки крови проливаются ежедневно и что при всем том он довольно осторожен ко удерживанию неправедного своего завоевания и на этот случай содержит в готовности сильное войско. Однако, говорили они, ятвяги ощущают угнетающее их бремя и не преминут явиться с оружием в руках, как только возвещено будет сражаться за право своей законной государыни, что они имеют тайное сообщение со всеми областями и дожидались только прибытия обещанного Мирославом предводительства князя Обрского, чтоб собраться в назначенное место.

Не хотели медлить, учинили военный совет и заключили, чтоб вельможам следовать немедленно в разные стороны и, собрав усердных граждан, собираться в долине, где Слотан напал на похитителей Ягвяжской царевны и где витязи, пришедшие на помощь, их будут ожидать. Вельможи в тот же день отправились, и через неделю Тарбелс и Звенислав нашли себя предводителями 50 тысяч пеших воинов и 20 тысяч всадников. Мирослав и Слотан с несколькими вельможами отделены были с половиною войск для истребления в разных частях Ятвягии находящихся певцинов. Другая ж половина, предводительствуемая князем Обрским и непобедимым Звениславом, пошла прямо к столице, чтоб принудить там скорее незаконного владетеля к решительной битве. Алзана и Любана не хотели отставать от своих храбрых любовников и, думая своим присутствием воспламенить отвагу своих богатырей, возложили на себя доспехи. Как ни тайно происходили эти приготовления, однако в приближении к столице певцины ветретили их 100 тысячами отборного войска. Гордый Курес надеялся разобрать по рукам столь слабую кучку необученных ратников, но сверх ожидания увидел настолько храбрую атаку, что со стыдом был принужден бежать в укрепленную ятвяжскую столицу. Тарбелс сражался как лев, но Звенислав демонстрировал чудеса храбрости. Самосек не рассекал инако как наполам коня и всадника; Златокопыт его не ступал ногами, чтоб в каждый раз не раздавить нескольких врагов. Алзана доказала, что искусство и неустрашимость делают женщину не меньше опасною в битве, чем и сильного витязя; она не отлучалась от своего любовника, и мертвые тела отмечали путь ее. Словом, певцины не могли устоять и получаса и бежали опрометью в крепость, которая немедленно была осаждена.

Мирослав и Слотан, со своей стороны, разносили всюду смерть и ужас. Крепости, занятые певцинскими засадами, были отобраны, и рассеянный ими неприятель бежал либо в свои степи, или, в надежде укрыться в главном своем войске, попадал в плен осаждающим столицу.

Курес, привыкший к победам, рвал на себе волосы с досады и, защищая похищенную им столицу с отчаянием, не медлил, однако, послать просить о помощи своих союзников. Кимвры прислали к нему девять исполинов и сорок тысяч стрельцов и всадников, а хозары одного только богатыря, называемого Гаркало. Но этот Гаркало был опаснее всего ополчения и кимврских исполинов, потому что он имел столь страшный голос, что не только оглушал и опровергал на землю без чувств целые войска своим криком, но и каменные стены крепостей разрушал им до основания. Слух этот рассеял ужас в ятвяжском войске, но неустрашимость предводителей его и обнадеживание Звенислава ободрили воинов. Звенислав клялся, что своею рукою истребит исполинов и заткнет горло проклятому хазарскому крикуну. Между тем Курес, ободренный столь важною помощью, готовился напасть на осаждающих всеми своими силами; он на рассвете дня построился в боевой порядок пред стенами города и предводительствовал сам. Исполинам было приказано начать сражение; Курес имел такую надежду на рост и силу исполинов, что не думал сам иметь дела, как только побивать бегущих. Богатырь Гаркало, который сражался своим горлом, оставлен был позади войска в засаде, чтоб в случае неудачи оглушить нападающих ятвягов. Вдруг ятвяги увидели выступающих исполинов, подобных великим башням, вооруженных целыми с корнем выдернутыми дубами. Страх отразился на лицах неустрашимейших витязей, и все войско готово было бежать. Но Звенислав, готовый сдержать свое слово, возвратил им смелость и приказал быть свидетелями его сражения с исполинами; он говорил, что успеют они еще бежать, когда его победят. Алзана не смела отвращать почти дерзкую отвагу своего возлюбленного и с трепетом видела его воссевшего на Златокопыта. Она успела только его обнять и заткнуть ему уши хлопчатою бумагою для удержания от воздействия горла Гаркала, если тот начнет криком своим помогать исполинам. Златокопыт ржал и порывался; казалось, что он огнем дыхал, чувствуя желание к бою; Звенислав его не удерживал, и вскоре обнаженный меч-Самосек засверкал посреди исполинов. Первые три удара были столь жестоки, что шестеро чудовищ пали разрубленные напополам; земля задрожала от их падения. Ятвяги радостно восклицали, и Алзана благодарила богов-покровителей. Но радость эта мгновенно обратилась в печаль: оставшие три исполина совокупно ударили в Звенислава своими дубинами, и хотя дальнего вреда ему не причинили, но выбили из рук его Самосек и самого витязя из седла вон. Златокопыт не мог оказать ему другой помощи, кроме схватить в зубы драгоценный меч богатыря своего и тем разделить силы, поскольку один исполин погнался за ним, чтоб отнять меч. Прочие два исполина кричали победу и готовились раздробить ятвяжского надежду войска; они занесли уже свои дубины; ятвяги восклицали болезненно, и храбрая Алзана упала в обморок. Однако Звенислав опомнился и, видя опасность, бросился к одному исполину, схватил его за ноги и, подобно тому, как бы махал легкою веточкою, взмахнул несколько раз вокруг себя и треснул им другого исполина столь ловко, что из обоих их сделались дрожжи. Он оглядывался по сторонам, недосчитываясь еще одного чудовища, и увидел опасность возлюбленного коня своего: гнавшийся за ним исполин поймал уже его за ногу и хватал другую зубами, чтоб её откусить. Златокопыт оборонялся и выбил своему врагу все передние зубы. Звенислав без памяти бросился на помощь и подоспел в самое лучшее время, когда Златокопыт, освободя обе ноги свои, лягнул столь жестоко в нос нагнувшегося исполина, что тот опрокинулся назад. Тут было его несчастье, ибо Звенислав подхватил его за волосы и, вскричав к своим «на копья!», бросил оного в ятвяжское войско. Исполин летел, кувыркаясь по воздуху, и был подхвачен на острия, учинившие из тела его сито.

Ятвяги возгласили победу, и Тарбелс не упускал этого счастливого времени, воспользовался ободрением войск и повел их на певцинов. Отчаянный Курес не дожидался, чтоб напали на него, и поскакал с яростью навстречу, поощряя всех своим примером. Сражение началось с равномерным жаром, кровь полилась, Курес разносил всюду смерть, а князь Обрский со своею сестрою опровергал целые стены. Звенислав искал Куреса, вознамерившись сдержать свое слово царевне Любане, чтоб привезти к ней его голову, но в густоте толпящихся воинов не мог его найти, и отомстил свою неудачу над тысячью головами певцинов и их союзников. Между тем ятвяги сбили с места врагов своих, но то отступали в таком порядке, что надлежало каждый шаг выигрывать у них с пролитием многой крови. Гаркало, который, выходя на бой, слишком объелся, сидел у башни под городского стеною; он и не думал, чтобы дошла до него очередь употреблять свое горло в рассуждении сильных исполинов и превосходного числа их войск пред ятвяжскими. Пары взошли ему в голову и принудили его дремать, однако стоявшие на стене караульные, увидев, что войска их ослабевают, раскликали его. Несчастные сии не ведали, что заплатят смертью за таковое усердие свое, ибо Гаркало крикнул столь громко, что не только они слетели бездушные со стен в городские рвы, но и башня, под которою он сидел, опроверглась с частью стены. По счастью, Гаркало был удален от места сражения настолько, что голос его имел только половинное действие, и войска лишь пошатнулись, но сам он причинил себе больше вреда тем, что упавшая башня придавила ему ноги и заставила его выдираться на свободу изо всех сил своих. Он уже перевернулся навзничь, как Звенислав, услышав крик его и представив себе опасности, могущие произойти от него в приближении, порешил истребить его и, пробившись сквозь певцинов, прискакал к нему. Гаркало, увидев свою беду, хотел от нее избавиться криком, но Звенислав не допустил того и, соскочив с коня своего, пихнул его ногою в брюхо так крепко, что крикун высунул язык на локоть. Богатырь поймал его за язык и заколотил ему горло обломками кирпичей. Гаркало прилагал старание их проглотить, но Звенислав, не имея времени медлить, оторвал ему голову, не удостив отрубить её Самосеком богатырю, сражавшемуся не оружием. По окончании этого обратился он к побоищу и ободрил своих победою над опасным Гаркалою, показав им его голову. Один Курес только лежал у него на сердце; он прилагал труд сыскать его и нашел в самое нужное мгновение. Возлюбленная его Алзана сражалась с ним и почти выбилась из сил. Уже свирепый Курес изрубил в куски щит её и взмахнул решительный удар на её прекрасную голову, как потерял свою от сильной руки её любовника. Звенислав соскочил с коня, взоткнул на копье голову Певцинского князя и показал её бывшим близ него ятвягам. Те возгласили победу, и смерть Куреса стала известна его подданным и союзникам. Они оробели, побежали опрометью, жаждя найти спасение свое в укрепленных стенах столицы, но между тем Слотан и Мирослав, окончившие уже свое дело, возвратились и, увидев пролом, учиненный криком Гаркалы, вошли в город и им овладели, и бегущие певцины теснились в городских воротах, чтоб найти за ними свою смерть. Все они были порублены без пощады разгневанными ятвягами, и царевна Любана, ожидавшая нового сражения на приступе к своей столице, к удовольствию своему увидела Мирослава, Слотана и вельмож своих, встречающих её с радостью и поздравляющих её с совершенным освобождением царства её от неприятеля. Таким образом кончилась эта война, и победители торжественно вошли в избавленную от врага ятвяжскую столицу.

Невозможно изобразить благодарности, приносимые признательной царевной к спасшим её богатырям. «Благодаря вам, возлюбленный мой князь, – говорила Любана, – приведена я в состояние заплатить вам одолжения ко мне, но что я благодарю вас! – продолжала она к Тарбелсу с нежным взглядом. – Вы для себя возвратили престол Ятвяжский, ибо я сама не буду владеть им, разве что разделив его с вами». Страстный поцелуй был ответом на это объяснение. Звенислав поистине заслуживал всю честь великой победы, но он не принимал никаких наград от людей, ему обязанных; он жаждал исполнять свою должность, подвергая жизнь свою опасности для славы и добродетели, и не хотел быть никому обязанным, кроме возлюбленной своей Алзаны. Та же готова была пожертвовать ему своею жизнью, ибо он её удержал, но богатырь с восхищением благодарил богов, что столь удачно срубил голову Куресу. «Ах, сударыня, – говорил он, целуя руку княжны Алзаны, – я ничего не сделал, как защитил собственное мое сердце; ваше соединено с ним столь крепко, что рана одного должна быть смертью и для другого». Словом, обстоятельства сложились так, что не оставалось большего, как любовницам вознаградить своих любовников; что и было заключено, и брак их был отложен только до возвращения Слотана, коего послали в землю обров испросить на это дозволения от родителей Тарбелса и Алзаны. Между тем мудрый Мирослав, не в силах отговориться от возлагаемого на него тяжкого бремени правления, по повелению ятвяжских государей трудился над восстановлением истерзанного врагами царства. Он вскоре стал необходим для всей области; ятвяги увидели в нем отца и не хотели бы называть этим именем свою царевну, если бы великодушный Мирослав не производил своих благодетельных попечений от имени престола. Он умел довольствоваться одною добродетелью и укреплять счастливый союз любви между государем и подданными. Сколь мало в свете вельмож, имеющих такие намерения! Но да подаст небо, чтоб одно только самолюбие и тщеславие их к тому побуждало, ибо честолюбие, корыстолюбие и предприимчивость их еще опаснее. Вскоре ятвяги забыли изнурение тиранств, разорение приняло помощь, возвращенные из неприятельских рук народные сокровища не были употребляемы, как в награду верным, сражавшимся за отечество ратникам, но пошли на довольствование сирот, коих мужья и родители в том погибли, и на восстановление упадших домов. Селения возвысились, торговля зацвела, поля покрылись стадами и нивами, представляющими изобилие, и радостные восклицания колебали воздух на тех местах, где незадолго вздыхали со стенанием.

Слотан возвратился. Князи обрские едва остались живы от такой счастливой вести, которую привез им любимец их сына; они радовались о благополучии детей своих, которых считали погибшими, и с удовольствием позволили увенчать свои желания славным браком. Единое убеждение их было, чтоб не замедлили они утешить родителей своих свиданием. Но рок, располагающий участью людской, который равномерно подвергает определениям своим и монархов, отлагал ожидание их еще надолго. Приуготовления к сугубому браку и венчанию Тарбелса и Алзаны на царство были сделаны. Торжество началось; народ толпился вокруг великого храма, в котором любовники готовились принести клятвы о вечной верности, и восклицал на небо от чувств чистого усердия. Уже Тарбелс и Любана увенчаны были диадемою и вместе со Звениславом и Алзаною повторили пред алтарем клятвы, кои сердца их давно уже изрекли внутри душ своих. Торжественный крик воинов, соединенный со звуком биения в щиты, и музыкальных орудий, и простосердечным воплем радующейся черни, проводил новобрачных во дворец. Пиршество началось, усердные вельможи пили для очевидного благополучия дому царей ятвяжских, и счастливые супруги ожидали минуты, в кою начнут они жить новою жизнью. Но о суетность человеческих ожиданий! Мгновение, коего мы с восхищением ожидаем, нередко бывает то, в коем мы приемлем несносные удары в грудь нашу. О Звенислав! О Тарбелс! Какой гром стремится оглушить вас! Ах, если б вы ведали, что следует в ту минуту, когда вы готовитесь принять лучшие дарования неба, вы бы согласились умереть за несколько минут прежде, чтоб умереть в радости. Внезапно вьющаяся молния с ужасным треском пролетает мимо ушей торжествующих; потолок залы разверзается, и огненновидные облака расстилаются над головами изумленного общества возлежавших на пиршестве. Каждый видит гнев, трепещет и падает вниз лицом. Тарбелс заботится о своей Любане и, не в силах выразить своего смятения, сжимает только в объятиях свою дражайшую супругу. Один лишь неустрашимый Звенислав подает руку своей возлюбленной Алзане, а другую заносит, чтоб защитить её от ожидаемого с небес удара; Алзана для него всё на свете, и он довольно смел сражаться за нее со всею природою. «Алзана! – говорит он спокойным видом. – Я с тобою, и нам опасаться не должно». Она взирает на верх храмины и, вострепетав, падает в объятия своего супруга. Он устремляет взор в сторону, откуда поразил её ужас, и видит страшную богиню плодородия, окруженную бессмертным блеском, спустившуюся на облаке. «Познай, дерзкий Звенислав, раздраженную тобою Дидилию, – говорила богиня. – Ты – плод явного ко мне непочитания и осквернивший празднество мое своим зачатием. Я довольствовалась малым мщением – лишить твоих родителей воззрения на тебя до тридцатилетнего твоего возраста; но ты, дерзновенный, до сего времени хочешь вкусить благополучие; такого не будет: ты определен к трудам и опасностям и не увидишь долго твою Алзану… Что до тебя, Тарбелс, ты мне жалок, но и друг Звениславов должен принять участие в его наказании». Сказав это, бросила она густое облако, которое сокрыло в себя Алзану и Любану и сделалось невидимым. «Ах, жестокая богиня! – вскричал Звенислав. – Я ничем не оскорблял тебя, но я всему подвергаюсь; карай меня всем, кроме разлуки с моею возлюбленною». – «Уже определено, – отвечала ему удаляющаяся богиня. – Будь терпелив; дружество твое с Тарбелсом наградит урон сей, но я не запрещаю вам искать супруг ваших. Гнев богов умягчается великодушием и добродетельными подвигами». После сего все явление сокрылось, храмина стала по-прежнему, но наполненная жалостными воплями сетующих о похищении Любаны и Алзаны. Звени– слав со всем своим мужеством окаменел и не мог произнести ни одного слова; он глядел неподвижно на своего друга, который также на нем остановил свои взоры. «Дидилия! Ты дозволяешь искать нам наших возлюбленных супруг, – сказал наконец Звенислав, вздохнувши, – но ты их похитила, и можно ль смертному разрушить определение судеб богов?» – «Да, любезный друг, – говорил Тарбелс, отирая слезы, кои текли из глаз его, – мы пойдем искать их, нам сие повелено. Бесплодно ожидать нам отрады в одних сетованиях, когда, может быть, возлюбленные наши имеют нужду в нашей помощи. Кто знает, куда удалила их разгневанная богиня! Может быть, нечаянно найдем мы их там, где не ожидаем». – «Пойдем!» – отвечал Звенислав, обняв своего друга. Они шествовали из палат, и Тарбелс, только успев вручить правление Мирославу, а вельможам приказать ему повиноваться, сел на коня. Ом запретил за собою следовать усердным ятвягам, но не мог отказать своему Слотану, желающему жить и умереть с ним вместе. Звенислав дал волю Златокопыту избрать страну к пред– приятому странствованию, и оный обратился на северо-запад. Два друга и верный раб скоро ощутили себя за пределами Ятвягии; они взаимно старались подкреплять себя в несчастье, и шутливый нрав Слотана почасту разгонял мрачность их уныния. «Государи, – говорил он им некогда, когда они наиболее казались задумчивыми, – жизнь наша есть только сон, и тот из смертных счастливее, который может равнодушно грезить. Для чего не считаете вы благополучия, коего вы лишились, только сновидением, вообразите теперь, что вы проснулись.?Каль, что я не могу сообщить вам моего свойства: я не однажды бывал в подобных вам обстоятельствах, но всегда выпутывался из оных без затруднения. Например, я без всяких исканий учинился супругом прекрасной королевы очарованного острова; она обратилась в кобылью голову, и собаки проводили меня со своею музыкою с брачного ложа; но я не крушил себя, что её навеки утратил, и не учинил бы сего, если б у ней было и слишком тех членов, коих случай иметь ей не дозволил. Вскоре потом помирил я трех женихов, овладевши ценою их битвы, но скупая моя теща за малое уделение права её дочери определила мне сходственное наказание. Всего и всего я лишился, но на вас шлюсь: вздыхал ли я по-вашему? Витязям не должно дозволять сердцам своим таковой слабости; им должно следовать добродетели, насыщать природные побуждения как случится и не тужить о прелестях, в коих никогда не будет недостатка людям смелым. Ой, женщины, женщины! оы очень надобны, но всего лучше иметь с вами дело только в сновидении». Рассуждения сии произносил Слотан толь забавным видом, что богатыри не могли удержаться от смеха. Слотан пользовался сим успехом и наговорил им столько вздоров, что нельзя было им остаться углубленными в тоску свою.

Уже путь их приближал к княжеству Русскому; дни чрез два надеялись они вступить в славный в севере город Старый Славенск, как в середине одного густого леса напали на них разбойники. Витязи не устрашились оных множества и оборонялись мужественно, но не могли воспрепятствовать, чтоб толпящиеся злодеи их не раздвинули. Звенислав со Слотаном окружен был тридцатью человеками, а еще около двадцати напали на Тарбелса. Сей оборонялся как лев, но был схвачен и повлечен злодеями в лес. Звенислав сие видел, однако не мог подать ему ни малой помощи, ибо сам довольно имел труда отводить летящие в него со всех сторон удары; и хотя Слотан доказывал во всех случаях ревностную ему помощь, но они не так скоро побили или прогнали своих неприятелей, чтоб можно было поспешить к похищенному Тарбелсу. Они бросились в ту сторону, куда удалились с ним разбойники, но тщетно: страшная непогода обратила кончающийся день в мрачнейшую ночь. Вихри ревели из-под туч, прорывающихся громом и сильнейшим дождем. Перун соединялся к тому и ломал высокие дубы лесов, в коих они находились, делая каждый шаг опасным от раздробления валящихся дерев. «Боги! Я лишаюсь лучшего друга!» – кричал Звенислав и следовал в поиске по отсвечиванию молнии. Все было напрасно: он заехал в такую густину, что Златокопыт не мог далее идти, и, к вящей горести, разлучился от него Слотан.

Звенислав, принужденный остановиться, препроводил ночь в ужасном сетовании; опасность друга его не давала ему покою, и жалобы его уносимы были шумящим ветром, когда восходящее солнце разогнало тьму, и непогода перестала; оная равно как бы началась затем, чтоб разлучить чету людей, имеющих только в доверенности своей отраду своим несчастьям. Богатырь сел на коня своего и дал ему, по обыкновению, свободу идти, куда он желает, уповая, что он приведет его к Тарбелсу, но конь вывез его из лесу на дорогу к Старо– Славенску и шествовал оною. «Вижу, – вопиял Звенислав, – что небесам неугодно дозволить мне избавить моего друга… Ах, Тарбелс, что с тобою делается?» – повторял он неоднократно и, продолжая дорогу во весь тот день, остановился близ одного высокого холма, чтоб дать отдохновение утомленному коню своему. Златокопыт, получа свободу, не употреблял пищи, но, взошед на вершину холма, припал на передние ноги и, троекратно проржав, начал валяться. Звенислав не понимал, что сие значило, и получил желание взойти к нему. После чего Златокопыт обратился к своему корму, а Звениславу так холм сей полюбился, что он расположился спать на оном. В глубокую полночь он был пробужден колебанием холма; он вскрыл глаза и увидел пред собою стоящего богатыря необычного роста. Броня на нем светилась подобно свету вечерней зари. Изумленный Звенислав вскочил и, схватившись за меч свой, говорил: «Богатырь! Дружество или неприязнь приводит тебя?» – «Не опасайся, непобедимый владетель Златокопыта и Самосека, – отвечал ему тот. – Тень Тугорканова приветствует тебя. Отдай почесть могиле его, на которой ты стоишь». Звенислав поклонился привидению и, вырвав несколько волос из головы своей, привязал оные к копью своему и воткнул оное в холм. Тень оказала знаки своего признания и, приглася его сесть под деревом, вещала ему: «Я надеюсь, Звенислав, известны тебе мои приключения, но ты не ведаешь о коне и мече, которым владеть доставила тебе твоя неустрашимость; я расскажу тебе оные, и тем охотнее, что желаю предварить тебя о некоторых предосторожностях, кои необходимо тебе знать должно».

 

Повесть о коне Златокопыте и мече Самосеке

Когда я в жизни моей, по повелению старославенского князя Асана, послан был в Индию на помощь царю Ценувирану против короля Кащея, прозванного Бессмертным, тогда я, следуя, узнал об этом коне. Он обретался на острове Сарнедибе, под сохранением чародейством сделанного исполина, которым управляли дух Полифем и дочь морского царя по имени Асталия. Наслышавшись много о нем славного, возымел я непреодолимое желание овладеть этим скакуном. Я обратил путь мой к первому же морскому пристанищу, надеясь сесть там на корабль и, достигнув упомянутого острова, испытать моего счастья. Дорогою спрашивал я у многих, желая узнать обстоятельнее, но никто меня не мог в том удовольствовать, все мне сказывали, что это только выдуманные басни, что остров сей никем еще не открыт и никто не ведает, в котором он месте. Корабельщики отказывались меня везти, объявляя, что они не намерены странствовать по морям, в коих путь им неизвестен. Огорчась этим, ходил я близ пристани, находящейся в Зеленом море, в великой задумчивости и был остановлен мужем глубоких лет, который имел седую бороду, простирающуюся до самых колен. «Храбрый славянин! – говорил он мне, – Я знаю причину твоей задумчивости, но не отчаивайся удовлетворить твоим славным желаниям! Последуй за мною!» Я поклонился ему и шел за ним. Он привел меня в дом свой, находящийся в приятной роще. «Не удивляйся, – начал муж сей, – что мне известна причина, тебя беспокоящая; я каббалист Тугоркан, и если ты в память мою согласишься принять на себя мое имя, то я дам тебе наставление, каким образом достигнуть Сарендиба и овладеть Златокопытом. Я предузнал по моей науке, что ты рожден под счастливым созвездием, и успех будет следовать многим твоим предприятиям». Я упал пред ним на колени, убеждал его сделать мне наставление и клялся ему, что с сего часа не только принимаю его имя, но и буду почитать его вторым моим отцом. С того времени в самом деле переменил я мое имя, которое было мне Славорон, и назвался Тугорканом. «Ведай, – начал каббалист, – что остров сей невидим, и никто не может во оный достигнуть, не овладев наперед мечом Самосеком. Меч сей хранится в алмазной горе, находящейся на вершине реки Ганга; который сотворен самым обожаемым в здешних странах Иксором, но так как бог этот, узнав важность такого оружия, не хотел, чтоб оно было употребляемо, то запер его во внутренность сей алмазной горы, которую нарочно для того воздвиг. Сила этого меча состоит в том, что носящий его не может быть никем побежден, никакое оружие, никакое искусство не может нанести ему раны; напротив, он мечом этим он рассекает крепчайших исполинов напополам и может один побивать целые войска, ибо меч этот и без рук действует, по приказанию им владеющего. Если ты достанешь меч этот, тогда с ним ты откроешь остров Сарендиб и учинишь его всем видимым и доступным; им же убьешь ты чародейного исполина, отгонишь духа Полифема и убьешь дочь морского царя. Теперь должно уведомить тебя, что значит конь Златокопыт. Дух Полифем сватался у морского царя за дочь, которая казалась ему совершеннейшею красавицею, поскольку цвет лица её блистает, как зеленая финифть, и волосы её составлены из различных родов змей, а притом она людям, населяющим поверхность земли, столь опасна, что одним взглядом своим обращает их в камень. Царь морской не мог отказать сему князю духов и союз с ним считал великою для себя славою и выгодностью; но дочь его питала к этому браку крайнее отвращение. Причиною этоого была её тайная любовь с неким морским чудом, которому она и дозволила похитить себя в то самое время, когда отец ее, невзирая на упорство своей дочери, хотел совершить эту свадьбу. Морское чудо увезло её на остров Сарендиб, куда дух Полифем не мог приближиться, не убив наперед морского чуда, а сего он и не мог учинить в рассуждении того, что чудо морское, овладев своею возлюбленною, из острова оного ни на шаг не выступало. Раздраженный этим дух прилагал все силы своего адского искусства, чтоб отмстить своему совместнику. Но как талисман, на котором основан был сотворенный чудом морским остров сей, не допускал его на оный войти, то Полифем прибег к хитрости. Дочь морского царя была великая охотница до жемчужных раковин; чудо морское сам любил оные и приносил их в пищу своей любовнице. Дух прикинулся одною таковою раковиною и вместе с другими был чудом морским пойман и принесен к царевне, когда она сидела на берегу и на несколько шагов отошла в воду. Дух употребил сей благополучный случай в свою пользу: он схватил царевну и унес, а чудовище, не смея с ним сразиться, укрылось в своем острове. Полифем не считал похищенную достойной своего почтения и, без дальних околичностей бедняжку изнасиловав, дозволил ей возвратиться к прекрасному своему любовнику; но, прощаясь с нею, объявил ей, что она родит коня, который умертвит его совместника и будет причиною того, что и сама она из-за него лишится своей жизни; что конь сей, происходя от бессмертной породы, не будет ни умирать, ни стариться и в свое время будет служить двум богатырям славенским, коим разумом своим поможет к великой славе. Царевна морская с печалью возвратилась к своему чудовищу и чрез девять месяцев родила коня Златокопыта. Хотя она и открыла любовнику своему как о несчастье своем, так и о предсказанном от духа, но чудо морское не поверил, чтоб она могла быть беременна от кого-либо, кроме как от него, и для того воспрепятствовал её намерению оного коня-первенца разорвать на части при самом его на свет появлении. Судьба предназначила ему погибель, которой он не мог укрыться, и едва лишь принял мнимое свое детище, чтоб облобызать оное, как Златокопыт ударил его ногою в лоб толь жестоко, что чудовище упало бездушно. Дочь царя морского хотела отмстить убийце за сию дражайшую ей жизнь, но поскольку со смертью чуда морского очарование острова окончилось, то Полифем предстал к ней и в том ей воспрепятствовал. Раздраженная царевна, оставив духа, погналась за Златокопытом, но дух покрыл его стальною великою чашею, а убитое чудо морское обратил в стального же исполина, который и начал защищать вход к чаше, находящийся сквозь золотые дверцы, запертые волшебным замком. С того времени остров опять учинился невидим, а дочь морского царя ежедневно сражается с исполином, желая растерзать коня. Дух приходит помогать исполину, царевна оставляет исполина, бросается на него и дерется с ним, пока не выбьется из сил. Теперь я предуведомил тебя о всем, – продолжал каббалист, – но более не могу дать тебе ни в чем наставления, ибо есть случаи, в которых и мы удерживаемы бываем помогать тем, коим желаем. Иксор, желающий, чтоб ты сам возвысил свои заслуги, явясь мне во сне, сие запретил; однако возьми сей шелом и следуй к алмазной горе на юг».

