Пронизывающий февральский ветер трепал подол Настиной юбки, словно хотел сорвать её, проникал под старенькое пальто, касаясь ледяными пальцами кожи. Настя шла быстро, почти бежала по пустынной тёмной улице. Городской транспорт и днём ходил плохо, а в столь позднее время его не было вовсе. Рабочая смена в пищевом цехе, где работала Настя, кончалась тогда, когда заканчивалась партия свёклы, из которой получали сахар. Часто это случалось за полночь, и люди оставались ночевать прямо в цеху, по нескольку дней не бывая дома. По ночам в городе было неспокойно, милиционеров не хватало, и грабежи, нападения были обычным делом. Но Настю гнала домой тревога.

Она почувствовала себя в безопасности, только вбежав в подъезд своего дома. Отдышавшись, поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж. Сначала зашла в комнату дочек. Лиля спала, свернувшись калачиком. Нина сидела над тетрадкой, набросив на плечи тёплый платок. Свет от настольной лампы, прикрытой полотенцем, уютно освещал пятачок на столе с раскрытыми книгами.

Настя склонилась над спящей Лилей-Лизой, поправила сползшее одеяло, коснулась светлых локонов, приобняла старшую дочку, поцеловав в тёмную макушку.

– Соскучилась я, как вы тут? Здоровы?

– Всё в порядке, мама, за нас не беспокойся. Чайник ещё горячий, тебе заварить свекольный чай? У нас немножко осталось.

– А я ещё жмыха принесла, сегодня давали в счёт зарплаты. Сейчас разложу, чтобы подсушить.

Настя развернула на подоконнике принесённый свёрток, поставила перед Ниной блюдце с пригоршней свекольных отжимков:

– Учись, дочка, учись.

Кивнула в сторону своей комнаты:

– Как там? Отчим дома?

Улыбка погасла на лице Нины, взгляд стал колючим.

– Дома… всё так же.

Настя тяжело вздохнула, прихватив стакан со свёкольным «чаем», пошла в свою комнату.

Муж сидел за столом, пьяно тыкая вилкой в кусок селёдки на тарелке. Перед ним стояла полупустая бутылка самогонки и наполненный стакан.

– А-а… Настёна пришла…, садись, компанию составишь…, а то пью один, как алкаш какой-то. А я ведь не алкаш…, не-е-ет! Интеллигентный человек! – он поднял ввёрх указательный палец и икнул.

Пододвинул к Насте стакан с самогонкой:

– Давай, жёнушка, культурно посидим, поговорим…, вот ты Бернса читала?

Настя отодвинула стакан.

– Не пил бы ты столько, Ванечка. Как утром на работу пойдёшь? Давай спать ложиться.

– Спать? С тобой? – он пьяно ухмыльнулся, – не хочу. Не понимаешь ты меня… И никто не понимает! Мне уже сорок лет, а что хорошего видел я в этой жизни?! В юности думал, вот выучусь, инженером стану, люди уважать будут, и всё у меня будет: дом, красивая и ласковая жёнушка, детки, на море дачу снимать буду. А что имею? В бухгалтерии счётами щёлкаю, чужие деньги считаю, а своих нет. Жена, как мышь серая, ласки не дождёшься. Детей нет и не будет, твои вместо благодарности, волчатами смотрят. Моря ни разу не видел. Думал – у богачей всё отберём, социализм построим и заживём красиво, а где она, красота? Ты оглянись – голод, холод, нужда, грязь!

– Так война же! Вот победим фашистов, и будет у нас жизнь другая, будут красивые вещи, пирожные—мороженные, театры, рестораны, всё будет.

– Война, говоришь? Что ты знаешь о войне?! Что ты можешь знать об этом кошмаре?! Ты не видела, как снаряд разрывает человека. Вот он только что рядом бежал, раз – и от него только кровавые лохмотья. А на его месте мог быть я… Тебя не гнали, как зайца, по лесу, не наливали в грязную миску вонючую бурду, которую и собака есть не станет. Как ты можешь меня понять?!

Иван плакал, по детски размазывая слёзы по щекам. Настя прижала его голову к своей груди, погладила растрепанные волосы, нашёптывая успокаивающие слова, а сама думала: неужели этот большой плачущий ребёнок, капризно требующий красивую куклу и вкусную конфетку, и есть тот умный, уверенный, утончённо-загадочный мужчина, смущавший её всего-то лет пять назад.

