В Уфе первая половина сентября выдалась сырой и ветреной. Природа словно оплакивала ушедшее лето, ветер тоскливо стонал, заламывая ветви деревьев, тучи лили и лили слёзы. По утрам Насте не хотелось вставать с постели, выходить из дома, идти в надоевший до оскомины цех, видеть вокруг одни и те же лица, а вечером не хотелось возвращаться в пустую, продрогшую за день комнату, где её никто не ждал. Подходя к дому, она видела тёмное окно, и ей хотелось повернуться и бежать куда-нибудь к людям.
В один из таких дней, придя на работу, Настя заметила, что народ толпится около каптёрки. Протиснувшись сквозь толпу, увидела вывешенный график отпусков. В годы войны право на отпуск не отменяли, но фактически их давали (и брали) только в исключительных случаях. Война закончилась, и теперь по трудовому законодательству каждому полагалось шесть рабочих дней отпуска в году. Вот начальник цеха и вывесил график. И первой в нём стояла Настина фамилия – с сегодняшнего дня. Настя ахнула и ринулась в каптёрку, где стоял стол начальника.
– Семён Петрович, это за что же вы так со мной? Что же в субботу не предупредили об отпуске?
– Ну, не предупредил, не успел, зато тебя первую отпускаю.
– Так я же уже пришла!
– Ну и иди себе спокойненько домой. Отдыхай, сил набирайся. Я не понимаю, ты чего бузишь?! Если бы я у тебя отобрал отпуск, а то даю! А ты недовольна. Вот народ!
– А может, я поехать куда хочу? Билет же заранее купить нужно, – не отступала Настя.
– Ладно, иди, работай, с завтрашнего дня в отпуск пойдёшь.
– Э, нет! Со следующего понедельника. Чтобы два воскресенья к отпуску легли.
Начальник, ворча, пошёл исправлять график.
Весь день Настя и так, и эдак прикидывала, что ей делать в этот свалившийся нежданно отпуск. Отвыкла она отдыхать. Разучилась. Ну, выспится, а дальше что? Целыми днями одна в четырёх стенах! Съездить бы к Лиле, да три дня туда и три обратно – вот и весь отпуск, не получится. Вечером зашла к Нине посоветоваться.
– Мама, а ты съезди в Аргаяш, тут же близко. С тётей Саней повидаешься, могилку отца навестишь, в Челябинске родню разыщешь.
– А я завтра же билет на поезд вам куплю, – вступил в разговор зять.
Идея Насте понравилась и в ночь на воскресенье она уже сидела в поезде. Позади остались предотъездная суета, перрон с провожающими, вокзальные огни. Поезд, постукивая на стыках и мягко покачивая пассажиров, мчался в ночь. Настя с удивлением осматривала купе. Гена позаботился, купил билет в мягкий купейный вагон, и она себя чувствовала барыней: мягкий диванчик, шёлковые шторы с бомбошками, льняная скатерть, ковровая дорожка, огромное зеркало на двери. И соседи солидные: военный, обходительный такой, и его нарядная жена. Насте дважды доводилось ездить по железной дороге, и оба раза в переполненных общих вагонах. Но разве можно было сравнить эту поездку с теми?
Дверь купе приоткрылась.
– Чайку не желаете? – заглянула проводница.
Сосед отложил газету, соседка достала печенье:
– Угощайтесь.
За чаем познакомились, разговорились, как это часто бывает в дороге. Стаканы тонко позвякивали в красивых подстаканниках на белой крахмальной скатерти.
Настя вспомнила, как Геша бегал с чайником за кипятком на станциях, а она всё волновалась, как бы муж не отстал от поезда. Вот бы он сейчас посмотрел на неё в этом купе! Вот бы ехал с ней, как этот военный со своей женой!
Утром Настя проснулась, едва забрезжил рассвет, и весь остаток пути не могла оторваться от окна. Поезд шёл между гор, и пейзажи один красивее другого разворачивались перед её взором. Выглянуло солнце, и всё вокруг преобразилось, засияло осенним золотом. Состав не спеша огибал гору, одетые в багрянец клёны словно взбирались вверх, туда, где как мачты покачивались янтарные стволы сосен. А за поворотом склон уходил вниз, и берёзки дружной стайкой сбегали меж валунов. И где-то далеко внизу поблёскивало то ли лесное озерцо, то ли речка. Соседи спали, и никто не отвлекал Настю. Душа её наполнялась радостью и покоем, губы шептали: «Господи, спасибо, что живу!».
