ЭОНИМФ

Наступало лето. День ото дня солнце припекало, все сильнее, земля оттаивала, сантиметр за сантиметром прогревалась вглубь, и однажды это благодатное тепло коснулось Иноземцева. Он долго не хотел просыпаться, все цеплялся за обрывки приятных сновидений, все ворочался в своей хитиновой скорлупке с боку на бок. Ему снилась женщина, необычайно красивая и совершенно незнакомая, ласковая и кроткая женщина, каких вообще никогда не существовало в природе.

Зародившееся где-то в глубине организма чувство всепоглощающего голода окончательно вывело Иноземцева из оцепенения. Он потянулся, так что хрупнула и раскололась тоненькая оболочка, всю зиму отделявшая Иноземцева от окружающей действительности. И окончательно проснулся.

— Черт с ними, с бабами, — сказал Иноземцев сам себе, — жрать охота.

Он выбрался из-под земли и оглядел окрестности. В окрестностях ничего замечательного не обнаружилось. Иноземцев отряхнулся, оглядел себя и тоже остался не вполне довольным. На нем был желто-зеленый в черную полоску финский костюм, не очень модный, однако новый, итальянские туфли, достаточно модные, однако уже успевшие потускнеть. Дополняли гардероб белая рубашка с изрядной примесью синтетики, широкий галстук и часы «Электроника».

«Униформу придется сменить, — подумал Иноземцев, — в таком виде стыдно появиться перед знакомыми».

Он откинул жесткие надкрылья пиджака, под ними оказались тонкие, прозрачные, ненадежные с виду крылышки. Иноземцев придирчиво осмотрел их, но никаких видимых изъянов не обнаружил. Крылья выглядели сработанными на совесть, хотя нигде не удалось обнаружить любимых Иноземцевым магических букв: «Маде ин…»

— Отечественные, — хмуро пробурчал он, — хряпнешься и костей не соберешь.

Он помахал крыльями в ту и другую стороны для пробы, осторожно взлетел. Не торопясь, не набирая высоты, Иноземцев долетел до ближайшего шоссе и у обочины приземлился. Он с непривычки здорово устал, раскраснелся, вспотел. Аккуратно сложил крылышки на место, чтобы никогда больше ими не пользоваться, поправил пиджак. Из-за поворота показалось такси. Иноземцев небрежно махнул рукой.

— Вперед! — так же небрежно сказал он, пристегиваясь.

— Да мне еще на заправку…— начал было шофер.

— Ше-еф! — укоризненно растягивая короткое слово, остановил его Иноземцев.

Он повесил шляпу на то место, где значилась безоговорочная с виду надпись «Не курить!», достал из кармана пластиковую пачку «Филипп Моррис», ловко выщелкнул из нее две сигареты.

Через двадцать минут машина подрулила к дому Иноземцева.

— Красный рубль, достаточно? — спросил он, протягивая таксисту деньги и не поворачивая головы.

— Спасибо, вполне, — ответил таксист и побежал открывать пассажиру дверцу. Иноземцев терпеливо дождался, пока он это сделает, и не торопясь вылез, заложив руки в карманы.

Открыв дверь квартиры, Иноземцев сунул ноги в тапки, снял пиджак и прошлепал на кухню. Он сварил яичко всмятку, кофе, тарелку овсянки. Но привычный когда-то английский завтрак после длительной спячки показался ему недостаточным. Слегка поколебавшись, Иноземцев открыл бар. Некоторое время он разглядывал разноцветье иностранных наклеек, потом решительно взял с полки бутылку водки. Он выпил залпом полный фужер, закусил его изрядным шматком сервелата, смачно рыгнул и почувствовал себя в полном порядке.

И снова захотел спать. Иноземцев принял горячую ванну, почистил зубы, переоделся в пижаму. В спальной его дожидалась огромная квадратная кровать. Иноземцев зарылся в постель с головой, и ему стало так же уютно и спокойно, как совсем недавно в хитиновой скорлупе.

Он заснул и проснулся только под вечер. Вечер был периодом максимальной активности Иноземцева. Он встал, снова почистил зубы, выпил стакан простокваши и закурил вторую за день сигарету. И засел за телефон.

Подскакивай, распредвал я тебе сделал, — говорил он кому-то на другом конце провода, — только не забудь, с тебя два билета на творческий вечер Мармеладова в Останкино. И чтоб места были рядом с телекамерами.

— Мне нужен китайский кафель, бассейн на даче хочу облицевать, — сообщал он другому собеседнику, — взамен могу предложить японскую аппаратуру плюс полное собрание сочинений велико го Мармеладова в бархатном переплете с дружеским автографом автора и плюс еще чего пожелаешь.

— Готов по дружбе обменять коллекцию монет из гробницы Тутанхамона на коллекцию икон работы Рублева, — говорил Иноземцев третьему.

Он провел у телефона несколько часов кряду, трижды набирал другие города, дважды заказывал международные разговоры. Он беспрерывно отвечал на звонки соседнего аппарата, одновременно что-то записывал, делал пометки в календаре, щелкал клавишами диктофона, перематывая магнитную ленту взад и вперед…

К девяти Иноземцев изрядно притомился. Он оставил нагревшийся телефон остывать, облачился в джинсовый костюм фирмы «Вранглер», натянул фирменные кроссовки. Красная «Лада» поджидала его у подъезда.

Иноземцев прогрел двигатель и мягко тронул машину с места. Он ехал, тщательно соблюдая все правила дорожного движения, какие только попадались на пути, кивая милиционерам. Он припарковался на стоянке неподалеку от Дома ученых, проверил, все ли дверцы надежно заперты.

В вестибюле его встретили как старого знакомого. Спросив по дороге кого-то о творческих планах, пожелав кому-то творческих успехов, кому-то кивнув, кому-то пожав руку, кого-то даже облобызав, Иноземцев проследовал в ресторан, где окончательно смешался с учеными. Он был со всеми знаком, был весел, остроумен, щедр. Он говорил красивые тосты, усердно налегая на минеральную воду, много и весьма умело танцевал. Там он выкурил третью, последнюю по его норме сигарету. Там же Иноземцев познакомился с Варварой, кандидатом неведомых для него наук, натуральной блондинкой, самой лучшей из попавшихся ему в тот вечер на глаза женщин.

Варвара напоминала Иноземцеву ту, которую он видел во сне, когда еще был куколкой. Правда, довольно скоро Иноземцев понял, что это сходство только кажущееся. Но не подал вида.

Он увез Варвару к себе на квадратную кровать.

— Ты кто? — жарким шепотом спросила она его в темноте.

— Эонимф — честно ответил Иноземцев.

— Я знаю, что такое эонимф— сказала Варвара, — этим словом энтомологи называют насекомых, которые долгое время пребывают в почве в состоянии покоя. Иногда несколько лет. Что ты хотел этим сказать?

Только то, что сказал.

— И сколько же лет ты пролежал в почве?

— Не знаю, может, десять, может, двадцать. Лежал себе, пока не появились благоприятные условия.

Наутро Иноземцев накормил Варвару английским завтраком, они обменялись телефонами и расстались довольные друг дружкой. После этого Иноземцев ни разу не звонил Варваре. Как и она ему.

Проводив Варвару, Иноземцев отправился на дачу. Надо было хоть изредка проверять, как там и что.

Здоровенный Пират успел подзабыть хозяина. Он встретил его злобным лаем, и Матрене Ивановне, которую Иноземцев называл управительницей своего имения, с трудом удалось загнать пса в конуру.

— Эдуард Александрович приехали! — старорежимно заголосила старуха.

Иноземцев поцеловал ее в щеку. Они прошли в дом и часа два совещались, опорожнив за это время самовар…

Хозяин поинтересовался видами на урожай. Старуха попыталась прибедняться. Иноземцев решил сам осмотреть угодья. Урожай обещал быть отменным.

— Викторию продашь по шесть рублей, — наставлял Иноземцев Матрену Ивановну, — центнеров десять, однако, будет. Твои комиссионные, как обычно, десять процентов. Отчет представишь по форме. Проверю. Приедет бригада бассейн облицовывать, проследишь, чтобы сделали как надо.

Старуха молча кивала головой, зная, что возражать, торговаться, пытаться обмануть — бесполезно. У хозяина был глаз-ватерпас. И нюх лучше, чем у Пирата.

Так и потекли дни в трудах да заботах. Иноземцев спал до полудня, потом садился к телефону. Вечером он с кем-нибудь где-нибудь ужинал. По субботам и воскресеньям Иноземцев позволял себе отдохнуть в Сочи или на Рижском взморье. Изредка бывал на даче с инспекторской проверкой.

И однажды он почувствовал, что пора позаботиться о потомстве. Ему нравилась вся эта суматоха, которая зовется жизнью, но инстинкт был сильнее самой жизни. Хотя Иноземцев и не был из породы тех, кто умирает, выметав икру или отложив яйца, ему все-таки стало как-то грустно.

«Я сделал на земле немало добрых дел, — размышлял он, — не сосчитать тех, кому я помог, они в основном платили мне тем же. Пора наконец свершить то главное, Для чего создала меня природа».

Он облачился в свой немодный финский костюм, желто-зеленый в черную полоску, вызвал по телефону такси, запер квартиру, запер машину, одиноко стоявшую у подъезда.

Иноземцев долго бродил по знакомому полю, подыскивая себе какую-нибудь такую же одинокую, грустную, желто-зеленую в полоску, когда огромная быстрая тень заслонила солнце. Он хотел улететь, но крылья запутались в полах пиджака, от долгого безделья они слегка слежались, в них уже начала заводиться моль.

Большая рука, появившаяся, как показалось, прямо с неба, брезгливо взяла Иноземцева двумя пальцами, словно он был заразным, подняла его высоко-высоко и выпустила над какой-то дурно пахнущей лужей. Иноземцев плюхнулся, подняв столб брызг.

«Керосин!» — с ужасом догадался он.

Иноземцев считался неплохим пловцом, но плотность керосина, как известно, меньше плотности воды. Он из последних сил старался держаться на плаву, пытался звать на помощь. Но силы быстро иссякли.

 

ЗАБОР ГЕЛИ ТЮРИНА

Утро выдалось на редкость теплым. Вчерашние тучи, несмотря на полное безветрие, за ночь отступили за горизонт, и взошло солнце большого диаметра, не замутненное никакими дымами и дымками.

Геля Тюрин встал на зорьке с беспричинной тихой радостью в сердце, вышел во двор и, улыбаясь, сощурился от мягких и теплых лучей, ткнувшихся в глаза. На некоторое время он скрылся в сенях, громыхнул там и снова вышел на крыльцо с ведерком еще накануне приготовленной краски.

К тому времени, когда проснулись соседи, тюринский забор, уже почти просохший, весело сиял голубовато-зеленым колером.

Заборы красят все мало-мальски заботливые хозяева. А если кто и не красит, то в любой момент может это сделать. А если у кого вообще нет забора, тот все равно уверен, что, будь у него забор, он бы его, в принципе, сумел как-нибудь выкрасить без посторонней помощи. Правда, вместе с тем есть немало людей, убежденных в том, что забор, как таковой, — пережиток проклятого прошлого и в нашей действительности не должно быть места заборам.

Так вот, когда соседи проснулись и увидели Гелин забор, они решили пойти посмотреть поближе. Да так и замерли от изумления.

Ничего похожего они никогда в жизни не видели. Вернее сказать, замерли от изумления те, кому было доступно чувство прекрасного. А те, кому это чувство было чуждо, замерли от возмущения. Словом, у забора с утра скопилась небольшая толпа и возник разноголосый шум.

Надо сказать, что Геля уже давно тайком занимался раскрашиванием забора. И уже раз на сто перекрасил его изнутри. Потому что стеснялся. Конечно, все знакомые, да и не очень знакомые, об этом Гелином увлечении знали. И беззлобно посмеивались. Считалось, что Геля с приветом. Его из-за этого увлечения и на работе никто всерьез не принимал. Стоило ему на собрании начать разговор о каких-нибудь недостатках, как тотчас критикуемый говорил ему: «А ты забор красишь!» И Геля терялся, краснел и забывал, ради чего поднялся на трибуну. Вот так сильно стеснялся человек своего безобидного увлечения.

Однако вернемся к забору.

— Гениально! — кричали те, у кого было чувство прекрасного.

— На каком основании?! — возмущались те, у кого чувства не было.

Особенно возмущался гражданин, живший по соседству справа, которого в дальнейшем, для краткости, так и договоримся называть: Правый Сосед.

— Ты чего хотел сказать этим своим забором? — кричал он, хватая Гелю за грудки.

— Ну, чего, чего, — отвечал Геля, волнуясь, — ну, что жить хорошо, хотел сказать, что солнце вон, небо…

— Плохой забор, никудышный, вызывающий забор у тебя получился! — не унимался и не слушал объяснения Правый Сосед.

— Ну, откуда вы можете знать, — слабо сопротивлялся Геля. — Ведь ты никогда в жизни не красил заборов!

— Каждый лезет со свиным рылом! — вдохновенно орал Правый Сосед.

Их разнял участковый, не нашедший, однако, оснований для протокола.

— Споры об искусстве в нашу компетенцию не входят, — сухо сказал милиционер. Толпа неохотно разошлась.

А на другой день фотографию Гелиного забора напечатали в местной газете. И хотя снимок был черно-белым и не очень четким, все равно было видно — это не какой-нибудь ординарный забор, это нечто более значительное.

Скоро Гелю записали в районную секцию заборописцев. Потом пригласили на областной слет. И там выступил известный критик, признанный специалист заборописи. Он сказал:

— Автор и сам вряд ли представляет, что он сделал. Это весьма редкий случай — такой профессионализм у такого юного дарования. Интимно-родственная интонация, которую Гелий подсознательно использовал при создании вещи, выдержанная от начала и до конца без досадных сбоев, которыми так часто грешат молодые заборописцы, вызывает безграничное доверие к подлинности чувств автора. Я смотрю на этот забор цвета морской волны, и мне до слез обидно, что я далеко не белый пароход, для которого так достоверно и бескорыстно распахнута эта зелено-голубая даль.

Расчувствовавшийся Гелий едва удержался, чтобы не всплакнуть от этих, так давно, между нами говоря, ожидаемых слов.

Но чем дальше уходил Тюрин по дороге славы, тем прохладней становились его отношения с начальством, да и с товарищами по работе.

— Ну, что, брат, новые заборы обдумываешь? — то и дело подковыривали его мужики.

— Уж не собираешься ли про меня забор намалевать? — не то шутя, не то всерьез спрашивал начальник, глядя неопределенными глазами.

А между тем пришла на предприятие бумага о том, что Тюрин Гелий Иванович выдвинут делегатом на всеобщее совещание заборописцев.

— Что они там, с ума посходили, — недовольно ворчал начальник отдела кадров, отставной майор. — Выдвигают кого попало, не советуются. От общественной работы уклоняешься, в адрес руководства выпады позволяешь… Да неужели бы мы более достойного делегата не подобрали?

— Надо, чтобы он еще и заборы умел красить, — не удержавшись, вставил Геля.

— Ха, плевое дело! — отрубил кадровик. — Да если твой забор расценить по действующим расценкам, так ему красная цена — три копейки!

После этого разговора Геля очень расстроился. Но через три дня он уже сидел в самолете счастливый, взволнованный предстоящими событиями, забывший обо всем неприятном.

Шикарная гостиница большого города встретила Гелю большим транспарантом:

Потом Геля узнал, что эти строчки принадлежат перу одного из ведущих поэтов.

— Мог бы и получше написать, постараться, — осторожно заметил Геля.

— Мог бы, если бы не был ведущим, — ответил ему кто-то опытный.

На совещании Гелия сильно хвалили, говорили, что нужно работать и работать, желали новых успехов. И везде — в коридорах, гостиничных номерах, лифтах — Гелю преследовали бесконечные разговоры о заборописи. И что интересно, если раньше ему снились по ночам раскрашенные в самые немыслимые цвета доски, то теперь стали сниться разговоры. И больше ничего…

Пришло наконец долгожданное признание. Когда Тюрин вернулся с совещания, все заборы города были к его услугам. Более того, из заборов образовалась огромная очередь, в смысле — из заборовладельцев, жаждущих превратить свои ограды в произведения искусства.

Городские власти выделили Гелию просторную мастерскую, и, как это всегда бывает, вокруг мэтра сразу, откуда ни возьмись, образовалась довольно приличная толпа учеников. Гелий в душе изумлялся, конечно, столь головокружительным переменам, но вида старался не подавать, напуская на лицо важность и огромную морально-физическую перегруженность.

Так появилась на заборописчем небосклоне «школа Тюрина». Скоро он и сам к ней привык и стал в разговорах просто и скромно говорить: моя, дескать, школа. Короче, теперь только Гелий Тюрин имел право знать, какими должны быть в городе заборы, он да еще некоторые из его сподвижников-учеников. Весьма, к слову сказать, ограниченный контингент. .

— Гелий Иванович, — сказал ему как-то Правый Сосед, — вы уж простите меня великодушно за глупость. Откуда мне было знать, что вы такой большой талант. Теперь другое дело, теперь всенародное признание, против него не попрешь.

И попросил у мастера автограф.

И Гелий великодушно дал автограф, то есть небрежно мазнул по соседскому забору услужливо обернутой в газетку кисточкой, и они расстались довольные друг дружкой.

Но тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Один из деревенских учеников Тюрина вдруг на очередной заборный вернисаж представил абсолютно неожиданную по художественному решению работу. Его забор был совсем не окрашен, а лишь покрыт тонким слоем бесцветного лака, чтобы не темнел от сырости и солнца.

И люди подумали, что в этом, безусловно, что-то есть. Чистота естественных древесных линий изумляла своей недосказанностью, целомудренностью и еще не знаю чем. Изумляла, и все тут. Но все ждали, что скажет широко признанный заборописец.

А он усмотрел в этом посягательство на твердыню своего авторитета. Он предал выскочку анафеме, обозвал его модернистом, абстракционистом и жуликом. И отлучил от себя.

А заодно отлучил и остальных, которые пока еще не были опасными, но могли ими стать.

 

СТЕЗЯ НИКОЛЕНЬКИ ВСЕЛЕНСКОГО

Николенька Вселенский, еще пребывая в утробе матушки, стараниями папеньки Андрея Андреевича уже был приписан к институту легчайших сплавов в чине лаборанта. Еще агукала над ним нянька, а у прелестных его ножек уже лежала блестящая, до мелочей предусмотренная и продуманная карьера. «Войди в меня, и ты не пожалеешь!»— улыбаясь, звала жизнь.

На рождение собралась уйма народу. В ожидании начала торжества мужчины небольшими группами фланировали, разглядывая убранство гостиной: ковры, гобелены, хрусталь, картины. Дамы стреляли глазками по сторонам, кокетливо обмахиваясь веерами, жеманно позевывая в кружевные платочки. Повсюду звучали негромкие светские беседы про план, про соревнование, про новые рубежи, автомобили, дачи. Тут и там вспыхивал непринужденный смех. Это Джордж Алексеевич, директор универсама и по совместительству дамский угодник, потчевал скучающих пикантными анекдотами из жизни проклятых миллиардеров.

А экипажи все прибывали и прибывали. Именитые гости, а среди них были известные модельеры и парикмахеры, ректоры и товароведы, а также один — приглашенный для экзотики — писатель-деревенщик, не спеша раздевались в прихожей, украдкой кидая друг на дружку пытливые взгляды, пытаясь угадать с порога уровень ожидающего их приема. И все видели, что прием организован по высшему разряду.

— К столу, к столу, к столу! — разнесся по апартаментам зычный голос, подкрепленный троекратным хлопком в ладоши.

И гости, строго соблюдая этикет и субординацию, стали чинно рассаживаться, согласно табличкам, укрепленным на спинках стульев.

Не берусь повторить всех тех цветистых тостов, что прозвучали на этом торжестве, усиленные звуковыми колонками. Они до сих пор хранятся в семейном фонде звукозаписи, и каждый, кто хорошо попросит, может послушать эти застольные речи. Не решаюсь также описать все великолепие и изысканность стола, потому что в силу своей безнадежной провинциальности до сих пор так и не знаю даже названий большинства блюд. Скажу только, что если бы там была жаренная на сале картошка, то я предпочел бы ее многим заморским яствам. В силу опять же слабо или неправильно воспитанного вкуса.

Гости разъехались ближе к утру, когда виновник торжества сладко спал среди атласных подушек весь в кружевах и кружавчиках, обернутый самыми лучшими, самыми гигиеничными пеленками, выписанными из самого города Парижа. И даже на марлевом подгузничке висела необорванная из высших соображений бирка «Маде ин»… Он лежал и безмятежно посапывал хорошеньким, как у маменьки, носиком и морщил во сне свой аристократический, свидетельствующий о беспримерных врожденных способностях папенькин лобик. Лежал так и не показанный гостям по соображениям стерильности и возможного сглаза.

Откармливаемый самыми патентованными смесями и соками, а также не брезговавший и натуральным маменькиным молочком, лишь изредка отдающим никотином и коньяком, Николенька рос не по дням, а по часам, умиляя всех своей ранней смышленостью и крепкими кулачками. И вот, когда ему сравнялось три годика, он был произведен в старшие лаборанты. В то же примерно время в дом стали наведываться учитель музыки и учитель танцев, учитель живописи и учитель каратэ. И в то же примерно время, гуляя на улице с деревенской своей прабабушкой, Николенька освоил первое в своей жизни непечатное слово. О чем не преминул известить родителей. Прабабушка была тут же отстранена от воспитания внука, хотя — это доподлинно установлено — она и не была склонна к употреблению бранных слов. А с Николеньки было взято обещание никогда больше ничего такого не слушать и тем более не повторять. Хотя замечу, что сам любезнейший Андрей Андреевич и сама высокочтимая Раиса Львовна при решении каких-либо сложных проблем редко стесняли себя в выражениях, но они никогда не позволяли себе несветских оборотов в присутствии посторонних и тем более детей. Так что дурное влияние исходить от них не могло.

По достижении шестилетнего возраста Николеньку определили в школу с преподаванием ряда предметов на английском языке. И когда малыш впервые ступил на порог учебного заведения, он сразу понял, какую высокую честь оказал своим появлением этому коллективу. Он шел, и отовсюду слышался благоговейный шепот: «Смотрите, смотрите, сын самого Андрея Андреевича». Сам директор, взяв мальчика за руку, провел его в класс и усадил на место.

Все устроилось наилучшим образом. Николенька стал ходить, вернее, ездить в школу на папенькином служебном экипаже. Скоро его приняли в октябрята и сразу сделали командиром звездочки. Потом, в третьем классе, он стал пионером и соответственно председателем совета отряда.

Каждую неделю Раиса Львовна наведывалась в школу. Директор собирал педколлектив в учительской, и она выступала с краткой речью по проблемам педагогики. Все внимательно слушали, а некоторые даже старались коротенько законспектировать. На таких Раиса Львовна смотрела особо благосклонно и одаривала их по праздникам небольшими, но приятными доброхотными подношениями.

Впрочем, в школе Николеньке довелось столкнуться и с первыми в своей жизни трудностями.

Дело в том, что некоторые недоросли спервоначалу не захотели признать его особое положение. Потому что в этом учебном заведении почти все претендовали на особое положение. Если бы умудренные жизнью родители только знали, что их чада терроризируют маленького Вселенского, с ними бы непременно сделалось дурно.

Однако эти трудности отрока Вселенского разрешились довольно быстро, ибо постоянно в его кармашке имелась сотня-другая денег на мелкие расходы, которые он и решился употребить на подкуп обидчиков. А вскоре сметливый не по возрасту ум подсказал, что сии малые деньги можно с выгодой пустить в оборот. Так со временем он сколотил изрядный капиталец, кроме того, в его владение перешли уникальные коллекции игрушечных автомобильчиков и оловянных солдатиков, кои его школьные товарищи собирали на протяжении долгих лет.

Надо заметить, что учение давалось Николеньке без особого труда. И учителя могли с чистой совестью принимать щедроты своей благодетельницы Раисы Львовны. Сам Андрей Андреевич предпочитал оказывать покровительство не кому-то лично, а всей школе — материалами, рабочей силой, путевками и просто средствами из фондов вверенного —ему участка деятельности. Это делалось на виду у всех и ни в ком не вызывало никакого предубеждения.

Итак, учение давалось Николеньке без труда, потому что до знаний он был от природы охоч и способен. Правда, сделался он с годами ленив, однако врожденные способности и невольное снисхождение учителей давали ему возможность оставаться наипервейшим учеником и закончить школу с золотой медалью.

Николенька стал студентом и тут же был повышен в своем институте легчайших сплавов до чина младшего научного сотрудника.

Вы, глубокоуважаемый читатель, возможно, пожелаете узнать, куда все эти годы девалось хоть и малое, но все ж таки жалованье, причитающееся Николеньке, коль скоро он числился там в институте на разных невысоких должностях. И тут я вынужден развести руками. Не знаю. Но полагаю,, что навряд ли стал бы Андрей Андреевич заниматься столь хлопотными и мелочными делами, как составление липовых ведомостей. Вероятнее всего, эти скромные суммы так и остались в государственной казне, споспешествуя экономии фонда заработной платы. Скорей всего, так и было, хотя поручиться не могу.

В университете, однако же, Николенька столкнулся с некоторыми трудностями. Оказалось, что там недостаточно природных талантов, а требуется еще и трудолюбие, какового у нашего мальчика быть, конечно, не могло. Он в ту пору в аккурат увлекся балами, вечеринками в кругу друзей, скачками на автомобилях.

Ах, молодость, молодость, сколько наивных отроков закружила ты своим праздничным кружением, да так и не раскружила до самой кончины! В семнадцать лет Николенька влюбился без памяти в одно нежное, воздушное создание, а через неделю в другое воздушное создание, а потом в третье, в четвертое… Надо полагать, что все эти нежные и воздушные были наслышаны о великолепной родословной своего избранника, иначе бы откуда их было так много у прыщавого студентика? Юноша приходил домой под утро, имея такой ужасный вид, что у бедной маменьки от жалости разыгрывалась сильная мигрень. И тогда Андрей Андреевич разрешил сыну приводить девушек домой, но не чаще одного раза в неделю. Отец не стал лишать мальчика радости общения с юными соблазнительницами, мудро решив, что сын должен гармонически развиваться.

Довольно скоро Николенька приспособился одолевать и университетские трудности. А перед экзаменами в университет наведывалась Раиса Львовна и устраняла последние преграды к удовлетворительным отметкам. Хотя, надо признать, удавалось это не всегда и не с прежней легкостью. Но коли и не удавалось, со второго, третьего, пятого захода мальчик все равно получал нужную запись в зачетке. Ведь спешить ему было некуда. Пока Николенька заканчивал университет, в институте легчайших сплавов уже заканчивали для него диссертацию.

На последнем курсе Николеньку женили на девушке из порядочной семьи. Свадьбу отпраздновали с подобающим размахом.

Но когда Николенька Вселенский уже готовился защищать докторскую, в семью пришло ужасное горе. Папеньку, бедного Андрея Андреевича, отправили в досрочную отставку за негодный стиль руководства. И производство в очередной ученый чин, конечно, сорвалось. Но осталась степень кандидата, осталось многое другое из наследия. Ведь сын за отца не отвечает.

Пройдет некоторое время, и Николенька, пожалуй, все равно станет доктором. Помните, сколько и каких гостей было на его крестинах? Вот то-то и оно…

 

СЕРЫЙ ВОЛК И ДРУГИЕ

С чего он взял, что это именно мы? Похожи разве? Теперь уж я никогда этого не узнаю…

Он влетел ко мне во двор, легко перемахнув через полутораметровый забор. Я как раз что-то делал возле дома, но с тех пор так и не могу вспомнить, что именно.

Первым увидел или почуял его мой Шарик, которым я всегда так искренне гордился. Шарик был огромным псом дворовой породы, он съедал за одну минуту буханку хлеба и вообще не брезговал ничем: сырой картошкой, капустой, недозревшими помидорами.

Шарик был злющим и неподкупным до неправдоподобия. Из всех людей в мире он признавал и любил только меня. Хотя, казалось бы, именно меня ему любить было и не за что. Так, между прочим, бывает — человечья-то любовь далеко не всегда поддается логике, а тут собачья…

Шарик увидел его и, оборвав толстенную цепь, мигом скрылся под домом, не издав ни звука. Он даже не сделал слабой попытки хотя бы предупредить хозяина о смертельной опасности, чем очень разочаровал и огорчил меня. Но это потом… Что меня заставило обернуться? Не знаю. Ну а раз не знаю, стало быть, шестое чувство.

