Кузнечик, беспечно покачивался на длинной травинке прямо перед глазами Насти. Она лежала в траве, закинув руки за голову, глядела на нежное облачко, безмятежно плывущее в бескрайней лазурной вышине, и наслаждалась погожим летним воскресным днём. Из берёзовой рощицы, сбегающей по косогору к озерцу, доносилось неспешное «ку-ку…, ку-ку…». С берега слышались голоса дочек, они уговорили маму пойти с ними купаться. Настя поначалу отнекивалась, мало ли домашних дел у работающей женщины в единственный выходной, но потом сдалась на уговоры, тем более, что Иван Михайлович уехал по своим делам в город на весь день.

Настя недолго пробыла домохозяйкой. Вскоре после переезда в зерносовхоз она услышала, как Иван, отчитывая девочек за какую-то провинность, сказал: «Пока вы едите мой хлеб, будете делать, как я велю!» Скажи то же самое Георгий, родной отец, Настя бы его поддержала, но из уст отчима эта фраза резанула её сердце. На следующий же день она отправилась в сельсовет.

Работа для неё, жены главного бухгалтера зерносовхоза, нашлась сразу – поваром в больничной столовой. Мужу решение жены сильно не понравилось, в его представлении жена должна заботиться только о нём, детях и доме. Он мечтал, чтобы она порхала вокруг него в шёлковом халатике, боготворила его, как своего благодетеля, чтобы дома пахло пирогами, было уютно и красиво. Но Настя проявила характер, и Чернышову пришлось смириться. Да, честно говоря, он уже и сам почувствовал, что содержать большую семью даже на его зарплату тяжеловато, на «красивую жизнь» явно не хватало.

С берега раздался громкий всплеск, визг, крики. Настя села. Кузнечик, как пружинка, взвился вверх и исчез в траве. Лиза подкралась сзади к Нине, задумчиво стоявшей по колено в воде, и толкнула сестру, та плюхнулась, подняв фонтан брызг. Вскочив, Нина погналась по мелководью за озорницей, девчонки затеяли весёлую возню. Настя с улыбкой наблюдала за ними. Мокрые майки облепили ладные, уже вполне сформировавшиеся фигурки дочек. И когда успели так повзрослеть? Она всё воспринимала их, как детей, а оказывается, они уже девушки.

Нина только что закончила восьмой класс и собралась поступать в техникум, хотелось поскорей стать взрослой, самостоятельной. И специальность себе выбрала с заманчивым названием «технолог швейного производства». Да вот незадача – оказалось, что в Уфе такого техникума нет. Отчим, узнав о её планах, сказал своё решительное слово.

– Какой техникум? С твоей-то головой, с твоими пятёрками?! Только институт! Закончишь десятилетку, будешь поступать. А специальность выбирай, какую хочешь. Вот Лизе на следующий год надо думать о техникуме.

– Это я ещё сколько лет учиться буду?!

– Сколько надо, столько и будешь. Ты в люди выйти должна, и сестру за собой вывести.

Настя мужа поддержала, и Нина, поразмыслив, взрослых послушалась, не стала забирать документы из школы.

Вернувшись в посёлок, они почувствовали неладное. Было тихо и тревожно, как перед грозой.

– А где… все…? Почему так пусто на улице? – Лиза крутила головой, как птичка.

Действительно, ни старушек на завалинках, ни играющей ребятни на улице, ни прохожих. У подъезда столкнулись с соседкой.

– Что-то случилось, тёть Маш? Куда весь народ делся?

– А вы что, не знаете? Война началась, вот что случилось! Все радио слушают.

Вбежав в комнату, Настя кинулась к радиоприёмнику.

– … в четыре часа утра, без объявления войны, фашистская Германия напала на Советский Союз, – голос диктора звучал так, что у Насти подкосились ноги. Дальше диктор перечислял города, подвергшиеся бомбардировке, захваченные врагом населённые пункты.

– Да не пугайтесь вы так! Красная Армия этих фашистов в два счёта разобьёт. У нас же танки, самолёты. Ну, мы же смотрели фильм «Если завтра война», помните? – не очень уверенно сказала четырнадцатилетняя Лиза.

Однако, вести с фронта с каждым днём становились всё тревожнее, надежды на скорую победу Красной Армии таяли с каждым днём. Через пару недель Чернышов пришёл с работы в середине дня бледный, положил на стол белый листок.

– Вот… повестка. Меня забирают на фронт.

– Когда? – выдохнула Настя.

– Завтра к десяти явиться на школьный двор.

Провожали Ивана Михайловича все вместе. Из репродукторов лились берущие за душу тревожная музыка «Священной войны» и торжественно-грозные слова:

Нина весной вступила в комсомол. Слушая ежедневно об отступлении наших войск, о тяжёлых боях на всех фронтах, она решила, что её место там и, ни слова не сказав маме и сестре, отправилась в военкомат.

– Лет-то тебе сколько? – военком с помятым лицом и красными от недосыпания глазами повертел в руках её заявление.