каббалист подал мне этот шлем и сказал, что теперь я могу идти. Я поклонился, и поскольку каббалист выговорил мне всё это с самым решительным видом, то я не смел более утруждать его моими вопросами и, выйдя от него, сел на моего коня. Целый день ехал я, не рассуждая ни о чем, как о надежде, которую вселили в меня слова каббалиста; наконец, по утомлении коня моего, остановился я ночевать. Я рассматривал данный мне шелом и не нашел в нем ничего особенного, кроме прекрасного алого пера, украшавшего верх его. Тогда разные приводящие меня в сомнение мысли начали беспокоить мои рассуждения. Я не доверял уже словам каббалиста, но чувствовал, что мне не возможно победить внутреннего желания искать столь славной вещи, какова была меч Самосек. Я возложил шелом на голову и заснул. Но до чего же велико было мое удивление, когда, проснувшись, увидел я себя при подошве алмазной горы! Сначала я обрадовался чрезвычайно, все казалось соединившимся для того, чтобы меня восхищать. Солнце на восходе своём ударяло лучами в блестящую гору, и при каждом отражении я мнил видеть тысячу ослепляющих взоры мои солнц. С другой стороны, где лучи всемирного светила не преломлялись к глазам моим, части алмаза горели разноцветными огнями. Самый меч виден был сокрытый в недрах горы. Тогда радость моя обратилась в уныние, ибо я не мог вообразить, чем можно было бы разрушить твердость алмаза, который казался во всей горе цельным. Я изломал мой меч, копье и вышел из себя от досады. Смешно покажется, что от нетерпеливости вздумал я разбить голову о гору, кою не мог разрушить, однако если я и предался такой глупости, то не первый: многие мстят противящейся судьбе самоубийством. Я разбежался и ударил о гору собственной головою, одетою в шелом, данный мне от каббалиста. В ту минуту гора вся разлетелась в пыль и, обратясь в дым, сокрылась с глаз моих, а непобедимый меч стал моею добычею. Тогда-то вспомнил я о собственной глупости и был крайне ею доволен, ибо такова участь человеческая, чтобы радоваться о дурачествах, кои проходят нам без наказания. Я довершил оную обрядами, с каковыми взял и опоясал на себя Самосек. Когда прошли первые стремления моего восхищения, узнал я, что нет моего коня. Я не ведал, что мой шелом мог мне оказать услугу, чтоб доставить меня к морю, и потому шел пешком целых три дни, пока достиг морского залива. Но это достижение породило новое неудобство: место это не только не имело корабельной пристани, но и представляло собою необитаемую пустыню. Я сел на крутом морском берегу и углубился в размышления, в коих, повесив голову, уронил с оной мой шелом в море. Урон сей столько поразил меня, что я без рассуждения бросился за ним с утеса. Однако вместо воды попал в позлащенную и устланную персидскими коврами ладью, коя появилась из моего шелома при самом прикосновении его к воде. Я не успел еще опомниться, как ладья, хотя не имела ни весел, ни парусов, повезла меня прочь от осрова с неимоверною скоростью. Благодаря богов и благодетеля моего Тугоркана за сию неожиданную помощь, увидел я себя у невидимого острова Сарендиба, который присутствием при мне Самосека утратил свое очарование.

Лишь только вступила нога моя на берег, шелом мой из ладьи обратился по-прежнему в шлем, но вид его стал подобным наилучшему зеркалу. Я надел его и пошел внутрь острова. Первое представилось глазам моим сражение духа с дочерью царя морского. Полифем в образе одноглазого исполина поражал её железною дубиною, а царевна обращала на него всех своих змей и навостряла железные когти размером более аршина; она изломала в куски дубину, и может быть, дух имел немного выгод, если б я с обнаженным Самосеком не устремился поразить их обоих. Дух исчез, а дочь царя морского, не видя своего противника, обратила всю свою лютость на меня. Тогда я узнал цену подарка, данного мне каббалистом; она, приближась ко мне и готовясь уже разорвать меня своими когтями, увидела лицо свое в зеркальном моем шеломе и в то же мгновение ока обратилась в камень. Я не дожидался, чтоб волшебство её пришло к ней на помощь и освободило её из сего очарования, и впервые испытал силу меча моего; тот одним ударом разделил окаменевшую царевну с головы до ног на две равные половины. Когда я избавился от одного чудовища, другое готово было принудить меня к обороне; чародейный исполин взнес на меня стальную свою дубину с шипами. Надлежало бы желать свидетелей сего побоища. Исполин поражал меня крепчайшими ударами, но я отводил их мечом моим и успевал рубить его, так что исполин при каждом взмахе лишался какой-нибудь своей части. Чародейство подкрепляло его настолько, что он, лишившись даже головы и нижней половины тела, не переставал драться; однако был изрублен мною в куски, и при последнем ударе все части его обратились в прах. В это мгновение услышал я страшный голос Полифемов. «Ты победил, неустрашимый богатырь, – говорил он мне. – Ты достоин владеть конем Златокопытом; но не думай, чтоб я противился тебе в овладении сим неоцененным конем; если я и подкреплял очарованного исполина в сражении с тобою, то затем только, чтоб испытать твою храбрость. Впрочем, ведай, что я открыл обо всём каббалисту Тугоркану, наставившему тебя; и одно лишь остается, в чем мне должно предварить тебя. Если ты хочешь владеть Златокопытом и Самосеком, не прикасайся ни к какой женщине, ибо после сего лишишься ты оных и Баба Яга похитит их; ты вовеки уже не возвратишь оных. И хотя один неустрашимый богатырь из твоего народа чрез несколько веков и освободит коня и меч из рук хищницы, но как уже определено в книге судеб быть ему влюбленным и женатым, то и он владеть ими будет только до тех пор, пока не возляжет на брачное ложе. Тогда они возьмутся на небо и будут превращены в созвездия, и смертные лишатся этих драгоценностей. Впрочем, шелом твой уже для тебя больше не нужен; Златокопыт имеет дар доставлять всё нужное и пособлять в крайностях». Сказав это, дух замолк, и свист вихря подсказал, что он удалился. Я приготовлялся поразить мечом моим стальную чашу, под которою сокрыт был Златокопыт, но увидел, что она исчезла, и бесценный конь шел сам ко мне с покорностью. Я учинил ему обыкновенную богатырскую присягу, целуя конец меча моего, для чего снял я с головы моей шелом, и он при окончании присяги превратился в руках моих в огненную птицу и улетел из глаз моих. Я не ожидал, чтоб благодетель мой каббалист захотел меня оставить на пустом острове, и потому счел, что помощь оного уже для меня более не нужна; я прибег к моему Златокопыту. «Любезный конь! – говорил я, – Мне должно быть у индийского царя Ценувирана; можешь ли ты меня к нему доставить?» Златокопыт встряхнулся трижды, и я увидел, что на боках его оказались крылья. Тогда я вскочил на моего коня, который, как ветер, поднялся на воздух и перелетел море. Достигнув твердой земли, Златокопыт опустился с воздуха, спрятал свои крылья и быстрейшим бегом, менее чем в три часа, остановился у крыльца во дворце индийского царя.

Когда узнали, что я богатырь, присланный от российского монарха на помощь, тотчас меня приняли с великою честью и представили царю Ценувирану. Государь оказал мне многие знаки своей милости и наконец, призвав меня в кабинет свой, открыл причину непримиримой вражды своей против Кащея Бессмертного. «Подумай, любезный богатырь, – говорил он мне, – рассуди, какое для меня огорчение! Король, который не имеет у себя больше ста вооруженных слонов, троекратно поразил мои войска! Но причина войны самая основательнейшая; не подумай, чтоб какое-нибудь пристрастие вовлекло меня в неё. Поскольку Кащей всего лишь простой король, а я царь царей, то по законам требовал я от него белого слона, которых никто, кроме меня и наследников Индостанского престола, иметь не может. Я послал к нему грамоту, в которой не было написано ничего, кроме обыкновенных выражений и всей почести, каковую только царь царей может оказать столь маленькому владельцу; но Кащей прислал мне ответ, коим крайне оскорбил мое величество. Вот прочти сам грамоту мою и ответ его». Он подал мне, и я читал следующее.

«Ценувиран, царь царей, сильнейший на земли, повелитель света, великий владетель, вышнее величество, блистательнейший князь между великими, коего изречения суть слова божественные, на мановение коего ока все и всё повинуется, гнев которого есть как рёв львиный, а милость словно дождь на землю; из уст моих сыплются жемчуга и алмазы красноречия, и около главы моей сияет златое солнце, даннику нашему королю Кащею, который имеет счастье быть подножием ног наших, милость и благоволение. Уведомилось наше величество, что ты осмелился иметь белого слона, каковая дерзость влечет за собою совершенное истребление всего твоего рода; но мы, милосердуя, требуем только, чтоб ты упал к ногам нашим и представил слона, коего иметь тебе не должно. Дано от начала пресветлейшего рода нашего в лето 7200, месяца Белой Обезьяны в 43 день». На обороте надписан был ответ.

«Король Кащей Бессмертный царю Ценувирану. Я не хочу прописывать твоих титулов, ибо оные сверх того что займут нужное место бумаги, но и мне непонятны; а я не хочу того писать, чего не разумею и что удаляется от правды. Предки твои установили закон, о котором не спрашивались ни с кем, кроме своей гордости, и на который согласились те, которые боялись их притеснения, чтобы не держать у себя никакой редкости, какова есть, например, белый слон. Но я такой же охотник выезжать на редком слоне, как и Ценувиран; следственно, оный навсегда у меня останется. Что ж до угроз твоих, я мало оных опасаюсь и на деле, нежели на бумаге. Впрочем, я уповаю, что просижу свой век на моем престоле и никогда не был и не буду твоим подножием, как ты воображаешь. Я не пишу года, ибо не знаю, с которого времени создан первый человек, от коего мы со всеми наряду происходим».

Я пожал плечами, отдавая в душе лучшую справедливость королю Кащею, но Ценувиран, думая, что я изображаю тем негодование мое к дерзостным Кащеевым выражениям, и для того продолжал: «Как ни справедлива моя сторона, однако я проиграл три сражения и потерял два миллиона воинов и полторы тысячи слонов. Кащей имеет не больше ста тысяч ратников, но сам он при чрезвычайной силе не может быть поврежден, скольку он бессмертен. Я в великом унынии, и вся моя надежда осталась в тебе, дражайший богатырь, поскольку Кащей вступил уже в границы моего владения».

Признаюсь, что я имел великое отвращение вступаться за государя, начавшего столь несправедливую войну и погубившего два миллиона людей за отмщение одного себя; по подумай, как расположен человек, чтоб быть порываемым страстями. Слово «бессмертный» возбудило мое славолюбие и желание сразиться с ним и, может быть, победить, в мгновение ока истребило в душе моей все предрассудки истинны; я обещал погибнуть или привезти ему голову его противника. Себялюбие не дало мне ни на минуту одуматься, и я, следуя его побуждениям, приехал в войско Ценувирана. Нигде еще не видали столь многочисленного ополчения, ни столь богато вооруженных всадников, но последствия показали, что множество не может противиться храбрости, управляемой искусством и благоразумием. Войско Ценувирана было угнетено молвою о Кащеевом бессмертии; носился слух, что смерть его заперта в камне, лежащем на дне океана, что в оном есть утка и в утке яйцо, которым надлежит ударить Кащея в лоб. Уже многие усердные сыны отечества ныряли за этим камнем и погибелью живота своего доказали, что Кащей бессмертен. Я, с моей стороны, старался ободрить их, уверяя, что то – всего лишь выдуманные басни, кои сам Кащей в народе рассеял, чтобы устрашить их. Я посоветовал их начальникам учинить нападение густыми толпами, поставив впереди копейщиков, а стрельцов и пращников по сторонам, дабы тем превосходное число людей учинить всюду деятельным и чтобы толщина рядов не удобна была к опровержению от числа малого; но полководцы считали себе за бесчестье послушать иностранного богатыря и думали, что своими расположениями будут в состоянии уничтожить всю неприятельскую силу. Армии были уже в виду; а военачальники еще спорили за первенство; началось сражение; но они старались не о том, чтоб действовать общими силами, но чтобы обессилить крыло того, с коим имел междоусобие, а поскольку вражда была всем им общая, то неудивительно, что не успело сражение начаться, как Ценувирановы войска были опрокинуты и побежали. Кащей вознамерился на сей раз пролить целую реку человеческой крови; он поражал, как молния, и воины, ободряемые его примером, оставляли целые бугры тел по следам своим. Но посреди сей видимой уже победы я остановил Кащея; он сначала бросился на меня, как фурия, но тотчас увидел, что ему должно только защищаться. Воины его хотели окружить меня, но Златокопыт избавлял меня их нападения, побивая всех приближающихся своими копытами. Кащей восстенал, когда первый удар Самосеком вдребезги разрушил его зачарованную броню, которая единственно делала его непобедимым. Другой удар кончил запоединок, и голова Бессмертного Кащея, упавшая к ногам моим, доказала, что слух был ложный. Конь мой подхватил голову в зубы и подал мне. Я поскакал к бегущим Ценувирановым войскам, провозгласил победу и, показав им знак оной, принудил их остановиться. Кащеевы войска, напротив, лишась своего государя, потеряли свой жар, и хотя неприятели наступали на них отважно, но они отступили в таковом порядке, что расстроенные толпы не могли принудить их ни к одному лишнему шагу. Я, с моей стороны, не хотел испытать моего Самосека над столь храбрыми людьми и возвратился к Индийскому царю. Тот оказал мне множество почестей, предлагал мне целое королевство с тем, чтоб я остался в его услугах, но я не мог нарушить присяги моему государю и возвратился в родное отечество. Со мною было отправлено знатное посольство с бесцененными подарками, и милости ко мне князя Асана не имели пределов. Я служил ему ревностно и совершал чудеса мечом моим; я испытал, что он действительно может посекать целые войска. Но о подвигах моих известно из повестей, о коих, надеюсь, и вы слыхали. Теперь объявлю вам то, что я действительно умер с печали по утрате коня моего и Самосека. Всегда я содержал в памяти, сколь опасны для меня быть могут следствия любви, но не мог укрыться от красоты одной девицы, которая привела мне всё в забвение. Час, в который я стал счастлив, был для меня злополучнейшим: Баба Яга украла моего Златокопыта и меч Самосек. Я тосковал по них столько, что это стоило мне жизни.

Из этой повести видишь ты, Звенислав, что тебе должно наблюдать, если желаешь избегнуть моей участи. Впрочем, не заботься о твоем друге князе Тарбелсе: он вне опасности и следуй, куда призывает тебя слава. Я мог бы тебя предварить об имеющем с тобою случиться впредь, но как поскольку смертным полезно не проницать в будущее, то помни лишь то, что добродетель всегда приемлет воздаяние.

Привидение, сказав эти слова, стало невидимоым, а Звенислав предался успокоению на тот самом холме. Проснувшись, он к удовольствию своему увидел Слотана, который, сидя близ него, дожидался его пробуждения. «Что скажешь ты мне, дорогой Слотан? – было первое слово Звенислава. – Не был ли ты счастливее меня в поиске царя своего?» Слотан отвечал, что он равномерно не мог продолжать пути в рассуждении великой бури и непогоды, что он провел худую ночь под деревом и, наконец, по рассвете выбрался на большую дорогу, приведшую его к этому холму. Они заключили ехать в Старый Славенск и продолжать поиски свои чрез земли ливонов вендских, готов, кимвров и коданов.

В Старом Славенске осмотрели они всё, примечания достойное, как-то: великолепное капище Перуново, могилу славного чародея Волховца и прочие редкости. Но так как выспрашивания их об особах, которых они искали, были бесплодны, к тому же их не останавливало никакое особенное приключение, то проехали они Ливонию и большую часть областей Готфских. Там услышали они великую славу о исполине Стеркатере, родом из хелзингов, и это вперило в нашего богатыря непреодолимую охоту отыскать его и с ним сразиться, или, что называется, отведать силы. Звенислав не прежде дал отдых коню своему, как найдя исполина в областях коданов (нынешней Дакии). Стеркатер обитал по большей части под открытым небом, и в рассуждении переменяемых им мест немалый труд был нашему богатырю его отыскать. Слотан был послан с объявлением вызова на ратоборство, и Звенислав тем горячее желал этого, что вспомнил о некогда слышанном нападении этого исполина на одного русского государя; отмстить хотя старинную обиду своего отечества было для него весьма приятно. Вызов был принят; Стеркатер назначил место и отпустил Слотана со следующими словами: «Скажи своему богатырю, что я не отвергаю предложения его, хотя оное для меня очень странно. За что хочет он сражаться с человеком, коего не видал во всю жизнь свою? Если только любочестие влечет его к тому, чтоб низложить Стеркатера, привыкшего к победам, то я жалею о сей его суетности: слава моя должна бы предостеречь его ввергать себя в опасность. Однако я за честь вменяю биться со столь смелым витязем».

В следующее утро Звенислав прежде восхождения солнечного дожидался уже своего противника на назначенном месте. Тот не замешкал явиться, и вид его достаточно должен был охладить кровь во всяком другом, кроме Звенислава. Стеркатер имел рост подобный высокому дубу и вооружен был мечом, похожим более на длинную доску, чем на оружие. Звенислав подъехал к нему на своем Златокопыте и отдал честь, пристойную мужу, известному по своим славным подвигам, хотя после оказания сей почести готов был, если удастся, лишить противника жизни. Такое обыкновение было у древних богатырей и есть еще бытует между людьми, играющими в происшествиях веков важные роли, которые обыкновенно, под видом почитания, производят ненавистнейшие свои к таковым людям намерения. Великое неудобство предстояло в сем поединке в рассуждении неравенства роста ратников, и Стеркатер позволил, чтоб Звенислав сразился с ним на коне. Он хотел пощадить витязя, столь смелого и прекрасного, каковым показался ему Звенислав, и для того, вступив в битву, начал поражать его только плашмя меча своего, но сия предосторожность по крепости ударов его была бы тщетной, если б богатырь наш не имел силы, искусства и, что важнее, непобедимого Самосека. Все удары были отвращены проворством руки Звениславовой, и Стеркатер скоро увидел, что ему не должно щадить витязя, если хочет соблюсти собственную безопасность, ибо Самосек наносил ему болезненные раны. Но и обращенное острие имело не лучший успех; разъяренный исполин схватил меч свои в обе руки, чтоб тем деятельнее докончить бой и рассечь витязя обще с конем напополам единым махом. Звенислав, предусмотрев сие, заключил его обезоружить и для того произвел удар обухом своего Самосека в опущенный на него меч исполинов, от которого тот разлетелся на мелкие части. Стеркатер заревел страшным голосом и настолько озлился, что, бросаясь на Звенислава, хотел задавить оного, но богатырь упредил это вторым ударом обуха Самосека и сбил Стеркатера с ног. Совершив сию победу, не думал он покуситься на жизнь низложенного и для того вложил меч свой в ножны. «Ты щадишь меня, храбрый богатырь? – вскричал Стеркатер с отчаянием. – Но ты не ведаешь, что не можешь оказать мне лучшей милости, как лишив меня жизни. Я побежден тобою, и можешь ли ты вообразить, чтоб Стеркатер, не видавший во дни свои кроме торжества, желал теперь чего-нибудь, кроме смерти?» Звенислав, не гордящийся своим выигрышем, старался остроумными доводами уменьшить его отчаяние и даже открыл ему, что, может быть, сверхъестественное оружие его было главнейшею причиною его успеха. «Со всем тем я несчастлив», был единый ответ опечаленного исполина, который кидал на победителя своего такие взоры, в коих удивление, ужас и низложенная гордость, показываясь попеременно, являли Звени– славу, что он не сделает лучшего к успокоению бедного Стеркатера, как удалится от него. Что он и учинил, простясь с ним с возможнейшим заверением в своем почтении к особе побежденного.

Нередко судьба производит людей храбрых, нередко счастие сопровождает все их подвиги, но не все из них умеют управлять победы свои истинным свойством героев. Это принуждает быть врагом своему неприятелю только во время сражения и другом после победы. По крайней мере чувствовал силу этой важнейшей добродетели Звенислав; он так сожалел о мучительном состоянии, в которое поверг Стеркатера, что не мог удержаться, чтоб на другой день не ехать навестить его и, если можно, подать ему дружеские утешения. Но продолжая без успеха свои поиски, через целые два дня, подоспел он к зрелищу, способному смягчить всякого человека, имеющего душу, ему подобную. При подошве высокой горы увидел он тело исполина обезглавленное и ручей дымящейся еще крови его. Человек с мечом, обагренным оною, стоял тут и упражнялся рассматриванием кучи золота, лежавшей близ тела Стеркатерова. «Боги! Что я вижу? – вскричал Звенислав, – Ты – убийца мужа обезоруженного!» и стремился наказать его единым решительным махом своего Самосека. «Не будь скор, храбрый богатырь, осуждать меня, – отвечал человек оный с трепетом. – Сам Стеркатер принудил меня к скончанию дней своих. Я служил ему с самого почти моего детства, и по одолжениям, которые получил от него, не мог бы я покуситься на жизнь его. Выслушайте его повесть и тогда усмотрите, заслуживаю ли я ваше отмщение». Звенислав позволил ему, и он начал.

 

Повесть об исполине Стеркатере

[93]

Я избавлен им из плена у славян русских, в который попался после победы их над готфами, и Стеркатер, напав на часть войск, возвращавшихся уже во отечество, отбил меня с прочими моими сородичами. Но так как я в войну эту лишился моих родителей и дому, то Стеркатер привел меня своими благодеяниями в состояние завести собственное жилище неподалёку отсюда. Стеркатер жил на свете триста девять лет, почему и не был я свидетелем всех его дел, а расскажу вам о течении жизни его так, как наслышался от многих доверия достойных людей, и от самого его, когда он, приходя навещать меня и умножать свои одолжения подарками из приобретенных в победах, мне о себе рассказывал.

Он был не только в сравнение роста своего силен, храбр и счастлив в победах, но притом великодушен и настолько воздержан, что никогда не употреблял в пищу свою ничего, кроме хлеба и воды, что, думаю я, наиболее способствовало к долготе его века. Он ни на кого не нападал без причины и был умерен после побед своих, но пороки наказывал с жесточайшею строгостью.

Весь север и многие соседственные к нему земли имеют живые следы славных его подвигов.

Во-первых, низложил он мучителя, норвежского короля Викара, тиранские поступки коего как с собственными его подданными, так и с соседними кимврами и коданами принудили Стеркатера идти на него войною. Он прогнал его войска и в поединке убил Викара одним ударом кулака своего, невзирая на то, что сей король норвежский сам был исполин. Потом с флотом готфским ходил на славян русских, победил царя их Флока и возвратился со знатною добычею сухим путем, но сия победа была выгодна только одному ему, ибо все готфы были побиты от храбрых русов и корабли их были сожжены. За сие-то мстили они войною, в которую отечество мое оказалось разорено, и я попался в плен, от которого был освобожден Стеркатером, как объявил я прежде. Он ходил на помощь к бритам против чудовища, опустошавшего их остров, и убил его, когда оно вышло из моря для пожирания людей и стад. Чудовище это имело девять голов и львиный стан, но лишилось голов своих от двух ударов меча его.

После этого ополчился он в земли восточных русов на богатыря Визинна, который силу свою и храбрость обращал лишь в злоупотребления: нападал без причин на разные государства, наполняя оные кровопролитием и дерзостнейшим образом насилуя знаменитых жен пред очами их супругов. Молва о злочестии этого изверга побудила Стеркатера следовать и вызвать Визинна на поединок, во время которого он и умертвил этого порочного богатыря без пощады. Оттуда проследовал он далее на восток до Фракии, где исполина Танну, который дотоле хвастал быть непобедимым, принудил он в поединке просить пощады живота своего и обязал вместо ссылки удалиться в дальние страны Африки.