Я обернулся и остолбенел. Нет, пожалуй, оцепенел. Или окаменел. В общем, такого ужаса, внезапного и всепоглощающего, я не испытывал больше никогда. Ни до, ни после. Передо мной стоял волк. Ростом с теле… Нет, не с теленка. С корову. Не меньше. Ну, да, знаю, у страха глаза велики. Но и потом, когда я смотрел на него относительно спокойным взглядом, он не казался меньше. Да он и не мог быть меньше, созданный для великих, небывалых дел.

Он стоял передо мной, вывалив аж до земли свой пылающий язык, глаза его были красными и слегка слезились. Бока ходили ходуном. И только неутомимый хвост изо всей силы колотил по земле, рассекая пыль.

— Иван? — рявкнул он коротко, еще не восстановив дыхание.

Кажется, я нашел в себе силы судорожно кивнуть.

— Царевич?

— Д-д-да… Ц-ца-рев…— с трудом шевеля языком, ответил я.

То обстоятельство, что волк говорит человеческим голосом, мне не показалось удивительным. Вероятно, я был просто не способен еще испытывать какие-то чувства, кроме страха. Если что и удивляло в тот момент, так, пожалуй, то, что я еще жив.

— Ну, слава богу! — радостно, как мне показалось, выдохнул зверь и облегченно лег.

Он наконец отдышался. Прилег и даже на мгновение прикрыл глаза. И тут же вскочил как подброшенный.

— Скорей! Что же ты стоишь, собирайся! — вскричал он вдруг. — Мы не можем терять ни минуты, разве ты забыл?

— Куда, зачем? — спросил я, потихоньку отходя от пригвоздившего меня испуга.

— Как, ты забыл? Она тебя ждет, ей грозит смертельная опасность, быстрей, вспомнишь по дороге!

Теперь в его голосе явственно слышались волнение и тревога.

— Забыл, — как можно равнодушней ответил я, начиная, кажется, догадываться, — кто ждет? И чем я могу помочь, и на фига мне все эти приключения?

— Василиса ждет! — рявкнул зверь с досадой. — Тебя, дурака, ждет, она, может, думает, что ты и впрямь Царевич. Даю тебе на сборы сорок пять секунд, в армии, небось, служил, знаешь. Где твой кладенец?

— Да нету у меня никакого кладенца! — взвизгнул я, пятясь тихонько к двери.

— Р-р-р-р! — протяжно и даже, пожалуй, ласково, но с намеком произнес тогда Волк, и его глаза красноречиво сверкнули.

Мне сразу стало все понятно.

— Я подчиняюсь насилию, — ответил я кротко и полез на волчью спину. Спина оказалась довольно удобной, теплой и мягкой.

Волк мгновенно перелетел через забор. Я бы наверняка свалился в момент прыжка и, пожалуй, свернул бы себе шею, но волк ловко поймал меня спиной. И мы помчались с невероятной скоростью. Довольно скоро я уже чувствовал себя заправским кавалеристом; цепко держался за мохнатый загривок, старался подпрыгивать в такт волчьим прыжкам, и, по-моему, у меня это неплохо получалось.

Мы вынеслись на шоссе и погнали так, что у меня от ветра засвербило в носу. Мне доводилось когда-то гонять на мотоцикле, и я знал, что так бывает, когда довольно долго держишь скорость около ста двадцати. Стало прохладно. Быстро темнело. Два волчьих глаза светились во тьме, как мощные прожекторы. Волк то ли не знал о существовании правил дорожного движения, то ли игнорировал их, он мчался по дороге как придется. В первые минуты я страшно пугался встречных машин, но скоро привык. Мы легко перепрыгивали через них и летели дальше с прежней скоростью.

Я чувствовал под собой могучее звериное сердце, которое колотилось так часто, что его стук сливался в сплошную ровную вибрацию.

Эта ужасная гонка продолжалась часа два. Наконец мы свернули на какую-то узкую тропинку и углубились в лес. Мне пришлось лечь на Волка, чтобы низкие ветви не выкололи мне глаза.

— Давай сделаем перекур, — не выдержав, попросил я.

— Кури на ходу, у нас мало времени, — ответил Волк отрывисто и хрипло.

Но курить на ходу не было никакой возможности, пришлось терпеть.

С каждой сотней метров лес становился все плотней, гуще, угрюмее. Если сперва над головой светила яркая большая луна, мелькали звезды, то теперь сквозь густые кроны не пробивался ни один лучик. Я никогда бы не поверил, что в наших краях могут быть такие дебри.

Проскакав на Волке несколько часов, я вновь обрел способность рассуждать. Что поразительно — меня почти ничего не удивляло. Во всяком случае, если и удивляло, то значительно меньше, чем можно было ожидать. Наверное, еще тогда, когда я впервые увидел Серого Волка, у меня в мозгу отключился какой-нибудь не очень важный центр, ответственный лишь за удивление, что меня, впрочем, ничуть не беспокоило.

Я размышлял о другом. О том, что если мне доведется когда-нибудь вернуться домой, то первое, что я сделаю, попрошу соседа пристрелить Шарика. Это из-за его подлого и трусливого предательства оказался я на волчьей спине.

«Василиса Премудрая или Прекрасная — это возможно, и неплохо, — думал я, — но ведь за нее сражаться придется. Бред, средневековье какое-то. Я не боюсь, конечно, но подобные проблемы сегодня решаются по-иному. Хотя почему не боюсь? Что, я бояться не имею права? И зачем мне все это надо? Пусть сама и выкручивается, раз такая премудрая… Жениться, конечно, пора. Наши-то девки — сплошь дуры. А тут привезу красавицу и умницу, все от зависти вымрут… А у нее наверняка и паспорта нет. В милицию затаскают. Спросят: „Где взял?“ И что отвечу?.. Нет, подумать только, какая наглость! Да кто я им, в конце концов? Что я, у бога теленка украл? Ну Иван, ну Царев. Ну и что с того? Нашли защитника-освободителя. Благородство— дело добровольное. Не имеют права. Доедем— сразу так и скажу. А то ишь, сражайся там с Кащеем или, того хуже, с Бармалеем каким-нибудь? А с какой стати? Что они мне, спрашивается, плохого сделали? Да ровным счетом ничего. Как и я им. А тут на тебе, изволь головы рубить. Свою бы сохранить. В общем, плевать я хотел и на Кащея и на Василису. Доедем — сразу так и скажу!»

— Приехали, — тяжело выдохнул Волк и резко остановился.

Я едва удержался на его спине. Слезать не было ни малейшего желания.

— Ну, теперь давай перекуривай и иди добывай себе жену, она уже, поди, вся извелась, — добавил Волк, деликатно сваливая меня со спины.

Я закурил, не зная, с чего начать приготовленный монолог. Серый Волк был угрюм и, вероятно, не расположен к прослушиванию монологов. На голом пригорке, освещенном ослепительно ярким фонарем, стояло небольшое строение, по-ранешному, надо полагать, терем. А по-нонешнему — двухэтажный дачный домик, каких немало развелось в последнее время повсюду. Только без особых излишеств, среднего пошиба. На маленьком балкончике стояла девушка с косой и широко зевала, тщетно прикрывая рот ладошкой. Во дворе кто-то что-то рубил, натужно хакая. Я невольно поеживался.

Волк, видя мою нерешительность, сдержанно зарычал.

— Не вздрагивай раньше времени, — сказал он, — в случае чего ори громче, неподалеку буду. Да и бояться, собственно говоря, нечего. Кащей — старый, дунь — рассыплется, а ты вон какой бугай, я думал, помру по дороге. Да еще обратно вас обоих переть. Ну, ничего, потом, может, спасибо скажете.

— Я тебя, между прочим, не просил…— начал было я, но Волк так глянул, что монолог пришлось оставить при себе.

И поплелся я к дому. «На мокрое не пойду», — бормотал я на ходу.

Лысый старикашка колол во дворе дрова, топор слушался плохо, чурки не раскалывались. Работник выглядел крайне несчастным.

— Давай, давай пошевеливайся! — подгоняла его сверху девушка. — Это тебе не торгашами руководить, это тебе трудотерапия!

— Пожалей, Василисушка! — взмолился старичок.

— Но только три минуты, не больше! — смилостивилась та.

— Здравствуйте! — сказал я вежливо. — Добрый вечер! Бог в помощь!

— Ты кто такой? — недружелюбно и зло рявкнул старец. — Как сюда попал, на каком основании?

— Да вот, — начал оправдываться я, — ехал мимо, дай, думаю, на огонек…

— Я тебе покажу «огонек», — пошел на меня Кащей, — разве не видишь — служебная дача, посторонним проход и проезд запрещен!

Я невольно попятился. «Старичок, конечно, божий одуванчик, — заполошно пронеслось в голове, — однако еще неизвестно, кто за ним». Я остановился, вспомнив о Волке. Отступать было некуда.

— Видите ли, — завел я дипломатично. — Мне сказали, что у вас тут девица в заточении томится, и приказали ее освободить. Ну, вы же понимаете, что сам-то я к вам с полным уважением и ваша девица мне совсем, в общем, без надобности…

— Что-о-о?!-зловещим голосом, не предвещающим ничего хорошего, взвыла внезапно появившаяся на крыльце Василиса. — Да как ты смеешь, нахал, беспокоить ответственного работника на законном отдыхе! Я сейчас же звоню в милицию. Меня, подумать только, вызволять явился, честную и верную супругу номенклатурного товарища! Да знаешь ли ты, дурак, что у Кащея Сергеевича кроме служебной «Волги» еще личный «Мерседес» имеется, да еще катер, да еще… А что ты можешь мне предложить, несчастный?! Да мне все Василисы в мире завидуют! Да я тебя…

Я выскочил со двора как ошпаренный и кубарем скатился в кусты, где ждал меня Серый Волк. Поднявшись на ноги, я виновато развел руками, а в груди у меня между тем все пело. Хорошо, что хорошо кончается! Волк, я понял сразу, нисколько не сердился. Наверное, он все слышал.

И я не стал ничего рассказывать. Я молча взгромоздился на волчью спину, и мы тронулись в обратную дорогу. Зверь плелся еле-еле, • опустив голову до самой земли, так что мне было очень неудобно сидеть. Он хромал на все четыре лапы. Дотащившись до шоссе, он сам предложил передохнуть. Мы остановились.

Волк попросил сигарету, но с первой же затяжки надрывно закашлялся. Видимо, он курил первый раз в жизни.

Стремительно светало. Мы долго сидели молча. Я видел, что Волка мучают какие-то тяжкие думы, но не решался нарушить молчание.

— Да-а-а…— сказал наконец он, — жалко. Не вышло. Придется тебе другую жену поискать.

В той я, выходит, ошибся.

Да плюнь, не бери в голову! — осмелел я. — Подумаешь, беда! Женюсь еще, какие мои годы!

Другую найду, этого добра, слава богу, хватает!..

Волк строго глянул на меня, и я осекся. Мы снова надолго замолчали.

— Все стало не так, — опять прервал молчание Волк.

— А зачем тебе это понадобилось? — полюбопытствовал я осторожно.

— Да, понимаешь, в старинной книжке прочитал, специально язык ваш учил. Вот и хотел помочь и тебе, и ей. А оно вон как, — он поскреб лапой ухо, — в старинной книжке все это называется любовью… Вот я и хотел, чтобы ты и она, значит, ну, словом… в общем, ты понял. Ну, и я при вас… Вот… А вы… Э-э-эх!..

Мы посидели еще немного.

— Устал я, — вздохнул Волк, — старость, наверное. Да ты не беспокойся, я тебя отвезу, раз сам виноват…

— Да я лучше на автобусе, — предложил я.

— Правда? — обрадовался Волк.

— Конечно, тебе легче и мне удобней, — заверил я великодушно.

— Вот и хорошо, а то я совсем что-то обессилел, — закивал Волк, с трудом поднимаясь. Во всем его облике сквозила какая-то невероятная тяжесть. Волоча ноги, он подался в сторону ближайшего леска.

— Забегай! — крикнул я ему вслед.

— Ладно, если будет по пути, — откликнулся он без энтузиазма.

И я понял, что больше никогда его не увижу.

В скором времени я женился. Девушка попалась самостоятельная. Шарика я простил. Живу хорошо. Но иногда одолевают мысли. И никуда от них не деться.

Ну, с чего Волк взял, что это мы? Ну, имена подходящие, с того, наверное, и взял. А вдруг еще с чего-нибудь? Спросить не у кого.

В соседней деревне мужики прошлой зимой здоровенного волка взяли. Хотел сбегать посмотреть. Да побоялся, а вдруг он?

И почему так щемит сердце? Может, валерианки выпить?

 

ФЕНОМЕН

Когда-то на этом месте была городская свалка. Потом город Фугуев разросся ввысь и, главное, вширь, и неприятный запах стал достигать его железобетонных пределов. Особенно когда начинал дуть, к счастью, редкий в этих краях северо-восточный ветер.

Словом, потребовались решительные шаги. И они были предприняты. Понаехали бульдозеры и вырыли рядом со свалкой глубокий котлован, затем столкали все отходы человеческого бытия в приготовленную яму, которую сверху прикрыли свежей красной глиной. Управились за два дня, долго ли,, имея такую могучую технику.

Но потом, когда уже мало кто помнил про старую свалку, городу понадобилось это место. Пустошь решили застроить самыми современными зданиями, создать здесь новый образцово-показательный микрорайон.

Сказано — сделано. Не прошло и трех лет, как новый жилой массив поднялся в окружении вековых сосен.

…Был солнечный летний день. Во дворе дома номер 16 стоял разноголосый гвалт и разнопредметный стук. То и дело к распахнутым настежь подъездам подкатывали грузовики с домашним скарбом. «Эй, ухнем!» — доносилось из дверей. Шло заселение очередной двенадцатиэтажки, как обычно, веселое и суматошное, кругом сияли счастливые, потные от жары и нелегкой работы лица.

Вдруг посреди двора разом вспучился свежий асфальт и со страшным треском лопнул. Стоявший неподалеку грузовик с мебелью аж подбросило и чуть не перевернуло. Из-под земли показалось нечто гладкое, сферическое, светло-серое.

Люди остолбенели и стихли. Все моментально поняли, что являются очевидцами какого-то удивительного явления природы. Некоторые, конечно, испугались, но не настолько, чтобы кричать «мама!». А самые отчаянные начали потихоньку приближаться к высунувшейся из-под земли полусфере, и вот уже один смельчак прикоснулся к ней носком ботинка.

— Мягкое! — громко объявил он и, осмелев со всем, нагнулся и ткнул пальцем в гладкую поверхность.

Подошли и другие.

— Мягкое, но прочное, — уточнил кто-то. — Плесенью пахнет.

Впрочем, запах плесени уже явственно слышался и в отдалении. Кто-то попробовал перочинным ножичком отрезать образец неизвестного вещества, оно было похожим на резину, однако ножу не поддалось. Не поддалось и зубилу. Инструмент от этого материала просто-напросто отскакивал.

И тут приехала милицейская машина. Она привезла несколько милиционеров и одного ученого из местного экономического института.

— Похоже на гриб, — сказал ученый, видя, что главных слов ждут именно от него. — Требуются дополнительные исследования, но, на мой взгляд, опасности для граждан нет. Надо посмотреть, что будет дальше. Приняв, естественно, все меры предосторожности.

На том и порешили. Вокруг неведомой полусферы, продолжавшей расти, натянули красную веревку на колышках, двое милиционеров с рацией приняли пост. И скоро новоселы, успокоившись, вернулись к своим прерванным делам. К вечеру переселение в основном завершилось. Уставшие люди крепко заснули.

А проснувшись на рассвете, первым делом глянули в окна. И увидели во дворе огромную бледную поганку на тонкой ножке. На относительно тонкой, конечно. Потому что была она диаметром, пожалуй, побольше метра, а весь этот диковинный гриб уже доставал шляпкой до шестого этажа. И продолжал расти.

Гриб дорос до одиннадцатого этажа и остановился. По-видимому, он не любил солнца, иначе зачем бы ему прекращать свой рост именно на этой высоте. Ножка достигла диаметра две тысячи двести тридцать миллиметров. В квартирах уже который день воняло плесенью, люди подозрительно принюхивались к вещам, к детям, друг к другу.

А городские власти не знали, радоваться им или огорчаться. С одной стороны, конечно, радость, ведь природный феномен, как-никак. Если громко объявить о нем — ученые, журналисты, туристы всего мира слетятся, съедутся, сбегутся в Фугуев. И всемирная известность городу обеспечена. Как, скажем, Габрову или древней Мекке.

Но, с другой стороны, все-таки чудовищная поганка посреди современного благоустроенного микрорайона. По-всякому истолковать можно. Можно, например, спросить, куда, дескать, глядели, дорогие товарищи фугуевцы? Как допустили такое? Что это за гнусный намек в виде поганки? И главное, намек на что?

В общем, решили это сомнительное чудо уничтожить. Стереть с лица земли. Потому что покой лучше всякой славы и надежней. Небось всем хочется незапятнанно уйти на пенсию. А фугуевцы не люди, что ли?

Опять нагнали полный двор бульдозеров. Пытались просто сковырнуть, но гриб пружинил и отбрасывал железных мастодонтов, а одному даже помял кабину. Тогда решили выкорчевать или хотя бы сломать. Сделали общую упряжку из десяти тракторов. Но гриб опять устоял. Машины скребли гусеницами землю, зарывались в нее, но не могли сдвинуться с места. Потом, правда, сдвинулись, оборвав трос толщиной в руку.

Так и уехало начальство ни с чем. И никто не знал, что делать.

Можно было, конечно, попробовать последнее средство — взрывчатку. Но, во-первых, как взрывать рядом с домом? А во-вторых, после горячки первых дней многие начали сомневаться, надо ли гриб непременно уничтожать. А вдруг потом дознаются и спросят? Куда, мол, девали уникальную причуду природы, вандалы? Что тогда отвечать?..

Надежда на то, что феномен сам исчезнет с приходом зимы, не оправдалась. Гриб прекрасно перезимовал. Причем, перестав расти, он, по-видимому, решил в дальнейшем просто жить. И сколько времени он собирался так неизменно существовать, никто, понятно, прогнозировать не брался.

Спасибо, выручили архитекторы. Они предложили проект пятиугольного замкнутого дома, первой стороной которого и станет дом номер 16. Ясно, что никому не захочется жить в квартире с окнами в темный и загадочный двор, поэтому таких квартир делать и не надо. А в доме номер 16 окна, выходящие во двор, надо просто замазать краской. Ничего, перебьются и с непрозрачными окнами, если дорожат честью родного города.

Так гигантский гриб оказался за высокими стенами. Входа внутрь не сделали нарочно, окна во двор, можно смело считать, тоже не выходили. Так что жизнь города Фугуева потекла в прежнем спокойном русле. Время от времени жителей пятиугольника еще спрашивали насчет поганки, — растет, дескать, или не растет, — но жители и сами толком не знали, да и не интересовались.

Так и живут фугуевцы по сей день. Знают, что вообще-то есть у них в городе такая большая-пребольшая поганка, но ее как бы и нет. Фугуевцы и к некоторым другим явлениям природы, да и не только природы, научились теперь подходить с той же удобной меркой: «Есть, но как бы нету».

Сомнительную какую-то сказочку ты, друг, придумал…— говорят мне бдительные люди и глядят с прищуром.

— Да что вы, ребята, — уверяю я, — обыкновенная сказочка про волшебный гриб.

А самому мне страсть как хочется разобраться с фугуевским дивом, мне кажется, что для абсолютной жизни, счастливой и вечной, нам именно этой ясности и недостает.

 

ВОЛШЕБНАЯ ДВЕРЬ

Капитолина Викторовна Оглоблина-Шумская называла себя литератором. Впрочем, это не она сама придумала. Так уж повелось в школе. Преподаватель физики — физик, химии — химик, ну а литературы — литератор. И надо сразу признать, что литературу — то, что принято под этим понимать в некоторых учительских кругах, — Капитолина Викторовна знала назубок. Память у ней была дай бог каждому.

Когда-то давным-давно окончила Капа учительский институт и приехала в отдаленный поселок в твердой уверенности, что уж она-то посеет «разумное, доброе, вечное» в этом забытом богом населенном пункте, посеет, несмотря на трудности и возможные лишения.

И мать, и бабушка, и прабабушка Капитолины Викторовны были самоотверженными и бескорыстными просветительницами, они не гнались за дешевой славой и почили в безвестности, но память о них переживет века. Эта мысль всю жизнь была для Оглоблиной-Шумской путеводной звездой на тернистом пути. И она несла свою двойную фамилию, свидетельствующую о хорошей наследственности, с гордо поднятой головой. Правда, первая часть фамилии звучала несколько плебейски, но это еще как посмотреть.

С самого начала нелегкой, но значительной жизни Капитолина Викторовна облачилась в строгую униформу разночиницы, состоявшую из темного, глухого, длинного платья с кружевным воротничком и такими же манжетами, простых туфель на низком каблуке и гладко зачесанных на прямой пробор волос. Облачилась и не изменяла этой форме никогда. Разве только ситцевый халатик для дома давал Капитолине редкие часы расслабления. Очень редкие. В этом халате она не позволяла себе появляться даже перед соседками, которые думали, что учителка и в постель ложится, не снимая своего траурного наряда. Но никто ни разу не решился произнести вслух это предположение. Таково было уважение, внушаемое молодым педагогом. Впрочем, невысказанная молва была не столь уж и далека от истины. Для ночного отдыха у Капитолины Викторовны имелся специальный комплект белья, состоящий из таких надежных предметов, что если бы кто-нибудь, упаси бог, покусился на честь просветительницы, он бы ни за что не справился с бесчисленными хитроумными застежками и завязками. Да и спала Капитолина Викторовна всегда очень чутко. Так спит лошадь, которую забыли или поленились распрячь на ночь.

Но за всю жизнь никто ни разу не посягнул на невинность учительницы. Сперва молодые люди обходили ее за версту, потом вдовцы и разведенные шарахались от нее, как черт от ладана, (пришло время, и одинокие благообразные старички тоже не выказали стремления приковаться к строгой деве цепями Гименея, хотя все всегда признавали ее определенные прелести. Даже и в преклонном возрасте, когда многие привлекательные детали, естественно, исчезли из ее облика, когда она сделалась совсем худой и плоской, отчего стала казаться еще более высокой, чем на самом деле. Ее лицо и в этом возрасте сохранило некоторые останки прежней миловидности. Но ни один мужчина ни разу в жизни не поглядел на Капитолину как на возможный предмет любви.

Впрочем, все это никогда не огорчало ее и тем более не обижало.

«Неудивительно, эти мужланы инстинктивно чувствуют глубину пропасти, которая отделяет меня от них», — думала она и ничего, кроме удовлетворения, не испытывала. Сомнений в себе она не знала.

Зато о детях Капитолина Викторовна знала все-все. Еще бы, такой педагогический стаж! Сколько она этих деток в своей жизни повидала.

На родительских собраниях Оглоблина-Шумская разражалась такой продолжительной речью, состоящей из бесконечных назиданий бестолковым родителям, что те сперва подавленно молчали, как нашкодившие недоросли, а потом в родительской среде зарождался тихий гул, который все нарастал и нарастал. И по мере нарастания гула ораторша все форсировала и форсировала свой закаленный голос. Полуторачасовую лекцию о воспитании ребенка в семье она, как правило, заканчивала где-то на близких подступах к инфразвуку, отчего дребезжали стекла и у слушателей поднималось артериальное давление. Но не было случая, чтобы Капитолина Викторовна закончила выступление, не произнеся всего выстраданного и наболевшего. Хотя выстраданное и наболевшее чаще всего было вычитано из разных педагогических журналов, скопившихся в ее комнате за многие годы в огромном количестве. Вычитано, заучено, принято близко к сердцу. Так близко, что давно уже стало своим, кровным.

Изобретения и новации в области педагогики Капитолина Викторовна любила, но только тогда, когда они спускались к ней сверху, как архангелы с неба, в виде министерских инструкций. Впрочем, все эти новации ничуть не мешали ей всю жизнь благополучно потчевать своих питомцев откровениями насчет лишних людей, типичных представителей и прочего в том же роде. Кто-то ругал и высмеивал примитивизм в преподавании, а она знай потчевала и была на самом высоком счету.

Капитолина Викторовна навеки усвоила, что если есть тучи, то они непременно «свинцово-серые»; если снег, то обязательно «искристый-серебристый»; если солнышко, то исключительно «красное». И ежели кто-то из ее подопечных позволял себе пользоваться собственной терминологией, значит, он не мог рассчитывать на сколь-нибудь высокую оценку своих знаний.

Ну а тот, кто отваживался завести с Оглоблиной-Шумской спор о литературе, всегда оказывался безжалостно посрамленным. Потому что она знала наизусть не только, скажем, «Евгения Онегина», что было в ее время не такой уж редкостью, она знала наизусть «Войну и мир», а это, согласитесь, знание феноменальное, против которого никто не устоит.

…Незаметно подкрался пенсионный возраст. И были устроены торжественные проводы заслуженного человека.

Капитолина Викторовна пришла на торжество в новой черной паре, мало чем отличавшейся от предыдущего наряда. На ее строгом жакете сияли награды за долголетний добросовестный труд.

Новый директор, недавно назначенный в школу, произнес прочувствованную речь.

И Капитолина Викторовна растрогалась. А растрогавшись, попросила слова. И без лишних антимоний заверила родной коллектив, что именно сейчас решила не покидать школу на произвол судьбы.

— Я поняла, — сказала она, — что мой опыт еще пригодится делу народного образования. К нам в школу пришло много молодых учителей, которым еще предстоит найти себя в нашем почетном нелегком труде. И я помогу им. Мне не нужно много часов, я готова остаться совершенно бескорыстно, чтобы вы не почувствовали себя сиротами.

От этих слов сироты содрогнулись, а некоторые слабонервные даже натурально заплакали, чем еще больше укрепили старую учительницу в решимости сражаться на ниве просвещения до последнего вздоха.

И тут грянула школьная реформа.

Сперва Капитолина Викторовна восприняла весть о ней философски. Реформ на ее памяти случилось немало, и ни одна из них всерьез не затронула матерого литератора. Но тут сверху повалили инструкции, приведшие Оглоблину-Шумскую в смятение и некоторую панику. Под инструкциями стояли совершенно новые фамилии. Новые фамилии замелькали в горячо любимых журналах.

— Выручайте, Капитолина Викторовна, — взмолился однажды хитрый директор, — приезжает комиссия из облоно! Смотреть открытый урок литературы! Вся надежда на вас!

И она, не почувствовав коварства, милостиво согласилась.

За этот открытый урок директор школы схлопотал, как и надеялся, строгий выговор. Будь Оглоблина-Шумская помоложе, она бы еще показала кой-кому, она бы еще поспорила о методах и путях педагогического поиска. Но отрицательная оценка урока так изумила старуху, что у нее впервые в жизни ни с того ни с сего заболело сердце. Годы есть годы.

Словом, она сама отошла от дел, чем всерьез порадовала коллектив школы.

Став пенсионеркой, Капитолина Викторовна совершенно не знала, чем себя занять. И все чаще стали закрадываться сомнения относительно полезности прожитой жизни. Она гнала эти сомнения прочь, но они снова приходили. Так приходят тараканы, когда соседи начинают вести с ними войну по всему фронту. Но тараканы в большом доме неистребимы, потому что всем соседям никогда не удается договориться о полном согласовании действий.

Неизвестно, куда бы со временем завели сомнения бедную Капитолину Викторовну, если бы как раз в эту пору не стал к ней захаживать на чай один старичок, такой же высокий и худой, как и сама учительница. Этот с виду очень добродушный старичок раньше служил там, где рассматривают всякие изобретения на предмет пригодности их для народного хозяйства. Он занимал довольно высокий пост и за свою долгую плодотворную деятельность зарезал столько всяких начинаний, что уже даже и не знал точно сколько. А потом его отправили на заслуженный отдых, хотя он еще чувствовал полноту сил и творческой энергии.

И Капитолина Викторовна, такая всегда неприступная, откликнулась на зов одинокого родственного сердца. Они полюбили пить по вечерам чай и тепло вспоминать ушедшие времена. Хотя, конечно, и раньше случалось всякое, но всякое как-то подзабылось.

Однажды Степан Степанович пришел несколько возбужденным и приволок какой-то огромный плоский сверток.

«Что это?» — хотела полюбопытствовать бывшая учительница, но вовремя остановила свое нетерпение, посчитав его бестактным.

И Степан Степанович все рассказал сам:

— Представляете, Капитолина Викторовна, хотел на досуге проверить кой-какие изобретения, которые в свое время отверг не глядя. И вот смастерил. Сам. Полюбуйтесь!