Война войной, а весна пришла в положенные сроки и засияла солнцем на ясном небе, встопорщилась зелёным ёжиком на газонах, засвистала птичьим гомоном. Тон военных сводок изменился, изменилось и настроение у людей. По всему фронту шли тяжёлые бои, но это уже не было беспорядочное отступление первых месяцев. Растерянность, страх сменились суровой собранностью, народ был готов сражаться до победного конца, каждый на своем месте.

Изменилось и настроение Чернышова. Его назначили главным бухгалтером завода. Он больше не напивался вечерами, повеселел, вновь стал очень следить за собой, стал меньше цепляться к Насте. Она сначала была рада таким переменам, пока не почувствовала запах незнакомых духов от мужа. На её вопрос Иван ответил:

– А чему ты удивляешься? У нас в бухгалтерии работают женщины, которые следят за собой и, в отличие от некоторых, пользуются духами. Я там сижу, как в клумбе, вдыхаю аромат, вот пиджак и пропитался.

Настя догадывалась, что дело не только в сослуживицах. А тут и «добрая душа» нашлась, рассказавшая, что видела Ивана под ручку с директором продмага, женщиной видной и холёной. Насте это было неприятно, но сильных переживаний не вызвало, главное – муж перестал пить и реже скандалил. Пусть себе живёт, как может.

Как-то среди ночи Нину разбудил шум, в комнате мамы что-то упало, послышался возмущённый голос отчима и мамин плач. Она прислушалась, потом вскочила и, набросив на плечи шаль, босиком побежала в их комнату.

Настя, сжавшись в комочек, плакала в углу кровати, посреди комнаты валялся разбитый стул, Чернышов в исподнем метался по комнате и ругался.

– Посмотри на себя в зеркало! Ты же позоришь меня своим видом! Свитер натянет, пучок зачешет, и вперёд на завод! В голове ничего, кроме работы. Ты же женщина! Жена главного бухгалтера завода! Где шёлковые платья? Где пудры-помады и всякие милые женские штучки? Ты же крокодил бесполый! Ты не следишь за собой, не следишь за домом, не следишь за дочерьми. Вот чем должна заниматься женщина! Где твои дочери шляются вечерами?

Заметив, наконец, Нину, застывшую на пороге, осёкся. Нина шагнула вперёд.

– Прекратите оскорблять маму! Она работает по четырнадцать часов, ей высыпаться надо, а вы скандалы по ночам закатываете. Это у вас наряды да финтифлюшки в голове, а люди о Родине думают, для победы себя не жалеют! И вы прекрасно знаете, что мы с сестрой работаем вечерами, а не «шляемся», как некоторые. Это вы со своей мадам шляетесь вечерами, видела, как вы прогуливаетесь под ручку!

– А ну вон отсюда, соплячка, не смей влезать в мою спальню! – Чернышов попытался вытолкать падчерицу, но Нина так его толкнула в ответ, что он не удержал равновесия, упал.

– Ещё раз услышу, что обижаете маму, вытолкаю, в чём есть на улицу!

Остаток ночи Нина не сомкнула глаз, вслушиваясь в тишину. А утром, вместо того, чтобы отправиться в институт, пошла на поиски квартиры. Комнату нашла быстро, жильё сдавали многие. В добротном частном доме на Пархоменко жили три женщины: хозяйка – приветливая дамочка средних лет, её старенькая мама и дочка-подросток. Просторная светлая и уютная комната имела вход прямо из сеней. И ещё одно важное преимущество – в углу была установлена печка-буржуйка, около которой не только можно было согреться, но и приготовить на ней ужин. Хозяйка одолжила новой квартирантке ручную тележку, на которой Нина перевезла весь их небогатый скарб. Потом она забежала в Горпотребсоюз, предупредить сестру, оставила ей новый адрес. Лиля удивилась, но узнав о ночном скандале, который она благополучно проспала, сестру поддержала.

Дальше Нина побежала на завод к маме. Ждать на проходной пришлось довольно долго. У неё сжалось сердце, когда увидела идущую через двор маму со стороны: похудевшую, с ввалившимися щеками, с тёмными кругами вокруг потухших глаз.

Выслушав сбивчивую, но решительную речь дочки, Настя не удивилась. Вот и подросла ей опора в семье, с такой не пропадёшь.

– Ты всё правильно сделала, дочка. Так будет лучше для всех: и для вас, и для меня, и для Ивана Михайловича.