Но на этом подвиге победы его не кончились; он принужден был возвратиться в Норвегию. Защищаемый им король Хельго, готовясь сочетаться браком с невестою своею, в самый день свадьбы получил от девяти весьма сильных и отважных богатырей вызов на поединок за свою невесту, которые определили девство её в награду победителю. Для этого попросил Хельго исполина Стеркатера на службу богатырскую, в чем тот ему и не отказал. Король поехал наперед верхом в назначенное место, а Стеркатер пошел пеш своим путем, и притом столь скоро, что достиг туда в один день, куда верховые не прежде двенадцати поспели. Богатыри вопрошали его, имеет ли он довольно смелости с ними сразиться. «Имею, – отвечал он им коротко, – и притом не поодиночке, а один против всех, сколько вас есть против меня в оружии». Он пренебрегал ими до того, что на следующий день вышел на чистое поле и сел на холме против веющего самого холодного ветра и снега, вздымаемого метелью; так разделся он донага, равно как бы было то весною или летом, и очищал бельё своё от насекомых. Багряный свой плащ, полученный в подарок от невесты короля Хельго, бросил он в кусты, дабы не подумали, что он им защищается он от падающей гололедицы. Богатыри зашли с другой стороны холма, чтоб иметь ветер в тыл и чтоб по сошествии за холм защищал их он их от строгости холодной и снежной погоды, причем разложили огонь и грелись. Но поскольку не ведали они, что противник их Стеркатер находится за этим холмом, отрядили они одного из себя взойти на верх холма и примечать приход противника. Тот, увидев оттуда старого мужа, сидящего почти по самые плечи в снегу, сошел к нему и спрашивал, не тот ли он, который принял вызов их поединка. И так как Стеркатер оказался им, тогда по данному знаку приблизились все прочие богатыри и вновь испытывали, один ли на один или со всеми сразу он сразиться желает. На что Стеркатер отвечал им: «Когда нападает на меня стадо брешущих собак, я отгоняю оных не поодиночке, но всех сразу». После сего началось сражение, в коем исполин убил шестерых, не получив еще ни одной раны. Оставшиеся трое принесли ему больше трудов и оставили несколько глубоких язв, однако ж погибли от руки его, равно как и их товарищи. После победы упросил Стеркатер некоего поселянина перевязать себе раны, который и залечил их весьма искусно, вправив выпавшие кишки и зашив язвы тонкими ивовыми хлыстиками. За эту услугу получил он от Стеркатера тот драгоценный плащ, который подарила ему королевская невеста. Таким образом Хельго вновь обязан был благодетелю своему Стеркатеру.

Когда оный служил при войсках короля Готфского и узнал, что коданский король Ингель предался неистовствам, он крайне огорчился и начал насыпать великий короб угольем. Будучи же спрошен, что намерен он начать с этим угольем, отвечал: «Я иду в Коданию для оттачивания на этих угольях притупившегося разума короля Ингеля». Что он и исполнил, до того что укорами вынудил молодого короля отречься от всех своих пороков и невоздержностей, а по вступлении на стезю добродетелей казнить всех убийц отца своего, коих он, по крайнему неразумию, принял было в особливую свою милость и удостоил ближайшего своего доверия.

Стеркатер особенно прославился в войне, которую вел готфский король Ринго против Коданского короля Оралда с пролитием с обеих сторон многой крови. Во оной войне был на стороне готфов, но, невзирая на это, победа досталась недешево, ибо готфы потеряли во оной двенадцать тысяч одних только чиновных людей и дворянства, хотя урон коданов был втрое больше. Стеркатер имел тогда на себе должность готфского главного полководца и покорил коданов в подданство королю Ринго.

Исполин этот был не только отменно силен и неустрашим, но и невероятно скор в ходьбе, так что из верхней части области готфов поспевал в коданы одним днем, чего обыкновенные ездоки не могли учинить в две недели. Кажется, северные народы почитают этого исполина своим Ираклом, так что отдают почти божескую честь его славе.

Таковым образом вы видите, что Стеркатер привык к победам и по низложении своем не мог сносить упадка славы, приобретенной и подкрепляемой им чрез целые три века. Вчера пришел он к моему дому; тело его было ослаблено болезнью и ранами, но еще более дух его стесняем был жесточайшею печалью. «Я побежден, дорогой мой Хатер, – вскричал он мне со стенанием, – Русский богатырь Звенислав низложил меня в поединке и погубил всю честь моих подвигов. Ты видишь болезнь мою, произведенную во мне отчаянием; конец мой близок, и я не хочу, чтоб возымел я последний стыд умереть естественною смертью". Окажи мне благодеяние – отсеки сию голову, которую я носить на себе больше уже не в состоянии». Я никак не мог учинить моему благодетелю столь варварской услуги и решительно отрекся. Стеркатер упорствовал и старался доказывать мне примерами, что требование его законно и что многие друзья оказывали друг другу подобные услуги. Но, не преуспев в уговорах, он предложил мне эти сто двадцать фунтов золота, которые получил за убиение мучителя Ола; однако когда и блеск золота не мог привлечь меня, то он пригрозил удавить меня, если я не соглашусь. Признаюсь, голос, с каковым он это произнес, не дозволил мне сомневаться более в его угрозах; я знал его довольно, и спасение собственной моей жизни меня принудило повиноваться. Он привел меня на это место, вручил мне золото, которое вы здесь видите, и, нагнув свою голову, поощрял срубить её смело. Таковым образом совершил я его желание. Отделенная от трупа голова, упав на землю, укусила оную и вырвала великую глыбу своими зубами, что свидетельствовало о ярости его, с каковою оставил он сей свет.

Теперь, великодушный богатырь, можешь решать, заслуживаю ли я гнев твой.

«Со всем тем ты убийца твоего благодетеля, – подхватил Звенислав. – Я довольно вижу, что блеск золота привлек тебя к толь мерзкому поступку, ибо ты найден мною не в оплакивании убиенного тобою, а в пожирании корыстолюбными твоими взорами богатства, приобретенного ценою крови. Ты столь гадок, что я и всякий добродетельный витязь сочтет за бесчестие умертвить тебя своим оружием. Я оставлю тебя на суд твоей совести».

Хатер казался быть приведен этим в ужас, и вид раскаяния покрыл лицо его.

 

Звенислав в России

Звенислав не пропустил оказать последний долг столь славному мужу; он вместе со Слотаном предал тело Стеркатера земле на Релингских полях, справил по нем тризны по обычаю северных народов и, учинив богатырский штандарт над его могилою, вознамерился последовать ко двору великого князя Владимира, слава коего гремела во всем свете. Двор его описывали ему таковым, к которому славнейшие богатыри имели свое стечение, а особу Владимира таковым государем, коему единственно пристойно было посвящать услуги свои людям великим. Звенислав надеялся при оном наиболее снискать свою славу и от богатырей, разъезжающих по всему свету, получить известие о любезных своих особах. Он направил путь свой к славному городу Киеву, беспрестанно проведывая о возлюбленной своей Алзане и о царе Ятвяжском и его супруге. Слотан не мог оставить столь храброго богатыря, каков был Звенислав, покровительствующий и свидетельствующий верность его к своему монарху; он следовал за ним и посвятил услуги свои богатырю, соединенному столь тесным союзом с Тарбелсом.

Неизвестно, возымела ли совесть над убийцей Стеркатера то действие, какового ожидал добродетельный Звенислав. Но думаю, что куча золота успокоила дух его и скоро привела в забвение укоры русского богатыря, ибо часто видим мы, что металл сей способствует к равнодушному совершению безбожнейших подвигов людям и не так подлого состояния, каков был Хатер.

Между тем слава со своею гремящею трубою не дремала и имя Звенислава стало столь почтенным, что при дворе Владимира принят он был с отличною радостью и оказанием почестей. Милости и благосклонность великого государя русского учинились тем больше, когда Звенислав на подвигах с непобедимыми его богатырями Добрынею, Чурилою, Алешею и прочими оказался не только им не уступающим, но, может быть, и превосходящим.

В бытность свою в услугах Владимировых, Звенислав через пять лет известен был под именем дворянина Заолешанина. Он осматривал все редкости и великолепные здания в именитом граде Киеве, но я не буду описывать (говорит историк его повести) подробности его примечаний: в чем согласен весь свет, что Киев был первый город в подсолнечной вселенной в рассуждении богатства, греческой архитектуры и крепости стен своих, созданных на освященных водах реки Буга. Равномерно не распространюсь я в повествовании тех бессмертных дел, кои совершил Звенислав в служении Владимиру. Этим предварили меня писатели временников, как-то: освобождение царевны греческой, царей Цимисхиев сестры, из плена Хазарского князя Чула. При сем Звенислав проделал опыт над своим Самосеком, который, во время его отдохновения в шатре, порубил всё высланное на богатыря хазарское войско. Потом победил он на поединке самого Чула и принудил его не только возвратить царевну братьям её с честью, но и за плен её заплатить сто тысяч фунтов золота. Потом, при избавлении вятичей от владычества тех же хазаров оказал он Владимиру немалую услугу, взяв одною своею рукою город их Саркел, или Беловеж, и введя в него засаду русских воинов. Равномерно показал он силу свою в походе со Владимиром на кроатов; и когда, в отсутствие его, печенеги напали на Россию с сильным войском, тогда Звенислав взял на себя обязанность прогнать их и дня в два настиг их при реке Трубеже. Тут он учинил им великое поражение и убил исполина их Кудара. Бегущие после этого побоища печенеги встретились с отрядом войск Владимира, посланных и поспешавших на помощь Звениславу, и будучи гонимы с одной стороны богатырем этим, а с другой встречены отрядом, были истреблены вконец. Не меньше славен его подвиг в убиении стоглавого чудовища, возжелавшего выпить до капли всю воду в реке Днепре. По трехдневном без отдыха с ним сражении Звенислав изрубил его на части.

Когда наступил в областях Владимировых мир и когда тщетное проведывание чрез стекающихся в Киев богатырей об искомых Звениславом особах учинило грусть его возобновившейся, просил он Владимира о увольнении со своей службы, открыв чистосердечно причины, его к тому принуждающие. Бесплодно старался Владимир, обязанный его подвигами, удержать его при себе: двор его лишь умножал тоску богатыря, он видел вокруг только счастливых любовников и возлюбленная Алзана была одно его желание. Он оставил Киев и поехал с верным своим спутником Слотаном в обры к тестю своему князю Котагеду, чтоб открыть наконец о несчастье своем, которое до тех пор от него скрывал. Он достиг туда в самое нужное время, ибо нашел кровопролитное сражение пред самою столицею. Аланский князь Сарозий узнал, что князь Котагед лишился своего сына и от чувствуемой оттого печали впал в таковую слабость, что совсем не заботился о правлении своего государства. Сарозий хотел этим воспользоваться и, придя со стотысячным войском, рассчитывал без затруднения покорить княжество Обрское. Котагед проиграл уже два сражения, и это должно было решить судьбу обров, однако те были разбиты и бежали. В таком обстоятельстве ветретил их Звенислав. Он остановил тех кого смог, а в другую сторону послал Слотана – ободрить и удержать бегущих воинов. Напирающие аланы вскоре почувствовали тяжесть ударов Самосека, и сам Сарозий омыл в крови своей собственное властолюбие. Звенислав не щадил неприятелей; Слотан с ободрившимися обрами делал чудеса храбрости и остановился от преследования не прежде, как за пределами владения своего государя.

Радость Котагеда была невообразима, когда узнал он, что избавлением своим обязан храбрости своего зятя, которого считал погибшим, как и детей своих. Звенислав соединил с ним слезы радости и, рассказав о подробностях, касающихся до Алзаны, Тарбелса и Любаны, подал некоторую надежду, что оные когда-нибудь сыщутся и присоединятся к его родительским объятиям. Княгиня Селта, взирая на красоту своего зятя, не желала большего, как видеть дочь свою совершенно счастливой в соединении и совершении её брака. Звенислав не мог долго наслаждаться нежностью своих родственников; его ничто не могло утешить без Алзаны, и потому простился он с князьями обрскими, чтобы продолжать свои поиски. Котагед позволил ему это не иначе, как с пролитием горчайших слез. «Я почти отчаиваюсь увидеть вновь детей моих, – говорил он. – Небо даровало мне тебя, но ты оставляешь меня в печали и опасности. Кто подкрепит без тебя скипетр в ослабевающей руке моей?» – «Государь! – отвечал ему Звенислав. – Опасности ваши суть мои собственные, но не видите ли вы, что я не могу жить, лишенный возлюбленной моей супруги? Само божество повелело мне искать её, и кто знает, не крайне ли потребна ей моя помощь? Может быть, страдает она во власти какого-нибудь мучителя; друг мой Тарбелс, может быть, сносит жесточайшую неволю, и в таком случае кто защитит его дражайшую Любану? Всё повелевает мне не медля шествовать; неужели никогда небо не смягчится моими страданиями?» Сказав так, оставил он Котагеда и Селту. Верный Слотан послан был от него в Ятвягию осведомиться, в каковом состоянии находится правление этого царства и нет ли какого-нибудь слуху про их государей; ему приказано было искать Звенислава в земле вятичей, куда наш богатырь и проследовал.

Он проехал множество земель без успеха в своем намерении. Неудача эта приводила его в отчаяние, от которого он не получал иной отрады, разве что когда ему случалось освобождать несчастных из-под власти притеснителей. В земле вятичей, не дождавшись Слотана, наскучило ему более медлить и, дав волю Златокопыту своему избрать путь, он выехал. Наступающая ночь принудила его взять отдых. Златокопыт разбил ему шатер, и Звенислав лег, углубленный в печальные размышления свои о Алзане. Вдруг плачевный голос женщины, призывающий на помощь, пронзил слух его. Звенислав, ищущий подобных приключений и всегда готовый прийти на помощь, схватил меч свой, побежал на голос и увидел прекрасную особу в руках четверых бездельников, старающихся похитить честь ее. При взгляде на неожиданную помощь злодеи пришли в смятение, однако, ободрясь, думали, что им не будет труда управиться с одним человеком, и напали на Звенислава, Но это стоило жизни двоим, а оставшихся спасла быстрота ног. Богатырь нашел сию освобожденную связанной; он обнадежил её, разрезал веревки и пригласил следовать за собою. Женщина, поглядев на него, подала ему руку; они пришли в его шатёр.

Может быть, некоторые подумают, что избавленная женщина затем повиновалась идти с нашим богатырем без дальних размышлений, что женщины не чают иного счастья, чем оказаться в опасности наедине с пригожим и храбрым мужчиною; однако эта дама была совсем не того была свойства, и счастье привело её к пресечению горестей своего избавителя, как мы то скоро услышим.

«Неустрашимый Звенислав, – начала она, сев с ним на разостланном ковре, – я имею чем заплатить за твоё оказанное мне одолжение. Не удивляйся, что я тебя знаю, когда мое лицо тебе незнакомо. Я – Бряцана, дочь волшебницы и жена Слотана, если только этот неверный не отказывается называть супругой особу, его огорчившую, которая, раскаявшись в жестоком с ним, хотя заслуженном им, поступке, гоняется за ним теперь по свету, которая страдает по нем и чрез столь долгую с ним разлуку никогда не подражала ему в неверности…»

«Ах, я нашел его неожиданно!» – вскричал голос человека, остановившего коня своего у шатра, и в то же мгновение в шатёр вошел Слотан. «Государь, какая встреча! – причал он, входя с распростертыми руками, но вдруг, отступив, сказал – Ба, жена моя!.. По чести это не худо, храбрый богатырь; подвиг ваш с Бряцаною лучше б был без свидетелей… Однако я не ревную, – продолжал он, смеючись, – ибо испытал, каких изрядных лошадей делает из людей сия страсть». – «Время еще так коротко, – отвечал Звенислав, обнимая Слотана, – что если б ты и мог меня подозревать в измене моей божественной Алзане, но добродетель жены твоей не допустит меня до искушения; я лишь в сию минуту имел счастье освободить Бряцану от злодеев, не столь целомудренно о ней помышлявших… Но, Слотан, не слепым случаем приведен ты сюда: рок хочет примирить тебя с Бряцаною, которая затем подвергалась опасности, чтоб отыскать тебя и просить прощения в оказанной тебе жестокости. Поверь мне, друг мой, что она довольно прелестна, чтоб ты мог отказать ей в примирении».

Бряцана, которая до тех пор пораженная радостью и робостью не смела взглянуть на своего супруга, упала к ногам его. Слезы, коими омывала она его колена, не могли не возыметь своего действия: Слотан поднял её и, заключив в свои объятия, просил забыть прошедшее и не поминать ничего из прошлого, кроме клятв, кои они друг другу давали. Восхищение Бряцаны было столь велико, что она лишилась чувств, прижав к груди своей Слотана, но нежные старания и поцелуи его вскоре привели её в себя. Звенислав, доброе сердце которого в благополучии ближнего принимало истинное участие, проливал от радости слезы и сказал, вздохнув, что он желал бы так же обнять свою Алзану. Это слово пресекло восторг супругов; Слотан уведомил его, что Мирослав управляет ятвягами, как верный друг своим государям, что мир и изобилие разлиян– ны над этим царством и подданные не желают ничего столь ревностно, как возвращения своих царей, о чем возносят к богам беспрестанные молитвы. Но что нет никакого слуху про Тарбелса, Алзану и Любану. «Я замедлился, государь, – продолжал Слотан, – приездом моим в назначенное от тебя место, по той причине, что я думал о моем государе Тарбелсе лучшее получить известие в тех местах, где он был отлучен от нас. Для чего проехал я в область Старо-Славенскую, где счастье дозволило мне поймать одного из наших злодеев, кои нападали на нас в лесу и причинили разлуку с Тарбелсом. Тот говорил мне с клятвою, что государь мой не претерпел от них не только никакого зла, но, быв ими оставлен связанный в лесу по их оплошности, освободил руки и столь удачно употребил свое оружие, что десятеро из них пали от его ударов и что оставшиеся, в числе коих был и он, спасаясь бегством, за восставшею грозою не приметили, куда он обратился. Я, подарив разбойнику жизнь за столь приятную весть, последовал в сию страну и, нечаянно сбившись ночью с дороги, получил неожиданное счастье увидеть вас и найти свою жену, которая, признаюсь, что, невзирая на жестокий со мною поступок, всегда обитала в моем сердце». За словами последовал столь живой поцелуй от Бряцаны, что Слотан не мог не отплатить за него дюжиною, а Звенислав опять вздохнул и облизнулся. Бряцана, приметив, что восторги её напоминают Звениславу о том, чего злая судьба его лишила, поспешила разогнать его скуку своим повествованием и сообщить ему средство, способное восстановить его покой.

 

Рассказ Бряцаны

«Без сомнения, любезный Слотан, желаешь ты, – начала она, – проведать, что со мною случилось с той несчастной минуты, в которую проклятая моя ревность меня с тобою разлучила. Мать моя, волшебница, чтоб лучше научить меня своему искусству, взяла меня в горный свой замок. Там начала она преподавать мне наставления в тайнах своей науки. Признаюсь, что столь возвышенное знание сначала пленило меня, но я очень мало преуспела, затем что любовь моя к тебе, которая жаром ревности казалась спалённой, была лишь только в молчании и вскоре начала столь жестоко вопиять моему сердцу, что я предалась грусти и не внимала того, что открывала мне моя родительница. Я узнала не больше того, как только предузнавать средства, могущие некоторым людям служить на пользу, а чем предохранять себя в противных случаях от несчастья, о том нимало не пеклась. Родительница моя лишила меня навек к тому надежды скоропостижною своею кончиною. Отдав долг моей природе и оплакав смерть столь милого человека, нашла я себя свободной следовать побуждениям моей любви. Я вознамерилась искать тебя по всему свету и, упав к ногам твоим, окончить там же дни мои, если ты меня не простишь. Но если исступление презренной любви может быть сочтено за проступок, то я за ревнивость мою довольно претерпела. Пять лет странствуя по всем частям света, не имела я о тебе, любезный Слотан, ни малейших сведений. Небо видит, сколько это меня терзало и сколько понесла я гонений за то, что ты был мне милее тех, которые покушались на мое постоянство, однако добродетель моя защитила меня от всего. Наконец прибыла я в Киев; но там я получила не больше отрады, что ты жив и уехал за несколько дней в свое отечество вместе со Звениславом. Тогда погналась я по следам вашим и поскольку не ведала, что ты разлучился со Звениславом, то сегодня прибыла в здешнюю страну. Четверо дворян, которых я нашла попивающих на постоялом доме, предложили проводить меня до ближнего города, но я, приметив, с каким видом рассматривали они лицо мое, поблагодарила их за оказываемую честь и постаралась заблаговременно уехать. Однако они догнали меня на дороге, сволокли в лес, где, конечно б, честь моя погибла от их насилия, когда бы великодушный Звенислав не подоспел защитить меня. Двое из злодеев пали от руки его, а прочие спаслись бегством. И в сие счастливое мгновение небо сжалилось над моим бедствием, возвратив меня любимому супругу.

– Теперь, великодушный избавитель мой, – говорила она Звениславу, – я имею, в оплату оказанного мне одолжения, открыть вам средство, которое, без сомнения, послужит к прекращению всего, что вас так огорчает. Я уверена, что открытие о месте, где пребывают любезные вам особы, есть одно из тех желаний, кое извлекает ваши вздохи». – «Боги! – вскричал Звенислав, – Я отдал бы половину моих дней, чтоб только увидеть мою возлюбленную Алзану». – «Для чего ж не прибегнете вы к вашему бесценному коню? – сказала Бряцана. – Разве вам не известны свойства его? Если нет, то я ведаю, что он может привезти вас в кратчайшее время к месту, где она пребывает». – «Ах, сударыня, – воскликнул богатырь, – вы возвращаете мне жизнь! Я совсем забыл о столь надежном средстве, которое узнал от самого Гугоркана в видении. Если я мучусь, то от самого себя… или, может быть, богам угодно было в наказание мое загладить сие в моей памяти. Я обязан вам бесконечно и завтра же прибегну к моему другу Златокопыту… О, если б был уже теперь день!.. Если б я в сию минуту мог… однако конь мой утомился, и неблагодарность была бы принуждать его более».

Звенислав вздохнул, сто раз вставал идти к Златокопыту, столько ж останавливался и выказав все возможные признаки нетерпеливости, однако принужден был ночевать в шатре. Он провел беспокойные часы, и, может быть, Слотан с Бряцаною имели лучшую участь.

 

Дальнейшее путешествие Звенислава

Лишь только рассвело, Звенислав разбудил супругов, которым казалось еще очень рано. «Простите, – кричал он, – я не могу ждать более! Слотан, тебе нельзя следовать за мною, ты можешь с супругою своею дожидаться меня в Ятвягии». Последнее слово произнес он уже вдали, и Слотан видел его ставшего на колено пред конем своим. «Божественное порождение! О конь, превосходный пред всеми скотами, – говорил он. – О конь, затмевающий славу Буцефала, Пегаса и всех, сколько ни описано отличнейших в повествованиях! Можешь ли ты быть свидетелем ежедневных моих мучений, кои сношу я в разлуке с моею возлюбленною Алзаною – и не сжалиться над несчастным богатырем? Нет, добродетельный Златокопыт, жестокость не есть свойство твоего чувствительного сердца; ты соединишь меня с нею, ты довезешь меня к ней, хотя б была она на краю света… Что? Ожидание мое совершается; из взоров твоих я вижу… о дражайший Златокопыт!» Звенислав вскочил и обнимал коня своего, который, собрав шатер, давал знак богатырю, чтоб он на него сел. Звенислав не дождался повторения знаков: он вскочил на седло, как птица, и подобно молнии сокрылся на быстром коне из глаз Слотана и Бряцаны, которые не замедлили возвратиться в Ятвягию, где перевезя все сокровища из горного замка волшебницы, и стали жить-поживать в совершенном покое во ожидании исполнения надежды храброго Звенислава.

Конь примчал оного к морю, и богатырь не ужасался бы, если Златокопыт вознамерился бы через него поплыть, но тот, троекратно встряхнувшись, распростер крылья, более прекрасные чем у распещренных птиц африканских, и поднялся на воздух. Ветры не могли бы спорить в быстроте полета, с каковым принес Златокопыт его на пустой остров, на котором остановился у подошвы превысокой горы. Звенислав хотел объехать гору, рассчитывая что-нибудь открыть, но Златокопыт не трогался с места и лег на землю. Богатырь сошел в него и начал уговаривать коня своего, чтоб он довез его до Алзаны, но тот притворился спящим. Звенислав, видя, что конь его не соглашается, заключил, что тот не в силах более ему помогать, и вознамерился употребить на поиск собственные свои ноги. Он простился с дружескими объятиями со Златокопытом и пошел на гору, думая с вершины её лучше рассмотреть положение острова. Но едва только, по претерпении крайних беспокойств, достиг он верха горы, как в ту же минуту увидел, что пред ним выросла другая гора – почти до облаков. Густой туман покрывал окрестности и делал предметы неразличимыми. Он хотел возвратиться вниз, но сзади ему представились такие утесы и пропасти, что не подвергая себя крайней опасности нельзя было сделать и шагу. Звенислав собрал силы и пошел на эту вторую гору. Уже преодолел он и этот путь, но, очутившись на вершине, увидел вновь выросшую гору, еще и той круче и возвышеннее. «Неужели это дорога на небо? – подумал он. – О богиня плодородия! Если моя любезная обитает в твоем священном жилище, позволь смертному его достигнуть, смертному, который от тебя предан в добычу жесточайшим горестям». С этими словами вскарабкался он наверх. Ноги его ослабели, когда подумал он сделать уже последний шаг к жилищу своей любезной, но гора не переставала возрастать. Это настолько его разгорячило, что он не мог удержаться от досады на бездушную свою противницу: он выхватил Самосек и, не размышляя о глупости своего действия, ударил им в гору. В то же мгновение она с ужасным треском исчезла, и Звенислав очутился у глубокого и наполненного водою рва, окружающего замок, имеющий высоченные стальные стены. Он пошел вокруг замка, надеясь сыскать мост, по которому смог бы войти во внутрь. Поиски его не были тщетными: мост представился глазам его, но какой же мост! Состоящий из одних торчащих вверх острием ножей, бритв и копий, по которому нельзя было ступить и шага, чтоб не изрезать себя. Сто раз покушался Звенислав, водимый надеждою, вступить на оный, уповая наверно увидеть в замке свою возлюбленную, и столько же раз останавливало его сомнение, как бы не заплатить жизнью своей за достижение места, которое, может быть, не заключает в себе Алзаны. Но надпись воротах замка, гласила: «Здесь заключены Алзана и Любана, но Звенислав к ним не достигнет» – в одно мгновение решила его сомнения. «Я не достигну!? Ежели б небо и ад совокупились мне в том препятствовать!» – вскричал Звенислав и побежал по мосту. Острия его не уязвляли, но вода, начав во рве кипеть, полилась на него с обеих сторон и настолько его жгла, что он почти отчаялся достичь ворот, однако ж стремился далее и не оставлял своего намерения. Едва он преступил на другую сторону моста, тот со рвом и кипящей водою исчез. Звенислав порадовался своему успеху и готовился сбить кулаком висящий на воротах великий медный замок, но с первым же ударом выскочил из него стальной исполин с двенадцатью руками, держащий в каждой из оных по мечу. Он напал на богатыря с таковою жестокостью, что только Звениславу возможно было помышлять о обороне. Бой их достоин описания пера искуснейшего, нежели мое. Самосек зазвенел от перехватываемых ударов исполина, которые друг за другом падали на витязя. После сражения, продолжавшегося целый час, исполин лишился всех рук, но когда Звенислав готов был срубить ему голову, руки у того выросли в сугубом числе и возобновили битву, еще опаснее прежней. Два часа прошло, пока богатырь опять оставил исполина без рук и без оружия. Однако он бесплодно пускал меч свой в шею его: исполин умел столь проворно вертеться и уворачиваться, что Самосек не успевал лишить его головы, а между тем он получил столько рук, что уподобился густому дереву. Почти целый день прошел в таком сражении, руки отлетали прочь десятками и вырастали опять сотнями, удары их становились ожесточеннее. «Долго ли мне биться с тобою, проклятое чудовище! – вскричал Звенислав, схватив исполина за ноги и ударяя его о стену, отчего тот разлетелся вдребезги.

