Никто не радуется погожим летним дням так, как северяне. А лето в тот год на Вятчине выдалось на редкость тёплым. Сергей Степанович шел на работу, с удовольствием подставляя лицо солнечным лучам, свежему утреннему ветерку. Толкнув калитку, вошёл во двор детского дома, приостановился, заметив гибкую женскую фигурку, склонившуюся над корзиной с бельем. Женщина вскинула руки, расправляя простынку, вытянулась в струнку. Услышав шаги, оглянулась. Разрумянившееся от работы лицо озарила приветливая улыбка, короткие пряди русых волос выбивались из-под узорчатого гребня. Сергей Степанович удивлённо развёл руки, оглядывая лёгкую поплиновую блузку с кружевным воротничком, новую ладную юбку, модные туфельки на каблучке с ремешками вокруг стройных лодыжек.

– Настя, ты ли это?! Да тебя не узнать!

– Я, Сергей Степанович. С добрым утречком. Вот, сшила себе обновы… чтобы не хуже других ходить.

– Ты прямо как птица Феникс возродилась из пепла.

Кто такая эта «птица Феникс» Настя не знала, но эти слова, а особенно интонация, с которыми они были сказаны, живо напомнили ей мужнино «птаха моя», сердечко замерло, потом забилось, заливая щеки алой краской. Как весенний росток, тянущийся к солнышку сквозь утоптанную, промёрзшую землю, в ней вновь просыпалась Женщина.

Сергей Степанович в задумчивости вошел в свой кабинет. Он вспомнил, какой была Настя, впервые переступив порог детского дома. Прошло всего-то неполных четыре месяца, а перед ним предстала совсем другая Настя. Занятый делами, он просмотрел, когда, как произошло это преображение. Надо же, всего-то более-менее сносные условия жизни, нормальное питание, душевное равновесие – и вот уже её всепобеждающая женственность будит в нем не жалость, а совсем другие чувства…

Во дворе детского дома росла старая яблоня. Ствол её почернел, покрылся лишайниками, на сухих ветвях почти не осталось листвы. И давно бы её спилили на дрова, если бы не целая рощица молодых стволов, выросших прямо из корней старой яблони и окруживших её частоколом со всех сторон. Их раскидистые ветви были покрыты густой листвой сквозь которую желтели глянцевыми мячиками спеющие яблочки. В кружевной тени этой яблони устраивалась Настя под вечер со стопкой детских вещей и жестяной банкой с нитками, иголками, лоскутами. Она любила эти спокойные часы. Пока ловкие пальцы пришивали заплатки, штопали детские чулочки, мысли её где только не витали! С этого места она видела почти весь двор, наблюдала за играющими детьми, строгим окриком пресекая затевавшиеся драки и шалости, переговаривалась с коловшим дрова Митричем, служившим сразу дворником, сторожем и истопником, болтала через распахнутое окно кухни с Петровной. Иногда замечала наблюдающего за ней сквозь окно своего кабинета Сергея Степановича, и смущенно отводила взгляд. Сюда к ней часто прибегали то Ниночка, то Лизонька, то Веночка, лакомились вялеными ломтиками яблок, которые Настя сушила в своей каморке под лестницей, делились своими детскими секретиками. Вечерами к Насте подсаживались старшие девочки, она учила их, как из обыкновенных толстых катушечных ниток связать себе нарядный воротничок, как пришить оборочку или кармашек к скучной казённой юбке.

Спокойные, неспешные дни шли и шли. Вот уже пожелтела крона яблони, пожухла трава под ней, покрылась опавшими листьями. По утрам изморозь прихватывала этот ковёр, а потом и первый снежок выбелил всё вокруг. Настя перенесла свои вечерние посиделки в тёплую столовую, освещенную молочным светом плафонов. Она не боялась надвигающихся холодов: детям выдали тёплые пальто, ботинки, шапки-ушанки. Себе смогла, наконец, купить тёплые вещи. Пальто, правда, пришлось взять унылое, серое, зато платок купила яркий, узорчатый, и ботиночки с меховой опушкой, на каблучке. Холода не заставили себя ждать, на Покров выпал настоящий снег, а на Настин тридцать третий день рождения и вовсе завернули морозы.

Как-то ранним декабрьским вечером её позвали в кабинет заведующего. Сергей Степанович был не один, у стола сидел пожилой мужчина в пропахшей бензином телогрейке.

– Настя, я знаю, что ты очень хочешь побывать в своей деревне, повидаться с роднёй. Тут вот машина пришла из Вятки, рано утром обратно отправится. Шофер согласился сделать небольшой крюк, завести тебя в Суны, а там уж недалеко, доберешься. Поедешь?

