Толстый шмель с солидным гудением влетел в открытое окно кабинета, сделав круг, столкнулся с плафоном и тяжело шлёпнулся на стол Нины – прямо на стопку комсомольских билетов, – сконфуженно отряхнувшись, вылетел в окно и взмыл в выцветшее от июльского солнца небо. Нина проводила его завистливым взглядом: хорошо шмелю, никаких обязанностей, лети куда хочешь, хоть на речку, хоть в дубраву. Вздохнув, вернулась к работе.

Накануне секретарь райкома Николаев принёс целый пакет новеньких комсомольских билетов, и в воскресенье с утра девушки засели за их оформление. У каждой на столе высилась стопка сданных партизанами истрёпанных документов, затёртых, подпорченных сыростью, порой простреленных, порой залитых кровью. Некоторые просто приносили справки, выписанные командиром партизанского отряда, о том, что они приняты в ряды ВЛКСМ решением комсомольского актива. Всё это следовало проверить и оформить, как положено.

Дверь распахнулась, на пороге возник Николаев:

– Девчонки, вы чего сидите?! Там парад уже начинается! Подъем и бегом марш!

– Какой парад?

– Где?

– Партизанский парад. Дуйте по Красноармейской на берег Свислочи.

Уговаривать девушек не пришлось, собрались в момент.

Несмотря на утро, на улице было уже жарко, солнце припекало как следует – макушка лета, 16 июля. У Нины закружилась голова, чтобы не упасть, она присела на каменную тумбу.

– Что с тобой? Ты бледная, как стенка! – встревожилась Наталья.

– Да ничего удивительного, за ней ночью опять приезжали из госпиталя, второй раз за неделю кровь сдала, – всплеснула руками Валентина.

– Так там же раненные, крови катастрофически не хватает, а у меня первая группа, – оправдывалась Нина.

– Да тебе уж самой переливание крови требуется!

– А ты куда смотришь? – накинулась Наталья на Валентину, – Не отпускай её чаще, чем раз в две недели.

– Да её разве удержишь, упрямую такую, – оправдывалась та, – сейчас водички раздобуду.

Валентина раздобыла не только воду, но и кусок хлеба. Тем временем из-за угла показалась колонна военнопленных. Конвой вёл запылённых, оборванных, обросших щетиной немецких солдат в сторону вокзала. Один из пленных, увидев в руках девушки хлеб, что-то быстро заговорил по-немецки, срывая с руки часы, показал знаками, что голоден. Глаза Натальи сузились, она сложила пальцы единственной руки в хорошую фигу и ткнула ею в сторону немца:

– Вот тебе, фашист проклятый! Нашей земли захотели? Вот и жрите её теперь.

На яркой зелени луга в излучине Свислочи собралась уйма народу. Военный оркестр играл марши. Партизаны, вооружённые кто чем: кто советскими автоматами, кто трофейными, а кто и самодельными ружьями, разномастно одетые, но весёлые и счастливые, стройными рядами шли с развёрнутыми знамёнами своих отрядов мимо группы военачальников, командиров партизанских соединений, мимо толпы зрителей. Незнакомые люди обнимались, поздравляли друг друга, всех объединила общая радость, первый за долгие тяжёлые годы, долгожданный праздник. Девушки, принаряженные, в светлых платьях, с полевыми цветами в руках радовали глаз, словно не было войны.

Высокий парень с винтовкой на плече окликнул Наталью, помахал ей рукой из колонны марширующих партизан, и она вдруг зарделась, помахала ему в ответ. В этот момент она была совсем не похожа на ту девушку, что час назад показала кукиш фашисту.

– Это кто? – спросила любопытная Валентина.

– Да так… знакомый…, воевали вместе, – ещё больше смутилась девушка.

– У-у-у, понятно, что за знакомый, – хитро прищурилась подруга.

Обратно в райком Нина возвращалась вдвоём с Валентиной, Наталья потерялась где-то в толпе.