Тогда замок спал с дверей, и они растворились сами собою. Победитель вошел во внутрь замка, где ему представился толь прекрасный сад, что он не мог не счесть оного насаждением самих богов. Взоры Звенислава не привлекались прелестью цветов и дарами рядов плодовитых деревьев, они искали предмета, единственно их питающего, но, бродя по округе, не могли удовлетворить себя. Звенислав устал, бегая по дорожкам, лесочкам, цветникам и тенистым закоулкам; Алзаны тут не было. «О Дидилия, – возопил огорченный богатырь, – сжалишься ли ты когда-нибудь над несчастным, коему ты мстишь за чужую погрешность? Виновен ли я в преступлении моих родителей? Не довольно ли я доказал моим терпением, что я гневу твоему напрасно подвергаюсь? Но сие терпение в человеке имеет пределы: я не могу уже сносить более. О богиня! Лиши меня жизни, когда то должно, или не будь несправедлива». Гром и блистание различных огней пресекли слова его. Запах избраннейших ароматов разнесся по всему саду, и изумленный богатырь увидел спустившуюся к нему на облаках богиню плодородия. «Престань роптать на богов! – сказала она ему кротким голосом. – Никогда боги неправедны быть не могут, и смертные заблуждаются, если приписывают им жестокости. Уставы провидения их всегда клонятся к добру человека, и только злые люди заключают о них по своим склонностям. Ни ты, ни отец твой не раздражили меня никогда; и знай, что принятое тобою за мое мщение есть явный довод благосклонности к тебе небесной. Ты предназначен был к уничтожению многих несчастных происшествий в мире сем, к вспомоществованию притесненных и к низложению несправедливых. Но ты в самом нежном своем возрасте готов был предаться должности супруга; что привело бы тебя в слабость, дети твои были бы нездоровы; несчастные, коим тебе предназначено было помочь, лишились бы твоей защиты, ибо ты забыл бы о должностях богатыря и, прилепясь к любезной тебе особе, не выехал бы из своего дому. Если б воспитание твоё оставлено было родителям, они по нежности к тебе потакали бы твоим врожденным порокам, а суровое и беспристрастное твое воспитание их истребило; добродетелями своими ты обязан этому; добродетели твоих родителей имеют теперь награду – вместо неминуемых слез, которые были бы следствием твоих поступков; они возрадуются, увидев сына, себя достойного и приносящего им честь своею славою. Для этого боги привели тебя влюбиться в Алзану, тебя достойную, чтоб после похищения её искал ты её по свету и совершил намерения судьбы в тех подвигах, которые были совершены тобою в свое время. Теперь ты окончил путь; тридцатилетний твой возраст дозволяет тебе уже вкусить благополучие, поскольку ты во всё время жизни своей вел себя себя благоразумно и добродетельно. Постоянство твоё, дружба, великодушие и храбрость испытаны совершенно, а особенно в последнем твоем подвиге с привиденным стальным исполином. Ты за всё получишь воздаяние: ты узнаешь своих родителей и присоединишься к ним, чтобы никогда не разлучиться, ты соединишься со всеми. Пойди теперь к своей возлюбленной Алзане, ты найдешь её в этом храме».

Богиня указала ему сторону и стала невидимой, а Звенислав усмотрел великолепный храм в том месте, где прежде его не приметил. Он опомнился не ранее, как уже вступил во храм, но лишь для того, чтоб опять лишиться чувств от радости, найдя в нём любезную свою Алзану. Она сидела вместе с Любаною на богатой софе и, не ожидая сей встречи, была так поражена, что не могла ни говорить, ни встать. Однако они опомнились держа друг друга в объятиях. Восторг этой четы еще умножился, когда Звенислав, рассказав свои приключения, дал знать, что, по речам богини Дидилии, все несчастья их кончились и что они не будут более разлучены друг с другом. Что до Любаны, та имела довольно причин пролить слезы, видя себя без надежды разлученной с возлюбленным Тарбелсом. Звенислав и Алзана старались утешать ее, приводя в доказательство слова богини, хотя то не имело дальнейшего успеха: царица Ятвяжская была в отчаянии, однако согласилась следовать со счастливыми супругами, куда они вознамерятся.

Тогда надлежало вспомнить о средствах, каким образом оставить им пустой остров, и Златокопыт учинился необходимо нужен. Звенислав торопился сыскать его, но где было найти то место, в котором он его оставил? Звенислав во всем острове увидел такую перемену, которая учиняла его неузнаваемым. Замок по выступлении его из оного с Алзаною и Любаною, исчез; гор и моря видно не было, и они находились в стране, изобилующей всеми дарами природы. Богатырь сколько ни занят был своим счастьем, но потеря столь редкого коня его трогала; однако он выслушал повесть Алзаны со времени её с ним разлуки; та не содержала ничего особого, кроме что Алзана, будучи вместе с Любаною похищена облаком, от ужаса пришли в беспамятство, а придя в себя, увидели себя в храме, где Звенислав их нашел. Им не было ни в чем недостатка, но они не могли выходить, кроме как только в сад, и не видали никакой живой твари до времени освобождения из своего великолепного заточения. Они чувствовали свое несчастье, но не могли совершенно предаться печали, ибо когда им в голову входили горестные мысли, в то же мгновение они обе засыпали крепким сном и пробуждались с внутреннею надеждою, что судьба их вскоре восприимет иной вид и что сие приписывают они попечению богини, а в прочем им не возможно было бы остаться живым от тоски. «Однако эта надежда действовала только на одну тебя», – сказала Любана Алзане и пролила слезы. Звенислав опять было приступил к увещеваниям, но был остановлен появившимся Златокопытом, который прискакал к нему с сидящею на седле птицею, исспещренною прекраснейшими перьями. Богатырь воскликнул от радости и остановился в изумлении, взглянув на птицу, а особенно когда она, подняв великий крик, бросилась к Любане и трепетанием крыл своих оказывала ей знаки радости. «Сия птица должна быть вам знакома?»– спросил Звенислав у Любаны. «Совсем нет, – отвечала она, – но я не понимаю, что произвел во мне вид ее: все чувства мои заворожены». Птица старалась изъявить ей за то свою благодарность и потом бросалась с криком же и трепетанием крыл к Алзане и Звениславу. «Ах, какая прелестная птица!» – говорили все, лаская оную наперерыв. Между тем птица бросалась к мечу Звениславову и старалась его носом своим вытащить из ножен. Богатырь не знал, что заключить из сего, но, пытаясь приласкать птицу, хотел потакать её желаниям и для того, обнажив Самосек, держал в руке, думая, что птица начнет его рассматривать. Но та, отлетев прочь, со стремлением на меч бросилась и рассекла себя на острие. «Боги! – вскричали все. – Какое несчастье!» «Какая неосторожность!» – вскричал Звенислав, а Любана, не в силах взирать на лишение птицы, на которую полагала она иметь право, едва не упала в обморок.

Между тем труп птицы вдруг покрылся густым дымом, и из него увидели… возможно ли изобразить удивление и радость видевших? Они увидели представшего Тарбелса. Должно было иметь столько любви, как Любана, и столько дружеской нежности, сколько имели к нему Звенислав и Алзана, чтоб уразуметь чувства восхищенных душ всех вообще и порознь. Перо слабо для таковых объяснений, так же, как и слова; сердца лучше их изображают. Когда прошли восторги, все пожелали узнать, что случилось с Тарбелсом со времени разлуки его со Звениславом и каким образом стал он птицею. Все просили его о том, и он начал:

 

Дальнейшие приключения Тарбелса

– Когда в сражении с разбойниками был схвачен я ими и повезен в лес, злодеи эти не стали меня обезоруживать, что подало мне возможность сыскать время, в которое они оплошали, и, выхватив меч, изрубить тех, которые вели с обеих сторон за повода мою лошадь. Сражение возобновилось, но еще восемь разбойников пало от моих ударов, прочие же спаслись бегством. Я, не думая гнаться за ними, старался соединиться с моим другом, а особенно думая, что помощь моя ему нужна в неравном бою с отчаянными неприятелями, и для того поворотил в сторону, где ожидал найти большую дорогу. Но начавшаяся гроза сделала небо столь мрачным, что каждый шаг следовало удостоверить в безопасности, прежде чем ступить, и так я не мог поспешить. Вдруг громовый удар с ужасным блеском молнии раздробил впереди меня дерево, от коего часть, упав, ударила мою лошадь. Она, испугавшись этого, помчала меня во всю прыть; я старался удержать ее, но повода порвались, и я отчаялся в моем спасении. Осветившая окрестности молния представила погибель мою неизбежной, так как лошадь моя несла меня прямо в страшную пропасть, и я полетел туда. В это самое опасное мгновение подхвачен я был подоспевшею на крылатом медведе женщиной. Опомнившись, увидел я себя в великолепном доме, и эта женщина, весьма благовидной наружности, прилагала о мне старания. «Кто б вы ни были, – сказал я ей, – я обязан вам жизнью». Слова эти произвели в ней радость; она бросилась ко мне с объятиями и, оказав мне множество ласк, отвечала: «Любезный Тарбелс! Ты извинишь жесточайшую мою к тебе любовь, принудившую меня разлучить тебя с твоим другом. Знай же, что я волшебница, которая влюбилась в тебя в то время, когда ты со Звениславом начал обороняться от разбойников. Я, закрытая облаком, взирала на твою храбрость и, остановись от пути моего взирать на твои поступки, пленилась твоею красотою. Я помогала разбойникам схватить тебя и отвести в лес, чтоб там удобнее могла похитить тебя, поскольку страшное оружие друга твоего препятствовало мне совершить это в его присутствии. Когда уже ничто не мешало, я привела разбойников в оплошность, и ты оказал новый опыт своей отваги, чтобы совершенно победить мое сердце. Тогда я волшебством воздвигла бурю и гром; вам показалось, что лошадь ваша испугалась, что упала с вами в пропасть и что я подхватила вас, прилетев на крылатом звере; но все это было видение, а вы находились уже в моих объятиях». Окончав это, наговорила она мне тысячу нежностей и хотела целовать меня, но я оттолкнул её с презрением. «Не надеешься ли ты, проклятая ведьма, – сказал я с досадою, – воспользоваться своим чародейством? Ты никогда не привлечешь меня к мерзкому своему намерению. Если б ты была и сама богиня Лада, то и в таком случае я прежде бы умер, нежели изменил моей дражайшей супруге».

Неизвестно, правду ли говорил Тарбелс, но получил за это с дюжину пламенных поцелуев от своей Любаны и продолжал:

– Волшебница не огорчилась на мое чистосердечное признание и уверяла меня, что со временем я одумаюсь и воспользуюсь счастьем владеть ею, когда уже Любаны моей возвратить будет невозможно. Она наговорила мне множество хитростей, коими надеялась привлечь меня. Однако я всегда отвечал ей только презрением. Но скучно было бы пересказывать все её слова. Все средства истощены были ею без успеха: она прибегала к угрозам, мучила меня в скаредном заключении и наконец, видя, что меня поколебать невозможно, пришла в такую ярость, от коей я погибель мою считал неизбежною. Прелестное лицо её пропало, и я не видал уже ничего иного, кроме страшного лица старухи. Она велела мне избирать род животного, в которое я желаю быть. превращен «Это для того, – говорила она, – чтоб ты вечно не имел надежды владеть моею ненавистною соперницею, ибо хотя ты по смерти моей и можешь освободиться из неволи, но, оставшись в образе птицы или зверя, не будешь узнан Любаною. Ну, избирай!» – сказала она столь страшным голосом, что я чуть мог объявить, что желаю быть птицею. Тогда остановилась она на несколько мгновений, не решаясь, в какую птицу обратить меня. В страшную видом не дозволяло ей её сердце, поскольку оно хранило еще ко мне страсть, и потому по прочтении ею некоторых слов заклятия, получил я тот вид, в котором предстал вам. Я надеялся, что найду способ когда-нибудь улететь от нее, но ошибся. Волшебница заперла меня в железную клетку и каждый день, приходя кормить меня, твердила мне о любви. Иногда она, выходя из терпения, что я, не имея возможности отвечать ей словами, выказывал омерзение мое к ней, отворачивая от нее мои взоры, не давала мне есть. Однако, опять смягчась, довольствовала меня изящнейшими яствами, переменяла вид свой из красавицы в красавицу, причем я очень опасался, чтобы она не набрела на мысль принять на себя образ моей возлюбленной Любаны, который против воли моей, конечно бы, поверг меня во искушение. По счастью, ведьма о том не вздумала и вошла в смешнейшие глупости. Она то оборачивалась сама птицею, как видно думая, что я во образе этом лучше прельщусь себе подобною. Я вздумал подкреплять её дурачество, начав оказывать к ней ласки, в намерении, не удастся ли мне обмануть её и учинить бегство. Невозможно изобразить радости волшебницы при таком неожидаемом для неё обороте. Она отворила мою клетку, начала её вычищать и готовить себе особую в ней жердочку, на которой садиться, ибо она заключила окончить век свой со мною в клетке. Я же, лаская ее, вылез из клетки; страстная дура того не приметила, и, прежде нежели осмотрелась, я улетел уже далеко от её замка. Таким образом только нынче поутру освободился я из моей неволи. Вскоре увидел я волшебницу, гонящуюся за мною на своем крылатом медведе. Легко догадаться, что я усилил мой полет; со всем тем невозможно бы мне избегнуть от моей неприятельницы, если бы мне не показался Зла– токопыт. Сей бесценный конь как бы нарочно подоспел в мою оборону, и я, уповая, что и вы, любезный Звенислав, находитесь близ него, бросился к нему и сел на седло. Ведьма покусилась было сорвать меня с седла, но Златокопыт дал ей задними своими ногами толь исправный отпор, что разбил её и с крылатым её зверем вдребезги.

Оставшись в безопасности, изъявлял я криком и трепетанием крыл признание мое Златокопыту, а будучи утомлен, заснул я, сидя на седле крепким сном. Во сне представилась мне женщина в белом одеянии, и висящий чрез плечо её зодиак вразумил меня, что вижу я благодетельную волшебницу. «Тарбелс! – сказала она мне. – Я принесла тебе радостные вести. Ныне соединишься ты со своею возлюбленною Любаною и найдешь друга своего и сестру свою. Конец вашим бедствиям настал. Не заботься о средстве, каковым достигнуть тебе до места, где любезные тебе особы теперь находятся: Златокопыт привезет тебя туда. Что ж до возвращения твоего прежнего образа, это не в моей силе. Однако, если ты найдешь в себе столько мужества, чтоб разрубить себя об меч Звениславов, то избавление твое от очарования заключено в силе божественного Самосека. Боги не оставят наградить испытанное твое постоянство, с каковым ты защищался чрез столько лет от нападения хитрой ведьмы. А поскольку небо только для того и разлучило тебя с твоею супругою, чтоб лета зрелого возраста учинили тебя способным познать цену брака и предохранить тебя от ветрености, коей в нраве твоем были неприметные корни, то ожидай теперь только благополучных дней». Волшебница, сказав это, стала невидимой, а я, проснувшись, увидел, что Златокопыт несет меня на себе к вам. Прочее вам известно, и какую силу действия оказал надо мною Самосек.

Тарбелс закончил свое повествование, и приветствия возобновились, а особенно Любана не знала меры в нежных благодарностях, чем бы заплатить за верность к себе своего возлюбленного; она вместо слов осыпала его поцелуями. Звенислав рассказал ему о своих приключениях то, что нами уже было описано в прежних листах. Они вознамерились следовать в Ятвягию и готовы уже были прибегнуть с просьбою о конях к Златокопыту, как вдруг увидели выходящих из рощи мужчину и женщину, которые, казалось, прогуливались на приятном вечернем воздухе. Те, взглянув на них со своей стороны, побежали к ним без памяти и в то же мгновение познали в них Слотана с Бряцаною. «Боги! – кричал первый. – Государи! Я нахожу вас неожидаемо… Как!., близ самой ятвяжской столицы, когда я считал вас на краю света!» Все обнимали его наперехват и все спрашивали: не впрямь ли мы в Ятвягии? Слотан уверял их, что он за час только вышел из столичного города прогуляться со своею женою. Он начал было препоручать в милость своих государей жену свою, как, сказав несколько слов, остановился и, прерывая, произнес только: «Самое время поспать!» Упал на траву и захрапел весьма спокойно. Сон подействовал на всех равно, все задремали и заснули крепко, нимало не медля, кроме одного Звенислава, который, удивляясь и зевая, повалился близ своей Алзаны после всех.

Какое пробуждение! Звенислав, Тарбелс и Слотан очнулись все вдруг. Они увидели себя совсем в другом месте, и сколько робость их разобрать дозволяла, то узнали, что спали в прекрасном саду. Но можно ли изобразить их ужас, когда они не нашли своих супруг? Безмолвные и понуренные их взгляды изобразили яснее слов горе сердец их. Кажется, не смели они спросить друг друга, чтоб не удостовериться в своем несчастье. Напоследок Звенислав, бросаясь в объятия к своему другу возопил: «Ах, Тарбелс, мы их опять лишились!» Тот отвечал ему только вздохами и, прижимая к груди своей, проливал слезы. Слотан, который совершенно полюбил жену свою, увидел стоящего близ себя Златокопыта, стал пред ним на колени и просил уведомить его, где делися его государи и Бряцана. В таковом он находился смятении! Звенислав готов был жаловаться на Дидилию, что она его не перестает еще гнать, а Тарбелс думал, что он все счастье свое видел только во сне, и осматривался, не покрывают ли его вновь птичьи перья. «Постойте, – вскричал Слотан, вскочив, – эта старушка нас уведомит», но в мгновение ока он изумился и стал неподвижен, сказав: «Это богиня!» Приближающаяся рассмеялась, и Звенислав, оглянувшись, увидел волшебницу Добраду. «О моя родительница! – возопил Звенислав, ибо так называл её всегда. – В какой несчастный час ты меня навещаешь! Должно ли, чтоб радость видеть тебя чрез столько времени затмевалась моею горестью: я вновь лишился моей Алзаны!» – «В этот час тебе исполнилось тридцать лет», – сказала волшебница с улыбкою и, обняв его, подавала руки ему и Тарбелсу. «Пойдем вкусить совершеннейшую радость», – говорила она, ведя их к огромным палатам. «А я, – кричал Слотан, – участник ли этой радости? Если я не равен с моими государями, то жена моя по крайней мере мне столько ж мила, как и другому». – «Конечно, конечно, – отвечала Добрада, – кто разделял с государем своим несчастья и всегда был ему верен, тот не должен лишиться жены своей и имеет право быть участником их радости». Слотан приободрился и, восприяв свой веселый дух, подал руку Златокопыту, который и не отказался дозволить ввести себя в зал, где он и остался, а Слотан последовал за прочими в спальню.

К неописуемой радости Звенислава, друга его и Слотана, увидели они Алзану, Любану и Бряцану, спокойно опочивающих в креслах. Любовники не удерживались бы, чтоб не броситься к своим дражайшим, если б Добрада не запретила им эьл и не приказала сесть по местам в ожидании пробуждения хозяина. «Да кто он?» – спрашивали у ней шепотом. «Очень скоро узнаете», – отвечала волшебница. Молчание продолжалось до тех пор, как Слотан чихнул весьма крепко и тем нарушил сон жены своей, которая, увидев себя в незнакомом месте, вскричала: «Что за чудо!.. Где я?» – и тем разбудила Алзану и Любану. Те не меньше удивились, очнувшись вместо поля в преогромной и богато убранной комнате. Они бросились к своим любовникам и задали им множество вопросов, но Звенислав и Тарбелс не могли их в том удоволетворить, ибо не знали, где они и как очутились в этом месте. Шум, происшедший от сих вопросов, прервал сон хозяев. Громобой отдернул занавес у своей постели и изумился, видя столько незнакомых людей в своей спальне. Долго он не мог выговорить ни одного слова и довольствовался тем, что протирал глаза свои, коим не верил совсем, и чтоб удостовериться, не спит ли он. Однако, узнав Добраду, поспешил надеть свой халат и, вскочив с постели, просил у ней извинения, что встречает её в таковом беспорядке. «Между друзьями таковые оговорки излишни, – отвечала волшебница. – Я прибыла к вам с моими приятелями отпраздновать день рождения вашего сына, которому ныне исполнилось тридцать лет». – «Как! Ныне праздник Дидилии? – вскричал Громобой. – Милана, Милана! – кликал он свою супругу. – Ты заспалась! Ныне праздник богини плодородия, пора ей приносить жертву о благополучии нашего сына». Милана, по счастью, была в спальном платье, почему, вскоре оправясь, встала с постели и, увидев Добраду, с великою радостью бросилась к ней в объятья. «Ах, великодушная волшебница! – говорила она. – Я видела столь приятный сон, что не могу по сих пор от радости опомниться. Мне казалось, что богиня Дидилия повелела вам отдать мне моего Звенислава, и я получила его из рук ваших». – «Звенислава?» – вскричал богатырь наш, вострепетав. «Так, Звенислава, – подхватила волшебница и, обратясь к Милане, заговорила – Божественные сны никогда не обманывают. Любезный мой питомец! Ты в доме своих родителей, познай их и вкуси в сей день радость, которую я тебе обещала». Она не докончила еще слов своих, как Звенислав был заключен в объятиях своих родителей и проливал с ними слезы радости. «Сей прекрасный богатырь – сын мой?» – кричал Громобой, всхлипывая и отирая слезы. «Всего еще не довольно, – сказала волшебница, – прибавь к прекрасному богатырю славного и непобедимого, ибо сей Звенислав есть тот самый, коего подвигам удивлялся ты в имени дворянина Заолешанина. Он наполнил свет своею храбростью и обязал заслугами своими российского монарха». – «Я это почти чувствовал, дражайшая Добрада, – отвечал Громобой, обнимая своего сына, – мое сердце билось, когда я читал ведомости, и я желал быть сам в тех местах, где процветала кровь моя. Но повторите мне случаи эти, расскажите повесть моего любезного Звенислава!»

Тогда Добрада рассказала все то, что читатель знает уже, с начала воспитания Звенислава до его возвращения в свой дом. Когда повесть дошла до Алзаны и родители её супруга узнали в ней свою невестку, приветствия и объятия возобновились. Тарбелс и Любана участвовали во этом, и радость еще умножилась благодаря соединению стольких родственников. После этого Добрада уведомила Звенислава о его знатном происхождении, чтоб уравнять его с происхождением его супруги, хотя Алзана любила только одного Звенислава и не имела интереса к его родословию.

«Таким образом, – продолжала волшебница, – вы, дорогой мой Звенислав, достигли венца ваших желаний. Небо возвещает вам благополучное последствия дней ваших; я слагаю с себя мое о вас попечение, ибо вам не будет уже нужна моя помощь, которую я не упускала оказывать вам во всех опасных случаях ваших приключений. Я невидимо следовала вашим путям и через свои влияния предохраняла вас от отчаяния в несчастьях. Вы следовали моим попечениям и заслужили милость богов, укрепившись в добродетели. Держитесь же её всегда и почитайте промысел небес, которые, невзирая на свою благость, порой подвергают нас бедствиям, дабы мы очищались от пороков. Вы, дражайший Тарбелс, со своею Любаною великодушием своим также заслужили награждение, как я объявляла уже вам в сновидении. Простите мне маленькую шутку, которую я вчера с вами сыграла; я хотела сделать свидание моего Звенислава с родителями приятным сюрпризом. И для того вчера, когда вы готовы были вступить в Ятвяжскую столицу, напустила я на вас сон, к котором перенесла вас всех в этот дом и на несколько минут разлучила с вашими любезными, чтоб за это награждены вы были окончанием ваших браков в этом доме… Любезный Громобой, надеюсь, пригласит меня на эту свадьбу».

Громобой не мог ничего выговорить от восторга, а только бил в ладоши и отдал приказ к свадебным приуготовлениям.

«Что до тебя надлежит, Слотан, – говорила Добрада, – то сия маленькая разлука с твоею женою была учинена, чтоб попугать тебя немножко и уверить твою Бряцану, что ты уже не заслужишь больше быть лошадью». – «Покорный слуга, госпожа волшебница! – отвечал он. – Гораздо легче отделаться, став лошадью, от Бряцаны, которую я не любил, нежели расстаться человеком с женою милою». – «По крайней мере ты узнал, каково потерять теперь её сердце, – продолжала Добрада. – Приступим теперь к нашей радости, – обратилась она к Громобою, – и она не остановится торжеством, если не замедлят с прибытием родители Тарбелса и Алзаны, за которыми я послала нарочных».