Он снял газетную оболочку, и перед Капитолиной Викторовной оказалась самая обычная дверь, наполовину из досок, наполовину из древесностружечной плиты.

— Называется «Дверь в двухмерное пространство»! — торжественно провозгласил Степан, Степанович и указал широким жестом на свое детище, словно приглашая войти.

Капитолина Викторовна слабо представляла себе двухмерное пространство, она с вежливым любопытством глядела на дверь и продолжала молчать, ожидая дальнейших разъяснений.

— Там весьма любопытно, я уже заглядывал в замочную скважину. Может, зайдем на минутку, Капитолина Викторовна?

— Зайдем, — с готовностью встала она, разглаживая складки на своей черной юбке.

Они взялись за руки и вошли в удивительный мир, который сперва показался Капитолине Викторовне продолжением обычного мира. Но только сперва.

Все вокруг — здания, люди, ландшафт, — казалось, принадлежало многим эпохам одновременно и никакой в отдельности. Стоило обойти предмет сбоку, и он бесследно исчезал, так как имел нулевую ширину. То же самое происходило и со Степаном Степановичем, да и с ней самой. Но это не внушало никакого страха. Наоборот, непривычное веселье охватило душу.

Так же крепко держась за руки, они сделали несколько шагов. Удивительная дверь исчезла за углом. Но и это не встревожило.

— Посторони-ись! — гаркнул некто в железных доспехах над самым ухом.

Старики прижались к стене. Послышался звон кандалов, и на дороге показалась серая толпа.

— Кто это? — поинтересовалась Капитолина Викторовна у прохожего.

— Злодеев на эшафот повели! — радостно ответил прохожий.

Капитолина Викторовна пригляделась к толпе и начала различать отдельные лица. Впереди всех шел изможденный Пушкин, он поддерживал плечом своего друга Евгения, которому железы разбили лодыжки. Дальше следовали типичные представители, лишние люди — Чацкий, Печорин, Базаров… Множество знакомых лиц.

Кандальники были трехмерными, они не помещались в чуждом пространстве. Они шли, и двухмерный мир трещал, вспучивался, местами лопался даже. И все же был очень прочным.

— Смотрите, смотрите, Капитолина Викторовна! — свистящим шепотом напомнил о себе Степан Степанович. — Ползунов, Менделеев, Попов… Допрыгались, голубчики!

Старики глянули друг на друга счастливыми глазами и увидели, что никакие они не старики, а средних лет люди, которым жить и жить вечно, пока существует этот двухмерный мир. Мир, в котором отсутствует не только объем, но и время. Время и подавно!

И они пошли рука об руку, рука об руку, и не больше, счастливые и радостные, как никогда раньше. Пошли, все дальше и дальше удаляясь от волшебной двери.

 

САМОЛЕТ ИЗ СИРОТСКА

— У стойки номер один начинается регистрация билетов и багажа на рейс номер восемь, — оглушительно продекламировал голос за спиной.

Сыробякин вздрогнул и оглянулся. Двое одинаковых людей, командированных по всем приметам, послушно отделились от единственного в здании аэропорта деревянного дивана и, волоча свои видавшие виды портфели предельной вместимости, двинулись регистрироваться.

…Пятнадцать лет часть зарплаты Сыробякин отправлял в этот самый Сиротск. Только поэтому он и знал о существовании на планете этого городка. Ну, конечно, отправлял не сам, деньги высчитывала бухгалтерия, согласно исполнительному листу, однако за все годы никаких недоразумений с алиментами у Сыробякина не было, хотя объездить ему довелось полстраны.

Устраиваясь на новую работу, Сыробякин сразу ставил в известность кого нужно, чтобы потом не маяться с быстро растущей задолженностью. Он был человеком неприхотливым и умеренным, и, хотя никогда не гонялся за большими заработками, остававшихся денег ему вполне хватало. Имелись даже кой-какие сбережения на черный день.

Сыробякин женился на двадцать первом году, потому что ничего другого, как казалось тогда, не оставалось. С одноклассницей Аллой они дружили с седьмого класса, их привыкли постоянно видеть вместе. И однажды Сыробякину показалось, что эта дружба до неприличия затянулась. В армии он из-за какой-то скрытой болезни не был, а значит, к тому времени уже имел приличную зарплату и считал, что вполне может стать главой семьи. Алла с радостью согласилась выйти замуж за Сыробякина.

Сперва им дали комнату в семейном общежитии, а потом выделили однокомнатную квартиру в новом доме.

Сыробякин быстро отвык от родителей, живущих на другом конце города, он не мог и не хотел скрывать раздражение от частых визитов родственников Аллы, и те постепенно перестали навещать молодоженов. Время от времени почтальонка по праздникам еще приносила Сыробякиным поздравительные открытки, но постепенно и этот слабенький ручеек иссяк.

Дольше всех сопротивлялась теща. Она приходила, когда Сыробякина не было дома, и они с дочерью разговаривали о том о сем, стараясь распрощаться до прихода главы семьи. Но однажды, увлекшись беседой, они потеряли бдительность и Сыробякин застал женщин врасплох. Он пошутил:

— Я наконец понял, что такое бесконечность.

Это когда встречаются моя жена и теща и затевают разговор.

С подругами Аллы Сыробякин поступал еще проще. После нескольких настырных звонков он открывал дверь и, хмуро объявив, что жены нет дома, снова, теперь уже навсегда, захлопывал ее перед носом посетительницы. Алла ему старалась ни в чем не прекословить. Она кормила и обстирывала мужа, содержала в порядке дом и изо всех сил старалась убедить себя, что нынешнее состояние ее жизни и есть счастье.

Сыробякин приходил с работы, ел, читал, смотрел телевизор и ложился спать. Он молча и деловито исполнял свой супружеский долг и отворачивался к стене. Алла тихо плакала по ночам. Она где-то когда-то читала о плачущей по ночам женщине, горячие слезы которой почувствовал на своем плече ее невнимательный муж. И будто бы сразу в душе у мужа все перевернулось, он устыдился и стал другим. Что делать, литература часто дезориентирует нас в обыденной жизни.

— Если тебе охота реветь, иди в кухню и фонтанируй хоть до утра. А то спать мешаешь, — сказал однажды Сыробякин жене.

Через определенное время Алле пришла пора рожать. Она ловила на себе недовольные взгляды мужа, стеснялась своего большого живота и боялась говорить о будущем ребенке. Сыробякин заговорил сам.

— Ты стала похожа на старую утку, — молвил он как можно ласковей. — Если ребенок родится беспокойным, тебе придется пожить у матери, пока он не подрастет. Ты же понимаешь, я не могу при ходить на работу невыспавшимся.

Алла родила мальчика. Мальчик получился беспокойным. Из больницы Сыробякин увез жену и сына сразу к теще. Он стал навещать их раз в месяц, принося гостинцы. Он печально смотрел на жену, непричесанную, с заспанными глазами, в старом халате с большим жирным пятном на подоле, и старался побыстрее уехать. Мальчик подрастал, учился ходить, проситься на горшок, но было ясно, что хлопот с ним меньше не становится. И Сыробякин не торопил жену возвращаться. А потом его отправили в командировку, а потом еще в одну, и однажды, вернувшись домой, Сыробякин узнал, что на его имя пришел исполнительный лист из какого-то неведомого Сиротска. Узнал, подумал и облегченно вздохнул. Ему надоело каждый месяц мотаться через весь город, и отъезд жены с сыном наилучшим образом решал проблему.

Уплатив первый взнос в дело воспитания сына, Сыробякин привел в дом Раю. Она вышла из его дома, как не оправдавшая доверия, через полтора года. У Раи оказался один существенный недостаток, который Сыробякин честно пытался побороть и не смог, — она храпела во сне.

Потом были другие. Кто-то из них недостаточно хорошо готовил, кто-то имел дурные привычки, ну, например, неумеренно увлекался шоколадными конфетами. И почти всем рано или поздно приходила в голову идея женить на себе Сыробякина и даже родить от него ребенка. Эта перспектива была для Сыробякина совершенно неприемлемой.

Время от времени он уезжал посмотреть мир. Заключал договор, опечатывал квартиру и отбывал на большие стройки, в новые города — словом, туда, где требовались толковые, работящие люди, не обремененные слабостями и пороками. Вот таким, ничем не обремененным, и был Сыробякин.

Когда выходил срок договора, Сыробякин возвращался домой, наводил порядок в своем холостяцком гнездышке, и тотчас находилась какая-нибудь желающая варить ему суп и стирать его рубахи. Ну и, понятно, оказывать другие более или менее приятные услуги.

И вдруг внезапно через пятнадцать лет Сыробякин вспомнил, что в каком-то Сиротске живет женщина, с которой он до сих пор формально не разведен. И вместе с женщиной живет мальчик, его сын. Трудно сказать, какие чувства пробудились в этот момент в сердце Сыробякина. Возможно, даже что-то отдаленно напоминающее ностальгию. Не исключено, что промелькнула даже мысль о воссоединении с бывшей семьей. А что, ведь было совершенно ясно, что мальчик наверняка достиг возраста, когда его уже можно отдать куда-нибудь в ГПТУ…

Так или иначе, Сыробякин взял отпуск и купил билет до Сиротска.

Алла занимала комнату в одном из подлежащих слому деревянных бараков. В комнате, полной гостей, был как раз разгар веселья, так что хозяйка с трудом узнала своего законного супруга. А когда она его узнала все-таки, то громко заголосила, больно стиснув шею Сыробякина жилистыми руками.

— Я сегодня буду с мужем, а с тобой не буду, — сказала Алла громко одному из гостей.

А из Сыробякина был тут же извлечен червонец, и тут же его сынок Витька, рослый белобрысый акселерат с хмурой личностью, был отправлен в магазин.

— Ты не думай, пахан, — сказал Витька, вернувшись, — что исполнил свой долг алиментами.

Я приеду к тебе в гости через пару лет, если не посадят, и мы с тобой потолкуем. Живи пока.

И Витька засмеялся противным смехом, от которого у отца похолодело в пояснице.

Сыробякин смылся, когда уже никто ничего не понимал, когда, забыв о нем, Алла обнималась с тем, кому еще недавно так решительно отказывала, а Витька исчез неведомо куда.

Автобусы не ходили. Сыробякин шел в аэропорт по пустынной дороге и вслух хвалил себя за то, что пятнадцать лет назад так дальновидно расстался со скатившейся по наклонной плоскости семьей.

…Сыробякин поставил на весы чемодан и протянул аэрофлотовской девушке паспорт с вложенным в него билетом. Девушка ничем не походила на тех лакированных плакатных красавиц, которыми Аэрофлот так любит завлекать доверчивых путешественников. У девушки были толстые ноги, простоватое, покрытое обильными веснушками лицо, и тем не менее она была надменна, как кинозвезда.

Сыробякин ловко поймал скользнувший по пластику паспорт с билетом и прошел за стойку. Было слышно, как одинокий самолет уже греет моторы. Скоро командированных и Сыробякина пригласили на посадку. Больше желающих покинуть Сиротск не оказалось. Точно в назначенное время самолет вырулил на старт.

В салоне было жарко. Сыробякин попытался читать, но после чашки минералки, которую принесла стюардесса, его окончательно сморило, и он заснул. На промежуточной посадке двое командированных вышли, и дальше Сыробякин полетел один.

«Как министр», — довольно подумал он и снова уснул.

А самолет между тем набрал высоту. Быстро наступали сумерки. Сбоку еще вовсю горела заря, а в темно-синей вышине уже проклюнулись первые звезды.

И тут небо исчезло. Это сразу почувствовали летчики. Небо исчезло, но они явственно ощутили какую-то твердь, окружившую машину со всех сторон. Ориентиров не стало. Прервалась связь. Казалось, что самолет на полном ходу влетел в какое-то замкнутое пространство.

Командир изменил курс и направил самолет на один из едва заметных по сравнению с остальным фоном прямоугольников. Через прямоугольник проглядывали знакомые звезды. И тут какая-то непреодолимая преграда остановила самолет. Моторы работали, но скорость упала до нуля. Еще несколько раз они натыкались на прозрачную стену, а горючего становилось все меньше и меньше.

Одинокий пассажир ни о чем не догадывался, он сладко спал, откинувшись в кресле. Он не успел ничего понять, когда страшный удар обрушился на машину.

…Сыробякин проснулся дома в своей постели от какого-то нудного жужжания над ухом. Не открывая глаз, он махнул рукой, но не попал. Звук стал удаляться. Сыробякин с трудом разлепил глаза. Комара, однако, не увидел, а увидел маленький белый самолетик, мечущийся по комнате.

Сыробякин засунул голову под подушку, но это не помогло.

Самолетик тыкался в окно, отворачивал, снова летел к стене, потом опять к окну. Вероятно, он никак не мог отыскать форточку, в которую случайно залетел.

Вставать очень не хотелось. Сыробякин нашарил возле кровати тапок, тщательно прицелился — и кинул. Двигатели машины враз захлебнулись, и она рухнула вниз. Со звуком лопнувших воздушных шариков грохнули один за другим два маленьких взрыва. И загорелся палас на полу.

Тут уж пришлось встать. Сыробякин взял на кухне чайник, залил огонь и, закрыв форточку, наконец спокойно заснул.

Утром он разрезал испорченный палас на три части. Одну, обгоревшую, выкинул в мусоропровод вместе с останками самолетика, а две другие постелил в кухне и прихожей.

В квартире от этого стало только уютней.

 

ЧЕШУЯ

Хорошее было Озеро. Обширное, глубокое, рыбное. Рыбы было пропасть, хоть руками лови. И ловили. Часто попадались в-о-от такие экземпляры!

Тоже, конечно, пошаливал браконьеришко. Не без этого. Порой, прямо скажем, внаглую пошаливал. Полные мотоциклетные коляски рыбой нагружали некоторые несознательные граждане, полные автомобильные багажники набузгивали. И общественность, конечно, не оставалась в стороне от таких несовместимых фактов. Люди писали в газеты, требовали даже заповедник устроить. Или хотя бы заказник. И просьбы трудящихся не остались без внимания. Однажды появились на берегу какие-то люди в шляпах, постояли довольно долго над благодатными водами и приняли ответственное решение.

Скоро на ближайших подступах к Озеру закипели строительные работы. По вновь проложенной шоссейке забегали грузовики, по железнодорожной ветке загромыхали составы. И в диких болотистых местах возник белокаменный комплекс. Озеро обнесли двухметровым железобетонным забором, поверху пустили три ряда колючей проволоки. А на воротах контрольно-пропускного пункта появилась табличка: «Научно-производственное объединение „Чешуя“.

— А чего делать-то будете? — поинтересовались слегка встревоженные люди.

А будем разрабатывать рекомендации, — отвечали ученые. — Будем учить ловить рыбу, разводить, выращивать, беречь внутренние водоемы и вообще приумножать несметные богатства.

Ух ты, — радовались люди,-здорово! А насчет борьбы с браконьерами будут рекомендации?

— Еще как, — отвечали им, — даже будем рыбу браконьероустойчивую выводить!

После этих слов еще недавно встревоженные граждане убегали, прямо-таки захлебнувшись от восторга. «Это ж до чего наука дошла!» — восхищались они, вытирая набегающие слезы радости.

Директор объединения, молодой и растущий, переведенный на этот пост в порядке повышения из какой-то смежной отрасли, доктор механических наук, не дал долго бездельничать своим соратникам и подчиненным. На первом же заседании он энергичным шагом поднялся на трибуну.

— Товарищи, — сказал директор, — я ознакомился с положением дел в ихтиологии и пришел к выводу, что наша с вами наука должна заявлять о себе во весь голос. Предлагаю считать главной темой нашей работы — выведение рыбы, невосприимчивой к тринитротолуолу и другим взрывчатым веществам. Возражение есть?.. Нет возражений. Я не сомневался в сплоченности коллектива. Спасибо, товарищи. Далее я предлагаю: уже в этом году выполнить наш план добычи свежей пресноводной рыбы на тысячу процентов!

Присутствовавшие в полном составе потеряли дар речи. Пружинистыми шагами, весьма довольный произведенным эффектом, директор покинул трибуну. Тут, придя в себя, все дружно захлопали. Правда, некоторые недоумевали по обоим пунктам выступления, но фантастической цифрой директор сразил всех.

На другой день труженики НПО«Чешуя» были разбужены страшным грохотом. Казалось, что рушится мир.

Над Озером красивым строем ходили вертолеты и методично засыпали его бомбами.

Когда грохот стих и вертолеты улетели, директор обратился к толпе ничего не понимающих сотрудников:

— Все выходные и отгулы на ближайшие дни отменяются. Работники объединения считаются мобилизованными на сбор рыбы. Сверхурочные, ночные, аккордные, премиальные гарантирую. Вперед!

Недели две доктора и кандидаты, мэнээсы и сэнээсы, лаборантки и уборщицы были дни и ночи заняты сбором, обработкой, упаковкой и погрузкой рыбы. Люди спали урывками, ели на ходу всухомятку. Но настроение было бодрое. Тут и там стихийно вспыхивало соревнование. И во главе всего неизменно оказывался сам директор, обутый в блестящие высокие сапоги и такой же передник. Тут и там слышался его веселый бас, он подбадривал •ослабевших, отчитывал ленивых. Но таких было мало. Все заразились энтузиазмом своего руководителя.

Каждый день на станции отгружались целые составы ценной озерной рыбы, все рыбные магазины были завалены деликатесным продуктом, уже не хватало холодильников, и тогда рыбу везли дальше, дальше, порой за многие тысячи километров и даже на самый Дальний Восток. Не хватало рефрижераторов, и тогда предприимчивый директор дал указание грузить рыбу в простые крытые вагоны, а потом и в полувагоны, а потом и на платформы.

Но когда рубеж в тысячу процентов был преодолен, в «Чешуе» прозвучал отбой. Над Озером воцарилась долгая дремотная тишина. Сотрудники получили отгулы, отпуска, разъехались на дачи, за границу, на Юг. Они хорошо поработали на своей научно-производственной путине, не менее хорошо заработали и заслужили право на отдых. А рыба, которая оказалась лишней, — вон сколько ее было! —еще долго-долго белела по берегам взбаламученного Озера. Ее растаскивали птицы, но разве птицам под силу так много съесть! Некоторые так растолстели на дармовщинку, что даже не смогли или поленились отправиться, когда пришло время, в теплые края. И потом, зимой и весной, их самих расклевали другие птицы.

Когда труженики «Чешуи» собрались в родных стенах загоревшими и отдохнувшими, снова созвали заседание. И снова к трибуне вышел энергичным шагом директор.

— Товарищи! — сказал он. — По поручению и от себя лично объявляю вам сердечную благодарность за героический труд! На этом, товарищи, наша производственная деятельность временно прекращается. Пока не появится новая рыба, которая будет более взрывоустойчивой, чем уже добытая нами… Теперь мы обязаны показать наш научный потенциал.

Радостными, окрыленными разбежались сотрудники по своим отделам и лабораториям. Каждый был не прочь поймать за хвост Жар-Птицу удачи. Люди уже поняли, в чем суть главной научной разработки. Если рыбу всю дорогу глушить взрывчаткой, то какая-то может и уцелеть и дать в грядущем стойкое потомство.

Директор, несмотря на некоторые административные перехлесты, или лучше назовем их излишествами, как ученый оказался человеком демократичным, широких взглядов. Он предоставил своим сотрудникам полную свободу изысканий, лишь бы их разработки имели практическое значение.

И сотрудники довольно быстро усвоили, что любимой наукой шефа, доктора, напомним, механических наук, является математика. Высшая, понятно. И чем больше будет в разработках формул и расчетов, тем лучше.

На рыбоперерабатывающую, рыбодобывающую и рыборазводящую отрасли бурным потоком обрушилось бесчисленное множество инструкций, методик, технологий, наставлений и рекомендаций, выпекаемых плодовитыми тружениками НПО «Чешуя».

Все эти бумаги были настолько плотно начинены всякими математическими премудростями, что производственников буквально бросало в пот. О, это была Наука в самом высоком понимании слова!

Хорошо, что ученые, видимо сочувствуя своим младшим коллегам, не забывали расшифровывать плоды своих изысканий в разделе «Выводы». Переведенные на общепонятный язык, рекомендации гласили, что, во-первых, рыбы обитают в основном в воде; во-вторых, рыбу можно и нужно ловить и разводить; в-третьих, рыбу нужно кормить, но можно и не кормить; в-четвертых, если она вырастет и поймается, то ее можно жарить или варить в виде ухи. Ну и так далее по мелочам.

— Ну, слава богу, — облегченно вздыхали производственники, изучив научные труды, — это нам по плечу!

И рапортовали об успешном внедрении рекомендаций в практику.

Словом, чешуинцы свое дело знали туго. Правда, Озеро, лишенное своей ихтиофауны, было плоховатым научным полигоном. Но ничего, научились обходиться без подобной "роскоши. И росло число докторов наук, а кандидатов и вообще развелось, как в былые времена мальков.

Скоро НПО вышло на самые передовые рубежи отечественной науки. И лишь перспективное направление, которым занимался сам директор, развивалось медленней, чем хотелось, в силу объективных, и только объективных, трудностей.

Медленно оживало Озеро. Слишком медленно. Но оживало, о чем свидетельствовали проводимые время от времени контрольные отловы.

Через пять лет снова налетели вертолеты. Опять был аврал. Но рыбы на сей раз всплыло меньше. Еще через пять лет еще меньше… И, наконец, наступил день, когда после интенсивной бомбежки не всплыло ни одной рыбки, хотя было ее в Озере после очередного контрольного лова значительное количество.

На берегу собрался стихийный митинг. Директора качали. А потом он, встав на корму причаленной лодки, взял слово.

— Друзья, — сказал директор срывающимся голосом, — взрывоустойчивая рыба получена! Свершилось! И в этом прежде всего заслуга нашего дружного коллектива. Один бы я ничего не смог…

И тут на поверхности Озера появилась огромная, непривычной формы, черная щука. Распахнув зубастую пасть размером с письменный стол, щука молнией метнулась к берегу — и…

Говорят, новый директор НПО «Чешуя» поставил перед сотрудниками задачу: в сжатые сроки добиться стопроцентной щукоустойчивости коллектива. И только после этого продолжить научный поиск.

 

БОГАТЫРЬ

Мать с детства учила Ваньку: «Не связывайся, не лезь, не встревай…» Он таким тихим и рос. Ходил в садик, в школу, в институт, на работу. И никогда ни с кем не дрался. Сам был на вид внушительным и крепким, его тоже не трогали. Так и дожил до тридцати годов. Начальство скажет, начерти, дескать, то-то и то-то. Он начертит. Жена распорядится сбегать за хлебом, Ванька сбегает. Долго, что ли. Так бы и прожил он свою жизнь в спокойствии и тишине, если бы не один случай.

А случай самый простой: как-то раз напали на Ивана хулиганы. Человек восемь. Ну, может, десять. Кто их тогда считал. Это уж потом, когда Ванька в самую славу вошел, стали всякое болтать. Кто говорит, будто сто хулиганов было, а кто и тыщу загибает. Но это вряд ли. Это была бы уже организованная преступность. Мафия. А у нас, слава богу, мафии нет. Ну напали, значит. Кого бы другого обидели, Ванька, может, и мимо прошел. Мамкина наука в нем тогда крепко сидела. А тут его самого. И не убежишь никак, кругом обступили.

И разгневался тогда Иван. Может, с перепугу и разгневался. Крепко, в общем, осердился. В таком состоянии слабонервные люди хватаются за что ни попадя. Вот и Иван так же. Неподалеку тополь раскидистый рос, в два обхвата, так он этот тополь из земли с корнем вырвал да ка-а-к…

Ладно, хоть никого не убил, не покалечил всерьез. И разбежалось хулиганье в панике.

Люди видели эту его убедительную победу и рукоплескали, рыдали от восторга.

— Наконец-то, — радовались люди, — родился и пришел наш избавитель от всякой нечисти!

— Богатырь! Так их! — кричали с балконов люди, когда Иван возвращался домой после своей победы над силами зла.

— Была бы мать жива, то-то порадовалась бы за сыночка! А может, и не порадовалась, может, наоборот. Материнское сердце не очень-то радуется всяким сопряженным с опасностями триумфам сыновей, ему больше нравится спокойная жизнь, чтобы как у людей.

Слава о Ванькином подвиге моментально разнеслась по всему городу, и на другой день его пригласили в одно место.

— Ну молодец, ну самородок, — сказали ему там из кожаного кресла, — вы наша надежда и наша гордость! Только несолидно все это, дешевая популярность, конечно, дело приятное, но авторитет здесь у нас — надежнее. Однако мы понимаем, молодость и все такое… А дело вы затеяли нужное и полезное, только давайте договоримся: без самодеятельности. Понимаете?

Ванька только кивал и не мог произнести ни слова от радости.

— Мы посоветовались и приняли решение, — сказали ему еще, — назначить вас освобожденным Богатырем нашего города, чтобы все было как полагается. Можете подумать, если не готовы сразу.

Какой там думать, Ванька поспешно закивал и заулыбался во весь рот. Еще бы, такое доверие! Ему тоже сдержанно улыбнулись и пожали руку.

Домой он летел как на крыльях. Нет, как на реактивной тяге летел. Внутри у Ваньки все пело и звенело.

Оклад ему положили хороший, на старой работе полгода надо чертить, и то столько не начертишь. Новую квартиру дали. С кабинетом. Дачу, служебную машину. По телевизору показали, вот он, дескать, наш штатный Богатырь, заступник.

Неделя проходит, другая. Сидит Ванька, полезного человека изображает. Но выходит плоховато. Непрофессионально. Опыта мало.

Не утерпел, снова наведался в одно место. Полдня просидел в приемной, все журналы насквозь прочитал, пока вызвали.

— А-а-а, припоминаю, припоминаю, как же! — сказали ему из кожаного кресла. — Какая нужда привела, рассказывайте, только быстро, у нас все го две минуты.

— А чего делать-то? — спросил Иван напрямик.

Торопитесь, торопитесь, молодой человек! Понимаю, я тоже в ваши годы торопился. Эх, молодость, молодость!.. Чего делать, спрашиваешь? Это хорошо, что посоветоваться зашел, а не порешь горячку, как в прошлый раз. Ну что ж, присматривайся пока, ума-разума набирайся. Но на мелочи, на всяких там хулиганишек не разменивайся. Ты же Богатырем у нас зачислен — для больших, стало быть, дел. А коли уж совсем невмоготу, можешь в дозор ходить. Только если что заметишь — сразу сюда, решим. И можешь быть свободным.

С завтрашнего дня не откладывая Ванька решил начать стеречь город от ворога. С вечера положил в рюкзак бутерброды, термос с чаем, чтобы на весь день хватило. Лег пораньше. Но не спалось.

«Так бы и жизнь прошла, — размышлял он, лежа в темноте, — если бы не хулиганы, дай им бог здоровья, так и не узнал бы, в чем оно, мое призвание».

С некоторых пор Ваньку почему-то все чаще тянуло на высокий штиль. То ли от должности высокой, то ли от оклада.

«Зачем я только в этом дурацком институте здоровье гробил, силушку богатырскую просиживал? — думал Богатырь дальше. — Спасибо, нашлись люди, разглядели, не дали загинуть таланту».

С раннего утра направился он дозор нести. Толпы людей провожали Богатыря приветственным гулом, кидали под колеса живые цветы. Ванька держался за рулем невозмутимо, лишь изредка кивая по сторонам.

Богатырь выезжал в чисто поле, останавливал машину, выходил из нее, прикладывал руку козырьком ко лбу и строго смотрел вдаль. Даль была безоблачной и ясной. Время от времени Ванька доставал из кармана сложенную вчетверо репродукцию картины Васнецова и сверялся, правильно ли он несет дозор. Выходило, что правильно.

С часу до двух он не спеша обедал, размышляя о том, что работа попалась нетяжелая, но несколько скучноватая. Да еще докучали поклонницы. Они разыскивали его в чистом поле и клянчили автографы. А некоторые нагло намекали. Но Ванька не мог пятнать свою репутацию ради сомнительных удовольствий. Он гнал поклонниц по-хорошему, хотя по-хорошему они понимали редко.

Из оружия Ваньке выдали пока одну кольчугу. Палица и меч-кладенец хранились в одном надежном месте, в сейфе. Щит еще не пошили. Фабрику спортивной обуви, как всегда, подводили поставщики.

— Дак что же я без кладенца? — пробовал обижаться Ванька.

— Ничего, ничего, придет время — враз получишь, — обнадеживали его.