– А можно?

– Дам тебе неделю отпуска, заслужила. Хватит тебе недели-то?

– Хватит, хватит! Хоть бы одним глазочком на родню посмотреть!

– А обратно-то вернёшься? Не останешься в своей деревне?

– Куда ж я от детей? Вернусь, обязательно вернусь!

– Ну, решено. Собирайся. Да оденься потеплее, а то фасонить больно любишь. Попроси у Петровны пуховый платок и пимы, с зимой шутки плохи! За Вениамином старшие девочки присмотрят, ну и мы рядом, если что.

Рано утром, едва начало светать, поцеловав спящего сынишку, закутанная в тёплую шаль Петровны Настя забралась в кабину грузовика, и машина, фырча и чихая, выехала со двора детского дома.

Шофер оказался молчаливым, сказал только, что зовут его Иван Иванычем. Настя с уважением поглядывала на сурового спутника: надо же, с такой махиной шутя управляется! Это сколько же знать надо, чтобы она тебя слушалась! Белое полотно дороги послушно ложилось под колёса. Желтый свет фар выхватывал тёмные силуэты деревьев на обочине. Заяц метнулся из кустов через дорогу перед самым капотом. Шофер чертыхнулся, проворчал: «Плохая примета!».

Под мерное гудение мотора, пригревшись, Настя сама не заметила, как уснула. Сказалась бессонная ночь накануне, от волнения перед предстоящим путешествием Настя не сомкнула глаз.

Разбудил её толчок на ухабе. Открыла глаза и тут же снова зажмурилась: вокруг, сколько хватало взгляда, искрился на солнце чистый снег, перерезанный тёмной полосой дороги. Машина резво бежала по укатанной колее.

– Проснулась? Вот и ладно. Может, песню какую знаешь? Спой, всё веселее ехать будет.

Прокашлявшись, Настя несмело завела свою любимую:

– То-о не ве-ететер ве-етку клонит,

Не-е дубра-авушка-а-а шумит,

То моё-о, моё сердечко сто-онет,

Ка-ак оси-ины ли-ист дрожит.

Иван Иваныч подхватил песню, и голос Насти зазвучал уверенней, наполняя пространство. Следом завели дуэтом «Степь да степь кругом».

– Что-то все песни у тебя печальные.

– Какая жизнь, такие и песни.

– Ты это брось, совсем тоску нагнала. Знаешь чего повеселее? Чай, к родне в гости едешь.

Подумав, Настя запела:

– Сердце в груди бьется как птица…

От светлой песни на душе повеселело. Машина летела по дороге, а Насте казалось, что это она сама, душа её летит над дорогой, над чистыми снегами, вперед, к родному гнезду. Иваныч заулыбался, сдвинул шапку на затылок. Смеясь и подсказывая друг другу, они перепели все песни, какие знали по несколько раз, съели все пирожки, приготовленные заботливой Петровной Насте в дорогу, хлеб с салом, припасённый Иванычем.

На тракте всё чаще попадались встречные машины, груженые сани. И вот по сторонам замелькали знакомые дома. Суны. Машина затормозила на поселковой площади.

– Приехали. Так где, говоришь, твоя деревня?

Настя объяснила. Иван Иваныч махнул рукой:

– Эх, семь бед, один ответ. Сидай обратно! Крюк небольшой, довезу, а то замёрзнешь дорогой, Сергей Степаныч меня потом с кашей съест. Губа у него не дура! Ладно, ладно, не отнекивайся! Вижу, как он о тебе печется.

Настя смутилась:

– Что вы такое говорите? Он женатый человек.

Иваныч усмехнулся, но промолчал. Через полчаса машина остановилась на пригорке.

– Всё, Настёна, дальше дойдёшь. Дорога не чищена, склон скользкий, застряну, не дай бог.

Отвёл руку Насти с приготовленными деньгами.

– Прибереги гроши, самой пригодятся. А со мной, считай, песнями расплатилась.

Машина развернулась и скрылась в облаке снежной пыли, Настя остановилась на макушке пригорка. Это было то самое место, откуда много лет назад она с подружками высматривала, в чей двор свернёт телега со сватами.

Пустынники лежали в низине, как на ладони. Столбики дыма поднимались ввысь над кровлями, обещая морозы. Где-то лениво гавкала собака, протяжно замычала корова. Родные звуки, запахи, знакомые до досочки дома. Столько раз ей это снилось! В самые горькие моменты поддерживала её надежда оказаться здесь, вернуться в отчий дом. Вон, вьется над его крышей дымок, обещая тепло. Настя смахнула слезинку и поспешила вниз.