Любовники почувствовали было некоторую тайную досаду от таковой отсрочки, из-за того что путь из страны обров был довольно длинен, чтоб поморить их с недождания. Но в самое то мгновение увидели волшебницу, растворяющую окна и приемлющую под руки князя Котагеда и княгиню Селту, которых принесло к ним волшебное облако. Волшебница предварила их о всем, и так они готовые вступили умножать восхищение. Они обнимали детей своих, коих видеть навсегда было отчаялись. Благодарность к волшебнице была общая, и торжество началось. Старики подгуляли и хвастали в хмелю, что они могут еще по богатырю подарить свету, однако вскоре заснули в своих креслах. Слотан вместо своей комнаты зашел к Златокопыту, и сказывают, что пил с оным конем храбро на прощанье, поскольку едва только Звенислав учинился счастливейшим из смертных, Златокопыт и Самосек были взяты на небо и учинены в вечное напоминание созвездиями, а на тех ли местах они ныне, о том ведают звездочёты. Звенислав утешился об этом уроне в объятиях возлюбленной Алзаны, с которою прожил до глубочайшей старости и имел детей, прославившихся храбростью и добродетелями. Князь Котагед предлагал ему престол Обрский, но он не хотел расставаться со своими родителями. Почему этот престарелый государь с супругою своею согласился остаться в прекрасных окрестностях Клязмских. Он уступил корону одному добродетельнейшему из своих родственников, а тот присылал ему ежегодную дань на содержание. Князь Владимир одарил своего любезного богатыря множеством волостей и драгоценностей. Дети Звенислава ему верно служили и не уронили славы отца своего. Впрочем, всевластное время повергло в неизвестность их подвиги.

Тарбелс с Любаной царствовали в Ятвягии. Добрада подарила им ковер-самолет, на котором в несколько минут поспевали они посещать своих родственников, что происходило еженедельно. Об этом ковре повествуют, что он оказал россиянам великие заслуги, отправляя нужнейшие почты, но жадный татарский хан Батый, получив оный, проглотил его.

Мирослав навсегда остался другом своим государям; он правил государством с таким искусством и беспристрастием, что чрез много веков говорили в пример: «После Мирослава нет Мирослава».

Слотан до смерти своей был любим Тарбелсом и Любаной. Он звался первым полководцем в Ятвягии, но никогда не надевал оружия, ибо распоряжения Мирослава произвели то, что мечи заржавели, а сохи заблистали. Он любил жену свою, и она жалела всегда, что он некогда был скотиною.

Добрада, отпраздновав, одарила новобрачных некоторыми полезными свойствами, между коими терпение было не последнее. Она скрылась в облаках, и с того времени нигде уже о ней не слыхали.

 

Приключения Просвета

Не пропустят по обыкновению вопросить: а кто такой был этот Просвет? В чем любопытным нельзя более удовлетворить, кроме догадок о его имени, что был он человек разумный. Он родился, равно как и прочие, от отца и матери, если и пил, то всякий день, или как случалось. Неизвестно, простой ли был он дворянин или с прибавлениями, ибо никто не помнит в каком колене происходил он от Адама, вот он и не хвастал своей родословной; следовательно не известно, кому ближе он был по родству – Симу, Хаму или Иафету. Просвещенный свет уволит меня от дальнейших вопросов о подобных мелочах, которые производит только подлое воображение, и чего в нынешнем веке стерегутся. Между тем довольно будет, если мы позволим нашему Просвету иметь хороший заработок и богатые годовые доходы, которые он умел бы себе и ближним своим употребить в пользу.

В молодости своей учился он всем наукам, приличным его состоянию; имел от того хорошее понятие обо всех вещах, а посещение им чужестранных государств, обхождение с разумными людьми, привели его в удобность представлять вельможу или полководца; однако он, по возвращении в отечество, предпочел тишину уединения шуму светской жизни. Несколько лет довольствовался он чтением различных книг, а особенно путешествий по суше и морю, и догадывался, что господа географы долгое время искусно лгали. Так препровождал он свое время, и забыл, что ему, как последнему в своем роде, надлежало постараться о продолжении своего поколения, хотя природа не лишила его никаких к тому способностей; склонность человеческая к переменам владела им равномерно, и подвергала его всем тем слабостям, какие имеют пожилые молодцы.

Некоторые красавицы иногда производили трепет в его сердце; но поскольку лучшее время уже было пропущено, то сам он не доверял себе, чтоб кровь его способна была к пыланию, и все, старавшиеся его прельстить, увидели работу свою тщетною. Наконец вздумалось Просвету, прежде нежели свет его по обыкновению оставит, избегать самому обхождению с людьми. Едиными товарищами его сделались соловьи и чижики, коих держал он в своей спальне. Общество их казалось ему безопасным, и труд кормить их не очень тяжек, так что не допускал он к тому никого кроме себя; и это приобрело ему такую симпатию у этих птичек, что те, как только отпирал он у клеток их дверцы, летали к нему на руку, и опять по повелению его возвращались в клетки.

Однажды вздумал он проделать опыт, возвратятся ли они, если их выпустить во двор; и для того раскрыл окно. Птички садились на окно, посматривали вон, вылетали, садились на кровлю хором, и возвращались в свои клетки. Просвет порадовался, что друзья его так ему верны, но один чижик, вылетая несколько раз и возвращаясь, скрылся в свободном воздухе. Просвет думал, что эту птичку он только и видел; он прилежно глядел на небо, и как в нём показывалась какая-нибудь летающая тварь, надеялся он, что то его любезный чижик. Однако надежда его обманывала, беглец не возвращался; а когда солнце скрыло свои приятные лучи, и мрачная ночь сделала предметы неразличимыми, Просвет вздохнул по своей утрате, и затворил окно.

Каков ни ничтожен был этот урон, но Просвет грустил об нём так, что не ужинал, лег в постель, и долго не мог уснуть. Не должно дивиться такой его печали: характеры людей столь различны, что одни от самых безделиц вдаются в тоску; а другие, и лучших друзей теряя, бессонницею не мучатся. Напоследок Просеет заснул, но соловей его вдруг вздумал хвастать о любви, и начал воспевать её столь громко, что сон его опять был прерван. Просвет начал с прилежанием слушать все звуки его голоса, и приметив в нём много различных ударений и перемен, поймал себя на мысли, что пение птиц не может быть простое лепетание языка, но должно быть точное наречие этих животных. С того времени заключил он этот предмет тшательно исследовать, а особенно потому, что слыхал он о некоторых людях, кои благодаря долгому общению с птицами языку их выучились, и могли разуметь всё, что они говорили. В таковых размышлениях провел он остаток ночи, и не мог сомкнуть глаз, пока лучи восшедшего солнца совершенно в том ему не помешали. Он устремил свой взор на окно, и к великой радости увидел трепещущую по стеклам птичку. Он вскочил с постели, и не обманулся во ожидании; ибо то и в самом деле был его чижик. Он не мешкал сделать все приготовления, чтоб поймать этого маленького беглеца, но ничего было не нужно: лишь только он растворил окошко, чижик с великою радостью влетел в горницу, сел ему на руку, трепеща своими крылышками во изъявление своего удовольствия, и потом перебрался в свою клетку. Тут начал он петь переменными звуками, оборачиваясь на своих товарищей, которые также начинали запевать вместе и порознь, как бы задавали ему вопросы, на которые возвратившейся ответствовал столь примитивно, что Просвет совершенно утвердился в своем мнении. Он решил выучиться птичьему языку во что бы то ему ни стало. С того времени дал он своим птичкам полную свободу вылетать на двор; те всегда возвращались, а если и медлили, то уже на другой день на самом рассвете дня прилетали, и дожидались только растворения окон. Просвет вынул одно стекло, и птички во него беспрепятственно вылетали и возвращались.

Вскоре после того случилась у Просвета болезнь, которая хотя и была неопасна, но принудила его лечь в постель. Врач его, не взирая на свою славу, истощал все свое искусство к скорейшему восстановлению больного, но сколько ни давал он болезни его различных названий, сколько ни объяснял её причин, Просвет не выздоравливал. Врач отведывал все лекарства, сколько ни было их в его аптеке, но бесплодно: больному ежедневно становилось хуже. Почему принужден он употребить все свое красноречие, дабы не подать Просвету подозрения о своем недоумении. Он истощал различные средства, чтобы удержать к себе то почтение, каковое питал к нему Просвет, пока еще не было нужды до его знания. Он позволял ему иметь хорошую надежду на свою натуру, и между тем рассказами разгонял скуку болящего. Он доносил Просвету, что происходит в государстве; чем занят первый министр; и открывал тайные случаи домов, в коих не думали, чтоб он ездил не для одного только лечения. Просвет не охотник был до чужих тайн; и потому, как только врач прописал ему курс лечения, приказал слуге своему пойти за ним вослед и объявить, что Просвет просит господина врача избавить его посещений, покуда за ним не будет прислан нарочный. В самом деле лекарь этот был несноснейшая тварь, и употребляем за тем только, что во том месте другого не находилось. Просвет не посылал за ним, и хотя ему не легчало, но опыт доказал уже, что во всём должно иметь терпение.

Судьба предоставила Просвету получить помощь он врача совсем иного рода, и которой сверх ожидания предстал незванным в его доме. То была женщина, сказывающая о себе, что они не по обыкновенному подобию произошла на свет, а была вырезана из чрева своей матери. На возрасте своем положила они себе два завещания: во-первых, никогда не выходить замуж, а во-вторых, ближним безвозмездно служить врачебным своим искусством. Слух о болезни Просвета привел её в дом к нему. Вид её показался Просвету не противен; она была пригожа лицом, складна станом, и наделена всеми дарами природы. Обхождение её показывало великий разум, соединенный с добродетелью. Черные глаза её имели в себе нечто привлекательное; словом, она была особой, заслуживающей любовь и почтение, хотя в рассуждении принятых ею обещаний сердцами мужчин слабая была надежда пользоваться её впечатлениями. Со всем тем Просвету она понравилась, и встречена им была следующими словами: «Я, сударыня, столько наслышался о ваших дарованиях, что не могу не счесть за благо посещение ваше в теперешних моих обстоятельствах. Если лекарства на меня не действуют, довольно одного вашего присутствия, чтобы возымел я надежду на восстановление моего здоровья.» Хитрана (так называлась эта дама) рассматривая несколько минут бального, села близ его в кресла; она выспросила его о начале и всех подробностях его болезни, не взирая на то, что имела дарование по одному только постельному сосуду не токмо узнавать всякие болезни, но и живы ли у больного родители, сколько у него братьев, кто именем его соседи, сколько который из них имеет наличных денег, и какие ему достанутся наследства. Помешкав несколько, Хитрана оставила Просвета с обещанием приготовить лекарство, которое ему поможет совершенно избавиться от болезни.

Между тем Просвет находился в полной надежде до следующего утра, в которое Хитрана появилась с своим лекарством. Просвет чувствовал действие его, и чрез несколько дней совершенно выздоровел. Лекарка не щадила трудов, в каждые сутки посещая больного двоекратно, и присовокупляя к тому приятнейшие разговоры. Все вопросы решила они без задержек, и препровождала это с таковым разумом, что в прекрасном поле нас очаровывает. В перерывах она играла на разных музыкальных орудиях с переменою, и так сокращало Просвету время болезни наилучшим образом.

Наконец их разговоры дошли до птиц, и Просвет не замедлил открыть ей свои догадки о птичьем наречии, не воображая того, что имеет при себе особу, способную помочь ему в этом вопросе. Он выказал свое сожаление о трудностях овладения этим знанием, и рассказал, как он впервые набрел на мысль, что птицы между собою разговаривают, то есть, что ручные и вылетающие на волю его птицы, возвращаясь всегда остающимся повествуют в длинной песне нечто отменное. «– Да, отвечала Хитрана! вы не обманываетесь, господин Просвет; как только вы уразумеете их язык, то услышите чудеса, насколько эти пернатые примечают за людьми, и как рассуждают об их добродетелях и пороках.» «Вы знаете их язык?» – вскричал Просвет трепеща от радости, и прилежнейше просил её преподать ему в нём наставление. Хитрана сначала противилась этому, однако, убежденная его неотвязчивостию, приступила к учению, и в скором времени Просвет начал понимать все разговоры своих птиц, которые с того часа по всему виду возымели к нему великую дружбу. Просвет со своей стороны совершенно прилепился у своим птичкам; они вылетали, возвращались и приводили иногда гостей своего рода, которых хозяин старался получше угощать.

Случилось в одну ночь соловью вылететь, так что Просвет того не приметил. В следующее потом утро тот возвратился, и долго порхал около окна, как бы нарочно стараясь прибытие свое сделать приметным; но едва он увидел Просвета, то влетел, и сел на свою клетку. Несколько отдохнув, он начал говорить следующее:

«Любезный хозяин! За оказываемую тобою ко мне дружбу я постарался в нынешнюю ночь открыть какую-нибудь новость, и так летал ко всем находящимся в здешней округе высоким зданиям; ибо в них обыкновенно случаются редкие происшествия; но мне встречались повседневные дела: в одних местах пьянствовали, в других друг друга обманывали, осмеивали и грабили; в прочих же ужинали, и ложились спать. Я возвращался уже, когда летний, в саду находящийся дом принудил меня завернуть к себе. Великолепие здания и убранство сада доказывали, что этот увеселительный дом надлежит какому-то вельможе. В среднем жилье палат увидел я множеством свеч освещенную комнату, украшенную ценными обоями и прочим убранством. Любопытство мое к причине такого блистания свеч в столь позднее время принудило меня сесть на окно и заглянуть во внутрь. Прекраснейшая сидящая на софе девица представилась моим взорам. Близ неё в самое то мгновение села вошедшая не молодых лет госпожа, которую я однако признал этой девицы надзирательницею; ибо она оказывала к первой некоторое почтение. Старуха начала ей делать разные привлекательные представления о дворянине Остане, которого любви достойную особу почти до небес возвысила; причем зачастую употребляла такие слова: «Вы, сударыня, больше меня знаете, чтоб сомневаться в истине моего описания. Я уже и прежде имела счастье представить вам подлинные сведения об Остане, ни мало не употребляя ложных прикрас, – продолжала она…. Но вы сами лучше можете удостовериться. Благодарение судьбе, что она способствует моим намерениям и мы можем в здешнем месте в столь позднее время без всякого препятствия разговаривать. И так, сударыня, вы дозволите мне взять смелость вручить вам это письмо, которое обязана я моею честью отдать в ваши собственные руки. Посредством этого я поступлю в точном соответствии с моей должностью; во-первых, сдержу мое честное слово, а во-вторых, оправдаюсь и пред вами, не доверяя никому, кроме самой себя, в доверенной мне от вас тайне.» Подавая письмо целовала она руки своей, как не сомневаюсь я, питомицы; письмо же это, прочтенное вслух, помнится, было следующего содержания:

«Милостивая государыня!

Счастливая минута, в которую впервые удостоился я вас видеть, совершила в душе моей впечатление, принуждающее меня чувствовать, что роскошь целого света состоит в едином взоре на вас для моего сердца. Я ничего не желаю, как быть истинным хранителем вашей ко мне благосклонности, и обожать её всегда в законных намерениях. О если б я был настолько благополучен!.. но я ничем не смею льстить себе, и с ужасом ожидаю решения судьбы моей. Вручительница сего, госпожа **, прозорливостию своей проникла все тайные мои движения, и лучше может объяснить, в каковых ожиданиях находится преданнейший ваш слуга Остан.»

Девица несколько раз перечла это письмо, и старуха почти при каждой букве делала свои примечания; она умела притом искуснейшим образом подкреплять доводы Остана, так что не взирая на приводимые доводы против, он остался твердо запечатлен в сердце Зимены (таково было имя девицы). Она задумалась на несколько времени, и потом объяснилась таковым образом: «Мне помнится, что я видела несколько раз Остана. Особа его, если заключить по наружности, имеет в себе нечто величественное; я не могу без благодарности оставить его ко мне чувства, и вы, сударыня, можете заверить его в том.»

Старуха, услышав это, подпрыгнула кверху, как девочка-десятилетка, бросилась к Зимене, целовала её руки, и предостерегала её в сохранении втайне имеющего быть впредь. «Но так как теперь уже поздно, продолжала старуха, то я не хочу больше препятствовать вашему покою, а испрашиваю только милостивого дозволения в следующую ночь в сию же пору о том же поговорить.» С этими словами она оставила Зимену, которая вскоре вышла и как должно думать, легла спать.

Я с моей стороны также хотел возвратиться в мое жилище, но залетев в кустарник, не мог сыскать моей дороги, и принужден был заночевать. Когда рассвело, я захотел позавтракать, и к счастью нашел муравьиную кучу, где свежими яичками этих насекомых утолил голод, и по долгом старании добрался сюда.

Просвет удивлялся таковому повествованию соловья своего, что он мог толь подробно о всем заметить; он благодарил сего маленького рассказчика, и задавал ему многие вопросы, касающиеся его любопытства в проницании человеческих тайн. – «О милый хозяин! – сказал ему на это соловей, – Если б только птицы могли говорить человеческим языком, каких бы хлопот мы вам доставили! Люди нас ни мало не таятся, а любые свои действия на наших глазах производят. Нам ужасно, как хочется обличать их пороки, и осмеивать глупые страсти; но лишь начнем об этом вслух всему свету рассказывать, то выходит только одно пение, коего вы, люди, не так как мы вас, не разумеете. Было некогда, что один снигирь выучился говорить совершенно по-человечески, но жаль, что ныне он даже пикнуть не может. Снигирь этот родился еще до всемирного потопа, и живет доныне.» – «Ах, вскричал Просвет, не можешь ли ты, любезный соловей, привести ко мне старика сего? Какое бы откровение, какие достроверныя повести услышал бы я.» – «Сие будет легко, но бесплодно – отвечал соловей; – снигирь сей был нескромен, он очень много знал в подлиннике, и захотел было подурачить историков. Он опровергал всякия записки, и собрал было целую шайку писарей, чтобы cочинить истинную повесть мира. Много охотников нашлось получить сие сочинение, и взносили наперед деньги за будущее издание. Денег набралось много, и бескорыстный снигирь хотел было употребить оныя только на исправную типографию, чтобы благодаря ей освободить свет от предрассудков. По несчастью озлобленные историки донесли на него главному Инквизитору. – «Что за человек этот Инквизитор? – изумился Просвет. – «Есть такой ремесленник, который сожигает тех, у кого есть деньги, – отвечал соловей, – и продолжал: – Ну! Как донесли ему, что у снегиря много денег, и что он пишет разумно, Инквизитор за сие очень рассердился. «Должно, иметь много денег, но не должно писать разумно», – вскричал он, и приказал снигиря взять под караул, и сожечь при колокольном звоне; а деньги представить в своей кабинет до дальнейшего рассмотрения. Снигиря начали жечь, но он вырвался, и, улетая из пламени, стал бранить своего палача. Сие-то и послужило к его несчастью; он обжег себе язык, лишь только разинул рот; ибо Инквизитор не жалел дров, чтобы сделать хороший жар. И так бедной снигирь ныне без языка, и не может произнести ни одного слова, хотя желает всегда говорить истину; он шепчет только, но и то невразумительно. Многие, наслышавшись, что снигирь сей говаривал правду, думают, что её должно говорить только шепотом; от чего и вошло во обыкновение, что вслух произносят только бредни. – «Очень жаль, что так случилось», – сказал Просвет, и был удержан от разговора входом слуги своего, который уведомил его о прибытии Хитраны.

Просвет, не успев сказать ей обыкновенного приветствия, открыл радость свою о том, что уже он совершенно владеет знанием птичьего языка. Между прочим рассказал он ей и повесть о своем соловье. «Так, сударь, – отвечала Хитрана, – со временем вы услышите чудеса, что вам птички будут объявлять. Без сомнения пение соловьев утешает человеческий слух, и привлекает к себе днем и вечером охотников. И я не ручаюсь, что порой ночь некоторых не вводит в то, чего бы они при свете дня не учинили. Словом сказать, у влюбленных время это отверзает врата, в которые безмолвные вздохи беспрепятственно идут к своему действию, и достигают своей мечты.» Просвет при этом разговоре дал знать, что он не был неприятелем для подобных происшествий, и что слабость здоровья до сих пор удерживала его следовать порывам сердца своего. Он не таил о свойствах своего нрава, делавшаго его равнодушным к нежному полу, но что Хитрана дала иной вид его природе, и решила, что повествование птиц о разнообразных любовных происшествиях могут её подкреплять. Хитрана, которой большой свет был довольно ведом, и поскольку в путешествиях своих научилась она познавать людей и нравы, то умела она делать Просвету прекраснейшие представления. Время, которое она у него проводила, хотя было довольно длинно, но ему казалось минутами; Хитрана сокращала паузы рассказами о виденном ею в своих путешествиях. Но Просвету ничего не полюбилось кроме следующего описания о Палестине: «Вся эта страна есть смесь гор и равнин, снабжена множеством колодцев, наполняющихся в дождливую пору; от чего она столь плодоносна. Прекрасные цветы, травы, оливки, фиги и гранатные яблоки имеются тут в великом множестве, а холмы покрыты кипарисами и виноградниками. Хотя магометане вина не пьют, однако оно раза три в год родится, и во множестве отправляется сухим путем в Болгарию.» – Просвет знал, что приятельница его лжет нещадно, однако молчал, и она продолжала. – «Яблок, груш, вишен и орехов там не родится, хлеба также там не сеют, а привозят их из русских земель, и торг владимирскими вишнями приносит там промышленникам немалую прибыль. Главнейшие плоды в Палестине составляют померанцы, большие лимоны и райские яблоки весьма сладкого вкуса. Дичина тамошняя состоит в зайцах, диких свиньях, перепелках и тому подобном до избытка. Пустынь здесь довольно много, и в них обитает ужасно много мышей, а чтобы они не причиняли вреда, если когда-нибудь посеют хлеб, для этого есть изобилие птиц, похищающих довольное количество их в ежедневную себе пищу. Единственная тамошняя река заросла по обоим берегам ивовым кустарником и густым тростником. Озеро Саманохит летом иногда высыхает, и на дне его растёт также много тростнику, в котором иногда водятся львы. Поля вокруг Генисаретского озера пусты в своих равнинах, на которых много терний, из-за чего пахать неловко. На берегах этого озера живут рыбаки, упражняющиеся в земледелии, а по большей части в разбоях. Мертвое море простирается с севера на юг, мнения же о длине его различны. Между тем достоверно, что озеро это покрыто всегда густым туманом, весьма способствующим к неплодоносию окрестностей. В нем не водится ни рыб, ни других животных.»

После этого Хитрана начала было описывать смежную к Палестине область Донских казаков, но приметив, что Просвет желает окончания, замолчала, и в скором времени засобиралась домой. Просвет, которой может быть не удивлялся вранью своей гостьи, ведая, что большая часть путешественников делают подобные описания, рад был остаться наедине, чтобы поговорить со своими птицами. Однако он не нашел в своих местах соловья и чижика; они улетели на приключения. Во ожидании новых вестей заснул он приятно, проснулся с нетерпеливым ожиданием, начал свои обыкновенные утренние упражнения: домостроительство и переписку с отсутствующими. Он так углубился в писание, что не приметил, как чижик возвратившись, сел ему на плечо. Однако пение его возбудило Просвета, и он услышал следующую новость.

– Нынешнюю ночь я трудился для тебя, дорогой хозяин, – сказал чиж: – я по моему обыкновению не спал. И побывал в нескольких окнах. Сквозь одно усмотрел я искуснейший в целом свете обман, коим старались на перерыв обвести друг друга муж и жена. Когда они сидели вместе, можно бы подумать, что нежнейшего союза нет под солнцем. Муж сказывал своей супруге, что ему необходимо надлежало поутру ехать в ближний город; это известие причинило ей обморок, от коего лобзания мужчины едва её освободили. Вскоре после того верный хозяин оставил жену свою не взирая на её просьбы, и оговорился тем, что ей не должно отнимать у него двух часов, ежедневно посвящаемых им богомолью. Жена вздохнула и опрометью бросилась в свою спальню, лишь только супруг удалился. Я перелетел на окно спальни и увидел, что некий плотный чернец был уже при ней. Они много говорили насчет её набожного супруга, и гость доказал, что простившиеся с светом не всегда перебирают четки. Мне досадно стало, – говорил чиж, – что таковое лицемерие о соединяется с наилучшей внешней ласковостью. Я перелетел к мужниной каморке, и хотел было криком моим помешать его молению, и принудить его прежде времени возвратиться к своей супруге, дабы он увидел, что происходит, и отпотчивал бы жиряка, как должно; но что ж я увидел? Домашние Боги не были утруждаемы мольбами нежного супруга: они спокойно стояли в своем углу, когда в другом хозяин уверял некую комедиантку, что один её поцелуй не променяешь на десять таковых жен, какова была его супруга. О благополучная чета, вскричал я! Ты проживешь век спокойно по сходству своих нравов, и оставил дом сей.». «– Повесть твоя хороша, – сказал Просвет с улыбкою, но не так редка, как ты думаешь, любезный мой чиж. В больших городах производят такое почти в каждом доме, но с меньшими обрядами: там делают то явно, что видел ты исполняемо с осторожностью.» «– Я не сомневаюсь, отвечал чиж; ибо все на свете зависит от введения в обычай, и век на век не приходятся: в старину было многое очень стыдно, что ныне составляет честь и предмет похвальбы. Возвращаясь домой увидел я в одном каменном здании ясный свет, хотя время было очень позднее. Здание принадлежало любимцу одного великого вельможи, как узнал я по разговорам хозяина с двумя просителями, из коих один принес ему наличными мешок денег, а другой давал обязательное письмо к уплате такого же числа в свое время. Просьбы их состояли: одного, который был сыном подъячего, ободравшего целых десять уездов по достижении в секретарство, в том, чтоб доставить ему место, которое было назначено одному заслуженному дворянину, не имеющему пропитания; а другого, который был отставной воевода, отрешенный за грабительские взятки, чтоб определить его к выгодному месту с повышением чина. Любимец обещал то и другое; просители вышли, а он начал писать бумаги, которые надлежало поутру подать вельможе к подписанию. Я с удивлением усмотрел, что он заготовил определения на точном основании обещания своего просителям, и не понимал, каким образом доведет он вельможу к подписанию оных. Это принудило меня остаться ночевать под кровлею сего здания, надлежащего человеку, столь полезному для отечества. Я не мог заснуть от странного вопля веществ, из которых сделаны были палаты, например: кирпичи говорили: «Мы сделаны на средства разорённого дворянина, у коего безвинно отняли деревни по справедливой его тяжбе с богатым соседом, сумевшим щедро одарить нашего хозяина»; кровля кричала: «Я происхожу из Государевых денег, которые подарил здешнему хозяину укравший их казнохранитель, и поделивший с ним третью часть, чтобы следствие над вором окончилось к повышению его чином»; подобно ему отзывались потолочины, жестяные жёлобы для дождя и проч.: «Мы собраны с купцов, коим одним дано право торговать, и морить с голоду свою же братию; мы произошли из проданных слитков серебра, которые привозил на опыт содержатель медных заводов, нашедший у себя хорошие серебряные руды, и когда их было привезено довольно, то на опыте нашлось, что руда невыходная, и для освобождения государства от прибыли нескольких сот тысяч заводчику было позволено быть свободным от налогов»…

Я проснулся очень рано, и думал, что долго буду принужден дожидаться, пока любимец выедет к своему вельможе; однако увидел его с бумагами под мышкою садящегося в колесницу. Я полетел за ним вслед, и по входе его в палаты насилу мог сыскать по множестве ту комнату, где обретался вельможа. Тот уже встал, и любимец его тотчас войдя, начал доносить о состоянии его любовниц, с коими виделся ввечеру. Разговор этот развеселил вельможу, и принудил поскорей одеваться, чтобы самому посетить некоторых. Между тем любимец подал бумаги; вельможа спросил, о чем они, и когда любимец уведомил его подробно о содержании, коего в бумагах не было, то тот подписывал их торопливо; а любимец не мешкал подписанныя хватать для посыпания песком, и класть себе в карманы. Если ж вельможа начинал какую-либо бумагу просматривать, любимец умело препятствовал ему в том, начиная разговор о прекрасной девке, которая идет на содержание; или о собаке, отличившейся на последней садке; или о бегуне, который выдался в прошедшую пятницу пред славным рысаком. Таковым образом бумаги все были подписаны нечитаны. – Я удивлялся этому чрезвычайно, и думал: «О вельможи! Вам весьма должно остерегаться в выборе своих любимцев; чрез них вы со всею своею верностью к отечеству можете быть замараны неожидаемо; хитрые люди умеют пользоваться человеческими пристрастиями, и свои преступления учинить вашими». В этих размышлениях добрался я сюда, и радуюсь, ежели мое повествование позабавило любезного моего хозяина».