Фронт откатывался всё дальше на запад. Фашистские дивизии, попавшие в Минский котёл, были разгромлены, смолкла канонада, доносившаяся с запада в первые дни пребывания девушек в Минске. Каждый день по радио зачитывали списки всё новых освобождённых городов. И, несмотря на бытовые трудности, разруху, полуголодную жизнь, настроение у большинства минчан было радостное, ощущение близкой победы пьянило, придавало сил. Не прошло и двух недель, как в город вновь пришёл праздник, выплеснулся на улицы народным гуляньем, музыкой из громкоговорителей, салютом из всего, что стреляло.

Валентина ворвалась в квартиру, как ураган:

– Нинка, ты чего сидишь? Айда на улицу! Белоруссию освободили! Полностью!

Обняла, закружила растерявшуюся хозяйку:

– Пани Богуслава, наши в Польше!

Та перекрестилась на портрет Ворошилова, по сеточке морщинок скатилась слеза.

Постепенно усилиями минчан жизнь в городе налаживалась, расчищались улицы, ремонтировалось всё, что как-то можно было отремонтировать. В заводских цехах параллельно с выпуском продукции шли ремонтные работы, рабочие после смены брались за кирпичи, лопаты, мастерки. Первого сентября в городе открылось несколько школ. Горожане сами, вместе с учителями, вставляли стёкла в окна, закладывали пробоины кирпичом, чинили и таскали в классы сваленные во дворах и подвалах парты, выносили солдатские койки. Там, где ещё два месяца назад были немецкие госпитали и казармы, вновь зазвенели детские голоса и школьные звонки. Не хватало всего, от тетрадок и учебников до учителей. Но всё же учебный год начался, дети пошли в школу.

Нина пропадала в школах с темна до темна, на ходу решая бесчисленные проблемы. Детей надо было не только учить, но и как-то подкормить, организовать их время, пока родители работают. Слишком много опасностей подстерегало их в развалинах. Надо было возрождать пионерские отряды, создавать кружки. Война оставила после себя много сирот. Как выживали они в разрушенном голодном городе? У Нины сердце сжималось при виде недетских глаз на худых детских лицах, протянутых за подаянием грязных ладошек. Уж она-то хорошо помнила, что такое голод и бездомность. Надо было срочно открывать детские дома, собирать по подвалам беспризорников.

Неумолимо надвигались холода, а с ними новые проблемы. Порой в отчаянии и растерянности бежала Нина в ЦК комсомола. Зимянин находил время выслушать девушку и подсказать решение. Один-два звонка – и приходила помощь. Нине нравилось общаться с секретаршей Аглаей, у неё она училась спокойной собранности, деловитости, способности без суеты и паники разруливать текущие задачи. Это общение возвращало Нине уверенность в своих силах.

Очищались улицы Минска, на месте руин появлялись пустыри, вместо забитых фанерой окон поблёскивали стёкла, открывались магазины, заработала поликлиника. Город пережил зиму. И вот уже вновь сменили девушки промокающие валенки на резиновые ботики, а тёплые платки на кокетливые беретики.

Ночи становились всё короче. Девушки в своей комнатке задёргивали шторы поплотнее, чтобы солнце не мешало спать. Нина расправляла постель, мечтая лишь о том, чтобы скорее лечь. Валентина, сидя на своей кровати с зеркальцем в руках, выщипывала лишние волоски на бровях и тихонько напевала, как обычно. Вдруг за окном раздался шум, крики, вечернюю тишину прорезали выстрелы. В комнату девушек вбежала перепуганная хозяйка в длинной, наглухо застёгнутой до подбородка ночной рубашке и в папильотках на голове. Пани Богуслава мелко крестилась бормоча: «Матка Боска, Острабрамска, Ченстоховска…»

Валентина вскочила, распахнула окно, высунула голову наружу. С улицы сквозь пальбу донеслось: «Ура! Победа! Победа, братцы!!!».

С Нины мигом слетели усталость и сонливость. Кое-как натянув платья и накинув на плечи платки, девушки кинулись вниз по лестнице.

– Девочки, куда вы? Осторожнее, там же стреляют! – кричала им вслед пани Богуслава, торопливо распутывая трясущимися руками свои папильотки.