С завода Нина побежала на рынок, повидалась и обсудила перемены с тётей Дусей, купила у неё три пирожка с капустой. Оставшихся денег хватило на пригоршню картофельных очистков и бутылочку хлопкового масла. К возвращению сестры и мамы она успела приготовить на печке-буржуйке ужин, вскипятить чайник. Она очень старалась, чтобы их первый вечер на новом месте получился приятным, и ей это удалось. Сидя за круглым столом, Настя с удовольствием оглядывала уютную комнату, тюлевую штору на окне, абажур с бахромой над столом, покрытым вышитой скатертью, плюшевое покрывало на диване, прислушивалась к треску поленца в печке и разговору дочек, наслаждалась теплом, покоем. На душе было легко, словно долго тащила груз и, наконец, освободилась от него.

Иван Михайлович объявился дня через три, вызвал Настю из цеха.

– Настёна, я понимаю, я виноват перед тобой, кругом виноват. Ты меня прости. Возвращайся, а? Всё-таки у нас какая-никакая, но семья, а семья – дело святое. Хотят девочки жить самостоятельно, пусть живут, взрослые уже, хватит уж им за мамкину юбку держаться. Денег я им дам, ты не беспокойся. А мы с тобой заживём по-новому. Уйдёшь с завода, принаряжу тебя, платье красивое куплю, туфельки там, чулочки. Не поскуплюсь!

Настя удивлённо посмотрела на теперь уже бывшего мужа, отрицательно качнула головой.

– Ничего у нас не выйдет, Ванечка. Мы давно идём каждый своей дорогой. Моя дорога рядом с дочками, да и ты не один. Живи, как тебе нравится. Не приходи больше.

Повернулась и ушла в цех.

Прошёл год, наполненный работой, учёбой, ожиданием сводок о ходе боёв и писем. Летели с фронта треугольнички от Настиного племянника Николая, того самого парнишки, что провожал её на вокзал в Вятке несколько лет назад. Сын брата Пани, как только началась война, из-за школьной парты ушёл в лётное училище, а оттуда на фронт. Девушки у него пока не было, а получать девичьи письма хотелось, вот и завязалась у него переписка с двоюродными сёстрами. Лиля писать не любила, ей и так кавалеров хватало, а Нина писала аккуратно и с удовольствием. До войны встретиться им не довелось, познакомились и подружились брат с сестрой благодаря переписке.

Вновь забегая вперёд скажу, что дружбу эту они сохранили на всю жизнь. Николай Павлович выжил в той страшной войне, дошёл до Праги. После войны красавец-капитан встретил свою любовь и прожил с ней долгую счастливую жизнь. Вышел в отставку полковником, воспитал дочь и внучку. В последние годы совершил ещё один подвиг, человеческий, много лет ухаживая за тяжело больной женой. С сестрой Ниной виделись они лишь раз, но писали друг другу тёплые письма до последних дней. Недавно мы вместо поздравления с праздником получили письмо от внучки Николая Павловича о том, что он ушёл из жизни так же достойно, как жил. Светлая память этому красивому человеку.

Но вернёмся в весну сорок четвёртого. Тяготы военного времени стали привычными, сводки с фронта придавали сил и уверенности в скорой победе. Как-то в редкий выходной Настя заглянула в гости к любимой подруге, хоть жили недалеко друг от друга, но видеться удавалось редко. Тем дороже для обоих были эти встречи.

Настя подивилась, как изменилась Раечка, ничего в её облике не напоминало ту маленькую бродяжку, которую Дуся привела с рынка. Теперь это была хорошенькая девочка в фартучке поверх домашнего платьица, с атласным бантом в коротких кудряшках, бойкая, с озорными глазками и крепенькими ножками. Первые пять-десять минут она держалась настороженно, издали наблюдая за гостьей. Потом освоилась, принесла и положила на колени Насти куклу, мячик. А потом и вовсе расшалилась, залезла с ногами на диван и всё пыталась привязать к Настиным волосам свои бантики, что-то приговаривая на своём языке.

Дуся собрала на стол, что в доме было, позвала Настю. Раечку спросила:

– Ты будешь с нами кушать?

– Буду. И бодавку буду!

– Что за «бодавка»? – удивилась Настя, садясь за стол.

– Да это она так добавку называет, – засмеялась Дуся, – что-что, а аппетит у дочки отменный, уговаривать не приходится.

Посидели за столом, отвели душу откровенными разговорами, поиграли с Раечкой, помянули Галочку. И посмеялись, и поревели. Попечалились, что Степан Игнатьевич стал совсем плох, почти не встает, только любовь к приёмной дочке, да заботы жены и держат его на этом свете.