Просвет поблагодарил чижа за вести и дал ему свежего корму. В сию минуту увидел он своего соловья, влетевшего с диким товарищем своего рода. Они сели на клетку, и между тем как дикарь начал уплетать приготовленный корм, соловей стал рассказывать: «Я опять был в том же месте, где обитает Зимена; погода во всю ночь была прекрасная. В покрытой садовой дорожке увидел я вдали идущих двух человек, и перелетая с дерева на дерево, приблизился к ним. Это была Зимена со своею старушкою. Разговор, который вела последняя, как я ожидал, касался Остана. Зимена крепко противилась продать любовь свою столь дешево; она возражала, что благопристойность запрещает девице скоропостижно предаваться намерениям своего любовника; гораздо лучше откладывать сколько возможно далее, и дать ему истощить всю терпеливость свою и старание. «Известно, что молодые господа в своих собраниях имеют обыкновенными предметами осмеяния легковерность невинных женщин, и забавляются на счёт малейших наших слабостей, – продолжала Зимена. – Я хотя в особе Остановой, насколько он мне известен, не могу ничего опорочить, но надлежит еще решить вопрос, понравится ли он моему родителю? Также и то, что намерение его жениться на мне согласно ли с расположениями моей фамилии? Это предоставляется на определение тех, которые много лет прожив в свете, могут иметь в таковых вещах лучшие сведения и прозорливость. Главнейшее, что предлагает мне здравый рассудок, чтоб из обхождения с Останом могла я прежде всяких обязательств испытать его нрав и узнать, согласен ли с ним мой. Сами вы, сударыня, – говорила она старухе, – должны оправдать мое заключение, что в противном случае должна буду я все то же самой себе приписать, если несчастливым случаем утрачу временное мое благополучие. Великая отвага – слепо стремиться к счастью, когда на пути твоем всюду представляются злополучия. Рассудите хорошенько, что я вам через это даю уразуметь: я еще очень молода и годы мои не принуждают меня к столь поспешному замужеству.

Старуха выслушала все слова девушки, и когда обе они присели на дерновую софу, постаралась она опровергнуть возражения молодой девицы следующим образом: «Вы благоразумно заключаете, дорогая Зимена, когда желаете испытать намерения Остана вместе с его нравом, и сравнить его со своим собственным. Для этого вздумала я доставить вам способ, который будет основан на следующем: во-первых, ни мало не открывать о том вашему родителю; а потом увидеться с Останом тайно в пристойном месте, и этот сад может к тому быть наиболее приспособлен; ибо Остан может входить сюда через потайные дверцы. Поскольку меня никто не сможет брать под подозрение, то мы с вами будем здесь прогуливаться до тех пор, пока Остан не прибудет, и тогда, если присутствие мое помешает, я смогу удалиться. Я знаю, что Остан с радостью согласится на это предложение, и никто вашим разговорам не воспрепятствует; а мои глаза будут устремляться на все стороны, чтоб никто к вам нечаянно не приблизился. Вам следует знать, что все родители имеют обыкновение, проведав о ранних склонностях детей своих и выгоднейшие браки (чтоб не платить приданого) чернить ужаснейшими пятнами. Они говорят, что в женихе не достает того, или сего, и хотя бы он был добродетельнейший человек, всегда найдут чем его опорочить. Женщина, одаренная великою душою, не должна взирать на такие ничего не значущие вещи; я скажу о себе: если б я привязалась к советам моих родителей, то я по сих пор не бывала бы за мужем, или сидела бы в монастыре, в коем за меньшие деньги, нежели приданое, можно бы купить мне место. Однако я никогда не раскаивалась в моем замужестве: приятные случаи в продолжении моего супружества загладили все неудовольствия, так что я без чувствительности по сих пор не могу вспомнить о моем муже. Если б я была еще в прежних моих молодых летах, и Остан удостоил бы меня своею любовью, я клянусь вам, что ни минуты бы не мешкая, употребила бы её себе в пользу. Однако ж, моя красавица, приятный наш разговор, занявший не малую часть ночи, чуть не заставил меня забыть возложенную на меня поверенность; вот опять письмо от Остана. Я со своей стороны прошу принять его благосклонно, и осчастливить меня тем, чтоб я могла принести ему на него ответ… Не угодно ли вам возвратиться в обыкновенную нашу комнату, и там прочесть письмо.» – После чего обе они и оставили сад и поспешили в палаты. В них увидел я загоревшиеся свечи, и поскольку я уже имел терпение вслушиваться в их разговоры, то захотел узнать и последние итоги их. На этот случай прилетел я опять на окошко, и заметил, что Зимена читала письма такого содержания:

«Я не нахожу удобных слов к изображению моего восхищения, в кое беспрестанно повергает меня счастье первого моего письма, принятого в прекраснейшие ваши руки, и льщусь приятною надеждою, что позволено мне будет принести за это чувствительнейшее признание. Словесное приказание ваше, прелестнейшая Зимена, через госпожу ** превышает мои ожидания, и делает меня благополучнейшим из смертных. Не поразите меня, если только для забавы подвергли вы сердце мое предаться в вашу неволю; самый гроб едва ли истребит чистейший мой к вам пламень. Ах! Если б мог я изустно сказать, что уже не может быть ничьим, кроме вашего, Остан.»

По прочтении этого письма Зимена рассмеялась. «Что мне делать? – сказала она, обратясь к старухе. – Я вижу, что Остан прицепился ко мне крепко; не должно ли мне будет укорять себя легкомыслием. Если я к нему отпишу ответ?… Но он будет иметь право обвинять меня в невежливости, ежели я останусь в молчании.» Старуха, ничего иного не желавшая, как отнести письмо от Зимены, советовала ей написать так, чтоб письмо не заключало в себе дальней откровенности, ни легкомыслия, но могло бы быть сочтено проистекающим от истинной любви, и сопровождалось бы благопристойностью. Зимена поощрена была предаться побуждениям своей склонности, и начала писать. Старуха молчала, и я дождался, пока тишина закончилась чтением ответа, который как мне помнится, был следующий:

«Государь мой!

Не смейтесь видя в руках своих письмо от невинной женщины, которая склонность вашу к себе со удовольствием внимает, и имеет надежду сказать вам изустно, что почтение её к вам нелицемерно.»

Письмо запечатали, и старуха взяла на себя обязанность его доставить в надлежащее место. Она не мешкала пожелать Зимене спокойной ночи, и на будущий вечер постараться о потайных дверцах. Зимена удалилась; огонь загасили, после чего и мне надлежало постараться о возвращении моем сюда. Однако я опять сбился с дороги, и вынужден заночевать в можжевельнике. Поутру я встретился с моим товарищем, диким соловьем; который согласился меня посетить и помог мне отыскать надлежащий путь.

Просвет слушал эту повесть с особенным удовольствием, и попотчивал соловья всем, что было у него для него лучшего. Между тем дикий соловей, сидевший до сих пор смирно, перестал быть праздным, и начал рассказывать о таковом приключении, за которое Просвет не пожалел бы заплатить, впрочем, хорошею ценою.

«Вчера ввечеру, когда мне случилось быть в некоторой роще, появилась там одна разряженная госпожа в сопровождении двух молодых господ; они разговаривали о разных вещах. Наконец женщина начала такими словами: «Я могу вас обнадежить, государи мои, что я много объездила чужестранных государств, имела случай научиться распознавать людей, но ни одного таког странного не видывала, каков некий по соседству здесь живущий дворянин Просвет. В бывшую его болезнь, которую, кстати, всадила в него одна старая ведьма, вылечила я этого скупердяя моим искусством и собственными лекарствами, так что он через короткое время совершенно выздоровел. Сверх того открыла я ему тайну, касающуюся разумения птичьего языка; и сверх того я постаралась доставить ему утешение с собственным своим присутствием; и что ж? вместо того, чтоб меня удовольствовать, за все это я не получила я ни полушки. Будь проклято ремесло мое, о котором никому неизвестно. Я этому скряге оказывала все возможные ласки, коих он был недостоин, и вижу, что все нежности для таковых нечувствительных тварей употребляются тщетно. Я, как женщина, всегда взаимной любви стоящая, продлю еще на некоторое время ласки, и удержусь от воспринятого мною намерения; но если не заплатит он мне нормально, я начну его столь искусно мучить, что он утратит охоту жить.» Между тем они сели на траву; оба молодца нарассказали ей множество различных любезных слов, и ночь почти вся прошла в общих забавах. Наконец женщина сказала им: «Не пора ли вам помыслить о нашем приятном покое, кажется свет зари скоро выгонит нас из этой приятной рощи.» После этого все трое дружески обнялись, и пошли прочь».

Просвет горел от досады, однако не хотел прерывать повествования своей птицы. Как же скоро она кончила, он вскочил со своего места, начал поспешными шагами ходить взад и вперед по своей спальне, и произнес следующее: «Ах ты нерожденная кобыла! Чорт тебя привел со мною познакомиться… Такое-то твое честное намерение никогда не выходить замуж, дабы чрез то удобнее следовать твоим похабствам! Покажись же ты ко мне; я покажу тебе скрягу, негодная волочайка.»

Слуги его во весь тот день не слыхали от хозяина ничего иного, кроме бранных слов. Обед прошел, а он не мыслил о своем желудке, и стол стоял всё ещё накрытый. По счастью его посетил некоторый дворянин, поместья коего большею частью состояли во владении у других, и который, если сказать правду, ничего не имел кроме развалившегося замка, и титула «ваше благородие». А так как пропитание его состояло в том, чтоб посещать своих соседей в обеденное и ужинное время, то та же самая причина привела его к Просвету. Он сел за стол с хозяином, который довольствовался только созерцанием исправных зубов своего гостя, и тем, как раздувались обе его скулы. Он так убирал тарелки, что можно было бы об заклад биться, что в иной жизни он был некогда собакою. Господин Пустомошнин (таково было имя гостя) своим присутствием учинил то, что гнев хозяина на Хитрану смягчился, и доставил ему самому охоту пообедать; должно подумать, что пример гостя не мало к тому его побудил; ибо глядя на него, самый сытый человек обрел бы алчность. Пустомошнин не имел привычки во время стола разговаривать, но вымещал это после, и притом с довольным разумом насчёт честных людей, которым стоило не мало труда стереть с себя намазываемыя сим балаболом пятна. Ежели сделав краткое очертание его истинного характера, он был настоящий прихлебатель, негодяй, сплетник и лазутчик происходящего в тех домах, куда имел вход. Сухой и тощий вид его совершенно уподоблялся тем коровам, которые во сне предзнаменовали голод Царю Фараону. Впрочем в рассуждении нынешнего вкуса имел он все лучшие дарования: наглость, невоздержанность, бесстыдство и лукавство; таков будет истинный его подлинник. Просвет уже почти забыл о причиненной ему обиде, занявшись ведомостями, читаемыми от его гостя, как тому, конечно, злой дух (если таковой есть в человеке) внушил хозяину оказать тому некоторое доверие. «Мне известно, начал он, что дражайший мой Просвет, к счастью моему, издавна хранит ко мне дружеское расположение, и во все времена не переставал удостоверять это на деле; следовательно никакое таинство не может с покоем пребывать в груди моей, если не пожертвую им истинному моему другу и всегдашнему благодетелю в частных моих обстоятельствах. И так вы довольно ведаете, что состояние дому моего до сих пор еще не из лучших; единое только средство, обнадеживающее меня в приобретении моего содержания, если, я смогу учинить выгодный брак. К этому небо представляет мне ныне прекраснейший случай. Недалеко отсюда живет так называемая нерожденная и из чрева материнского вырезанная лекарша, которая производит чудесные исцеления, весьма много путешествовала и приобрела довольно нужных сведений. Одно лишь препятствует мне, что она дала обет никогда не выходить замуж; а из того необходимо следует, что она к нашему полу не имеет никакой склонности. Но как она имеет вход в дом ваш, то надеюсь я, что может быть ходатайство ваше смягчит её сердце, принудит забыть неосновательные обеты и сделать благодаря этому мои обстоятельства благополучными.» – При этом признании выморенный дворянин представлял себя до крайности влюбленным, а Просвет, при напоминании ему имени досадившей ему лекарки, почувствовал что гнев в нем разгорается, и получил охоту отомстить обоим волокитам. Первому за злой его язык, цепляющий невинных, а второй за собственную свою обиду. Намерения эти настолько отразились на лице его, что он вынужден был выйти в свою спальню под видом необходимости переодеться. Он поразмышлял там о способах, и не нашел затруднения сыграть шутку к коей сами действующие лица подали ему к тому средство.

Между тем господин Пустомошнин равномерно рассуждал о судьбе своей: он заметил свой чох, случившейся в надлежащее время, и вывел из того счастливое для себя предзнаменование. «По чести, думал он, нынешний день нахожу я господина Просвета довольно веселым: он милостив выслушал мое представление, всё подает мне надежду, что намерение моё достигнет счастливо своей мечты. Следует дождаться, пока Просвет выйдет, и подаст мне утешительные надежды. Участие его всегда бывало удачно; счастье мое цветет! … «Виват Просвет и моя красавица!» вскричал он столь громко, что хозяин должен был подумать, не закружилась ли голова у господина гостя; он выбежал к нему, чтоб удостовериться, не следует ли ему послать за лекарем, и приказать скорее пустить кровь больному. Но увидев, что Пустомошнин в совершенном здоровье, и только грезит своею радостною надеждою, успокоился.

Поскольку жених повторял свои просьбы, Просвет не мог оставить его безответным. Прежде всего он осведомился, достаточно ли жених знает особу своей лекарки, вопрошал ли он по обыкновению сватов, нравится ли ему она, и находит ли он себя уверенным, что брак с нею не лишит его спокойствия. – «О мой любезный Просвет! – отвечал Пустомошнин. – Я видел её только один раз, но того довольно; она имеет возвышенную грудь, как снег белую шею, нежные руки, маленькие ножки, прекраснейший стан; что ж до лица её, из больших черных глаз её блистает прелестный огонь, лоб её довольно размерен, нос ни короток, ни туп, а довольно складен, и чрез соединение с маленькими розовыми губами представляет то, что в нынешнем вкусе зовется красотою. Если же припомнить к тому о белизне лица, смешанного с приятнейшим румянцем, то можно сказать, что природа ничего лучшего не производила. Бесспорно, что мне придётся приноравливаться к принятому ею роду жизни, и усмирять свой нрав по её склонностям, но это ничто для человека, который живал в свете. Нет нужды сомневаться в её добродетели, когда она так прекрасна; и я не охотник испытывать, как судьба разделяет и соединяет дары свои. Довольно, если я, как почитатель приятных женщин, уверен, что она для меня годится, хотя еще не решено навсегда ли удержу я эти чувства; но это нам покажет время». – До этого момента Просвет кашлял и чихал, чтобы скрыть смех свой, но принужден был выйти вон, когда дошло до важнейших поверенностей, и открылось без околичностей, что господин Пустомошнин вознамерился торговать прелестями будущей своей супруги для приобретения себе пристойного содержания.

Просвет, не мыслящий опровергать его намерения, не сообщал ему о возможных последствиях; он еще подкреплял пылающий его от первых впечатлений любви пламень, обещал ему все свои услуги, и желал, чтоб они возымели то действие, какового он ожидает. Слова эти довершили радость нетерпеливого любовника, и весь день прошел весело. Просвет не вспомнил о своих птицах, и те беспрепятственно отправляли свою должность. По счастью в этот день Хитрана не учинила Просвету обычного своего посещения; ибо впрочем, может быть, всё дело бы испортилось, и свежий гнев Просвета побудил бы его к неласковым изъяснениям. Отсутствие её было кстати; покой Просвета не нарушился, вино заняло промежутки разговоров, и наконец так отуманило господина Пустомошнина, что надлежало ему оказать услугу: навьючить на колесницу и оттащить в его дворянский замок. Хозяин, расставшись с гостем, совершенно смягчился в отношении досадившей ему Хитраны; но не изменил намерения помогать соединению пары, друг друга стоющей. Он не мог удержаться от смеха, вспомнив о рассказанном ему диким соловьем приключении с целомудренной Хитраной и двумя её молодцами в роще. Хотя он и верил свою душою в волшебников, но неосторожность той, которую он причислял сперва в число владеющих сверхъестественными способностями, что она не узнала о присутствии соловья, бывшего свидетелем тайных её подвигов, подала ему смелость покуситься на обман, чтоб просватать её за беднейшую тварь на свете. Со всем тем он не имел достаточной бодрости пренебречь её угрозами, о коих уведомил его помянутый соловей, и потом во отвращение всех опасностей сходил в свой сундук, вынул пятьдесят червонных, положил их в вышитый золотом кошелек, и вознамерился подарить его Хитране. Такой щедростью не думал он истребить разнесшуюся молву, что он из скупейших людей в околодке; ибо это мало его беспокоило; но ожидал, что это весьма подействует к убеждению невесты принять его совет оставить мнимые обеты, и выйти за дворянина, коего он готов был изобразить достаточно состоятельным. Такие размышления отвлекли его за полночь; он лег в постель, но не мог почти заснуть, и встал в обыкновенное свое время. Соловей, отсутствовавший всю ночь, к тому времени уже возвратился и громким своим голосом привлек внимание Просвета, услышавшего от него такую весть:

«Я опять был в саду, где находятся летние палаты. Пока еще не смерклось, я никого не видал, кроме старухи, бегавшей несколько раз на дорогу; но когда ночь покрыла тенью своею землю, и Зимена пришла туда, они неоднократно ходили по дороге до потайных дверей, а я подвигался к ним с дерева на дерево, чтобы лучше вслушаться в их разговоры. Старуха изъявляла все виды своего расположения к Зимене. «Ах сударыня, – сказала она напоследок. – Вы осчастливили меня своим сюда приходом; я не останусь больше в подозрении у Остана которой еще не верит мне, если истинный его пламень к вам был мною довольно изображен. Теперь он может удовлетворить себя сам. Но что он замешкался? Кажется ему нельзя ошибиться по дороге к потайным дверцам, которые я ему подробно описала… Какая радость пронзит его нежную грудь!.. Подите сюда, прекрасная Зимена; я не ошибаюсь; мой дух предвещает мне, что Остан уже у дверей…» Обе ускорили свои шаги; дверь, которая не была заперта, отворена ими, и хотя Остана за нею не нашлось, однако был он уже в готовности в маленьком кустарнике, где приметить его было невозможно. Старуха вынула из кармана маленькую дудочку, и едва лишь в неё свистнула, как ей ответили тем же свистом; и вскоре Остан предстал перед ними. Первое своё свидание начал он низкими поклонами и вместо слов бесчисленными поцелуями рук у Зимены, которая будучи предупреждена старухою, принимала их, как ей и в самом деле это надлежало. По этом вступлении невинная девица сказала Остану: «Я должна признаться, что ваше столь позднее посещение и труд, с этим сопряженный для того только, чтоб меня увидеть, приемлю я с должною благодарностью; взираю на это как на знак чистосердечной вашей ко мне склонности, и надеюсь, что истинная невинность, которая никогда не выходит из пределов добродетели, не может заимствовать намерений у подлости. Представления госпожи ** возбудили во мне желание испытать справедливы ли слова её; и для того-то мы договорились об этом вечернем свидании. Если не противно вам, совекршим прогулку по этому саду, сколько вам дозволит время, или пойдем в покои; всё зависит от вашей воли.» Остан принял это с подобострастием, однако отвечал: «Прекрасная Зимена! Вечер этот из наилучших, погода не холодна и самое небо как бы нарочно украсилось множеством звезд; и так позвольте, если только вечерний воздух вам не вреден, пройтись немного по этой милой дорожке.» Они пошли прогуливаться, и простите мне, продолжал соловей, если не смогу я подробно уведомить вас об их разговорах; ибо с трудом мог поспевать за ними моим перелетом в темноте дорожки, от чего и зацепил крылом Зимену за голову. Сие принудило её вскричать и отбежать несколько шагов от Остана. «Ах! эта птичка; она задела меня крылом за мой головной убор, если только это не летучая мышь, которых я боюсь». Чтоб освободить её от этого страха, я в то же мгновение начал петь, и старался выбирать наилучшие коленца; чем успокоил Зимену, и весьма угодил всему малому обществу, из трех особ состоявшему. Может, я несколько удержал их в саду тою похвалою, которую начали они расточать моему голосу; а особенно Остан объяснялся с своей стороны: «Вот, прелестная Зимена, эта птичка старается вывести вас из страха; она дает разуметь, что это была не мышь, навлекшая на вас ужас. Я не помню, чтоб в столь позднее время нетопыри летали по скрытым дорогам. Жалуете ли вы соловьиное пение; птички сии бесспорно прекрасные по своему голосу. Может быть этот голос предвещает будущее мое счастье, потому что соловей запел в сию минуту, когда я вне себя от восхищения, находясь рядом с вами.» – Мне, говорил соловей, неприятно было, что Остан в глаза меня хвалил; но больше рассердился я, что он превозносил только мое пение, а о виде моем и перьях не упомянул ни слова. Я с досады перестал петь, и тем способствовал тому, что общество удалилось в покои.

Я нашел их в обыкновенной комнате, и не знаю, от чего случилось, что вся та вдруг настолько осветилась, как если бы солнечные лучи собрались в одно место. Я сел на моё окно, раньше, чем они заняли свои места: Остан сел близ Зимены, а старуха расположилась несколько поодаль. Разговоры продолжались, и насколько я понял, относились с обеих сторон к тому, чтоб друг другу понравиться. Остан беспрестанно рассматривал редкую красоту своей возлюбленной, сообщенную с великим разумом.; он, кажется, всем своим видом доказывал, что она была той самой особой, которая может будущую жизнь его сделать счастливою и приятною. По взорам Зимены также можно было заметить, что Остан ей не противен. Старуха заполняла промежутки разговоров, и помогала в случаях застенчивости, а вообще выглядела она весьма прилично и живо в лице свахи. Остан по благоразумию своему не спешил вдаль при первом свидании, чтобы сердце свое, как колодец, не исчерпать досуха; он дожидался, что время поможет ему достигнуть от поцелуя руки до объятия. И так простился он после нескольких страстных выражений, и в сопровождении старухи пустился в путь к потайным дверям. Зимена хотела его проводить, но после его возражений осталась в палатах, и не щадила на прощанье рук, кои все исцеловал Остан. Мне незачем было медлить далее; я заночевал в кусте, и поутру возвратился.

Просвет довольно забавлялся его повестью, которая затронула бы сердце любого, способного к любви; но тот желал только быть соловьем, чтоб не спать по ночам, и утешаться созерцанием тайных происшествий.

Тем временем и Хитрана пришла к нему с визитом и Просвет, имея на уме задуманное мщение, принял её со всей возможной лаской. Хитрана извинялась за вчерашнее свое отсутствие, сославшись на приключившуюся с нею простуду, от которой она не вставала с постели. «Вы можете видеть из лица моего, – говорила она, – насколько оно в столь короткое время переменилось, и если бы не было вам известно, что я не замужем…» – Просвет, имеющий достаточно сведений о её простуде, пожал плечами в знак сожаления, и не дав ей докончить речи, сказал: «Мне кажется, сударыня, что вы столько же преданы своенравию, сколько имеете разума и красоты. Простите мне, что говорю дружески: кто может быть столь дерзок, чтобы сопротивляться естественным порывам естества? Вы напрасно поклялись не вступать в супружество; и болезнь ваша может быть последствием этого обета. Может ли женщина не быть женщиною? Если б ваши сестры согласились следовать подобным намерениям, вскоре земли истребился бы род человеческий.» – «Государь мой, – отвечала она. – Если вы говорите это взаправду, то позвольте мне спросить: отчего слова ваши не согласны с действиями? Вы преподаете хорошие нравоучения, но не примеры, и может быть, сами учинили обещание, подобное моему.» – «Вы, сударыня, еще не ведаете, что со мною будет впредь, – сказал Просвет; – я вовсе не клялся не жениться. Сделайте так, чтобы я мог вам подражать; и я охотно последую вашему примеру. Я знаю одного дворянина, происходящего из старинного знатного дома, который со всеми потребными дарованиями имеет столько годовых доходов, что может содержать себя изрядно; и я не сомневаюсь, что если б небо наградило его такою супругою, как вы, то домостроительство свое он повел бы на приятнейшем основании.» – При этом представлении можно было видеть, что Хитране оно было не противно; и потому Просвет продолжал: «Поверьте, сударыня, что он обеспечен во всем нужном до избыточности, разве что дом его несколько пообветшал; однако он собирается строить новой, и получил уже чертеж от искуснейшего здешнего зодчего…. Не возражаете ли вы, сударыня, составить мне компанию: мы поедем к нему, застанем его врасплох, и тогда вы сами удостоверитесь в моем описании.» Хитрана ничего не сказала, однако согласилась туда ехать: таким образом решено было при первом удобном случае посетить господина Пустомошнина.