Ну, он малость потрепыхался и утих. «Да что мне, в конце концов, больше всех надо? — подумал Богатырь. — Им там, в конце концов, видней. Да и меч опять же не игрушка, надо сперва себя зарекомендовать, проявить, так сказать, с положительной стороны». Подумал так и совсем успокоился. Жалованье шло исправно, нет-нет да и набегала прогрессивка.

Так Ванька выезжал в чисто поле все лето. Он поправился, загорел. Между обзиранием окрестностей набрал на зиму грибов, ягод. Но вот лето кончилось. Стала портиться погода, то и дело налетал холодный дождик.

«Да что я, дурней паровоза, что ли?! — изумился однажды Иван. — Буду-ка я лучше дома в тепле телевизор смотреть! А если какой ворог нагрянет, небось, сообщат. Вот завтра съезжу последний раз, и хватит».

А назавтра приступил к городу Людоед. Ванька, как увидел его на горизонте, так кинулся к начальству.

— Идет, идет! — истошным голосом завопил он с порога. — Где тут расписаться за кладенец?

Все посторонние пускай очистят кабинет, — сказали из кресла, — а ты, Иван, докладывай по порядку.

Богатырь отдышался и доложил. В кресле помолчали, потом принялись звонить куда-то по разноцветным телефонам. А потом заулыбались.

— Иди, работай спокойно, людей не бала муть, — разъяснили Ивану. — Помалкивай, словом.

А с Людоедом и без тебя разберутся. Скажу по секрету, это вовсе и не людоед никакой, а племянник одного заслуженного работника. Он вот-вот и сам остепенится… Понял? Ну, а если не остепенится, значит, серьезно нарушен обмен веществ. Значит, лечить надо, а это уж не по твоей части.

— Дак… съесть же может, — не понял Иван.

— Ну и съест одного-другого, что ж, значит, судьба. Но одного-другого, не больше, потому что в противном случае — язва… И вообще что ты бегаешь по всяким пустякам, работать мешаешь? Смотри, Иван!

А Людоед ел людей пачками. По городу поползли нехорошие слухи. Дескать, народ стонет под игом, а Богатырь занял позицию стороннего наблюдателя.

Несколько раз Иван порывался плюнуть на все и зашибить Людоеда. Но до дрожи в коленках пугали последствия. Премии лишат, с должности снимут. А может, и того хуже…

Тут как раз Ваньке повышение вышло — в Старшие Богатыри произвели. И оклад соответственно изменился.

А Людоед тем временем знай себе лютует, и никакой на него язвы. Все окрестности опустошил, того и гляди, в черте города питаться начнет.

И взыграло ретивое! Вышел Богатырь во чисто поле с голыми руками и вызвал Людоеда на смертный бой. Страшно, конечно, было, но было и нечто посильнее страха.

Бился Богатырь с Людоедом три дня и три ночи. То казалось, один одолевает, то — другой. Но все на свете кончается. Кончилась битва, вернулся Ванька в город с победой. А там уж против него общественное мнение сформировано. Такой, мол, сякой, редчайший экземпляр загубил. Представляющий научную ценность. Мол, чтобы бороться с людоедством как явлением, надо всесторонне исследовать его механизм, а на ком теперь исследовать-то.

Да нет, ничего такого страшного с Богатырем не сделали, кроме оргвыводов.

— Мы тебя выдвинули, мы тебя и задвигаем, — сказали ему из кожаного кресла, — так что гуляй, Ваня.

Остается добавить, чтобы получился, как положено, более или менее счастливый конец, что того, который сидел в кресле, скоро проводили на заслуженный отдых. Кончилось его время. И теперь по всему городу висят объявления: «Требуются богатыри, жилплощадь предоставляется». Но никто не идет.

А Ванька снова выучился чертить, и его теперь на богатырскую должность ничем не заманишь.

 

ЧЕГО НЕ ПРИВИДИТСЯ…

Все было, как обычно. После работы Антон забрал Верку из садика, потом заскочил в магазины за хлебом и молоком и в семь часов уже сидел перед телевизором. Шел очень ответственный матч, и Антон был рад, что удалось провернуть все вечерние дела и успеть к самому началу.

Он поставил перед креслом табуретку, на нее тарелку со вчерашней или позавчерашней похлебкой. Насыщался, не разбирая вкуса, и неотрывно смотрел на экран. Звук был приглушен, Антон давно уже знал всех игроков из той и другой команд, и дикторское словоблудие его раздражало.

Уже вторую неделю они жили с Веркой одни. Мама Зоя взяла посреди зимы отпуск и укатила в Цхалтубо лечить органы движения на целых двадцать четыре дня, старшая дочь Зина перебралась на это время к бабушке. Антон не возражал, ему некогда было каждый день готовить для Зины разнообразную пищу, а сам он прекрасно обходился супом, которого хватало на целую неделю. Кстати, Зинаида суп вообще не признавала и могла, пожалуй, рядом с тарелкой этого варева помереть с голоду. А Верке ничего не нужно было готовить, разве что чай вечером, ну и еще чего-нибудь немудрено в субботу и воскресенье. Верку хорошо кормили в садике и ругались, когда заботливые родители портили детям аппетит по утрам…

Когда-то Антон и Зоя учились в институте на одном курсе. Причем именно Антон делал для своей будущей жены все контрольные и курсовые, а не наоборот. Ей вообще туговато давались науки. Но после третьего курса Антон ушел из института по принципиальным соображениям. Он вдруг почувствовал, что никогда из него не получится настоящего специалиста в избранном деле, а быть очередной посредственностью не хочется. И никто не мог его переубедить, заставить переменить необдуманное решение. Мол, получи диплом, а потом иди куда вздумается, нигде не пропадешь.

Когда Антон вернулся из армии, Зоя в аккурат вышла на диплом. Тогда они и поженились. И провели медовый месяц за кульманами. Большую часть расчетов и чертежей сделал Антон. Зоя благополучно защитилась, и они уехали по распределению. Предприятие было новым и довольно перспективным, молодым специалистам сразу давали хорошие должности и квартиры. Антон поступил на завод учеником.

В ходе первого года совместной жизни у них появилась Зинка. «Ну, появилась и появилась», — так отреагировал на это знаменательное событие Антон. И ничего особенного не почувствовал. Ему в ту пору было двадцать три года, он любил возиться во дворе с пацанами, запускать вместе с ними воздушного змея, играть в футбол.

Поближе к дочери и внучке перебрались Зоины родители. Они купили частный домик на окраине и надолго забирали к себе маленькую Зинку. Родители не возражали, девочка была довольно-беспокойной, а им попервости хотелось жить, как и прежде, беззаботно. Девочка прекрасно чувствовала себя в бабушкином доме, росла здоровенькой, и Антон считал, что так и должно быть в дружных семьях. Зоя, по-видимому, тоже так считала. Уже через несколько месяцев она вернулась на завод. Антон к тому времени вполне освоил профессию, трудился в передовой бригаде, и его ничуть не смущало то обстоятельство, что жена на служебной лестнице выше его на несколько ступенек. Ведь они-то с ней прекрасно знали об истинных способностях друг друга, которые не зависели от наличия или отсутствия синенькой книжечки с гербом.

Зоя оказалась перспективным работником. Ее назначили старшим инженером, потом руководителем группы. Потом еще кем-то. Она пыталась заставить мужа восстановиться хотя бы на заочную учебу, но он только посмеивался, не видя в этом решительно никакой необходимости. Ему нравилась его чисто мужская работа, нравилась не зависимая от настроений начальства жизнь. Несколько раз ему предлагали перейти в другой цех и самому стать во главе одного из участков, разумеется, при условии, что он через какое-то время одипломится, но он всякий раз отказывался, ссылаясь на свою полную неспособность руководить кем-то, кроме себя. Скоро он всех в этом убедил, и заманчивые предложения иссякли.

Антон никогда не отказывался после работы посидеть за кружкой пива с приятелями, не пропускал ни одного коллективного выезда в лес или на рыбалку. Подкопив деньжат, он купил себе мотоцикл с коляской и стал ездить по лесам и озерам уже чаще, чуть не каждый выходной. Поначалу Зоя сопровождала мужа в этих поездках, но потом такое стало случаться все реже и реже. И незаметно прекратилось совсем. Зоя ссылалась на занятость по дому, но какая к черту занятость, если ее мамаша приходила рано утром и уходила поздно вечером, а то и оставалась ночевать. Теща полностью взяла на себя не только внучку, но и весь их дом, и все были этим довольны, и никто не возражал.

— Слушай, Антошка, а не попробовать ли мне в аспирантуру? — спросила как-то Зоя, оглядывая себя в зеркале. Антону показалось, что жена репетирует перед зеркалом позу большого руководителя, и он невольно прыснул.

— Ты чего? — обиделась Зоя.

— Да нет, ничего, — не заметив угрожающего тона, продолжал улыбаться Антон, — но ты разве забыла, как тебе давался институт? А ведь с тех пор прошло уже немалое время. Тебе нипочем не сдать кандидатский минимум.

— Но почему? — продолжала накаляться жена.

— А потому, моя дорогая, — не выдержал Антон, — что если у человека есть дырка, через которую в него проникают новые знания, то у тебя она уже давно зарубцевалась.

— Я догадывалась, — сказала тогда Зоя, — что ты неудачник, и завидуешь мне, и ненавидишь меня за это. А теперь знаю точно.

И он не захотел ничего возражать.

В сущности, это была единственная ссора в их жизни, которую и ссорой-то, пожалуй, назвать нельзя. Но как бы там ни было, они довольно откровенно выразили свое отношение друг к другу. Они больше никогда так не разговаривали, но всегда помнили о сказанном и услышанном.

С того дня их пути разошлись. Нет, они не подали на развод. Может, просто не захотели нервотрепки и хлопот, может, еще что. Они продолжали жить как ни в чем не бывало, продолжали хранить верность друг другу, в чем, пожалуй, уже не было нужды. Скорее всего, они и сами не представляли всей серьезности случившегося, лишьпочувствовали, что больше не испытывают необходимости друг в друге, рассудительно решив, однако, что так случается рано или поздно со многими.

Росла Зинаида, без которой оба тоже, в сущности, могли обходиться. Девочка еще в садике проявила свой нрав: играя с подружками, всегда стремилась занять привилегированное положение, если же это не удавалось, она плакала и царапалась, но чаще удавалось. Зоя считала, что дочь растет правильным человеком, то есть похожей на нее, Антон, что называется, самоустранялся. Умом он понимал, что девочка ему родней всех на свете, но сердце никак не отзывалось на данный факт. Мать хлопотала, устраивая дочку то в музыкальную, то в балетную, то в математическую школу, отец молча наблюдал за всей этой суетой, не помогая и не препятствуя. Ему уже было за тридцать, а он все так же играл с пацанами в футбол и делал для них воздушных змеев. Он слыл в общем-то добрым малым, но несколько безалаберным, или инфантильным, как принято теперь говорить. А Зоя как раз находилась в самом расцвете авторитета, она не только на работе достигла немалых высот, ее побаивались и соседи, называли исключительно по имени-отчеству даже за глаза. Ей даже жаловались, и она охотно и запросто усмиряла разбушевавшихся во хмелю соседских мужичков, при этом в выражениях особо не стеснялась, чем вызывала восхищение у женщин младшего и среднего возраста, а женщин возраста преклонного повергала в столбняк.

Антону все сочувствовали, считалось, что жена держит его под башмаком, недаром он почти не выпивает и, как стало известно, даже бросил курить. Он знал об этом сочувствии, но в душе усмехался, твердо веруя, что живет, как ему нравится, сам по себе. Хотя, быть может, он и ошибался. К тому времени бабушка с дедушкой стали старыми и уже не могли принимать столь активного участия в делах молодой семьи. Впрочем, уже и не столь молодой. Антон бегал по магазинам, управлялся по хозяйству, готовил еду. Он работал посменно и имел больше свободного времени. Жена и дочь были заняты с утра до вечера.

— Давай, Зинуля, устроим нашему бедному папочке выходной, — говаривала иногда Зоя, если у нее выпадал свободный день, что случалось до вольно редко.

И Антон уезжал на свою любимую рыбалку.

В одном он бывал абсолютно незаменим-когда дочке задавали в школе задачу повышенной трудности. Порой задачи попадались вообще под силу лишь вундеркиндам. А у Зинаиды в классе таких не было, но зато были дети начальников производства, директоров универсамов, заслуженных артистов. Вот их и нужно было обскакать любой ценой. /^

Антон запирался в своей комнате и не выходил оттуда, бывало, по нескольку часов кряду. И не было случая, чтобы он не справился с порученным делом.

— Вот, — говорил он обычно скромно, — я решил. Директорам и заслуженным, полагаю, будет слабо додуматься.

После таких побед Антон целый день чувствовал себя героем. Но это случалось редко, Зинка все-таки росла девкой смышленой и с большинством трудных заданий управлялась сама.

…Бывает, что и очень уверенные в себе люди ошибаются. Вот так однажды ошиблась и Зоя.

— Слушай, Антошка, — сказала она как-то, — ты умрешь со смеху, но я должна сообщить тебе пренеприятное известие: у нас, кажется, снова будетребенок. И, кажется, с этим уже ничего нельзя поделать.

Вот так. И на старуху бывает проруха.

Сперва Антон, естественно, не поверил. Но Зоя ему объяснила. Все как есть. И он вправду от души посмеялся. А посмеявшись, сказал:

— Ну ладно, давай, мать, размножайся. Это даже интересно. Надеюсь, что ребенок будет от меня. Может, наследника мне родишь. Давай, мать, сделай подарочек.

И они снова посмеялись.

Когда Антон приехал в роддом, то первые слова, которые он услышал от Зои, его ничуть не удивили.

— Эх ты, м-мужик, даже наследника не сумел себе сотворить! — насмешливо сказала жена.

— Ничего, — ответил он, — все хорошо, мечтают о наследнике короли да неудовлетворенные честолюбцы. Дескать, вырастет сын и продолжит мое дело. У меня нет честолюбия, а с девчонками спокойней.

Ребенок оказался удивительно выдержанным. Антон даже и не подозревал, что в природе бывают такие дети. И уже одно это заставило его сразу почувствовать некоторое уважение к новому члену семьи. Девочка могла часами лежать в своей кроватке, играя подвешенными на резинке игрушками, воркуя на своем личном языке. Она начинала подавать голос лишь тогда, когда у нее были на то веские причины, — если она уже с полчаса лежала мокрой, а к ней никто и не думал подходить.

— Не слышишь, что ли, ребенок плачет! — говорил, не выдержав, Антон.

— Пускай плачет, ей надо развивать голосовые связки, — спокойно отвечала жена.

И Антон, вздыхая, сам принимался за дело. Целыми днями в квартире толпились какие-то Зоины подчиненные, решали какие-то неотложные вопросы и каждый раз спрашивали, со значением глядя на Антона, когда же она наконец вернется в осиротевший коллектив. И он видел, что с каждым днем пребывания дома жена становится все более раздражительной, вспыльчивой. Всей своей сущностью она стала настолько деловой женщиной, что эта деловитость давно отодвинула на второй и на третий план то природное, исконное, материнское, которое еще в недавние времена было наипервейшим признаком, отличавшим бабу от мужика.

Нельзя сказать, что Зоя была плохой матерью. Она заботилась о будущем детей, не просто заботилась, а предпринимала героические усилия в достижении задуманного. В отличие от Антона Зоя довольно часто забавлялась с маленькой Веркой, обцеловывала ее, сюсюкала, как и полагается счастливой матери. Но, выделив ребенку эту порцию нежности, она снова углублялась в свои дела, куда-то звонила, чего-то писала, рассчитывала. И было видно, что она всей душой рвется на свою работу и только там чувствует себя равноправным хозяином жизни.

Антон не стал возражать, и Зоя отправилась на работу. Он стал чаще ходить в ночную смену, и им не потребовалось даже искать няньку. Ему приходилось довольно трудно, постоянно хотелось спать, но он терпеливо нес свою ношу. А тут еще от руководящей деятельности у кормящей матери исчезло молоко, и необходимость в Зоином присутствии, можно сказать, совсем отпала.

Выросшая Зинка даже не подходила к сестре, дверь в ее комнату была плотно притворена. Свое отношение к случившемуся, то есть к рождению малышки, она в самом начале выразила кратко и отчетливо: «Какая дичь! Ф-фи!» Правда, со временем и Зинка оценила образцовое поведение малютки, стала относиться к ней снисходительней. Но и только. Помощи не было никакой.

А Антон скоро и перестал нуждаться в помощи. Он укладывал девочку на кровать рядом с собой и чутко засыпал, слыша каждый звук, каждое ее движение. Не просыпаясь окончательно, он менял пеленки, кормил Верочку. А отдохнув, гулял с ней во дворе.

Постепенно врачи в поликлинике привыкли, что мать девочки — важный и занятой человек. И в случае нужды без лишних разговоров выписывали больничный листок отцу.

И однажды, проснувшись, Верунька произнесла первое слово. Как нетрудно догадаться, она сказала: «Па-па…» Чем привела Антона в глубокое смятение.

До этого дня он как бы не замечал происходящих с ним глубоких перемен. Ребенок вызывал умиление, но ведь многое на свете вызывает в нормальном человеке умиление: хорошая погода после затяжного ненастья, доброе слово, вовремя сказанное, маленький потешный щенок…

Когда в доме никого не было, Антон довольно умело агукал над маленькой дочкой, придумывая ей всякие имена, потом незаметно он перестал стесняться окружающих и даже при совсем посторонних начал позволять себе еще недавно совершенно непозволительные нежности.

Девочка росла и с каждым днем все больше привязывалась к отцу. Она его видела целыми днями, а мать в основном ночью, да и ночью, проснувшись, всегда звала папу. С обещанием, что папа вернется, если она будет хорошо спать, девочка и засыпала. Когда приходила бабушка и брала внучку на руки, та, посидев несколько минут из вежливости, тянула ручонки к Антону.

— У-у-у! Папкина дочь! — говорила бабка, с трудом скрывая разочарование.

И если раньше Антон, бывало, ворчал на тещу, что та балует Зинку, то теперь сам охотно и безоглядно делал то же самое. По временам у него просто сердце разрывалось от беспредельной нежности к своему чаду. И тогда он думал так:

«Мать есть мать. Это, конечно, свято. Но хорошая мать — никакое не геройство. Это естественно. Это от природы. Так и должно быть. А хороший отец — пожалуй, чисто человеческое качество. Я бы даже сказал — индекс человечности».

И Антон в такие минуты гордился собой. Он старался подавлять это приятное чувство, но подавлять, честно говоря, не хотелось. И правда, зачем?

Потом, когда девочка уже вовсю стала говорить, она однажды сказала:

— Мама родила Зину. А меня кто? Меня ты родил?

— Конечно, я, а ты, что ли, сомневалась? — не задумываясь, ответил Антон. Ему и самому такая мысль приходила в голову, просто он не мог ее выразить столь ясно и отчетливо.

Зоя, услышав от дочки такое, только усмехнулась и произнесла неопределенное: «Ну-ну…»

А больше ничего. И Антон был благодарен жене за это. Ему почему-то очень хотелось, чтобы дочка так и думала всю жизнь.

Последние годы они жили совсем странно. Зоя то и дело уезжала в какие-то длительные ответственные командировки, у нее появилось множество друзей из числа руководящих мужчин, которые запросто заходили в гости в любое время дня и ночи, частенько с вином. Антон выпивал рюмку и отправлялся по своим делам, оставляя жену сгостями решать вопросы. После этого он тщательно проветривал квартиру, гнал жену чистить зубы, потому что она, решая вопросы, обычно смолила одну сигарету за другой. От этого запаха у Антона перехватывало дыхание.

И он опять же находил всему происходящему вполне разумное истолкование. В отличие от жены он довольно много читал и с некоторых пор заметил, что и в литературе мужчины как-то поменялись с женщинами местами. То есть нет, мужики по-прежнему лидировали в этой области человеческой деятельности, но они часто как-то словно бы опасались некоторых, на их взгляд, скользких тем. Пишущие же дамы, вернее, их хваткие героини, обычно куда более смело разделывались со всякими условностями. В свободное от своей глобальной деятельности время, в краткие миги отдохновения, героини эти без особых колебаний уединялись с бесполезными для кипучей деятельности партнерами, которых тут же напрочь забывали в своих честолюбивых претензиях.

«Век, видать, такой на дворе», — думал Антон и понимал, что, если бы он любил жену, как когда-то, вряд ли такое объяснение его удовлетворило бы. «А раз любовь испарилась, пусть она живет, как ей нравится, а я с моим Верунчиком не пропаду!»— думал Антон и улыбался.

Скоро дочка пошла в детский сад, и он стал работать в дневную смену.

…И вот Зоя поехала лечить органы движения, которые были у нее, как у хорошей скаковой лошади. А Антон радовался, что не увидит жену целых двадцать четыре дня. Плюс дорога. Он досмотрел матч до конца и выключил телевизор. И тут заметил, что в соседней комнате непривычно тихо. В сердце шевельнулось неосознанное беспокойство. Он вошел в детскую и увидел, что Верочка, наигравшись, уснула посреди разбросанных игрушек. Уснула необычно рано и без уговоров. Он взял ее на руки, хотел раздеть и тут почувствовал, что девочка горячая. Верка открыла глаза и, попросив пить, снова закрыла. Антон напоил дочку, поставил градусник. Температура оказалась под сорок. Он уложил девочку в кроватку и схватился за телефон. Набирать номер пришлось несколько раз, а незнакомый страх уже перехватывал горло.

Наконец дежурная отозвалась.

— Все машины на вызовах, — равнодушно сказала она, записывая адрес, — как появятся, пошлю.

И отключилась.

Антон вернулся и увидел, что девочка лежит на спине с остановившимися глазами и не дышит. Он схватил ее, стал трясти, забормотал какие-то бессвязные слова и даже, кажется, закричал по-звериному. Какая-то железная лапа стиснула ему горло, и ужас обдал леденящим холодом с ног до головы. Девочка вздрогнула и глубоко, прерывисто вздохнула. Взгляд приобрел осмысленное выражение. Она заплакала. И Антон обессиленно опустился на подвернувшийся стул. Страх оставался, но животный ужас начал понемногу отходить, отпускать сердце.

Приехала неотложка. Антона выгнали из детской. Он слышал, что две квалифицированные женщины что-то необходимое и спасительное делают там за дверью, и чувствовал, как небывалое облегчение переполняет душу.

И тут внезапный взрыв рыданий встряхнул его тело, именно взрыв, потому ч|о продолжался не более секунды. Антон кинулся в ванную, чтобы белые женщины не слыхали его слабости. Плеснул себе в лицо холодной водой и почти мгновенно успокоился. Стал прежним, обычным. Ничего похожего не случалось с ним в жизни. И если быкто-нибудь сказал ему, что он способен на такое, Антон бы ни за что не поверил.

Врач сделала укол, и Верка заснула. Но всю ночь температура оставалась довольно высокой, и Антон не сомкнул глаз. Он до утра промаячил над кроваткой, прислушиваясь к прерывистому дыханию дочки.

Утром температура стала нормальной. Но вечером снова поднялась до опасной отметки. Антон вызвал «скорую», и девочку увезли в больницу.

Умом он понимал, что его метания ничем ей не помогут, но так и не смог заставить себя лечь. Затравленно ходил из угла в угол. И вдруг уже под утро… Ну да, конечно, скорее всего, ему просто показалось — чего не привидится, когда так взвинчены нервы. Но глаза-то увидели отчетливо…

В темном углу комнаты возникла Сама. Антон сперва даже не узнал ее. Она была в строгом костюме деловой женщины с лицом, умело покрытым косметикой, так что угадать хотя бы приблизительно ее возраст не представлялось возможным. Она появилась откуда-то снизу, восседая за необъятным столом с телефонами. От ее взгляда веяло замогильным холодом.

У нас мало времени, говори быстрей, чего ты хочешь, — услышал Антон.

— Я не звал тебя, — ответил он.

— Он не звал…— она презрительно усмехнулась. — Будто не понимаешь, какие выбросы этих самых нейроволн от тебя исходят. Даже я, при всей своей занятости, не могла не ощутить… Говори же. Но имей в виду: ты лишь один из миллиардов. Так что на особое отношение не рассчитывай.

Таких деятельниц Антон повидал на своем веку предостаточно. Одна такая всю жизнь жила с ним в; квартире. Им неведомо снисхождение, они тверды и напористы, на пути к цели их не может остановить ничто. И при всем том у них честные, ясные глаза.

— Я думал, ты неграмотная бабушка с косой, а ты вон какая, — медленно заговорил Антон. — Ты очень хорошо знаешь, чего я хочу, и все-таки спрашиваешь.

Она нетерпеливо посмотрела на часы и зевнула.

— Стерва ты, — продолжал Антон, — и я тебя ненавижу. Но прошу…— Он встал на колени. — Если не можешь оставить девочку, забери и мою жизнь. Больше у меня ничего нет.

Ее глаза полыхнули злобой, она проглотила какие-то невысказанные слова и растворилась в воздухе.

…Когда Зоя вернулась с курорта, Верку уже выписали из больницы, от болезни не осталось и следа. И Антон не стал ничего рассказывать жене.

— Ну и видок у тебя, — сказала она, — небось пропьянствовал весь месяц!

Она рассмеялась довольным баском и тут же принялась звонить на работу.

 

ПТИЦА ПО ИМЕНИ КАРЛ

— Вечно ты тащишь домой всякую дрянь! — обреченно ворчала она, прекрасно зная, что кричать, ссориться и тратить нервы совершенно бессмысленно. И ворчала она совсем не затем, чтобы изменить как-то устоявшуюся жизнь, а просто по привычке.

На сей раз он принес из лесу бездомного птенца. Не то вороненка, не то галчонка. Птенец был желторотым и почти голым, но уже имел голос, громкий и противный.

Продолжая ворчать на непутевого мужа, она достала из чулана большую картонную коробку, постелила туда чего-то, поставила блюдце с водой. Коробку пристроила в теплый угол на кухне…

Наверное, когда-то давно она ждала от жизни другого. Возможно, она и до сих пор ждала этого другого, но уже как-то отстраненно, теоретически. Но она была слишком верной женой, и это, конечно же, лишало ее мечты о переменах в жизни всякой реальной основы. Да и он был слишком верным мужем, чтобы освободить ее от себя.

Они были одногодками и поженились в девятнадцать лет. В сущности, она с самого начала реалистически смотрела на вещи и думала про жениха так: «В двадцать лет ума нет — и не будет». Действительно, прошел год, а ума у мужа не прибавилось. Она стала думать: «В сорок лет денег нет— и не будет», зная уже твердо, что и это сбудется, но, слава богу, еще не скоро.

Ей и надо-то было не так уж много. Она хотела, чтобы с годами, как и положено, у них в доме рос достаток. Так и муж был не против. А достаток не рос. Ну, что тут будешь делать… Муж еще подростком окончил техническое училище, выучился на сантехника и, как устроился однажды на работу в одну жилконтору, так и проработал там всю жизнь. Он не пил и не брал подачек от благодарных жильцов, и его трудовая книжка была полна всяких поощрений. Зато другая популярная книжка начисто отсутствовала.

У них росли дети, родители влезали в долги, чтобы у детей все было, семья ждала получек, как праздников, вот и выходит, что праздников все-таки у них было много.

До сорока лет оставалось совсем мало времени.

Вырастали незаметно дети. Бывшие друзья выходили в начальники, строили дачи, ездили отдыхать во всякие экзотические места, в том числе и за рубеж. А многие, даже и в начальники не выходя, имели такие же, а то и большие удовольствия. Временами жена говорила как бы между прочим: «А такой-то проработал два года на Севере и купил „Жигули“. А другой потрудился тот же срок в какой-то стране и теперь вообще ездит на черной „Волге“. Муж слушал молча и думал, что тоже не прочь на чем-нибудь ездить, но его никуда на большие заработки не зовут: то ли в чужих странах своих сантехников как нерезаных собак, то ли на Севере туалеты сплошь неблагоустроенные. Он думал так, а сам сроду палец о палец не ударил для того, чтобы где-нибудь чего-нибудь подхалтурить. И не потому, что ему было лень работать, а потому что было как-то стыдно и неловко суетиться, чтобы правдами-неправдами зашибить деньгу. Часто ему было по-детски неведомо, откуда вообще у людей, особой ценности для общества не представляющих, берется повышенное благосостояние. Может, от бережливости?

Он жил как нравилось. В свободное время читал книги, ходил в кино, любил посидеть с удочкой у речки, побродить по лесам с корзинкой. Он и детей и жену приохотил к этим недоходным занятиям. Он постоянно притаскивал домой всякую попавшую в беду лесную живность, лечить и выхаживать которую приходилось обычно жене. В их доме квартировали и зайцы, и ежи, и голуби, и даже одна гадюка.