Выйдя из вагона на станции Аргаяш, Настя пожалела, что не отправила телеграмму Сане. Что-то изменилось в посёлке, что-то подзабылось, и она не сразу нашла дорогу к бывшему дому, поплутала немного, прежде чем вышла на Озёрную улицу.
Она неспешно шла по улице, узнавая дома, как давних знакомых.
Вот бывший Дусин дом. На крыльце молодая женщина запирает дверь. На миг Насте показалось, что это Дуся. Но женщина обернулась и наваждение пропало.
А вот и их бывший дом. Настя в волнении разглядывала его. Сколько счастливых и горьких событий связано с ним! Качелей, которые Геша смастерил для детишек, больше нет. Видать, новые хозяева сломали за ненадобностью. Построенный им штакетник покосился, облупился под дождями. Настя вспомнила, как красила его зелёной и белой касками. Нарядно получилось, издалека заметен был. А лавочка их любимая стоит под рябинушкой по-прежнему. Сколько счастливых вечеров провели они с мужем на этой лавочке, сколько задушевных разговоров она слышала! А рябина-то, рябина как вымахала за эти годы!
В соседском дворе залаяла собака. Хлопнула дверь, из дома выскочил парнишка, побежал к калитке. Следом выглянула женщина.
– Витька, пострелёнок, куда без фуражки? А ну вернись!
– Да не холодно, мам! Я ж только к Петьке, – отмахнулся пацан, срезав путь, ловко перескочил через забор, и был таков.
Настя с улыбкой наблюдала эту сценку. Она уже узнала Саньку и теперь ждала, когда та её заметит. Та заметила, но не узнала, пришлось Насте окликнуть золовку. Вот это была встреча! Охам, ахам не было конца, сюрприз удался. На голоса вышел Иван, и тут уже невольно ахнула Настя. Лицо его было обезображено грубым шрамом, тянувшимся от виска до подбородка.
– Что, Настёна, страшный я стал? Как чудище заморское…
– Ну что ты… просто неожиданно…
– А для меня ты и такой краше всех, – вмешалась в разговор Саня, – ступай-ко лучше, самовар разожги.
Вошли в дом, и пока Иван занимался самоваром, Саня, как фокусница, извлекла откуда-то бутыль.
– Вот, наливочка смородиновая, сама делала, как чуяла, что случай будет, – и шепотом добавила – от Ивана-то прячу, выпивать он стал, как с фронта вернулся. Оно и понятно.
Саня, не переставая рассказывать, сновала по горнице, накрывая стол.
– Это осколком мины его так, в сорок втором ещё. А зашивали в полевом госпитале, не до красоты там было, лишь бы не помер. А потом, уже в тыловом госпитале, как бинты сняли, да как он себя в зеркало увидел, сильно горевал, застрелиться хотел. Врач один, спасибо ему, мозги на место поставил. Сказал, что это будет предательством по отношению к той санитарке, что его на себе под обстрелом с поля вытащила, и к врачу, что раненых сутками оперировал. Одумался. И то сказать: Руки, ноги целы, глаза видят, говорить может, считай, повезло! Вот только слышать хуже стал. Но что не надо – то слышит! Мне из госпиталя написал, что он такой домой не вернётся, чтобы я его забыла. Ну, я сразу ноги в руки, у начальства отпросилась, и в тот госпиталь, сама его домой привезла. Поначалу не могла ему в лицо смотреть, а потом привыкла, сейчас уж и не замечаю. Мой Ваня, такой же добряк, как был.
И зашептала, заговорщицки округлив глаза:
– А знаешь, так и спокойнее, после войны сколь одиноких баб осталось, за каждые штаны цепляются, а мой всегда при мне. А что он мужик что надо, про то только я знаю!
– Ой, раскусят бабы твой секрет, – засмеялась Настя, – ведь ты, похоже, беременна!
– А что, уже заметно, да? Дочку ждём. Ведь три пацана у нас, девчонку хочется! Уж и имечко придумали: Галочка.
