Белое пространство. Лампочка на шнуре. Высокое окно. На окне решетка. Стены, выкрашенные зеленой краской. Настя подняла невесомую руку, дотронулась до стены, почувствовала её холод. Мир ощущений, звуков постепенно возвращался к ней. Рука была покрыта мелкими язвочками. Повернула голову. Рядом стояли кровати, между ними, как тени, двигались серые фигуры.

– Пить, – попросила Настя и сама себя едва услышала. Однако одна из женщин оглянулась, подошла и склонилась над ней.

– Очнулась, болезная? Ну, вот и хорошо, и слава богу. На-ко, попей водички, – живительная влага смочила пересохшие, потрескавшиеся губы.

– Где я? Что со мной?

– В больнице, бабонька, в инфекционке, сыпняк у тебя. Говорят, в посёлке, на улице подобрали в беспамятстве. Кто такая, чья будешь – никто не знает. Ничо, тута врачи хорошие, вылечат. Вона сколько нас таких здеся. Щас, доктора позову, погоди маленько.

Ласково журчащий голос словно утонул в вате, широкоскулое лицо заволокло туманом, потолок снова превратился в бескрайнее белое пространство, вытеснившее весь мир, Настя вновь впала в горячечное беспамятство.

Очнулась она ночью. На соседней кровати кто-то тихонько стонал и звал: «Гриша, Гришенька…». В зарешёченное окно смотрел равнодушный месяц, тоненький, словно остриженный ноготок младенца. Настя вслушалась в плачущий голос. Подумала: „Сыночка, видимо, зовёт…“ И тут же обдала горячая волна: " Дети! Что с ними?!». С трудом поднялась, держась за спинки кроватей, побрела к застеклённой двери. Дверь оказалась запертой. Сквозь стекло она видела стол с настольной лампой в коридоре, спящую за ним медсестру. Настя птицей билась в дверь, пока не разбудила дежурную. Проснулись и заворчали остальные обитательницы палаты.

– Выпустите меня отсюда, выпустите! У меня дети одни остались!

На шум пришла врач, высокая костистая женщина с выбившимися из-под белого колпака седыми прядками. Строго прикрикнула на Настю:

– А ну, прекрати крик! Всё отделение переполошила! Никто тебя раньше, чем через две недели отсюда не выпустит, не имеем права. Тиф у тебя, голубушка, заразная ты!

Настя затихла только тогда, когда врач пообещала отправить утром посыльного в барак, который проведает и предупредит детей, где она и что с ней, передаст Фросе, чтобы позаботилась пока о них.

Дни тянулись невыносимо медленно, однако силы постепенно возвращались к Насте. Днём в палату заглядывало по-весеннему яркое солнышко, на качающейся перед окном ветке набухли и потемнели почки, у некоторых из них появились зелёные клювики будущих листочков. Однако ночью, накануне выписки, ударили заморозки, даже выпал снежок, прикрыв проклюнувшиеся травинки. В больничном халате, в чужих калошах и телогрейке (свою одежду всю сожгли), брела Настя по белому покрывалу, оставляя чёрные следы за собой. От свежего воздуха кружилась и мёрзла остриженная налысо голова в белом платочке. Вот, наконец, знакомый барак. На брёвнышке у стены сидит малец в больших, не по ноге, чунях и сползающей на нос шапке. Приглядевшись, Настя узнала в нём сыночка, Веночку. Подошла, села рядом. Мальчик равнодушно глянул на неё, подвинулся, уступая место.

– Сынок, ты что, меня не узнаёшь? Я же твоя мама.

Малыш вздохнул:

– Нет, ты не моя мама… Моя мама была красивая. Но она ушла от нас. Наверное, мы были непослушными, вот она и ушла… Тетя Фрося так сказала. Папа умер, а мама ушла, мы теперь одни остались.

От ужаса у Насти перехватило дыхание, зашлось сердце.

– Это неправда, сынок, это неправда! Я не ушла от вас! Я в больнице лежала, не могла прийти! Я сильно болела, а теперь выздоровела и вернулась, и больше никуда от вас не уйду. Я всегда буду с вами, что бы не случилось!

Она обхватила худенькие плечики ребёнка, целуя его мокрыми от слёз губами.

– Мама… это правда ты?! И ты больше не уйдёшь? Правда, мамочка? – твердил малыш.

Немного успокоившись, Настя спросила крепко держащегося за неё сына:

– Ну, расскажи, Веночка, как вы без меня жили? Где девочки? Нина с Лизой в школе?

– Не-а, они в школу теперь не ходят, они теперь артистки. Дядя Вася, у которого ножек нет, берёт их с собой на базар, он на гармошке играет, а они поют и танцуют, им за это денежки дают. Тётя Фрося сказала, что они теперь сами должны зарабатывать на еду, раз у нас мамы нету…. А я сижу, жду, когда они придут, хлебушка принесут.

– А Галочка где? Спит?

– Не-а, Галочку папа к себе забрал. Она заболела, папа пришёл и забрал её, а нас не взял…

У Насти потемнело в глазах. Она кинулась в барак. В их загончике было пусто. Метнулась назад, к Макарычу.

– Где Галочка? Что с дочкой?

Макарыч, вставший, было, ей навстречу, отвёл глаза, сел на свою табуретку, отвернулся к огню.

– Заболела шибко…, прости, не уберёг. Что я мог сделать? Сгорела малая.

Дотемна просидела Настя над маленьким холмиком на краю пустыря, обнимая жмущихся к ней детей. Слёз больше не было, кончились, душа заледенела.

Никогда больше не услышит она родной голосок младшей дочки, не обнимут её маленькие ручки. Вспомнилось, как заливисто смеялась Галочка, играя в пятнашки с Дусей. Эх, Дуся, Дуся, нет больше твоей любимицы, как скажу это тебе при встрече? Да и случится ли когда эта встреча?