Он тратил деньги на всякую ерунду, покупал разные рыболовные штучки, легко давал знакомым мужикам на бутылку, а они часто забывали возвращать долг.

Он с детства и до конца жизни писал стихи, которые так ни разу и не увидали свет. Вот такие, например:

Конечно, даже его собственный язык буксовал, произнося эти строки, но что-то в них было.

Когда-то, еще в молодости, жена наивно думала, что она сделает из своего непутевого мужа человека. И у нее вроде бы были все основания так думать. Она с самого начала забрала всю власть в свои руки, любила и умела командовать, и муж ей охотно подчинялся. И только через много лет, когда уже ничего нельзя было изменить, она поняла, что это он незаметно переделал ее по своему образцу и подобию. Но ей, если серьезно, уже и не очень-то хотелось другой жизни. И если она нет-нет да и заводила неприятный для мужа разговор о чьих-то выдающихся денежных победах, то это было скорее по привычке.

Они были, в сущности, еще совсем не старыми, они были еще достаточно молодыми, когда выросли дети и разъехались по своим делам кто куда. Дети получились хорошими.

…Она силой накормила птенца, и птенец уснул. Но он будил ее ночью еще несколько раз, как полагается малому ребенку. Она вставала, ворча про себя, прижимала птенца к груди, шептала ему что-то, и он постепенно успокаивался. Муж тоже просыпался, он молча курил и молча ругал себя за этого дурацкого птенца. Он глядел на свою постаревшую жену и думал, что надо было там, в лесу, просто-напросто пройти мимо, птицы сами позаботились бы о своем детеныше.

Несколько раз глаза птенца начинали затягиваться мутной смертной пленкой, но каждый раз его возвращали к жизни. И птенец, видимо, понял, что умереть ему так просто не дадут. Понял и однажды возвестил о своем намерении жить долго гортанным восторженным криком.

Птенец стал быстро расти, он бродил по квартире, тут и там оставляя свои плохо смываемые следы, выбрасывая землю из цветочных горшков. Он рос настырным, смышленым, крикливым. Хозяин изрыл все газоны и клумбы в поисках червяков для своего питомца, и в конце концов хозяина оштрафовали.

Когда птица выросла, ее нарекли Карлом. В расчете на то, что если она вдруг окажется самкой, то можно будет без труда переименовать в Карлу. Птица выросла, но не улетела в лес, как этого ожидали, а осталась жить с людьми. Внешне она не походила ни на одну из известных птиц, она часто меняла оперение и вместе с оперением неузнаваемо менялся весь ее облик. Временами казалось, что это ворона, потом ворона превращалась в стопроцентную галку, потом вообще в чайку или голубя. Менялись не только перья, менялись клюв, голова и все тело. Только голос оставался прежним, непохожим на голоса других птиц.

Хозяева стали учить птицу говорить, но наука впрок не пошла. Птица научилась отзываться на свое имя, но отзывалась лишь тогда, когда считала нужным. Возможно, это имя ее не вполне устраивало, кто знает. Людям иногда казалось, что птица понимает буквально каждое сказанное слово, но по каким-то одной ей известным причинам не желает с ними общаться.

Однажды хозяин захворал. Сперва болезнь казалась обычной, пустяковой. Но она затянулась, и когда больной пошел к врачу, тот поставил очень серьезный диагноз.

Муж угасал на глазах. Жена сутками не отходила от его постели, но помочь ему уже было не возможно. Птица тоже чувствовала неотвратимое. Она вместе с женщиной дежурила у постели больного, она стала молчалива и могла многие часы сидеть на спинке кровати совершенно неподвижно. Если женщина от бесконечной усталости засыпала на какое-то время, птица будила ее, когда больному что-нибудь требовалось.

Муж умер, и проводить его пришло великое множество людей. И во всех прощальных речах много-много раз повторялось слово «бескорыстность». Слово, которое прикладывают почти к каждому человеку, когда хотят сказать про него что-нибудь хорошее. Слово, истинное значение которого как-то стерлось от частого употребления. Но здесь оно было чистой правдой. И было видно, что люди искренне очень ценят это редкое качество, особенно в других.

После похорон, спустя несколько дней, когда уже разъехались дети, созванные телеграммами, женщина, приходя в себя, решила прибраться в квартире. Она распахнула окно, чтобы выветрился скорбный дух, и увидела птицу, о существовании которой как-то совсем забыла.

Птица, оказывается, в очередной раз сменила свой облик. Женщина, увидев ее, вскрикнула от изумления. Птица была синей-синей, как небо из иллюминатора самолета на высоте десяти километров. И женщина вдруг поняла, что эта синь улавливалась в ее оперении и раньше, только они как-то не замечали…

— Прощай! — сказала птица голосом покойно го хозяина и вылетела в распахнутое окно. Женщина увидала лишь ослепительно синюю тень, мелькнувшую среди деревьев.

Господи, — покачала головой женщина, — выходит, это была самая настоящая Синяя Птица!

Кто бы мог подумать, что она такая!

 

СОЛО ДЛЯ БЕНЗОПИЛЫ

На лесоповале Веденеев был первым из первых. Сам родился в тайге, на берегу великой таежной реки, с детства считался умелым рыбаком, добычливым охотником, знающим ягодником и грибником. В город из родных мест его никогда не тянуло. Но почему выбрал профессию, малоприятную для любимой им природы, не вполне ясно. Возможно, из-за бензопилы.

Бензопила, появившаяся в тайге как рукотворное чудо, давно перестала казаться таковым. Это большинству, но не Юрке Веденееву. Он как взял ее впервые в руки, так полюбил навсегда. Лесным великаном он чувствовал себя с ней. Гудела и стонала вековая тайга под их совместным напором, но казалась беспредельной и неистребимой. Она быстро и вроде бы легко зализывала наносимые ей раны, заглаживала их малинником и двухметровым иван-чаем, и скоро на месте недавней вырубки уже поднимались кривые пихты и сосенки, а там и еловый, кедровый подрост.

В общем, после армии стал Веденеев вальщиком и через каких-нибудь полгода был передовиком из передовиков. На собраниях Юрку сажали в президиум рядом с начальником участка. Время от времени он ездил на всякие слеты и совещания передовиков.

Кто не слышал голоса бензопилы? Все слышали. Приятного мало. Если, например, кто из односельчан, даже не по соседству, а в отдалении, с утра затевает пилить дрова, это значит, что не будет покоя весь день, и ты с облегчением вздыхаешь, когда захлебнется на верхней ноте визжащая машина, перекусив последнюю чурку.

Когда длинный нос бензопилы начинает, дымясь, влезать в толщу твердой, как железо, березы, мне кажется, что это само несчастное дерево кричит от безумной боли, молит о пощаде. И боль эта должна быть действительно безумной. Представьте себя на месте березы, и вы содрогнетесь от ужаса.

Короче говоря, в то время, когда слава о трудовых победах Юрки Веденеева гремела промеж лесозаготовителей в полную силу, в родном поселке далеко не все завидовали ему и далеко не все одобряли эти победы. Если мать, например, гордилась сыном, то отец, похоже, молчаливо осуждал. Осуждал, несмотря на невиданные заработки, которые Юрка честно приносил домой, даже десятку-другую не заначивая. Отец не хотел признавать обожаемую сыном бензопилу и дрова для хозяйства пилить предпочитал по старинке. Наполовину сточенной двуручной пилой.

— Гляди, как в масло идет, не то что твоя жужжалка, — говорил он сыну, приглашая поразмяться с особенно хитро переплетенным березовым чурбаком.

Юрка в душе ругал отца всякими словами, но вслух говорить такое, конечно же, не смел. Они, надсадно кряхтя, закатывали чурку на козлы, и разминка порой затягивалась на полдня. Пила по мере углубления двигалась все туже и туже и где-то возле середины останавливалась совсем. Отец удалялся в кладовку и, порывшись там, приносил огромный ржавый клин. И так, забивая в распил эту железяку, поворачивая чурку с боку на бок, они домучивали ее и тут же на крыльце долго молча курили.

— Вот тебе и масло, — едко говорил сын, переводя дух.

— Ничего не поделаешь, структура, — отвечал обычно отец. Причем слово «структура» он произносил с оттенком уважительности и понимания.

— Да моя подружка любую структуру запросто, только дым идет! — запальчиво вскрикивал сын, набиваясь на очередной спор.

Но отцу спорить не хотелось. Он был стар, и эта работа надолго отнимала его силы. Отец садился на свежеотпиленную чурку, сгибал в дугу свою старую и верную пилу, и к небу плыла неспешная космическая мелодия. Впрочем, это Юрке казалось, что мелодия космическая, отец же считал ее лесной. Но каждый раз музыка была иной и поражала воображение. Юрка умолкал. Здесь возражать не приходилось.

Веденеев любил и ненавидел двуручную пилу одновременно. Любил за волшебные звуки, на которые она была способна, и ненавидел за то, для чего она в основном предназначалась. Ненавидел больше.

«Все мое детство отравлено этим примитивным инструментом», — вполне серьезно думал Юрка. И были причины.

Холодные зимы и не очень добротный старый дом требовали основательной летней подготовки. Нужно было привезти из тайги несколько хлыстов, раскряжевать их, расколоть, сложить дрова в длинные высокие поленницы, дождаться, когда высохнут. И если колка дров и укладка поленниц казались Юрке сравнительно приятным делом, его распиловка выматывала душу. И не столько своей трудоемкостью, сколько редким даже для крестьянского быта однообразием.

Юрке хотелось бежать на речку ловить рыбу, купаться, или в лес по грибы, или просто играть с приятелями. Но эти дрова, эти дурацкие дрова, эти бесконечные дрова!..

Может, из-за того и полюбил Веденеев свою бензопилу?

И однажды ему пришла в голову мысль изменить конструкцию глушителя. Вообще-то ни о чем таком особенном он не думал, просто действительно восемь часов бесконечного воя здорово угнетали психику. Юрка ложился спать, но долго еще в голове стоял пронзительный крик такой хорошей, в сущности, машины. Веденеев хотел посоветоваться с инженером, но тот идею в корне отверг.

— Без тебя есть кому думать, — бросил он на ходу, не останавливаясь, — давно бы переделали, но потеря мощности будет слишком большой. Если устал, можем перевести куда-нибудь на некоторое время.

В ближайший выходной Юрка перевернул вверх дном всю кладовку, в которой запасливый отец хранил собранный за долгие годы инструмент и разные железки, могущие когда-нибудь найти применение в хозяйстве. Юрка не мог припомнить случая, чтобы отец что-нибудь железное выбросил. Мать, случалось, выбрасывала. А отец — нет, никогда.

И вот среди никчемных, в сущности, вещей Юрке попался на глаза позеленевший от времени пионерский горн. Сперва он отбросил его в кучу хлама и уже навалил чего-то сверху, но потом остановился, чуток подумал и снова извлек Ha свет. И через несколько минут, отодрав на скорую руку верхний слой окислившейся меди, Юрка уже прилаживал трубу к бензопиле в качестве нового глушителя. Не терпелось поскорее испытать новшество, поэтому Веденеев не стал долго возиться с крепежом, он просто примотал горн проволокой и торопливо дернул за тросик.

И старый горн зазвучал. Он не запел, не заиграл, он, скорее, заскрипел, задребезжал и заныл на какой-то невообразимо высокой ноте по причине своей поврежденности временем и запущенности. И в первый момент Юрка ничего особенного в этом голосе не услышал. Он только отметил просебя, что новый звук куда приятней для уха и души, чем прежний. И будет еще приятней, если привинтить новую трубу. Оставалось испытать горн в деле.

Веденеев коснулся цепью заранее приготовленного березового комля. Уже верхние слои комля были перевиты так, что, казалось, можно запросто делать из этой древесины шарики для шарикоподшипников. Юрка дал полный газ, цепь задымилась и стала тонуть в опилках. Юрка прислушался — звук был вполне сносным. И даже что-то напоминал. Вот только что? И тут передового вальщика как ожгло. Старый пионерский горн с надрывом выводил знакомую с раннего детства мелодию:

Во поле береза стояла,

Во поле кудрявая стояла…

От удивления Юрка выпустил рычажок газа, и пила моментально заглохла. Он огляделся по сторонам. Мать и отец стояли на крыльце. В калитку просунулись двое любопытных соседей.

— Что это было? — спросил с трудом отец.

— Да вот, решил попробовать заменить глушитель, — развел руками сын.

Отец принес из кладовки ржавый клин, топор, колун. И, повозившись с полчаса, они выдернули зажатую бензопилу.

Слух у Юрки еще в детстве замечался. Он сам освоил гармошку, гитару. Но потом все эти занятия забросил, как несерьезные. В последнее время в голове его обосновалась работа. Она и заняла всю голову. А тут вдруг нахлынуло.

Меняя обороты двигателя, наклон пилы и усилие, он исполнил для собравшихся «Среди долины ровный», «Бродягу», «Брянский лес». Изрезал березовый комель вдоль и поперек на мелкие чурочки. И хотя инструмент был, повторяю, старым и для музыки малопригодным, все-таки звуки, которые он выдавал, непонятным образом волновали и будоражили слушателей.

На другой день Юрка испытывал пилу в настоящем деле. Новый горн через специальную переходную втулку был уже капитально закреплен болтами на коллекторе. Пила работала почти нормально, только грелась немного больше обычного. Но от перекура до перекура хватало. Можно было подавать предложение…

Начальство, а также все, кто в это время работал в лесу, собрались после обеда на Юркиной делянке. Может быть, еще ни одно рацпредложение в мире не рассматривалось так быстро и оперативно.

И Веденеев начал. «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» — начал он, волнуясь и глядя, чтобы очередная сосна упала как нужно, не зацепив ненароком начальство и добровольных зрителей. А может, слушателей? Теперь уже нельзя было сказать определенно. Скорей все-таки слушателей. И хотя песня не относилась впрямую к теме леса, она тем не менее вызывала сильные чувства. Могучая песня без слов набатно билась остены прореженных сосен, растекаясь по тайге, заглушая крики кедровок, взлетала к высокому беле-: сому небу.

— А ну, дай я попробую, — не удержался инженер.

Юрка оборвал музыку на середине, сбросил газ и поставил пилу перед специалистом. Тот поплевав на ладони и взялся за ближайший кедр. И сотворил такую душераздирающую какофонию, чтомало кто смог бы ее выдержать хотя бы полчаса. Казалось, все мартовские коты и кошки мира собрались под этим кедром и начали свой бессовестный концерт. Пилу чуть не силой вырвали из рук неумелого пильщика. Стали пробовать другие, но получалось не лучше. Тем временем пила перегрелась и заглохла. Пришлось покурить, подумать.

— Констатирую, — через некоторое время изрек инженер, — экономический эффект — ноль, улучшение условий труда — ноль. Следовательно, предложение рационализаторским не является и внедрено быть не может по причине полной нецелесообразности.

— Так-то оно так, — подумал вслух начальник участка, — но все-таки здорово и наводит на размышления.

Все молчали, не зная, как реагировать на эти странные слова.

— Может, выпишем ему червонец? — высказал предположение бухгалтер.

Но начальник ничего не ответил, он вздохнул, махнул рукой и подался из леса. Подались и другие начальники помельче.

С неделю этак поработал Юрик своей модернизированной пилой. А вечерами приходил домой с горящими нездешним светом глазами. Лесоучасток стал заваливать план: Юрка подолгу рыдал над каждым поваленным деревом. Неладное творилось и с другими вальщиками, работавшими в радиусе десяти километров. Начальство страшилось последствий, но не имело сил запретить Юрке эти лесные концерты. Из тайги доносилась совсем уже незнакомая музыка, которая, лишенная слов, обычно мало кого впечатляет. А эта музыка будоражила и выбивала из привычной колеи буквально всех.

Наконец собрался с силами начальник участка и чуть не плача попросил Юрку сдать ему этот лесопильно-музыкальный инструмент. На хранение. Юрка послушался.

И дела на лесоповале помаленьку наладились. Прихватив субботу с воскресеньем, удалось вытянуть план, и люди получили честно заработанные премии. А потом был праздник и в клубе объявили концерт самодеятельности. Так-то на подобные концерты давно не удавалось никого заманить. Кроме малых, но чрезвычайно шумных детей да ветхих глухих бабушек. Поэтому сперва устраивалась торжественная часть с награждением ценными подарками и грамотами, а потом зал запирали и никого не выпускали до конца концерта.

На сей раз народ валом валил в клуб. Все знали, что Юрка Веденеев будет играть на своей бензопиле.

Когда народ наконец расселся и угомонился, на сцену привычно потянулось начальство. Но публика заволновалась, зашумела, засвистела, затопала ногами.

— Концерт давай, потом заседать будем! — слышались несознательные реплики.

Реплик было много, и начальству пришлось покориться.

— Передовой вальщик Веденеев Юрий Михайлович исполнит на бензопиле произведение собственного сочинения, — резво объявила ведущая и привычно добавила: — Попросим, товарищи!

Но нужды в этом дежурном призыве, пожалуй, не было. Зал и так разразился бурными аплодисментами, каких еще никогда не слышал.

Юрка вышел на сцену красный. На нем была черная негнущаяся пара, белая рубаха с бабочкой. Следом прикатили здоровый березовый чурбак.

— Ну чистое маэстро, — послышался чей-то восхищенный шепот из-за кулис.

Юрка кашлянул, наклонился, дернул. Пила завелась с пол-оборота. В зале одобрительно захлопали. Юрка распрямился, одернул пиджак.

— Дума о лесоповале, — сказал он хрипло и, слегка поколебавшись, добавил: — Фуга.

Зал прямо обмер от такого незнакомого слова.

И полилась музыка. Зал был тесен для нее. Музыка металась, как птица в тесной клетке, ударялась о потолок, дребезжала стеклами окон, отражалась от стен, дробилась в гуще людской.

И у каждого перед глазами стояла родная тайга. В сплетении морщин коры ясно виделись скорбные лица сосен, кедров, берез, лиственниц, елей, пихт. Деревья падали и падали, их предсмертные стоны сливались воедино, достигая пустоты космоса и темноты океанских пучин. А дюжие вальщики шли и шли по телам поверженных деревьев, они напевали какой-то мотив, а на голове у каждого пламенела каска. И казалось уже, что это не люди идут, а всепожирающий пожар, зловеще гудя, идет по тайге. Хотя почему казалось — это и был самый настоящий пожар, и люди уже явственно чувствовали его обжигающее дыхание.

Чурбак распался на две половинки, Веденеев заглушил двигатель, вытер пот. Над притихшим залом сизыми слоями неподвижно висел бензиновый дым.

После концерта открыли торжественное собрание, но торжества не получилось. Выполнение плана уже никого не радовало, начальнику участка было противно называть с красной трибуны постылые цифры. Он скомкал свой доклад и уложился в каких-то пять — семь минут. Потом выходили на сцену передовики за ценными подарками и грамотами. Но им было неловко глядеть людям в глаза.

А про Юркин талант написала газета. И его пригласили в областную филармонию. Скоро он уже выступал в большом концертном зале в сопровождении симфонического оркестра. Ему сшили настоящий фрак.

— Юрий Веденеев, кантата о молевом сплаве, партию бензопилы исполняет автор, — хорошо поставленным голосом объявлял конферансье, которого Юрка почему-то побаивался.

Публика слушала, и перед ее глазами проносились безрадостные картины молевого сплава, тысячи стволов неслись куда-то вниз по бурной реке, и река стонала от непосильного труда. Некоторые бревна выбрасывались на израненный берег, чтобы сгнить и погибнуть, как киты, у которых испортилась эхолокация. Некоторые тонули, пуская пузыри, устилая речное дно, давя все живое.

Зал молча и напряженно внимал трагическим звукам, особо чувствительные слушательницы прижимали к глазам белые платочки.

В скором времени Юрка развил и расширил главную тему своего музыкального творчества. Так у него родилась симфония «О целлюлозно-бумажном комбинате на берегу Байкала», финале которой явственно звучал полный аллегорий мотив загрязнения уникального водоема. Люди явственно видели сперва какую-то мерзкую пленку на поверхности водного зеркала, белеющую тут и там дохлую рыбу ценных пород. И вдруг — что это?! На волнах качается необычайной красоты, но тоже мертвая русалка с белеющей грудью.

Потом, после смерти Юрия Веденеева, эту симфонию объявили вершиной его творчества. Но это потом. А тогда… Тогда именно русалка и подвела. Оказалось — натурализм.

— Что же это вы, товарищ Веденеев, критиканством занялись? — сказали ему. — Ведь вы должны предлагать пути устранения отмечаемых недостатков. А так получается сплошная музыкальная демагогия. А ваша русалка? Фу-у-у…

— Какие пути устранения! Ведь это же пила, понимаете, пила! — пробовал сопротивляться Юрка.

— Идите и подумайте, — ответили ему сурово. И он пошел думать.

А в музыкальных журналах одна за другой появились статьи двух известных понятливых критиков. «Псевдоискусство и его апологеты» — называлась одна. Так Юрка оказался апологетом. Вторая статья называлась проще: «Опилки!».

И Юрка вернулся к себе в поселок. Работать вальщиком он больше не мог. И стал ходить по окрестным деревням пилить дрова всем желающим. Надо было на что-то жить.

Постепенно он научился сочинять песенки типа: «Калинка-малинка моя». Песни имели успех среди определенной части молодежи. В песенках грезилось, как вырубки зарастают этой самой калинкой-малинкой и вроде бы восстанавливается желанное экологическое равновесие. Ведь не каждому известно, что целый гектар малины, если по большому счету, не стоит одного зрелого кедра. Зато всем известно, что малина — это вкусно.

Кроме того, за песенки набегала иногда неплохая денежка. Очень неплохая иногда.

Так что со временем Юрка снова перебрался в город. Жил безбедно. Он этих песенок в день выпиливал своим лобзиком штук шесть — восемь. Которые — шли, которые — не шли. Которые не шли, подвергались перепилке, полировке-лакировке. И снова направлялись на музыкальный рынок., Со второго-третьего захода удавалось сбывать любую продукцию. Серьезные композиторы не почитали Юрку за своего, а он и не претендовал — пила есть пила. Зато этим серьезным грезилась Юркина популярность.

От сильно творческой жизни у модного композитора однажды разладилась печенка. И он умер в расцвете творческих сил. Хорошо, что не на рассвете, как некоторые. Пожил — дай бог каждому.

Вот тут-то его симфонию и признали вершиной творчества. Правда, на бензопиле играть так никто и не научился. А без пилы симфония не звучала.

 

МЕДВЕДЬ

Жалкие останки грязного снега редкими каплями экономно сочились с крыш. На ярко освещенных улицах было тесно, сыро и весело. В этот предновогодний вечер люди спешили сделать последние покупки и вовремя попасть домой, они толкались, бросались наперерез машинам, к набитым туго трамваям, переругивались без обычного раздражения, почти любовно.

— С наступающим! — слышалось то и дело. — И вас тем же концом по тому же месту — юмористически звучало в ответ.

На главной площади сияла огнями елка. Лесная красавица имела жидковатый вид, но щедрая косметика из множества разноцветных лампочек, игрушек, горка из ледяных кирпичей, подсвеченных изнутри, фанерные домики и киоски, сделанные по мотивам чего-то определенно народного, — все это успешно компенсировало значительную недостачу хвои и веток.

К елке подошел медведь. Он был лохматый, слезящимися глазами, явно пожилой. Несколько минут он задумчиво постоял, принюхиваясь, pacсеянно колупая желтым ногтем веселенький ледяной заборчик, махнул лапой и подался прочь.

Медведя привела в город бессонница и лютая лесная скука. Еще с осени он долго неприкаянно мотался по лесу, все раздумывая: «Ложиться — не ложиться?» Уже время шло к ноябрю, лес оголился, дни стали совсем короткими, вековой инстинкт постоянно нудил, загоняя в берлогу, а замшелый разум лениво возражал: «А на фига?» И в самом деле, было похоже, что зима в этот раз вообще не наступит. Инстинкт, однако, оказался настырней, и Медведь залег в спячку. Правда, к постройке берлоги он отнесся наплевательски, и затяжная оттепель разбудила его.

Медведь не знал правил уличного движения, и только повышенная бдительность водителей в этот предпраздничный вечер спасла его. Он добрался до тротуара и, облегченно вздохнув, влился в поток пешеходов. Но и здесь его постоянно толкали, наступали на босые ноги, цеплялись за него сумками, коробками, детскими колясками, пока Медведь не догадался, что надо держаться правой стороны.

Возле ярко освещенной витрины его остановил мужичонка, не по-праздничному одетый в фуфайку и кирзовые сапоги.

— С наступающим! — радостно сказал он. — Дай закурить!

— Я не курю, — смутился отчего-то Медведь.

— Ну, тогда дай рубль! — сказал мужичонка, не обидевшись отказу.

— Тоже нету, — совсем грустно ответил Медведь. — Да у меня и карманов-то нету, — добавил он и для большей убедительности провел лапами по тому месту, где у людей обычно бывают карманы.

Мужичонка, увидев, что карманов и в самом Деле нет, удивился:

— Так ты что, выходит, настоящий?

— Фирменный! — пошутил Медведь.

— Из цирка?!

— Из лесу!

— Мать честная! — присвистнул мужичонка. — Ты постой здесь пока. Я все равно рваный стрельну у кого-нибудь, отметим знакомство!

— Да нет, я непьющий, — опять смутился Медведь, — я лучше пойду.

Но мужичонка уже не слышал его. Он ввинтился в праздничную толпу, исчез в ней.

Толпа постепенно редела. Медведь бесцельно брел по пустеющему тротуару, редкие прохожие, занятые своими мыслями, не обращали на него никакого внимания. А Медведь думал, что по этому городу каждый день бродят беспризорные одинокие медведи, и не удивлялся.

Впереди показались двое. Женщина с усталым лицом вела под руку плоховато шагавшего мужчину.

Кто празднику рад, тот накануне выпимши! — время от времени вскрикивал мужчина, норовя упасть, грузно повисая при этом на привычных женских руках. Поравнявшись с Медведем, он резко затормозил, намертво вцепившись в бетонный столб.

— Ты что, медведь? — спросил он строго и подозрительно.

— Да, в некотором роде, — осторожно ответил Медведь, стараясь обойти неожиданное препятствие.

— А вот про меня все время говорят, будто мне медведь на ухо наступил, — угрожающе растягивая слова, заговорил мужчина, — так, может, это был ты? А ну пошли, отойдем!

— Да что вы, что вы, это был не я! — заторопился Медведь. И было видно, что он изрядно струхнул, то есть не то чтобы струхнул, а так как-то…

Но, к счастью, в этот момент женщина отпустила мужчину, мужчина отпустил столб и рухнул ничком на асфальт.

И Медведь заторопился. Уже потом, отойдя довольно далеко, он придумал уничтожающие слова, которые нужно было сказать распоясавшемуся хулигану.

Задумавшись, Медведь чуть не толкнул крупную угловатую женщину, которая, сутулясь, несла две большие, тяжелые, по-видимому, сумки. Наверное, по человеческим понятиям она была не сильно красивой, но по-медвежьим — ничего. И Медведь неожиданно, удивив самого себя, предложил:

— Вам, наверное, тяжело, давайте помогу!

— «Еще чего!» — хотела сказать женщина, вздрогнув. А может, она и не хотела так сказать, а просто Медведю показалось. Так или иначе, но, слегка замешкавшись, она усмехнулась:

— Ну на, тащи, если ты такой жельтмен!

И Медведь взял сумки, и ему сразу захотелось, чтобы женщина жила недалеко, потому что сумки даже по его медвежьим понятиям оказались и впрямь очень тяжелыми.

Некоторое время они шли молча. Женщина выпрямилась, поправила сбившийся платок, спрятала под него влажную прядь волос. Идти молча казалось неприличным, и Медведь, набравшись смелости, осторожно спросил:

— А у вас что, нет мужа?

Он не знал, что по неписаным людским законам такие вопросы задавать категорически запрещено, и спросил просто так, от чистого сердца. Но женщина не обиделась. Она уже, очевидно, смирилась с тем, что время от времени ей приходится отвечать на этот вопрос. И она, снова усмехнувшись» ответила с вызовом:

— Муж объелся груш!

А Медведь не понял. Он подумал, что муж этой женщины объелся и в самом деле груш, поэтому у него теперь болит живот и он не может носить тяжести. Медведь вслух искренне посочувствовал, а женщина весело расхохоталась:

— Шутник! Ты что, в лесу живешь?!