А на улице творилось что-то невообразимое. Люди, кто в чём был дома, некоторые в исподнем, кричали, смеялись и плакали одновременно, обнимались, целовались друг с другом. У кого было оружие, палили в небо. Со всех сторон неслось: «Победа! Ура! Гитлер капут! Разбили фрицев! Полная капитуляция! Конец войне!!! Ур-р-ра!!!» Такой радости, такого всеобщего восторга Нина не испытывала и не видела больше никогда.

Все трудные военные годы многим казалось, что вот закончится эта страшная война, наступит долгожданная, выстраданная победа, – и сразу кончатся все тяготы, вернётся довоенная мирная жизнь. Но всё оказалось не так просто. Люди по-прежнему работали без выходных и отпусков, получали хлеб по карточкам, дети не знали, что такое конфеты и пирожные. Разрушенное хозяйство с трудом, со скрипом возвращалось на мирные рельсы. Много рабочих рук навсегда осталось в земле, а те, что уцелели, не сразу вернулись домой. В Восточной Европе спешно строились военные гарнизоны, продолжались боевые действия на Дальнем Востоке.

В конце мая через Минск пошли первые эшелоны с фронтовиками. Победителей встречали с оркестром, с цветами. В городе все больше становилось людей в гимнастерках, на барахолках появлялось всё больше трофейных товаров, к концу лета начали открываться кинотеатры, рестораны. Жизнь менялась на глазах. И в Сталинский райком комсомола к несказанной радости Николаева пришло пополнение в виде двух ребят-фронтовиков.

В августе Нина засобиралась домой. Зимянин, прочитав её заявление, глянул хмуро.

– Чего это ты надумала уезжать? Что тебе здесь не работается?

– Скоро учебный год начинается, хочу восстановиться в институте.

– Так мы к октябрю университет открываем, выбирай факультет. Я поспособствую, чтобы зачислили, и учись здесь, на вечернем.

– Михаил Васильевич, у меня в Уфе мама и сестра, я им обещала вернуться, когда закончится война.

Первый секретарь задумчиво посмотрел в окно, вздохнул.

– Мама…. Ну что ж, мама – дело святое, поезжай, раз обещала.

И, подписав заявление, протянул бумагу Нине:

– Ступай к Аглае, она оформит проездные документы. Дела сдашь Федотову.

И проворчал вполголоса вслед девушке:

– Надо было замуж тебя здесь выдать…, да с женихами нынче напряжёнка.

Через неделю Нина уже шагала по знакомым улицам Уфы. Зябкий августовский вечер тихо выползал из тёмных подворотен и садов. Под ноги стелились первые опавшие листья. Это было немного странно после нагретых солнцем каменных улиц Минска. Она улыбнулась, вспомнив присказку хозяйки дома, у которой они снимали комнату в Уфе: «У нас на Урале июнь ещё не лето, а август уже не лето».

Вот и улица Пархоменко. Ничего здесь не изменилось за прошедший год: тот же покосившийся столбик у соседских ворот, так же гуси пьют воду из лужицы у колонки. Изменилась только сама Нина – детство, юность остались позади, столько пережито, столько преодолено, столько переосмыслено за эти месяцы. Ей было странно, словно вот она, взрослая, вернулась назад, в свою прежнюю жизнь, в свою юность.

Знакомые окна светились мягким приветливым светом. Нина поставила на землю чемоданчик, с облегчением сняла с плеча лямку тяжёлого вещмешка с прощальными подарками друзей: «почти новой» кацавейкой от пани Богуславы, томиком стихов с вложенной фотографией от Валентины, самодельным чернильным прибором из стрелянных гильз от Николаева и берестяной шкатулкой с вложенным в неё кружевным воротничком от Натальи.

Ступив на завалинку и отодвинув край накрахмаленной занавески, Нина заглянула в окно. Лиля в белой батистовой комбинации и папильотках старательно разглаживала утюгом оборку на платье. Мама, стоя у печки-буржуйки, что-то помешивала в кастрюльке. Нина бросила в сестру подвернувшийся под руку маленький камешек и тихонько присвистнула. Лиля оглянулась и ахнула: «Нинка! Мама, Ниночка наша вернулась!».