Идя по родимой улице, здоровалась с каждым домом, замечала перемены. Около избы Акулины новый забор, починены ворота, да и сама изба словно приосанилась. Настя остановилась у своего забора. Незнакомый мужик заводил лошадь в сарай, тот самый, в который запер её отец перед свадьбой. Мальчишка лет двенадцати разбирал упряжь. На крыльцо вышла баба в чунях на босу ногу.

– Котька, паршивец, сколько вас ждать?! Картошка стынет. Зови отца!

Заметила Настю:

– А тебе чего надо? Кто такая?

– Мне бы Павла Яковлевича, я дочка его, Настя.

– Нету тут таких.

– Как нету?! Это же его дом.

– Был его, стал наш. Купили мы его. Давно, лет, почитай, шесть тому назад. А прежний хозяин с семьёй уехал. Куда – не спрашивала. Я в чужие дела нос не сую, не то, что некоторые, – баба неодобрительно кивнула на соседский дом.

– Да идёте вы, черти, или нет! – зычно крикнула она, уперев кулаки в крутые бока и повернувшись к Насте спиной.

С тяжелым сердцем отошла Настя от забора. Даже на порог дома, в котором она выросла, её не пустили! Между тем вечерело, и мороз крепчал. Настя заторопилась по знакомой тропинке через рощу в соседние Халевинцы. Издалека заметила неладное, перебежала мостик, выбежала на околицу и остолбенела. На месте избы Еремея и Пелагеи чернело пепелище. Обугленные стропила, словно рёбра скелета, торчали над закопченными стенами, ветер гулял сквозь разбитые окна.

Настя тихонечко заголосила. В соседнем дворе, почуяв чужого, залаяла собака, к ней присоединились другие псы по всей деревне. На шум на крыльцо дома вышла женщина, вгляделась из-под руки в тёмную фигуру на дороге и, всплеснув руками, поспешила к ней.

– Батюшки, никак Настя?! Ты ли это?

– Я, Глафира Игнатьевна, приехала родню навестить, да лучше бы не приезжала…

– Да у тебя, сердешная, губы от холода посинели! Пойдём в избу, там поговорим.

Пока Настя раздевалась, осматривалась, бывшая соседка сноровисто собирала на стол.

– Присаживайся-ка к столу, перекуси, чем бог послал, а там поговорим.

Из-за занавески выглянул заспанный сосед.

– Вот бабы—балаболки, чего свет зря жжете?

– А ты не ворчи! Дыру уж, небось, в перине проспал. Пойди-ка лучше баньку затопи, вишь, человек с дороги, замёрз.

Глафира Игнатьевна рассказала Насте, что года три тому назад в соседский сарай угодила молния. Ну и заполыхало. А дело было ночью, пока хозяева проснулись, пока соседи спохватились, уж и дом занялся. Потушить – потушили, да от дома мало что осталось. Хорошо хоть Еремей с Пелагеей выскочить успели. Погоревали они, погоревали, и подались в город, в Вятку. А где их там сыскать, про то соседи не знают, слыхали только, что на заводе каком-то работают. Ну, значит, не под открытым небом живут.

Про Настиных родных соседка слыхала, что Мария, старшая дочь мачехи, вскорости после отъезда Георгия с Настей вышла замуж за приезжего и уехала с ним. Сказывают, куда-то на Урал, в большой город, а название Глафира запамятовала. А потом и Павел Яковлевич с Татьяной вдруг спешно продали дом, хозяйство. Лавку, которую они с сыновьями держали в Суне, отобрали, ладно, хоть самих не выслали. Не успели. Павел Яковлевич с семьёй уехал из деревни, сказывали, к Марии подались.

– А братья? Паня, Серёжа. Тоже уехали? —спросила Настя.

– Паня с семьёй в Вятку, на завод подался. Вот только на какой, не знаю. А Серёжка где-то здесь, в Сунах, видимся изредка. А адреса не скажу, потому как не знаю.

– Так вот почему на письма мои никто не отвечал… не доходили они, значит… Утречком пойду в Суны искать брата. Человек, я чай, не иголка, найду, – решила Настя.

После всех переживаний этого длинного дня, после теплой баньки и полной миски каши, Настя уснула, как убитая, на широком сундуке, под пахнувшем овчиной новым тулупом. Утром бывшие соседи заложили сани и повезли Настю в райцентр, заодно решив справить свои дела. Последний раз проехала Настя по улице родимой деревни, с холма оглянулась. Больше никогда не суждено было ей вернуться в эти места. А позже, при строительстве плотины, и Пустынники, и Халевинцы ушли под воду, навсегда сгинув с лица земли.