— Ну да, — ответил смущенно Медведь, понявший свою оплошность.

— Хорошо там?

— Ничего.

Да, в лесу хорошо, — думая о своем, медленно проговорила женщина, — я ведь и сама из деревни. Хозяйство у нас было, речка рядом. Лес. А в лесу малины-ы-ы!.. Ты любишь малину?

Конечно, я же Медведь.

— Так пошли, зайдем ко мне, малиновкой угощу. Женщина работала дворником и жила в служебной комнатке совсем одна, как старая медведица, у которой все медвежата давно выросли.

Они поели жареной картошки. Медведь чуть-чуть из вежливости пригубил малиновки.

— С Новым годом, с новым счастьем! — старомодно сказала женщина, а сама подумала уважительно: «Ишь ты, непьющий!»

Она включила телевизор. Там молодая Людмила Гурченко пела: «Новый год настает, он у само» го порога…»

— А то оставайся у меня, живи, — торопливо заговорила женщина, — чего тебе там, в лесу, шататься бобылем. На работу пойдешь, пенсия будет. Немолодой ведь уже!

— Документов нету, — грустно ответил Медведь, и они надолго замолчали. Говорить было больше не о чем.

— Так я пойду, — сказал наконец Медведь.

— Пойди, — эхом откликнулась женщина. Они отчего-то боялись смотреть в глаза друг другу.

— До свидания, счастливо отметить праздник! — сказал Медведь, открывая дверь и понимая, как неуместно звучит его пожелание.

— И тебе счастливо, — грустновато улыбнувшись, ответила женщина, — будешь в городе, забегай, поговорим!

— Забегу как-нибудь.

На тротуаре Медведя окружила ватага веселых молодых людей.

— Дяденька, дяденька! — закричала ему со смехом прямо в ухо пахнущая юностью румяная девушка. — А как вы думаете, есть на свете любовь?

И резко отшатнулась.

— Ой, да вы медведь! Простите, пожалуйста, извините!

— Да, я, конечно, не дяденька, — солидно ответил Медведь, — а потому считаю, что любовь на свете есть!

— А вы-то сам любили когда-нибудь? — осмелев, спросила девушка.

— И даже много раз! — гордо ответил Медведь и не понял, почему все громко засмеялись, особенно парни.

— Эх, медведь, медведь! — покачала головой девушка. И молодые люди исчезли так же быстро, как и появились.

— Я же в лесу живу! — пытаясь оправдаться, крикнул Медведь, но его уже никто не слышал.

Город совсем опустел. Небо очистилось от туч, асфальт покрылся блестящим ледком. Редкие автомобили осторожно плыли по матовым улицам. Медведь вышел за город, отыскал свои следы и направился в лес.

В полночь городские часы пробили начало нового года, грянула пенистая канонада. Но в лесу нет часов, звери не пьют шампанское и, как правило, вообще не пьют. В лесу было тихо и тепло.

Медведь закидал вход в берлогу валежником, улегся на еще теплую постель. А потом долго лежал с открытыми глазами, и путаные мысли блуждали в его лохматой голове.

 

ПАССАЖИР

Я сидел в придорожной «Пельменной» и с отвращением жевал тягучие безвкусные пельмени, запивая их густым какао. Если бы они были просто из свиного сала, это злило бы, наверное, меньше, но пельмени были вообще неизвестно из чего. Не впервой, конечно. А скорее всего, просто девятые сутки рейса давали себя знать. Перед самым домом всегда невмоготу, сна нет, аппетита нет. И постоянно точит мысль: «Только бы доехать, брошу все к черту, не мальчик уже мотаться неприкаянно по свету, никаких денег не надо». А придешь из рейса, отдохнешь с недельку, и снова снится по ночам она, манит и зовет, проклятая. Большая трасса! Тр-р-расса! Вслушайтесь в это слово, свистящее, как ветер больших скоростей, рокочущее, как надежный и сильный мотор!

Я сидел и со злостью жевал отвратные пельмени.

— Разрешите к вам? — послышалось за спиной.

Какой-то мужик моего возраста в сером драповом пальто и такой же серой шляпе с бутылкой минеральной и стаканом в руке стоял надо мной, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Его лицо было странно знакомым. Я чувствовал, что видел, а возможно, и знал этого человека, хотя и очень давно. Я напряг память, но безуспешно.

— Садитесь, о чем спрашивать! — ответил я, стараясь придать голосу оттенок дружелюбия, и перебросил шапку на соседний стул.

Незнакомец-знакомый сел, забулькал водой. Жадно выпил стакан, снял шляпу. Под шляпой оказалась сильно поредевшая, но еще кудрявая шевелюра.

«Нет, ему, пожалуй, под сорок, — подумалось мне, — значит, годиков на пять постарше, впрочем, в нашем возрасте это уже значения не имеет».

Я с удовольствием потягивал какао. Вот, говорят, детский напиток. А мне нравится. Лучше бы кофе с молоком, но если его нет, то и какао хорошо. Вообще люблю сладкое. Наверное, потому, что не люблю горькое. А мужик тем временем медленно, по глотку пил второй стакан минералки.

«Ну где же я его встречал?» — сверлило голову. Спросить об этом напрямик я не мог. Ведь если ты знал человека, да напрочь забыл, следовательно, как ты к нему относился?..

Он перевернул стакан и надел его на бутылку. И посмотрел на меня.

— Это не ваша машина за окном?

— Моя.

— Простите, а куда едете и откуда, если не секрет?

— «Вперед пятьсот, назад пятьсот», слыхали небось? — засмеялся я. — Лучше сразу скажите, куда подвезти?

— Да мне, понимаете, до Лапинска, а то автобус только вечером, доберусь ночью, а остановиться негде, даже автовокзал на ночь запирают…

— Поехали, о чем речь.

У меня на дверце надпись: «Приказ: пассажиров не брать!» Раньше я ее вроде и не замечал, вернее, не думал о ней. А тогда вдруг задумался. Как вообще это понимать? По сути, ведь хамство. Как это так вообще-то, почему? И кто тебя, ретивый начальник, на это уполномочил? Может, авто и таксопарки боишься по миру пустить? Надо выяснить при случае…

И мы поехали. Мелкая крупа, стучавшая в стекло, сменилась крупными хлопьями. Встречные машины медленно выплывали из непроглядной белой мути. Кое-кто зажег подфарники.

«Как всегда, — невесело думал я, — когда хочется скорей, когда остается каких-то две, две с половиной сотни, погода устраивает обязательную пакость. Теперь бы только к ночи дотащиться, нос не расшибить на этой катушке».

Пассажир насупленно молчал, то и дело бросая в мою сторону быстрые короткие взгляды.

«Старею, что ли, — его лицо не давало мне покоя, — ведь явно встречались где-то…»

— Может, познакомимся, дорога неблизкая, — протягивая руку, решил схитрить я, — Дмитрий, шофер, а вы кто?

— Иван, любовь, — замешкавшись, ответил пассажир, немного смутившись.

— Любовь, это что, — удивился я, — фамилия, что ли, такая?

— Да нет, не фамилия, вы же мне не фамилию назвали.

— Дак, выходит, что?

— То и выходит, что должность у меня такая, профессия, если хотите.

— Слушай, давай на ты, а? У нас, понимаешь, даже с начальством выкать не принято… Брака, что ли, в ЗАГСах регистрируешь?

— Да нет, брак и любовь — разве одно и то же? Браки вообще-то слышал небось, где заключаются? А ЗАГС — это бумажка, и больше ничего. Так вот, значит, когда кто-то кому-то ну нравится, что ли, то, значит, появился я. Ну неужели ты меня совсем забыл, вы еще тогда со своей Катей на все сеансы подряд бегали? Ну?.. Ты еще ей болтик в конфетную бумажку завернул, сказал, подарок?

И тут меня как ожгло. Я все вспомнил. А было это лет пятнадцать назад. Любил я Катерину свою с детства, а точнее, с шестого класса. Жили-то по соседству. Она была младше на год. Девчонка как девчонка, а вот поди ж ты! Много нас тогда вокруг нее крутилось, возраст такой, что и влюбляться за компанию как-то менее страшно. Однако шло время, ребята, друзья мои, поумнели, видать, с другими дружить стали, «ходить» — так это называлось в те годы. А я по-прежнему с Катькой…

А она глупая была, не видела ничего, не догадывалась. Да я и сам больше всего боялся на свете, что кто-нибудь узнает. А потом мы стали большими и любовь наша сделалась взаимной. И мужик этот мелькал, помнится, там и сям, моложе он, конечно, был тогда, и кудри погуще. Но как же он про болтик-то узнал, ведь этого ни одна живая душа не видела?

— Ну, это ты брось, Ваня, нам, шоферам, такие шутки понимать недоступно. Бога нет, черта нет, никаких там амуров со стрелами…— начал было я, пытаясь удержаться в рамках разумного.

— А любовь? — Он резко повернулся ко мне, и глаза его внезапно стали злыми-презлыми. — И любви, стало быть, тоже нет? Так вы теперь считаете? Браки, мол, заключаются на небе, а раз там пусто, одни спутники, стало быть, и любовь ку-ку? Э-э-эх, люди! Раньше работы было невпроворот, помощников держать приходилось, амурчиков этих самых, десятками, чтоб везде поспевали, чтоб красиво все было, романтично. А теперь…

Он говорил так быстро, так взволнованно, что я не мог и слова вставить. «Больной, что ли, — отчаянно цеплялся я за ускользавшую реальность, — но нет, не похоже, видать, просто поэт какой-то непризнанный, мало ли их, бедняг, по свету мыкается?»

А вслух сказал:

— Ну ты, Иван, завелся, я же не сказал еще ни слова против…

— Ты думаешь, я без слов не понимаю? — вздохнул он грустно и замолчал.

Между тем уже совсем стемнело. Трасса опустела. Снег перестал. И только темная-темная ночь с воем и плачем билась о стекло.

— Так ведь любовь — это женского рода, и вообще это такое, как бы выразиться, нематериальное, что ли…— робко нарушил я молчание.

— А я, по-твоему, материальный? — хмыкнул Иван. — Ну, попробуй дотронься до меня, да не бойся, это совсем, увы, не больно.

Я нерешительно протянул руку и увидел, как она прошла сквозь пассажира, не ощутив ничего. И сразу я поверил всему, что только что услышал. До сих пор удивляюсь — просто поверил, и все.

— А что касается женского рода, — продолжал уже совсем мирно Иван, — то спроси себя сам, уверен ли ты, что если любовь существует вот так, как существую я, то она должна быть непременно женщиной?

— Да-а-а…— только и смог ответить я. И мы опять надолго замолчали.

Господи, как я любил мою Катю когда-то? И куда все это девалось, куда ушло? И кто виноват? Я виноват, она виновата, жизнь виновата?.. Бесполезные, бессмысленные вопросы. А мы задаем и задаем их себе, положительным и сытым, умным и деловым. А любовь в это время стоит где-нибудь на дороге, подняв воротник своего демисезонного пальтеца и нахлобучив поглубже шляпу, машет озябшей рукой, а мимо равнодушно проносятся комфортабельные машины с хорошо заметной надписью: «Приказ: пассажиров не брать!» Чей приказ: жены ли, начальства ли, глупости ли, бессердечия ли? Какая разница чей…

Только в половине второго ночи мы приехали в гараж. Пока я сливал воду, Иван терпеливо дожидался меня у ворот.

Теперь уже все равно никуда не пробьешься, — сказал он, — далеко ли у вас тут железнодорожный вокзал?

— Ну, нет, — запротестовал я, — заночуешь у меня, я тебя привез, я за тебя и отвечаю.

Он не стал отказываться, усталость или что другое как-то заметно пригнули его, даже, пожалуй, уменьшили ростом.

—Вряд ли вам будет удобно со мной нынче…— тихо сказал он, возможно, просто подумал вслух.

Светили фонари, свежий снег сверкал так, что рябило в глазах. И тут вдруг я почувствовал, что очень соскучился по жене. Ну, просто хоть бегом беги. И раньше скучал в командировках, но чтобы так… Может, все дело в присутствии Ивана?

Катька встретила нас хмуро.

— Вот, Кать, это Иван, наш старый знакомый, ему негде ночевать…— бодро начал я.

— У нас много старых знакомых, — враз отрезвила она меня, — небось, когда ты в кабине гнешься, никто не пригласит в теплую, мягкую постельку, разве что добрая какая найдется.

— Ну что ты, Катюша…

…Так что извините, гражданин, но поищите другое место, у нас теснота. А ты, Дима, расскажи товарищу, как пройти на вокзал.

И она притворила дверь. Ну что с нее возьмешь, кабы она знала, что прогоняет не кого-то, прогоняет Любовь… Об этом все всегда узнают слишком поздно.

Мы снова вышли на улицу.

— Стерва, — сказал я и развел руками.

— Ну что ты, как можно такое, — попытался утешить меня Иван, — наоборот, было бы странно…

Я показал ему дорогу, и мы расстались.

А наутро меня вызвали в милицию. Усатый капитан с невыспавшимся лицом начал без предисловий:

— Сегодня ночью, около трех часов, недалеко от вашего дома был найден труп неизвестного гражданина. Документов при нем не найдено, но те, кого мы уже приглашали на опознание, утверждают, что где-то видели этого человека. Однако никто не мог вспомнить, где и когда именно. Может быть, вы скажете что-нибудь определенное?

Он провел меня в соседнюю комнату, откинул белую простыню.

— Да, — сказал я с трудом, — я знаю этого гражданина… Как это все случилось?

— Подростки, — сказал капитан, вздохнув. — Шестнадцать-семнадцать лет. Возвращались с дискотеки, подошли, попросили закурить. Он не курил… Он умер, не приходя в сознание. Так как его звали, помните?

«Но как, как могли его убить, если моя рука v запросто проходила через него, как через пустое место?»

— Так как его звали, помните? — повторил свой вопрос капитан.

— Иван. Иван Любовь.

— Странная фамилия. И редкая…

— Очень странная. И совсем редкая, — согласился я.

 

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Валеркина мамаша, выражаясь языком протокола, вела антиобщественный образ жизни. Впрочем, нельзя не напомнить, что молодость этой женщины пришлась на время послевоенное, которое мало для кого выдалось счастливым. А для нее в особенности. Она была девушкой некрасивой, а потому на личное счастье рассчитывать не могла.

В то время даже самые плохонькие мужичошки были страшно разборчивы, а цены на нормальных мужчин держались и вовсе недоступно высоко. Валеркина мамаша, должно быть, хотела поймать свою Жар-Птицу при помощи постоянно открытой настежь двери. Ее родители в войну померли, и осталась она в ветхой избенке одна-одинешенька, сама себе голова.

И действительно, эту всегда распахнутую дверь, откуда слышались удалые, бесшабашные или, наоборот, тоскливые песни, многие не обошли.

— Допрыгаешься, Глашка, — пытались внушать односельчане, но это были слова, брошенные на ветер.

Да, дух немудреной закуси и дрожжей, а особенно повисшая на одной петле дверь привлекали мужиков, а чаще всего, конечно, приезжих. Были и среди своих, деревенских, желающие забрести на огонек, были, как не быть. И забредали, случалось. За что обиженные бабоньки били стекла в избушке и карябали ногтями Глашкину личность. А она заштукатуривала царапины и синяки пудрой, забивала пустые рамы фанеркой, но не хотела, а может, и не могла остановиться.

Приезжие, которые случались в деревне по различным надобностям, селились у Глашки в открытую, наводя местных на стойкую мысль о безнравственности городских.

— Ты, Глашка, лучше бы куда-нибудь завербовалась в дальние края, — советовали односельчане, — там тебя никто не знает. Может, и нашла бы свою долю.

И она впрямь хотела послушаться мудрого совета, хотела завербоваться туда, где в страшных количествах ловили селедку, — в ту пору водилась еще такая, — хотела, но ее не взяли. Потому что была она уже, можно сказать, не одна.

И правда, через некоторое время у нее родился Валерка.

По нынешним понятиям, ведя такой образ жизни, нипочем нельзя родить нормального ребенка. А раньше ничего не знали и рожали.

«Ну, — обрадовались люди, — теперь остепенится баба!»

Но ничего подобного не случилось. Могло даже показаться, что она и не заметила, как сделалась матерью. Уж как весело она хохотала в сельсовете, заполняя на сына метрику.

— Что ты там нашла смешного? — недовольно спросила Глашку секретарь.

— Да вот, «отчество», — ответила та и снова заржала, как кобыла. Она даже приблизительно не могла сказать, кто тот счастливый отец.

— Значит, пиши свое отчество, — хмуро под сказала секретарь, не оценившая комичности ситуации.

Маленький Валерка рос сам по себе, мать жила сама по себе. В избушке продолжали колготиться залетные ухажеры, но с годами их становилось все меньше, меньше. И никто не заметил, как их не стало совсем. Мать ставила за печкой бражку и два дня ходила трезвой и хмурой, а на третий снимала пробу и снова становилась веселой и безмятежной. О счастье мечтать она уже к тому времени перестала.

«Вот вырастет на нашу голову», — думали соседи про Валерку и хлопотали для парня место в детском доме. Но мест не хватало даже для сирот. А парень рос, бегал в школу, и постепенно люди с удивлением и радостью убеждались, что, кажется, они ошиблись в своих мрачных прогнозах. Хоть Валерка в школе и тащился кое-как на троечки, но рос он парнем богатырского телосложения и ангельской кротости. Хотя эта кротость и была выборочной. Так, например, люди доподлинно знали, что мать много раз совала Валерке кружку с зельем, надеясь, что сынок составит ей компанию, а он всегда отказывался. Когда же она однажды слишком настойчиво пыталась угостить его, малец замахнулся табуреткой.

— Отстань, мамка, убью! — хрипло буркнул он, и мать, на миг протрезвев, ужаснулась и больше не приставала.

Зато с односельчанами он был уважителен, чем выгодно отличался от своих хамоватых одногодков. Все жалели парня и, как могли, облегчали его непростую жизнь.

Валерка закончил семь классов и стал работать в колхозе. Приходил утром к правлению, получал наряд и шел туда, где в этот день требовались просто крепкие руки, пусть и не очень умелые. Все свои надежды на будущее он связывал с предстоящим призывом на службу. Но до этого счастливого дня нужно было еще не один год мантулить в колхозе, что называлось в ту пору почему-то «крутить быкам хвосты».

Со службой Валерке повезло: он, как и мечтал, попал в танковые части и к исходу своего срока дослужился до старшего сержанта. Он вернулся домой весь в значках и с медалью, крепкий и ладный, вернулся, хотя больше всех мечтал покинуть деревню и уехать куда глаза глядят, лишь бы подальше.

А через неделю от цирроза печени умерла мать. Она последний месяц совсем ничего не ела, и только неизменная бражка приносила ей некоторое облегчение. Когда гроб с телом Глафиры спустили в могилу, Валерий первым бросил горсть земли и сказал глухо, но так, что эти слова слышали все: «Прости меня, мама…» И люди поняли, что это лишь обычные ритуальные слова, поскольку мать во всем была виновата сама и даже на том свете должна теперь молиться за своего такого сыночка.

А потом, когда народ стал расходиться, Валера остался у могилки один и простоял там весь день, вытянувшись по-солдатски, словно в почетном карауле. И опять люди решили, что сделал он это из уважения лишь к материнскому званию, а не к памяти конкретной своей мамаши.

И никто, совсем никто не проронил на этих похоронах ни единой слезы. И не было никаких поминок. И не потому, что у Валерия не было денег, люди бы ему обязательно помогли, никто бы не отказал, просто он сам так решил. Никаких поминок, и все тут. Конечно, это не совсем по-людски, но сыну, в конце концов, лучше знать.

Из тех ребят, что уходили вместе с Валерой в армию, ни один не вернулся в деревню. И потом, сколько было призывов и весенних и осенних, редко кто возвращался домой. Родственники на людях гордились удачно устроившимися в городе парнями, хвастались даже, но деревня выглядела, как осиротевшая, брошенная детьми старая мать.

Тем большим уважением среди односельчан пользовался Валерий, теперь уже Никитович. Он, хотя и не был шибко образован, мог бы даже и должность занять какую-нибудь. Как-никак старший сержант запаса, да еще и медалью в мирное время награжденный. Но он дни и ночи возился со своим трактором и ничего другого знать не желал.

— Надо кому-то и землю пахать, — каждый раз отговаривался Валерий, — а на должностях пускай молодые специалисты сидят.

И еще одна необычность была у бравого старшего сержанта. Придя из армии, парень как будто совсем даже и не собирался подыскивать себе невесту. А для деревни это слишком необыкновенно, чтобы не броситься в глаза.

Валерий все мыл да чистил свой трактор, копался в огороде, изредка ходил в клуб, в кино или в библиотеку, но на танцы — никогда. Скорее всего, он и танцевать-то не умел. Даже мудрые колхозные начальники стремились при разнарядке всегда посылать парня поближе к девчатам, они ведь думали, что ему просто пока ни одна не приглянулась. А он крутился на тракторе среди этих потенциальных невест, и все молчком. А на всякие шуточки с их стороны отвечал либо односложно, либо вообще не отвечал.

И вдруг однажды Валерий объявил, что надумал строиться. И это вызвало, конечно, всеобщее одобрение, но и некоторое недоумение и даже, пожалуй, обиду. Разве бы колхоз отказал одному из лучших своих работников? Вон сколько двухквартирных коттеджей ставят студенты каждое лето.

Но Валера пожелал своими руками построить большой крестовый дом на собственный вкус, и все, конечно, с уважением отнеслись к такому вполне человеческому желанию.

«Жизнь немало покорежила парня, — решили все, — привык с пеленок к самостоятельности, пусть строится, а тогда уж женится…»

От помощи Валера не отказывался, и помощь предложили все. И колхоз, конечно же, не остался в стороне. Все как полагается. И просторный, высокий домина вырос с краю деревни за одно лето.

— Ну вот, моя хата с краю, — пошутил Валерий, благодаря людей за помощь.

Помощники отобедали напоследок, как заведено по русскому обычаю, правда, без вина. Это было в диковинку, но, поскольку все свои, никто не обиделся. Люди разошлись по домам, наказав хозяину не тянуть со свадьбой и не забыть прислать приглашения, на что Валерий уклончиво усмехнулся.

Люди ждали, а он все чего-то тянул, обустраивал свое гнездышко, выпиливал резные наличники, деревянного петуха на крышу, узоры всякие на ворота и крыльцо. И как-то постепенно люди поняли, что Валера не женится никогда. Что, видно, память детства сделала его таким. Это бывает, хотя и редко… Особенно отчетливо поняли, когда он сделал на воротах огромную надпись желтой масляной краской: «Братья! Вам здесь рады. Добро пожаловать!»

Сперва люди малость испугались. Уж очень им это напомнило покойную Глафиру. Конечно, Валерка другого сорта человек, но чем черт не шутит…

— Нет, — твердо рассеял опасения Валерий, — это для тех, кому плохо. Но только для трезвых.

И постепенно потянулись люди к дому на краю деревни. Сперва свои, деревенские, а потом и заезжие. И постепенно все стали привыкать, что есть в этом доме для каждого и доброе слово, и нехитрая еда, и теплая печка. Так же, как когда-то у матери, дверь в этот дом никогда не закрывалась, только ни разу не было в нем пьяных застолий, дыма и чада хмельного забытья. И потом люди уже удивлялись, как это раньше никто не додумался строить на земле такие всеобщие дома, ведь это же так просто и так необходимо.

А кроме людей, не сразу конечно, с годами стали навещать этот дом птицы и лесные звери, попавшие в какую-нибудь беду. Валера своими руками устраивал птицам гнезда под крышей, подкармливал их, лечил зайцев и даже мышей. А один медведь-шатун, который мог бы наделать немало бед в округе, однажды на всю зиму определился к нему на постой. И потом, на другой год, Валерий пошел с лопатой в лес и вырыл для этого медведя хорошую берлогу, чтобы тот больше не мыкался по чужим людям. И был тот медведь не какой-нибудь лентяй-иждивенец, а просто старый и хлипкий для серьезной работы.

Шли годы, и Валерий потихоньку старился. И однажды, когда был он уже совсем старым, а дом по-прежнему новым, кто-то спросил в шутку:

— Слушай, Валер, несправедливо как-то выходит, все тебе знакомы, все тебя навещают, а почему до сих пор инопланетяне не наведывались?

— А что, — сказал Валера, — действительно.

Он взял ведерко с желтой краской и, кряхтя, залез на крышу. Переждав накатившую слабость и отдышавшись, он написал на крыше крупными буквами: «Дорогие товарищи гуманоиды! Вам здесь рады. Добро пожаловать!»

И через несколько дней прямо перед домом спустилась летающая тарелка. Оказывается, братья по разуму давно были готовы к встрече с нами, но они очень щепетильны и не умеют никуда влезать без приглашения.

А никому ив голову не приходило, что их требуется приглашать.

 

«СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!»

Осень заявилась сразу первого сентября, нисколько нигде не задержалась, словно ожидала за дверью своего законного часа и насилу дождалась. Она свалилась нудными сеногнойными дождями, туманами, холодом.

За две недели лес стало не узнать: он пожелтел, покраснел, посветлел. Вода в пруду выстыла, очистилась от зеленой мути, стала прозрачной, как стекло. В тихое утро тут и там беспрестанно слышатся громкие всплески. Щука жирует. Если ты рыбак и наловить мальков для тебя не составляет проблемы, можешь стать счастливым на несколько дней.

В сущности, человек и живет на свете ради того, чтобы время от времени, пусть совсем редко, воспарить над обыденностью с замирающим от восторга сердцем. Для кого-то это — спорт, для кого-то — рыбалка и охота, для кого-то — возможность покомандовать другими. Правда, эти воспарения должны случаться достаточно редко, чтобы не утратить своей сладости и не превратиться во все ту же обыденность; сердце не может постоянно захлебываться от избытка чувств, оно должно выполнять свою монотонную рутинную работу, пока хватит сил. Конечно, хотелось бы, чтобы осень чуток запоздала. Ведь по радио говорили, что надо спасать урожай. Уже сколько раз было: разгуляется погода к вечеру, ветер, словно маневровый паровоз, растащит эшелоны облаков по тупикам неба во все четыре стороны. И небо, словно большая узловая станция, засветится в ночи множеством огоньков звезд. Но к утру оставшиеся без надзора непричесанные тучи снова соберутся в кучу своим ходом, чтобы продолжить излюбленное занудное занятие.

Озябшие студенты, похожие издалека на грачей, нахохленно бродят по картофельному полю, изредка наклоняются, и видно издалека, что пользы от них в такую погоду немного. Машины вязнут в поле, вязнут синие колесники, комбайны.

Все равно выпадет еще хоть несколько погожих, пронзительно ясных дней. Пусть даже в октябре. Такие дни случаются в любой год, наверное, для того, чтобы дать возможность человеку глянуть вокруг и подумать просветленно: «Хорошо жить!» Потому что эти убранные поля вокруг, этот пахнущий рыбой и водорослями прудик, этот пятнистый лесок и есть жизнь, не замутненная ничем, в чистом виде.

Глянет человек вокруг и подумает, что нынешняя осень, слава богу, не последняя на его веку, и у него сожмется сердце от беспричинной радости и боли.

Яков Ильич работает механиком цеха. Оборудование в цехе старое, сильно изношенное. Завод работает неритмично, потому что подводят смежники, часто приходится авралить. Сколько раз уж Яков Ильич составлял графики профилактического ремонта, красиво разграфлял листы дочкиными фломастерами и вывешивал в двух местах: в слесарке и у начальника цеха. Но наступает аврал, и все графики летят к черту. Зато потом, когда какой-нибудь станок ломается, не выдержав трудной жизни, во всем винят ремонтников, а стало быть, Якова Ильича. Время от времени Яков Ильич поднимает вопрос, идет ругаться, с кем нужно. Но безуспешно…

Никакого диплома у Якова Ильича нет. Школу и то закончил вечернюю. Он неплохой слесарь, не пьет, вот и назначили механиком. Назначили давным-давно, уж сколько начальников цеха и директоров после этого сменилось. Молодые специалисты от хлопотливой должности механика бегут. Вот Яков Ильич и работает. Все оборудование он знает до винтика, и неизвестно, что было бы, если бы на его место поставили кого-нибудь пообразованнее. Лучше бы, наверно, не стало. И все-таки Яков Ильич на оперативках отмалчивается, не «вякает», говоря его словами. Потому что опять же без образования.

Каждый месяц Яков Ильич подает рацпредложение. А то и несколько. У него есть помощник, молодой слесарь, который учится заочно в институте. Яков Ильич показывает размер большим и указательным пальцами, помощник меряет штангелем расстояние между пальцами и переносит его на чертеж. Получается в самый раз.