Вечером Настя шла домой по бульвару, перебирая в памяти события минувшего дня. На бульваре в воздухе витал аромат черёмухи, набирала цвет сирень, пичуга в ветвях высвистывала свой мотив. И, казалось, нет на свете никакой войны, а есть мирная, хорошая жизнь. Навстречу ей шла нарядная пара: слегка прихрамывающий мужчина с тросточкой, в светлом макинтоше и шляпе с мягкими полями, в дорогих лаковых ботинках, и полная дама в замысловатой шляпке на завитых волосах и в габардиновом костюме с плечами на вате. Выглядела прогуливающаяся парочка необычно, словно пришельцы из какой-то иной жизни. Редкие прохожие оборачивались им в след. Настя с удивлением узнала в мужчине бывшего мужа. Поравнявшись с ней, Чернышов приподнял шляпу и слегка поклонился, в улыбке сквозила насмешка. Накрашенные губы его дамы презрительно изогнулись, она по-хозяйски взяла спутника под ручку. На Настю пахнуло каким-то дорогим вином.

Хорошее настроение улетучилось. Хотя Настя в душе своей перевернула эту страницу, встретить бывшего мужа с новой подругой было неприятно. Однако, укладываясь дома спать, она решила, что это хорошо, что Иван живет, наконец, той жизнью, о которой грезил, и что с ним рядом подходящая ему женщина. Он выглядит довольным, вот и слава богу. Значит, всё она, Настя, сделала правильно, жалеть не о чём. А вскоре новые события вытеснили из её головы мысли о Чернышове.

Как-то, придя со смены, Настя застала Нину, укладывающей вещи в чемодан.

– Ты куда это собираешься, дочка? – тревога стиснула сердце.

– Мамочка, ты только не волнуйся, я уезжаю по комсомольской путёвке.

– На фронт? – выдохнула Настя.

– Нет, меня отправляют в распоряжение ЦК комсомола Белоруссии. У меня уже все документы оформлены.

– Так там же сейчас самые тяжелые бои! Что же ты, восемнадцатилетняя девчушка, делать там будешь?

– То же, что и другие. В командировочном предписании сказано: «на восстановление народного хозяйства в освобождённых районах».

– А вдруг фашисты перейдут в наступление, окажешься на фронте, или того хуже…

– Не перейдут! Наши их знаешь, как гонят!

– А как же институт, учёба? – Настя цеплялась за каждый довод.

– Потом, мамочка, это после войны. Вот вернусь и обязательно порадую тебя дипломом. Да ты не беспокойся, какая уехала, такая и вернусь, обещаю!

Настя поняла, что спорить с дочкой бесполезно, внешность Нине досталась отцовская – черноглазая смуглянка, а характер её, Настин, упрямый. Уж если что решила – не своротишь.

Нина уехала на следующий день поездом до Брянска. Дальше ей предстояло добираться самостоятельно, на попутках, до Гомеля. Проводив её, Настя вернулась в опустевшую комнату, долго сидела без сил, полная тревожных мыслей. И потянулись дни ожидания весточек. Нина писала коротенькие письма, но часто, как и обещала. Жизнь постепенно вошла в новое русло.

Прошли октябрьские праздники. Настю за ударный труд наградили ценным подарком – куском мануфактуры, он сразу пошёл в дело – на новое платье для Лили.

Вскоре после праздника, в обычный день, Настя, занятая работой, не сразу заметила какую-то суету, возникшую в цехе. Люди, собираясь группками по два-три человека, что-то обсуждали, испуганно ахали. При приближении Насти, замолкали и торопливо расходились. Она поймала за рукав учётчицу Антонину:

– Что случилось? О чём шушукаетесь?

– Да я что? Я ничего не знаю…

– Говори, что знаешь!

– Ну…, люди говорят, что на заводе была ревизия, чегой-то там в документах нашли, подлог какой-то…, растрату. Ну… пришли, значит, за главным бухгалтером милиционеры…

– За Чернышовым?

– Ну… да. Только его нигде нет. А потом нашли на чердаке. Повесился он.

В ушах у Насти зазвенело, предметы вокруг завертелись в хороводе, сливаясь в белую метель.

Похоронили Чернышова тихо, в самом углу кладбища, около забора. На похороны Настя не пошла, не хотела видеть разряженную директоршу продмага. Подошла к холмику, когда разошлись немногочисленные родственники Ивана Михайловича. Присела рядом, погладила свежие комья земли.

– Эх, Ванечка, горемычный ты человек, что же ты наделал?! Недолгой оказалась твоя «красивая жизнь», а цена слишком высокой. Прости, коли в чём была виновата. Покойся с миром. Прощай.

Вот и ещё один могильный холмик на её пути, который уж по счёту?