Между тем день шел своим чередом, и вечер наступил неприметно. Хитрана была отменно весела, а особенно, когда Просвет сходил за приготовленным кошельком, и с большою благодарностью вручил ей его за оказанные труды. «Я хочу сложить с себя некоторую часть долга, – сказал он ей, – коим обязан вам за восстановление моего здоровья; теперь ожидайте, что со временем не пропущу я постараться и о вашей пользе.» Она не отказалась взять подарок с надлежащим учёным видом, в коем едва ли можно было распознать благодарность; и с этого часа Просвет стал тем, которому она ни в чем отказать не могла. О приключении в роще с двумя молодцами не было упомянуто ни слова; Хитрана осталась при мнениии, что того никто не слыхал и не видал. Довольно поздно простилась она со щедрым Просветом, оговорясь, что если на завтра она не отдаст ему почтения, случится это не за иным чем, как за приготовлениями лекарств, запас которых у неё поиздержался, и который надлежит восполнить.

Лишь только она удалилась, Просвет отдал приказ, как можно ранее поутру сходить к господину Пустомошнину, и просить его к обеду.

Не было труда сыскать его, а того меньше упросить склониться на таковое предложение; он упреждал людей и без зову, к тому ж никогда ничем не занимался. Посланный возвратился с ответом, что приглашение принято, и что г-н Пустомошнин вскоре будет гостем г-на Просвета. В это самое время соловей уже был готов с вестями. «Ах моя любезная птичка! – вскричал Просвет увидев его; – что скажешь ты мне новенькаго? Вчера я не приметил твоего отсутствия; вот как я виноват перед тобою! Посещение Хитраны того причиною. Однако, чтоб ты не сомневался, что ты для меня милее этой беспутной женщины, то я не забыл о твоем завтраке; покушай, и расскажи мне, что ты видел и слышал.» Почти невероятно покажется, как сия тварь могла разуметь приветствия своего хозяина; однако соловей протянул шею, и внимал словам Просвета. Выслушав их, затрепетал он крылышками в знак того, что имеет сообщить весёлое приключение. «Я опять был в прежнем месте, – начал он, – и видел, что старушка довольно долго прохаживалась взад и вперёд около потайных дверей, а Остан прокрадывался к оным кустарникам; он стукнул несколько раз в двери, однако старая, углубясь в размышления, ничего не слыхала. Остан ещё постучал, и может быть, крепче надлежащего; ибо влюблённые бывают нетерпеливы. Старушка услышав, опрометью бросилась, и отперла ему со словами: «Ах любезный Остан! Извините… – говорила она; – конечно, вы уже меня дожидаетесь? Я сама не отходила ни на минуту вдаль, но размышления мои воспрепятствовали; я думала, как бы приступить к тому, чтобы Зимена, коя по своей невинности ни о чём судить ещё не знающая, ни в чём вам не противилась. Имейте немного терпения, я приведу её к вам, и прежде, чем вы воображаете получите счастье принять её в свои объятия». Сказав сие, она удалилась и в самом деле привела Зимену. «О, божество души моей, – вскричал Остан; – вы имеете снисхождение дать видеть себя человеку, смертельно вами пленённому». Сказав это, схватил он её в объятия, и прижал к груди своей. При этом показалось мне, что обе стороны выказывали, что любовь овладела ими совершенно.

Зимена же открылась Остану словами: «Можете ли вы еще сомневаться в моей взаимной любви, когда вы видите, что для меня в целом свете нет милее вас; госпожа *** может свидетельствовать, что мои тайные разговоры всегда имеют предметом одного лишь Остана. Старайтесь только подражать мне; но вы никогда не превзойдете в нежности мое сердце» «Ах, прелестная Зимена! – сказал Остан, целуя в восхищении её руки. – Я благополучнейший из смертных, равно и вы навек без наперсницы». «Однако воздух холоден, – сказала Зимена, – нам ничто не мешает продолжать сей разговор в покоях». И с тем они пошли в палаты.

Я со своей стороны был очень тем доволен, и перелетел на мое окошко. При огне от свечи мог я рассмотреть всё, даже цвет платья. Зимена была в зелёном, что её красоту еще больше возвысило. Остан посадил её к себе на колени, и старушка употребляла всё свое красноречие, чтобы подкреплять любовников. Нет нежнейших выражений, каковые не были сказаны с обеих сторон. Персты у Остана были унизаны дорогими бриллиантовыми перстнями, и при всяком движении руки его блистали мне в глаза, как молнии. Зимена, казалось, сама утешалась этим, не помышляя о том, что примета такого удивления есть знак слабых душ. Прозорливый Остан получил при этом случай снять лучший перстень, и надеть его на руку своей любовницы. «Вы не откажете мне, дражайшая Зимена, – сказал он, – в нежнейшей просьбе, чтобы этот знак остался на руке вашей в вечное напоминание того, кто прежде его носил.»

«Вам, сударыня, – говорил он к старой свахе, подавая ей другой перстень, – вручаю я один из Аргусовых глаз, чтобы, когда прочие заснут, этот бы бодрствовал. Вы ведаете, что при таковых обстоятельствах, каковы наши, на все малейшие подробности должно иметь великое примечание». После этого он будто бы невзначай вынул золотую готовальню, и подарил Зимене, которая по некотором сопротивлении, приняла её. «Время очень позднее, – сказал наконец Остан, – я опасаюсь долее медлить, и вы, прекрасная Зимена, можете видеть, с каким отягощением лишаю я себя приятнейших минут, которые мог бы препроводить с вами. Завтра ввечеру уповаю я сам увидеть, благополучна ли будет нам эта ночь». Он прощался уже не с одними руками, как в прошедшую ночь: губы Зимены имели свою очередь в бесчисленных поцелуях. Старуха проводила Остана до потайных дверей, где в ближних кустах дожидались его верховые лошади. Я видел, что он на прощанье подарил предводительнице своих намерений туго набитый кошелёк. О! думал я, – говорил соловей; – старушки имеют великое искусство употреблять с пользою доверенность к их летам. Старушка эта возвратилась опять к Зимене, и доказала, что она ремесло посредницы разумеет в совершенстве; она говорила ей ещё с час, и слова её клонились единственно к тому, чтоб истребить застенчивость в своей жертве. Между прочим, с великим примечанием услышал я, что Зимена учинила к ней вопрос, что воспоследует, если родители узнают об этих ночных свиданиях? «Вы знаете довольно, сударыня, сказала она, что нрав моего батюшки весьма горячий, и в состоянии наносимое дому его оскорбление отомстить убийством и кровью; следовательно такая вещь требует довольного уважения. Сколько я Остана ни люблю, но с другой стороны не могу не опасаться, как бы мне не раздражить и моего родителя. Посему, кажется, мне не должно терять времени и открыть ему о намерениях Остана, чтоб тем не вовлечь себя, или других в несчастие.» – «О! Не беспокойтесь об этом, сударыня, – отвечала старушка; – присутствие мое с вами есть достаточное средство удержать надолго в тайне намерения Остана: следуйте только моим советам, моя красавица; о прочем не заботьтесь. Безумием было бы собственной торопливостью ниспровергнуть всё то, от чего зависит ваше временное благополучие; ибо вам надлежит ещё узнать Остана лучше, нежели по столь малому с ним знакомству. С первого взгляда нельзя узнавать человека, и время открывает иногда многое, чего сначала не приметишь. Мы находимся теперь в летнем замке, в котором без всякого подозрения и опасности можем каждую ночь видеться с Останом, и разговаривать сколько угодно. Седые мои волосы избавляют меня от мыслей, которые можно иметь в этом случае на особу моложе меня; и поскольку я состою у вас надзирательницей, то наверное знаю, что родитель ваш, поручивший мне эту должность, пока мы здесь пробудем, не возымеет ни малейшего подозрения. Не опасайтесь ничего, любезная Зимена, вы ещё в лучших летах, и вас ожидают все светские утехи… Отдыхайте с покоем; а прочее всё предоставьте моим заботам». – После чего госпожа *** вышла.

Когда соловейо кончил свою новость, появился г-н Пустомошнин в лучшем своём наряде и чрезвычайно удивлялся снисхождению Просвета, что ему была оказана нечаянная честь в приглашении к столу. «Надежда моя возрастает, – говорил он входя к Просвету, – приглашение это значит не что иное, и без сомнения касается просьбы, с которою я обратился к вам в последнее свидание. Я повторяю ещё раз, что счастие мое зависит от вас, милостивый государь, и новоявленная лекарка не устоит против вашего предстательства; одно слово из уст ваших заставит её говорить по-нашему. Она не может просьб ваших принять, иначе, как за повеление. Будьте же всегда. а особенно в этом случае, моим предстателем и покровителем что обяжет меня к бесконечной благодарности и исполнению всехваших повелений.»

Просвет выслушал это вступление, не подав ни малейшего вида об истинных своих мыслях, и с довольной важностью. Он не выпускал из головы намерения, высмеять Хитрану за скупость; что ж до Пустомошнина, то онведал, что брак его с нею не будет ему ни вреден, ни полезен; почему и не мучился совестью сделать его действующим лицом своего предприятия. И так открыл он ему примеченное им с полезной для него стороны в Хитране, равно и о условии приехать к нему врасплох. «Для сего-то, продолжал Просвет, просил я вас к себе, чтоб посоветовать и взять средства удостоверить вашу невесту о рассказанном мною ей изобилии вашего дома. На такой случай я ссужу вас часа на два-три нужными моими вещами, как то постелью, комнатными приборами, серебряною посудою, и самым кошельком с деньгами; но вы извините меня, что всё это вверяется на честное дворянское слово, и вы после употребления оных к нашему намерению должны будете мне всё возвратить, а на всякий случай дать мне в том обязательство. В следующую ночь всё это с верными служителями будет в дом ваш отослано; а вы играйте свою персону как можно лучше; я не сомневаюсь, что мы с вами достигнем желаемого. Никто вас не опорочит, и вы этим средством достигнете своего счастия. Разумный свет простит сей небольшо й обман, и благорассудная Хитрана найдя противовес своим надеждам, должна будет молчать, чтобы не сделаться предметом народного смеха.»

Кто мог быть довольнее господина Пустомошнина? Он согласился на всё предложенное Просветом; обязательство было подписано, потребные к великолепию вещи отобраны, и недоставало только ночного мрака, чтоб доставить их в надлежащее место.

День к этому посещению был определён; сердечный Пустомошнин ожидал хороших последствий, огонь любви его воспылал ещё больше, и он ничего иного не желал, как скорейшего наступления того часа, в который увидит у себя свою богиню. Он должен был поспешить со своим отъездом; ибо Просвета уведомили о прибытии Хитраны, и надлежало дать им переговорить без его присутствия.

Хитрана нашла Просвета очень весёлого, он встретил её разными шуточными словами, и между прочим не пропустил наговорить много доброго о смертельно зараженным чувством к ней любовнике. «Можно без лести сказать, – говорил он ей, – что добродетельный нрав вашего пленника превосходит еще и земные благая; он в наилучших обстоятельствах не просит ничего у счастия, кроме того, чтобы оно способствовало доступу к сердцу той, для которой его произвела природа… Рассуждали ли вы, сударыня, продолжал он, о учинённом вам мною предложении? и остаётесь ли при заключённом между нами намерении?» – «Для отчего ж нет, – отвечала она, – не уж ли кажусь я вам столь непостоянною, чтоб переменять назавтра то, в чём ныне дала моё слово? Такого никогда быть не может. Я признаюсь, что господин Пустомошнин кажется мне таким человеком, коего я ничем опорочить не могу; однако что будет с моим обещанием навечно не выходить замуж? Не укорит ли меня совесть, если я этим обетом пренебрегу? Правда, что обещание это излишнее… но когда я воображу, сколь быстро течёт время, и что молодые мои годы наконец пройдут, то… я с охотою следую вашей воле, и дожидаюсь времени, когда назначите вы со мною ехать к господину Пустомошнину.»

Просвет порадовался столь счастливому следствию своего обмана; ибо люди иногда столько же утешаются своими пороками, сколько и добрыми деяниями, хотя не таково продолжительно, как последними. Он вышел на малое время, и отдал приказ, чтобы назначенные вещи отвезены были в дом к господину Пустомошнину. Между тем Хитрана не жалела своего искусства, чтобы повеселить человека, столько о её пользе старающегося: она делала разные удивительнейшие фиглярства, которые утвердили Просвета в подозрении, что она волшебница. «Вот искуснейшая женщина, – рассуждал он по выходе её, – которая одним своим знанием может лучше прокормить мужа своего, нежели другая, которая приносит знатное приданое. Сие совершенно послужит в пользу господину Пустомошнину; ибо он не слишком трудолюбив; но таковая жена избавит его от долгов. Впрочем для меня не много нужды, довольна, или нет будет своим браком Хитрана; для того, что по данному обязательству супруг её необходимо должен будет возвратить мне мои вещи». – Посланный с вещами возвратился и донёс, что Пустомошнин их принял, и учредил уже в своих комнатах. Просвет утешался мыслями, представляя себе нахадящихся в заблуждение лиц, коих он водил за нос.

Соловей его явился в надлежащее время, и повествовал следующее: «Я уже так запомнил дорогу к летнему замку, что без ошибки прилетел в сад. Близ потайных дверей не видал я никого кроме старухи. Она ожидала, пока не прокрался к ней в сад укутанный в епанчу человек, коего я счёл служителем Остана: он подал ей запечатанное письмо, которое немедленно отнесено было к Зимене, а посланный, не дожидаясь ответа, возвратился. Любопытство моё принудило меня прилететь на окно; там услышал я, что письмо было следующего содержания:

«Дражайшая Зимена!

Нечаянное посещение одного моего приятеля, которого я не могу оставить, лишает меня сладчайшего удовольствия увидеть вас нынче вечером. Но сколь ни горестно для меня таковое препятствие, я найду, чем утешить моё сердце; ибо образ ваш в нём запечатлён, а мысли мои не смеют ничего другого представлять моему воображению, кроме ваших прелестей; следовательно и вы заочно всегда с вернейшим своим Останом.»

«И так нынешнего вечера надежда наша кончилась, – сказала Зимена своей надзирательнице. – Завтра не сомневаюсь я, что мы будем счастливее, однако я обязана Остану за это известие, которым он доказывает свою заботу о моём спокойствии, и не допускает в рассуждении себя ни малейшего сомнения», – после чего она удалилась в другие покои.

Мне не зачем было тут мешкать, и потому летал я по разным местам, надеясь найти какое нибудь приключение. Всюду спали, но в одном месте свет горящей свечи привлёк меня к окну, и по множеству лежащих кучами книг догадывался я, что тут надлежало обитать учёному; но по толстому брюху, красному носу, и по потливому запаху, узнал я, что то учитель душ. В сем уверился я наиболее, когда увидел, что он бедную грешницу поражал жестоко в совесть. Я преклонил с прилежанием моё ухо, и услышал, что главнейшее её преступление состояло в том, для чего она, будучи пригожею женщиною, по сих пор не имеет детей, и не разумеет, как разбудить дремлющего своего супруга… «От сего-то ты, чадо мое, говорил жирдяй, повергаешь себя в позор неплодия, коего избегнуть надлежит употреблять тебе все твои старания. Я имел у себя довольно таковых упрямиц, однако ж уговорил их, и принудил следовать моему совету, который избавил их от такового стыда. Я в должности моей человек весьма скромный; ты знаешь, чадо мое, соседок своих Прогну и Кленалию: первая нарядами своими, а более упрямством привела мужа своего до сумы; а последняя, слушаясь меня, имеет полон дом детей, и сердечный муж её рад клясться, что он их родитель. Сию последнюю я привёл ко спасению; но жена моя ни волоса о том не ведает. Подражай, моя дорогая, сей разумной Кленалии, и не допусти, чтобы диавол радовался о твоём бесплодии. Я много бы мог сказать тебе примеров, но довольно и сего. Ты разумеешь меня, чадо мое, продолжал он, потрепав её по плечу; иди с миром; ибо теперь я опасаюсь моей жены, которая всех приходящих ко мне молодых женщин подслушивает, и по выходе оных великия мне творит пакости.»

Невинная, но желающая покаяться, женщина имела впечатление от слов сих, и вышла с умягченной совестью. Вскоре после того вошла жена учителя в другие двери с видом настоящей адской злобы, в каковом изображают их искусные в догадках люди. «О, ты, мерзкий «брюхан», – вскричала она, простирая руки к его бороде, и как видно по всем обстоятельствам желая её поубавить; – ты не доволен мною? В том-то твоя скромность, что ты разрешаешь неплодие чужих домов! теперь я тебя разумею, и не поверю тебе ни в малейшей безделице.» Она с каждый минутой говорила всё жёстче, приводила ему разные приключения, кои возобновила в памяти её ревность, и постепенно выводила супруга своего из терпения. Он большими шагами ходил взад и вперёд, повелел жене молчать, сел за свой ученый стол, и смотрел в книгу, но без успеха. Брань супруги не умолкала, и ему надлежало пресечь это деятельнейшим средством: он схватил большую книгу, бросил её в голову супруге, сказав: «Изчезни, сатана!» Это возымело действие: обидчица побежала вон, желая своему храброму супругу всех возможных зол. Жрец запер за собою двери, совершил свои обыкновенные молитвы, и лёг спокойно в свою постель.

«Вот идеальный муж, – сказал с усмешкою Просвет выслушав соловья своего; – он не худо исправляет свое звание. Кроме моих птиц ни от кого бы не мог я услышать о таковых происшествиях.» – Вход Хитраны помешал ему продолжать его рассуждения, кои, может, не в пользу бы вышли для почтенного общества жрецов. «Вы очень увлечены разговорами ваших птичек, – сказала она ему. – Если что нибудь новенькое?» – «Очень много, сударыня, – отвечал Просвет; – они беспрестанно приносят мне вести о лукавстве женщин. Однако ж вы не в числе их, и пожаловали очень кстати, чтобы в следующее утро, если вам не противно, назначить посещение наше господину Пустомошнину. Сделаем так, чтоб он увидал нас у себя не ожидаемо. Какое восхищение для него будет говорить с вами и открыть вам чувства своего страстного сердца! После полудня я ожидаю вашего посещения, и в полчаса езды поспеем мы до его замка. Однако, пожалуйста, не открывайте об этом никому; в противном же случае слух о нашем предприятии может до него достигнуть, и он войдет в великие убытки, по причине приготовлений к нашему угощению». Хитрана обещала ему хранить молчание, и между разговорами дала разуметь, что если г-н Пустомошнин не покажется ей противен, то клятвенное её обещание не может препятствовать ей стать его супругою. Другия посторонние речи помогли им провести время незаметно, и Просвет расстался с Хитраною, довольный тем, что смог без лишнего труда довести её к своему намерению. Он послал к Пустомошнину уведомить о назначенном после полуденном посещении, чтобы взял он к тому нужные предосторожности.

Просвет со своей стороны учредил всё, что нужно было для своего предприятия; однако не забыл и о своих птичках; между которыми не нашел соловья, отправившегося по обыкновению в летний замок. «Это животное более всех старается утешать меня, – думал он; – посмотрим, каково будет следствие счастья Остана».

На самом рассвете дня соловей уже готов был с своими рассказами; проснувшийся Просвет увидел его в необыкновенном состоянии. Все пёрышки его поднялись дыбом, как бы на человеке от приключившегося ужаса. Просвет оробел: «Ну, говорил он, досталось же тебе, бедненький мой соловей! ты побывал в когтях хищной птицы, или кошки, приведших тебя в такое состояние. Правда, что и за любопытство не редко достается плата той же монетою.» Однако Просвет обманулся: соловей был цел, а только принял на себя таковое положение, чтоб лучше выразить страшное обстоятельство, коего он был свидетелем.

«Какой ужас! какой трепет объемлет меня, – начал он, – когда вспомню я о вчерашней ночи! в летних палатах нашел я комнату, освещенную по обыкновению. Зимена с своею надзирательницею прохаживались в саду по скрытой дорожке. Вскоре потом появился Остан у потайных дверей, и едва его послышали, госпожа ** впустила его и привела к Зимене. Радость обоих любовников была чрезвычайна: они в ненарушимой тишине оказывали друг другу множество нежностей, и жаловались на долговременную разлуку, которая сколь ни коротка была впрочем, но обеим сторонам казалась годом. По нескольких минутах пошли они в покои, а я прежде их прилетел на мое окошко. Тут не мало разговаривали они о посторонних вещах, и напоследок дошли до собственных обстоятельств. Тогда начались уверения о жестокости их взаимной любви, клятвы о удержания её в беспрестанном пламени навсегда; и старушка с своей стороны не пропускала работать в пользу своей корысти.

Остан, следуя собственным своим стремлениям, и поощряемый поводом от благосклонной надзирательницы, мало-помалу удалялся от благопристойного обращения, и предавался приятнейшим восторгом. Он схватил Зимену в объятия, посадил к себе на колени, и произвел тем в невинной любовнице своей весьма прелестный румянец; казалось, что сердце в ней трепетало и грудь её вздымалась, что считаю я следствием овладевшей ею любви. Остан, который, без сомнения, мог лучше о сем судить, видел, что уже пришло самое время сделать Зимене своё предложение; в чем и уповал он, что намерению его не будет отказано. И так объяснился он следующим образом: «До сих пор не имел я смелости, прекрасная Зимена, открыть вам истинные намерения, с каким нетерпением желаю я соединить будущую мою судьбу с вашею. Счастье мое не может быть совершенно, пока я не назову вас священным именем моей супруги. Из почтительного моего к вам поведения вы, возлюбленная моя Зимена, не могли заключить иного, что мне нет ничего на свете дороже вашей прелестной особы. Я никогда бы не дерзнул раскрыть перед вами всю внутренность души моей. Если б не испытал, что добродетель ваша и счастливый нрав не находят во мне ничего противного взаимной вашей ко мне. Но ежели иногда и это невиннейшее требование моего сердца оскорбляет ваши чувствования, я не сомневаюсь в великодушном прощении преступления моего, в которое не впасть мог быть я властен… Решите судьбу мою, прекрасная повелительница дней моих: смерть и жизнь моя в устах ваших. Но если участь моя из благополучнейших, если вы определяете жизнь мою, и только не можете вскоре вознамериться увенчать мои желания, я подвергаю себя всем терпениям, лишь бы только они вам могли быть угодны.»

Зимена долго смотрела на Остана, не в силах произнести ни слова от восхищения; наконец розовые уста её открылись, и вылетели из них следующие слова: «Любезный Остан! намерения ваши сопровождаются добродетелью, и я очень бы погрешила, и счастья моего была бы недостойна, если б столь благородным мыслям, как ваши, не соответствовала истинным моим почтением… Но можете ли вы и сомневаться, чтоб я противилась тому, чего вы пожелаете от меня требовать? Возьмите эту руку, а сердце мое давно уже в вашей власти.» При этом она подала ему свою руку, которую Остан осыпал поцелуями.

Я видел, что Остан эту беленькую ручку прижал к груди своей, а своею испытывал, в каковом движении её сердце; и хотя Зимена с стыдливостью пыталась воспротивиться такому обряду, но искусная надзирательница умела это уничтожить. «Э, моя красавица, – говорила она, – стоит ли против такого человека упорствовать; он по данному от вас согласию на всё уже теперь имеет право. Не допускайте себе в голову суетных предрассудков. Я выйду на час, может быть, я препятствую вам переговорить о некоторых тайных условиях. Некогда я и сама бывала молода, и помню, сколь приятно представляется в напоминании, как мой покойный супруг, будучи еще женихом моим, разговаривал со мною наедине; а особенно нравились мне нежные его поцелуи. Я никогда не любила притом третьего в свидетели, как матушка моя ни старалась содержать меня в строгости. Я не щадила моего проворства предохранить себя от её подозрений.»

Остан, имеющий к этой невинной девице законные и честные намерения, сколь ни воспламеняла его страсть к ней, никогда не думал во зло употребить это обстоятельство: он просил госпожу **, чтоб она не лишала его своего присутствия в том рассуждении, что она, как посредница его счастья у Зимены, может быть свидетельницей всех тайных его с нею условий. Однако ж старуха, не веря словам любовника, хотела оставить их на свободе, и выходила в двери. Но едва она их отворила, как к крайнему её ужасу представился ей за ними раздраженный родитель с несколькими вооружёнными слугами, который подслушивал все бывшие у них разговоры.

Сперва схватили эту старуху, и с обнаженными мечами бросились в комнату; они шли молча к Остану, и потребовали отдать им его шпагу. Зимена от ужаса упала без чувств на пол с колен своего любовника; но была подхвачена вооруженными слугами и положена на софу. Отец её, который от ярости не мог произнести ни одного слова, вздохнул наконец, и с сверкающими огнём глазами говорил Остану: «Время, в каковое нахожу я вас у моей дочери должно подтвердить все имеющиеся мом подозрения. Мне открылись ваши происки, кои произвели вы чрез сию старую тварь… чтоб нанести дому моему неизгладимое пятно… Разве знатность моего рода показалась вам столь маловажна, чтобы предпринимать такие дерзости? Праведный гнев мой мог употребить всевозможнейшия лютости к своему отмщению… ты в моей власти… вознамерься сей час умереть» – «Умереть, – сказал Остан с непонятным равнодушием, – я этого не ожидал; но никогда не устрашусь окончить дни мои невинно; никогда я не вооружался на честь вашему дому, к которому я всегда питал великое почтение. Только законные намерения привели меня сюда: я не хотел требовать от вас вашей дочери в супружество, не узнав расположения ко мне её сердца. Но род мой, достаток, и чувства дозволяют мне ласкать себя вашим согласием, которого не преминул бы я требовать удостоверясь уже, что его одобряет несравненная Зимена. Впрочем, я, конечно, в вашей воле, но против правил справедливости вы не можете лишить меня жизни.» – Такая твердость духа привела в замешательство раздражённого старика: он остановился в некой нерешимости, и после приказал Остана связать. Двое из служителей учинили это, связав толстой веревкой его руки и ноги, и положили на пол.