За каждое предложение Яков Ильич получает червонец. Конечно, если бы посчитать экономический эффект, то за многие «рации» премия была бы куда весомей. Но механику неудобно лишний раз беспокоить экономистов.

Придя с работы, Яков Ильич помогает жене по дому, помогает детям с уроками в меру своего образования, смотрит телевизор, а потом, когда все укладываются спать, он запирается в своей комнатке, гасит свет и включает старый ламповый приемник. Кто сиживал вот так в потемках перед светящимся стеколком разлинованной шкалы, пристально вслушиваясь в загадочные шорохи эфира», тот знает, что это такое.

Приемник нагревается и начинает казаться ссутулившемуся возле него человеку живым, мыслящим существом. А может быть, кто знает, эта так и есть?

Яков Ильич равнодушно, словно неинтересные страницы книги, поворотом ручки настройки пролистывает разнообразные «радиоголоса», зовущие ко всяким сомнительным заморским благам, он не вслушивается в полуженские стоны высокооплачиваемых певцов. И только тогда, когда писк морзянки вдруг прорывается сквозь многочисленные помехи, Яков Ильич весь подбирается, превращаясь в слух, его рука судорожно сжимает колесико настройки, чтобы не потерять волну. И когда точки-тире складываются в знакомые всем мужественным людям буквы СОС, Яков Ильич выключает приемник. Он одевается по погоде, укладывает в чемоданчик предметы первой необходимости и вылетает в указанный район.

«…Придет коза рогатая за малыми ребятами. Забодает, забодает!..» Это для младшего дошкольного возраста. Дескать, деточка, бойся козы! Почему козы, вот что странно.

Сперва козу звали Машкой. Марьей стали называть потом. А после вообще занавеличивали Марьей Ивановной. В смысле — Марьванной.

Сколько этой скотины развелось в заводском поселке в войну! Целое стадо. И хозяева звали каждую животину по имени-отчеству.

Конечно, корова — глубокоуважаемое животное. Или там лошадь. Или собака. Но спел ли поэт щемящую песню о бородатом животном женского пола? Вроде бы нет. А зря!

Мать привела козу весной, когда дети маялись животами от мороженой картошки и лебеды. Когда они иссякали, таяли на глазах и казалось, что сама бесконечная жизнь обрывается на этом хилом военном поколении. Они и потом, когда еды стало вдоволь, не выросли, на всю жизнь остались детьми войны, низкорослыми, но живучими. Это их прямые потомки вымахали под потолок за себя и за родителей.

Козлиное беспокойное войско днями и ночами неприкаянно слонялось по поселку. Гремя о заплоты треугольными дощатыми колодками, оно отшлифовало до блеска слоновой кости стволы немногочисленных зеленых насаждений, ошкурило крепкими зубами срубы и заборы, уничтожило на берегу пруда прошлогоднюю ржавую и жесткую, как проволока, осоку. А по вечерам возле заводских бараков сыто звякали подойники под ударами белых жирных струек.

Мемекающее племя казалось неистребимым. Если для прокорма коровы нужно заготовить столько-то копен хорошего лугового сена да еще массу всякой еды, то козы обходились зачастую чем бог пошлет.

После зимы немногие из обглоданных деревьев все-таки изловчились зазеленеть. Но чахлые листики были тут же безжалостно объедены козами. Не будем их за это ругать. Из многомесячной голодухи «марьванны» вышли, едва держась на ногах, со скатавшейся шерстью. Они пережили свои невзгоды без обиды на людей и сразу взялись за дело, для которого были созданы.

Высоко оценив козье молоко, люди наконец обратили внимание на собачью преданность коз, их ум, доброту.

Для чего держать такую доходягу? Давайте ее заколем, — сказал вернувшийся с войны отец.

— Нет, — сказала мать с несвойственной для нее твердостью, — она доживет до старости и умрет, как человек.

И отец не стал возражать.

Марьванна прожила долгую козью жизнь. Она; катала на костлявой спине детей, острыми рогами загораживала дверь в сени от посторонних, воспитывала и защищала маленькую телочку, купленную, вскоре. И ревновала, конечно, не без того.

Но наступили времена разных кампаний, времена волюнтаризма, как назвали их потом, покосы отобрали, и телочку пришлось прирезать.

А Марьванна еще долго кормилась по обочинам и межам, глодала дрова и давала молоко.

Марьванну похоронили за огородами. Конечно, подросшие дети крепились и не плакали. Но им от этого было, может быть, еще больней.

Яков Ильич был старшим ребенком в семье. Именно поэтому ему и не пришлось в свое время выучиться.

Редко-редко теперь встретишь в поселке козу. Но если встретится, Яков Ильич испытывает то же желание, что испытывают многие люди, видя на улице собаку или кошку. Ему хочется приласкать и чем-нибудь угостить доброе животное.

Яков Ильич — пропащий рыбак. То есть он жить не может без рыбалки, но рыба у него редко когда ловится. Однажды, сидя с удочками на чахлом мостке, он услышал, как ему показалось, стук маленьких каблучков о доски позади себя. Он обернулся и хотел заворчать сердито, мол, кого тут принесло, и увидел молоденькую белую козочку с любопытными глазами. Она промемекала,. интересуясь насчет хлеба.

С тех пор она приходит каждый раз.

«Эх, Марьванна, Марьванна, — думает размягченно Яков Ильич, — мы все твои вечные должники!»

…Яков Ильич летит, выжимая из себя все, со скоростью, на какую только способен. Внизу мелькают города, реки, моря, государственные границы. Время от времени его засекают радары, истребители по тревоге выходят на перехват. Но Яков Ильич легко оставляет преследователей позади. Он уклоняется от посланных наперерез ракет ПВО и уже много раз был зарегистрирован, как неопознанный летающий объект.

Обычно Яков Ильич поспевает вовремя. Судно или самолет, терпящие бедствие, он поддерживает на плаву до прибытия какого-нибудь корабля. Если внизу пожар, он помогает его тушить, если люди находятся в шлюпках, он сбрасывает сверху чемоданчик с продуктами. И когда необходимость в нем отпадает, Яков Ильич незаметно исчезает.

Он уже несколько раз бывал в районе Бермудского треугольника, на полюсах, выручал альпинистов, штурмовавших Эверест, путешественников, заблудившихся в джунглях Амазонки.

В общем, к утру Яков Ильич дома. За двадцать лет на заводе он еще ни разу не опаздывал на работу.

Серое сентябрьское утро. В воздухе висит надоевшая знобящая морось. Яков Ильич сидит на берегу пруда. У него, как всегда, не клюет. Накануне удалось наловить хороших живцов, а толку что?

Зато в мире спокойно. Рядом с Яковом Ильичем на мостике стоит новенький транзистор, настроенный на все ту же волну. В эфире тишина; Неужели бывают на Земле моменты, когда никто; и нигде не терпит бедствия? Даже не верится.

Яков Ильич шарит глазами по воде и не находит поплавка. Он судорожно дергает и чувствует, как огромная рыбина рвет из рук бамбук. Сердце Якова Ильича громко и часто бухает в грудь. Из этой схватки он выходит с чистой победой. И скоро зубастая хищница бесполезно хлопает челюстями в проволочном садке.

Счастливо улыбаясь, Яков Ильич поднимает голову и видит, как сквозь дыру в облаках настойчиво пробивается осеннее яркое солнце.

— Хорошо жить! — говорит он вслух, потягиваясь и щуря глаза. И тут тревожный писк морзянки разрывает тишину.

«Спасите наши души!»

 

АФРОДИТА

Ее нашли женщины возле самой поскотины. Она сидела, прижавшись белым боком к погнившему столбику, дрожала всем телом и на многочисленные женские вопросы только испуганно мигала зелеными протяжными глазами.

Дождь лил сплошными струями. Промокшие женщины побросали корзины с волнушками, укутали голую незнакомку, чем могли, и увели в ближайшую избу. Они отпоили ее чаем, напоследок почти насильно влили ей в рот полстакана водки, от которой она долго кашляла до слез. Хозяйка дома подарила ей поношенное, но еще вполне приличное платье, заплела ее великолепные желтые волосы, и только тогда женщины увидели, что девушка неправдоподобно красива.

Скоро стало ясно, что зовут ее Афродита, что она ни слова не говорит по-русски, хотя удивительным образом почти все понимает. Выяснилось, что ее никто не грабил, не насиловал и вообще не обижал. На вопрос, откуда она взялась, Афродита показывала рукой на озеро, женщины, ходившие за корзинками, в доказательство того, что она говорит правду, принесли синие резиновые ласты со штампиком ОТК и ценой семь рублей двадцать копеек.

Афродиту уложили в постель, послали за фельдшером. Старый фельдшер с бородкой а-ля Чехов, в немодных очках с круглыми стеклами потыкал как попало своим фонендоскопом в высококачественное тело Афродиты и вдруг, словно испугавшись чего-то, торопливо попятился от постели» бормоча невнятно.

— Оклемается! — проговорил он наконец более или менее разборчиво с порога и исчез, никакого рецепта не написав.

Постепенно женщины разошлись, Афродита, отогревшись, заснула. Вечером хозяин, придя с работы, выразил неудовольствие радушием жены, проворчав сквозь зубы:

— Пускаешь невесть кого, а вдруг она заразная? Или сопрет чего?

— Здравствуйте!-ласково сказала Афродита, быстро усвоившая нужное слово.

Она вышла из-за занавески, и хозяин, став мгновенно багровым, прикусил язык. За ужином он подкладывал гостье лучшие куски и, глупо, улыбаясь, пытался всем своим видом показать жене, что эти знаки внимания вызваны только его природной воспитанностью, но выходило не очень похоже. Дураку было ясно, что воспитанность тут абсолютно ни при чем.

Привычная однокомнатная изба впервые в ту ночь показалась мужику неправильно спланированной. Он лег, не снимая брюк, искурил на ночь пачку «Памира», выпил три ковшика воды и обморочно заснул лишь под утро, пристегнувшись к спинке кровати солдатским ремнем. Жена его всю ночь негромко ревела, засунув в рот угол подушки, а наутро, едва невыспавшийся муж ушел на работу, кинулась в сельсовет.

И Афродита, безмятежно проснувшись от утреннего солнца, увидела перед собой участкового, председателя сельсовета и большое количество представителей общественности. Это были и мужчины, и женщины. Причем женщины выглядели по сравнению со вчерашним несколько озабоченно.

Хозяйка не могла пока предъявить никаких конкретных обвинений своей постоялице, она лишь высказывала не очень светлые предположения о ней, требовала установления личности и просила сельсовет определить бездомную на любую другую фатеру, поскольку та сама, похоже, вовсе и не собирается никуда съезжать.

Афродита же, довольно сносно к тому времени освоившая русский язык (и когда только успела!), по-прежнему ничего толкового сказать не могла, она по-прежнему говорила, что появилась из озера, и это было все, что бедная девушка знала о себе. Во всяком случае, ее ясные зеленые глаза не могли принадлежать врущему человеку.

На первое время Афродите отвели пустующий домик, возле которого женщины требовали даже поставить охрану, на что мужчины сразу наложили свое веское вето. И это оказалось разумным во всех смыслах, потому что тотчас под окнами избушки образовалась добровольная охрана из парней, бесхозных мужиков, подростков постарше. Даже самых смирных мужей женщинам приходилось разводить по домам с большим трудом. А что касается особо свободолюбивых, потребовалось даже объединить бабьи усилия.

С трудом оправившись от сводящего с ума обаяния незнакомки, участковый принялся за расследование. Перво-наперво он послал запрос в дом отдыха, который находился по ту сторону озера. Ему ответили, что у них никто не терялся, тем более не тонул, поскольку все спасатели накануне открытия сезона успешно вылечились и совсем не пьют.

Участковый поехал в областное управление, просмотрел все карточки без вести пропавших, а потом и особо опасных, но никого, даже отдаленно сравнимого с Афродитой, не нашел. И страшно обрадовался, и рассердился на себя за это.

Подъезжая к деревне, женатый уж двадцать лет участковый почувствовал, что не проживет и часа, если не увидит Афродиту. Он увидел ее во дворе и велел собираться в город. И утром, усадив ее в коляску мотоцикла, укатил. Никто не знает, как оно там было, но вечером они вернулись, и участковый показал собравшимся односельчанам новенький красный паспорт Афродиты.

Через несколько дней Афродита записалась в колхоз. Она обзавелась небольшим хозяйством, наняла мужиков отремонтировать домик, стала работать оператором машинного доения.

Скоро корреспондент районной газеты снял ее для первой полосы как одну из лучших колхозниц.

— Всех обаяла! — говорили женщины, но в основном шепотом. Потому что производственные показатели у Афродиты и в самом деле были очень высокими.

В свободное время Афродита купалась в озере. Хоть зимой, хоть летом. И тогда уж деревенских мужиков ничем нельзя было удержать дома. Она купалась нагишом, надев на ноги только свои резиновые ласты за семь рублей двадцать копеек. Она плескалась, фыркала, ныряла, подолгу оставаясь под водой. И никто не решался приблизиться к ней в эти минуты. И никто ничего не мог с ней поделать. Куда только не жаловались женщины на эту неслыханную в деревне безнравственность! И все, кто приезжал с проверкой, только беспомощно разводили руками при виде купающейся Афродиты и пучили глаза на нее, забывая обо всем на свете.

Когда школьный учитель рисования, проводя какой-то свой педагогический эксперимент, задал ученикам рисунок на свободную тему из жизни родного села, все школьники поголовно, с первого по десятый класс, изобразили в своих альбомах одно и то же — купающуюся Афродиту. Причем изобразили в такой позе, что ничего самого страшного видно не было.

Время шло, а Афродита оставалась все такой же — веселой, работящей, всегда готовой помочь хоть кому. Оставалась по-божески красивой, недоступной, ничьей. И все-таки бабы глухо ревновали.

В один из праздников подвыпившие доярки избили Афродиту прямо в магазине. Участковый и председатель сельсовета долго настаивали, чтобы пострадавшая написала заявление, но она наотрез отказалась. Она просто распродала хозяйство, заколотила горбылем окна домика, за который к тому времени сполна расплатилась, и, ничего не сказав, уехала.

За несколько месяцев колхоз скатился на последнее место в районе, председатель сельсовета запил, и его перевели на другую работу. Участковый подал рапорт начальству с просьбой отпустить его на пенсию. В деревенском магазинчике стало хронически не хватать водки, которую прежде почти никто не брал. Чем бы это кончилось, неизвестно, если бы дотошные женщины не подняли тревогу, не попустились своими мелкособственническими интересами и не разыскали Афродиту через адресный стол. Мужики, посмотрев драгоценный адрес, записанный на клочке бумажки, равнодушно отмахнулись, но адрес запомнили. Председатель сельсовета бросил пить и снова занял свой пост, участковый опять надел форму, ящики с водкой пришлось сдать обратно на базу, потому что произошло затоваривание. Колхоз вновь стал передовым.

А Афродита тем временем строила какую-то ГЭС в Сибири и, как всегда, ходила в передовиках. При этом она успевала, хотя и кратко, отвечать на все письма.

— И как она там одна-то? — жалели ее женщины издалека и каялись друг дружке.

Через четыре года, построив эту самую ГЭС, Афродита вернулась в деревню, ведя за руки двух симпатичных пацанов-погодков.

— Не могу без нашего озера… И без вас всех…— объяснила Афродита односельчанам виновато. А больше ничего объяснять не стала.

Она ничуть не изменилась, осталась верна себе. Она хорошо работала, купалась в озере без ничего, растила сыновей, и по-прежнему никто не знал, от кого они. Появившиеся с годами подружки так и этак допытывали Афродиту, но она только смеялась в ответ своим волшебным смехом. И была все такой же неотразимой, юной, ничьей.

Подросло и возмужало новое поколение мужчин, которые стали относиться к Афродите также, как их отцы и деды когда-то.

И вдруг неожиданно Афродита объявила, что стала старой и умирает. Сперва, конечно, никто этому не поверил, но она послала детям телеграммы и, пока они ехали, на глазах превратилась в горбатую, седую, с погасшими глазами старуху.

Проститься с ней собралась вся деревня. Женщины плакали навзрыд, глядя на Афродиту, на ее убитых горем сыновей и внуков.

— Пошла я, — шепеляво сказала старуха. Озеро было уже далеко не тем, что много лет назад, оно изрядно обмелело, обезрыбело, заросло травой. Старуха скинула на берегу одежду, и горько стало людям при виде ее мощей. Онанатянула на скрюченные ревматизмом ноги потрескавшиеся от времени ласты и неуклюже плюхнулась в воду, подняв сноп брызг.

…Она вынырнула метрах в десяти от берега, и яркие желтые волосы показались всем ослепительными. Она глянула огромными зелеными глазами в толпу, и каждому показалось, что эти глаза смотрят ему прямо в душу.

Афродита огромной рыбиной выпрыгнула из воды, повисла на мгновение, словно давая возможность каждому запомнить это мгновение на всю жизнь, и бесшумно исчезла в глубине.

Люди простояли весь день на берегу, но она больше не появлялась.

 

ИВАН РОДИЛ ДЕВЧОНКУ

У Ванятки жизнь не получилась.

Уже слышу со всех сторон: «И у меня, и у меня!..» Подумаешь, дескать, удивил. Кто-то не стал доктором каких-нибудь наук, хотя уверен, что мог, и ему теперь грустно оттого, что придется умереть кандидатом. Кому-то «Жигуленок» достался не той модели, о которой мечталось с рождения, и он чувствует себя ущербным в кругу подобных ему автолюдей. Кто-то собирался быть чемпионом Олимпиады, но выше второго юношеского разряда подняться так и не смог. Несмотря на терпение и труд, которые, как его заверили еще в детстве, все перетрут.

У каждого своя шкала. И что вообще понимать под этими словами — «жизнь не получилась»? Отсутствие какого минимального ассортимента успехов, достоинств, материальных благ? Неясно. Все субъективно. У каждого своя шкала. И это в общем-то хорошо. Потому что каждый при желании может найти оправдание самому родному, самому близкому и любимому человеку — самому себе. Оправдается и станет преспокойно жить дальше, потому что жизнь, пусть она и не получилась, ведь не кончилась же еще. Человек посмотрит в зеркало и увидит там себя, не такого уж старого, не такого уж пропащего, а, напротив, еще кое-что могущего. И запомнит себя таким на некоторое время.

У Ванятки жизнь не получилась. То есть, конечно, были и у него отдельные светлые моменты. Везло, бывало, в любви и в картах, дело в руках имел неплохое, слесарное, в меру пил и с похмелья всерьез не маялся. Богатства, правда, не было, но крыша над головой имелась добротная, от родителей унаследованная.

С чего ему вздумалось итоги подводить в сорок лет, он и сам толком не знал. Может, потому, что Ванятку звали Ваняткой? Ну это кому как… Скорей уж по другой причине: в сорок лет, когда умер последний родитель, Ванятка огляделся вокруг, как только что вылупившийся на свет инкубаторский цыпленок, и понял, что одинок. То есть одинок совершенно. И затосковал незнакомой до сих пор лютой тоской.

Пришел из армии — девчонка не дождалась. Обидно, конечно, было, но само собой со временем пережилось. Через двадцать лет только и понял, что это была единственная, отпущенная ему богом или кем там еще пускай не ахти какая, но настоящая любовь. И ничего такого похожего больше не случалось.

В общем, к сорока годам Ванятка подошел безнадежным холостяком. В процессе жизни он раза три чуть было не женился. Но чуть, как известно не считается. Легко жениться, когда ни кола ни двора, когда сам еще не оперился, когда любишь.

А чем человек старше, тем труднее ему решиться на женитьбу. Вроде и жить есть где, и заработок неплох, и, самое главное, года уходят… Но чем дальше, тем требования к потенциальному партнеру выше и жестче, а собственные привычки и недостатки все заскорузлей, все неистребимей. Вот и попробуй.

Словом, женщины в Ваняткиной жизни были, И у многих из них были серьезные намерения. С такими и Ванятка не шутил.

Стало быть, могли быть и дети. А как же, вполне могли быть. В принципе. И тем не менее к сорока годам Ванятка выплатил государству такую кучу денег в виде налога с холостяков, что ее вполне хватило бы для приобретения чего-нибудь фундаментального. Той же машинешки, например.

Говорят, что любовь к детям, — а берется она, по-моему, из каких-то других, нежели любовь к женщине, ресурсов, — рано или поздно наваливается на каждого, даже самого безалаберного мужика. И горе тому, кому любить вдруг окажется некого.

В сорок лет Ванятка однажды ни с того ни с сего вдруг представил, что вообще-то было бы здорово, если бы в его чистой, но холостяцкой берлоге вдруг оказалась бы такая маленькая-маленькая девочка в голубом платьице и сандалетиках, такая ласковая и веселая девочка оказалась бы в его берлоге. И он, Ванятка, вскакивал бы утром рано, чтобы сварить девочке на завтрак манную кашу или яичко. Он бы завязывал ей голубой бант и отводил бы в садик, а потом вечером бежал бы скорей с работы, потому что девочка его бы ждала и радовалась бы его приходу. Потом они бы вечером вдвоем смотрели телевизор, и девочка бы все спрашивала у папы Вани про международное положение. И он бы ей все отвечал. А потом бы девочка стала незаметно расти. И он отдал бы ее в школу.

Она бы кончила школу на одни пятерки, а Ванятка бы ничего для нее не жалел и все покупал: и джинсы там, и сапожки всякие. И потом бы она поступила в институт и выучилась на доктора. И подвернулся бы хороший парень. И они бы поженились и стали бы жить в папиной квартире, а что, в тесноте, да не в обиде. И Ванятка бы со временем стал дедушкой…

Представив все это с пронзительной ясностью, Ванятка прямо вспотел от нестерпимой жалости к себе и ребенку, которого не существовало в природе.

Почему он представил себе именно девочку, а. не мальчика, Ванятка не знал. Но знал отчетливо, что нужна именно девочка, потому что мальчик в его воображении совсем никак не хотел возникать.

А дело было вечером. В квартире было пусто, усталый теледиктор советовал выключить ненужные электроприборы и убавить громкость телевизора. И тут в дверь тихонько постучали. Ванятка, стряхивая с себя наваждение, пошел открывать. За дверью стояла маленькая, лет пяти девчущка в голубом платьице и сандалетиках. Она дрожала от холода.

— Папа Ваня, я уже давно пришла, почему ты так долго не открывал? — сказала девочка, по-хозяйски заходя в квартиру.

— Я сильно-сильно хочу кушать, папа Ваня, — сказала девочка, и Ванятка поставил варить яички.

— А можно, я буду спать с тобой, пока ты не купишь мне кроватку? — спросила девочка.

Так не бывает, считаете вы? Что ж, и я сам знаю, что не бывает слишком многого. Грустно, но это так. Вот я и решил, что если на свете такого не существует, так пусть хоть у меня в рассказе будет. Это ведь никому не помешает, верно?

Девочку звали Ольгой. Олей. Оленькой. Ванятка стал звать ее Олененочком.

Утром, придя на работу, Ванятка заскочил в профком насчет путевки в садик. Путевку дали. Вечером он зашел в ЗАГС и оформил на дочку свидетельство о рождении. В графе «мать» собственноручно записал себя. Так же, как и в графе «отец». Никто и внимания не обратил.

Опять скажете, не бывает? А вот и бывает. Узнать бы только где.

— Где ты взял девочку? — спрашивали любопытные.

— Выдумал, — честно отвечал Ванятка. Такой ответ всех устраивал.

— Иван родил девчонку, велел тащить пеленку! — дразнились во дворе пацаны, но формально их ни в чем нельзя было упрекнуть, они бы сказали, что таким образом заучивают последовательность падежей.

Все шло так, как мерещилось Ванятке в приступе одиночества. Девочка росла, росли заботы. И чем больше их становилось, тем больше Ваняткина душа разглаживалась, распрямлялась, казалось, что и сам он разглаживается и распрямляется, как потрепанный житейскими сквозняками парус на свежем ветру.

Хотя почему — «казалось»? Ванятка и впрямь молодел на глазах. Бывшие друзья, встречая его на улице, говорили с плохо скрываемой завистью:

— Ну ты, Ванятка, даешь!

По мере того как девочка росла, отец ее молодел. День в день. Год в год. Один к одному. В школе Оленька училась средне. И скоро стало ясно, что доктора из нее, пожалуй, не выйдет. Ванятка посоветовал ей попробовать в медучилище. Сам он в тот же год, влекомый непонятно откуда взявшейся тягой к знаниям, поступил в механический техникум.

С годами Оля перестала звать Ванятку папой. Отец обиделся, но смолчал. А потом чего уж? Ольга превратилась в длинноногую видную девушку, переросла отца. Она стала звать его, как и все.

Ванятка по-прежнему без памяти любил дочь. Но все более меняющейся, пугающей любовью…

Когда Ольге стало двадцать, они сравнялись. Ванятка подолгу смотрел в зеркало, сравнивал себя нынешнего с тем двадцатилетним на фотографии, где был снят сразу после армии, и не находил разницы. А никакой разницы и не было. Оля была похожа на его первую любовь, как две капли воды.

Дочь встретила хорошего парня, и они подали заявление. Отец в сравнении с женихом сильно проигрывал. Ванятка снял со сберкнижки все свои немалые накопления и отгрохал свадьбу с современным размахом.

Мучаясь тяжелым похмельем, он просидел полночи в темной кухне, вспоминая всю свою долгую жизнь. И когда утром Оленька зашла к нему, пепельница топорщилась окурками, как противотанковый еж.

— Разве ты не рад моему счастью, Ванятка? — прощебетала беззаботно дочь, не глядя на отца.

— Рад, что ты! — торопливо ответил он.

— Что с тобой, папа Ваня? — испуганно задохнулась дочь, взглянув наконец на выдумавшего ее человека в семейных, покрытых розами трусах.

— А что, ничего, голова маленько болит, — ответил Ванятка устало и зажег новую сигарету, надсадно кашляя.

— Да посмотри на себя! — крикнула дочь и сунула отцу зеркало.

На Ванятку глянул седой, очень пожилой человек, отдаленно похожий на него самого.

«Все нормально, — подумал он спокойно, — так и должно быть. А того, что было до сих пор, вовсе и не бывает… Все я повидал на своем веку, все пережил, что причитается человеку, и даже больше. Кто скажет, что жизнь моя не получилась?»

— Все нормально, дочка, — сказал он вслух. — А что ты хочешь? Я ведь сегодня седьмой десяток разменял.

И в тот же день Ванятка оформил себе пенсию.

Муж зовет Ольгу Олененочком. Ей страшно нравится.

 

СТАБИЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ

В субботу, утром, когда старший экономист Пузиков, как обычно, вытряхивал во дворе половик, его унесла огромная, никем до того не виданная птица. Одни говорили, что это был орел-акселерат, другие считали, что — птеродактиль, а третьи, которых было мало, утверждали, что — дракон.

Собрался народ, пришел участковый, жена Пузикова Нина громко голосила, пыталась даже рвать волосы на голове, но из этого ничего не вышло, потому что больно.

Огромная птица исчезла в дымной синеве городского неба и возвращать добычу, по-видимому, не собиралась. Поэтому скоро толпа рассосалась, участковый, пообещав принять меры, тоже ушел. Нина кое-как дохлопала упавший с неба половик и вернулась домой, где легла на диван, положив на лоб мокрое полотенце, и стала ждать известий о пропавшем муже.

Однако все поиски Пузикова оказались напрасными. Добровольцы прочесали окрестности, но нигде вблизи города мест гнездования диковинных птиц обнаружить не удалось. На что никто, впрочем, всерьез и не надеялся. Окрестности были настолько современны, что даже самые ветхие старожилы понятия не имели о какой-то рыбалке, не то что об охоте. По небу летали воробьи, вороны, голуби, самолеты, мухи. А больше в основном ничего и не летало.

Полотенце на лбу Нины скоро высохло, она встала с дивана, попудрила нос и устроилась работать в библиотеку при Доме культуры.

Но старший экономист не погиб! А приключилось с ним вот что.

…В первые мгновения, когда неведомая сила, схватив за ворот пиджака, подняла его от земли, Пузиков даже не испугался. А когда испугался и выронил половик, земля уже была далеко внизу. И что пережил старший экономист за время полета, описывать ни к чему. Потому что можно и так и этак. А получится одно и то же. Только более страшно или менее страшно. Все равно никого из вас сроду не носила в клюве огромная птица, поэтому сравнить ощущения вам не с чем. Так же, как и мне. Скажу только, что полет проходил довольно долго, он осуществлялся на высоте девять тысяч метров со скоростью семьсот километров в час при температуре воздуха за бортом… простите, борта не было, а было весьма прохладно и даже вполне холодно.