– Шестнадцать, – бойко ответила Нина, и тихо добавила: – будет скоро.

– Вот, когда восемнадцать будет, тогда и приходи.

– Так к тому времени уже война закончится! А я комсомолка, мой долг Родину защищать.

Военком грустно усмехнулся:

– Хорошо бы, кабы закончилась. Ты, девочка, думаешь, за победу только на фронте сражаются? Армия сильна тылом. Победа сейчас всей страной куётся. Комсомолка, говоришь? Иди-ка ты в райком комсомола, там сейчас такие, как ты, ой как нужны.

В райкоме комсомола царила суета, по коридору сновали люди, из кабинетов доносился торопливый стрекот пишущих машинок, открывались и закрывались двери, из-за которых доносились обрывки нервных разговоров.

В комнате, куда её направили, стояло четыре стола. За одним из них сидел знакомый парень, Нина встречала его на комсомольских собраниях в школе. К нему она и обратилась.

– Как ты вовремя, Халевина, – сказал он, разглядывая девушку сквозь толстые стёкла очков.

– Тут, понимаешь, из Москвы к нам детский дом эвакуировался, с ними только заведующая, а детишки слабовидящие. Им помощь очень нужна, пока взрослых воспитателей для них найдём. Это и будет твоим комсомольским поручением. А разместились они временно в вашей же школе.

Во дворе родной школы Нина увидела группу ребятишек, ходившую гуськом за пожилой женщиной. Все дети держались за одну верёвочку, точнее за узелки, завязанные на этой верёвочке на равном расстоянии друг от друга.

– Ох, как хорошо, что вас прислали! Вас как зовут? Нина? А меня Тамара Петровна. Голубушка, погуляйте с воспитанниками, я хоть какой-то обед для них организую. Совсем с ног сбилась!

Через полчаса Тамара Петровна застала детей сидящими на траве вокруг новой воспитательницы. Приоткрыв рты, они слушали замысловатую историю, наполовину вычитанную в книге, наполовину придуманную Ниной на ходу.

На следующий день Нина привела ещё одну помощницу, свою одноклассницу. Втроем они потихоньку налаживали быт воспитанников. А к началу учебного года для детского дома подобрали помещение и штат воспитателей. Расставаясь с Ниной, Тамара Петровна сказала ей:

– Ниночка, я советую тебе после школы поступать в педагогический. Я понаблюдала за тобой, у тебя есть данные для этой профессии, из тебя может получиться хорошая учительница.

Нина задумалась над её словами. Ей и самой понравилось заботиться о детишках, она привязалась к ним всем сердцем.

В первые дни войны посёлок Бузовьязы, в котором теперь жила Настя с дочками, быстро обезлюдел, почти все мужчины от восемнадцати до пятидесяти ушли на фронт. Да и незамужних девушек старше восемнадцати почти не осталось, кто-то подался на курсы медсестёр, кто-то в школу радисток, а кто-то сразу на фронт. Однако с середины июля начали прибывать эвакуированные, в основном, женщины с детьми. Вскоре население стало больше, чем раньше. Расселяли беженцев в тех домах и в тех семьях, откуда люди ушли на фронт, в порядке уплотнения.

Как-то погожим сентябрьским днём Настя забежала в сельсовет, надо было договориться насчёт транспорта для доставки продуктов в больницу. Около сельсовета стоял грузовик, водитель помогал выбраться из кузова вновь прибывшим. Настя обратила внимание на стоящую у обочины девушку. Одета она была непривычно для этих мест – клетчатая юбка в складку, вязаная кофточка явно с чужого плеча и задорный красный беретик с хвостиком. Обеими руками девушка бережно прижимала к груди два свёрточка, завёрнутых в куски солдатского одеяла. Она растеряно разглядывала лопнувший при прыжке из кузова ремешок туфельки.

В помещении сельсовета шла регистрация и размещение прибывших эвакуированных. Тимофей Иваныч, старичок, до войны служивший счетоводом, а теперь замещающий секретаршу, старательно записывал данные в конторскую книгу. Перед ним сидела дама лет сорока с хвостиком в шляпке с вуалью и в жакете с плечами на вате. Спина жакета была сильно испачкана, рукав порван, что не мешало даме держаться с большим достоинством. На коленях она бережно держала клетку с грязно-белым попугаем. Попугай топорщил крылья и устало закатывал глаза.

– Профессия? – деловито спросил Тимофей Иваныч, косясь на экзотическую птицу.

– Маникюрша-педикюрша.

– … Хто?

Ручка замерла над листом гроссбуха, с кончика пера сползла капля чернил и расплылась кляксой.

– Маникюрша-педикюрша, – также невозмутимо проговорила дама.

Тимофей Иванович покраснел, почесал кончиком ручки переносицу, и крикнул в открытую дверь в соседний кабинет:

– Василь Василич, тут из Ленинграда приехала эта… как её… «прости господи», так мне её как записывать?!