А в это время Дуся стояла у окна своей отдельной двухкомнатной квартиры на третьем этаже нового дома в самом центре Уфы и смотрела, как два милиционера роются в её вещах. Один брезгливо выкидывал из шкафа на пол её трусы, лифчики, чулки, второй пролистывал и кидал книги с этажерки. У стола под абажуром сидел бледный, растерянный Степан Игнатьевич. Он как-то враз постарел, сник.

– Поверьте, ничего запрещенного у нас дома нет, вы зря тратите время. Это какая-то чудовищная ошибка. Мы преданные Родине и товарищу Сталину граждане. Я воевал в Чапаевской дивизии, у меня ранение, орден есть…. Скажите хоть, что вы ищите?

– Разберёмся… – не глядя на него, буркнул тот, что рылся в книгах.

За окном в колеблющемся свете фонаря ветер трепал голые ветви ясеня с черными бугорками набухших почек.

Попрощались наскоро под безразличными взглядами посторонних.

– Дусенька, девочка моя, это недоразумение. Я скоро вернусь. Ты только верь, что я ни в чём не виноват и жди меня.

Дуся заперла входную дверь, перешагивая через разбросанные вещи, вернулась к окну. Вздрогнула от хлопка двери парадного. Сквозь стекло наблюдала, как мужа втолкнули в черную машину. Фыркнул мотор, свет фар скользнул по тёмным окнам Центрального универмага, в котором до сегодняшнего дня работал главным бухгалтером Степан Игнатьевич, машина скрылась за поворотом и всё стихло. Дуся осталась одна в опустевшей квартире. Кроме мужа, у неё не было никого на всём белом свете.

Вопреки её надеждам Степан Игнатьевич не вернулся ни на следующий день, ни через неделю. Все её робкие попытки узнать хоть что-нибудь о судьбе мужа были безуспешны. «Арестован за растрату, находится под следствием», – вот всё, что ей сказали в милиции. Она не знала даже, где его содержат. Тем временем, деньги, оставленные ей мужем, заканчивались. Надо было искать работу. Но это оказалось непростым делом, везде её ждал отказ. Пришлось сдать в ломбард украшения, горжетку из чернобурки. Возвращаясь после очередного неудачного дня домой, Дуся увидела около своей двери молодую женщину с чемоданом.

– Здравствуйте, вы из этой квартиры? У меня ордер на вселение.

Женщина протянула Дусе бумажку с фиолетовой печатью. Дуся распахнула перед новой соседкой дверь.

– Ну, что ж, проходите, раз такое дело. Давайте знакомиться.

Женщина сняла в прихожей модный габардиновый плащ, круглую шляпку с полями и оказалась обладательницей пушистых рыжих волос и светлых веснушек. Весёлые конопушки покрывали не только точёный носик и бледные щёчки, но и шею, руки. Тонкую талию перехватывал широкий красный ремень. Она казалась совсем молоденькой, только сеточка морщинок вокруг глаз выдавала возраст под тридцать.

– Ираида, – женщина протянула узкую ладошку и дружелюбно улыбнулась.

Через час соседки пили на кухне чай с пирогом и болтали без умолку обо всём на свете.

Новая жилица оказалась родом из Питера, училась в гимназии, когда грянула революция. Родные сумели эвакуироваться, а она с бабушкой и старшим братом должны были плыть следующим пароходом. Но бабушка расхворалась, выехать они не смогли. Бабушка вскоре умерла, брат сгинул в огненном смерче Гражданской войны, и осталась она одна-одинёшенька. Погибла бы, если бы не присмотрел поцелованную солнышком девочку красный командир. С тех пор возит её за собой по стране, куда его направят, туда и она едет. И не жена, поскольку он женат, и не дочь… Он называет её боевой подругой. Ну, подруга, так подруга, для неё главное, что он есть на белом свете, что он всегда рядом.

Женщины быстро подружились, у них оказались схожие интересы, взгляды, в чём-то схожие судьбы. Две одинокие души, брошенные судьбой в водоворот событий, ухватились друг за друга, чтобы не пропасть.

Забегая вперёд, скажу, что Евдокия Ивановна и Ираида Исаевна всю оставшуюся долгую жизнь, до последних своих дней, так и прожили бок о бок, помогая друг другу, поддерживая в трудные времена друг друга. Помню из своего детства уютную квартирку с вязанными кружевными занавесочками, салфеточками, скатёрочками, и двух аккуратных старушек в старомодных платьях, запах фирменных пирогов бабы Дуси, солнечную улыбку Ираиды Исаевны. Когда я слышу, что «женской дружбы не бывает», я вспоминаю этих двух старушек и свою бабушку.

Ираида заняла бывшую спальню. Вещей у неё было немного: чемодан с нарядами, пара фотографий в рамочках да стопка книг. С её появлением в доме чёрная тоска и страх отпустили Дусю, жизнь вновь обретала краски.

Ида работала секретарём-машинисткой в горисполкоме. Она помогла Дусе устроиться на работу буфетчицей в одну из рабочих столовых. Для жены «врага народа» это было большой удачей.

По утрам под окнами сигналил легковой автомобиль. Ида, свежая и нарядная, выпархивала из квартиры, и прохожие, глядя на беззаботную дамочку, садящуюся в авто, и подумать не могли, какая непростая юность была у этой бабочки.

А вечерами Дуся прислушивалась к звукам на лестнице, ожидая знакомый перестук каблучков. Раз в неделю к Иде приходил гость, и тогда Дуся тактично уходила погулять, или слушала радио в своей комнате. Так было долгие годы.