Дошло дело до надзирательницы, дожидающейся в трепете конца своего. «Какими глазами смотришь ты на меня. старая ведьма, – сказал отец Зимены, – кипя от гнева? Надлежало ли тебе доверенность мою к себе злоупотребить до таковой подлости, и невинную дочь мою по незрелым её летам вовлечь в сети, из коих ей выпутаться невозможно?… Ты почувствуешь законный мой гнев, и сей же час кончишь беспутную жизнь свою: готовься умереть; я оставляю тебе на выбор, быть ли в куски изрубленной, или выпить стакан заслуженного тобою напитка.» – хотя старуха повергалась к ногам его, хотя омывала их слезами, прося о пощаде; причем на одну себя слагала всю вину, и уверяла о невинности его дочери и честных намерениях Остана; но всё было бесплодно. Неумолимый старик принуждал её избирать смерть, и она взяла стакан с ядом, чтоб между тем, как оный воздействует, иметь время принести богам последнее покаяние. Она выпила яд до капли, отворотила лице свое к стене, и умоляла Богов удовлетвориться её несчастною кончиною, и забыть чрез то всё, чем она их оскорбила. Слова её были толь разительны, что сердце мое растаяло от жалости, (продолжал соловей) и я видел, как тело её через несколько минут вздулось, и с крайним страданием изгнало из себя всё жизненные силы. Старик мало этим трогаясь, и приказал её вынести и зарыть в заблаговременно для того приготовленную яму.

Тогда обратился он к связанному Остану. «Видите, государь мой, я не шучу в моих делах; теперь мщение мое относится до вас, и вам нельзя отпереться, что тайные свидания ваши с моею дочерью меня оскорбили. Какие б ни были ваши намерения, но честь дома моего пострадала, и хотя о честных ваших обращениях виновница стыда моего подтвердила при самой своей смерти, но всё это не избавит вас от наказания. Я изменю только определение о вашей смерти; но вы на всю свою жизнь останетесь в заключении.» После этого он приказал своим людям подвезти закрытую коляску, положить во неё связанного Остана, отвезти его в крепкий свой замок и посадить его в темницу под неусыпную стражу.

Зимена между тем пришла в себя от своих обмороков, но так ослабла, что не могла стоять на ногах. Она пала наконец к ногам отца своего, обнимала их, хотя при попытке говорить опять лишалась чувств, так что в последний раз казалось, что красавица эта никогда не получит дыхания. Вооруженные люди поднимали её, проливая слезы. Старик также был всем этим тронут, и желал свою горячо любимую им дочь возвратить к жизни. Напоследок, когда уже все старания явились безуспешны, Зимена открыла глаза свои, и увидела себя в объятиях смягчившегося своего родителя, который с нежностью прощал проступок её молодости. Он обнадеживал, что на будущее предохранит её от подобных искушений её невинности, и не вверит никому под надзор, кроме собственных глаз своих. Потом был призван лекарь, который пустил ей кровь, и крепительными средствами привел её в состояние последовать за своим отцом. Я с своей стороны, – сказал соловей, – был настолько поражен этим происшествием, что зарекся летать в высокие палаты. – «Ты говоришь основательно, друг мой, – отвечал Просвет; – все ужасное встречается там чаще, нежели на кладбищах привидения. Я удивляюсь, что гнев этого вельможи удовольствовался только смертью одной старухи; часто к погашению этого предшествуют измены престолу, отечеству, и собственной своей крови. Словом, гнев знатного человека не так легко укрощается, как простолюдина, и тайные пути его распространения порою действуют по японскому праву на весь род несчастного их оскорбителя.» При этих последних словах его вошла Хитрана в лучшем своем наряде, причём вошла так тихо, что этого бы не приметили, если бы постельная Просветова собачонка лаем своим этого не открыла. Хотя Просвет был весьма растроган жалостным повествованием своего соловья, но веселый нрав Хитраны, заметившей его замешательство, скоро привел его в бодрость. Она не позабыла напомнить ему об условии застать нечаянно господина Пустомошнина в его замке. Просвет ни мало не думал отсрочивать, и готовый учинить мщение, кое незадолго до того осуждал в отце Зимены, (ибо человеческая природа не далеко отходит от своего кореня) сел со своею жертвою в колесницу, и направил шествие, чтоб дружески обмануть целую пару людей.

Они нашли Пустомошнина в пристойном наряде. Приборы, занятые им у Просвета, придавали пленяющий вид ветхим его лагунам. Хозяин встретил гостей с великою радостью, изъяснялся, что ему весьма чувствительна такая неожиданно оказанная честь его замку, и засуетился о разных угощениях, прося простить беспорядок неожиданности визита. Однако все шло в наилучшем устройстве: напитки подавали в серебре и золоте; заедки поставили на лучшем китайском фарфоре. Хитрана не могла не быть обманута, и удовольствие являлось в её оживленных взорах. Просвет совершенно играл своё лицо: начав с похвалы достоинствам хозяина, он довел речь к таковым обстоятельствам, что тот открылся своей гостье о возбужденной ею в нём страсти, и о законных своих намерениях. Хитрана сначала упорствовала, но притворство не надолго удержало её в этом равновесии. Желание возвысить себя в достоинство дворянской супруги, внешний вид её любовника, и все занятое им у Просвета богатство, мало-помалу склоняли сердце её в пользу господина Пустомошнина.

Просвет едва мог удержать себя от смеха, видя как искусно Пустомошнин находил случаи показывать своей богине занятую у него денежную казну. Он ища ножик, вынимал осыпанные бриллиантами готовальни, или будто в суетах выкладывал кошельки, набитые золотом: но этими мнимыми ошибками совершенно покорил сердце Хитраны. Просвет возвратился домой, получив от нее согласие на брак, которого она, впрочем, нетерпеливо желала.

Через несколько дней он велел пригласить к себе Пустомошнина и Хитрану, которые к удивлению своему нашли готовых дьяка и жреца: первого к сочинению брачного договора, а последнего к благословению их ложа. Все совершилось, и услужливый Просвет все свадебные издержки взял на себя; появились лучшие столовые приборы, изысканные яства, дорогие вина; было довольное число возлежащих, и с общею радостью Пустомошнин заснул в объятиях дражайшей своей Хитраны. Может быть, впрочем, он и не спал, и сочинитель заключил о противном только по догадкам; ибо Пустомошнин и за свадебным столом ел и пил исправно; но точно узнать о том невозможно, потому что по обычаю молодых оставили одних, и никто не желал мешать им своим присутствием.

Между тем Просвет не вовсе доверял тишине, слышимой в брачной спальне: он заботился о данных на время деньгах и вещах своих, чтоб те за обман его не были под благоприятным предлогом удержаны. Итак в свадебную ночь через проворных служителей возвратил он всё своё добро в дом свой; и тем избавил совесть свою от мучений, а Пустомошнина от искушения. Таковым образом древний Пустомошнинский дворянский замок, по исчезновении чужого убранства, стал похож на ветхую пустую башню, в котором, кроме заплесневевших росписей и шатающегося крыльца, ничего найти было невозможно.

Наконец взошло солнце, но лучи его встретили новобрачных не в том восторге, в каковом прошел для них вчерашний вечер. Молодой супруг видели очень рано прохаживающимся в саду Просвета, взирающим на небо и ломающим собственные пальцы. В другом положении находилась новобрачная: неприметно было ни черты её веселого вида, и робость уменьшила в нём прелести. Просвет понимал причину, нарушившую спокойствие золотых свадебных часов; но хотел лучше удостовериться, и поздравив своего приятеля с доброю ночью, спрашивал, как она была им проведена. Чистосердечный Пустомошнин не мог ничего таить от своего благодетеля. «Со мною произошло точно то же, – сказал он вздохнув, – как с волком, который, мечтаая поймать привязанную на приманку птицу, падает в приготовленную ему пропасть.» Хитрана вслушалась, и война грозила разрушением всему предприятию Просветову; но советы и подарки его в том воспрепятствовали. Мир был заключен, и новобрачные возвратились в дворянский замок. Досада Хитраны была неописуемая, когда она увидела себя владетельницей пустых стен в хижине, готовой обрушиться при первом благоприятном ветре. Пустомошнин это смятение надеялся употребить в свою пользу, и бросился обыскивать оба сундука своей супруги; но не нашел в них ничего, кроме нескольких связок бумаги и фиглярских вещиц. Он не меньше Просвета удостоверился, что жена его была истинная волшебница; ибо она всё своё имение носила с собою в своей волшебной палочке. Обман и проворство были единственным ремеслом этой бродяги; но любовные дела требовали больших расходов, нежели она могла приобретать другими трудами. «О ты проклятая красота, – возопил обманувшийся супруг, – ты повергла меня в новое бедствие; я никому, кроме самого себя, не могу приписать своего несчастья. О Просвет: ты поступил со мною бесчеловечно, ты подкреплял меня в моем безумии. Ничего уже больше не осталось, как только прекратить мою злосчастную жизнь отчаяннейшим образом.» – Он взял древнее богатырское копье, но за тяжестью его не смог им действовать. Он схватил прадедовскую шпагу, и хотел вонзить её в грудь свою; но немилосердое железо отказало его намерению: ржавчина заставила клинок разсыпаться в кусочки от прикосновения. «Ну, вскричал он: я умираю, и не ведаю каким средством»… – Однако он одумался, договорился с Хитраною, и, подражая обычаю прожившихся мотов, пошел в шуты к охочим людям, стал приторговывать прелестями своей любезной и был сыт.

Просвет, смягчившись в своём мщении, дал им некоторое содержание. Соловей через некоторое время уведомил его, что он нашел заточение Остана; но что участь его совсем переменилась. Родитель Зимены, смягчась великодушием, с каковым он сносил судьбу свою, обратился к рассуждениям, а те, представив ему все выгоды, могущие произойти от союза его с родом Остана, его приличную внешность, богатство и наконец слезы Зимены склонили его предложить ему, не согласится ли он сдержать клятвы, данные его дочери. Остан с радостью принял это условие; и так два неприятеля стали друзьями, а вскоре и родственниками. «Я видел их свадьбу, – продолжал соловей, – и слышал всё это от двух разговаривающих между собой служителей. Остан и Зимена всё ещё не верят счастливой перемене своих обстоятельств; удовольствие написано на их лицах; все родственники принимают участие в их радости, и приключение это, имевшее ужасное препятствие в своем начале, кончилось так, как словно бы убийство и насилие в нём не участвовали. Судьба нередко играет такие шутки.

Просвет всегда разговаривал с своими птицами; они приносили удивительнейшие новости; он знал всё, где что происходит тайно, но никому не рассказывал. Он поступал в этом случае благоразумно, и не был ни разу бит; чего в противном случае избежать бы ему не удалось. Люди не любят, когда им говорят правду. Просвет, правда, не утерпел, чтобы не посмотреть на того редкого снигиря, родившегося до потопа; птички привели того к нему; но сколько Просвет ни задавал снигирю вопросов, тот не мог выговорить ничего, кроме слова: «Инквизитор!…Инквизитор!» но и то очень… немовато. Сказывают, что Просвет после того вошёл в доверие к своему гостю, что тот перешептался с ним кое о чем, и что с того самого времени и начал он называться Просветом.

 

Досадное пробуждение

Природа не всех равно награждает своими дарами: один получает от неё великий разум, другой – красоту, третий – способность к предприятиям, и так далее; но бедный Брагин забыт был равно от природы, как и от счастья. Он произошел на свет человеком без всяких прикрас: вид его не пленял, разуму не дивились и богатству не завидовали. Он не имел еще дому, хотя прожил на свете 40 лет, и по всем обстоятельствам не было надежды, чтобы когда-либо удалось ему носить кафтан без заплат. Он сидел в приказе, утро писал, день пил, а ночью просыпался. Но такое правило не было непременно: он пил, когда случались просители, и по особенному его счастью, уже лет с пять, как герой наш всегда был с похмелья. В старину подъячих пьяниц в чины не производили, жалованья им не давали: они писали за договорную цену; и так что наш Брагин, ничего не ожидая от времени, привык к своей участи: писал, выписывал и пропивал исправно.

Казалось, что судьба никогда о нем не вспомнит: ибо Брагин не кликал её ни жалобами, ни досадою, ни благодарностью; однако пришла очередь учиниться ему благополучным. В одну ночь после протяжённого гулянья, когда уже начальник его, секретарь, определил отдохнуть ему в железах, досадовал он ужасно против ему оказанной несправедливости; поскольку он не считал, чтоб его надлежало наказывать за то, что он следует тому, что его утешает. «Я пью вино, думал он, опершись на свою руку; я пью его от того, что вкус оего мне нравится. Многие пьют кровь своих ближних; однако же не всегда их за это сажают в железа. Начальник мой, секретарь, разоряет в год до несколько десятков целых фамилий; он подлинно высасывает все их жизненные соки; но он считает себя оправданным к тому примерами людей, употребляющих это вместо народного права. Я также бы мог оправдать в том себя примерами; но я не хочу с ним равняться, он бесчеловечен, а я – друг ближним моим… Будь проклят секретарь, и здравствуй любезное вино! мы с тобою никогда не расстанемся.» – Едва закончил он свое восклицание, вдруг видит он входящую прекрасную госпожу, одетую на легкую руку. «Милостивая государыня, – сказал, вскочив, Брагин, – какую нужду вы имеете у нас в приказе? Без сомнения написать челобитную. Я к вашим услугам». – «Так мой друг, – отвечала ему госпожа, – ты не ошибся; и в такое время, когда ещё все спят, прихожу я с намерением, чтоб воспользоваться твоим искусством, и найти тебя не занятым работою. Я давно уже тебя ищу, но всегда неудачно; время твоё так хорошо разделено, что почти некогда тебе и переговорить со мною.» – Брагин не дослушал её слов; он подставил госпоже скамью, просил сесть, положил бумагу, оправил перо, и делая размах над бумагою, спрашивал, что писать и на кого? «Прошу внимать словам моим подробно, – говорила ему госпожа; – ибо род челобитной моей должен отличаться от обыкновенного образца, коим имярек просит на имярека.» – Как отличаться? – вскричал Брагин, – челобитную твою не примут.» – «Нет, ничего, – продолжала госпожа; – довольно будет, если её только прочтут. Начинай друг мой!» – После чего рассказала она, и подъячий записал следующее:

«Фортуна, которую в просторечии называют счастьем и приписывают ей раздачу человеческих судеб, по справкам своим нашла, что она не участвовала в перемене состояния некоторых людей, и которые винят её в полученной немилости напрасно; просит особей, коим вверено попечение о правосудии, рассмотреть, изыскать и решить следующие её вопросы:

От чего обогащаются те, коим Государь ничего не жаловал, наследства не доставалось, приданого за женами они не брали и промыслов не имели, а были только у порученных должностей?

Через что некоторые получили недвижимые и движимые имения, когда предки их и сами они хаживали в лаптях?

Бывшие у закупки съестных припасов где нашли клад?»…

«Но, государыня моя, – вскричал Брагин, перестав писать, – я должен с вами договориться. Что пожалуете вы мне за труд; поскольку вы начали задавать такие вопросы, кои ни в каком присутствии не решат никогда, и конца коим не будет.» – «Не заботься о награждении, – отвечала она; – счастье само тебя находит… Правда, что я хотела было присовокупить к сим вопросам ещё кое-что, как например: от чего приставленные к приемам и выдачам не сводят расхода с приходом? От чего у вас в приказе лет по 50 лежат дела нерешённые и проч. – но я избавляю тебя от труда. Я пришла не бить челом, но только узнать тебя, подлинно ли ты в таковом бедном состоянии, и так равнодушно сносишь то, что счастье о тебе не вспомнит. Ведай, что я – сама богиня счастия, и могу переменить судьбу твою. Последуй мне.»

Брагин чувствовал, что кандалы его спали; он бросил бумагу, и побежал, задыхаясь за проворно шествующей богиней, ожидая не меньше, как получить целую бочку вина; ибо желания человеческие замыкаются обыкновенно в пределах обстоятельств, в которых те находятся. Они пришли в огромные палаты. Подъячий Брагин ломал уже в сердцах пальцы, не видя вокруг никаких сосудов, способных подать ему надежду о приближении к вину. Однако богиня не захотела медлить со своим награждением: она дала ему волшебную шапку. «Надень её на голову, – сказала она, – и желай чего хочешь: всё исполнится…» В то же мгновение и палаты, и сама она исчезли; а Брагин с своею шапкою очутился на городской площади.

«Если я не обманут счастьем, думал он, то подарок этот стоит многого. Испытаем; я с похмелья, кабак близко; итак, я желаю, чтоб меня везде поили безденежно». Сказал, и вошел в первый же питейный дом. Он потребовал себе вина, пива; всё это подавали ему без отговорок, и не требовали платы. «Прости, родной мой приказ, – кричал Брагин, – с сего времени я писать больше не намерен.» Он ходил по всем хмельным местам; тысяча приятелей собрались вокруг его, шли за ним, и пользовались его счастьем. Бочек со сто было ими выпито. Брагин, поднося всем, не забывал и себя; но к огорчению почувствовал, что хмель над ним не действует, хотя товарищи его все попадали. Это привело его к рассуждениям. «Я пью для того, чтоб ошалеть, – думал он; – но если я целый день храбро пил и по сих пор еще не пьян, то зачем же пить? Прежде век мой тёк своею дорогою; мне до него дела не было; а теперь помышляю я о том, что со мною будет впредь? Того моё счастье мне не объявило. Оно позволило мне только желать. Пожелаем же чего нибудь!.. Но чего же мне желать? Все состояния в свете для меня столь не завидны, что я из них не изберу, в котором можно было бы жить спокойно. От высшего чина до нижнего всякое наполнено суетой, беспокойством и опасностями. Высшим завидуют, нижних притесняют; а я не хочу быть ни притеснителем, ни притеснённым… Однако есть одно состояние, в котором, может быть, проживу я весело. Итак, я желаю обратиться в красавца».

В то же мгновение багровый и угреватый его нос стал наилучшим из всех носов, бывших некогда в чести у римлян. Сывороточно-серые его глаза обратились в пару черных блистающих очей, взоры коих острее стрел пронизают до сердца, и располагают страстными вздохами побежденных. Синеватые и опушие его губы уступили маленьким улыбающимся розовым устам, коим никогда не дозволяют быть в праздности. Смесь Паросскаго мармора, снега, лилеи и развивающейся розы вступила на смуглый и в приличных местах алевший цвет лица его. Исчезли в зубах щербины, произведенные смелою рукою ражего мясника на последнем кулачном сражении; тут были уже два ряда зубов, которые не стыдно было показывать, и которые придают прелесть некстати начатому смеху. Чтоб не забыть и о волосах, те сделались подобны некрашеному шёлку, и зефир постарался закрутить их в прелестнейшие локоны, чтоб удобнее мог отдыхать и играть во них. Черные его брови от своей навислости до самых ресниц переменились в тоненькие, возвышенные, и которые лучше к нему пристали, чем к рыжей щеголихе, когда она свои, лисьего цвета превращает в гребень китайскою тушью. Щедрые счастье не забыло и о его летах: сорок проведенных без внимания годов были разделены пополам, и вид Брагина без подозрения мог быть принимаем за сей возраст; в чем морщины столь досадно изменяют пожилым девушкам, помышляющим о Гименее. Невозможно дать истинного начертания его стану, рукам, ножкам и проворности; восточный писатель нашел бы, может быть, копию с прелестного бога любви, каковым казался он нежной своей Психее. Искусная богиня, хотя её изображают слепою, видела подробно всё нужное; она пеклась и о его наряде. Замасленный синий, с зелёными заплатами его кафтан уступил место легкому шелковому одеянию, блистающему от шитья золотом; медныя и разных цветов шерстяныя пуговицы сделались бриллиантовыми. Долгий и ниже колен простирающийся камзол слетел долой, чтоб увидели индийскую кисею, покрывающую галльскую тафту, испещренную дорогими камнями. Обувь его, которая могла спорить древностью с редчайшими остатками прошлых веков, которая покрыта была трехгодовалою грязью, и из-под которой при каждом шаге выскакивали на свободный воздух кривые пальцы, стала точно таковою, на которую обращают взоры стыдливые красавицы, чтоб после, возвышая их полегоньку, дойти до глаз, и неприметно высмотреть всё, что нужно высмотреть… – Таковое-то превращение воспоследовало от счастия благополучному Брагину, и дозволило ему обыкновенное право, коим пользуются его любимцы, то есть желать, и видеть желаемому исполнение. Но Брагин не желал еще ничего; он лишь любовался своим перерождением, рассматривая себя в тихом токе речки, стоя на её берегу.

Вдруг стук кареты пресек его удовольствие: разряженная в прах девица, и притом прекрасная и молодая, вышла к берегу. Она снимала с себя бриллианты, и отбрасывала их прочь с досадою. Карета её уехала, и не осталось никого, кто бы мог быть свидетелям её жалобам, которые начала она немедленно. «О жестокий красавец, – сказала она вздохнув. – Неужели ты не нашел во мне ничего, способного воспламенить тебя? Весь свет ищет моей благосклонности, а твое каменное сердце нечувствительно. Ни один монарх не презирал еще ласковых моих взоров, а ты равнодушен в то время, когда я теснейшим союзом хочу с тобою соединиться. О варвар, неблагодарный к моим одолжениям! ты гонишь меня из света; я не могу жить после такового пренебрежения. Прозрачныя струи будут снисходительнее тебя; они сокроют в себе и мою слабость, и мою несчастную любовь.» – Сказав это, красавица приготовилась броситься в воду.

Брагин, которого любовь не могла еще до тех пор упрекать, чтоб был он под её властью, почувствовал всё её действие при первом же взгляде на несчастную красавицу. Прелести её наполнили все его чувства, и каждый её отчаянный вздох был ударом в его душу. Он бросился к ней опрометью, и удержал за платье её, готовую уже погрузиться в воды речки. Красавица упала в обморок (то ли от представления о близкой смерти, или, может быть, только притворилась, чтоб не отстать ни в чём от своего пола, который всегда прибегает к такому средству, бывая наедине с пригожим человеком, чтоб с благопристойностью привлечь его к тем прикосновениям, которых нельзя избегнуть при подаче помощи. Новый Адонис положил красавицу к себе на колени, ослабил ей шнуровку, и прилагая всевозможные старания к приведению её в чувство, узнал, что он сам не будет жив, если она не опомнится. – «Ах, божественное творение!» – вскричал он, осыпая поцелуями её руку, и прижав её к груди своей. – «Ах бессмертные прелести! кто может взирать на вас, и… какой варвар, какой обитатель ледовитых гор мог привести тебя в такое состояние? О! Если бы только я удостоился одного твоего нежного взора, вся жизнь моя была посвящена была бы любви моей… Я не говорю обожать тебя; ибо я женился бы на тебе… – Женился бы на мне, – вскричала открыв глаза красавица! – для чего ж ты, неблагодарный, медлил? для чего доводил ты меня до отчаяния?» – «Государыня моя! Я не видал вас никогда.» – «Никогда, неблагодарный? Так ты не знаешь богиню счастья, которая учинила тебя наилучшим мужчиною и требователем всех сокровищ света?» – «О, богиня! я виноват; но я исправлюсь» вопиял Брагин, и целовал её руки; счастье ему не препятствовало. Где пылает пламень взаимной любви, там желания оживляются, там им не препятствуют. Счастье согласилось сочетаться браком с благополучным г-ном Брагиным, и тому ничего не оставало большего, как торжествовать. Происходить всему этому надлежало, конечно, не у речки, хотя, впрочем, счастье ловить позволено во всяком месте. Богиня подала руку своему любовнику, и они вскочили и помчались резвее ветра в царствие счастья.

Брагин чувствовал, что он летит, и неизвестно каким образом; но он, занятый воображением о своем благоденствии, не помышлял ни о чем, кроме достижения, и безопасность свою вверил счастью. Но вот им представился дворец, горящий потешными огнями, звук разных музыкальных инструментов, тысяча певиц и танцовщиков встретили их у ворот. Брагин видел, что судьи приказа, в коем он некогда находился, и на коих ранее не смел взирать без трепета, были тут только привратниками и кланялись ему в землю. Двери в покоях отворяли вельможи; духи и волшебницы готовились прислуживать при столе, наполненном вместо яств блюдами с коронами, с разными перевязками, с червонными и бумажками, на коих написаны были все употребимые в свете титулы.

Когда новобрачные сели за стол, со всех четырех сторон двери растворились, и в залу вошло множество людей, кои по данному от богини знаку заняли свободные стулья. Гости эти были различного вида: одни представляли совершенных героев, другие – лиц добродетельных и набожных; но большая часть казались наглыми забияками. С блюд раздавала сама богиня, зажмурясь; от чего произошло то, что добродетельным достались одни только бумажки; мало героев получили с первых блюд; забияки же расхватали всё, что к ним было близко, а набожные удовольствовались деньгами. Вскоре потом между гостями началась драка; смелые зачали срывать друг с друга шапки, и толкать со стульев; герои их унимали. Но всё бы не помогло, если б богиня не приказала подать напитка, называемого «забвение себя». Слуги-волшебницы начали его подносить, и выпившие получали дремоту. Брагин считал это действием хмеля; не сомневался в остроте пойла, и не мог утерпеть, чтоб не попросить стаканчик; но ему было отказано. «Не спешите, – сказала ему на ухо одна волшебница; – вам ныне не должно дремать; кажется вы и так целый век спали.» – «Как ты можешь мне отказывать? – вскричал Брагин с досадою. – Знаешь ли ты, старая ведьма, кто я?» – «Очень хорошо, – отвечала волшебница; – Вы – супруг счастья.» – «Не сердись, душенька, – сказала ему богиня; – волшебница тебя предостерегает. Если б ты выпил хоть каплю, ты бы забыл, что ныне наш брак. Теперь оставим мы гостей… ты можешь совершенно пользоваться твоим счастием, – примолвила она, застыдившись; – но это требует старания. Я побегу, ты достигай меня, и если поймаешь меня, тогда…» – Богиня не докончила; она вскочила из за-стола и побежала как заяц. Брагин пустился вослед за нею, достигал, и, выбившись из сил, упал, задохнувшись. – «Не убился ли ты, красавец?», – вскричала богиня, подходя к нему. Брагин не мог выговорить ни слова; она бросилась к нему и начала его целовать. – «А! теперь ты уже не вырвешься; я поймал мое счастие!» – сказал он, схватив её в объятия, и прижав к груди своей…

* * *

– Что за чёрт тут валяется? – закричал один из дозорных к человеку, лежащему в грязи, и схватившему за ногу свинью.

Это был почтенный супруг Счастья, жалости достойный Брагин, который накануне вечером, возвращаясь из кабака, упал в лужу и почивал бы преспокойно в ней до света, если бы свинья по обонянию своему не добралась к нему и не досталась ему в объятия, тронув губы его своим рылом.

Из этого видно, что Счастье не всем дозволяет ловить себя наяву, многие видят его только во сне, хотя впрочем существенность оного на свете сём во многом зависит от воображения.

– Кроме сего в шестой части ничего нет.