Прыснув, Настя выскочила в коридор.

Вечером, вернувшись из больницы, Настя с удивлением обнаружила, что дверь в квартиру не заперта. Из комнаты девочек раздавалось двухголосое «уа-уа». Озадаченная Настя заглянула в комнату. На кровати лежали и сучили ножками два младенца, над ними склонилась та самая девушка в красном беретике, которую Настя видела днём. Девушка испуганно оглянулась на скрип двери, по её щекам бежали слёзы.

– Вот те здрасте, что за гости у нас? – Настя вошла в комнату.

– Эвакуированные мы…, нас к вам вселили в порядке уплотнения, вот справка, – девушка протянула бумажку с печатью.

– Понятно. А слёзы по какому поводу?

– У меня ничего нет. Детей надо выкупать, перепеленать, а не во что. У Олежки сыпь, у Олечки тоже… Я не знаю, что делать.

Настя осмотрела младенцев, у обоих животики и худенькие попки были покрыты мелкой гнойничковой сыпью.

– Дети то твои? Молоденькая ты больно.

– Мои. Мне уже девятнадцать.

– А зовут тебя как?

– Таисия.

Настя открыла комод, достала стопку чистого постельного белья.

– Вот что, Тася, эти две простыни рви на пелёнки, а этой застелешь кровать. Я пойду, воды нагрею, таз принесу. Да где-то у меня марганцовка была.

– Спасибо Вам!

Через час выкупанные и накормленные малыши мирно спали в чистых пелёнках, обложенные подушками, а Настя с Тасей ужинали в тёплом круге света под уютным абажуром. Тася негромко рассказывала свою горькую историю.

Она родилась и выросла в Ленинграде, на Петроградской стороне. Два года назад, на выпускном балу, познакомилась с Олегом – добрым, весёлым парнем. Год дружили, вместе ходили в кино, на каток, гуляли по улицам любимого города. Он был курсантом военного училища. Через год, когда Тасе исполнилось восемнадцать, поженились. Вопрос о жилье пока не вставал, Тася по-прежнему жила с родителями, Олег прибегал в увольнения. Этим летом он заканчивал учёбу, ждали распределения, гадали, куда пошлют, да судьба распорядилась иначе. Грянула война. Олега отправили на фронт сразу, даже попрощаться не успели. С тех пор от него ни одной весточки.

Тася была на седьмом месяце беременности. Враг стремительно приближался к Ленинграду, грохот орудий слышался всё ближе, слухи один страшнее другого ползли по городу. Потом начались бомбёжки. Во время первого же налёта у перепуганной Таси в бомбоубежище начались схватки. Едва дождавшись конца бомбёжки, родители проводили её в роддом, благо, идти было недалеко. Больше Тася их не видела. Никто её не навещал в роддоме, и никто не встретил. С трудом добрела она с двумя малышами на руках до своей улицы, дом стоял обгоревший, с выбитыми стёклами. А на месте их подъезда громоздилась груда кирпича, обломки мебели, арматуры. Спросить о судьбе родителей было не у кого, идти некуда. До вечера просидела Тася на чудом уцелевшей лавочке возле бывшего своего дома, пока не подошла к ней дворничиха и не рассказала, что родители во время очередной бомбёжки не успели спуститься в бомбоубежище. Тася побрела назад в роддом. Оттуда её заботами главврача эвакуировали в тыл. Ехали в общем вагоне, битком набитом людьми, целых десять дней. Дорога казалась бесконечной. Тася и сама толком не знала, где оказалась.

Нина и Лиза, обнявшись, сидели на соседней кровати и слушали рассказ молодой женщины, немногим старше их самих. Настя обняла плачущую Тасю, погладила по склонённой голове:

– Поплачь, горемычная, поплачь. Слёзы, они как дождик, смывают с души боль. А после дождя что бывает? Правильно, солнышко. И в твоей жизни настанет хорошая погода. Ведь что главное? То, что деток своих ты живыми довезла, что в безопасности вы, что крыша над головой у вас есть. Тебе горевать нельзя, а то молоко пропадёт, чем тогда огольцов своих кормить будешь? Всё пройдёт, дорогая, всё образуется. Бог даст, и муж живым вернётся. Мало ли, почему не пишет? Им сейчас на фронте не до писем. Вон мой Иван Михайлович, как забрали, так только одно письмецо и было, по прибытию в пункт формирования. А с тех пор ничего. А наше бабье дело – верить и ждать, детей растить, помогать фронту, чем можем. Нельзя горю поддаваться.

Под ласковое журчание Настиного голоса Тася стала успокаиваться и засыпать.

Так у Насти появились новые соседи, а Нина с Лизой перебрались в её комнату.

Постепенно они привыкли жить ожиданием известий с фронта. Девочки после уроков задерживались в школе, вязали носки, варежки, шили кисеты, собирали посылки на фронт.

Настя печально провожала глазами спешащую мимо почтальоншу, ей писем не было.