Разговоры за столом не смолкали до вечера. Настя приглядывалась к переменам в облике близких людей, а они также приглядывались к ней. Саня располнела, лицо округлилось, стало как-то проще. Вместо задорной стрижки с чёлкой – гладко зачёсанные на прямой пробор волосы, косичка свёрнута кренделем на затылке. Да и сама Настя, видать, не помолодела. Прожитые годы и невзгоды и на ней оставили свои отметины. Но вскоре все перемены во внешности отошли на второй план. Знакомая улыбка, словечко, жест – и вновь в глазах друг друга они прежние, словно и не было этих тяжёлых лет разлуки. Насте было хорошо, тепло и уютно среди этих родных, любящих и любимых людей.
На следующий день сходила она на кладбище. Одна пошла. Долго сидела возле могилки Геши, разговаривала с ним, гладила землю, просила прощения, что не уберегла их младшеньких, с гордостью рассказывала о старших.
Иван свозил Настю в Челябинск, помог отыскать Ульяну и Марию, дочерей её мачехи. Сама Татьяна к тому времени померла.
Встреча с Марией была короткой и какой-то холодной, сводная сестра о себе рассказывала неохотно, а Настина жизнь её и вовсе не интересовала. Обе сослались на занятость и расстались, уже навсегда.
Ульяна оказалась гораздо приветливее, участливее, сводила их с Иваном на могилку Павла Яковлевича, Настиного отца. Рассказала, как в последние годы жизни тосковал он по своим детям, особенно по ней, Насте, своей любимице, как маялся в чужом городе, как мечтал вернуться в родные Пустынники. Тут уж Настя дала волю слезам, никак остановиться не могла. Ульяна отдала Насте отцовские вещи: несколько фотографий, писем, молитвенник и маленькую деревянную иконку. Насте показалось, что от неё исходит тепло. Слёзы словно вымыли из её души остатки тоски.
В последний вечер перед отъездом сидели они с Саней на завалинке и вели задушевные разговоры:
– Ты, бабонька, брось на себя, да на других тоску попусту нагонять. Ну, вылетели дочери твои из гнезда, это ж хорошо, так и в природе заведено, встают птенцы на крыло и улетают. А ты на себя, на свою жизнь посмотри. Ведь не старуха пока, ещё и сорока пяти нет! Детей вырастила, на ноги поставила, войну такую пережила! И хозяина над тобой нет, сама себе хозяйка – живи да радуйся, пока внуки за подол не цепляются! Ты научись жить без хомута на шее. Эх, мне бы так пожить, да в большом-то городе! Я бы каждый вечер наряжалась, да в кино! А то в театр! А по воскресеньям бы по парку гуляла в шляпке туда-сюда, туда-сюда. А как надоест, книжки бы читала у окошечка, да на улицу поглядывала. А то с моими оглоедами забыла, когда книжку открывала.
Санькины мечтания прервал Иван.
– Мать, мы вечерять-то сёдня будем? Есть охота!
– О! А я чё говорила?! – вздохнула золовка, и тяжело поднялась, держась за поясницу.
Назад в Уфу Настя вернулась совсем в другом настроении. Всего-то восемь дней минуло, а столько событий они вместили!
В первый же вечер по возвращении в дверь тихонько постучали. В комнату заглянула дочь хозяйки.
– Тётя Настя, вы дома? Вам письмо принесли, пока вас не было.
Настя торопливо распечатала конверт, надписанный знакомым почерком. Прочитав, вытерла слезинку, улыбаясь, поставила чайник. Жизнь вновь обрела смысл.
В городе установилось тихое, солнечное бабье лето, и такое же «бабье лето» воцарилось в её душе. Она вспомнила о книгах, стала чаще бывать у Дуси. По воскресеньям они, взяв Раечку, отправлялись в городской сад слушать оркестр. Настя с удивлением обнаружила, что на неё с интересом поглядывают мужчины. Вновь проснулось забытое желание принарядиться, и она села за швейную машинку. Но самым приятным занятием оказалось шить детское приданое, Настя с удовольствием строчила чепчики и распашонки, подрубала пелёнки и мечтала о будущем внуке. Уж так ей хотелось мальчика взамен потерянного сыночка!