Начитанный Пузиков быстро понял, что его, скорее всего, несут, имея целью накормить голодных птенцов, и приуныл. Даже, пожалуй, впал отчаяние. Он, честно говоря, за время полета несколько раз всплакнул и простился с жизнью.

Ему так хотелось курить, что он взял да и закурил, еще больше холодея от мысли, что птице это вряд ли понравится и она бросит его с этой верхотуры. Птице и в самом деле очень не понравилось, но она стерпела и лишь недовольно покрутила головой. Из чего Пузиков заключил, что птенцы, похоже, здорово проголодались.

Наконец полет закончился. Птица опустилась в диких, неприступных скалах возле большой и, можно сказать, удобной пещеры. И Пузиков догадался, что это и есть гнездо. Сердце старшего экономиста обреченно заныло, однако никаких птенцов в пещере не оказалось. Пузиков мешком рухнул на сухую подстилку, силы его окончательно иссякли, и он мгновенно заснул.

Утром Пузиков обнаружил, что спит, притулившись к теплому боку своего врага. И вскочил, как ужаленный. Птица тоже встала. Она что-то проворковала громким басом, глядя на Пузикова ласковым желтым глазом, захлопала крыльями, подняв тучу пыли, чуть не свалив пленника с ног, и улетела куда-то.

Пузиков решил смыться. Но очень скоро убедился, что убежать невозможно. Он вернулся в пещеру и долго неподвижно лежал, глядя в каменный потолок не мигая. Мыслей в голове не было никаких.

Его вернуло к действительности хлопанье могучих крыльев на карнизе. Но когда орел — я забыл сказать, что Пузиков называл птицу орлом, — когда орел появился у входа в жилище, старший экономист даже не пошевелился. Настолько сильным было его отчаяние.

Пузиков вздрогнул и сел, пугливо отодвигаясь, когда что-то влажное ткнулось ему в лицо. Он утерся и только тогда увидел в клюве птицы ягненка. И радостная догадка кольнула голову старшего экономиста. Он понял, что орел принес добычу ему и никаких, стало быть, птенцов, подруг жизни, голодных родственников и прочих людоедов не будет! И опять же незачем описывать те радостные чувства, которые забурлили в душе хлебнувшего горя человека.

Пузиков зажег клочок подстилки — спички у него были и еще сигарет несколько штук оставалось, — зажарил несколько кусков молодой баранины и съел их без соли вместе с налипшей золой. Один маленький кусочек, правда, протянул орлу из вежливости. Орел из вежливости проглотил грязное мясо.

Так они и зажили вдвоем и со временем здорово сдружились. Орел научился хорошо говорить по-человечески, Пузиков со временем стал издавать орлиный клекот еще лучше самого орла.

Сигареты давно кончились, спички тоже. Брезгливый язвенник Пузиков пристрастился к сырому мясу, забыл болячки, стал стройным и румяным. А орел почему-то, напротив, отведав жаркого однажды, стал кушать мало и без аппетита. Долгими холодными вечерами, прижавшись друг у другу, чтобы согреться, друзья вспоминали свою прежнюю, жизнь с самого детства. Пузиков рассказывал про то, как играл в детстве в «чику» и был очень удачлив, как потом это мальчишеское увлечение привело его в старшие экономисты, припоминал старые студенческие анекдоты, такие старые, что ни один человек их и слушать не станет. Распаляясь и брызгая слюной, Пузиков рассказывал про свою полузабытую Нину и других женщин. Насчет других женщин Пузиков, конечно, врал, но орел был неискушен в сердечных делах и доверчив, он восхищенно щелкал клювом, и его желтые глаза завистливо горели.

— Главное в жизни — воля, — веско говорил орел. Он был гордым от природы и старался не подавать вида. — Тэбэ, Пузыков, здорово повэзло, когда ты мэна встрэтыл.

У орла был явный кавказский акцент, присущий, очевидно, всем горцам. Он рассказывал старшему экономисту о том, как прекрасно парить в восходящих потоках воздуха, какие красоты открываются с высоты, какие хорошие парни эти чабаны, у которых ничего не стоит утащить ягненка-другого. Возможно, орел относился бы к чабанам несколько иначе, если бы знал, сколько они баранины на него списывают. Но орел этого, понятно, не знал.

Между тем у Пузикова стала сильно чесаться спина между лопатками. Он забеспокоился, не завелись ли блохи, но когда снял рубаху и попытался рассмотреть собственную спину, то увидел, что там проклюнулись маленькие крылышки. Сперва Пузиков, конечно, здорово перепугался, но когда хорошенько взвесил все открывающиеся перед ним в связи с этим перспективы, то успокоился. А потом даже и обрадовался.

И настал день, когда крылья окрепли, покрылись твердыми водоотталкивающими перьями, налились силой.

— Будэшь лэтать! — сказал коротко орел.

Старший экономист завизжал и судорожно уцепился за карниз. Но орел бесцеремонно спихнул его в пропасть.

Летать Пузикову понравилось необычайно… Он летал бы день и ночь, но орел велел ему повышать мастерство постепенно. Чтобы не надорваться. Они стали летать на пару. Конечно, аэродинамически Пузиков сильно уступал орлу, но зато энтузиазма у него хватало с избытком. Скоро старший экономист научился воровать ягнят и парить в восходящих потоках воздуха. И впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему и стабильно счастливым.

А орел, наоборот, заскучал. Все реже и реже он вылетал теперь из пещеры. Целыми днями валялся на подстилке, пустыми глазами глядел в каменный потолок. Он стал сочинять стихи, хотя отродясь не слыхал их и тем более не читал. Учитывая это обстоятельство, я прошу быть не сильно принципиальными в оценке. Стихи рождались такие:

Или:

Орел стал капризным, когда Пузиков приносил пищу, ворчал, требовал соли, хлеба, перчику. Говорил, что у него плохой стул от сырого мяса. И однажды он сказал грустно:

— Я устал и хочу домой.

Напрасно Пузиков отговаривал его, пугал Ниной, начальством, бензиновой вонью, пылью, очередями и службой быта.

— Главное в жизни — воля, — вразумлял старший экономист орла. Но все было впустую.

— Ну и черт с тобой. Я остаюсь, — сказал на конец Пузиков устало. И махнул рукой. В смысле — крылом.

Орел улетел.

— Здравствуй, Нина, — сказал орел, дрожа от страха, — это я, твой Пузик, вернулся!

— Да? — сказала с сомнением Нина. — Ну, заходи… Куда, куда прешься в башмаках на ковер! заорала она без всякого перехода. Орел вздрогнул и втянул голову в плечи.

Некоторое время у него еще были крылья. Но перышки очень скоро общипали. Нина и начальство. Да еще другие желающие. Стало не до стихов. Теперь бывшими крыльями орел по субботам хлопает во дворе половики. Осталась только способность глядеть на солнце не щурясь. Но орел на солнце не смотрит, потому что чего он там не видал? А Пузиков летает. И глядит на солнце не щурясь. Пролетая над городом, он спускается пониже, чтобы услышать, как люди говорят про него:

— Смотрите, орел!

— Каков орел!

— Орел!

Ну, чего еще, скажите, нужно для счастья?

 

ДЫМ ПОДНИМАЕТСЯ ВВЕРХ

Зимой деревенька утопает в снегу. Когда наваливается мороз и небо яснеет беспредельной белесой синью, плотные густые дымы, подымаясь из труб, упираются в бесконечность.

Если бы в деревне водились романтики, то они бы решили, что именно на этих белых столбах и держится небо. Но романтики в деревне не водятся.

По утрам, в 7.15, когда стылая темень неподвижно висит за окнами, по радио начинается музыкальная передача по заявкам радиослушателей и популярный Вахтанг Кикабидзе с приятным акцентом поет любимую песню неудачников «Мои года — мое богатство». Особенно близки обитателям деревни слова насчет денег, из чего легко сделать вывод, что богачей в деревне нет.

Люди слушают прогноз погоды на предстоящий день, не спеша завтракают, управляются по хозяйству. И смотрят, задрав головы, в небо, изрешеченное причудливыми узорами созвездий. И в такое морозное тихое утро людям кажется, что пространство, обступающее их со всех сторон, и есть космос. А они — космонавты.

Спешить некуда. Потому что малочисленное население целиком состоит из пенсионеров, а до ближайшего шоссе сорок километров давно не расчищаемого проселка, а до ближайшей железной дороги триста верст, а до ближайшего порта три тысячи морских миль, а до ближайшей планеты, населенной разумными существами, миллион парсеков.

И даже магазина в деревне нет.

Для кого его тут держать, если большинство жителей давно перебралось на центральную усадьбу совхоза. Остались только те, кто наотрез отказался переезжать. Их, конечно, не забывают: наведывается в деревеньку автолавка. Но из-за снежных заносов она уже давненько не приезжала.

Утром, едва рассвело, дедка Илсухов, мелкий, но горластый в прошлом мужичонка с кривыми руками, смастеривший за жизнь на пару со своей покойной старухой шестерых здоровых девах, из которых ни одна не осталась в деревне, влез на крышу избы. Все решили, что он собрался от скуки скинуть с крыши снег, хотя нужды большой в том не было, на крутой крыше снег задерживался мало.

Дедка Илсухов, подпоясанный несколькими кольцами веревки поверх кожушка, с топором за поясом добрался между тем до трубы, влез на нее, рискуя сорваться и сломать шею на старости лет, воткнул ногу в дымный столб, обхватил его руками и стал подниматься вверх.

Когда взбудораженные старики и старухи-все четверо душ — собрались в полном составе возле илсуховского подворья, дедка Илсухов был уже высоко. Из беспорядочных криков, доносившихся снизу, он сумел разобрать только два слова: «куда?» и «зачем?» И если первый вопрос был риторическим и каждый мог легко догадаться, что Илсухов собрался на небо, то ответа на второй вопрос не знал никто. В том числе и сам путешественник. И хотя старики нередко мечтают вслух о беззаботной потусторонней жизни, вряд ли кто из них всерьез хочет побыстрее попасть в рай. Даже если верит в его существование, насколько это возможно в наше неверующее время.

Пожалуй, старик просто-напросто заскучал. А может, вспомнил ушедшую в начале зимы жену и захотел подняться посмотреть, как ей там.

А может, просто стронулся с ума от одиночества.

Скоро дедка Илсухов стал темной точкой, а потом и вовсе исчез в стылой мутной вышине. И печка в его доме протопилась.

Люди зашли в опустевшее жилье, чинно расселись по лавкам и надолго замолчали. Старики усердно дымили самосадом, старухи терли глаза и негромко сморкались. Потом все потихоньку задвигались, и скоро лавки выстроились вокруг стола, а на столе появились соленые грузди, и разваристая картошка, и капустка со льдом, и жареное сало. И выпить нашлось. Бывший избач, а перед пенсией водовоз дедка Рыков встал и солидно откашлялся. Встали и остальные.

— продекламировал Рыков в полной тишине.

Разошлись только к вечеру. И никто даже не подумал о том, что дедка Илсухов может вернуться. Потому что все знали твердо: дым всегда поднимается только вверх и никогда не возвращается обратно.

Через пару дней на крышу своей избушки-развалюхи взобралась с великим трудом ревматическая бабка Синячиха. Она в отличие от Илсухова первооткрывательницей не была и сомневаться в прочности дымного столба оснований не имела, а потому секрета из задуманного не делала. Она еще накануне обошла соседей и раздарила все свое небогатое богатство.

— Сыны мои там, солдатики, да и Ваня мой, сирота, сколь годов без меня маются, — заученно отвечала она на всякий немой вопрос.

Поэтому никто и не решился отговаривать старую. Она сама накрыла в избе стол для гостей и воспарила в чистую высь, нагруженная котомкой с картовными шаньгами. Знать, надеялась женщина, что на небе все так же, как и на земле, только лучше.

А на земле, подвыпив слегка, вдруг заплакал по-стариковски жалобно вечный холостяк Юрочка, неизвестно за какие грехи называемый этим детским именем всю свою семидесятилетнюю жизнь. Он заплакал и признался оставшимся двоим односельчанам, что весь век безответно и тайно любил эту толстую и скрюченную болезнью бабу Синячиху, которую звали, как оказалось, Катей, Катюшей. Он рассказывал людям о своей такой смешной любви, повторяя постоянно, как припев: «Стыд-то какой, господи, какой стыд!» А люди — дедка Рыков и бабка Настасья — жалели его, и утешали, и удивлялись, что никакой скрытой любви сроду не замечали за Юрочкой, а его холостую жизнь считали редкой и вредной дурью. Удивлялись и завидовали непривычной завистью. |

И опять бывший избач, а перед пенсией водовоз дедка Рыков встал и продекламировал в полной тишине:

…Юрочка покинул землю ночью, да, видно, хотел попасть на небо наверняка и лишковато набазгал в печку дров. На рассвете деревню разбудил пожар. Избенка старика стояла на отшибе и никакой опасности для других строений не таила. Тем более в такую безветренную погоду. Ни дедка Рыков, ни бабка Настасья даже не пытались тушить пожар, и домишко за какой-то час сгорел дотла.

Потом бабка Настасья предположила, что Юрочка специально сжег избу, потому что ему было стыдно перед соседями за отсутствие каких бы то ни было припасов и тем более богатств. Но соседи в обиде не были. Они ведь уже знали, что не выдюжить им одним в опустевшей деревеньке — слишком тоскливо…

Последним покинул свой дом дедка Рыков. Он прихватил с собой транзистор с запасом батареек, надеясь установить в скором будущем связь с Землей. Он не хотел думать о том, что односторонняя связь с небом и так не прерывается испокон веков без всяких технических штучек.

Встав возле трубы, он оглядел родные окрестности долгим взглядом и громко, с выражением сказал сам себе:

И, поплевав на ладони, полез по дымному столбу.

А на другой день в деревню приехала автолавка, нагруженная хлебом и консервами, гвоздями и кастрюлями, карамелью и спичками. И шофер, он же продавец, Тимка зычно крикнул свою обычную шутку:

— Не умирайте, люди, я привез вам живой воды!

Но никто не вышел за товарами из остывших изб. И Тимка удивленно увидел, как сильно скособочилось и как бы просело небо, лишившись пусть и не всех, но многих своих опор.

 

ЖЕЛТЫЙ АВТОМОБИЛЬ

Лет до тридцати Евгению Петровичу и в голову не приходило, что он может стать обладателем собственного авто. После окончания института он прочно сел на полужесткий стул рядового инженера-конструктора. Довольно скоро с него почти безболезненно слетела вся студенческая шелуха — мечтания о быстрой карьере, об изобретениях, сулящих переворот в машиностроительных науках… Он женился на симпатичной лаборантке из соседнего отдела, через год Валя родила двух пацанят-близнецов. Им дали двухкомнатную квартиру на первом этаже, сослуживцы подарили торшер и два утюга.

Дальнейшая жизнь никаких серьезных взлетов и падений не обещала.

Одно время начальство подумывало, правда, o том, не пора ли выдвигать молодого специалиста; на следующую ступеньку, но поскольку вакансий в тот момент как раз не было, а сам Евгений Петрович никакого повода для своего повышения не подавал, то, подумав немного, начальство выкинуло из головы эту мысль и стало размышлять о более существенном и глобальном.

Жила молодая семья небогато, но, в сущности беззаботно. Евгений Петрович подрабатывал, чертя на казенном ватмане курсовые проекты для заочников, он брал по червонцу за лист и здорово поднаторел в этом деле. Не брезговал и задачками, которые шли по трояку. И удивлялся, что эта работа, такая неподъемная в свое время, доставляет теперь удовольствие, можно сказать, вдохновляет. Он даже подумывал, что, возможно, закопал свой талант, когда не стал поступать в аспирантуру. Впрочем, в глубине души Евгений Петрович догадывался, что посредственным студентом он был, скорее всего, по той простой причине, что никому тогда не приходило в голову платить ему по червонцу за лист и по трояку за задачку.

Валя вязала для знакомых. Такса у нее была тоже твердая.

Однако лишних денег не случалось. Дыры в бюджете латали родители Евгения Петровича, которые жили в недальней деревне. Они же обеспечивали продовольствием. Их навещали регулярно всей семьей. У Вали из родителей имелась в наличии только мама-пенсионерка, которая в латании дыр принимать заметного участия не могла. Ее навещали реже.

В общем, семья была самой заурядной. Принося умеренную пользу обществу пять дней в неделю, Евгений Петрович и Валя ждали субботы. По субботам вставали пораньше, собирали пацанов и ехали в деревню.

И однажды Евгений Петрович увидел возле родительского домика новенький желтый «Запорожец» с еще не смытой защитной смазкой. В кабине сидел его старый отец, красный от умственного напряжения. «Запорожец» визжал, как зарезанный.

— Вот, сынок, купили, — сказал отец смущенно. — Да, видать, стар я уже на шофера учиться, так что владей, сынок!

Взволнованный Евгений Петрович сел за руль.

Рядом примостилась Валя. Сзади пыхтели старики, радостно перебивая друг дружку, кричали дети.

И машина тронулась. В институте Евгений Петрович успешней всех в группе овладевал автоделом. И наука пригодилась. Сделав два круга по деревне, автомобиль втиснулся в тесный дворик.

Прошло какое-то время — и уже невозможно было представить, что когда-то семья обходилась без машины. Евгений Петрович сделался ярым рыболовом. Они пристрастились ездить по лесам в поисках ягод и грибов, часто просто выбирались «на природу», без которой раньше в общем-то прекрасно обходились. И если только в машине оставалось место, Евгений Петрович не упускал случая подсадить попутчиков, жалобно голосующих на дороге.

Искренне оплакав родителей, которые вскоре умерли один за другим, Евгений Петрович с удовольствием получил техпаспорт на машину взамен доверенности, переписал на себя родительскую избу.

За пять лет шустрый «Запорожец» исколесил столько, что можно было бы раза три обогнуть планету по экватору. Благо бензин тогда ничего не стоил.

За это время на месте ветхой родительской халупы вырос маленький двухэтажный теремок, огород, обрамленный красивым непроницаемым забором, заотражали солнечный свет стеклянные кровли двух просторных теплиц.

Уже никому теперь не приходило в голову продвигать Евгения Петровича по службе. Да он бы и обиделся, если бы ему предложили более высокую, а следовательно, и более хлопотную должность. Целыми днями он звонил теперь по телефону насчет рыбалки, насчет видов на урожай ранней виктории, насчет запчастей и всякого такого.

У «Запорожца» проржавели крылья, старый движок стал плохо заводиться, работать с перебоями, перегреваться от долгой езды, потерял мощность. Подмазав и подлатав для товарного вида, Евгений Петрович однажды продал его небогатому покупателю за небольшую цену. И был рад, что избавился от этой рухляди.

Через неделю Евгению Петровичу выделили на производстве «Ладу». Наивным сослуживцам было любопытно, где Евгений Петрович возьмет потребные на машину тыщи. Они знали и про раннюю викторию, и про кофты и пуловеры, которые Валя вяжет ночами для знакомых, знали про курсовые проекты и задачки для заочников. Но бедные товарищи по работе и не подозревали, что из этого всего за малый, в сущности, срок можно сложить целое состояние. Это, надо сказать, типичное заблуждение тех, у кого больших денег отродясь не бывало. Евгений Петрович уплатил нужную сумму, ни у кого не одалживая.

Красная «Лада» заняла место в кирпичном гараже, который сразу был построен с большим запасом. Ее тихий голос, похожий на мурлыканье разнежившейся кошки, повергал владельца в состояние счастливого обалдения.

Но красное чудо кушало только дорогой высокосортный бензин, А также масло. А также требовало особого обхождения. Валя покрыла сиденья семейной любимицы дорогими чехлами. Евгений Петрович ездил на новом авто только на работу — ради престижа. Для поездок на дачу в основном стали пользоваться, как в прежние времена, автобусом.

Но однажды вечером Евгений Петрович, подрулив к гаражу, вдруг увидел перед воротами свой старый, уже почти забытый желтый «Запорожец». У Евгения Петровича неприятно закаменело в животе. С тяжелым чувством он подошел к двери квартиры, позвонил. «И чего приперся, сейчас, поди, орать начнет… А где глаза были, когда покупал?» — с досадой думал он, готовясь к нелегкому разговору с покупателем. Но чужих в квартире не было. Откуда появилась машина, ни Валя, ни дети не знали.

Евгений Петрович позвонил в милицию. Там долго не понимали, что случилось, наконец недовольным голосом приказали ждать. Всю ночь Евгений Петрович не спал, охраняя чужой автомобиль. Милиция приехала утром. Приехал и новый хозяин. Все решили, что машину угнали. Однако на Евгения Петровича смотрели недоверчиво. В тот день он, против обыкновения, никому не звонил, он прилежно сидел за своим кульманом, подремывая.

Вечером Евгений Петрович увидел возле гаража толпу. Но откуда взялся злосчастный желтый «3апорожец», никто опять не знал.

На следующее утро Евгений Петрович отпросился с работы и стал караулить. Он вооружился разводным ключом, сел во дворе на лавочку, прикрылся газетой.

«Запорожец» появился около полудня. Он тихо-тихо выкатил из-за угла, и у Евгения Петровича поплыло в глазах — в машине не было никого. Он оторопело вскочил, выронив газету. Взревел мотору и автомобиль лихо подрулил к прежнему владельцу, громыхнув гнилым железом и скрипнув тормозами. Он даже слегка выскочил на тротуар одним колесом. Дверца сама собой отворилась.

Инстинктивно, словно открещиваясь от наваждения, Евгений Петрович взмахнул ключом. «Запорожец» проворно отскочил назад. Ключ выпал из рук. Машина снова как ни в чем не бывало подкатила к бывшему хозяину. Он пнул изношенный скат. Что-то жалобно булькнуло в железных недрах.

До вечера Евгений Петрович гонялся за опостылевшей машиной. Она уворачивалась от пинков и ударов, пряталась в кустах, скрывалась за большими грузовиками. Временами казалось, что она уже не вернется, но стоило Евгению Петровичу подойти к дому, как ее желтый облезлый капот снова высовывался из-за угла.

Вечером пришел новый владелец, он задыхался от негодования, но быстро присмирел, увидев все собственными глазами. Прибывший с ним милиционер раза три начинал составлять протокол, он комкал и комкал государственные бумаги, потел и краснел, грызя авторучку. Протокол не давался.

— Я ж ему и мотор новый купил, и резину, и еще много всего. Ну что ему не нравится? — недоуменно бормотал новый хозяин.

Он повесил дополнительные замки на гараж, для большей надежности привязал к подвеске толстую стальную цепь, прикрепив второй ее конец к фундаменту.

На следующий день, въезжая после работы во двор, Евгений Петрович зарычал. У гаража с помятыми крыльями и разбитыми фарами стоял желтый «Запорожец». Обрывки цепи болтались сзади.

Потеряв самообладание, Евгений Петрович повел свою «Ладу» в лобовую атаку. «Запорожец», перемахнув через клумбу, выскочил на улицу. Завывая сиреной, с другой стороны неслась милицейская «Волга».

Желтый автомобильчик, лавируя между грузовиками, мчался из последних сил. Загрохотав по брусчатке, отвалился бампер, с крыши сдуло багажник. Шоферы, видя мчавшийся на предельной скорости «Запорожец» без водителя, жались к обочинам. Расстояние между участниками необычной гонки неуклонносокращалось. Милицейская «Волга» пошла по боковым улицам наперерез.

Гонка закончилась на мосту… Проскочив его до половины, «Запорожец» жалобно пискнул тормозами: впереди дорога была перегорожена милицейской «Волгой». Маленький автомобиль круто развернулся и помчался обратно. Но с другой стороны лоб в лоб шла красная «Лада», зловеще мерцая всеми четырьмя фарами. Евгений Петрович зажмурился и нажал на педаль тормоза. Машину занесло и развернуло. Двигатель заглох.

Желтый «Запорожец», проломив чугунные перила, медленно рухнул в воду. Евгений Петрович подошел к покореженной решетке. Глянул вниз. Красные масляные пятна растекались по поверхности воды.

«Разве масло бывает красным?» — рассеянно подумал он.

 

НОЧНОЙ ЗВОНОК

Посреди ночи длинно-длинно зазвонил телефон. Словно вызывала междугородная. Павлу Петровичу Мишутину в этот момент снилась война. Он с трудом разодрал веки, отгоняя кошмар, тяжело перелез через Наталью Сергеевну, показавшуюся ему спросонья бруствером окопа в полный профиль. Покачиваясь, натыкаясь на углы, Павел Петрович прошлепал в прихожую, нашарил на стене выключатель.

— Слушаю, — сказал он хриплым голосом.

— Павел Петрович Мишутин?

— Я слушаю вас, говорите.

— Только не кладите трубку, — донеслось — откуда-то издалека, — вы меня не знаете. Я вас тоже. Я лишь выполняю инструкцию.

— Короче, пожалуйста, — недовольно буркнул Павел Петрович.

— Да, да, конечно! — заторопился незнакомый голос. — Я постараюсь. Я уполномочен сообщить вам, что вы совсем не тот, кем кажетесь окружающим и самому себе.

— Любопытно, — хмыкнул Мишутин. Сон окончательно слетел, и стало ясно, что кто-то затеял дурацкий розыгрыш. Осталось только вычислить кто. Вычислить и послать куда следует.

— Любопытно, — еще раз повторил Мишутин. — Откройте же мне глаза.

— Не надо иронизировать, — попросил не поддающийся вычислению голос. — А сообщить я должен нечто такое, что вы должны выслушать максимально серьезно. Вы, говоря по-простому, — инопланетянин!

Павел Петрович отлепил трубку от уха.

— Выслушайте, пожалуйста! — с неподдельным волнением взмолился голос, и Мишутин остановил руку. Это произошло как бы помимо его воли.

— Да, вы — инопланетянин! И нет ничего удивительного в том, что вы не помните своей прежней инопланетной жизни. Ведь, согласитесь, если кто-то нашел возможность доставить вас за несколько сотен парсеков на Землю, то уж избавить вашу память для чистоты эксперимента от мешающих воспоминаний — дело совсем простое. Логично?

— М-м-м…— промычал Мишутин. Он не особенно вслушивался в слова, ему казалось, еще чуть-чуть, еще малость, и он узнает голос нахала. А уж как повести разговор дальше, Павел Петрович давно обдумал.

— И вот теперь эксперимент успешно завершен, — неопознанный собеседник заговорил медленней, спокойней. — Ваша родная цивилизация с нетерпением ждет вас. Вы вернетесь победителем и героем. Ваши родные и близкие гордятся вами. Еще бы, столько лет прожить на Земле, подвергаясь постоянной смертельной опасности, и не только выжить, но и успешно провести сотни наблюдений и опытов… Да, все было запрограммировано: вы помните свою здешнюю жизнь с раннего детства и до сегодняшнего дня. Но какие-то туманные видения должны были неизбежно преследовать вас все время. Они-то и есть ваше естественное, никем не придуманное настоящее. Вспомните!..

— Хватит! — рявкнул Мишутин и громко хлопнул трубкой. Его душило бешенство. Голос был похож на голоса многих его знакомых, но полной уверенности не было.

Он погасил свет, лег, отвернулся к стене.

На следующий день Павел Петрович узнал, что, ему урезали квартальную премию наполовину за срыв плана поставок. К поставкам он имел отношение постольку-поскольку, но ведь нужно же б с кого-то взыскивать.

«Опять Натали будет буйствовать, Мишутин по дороге домой. — И ее можно понять. Ну что я, действительно, за мужик, меньше жены получаю? Кто-то на работе упирается, изобретает рацухи из пальца высасывает, все лишняя копеечку в дом. Кто-то на работе часы отсиживает, а по выходным приладился подъезды штукатурить. У меня для изобретений шариков, видать, не хватает, а для подъездов-радикулит… А деньги нужны — хоть стреляйся. Верка совсем взрослая, сапоги надо, американские штаны надо, шубу надо. Ленка, пятиклассница, золотую цепь требует на полном серьезе, обещала за это в отличницы выйти. А дальше совсем глухо. Старшая в институт собирается, дай бог, поступит. Лучше бы уж замуж взял кто…

Посреди ночи длинно-длинно зазвенел телефон. Словно вызывала междугородная. Павлу Петровичу в этот момент снилось, что его посадили за растрату. И ему было непонятно, откуда взялась растрата, если никакими матценностями, кроме ватмана, он отродясь не заведовал. И то больше пяти листов враз не давали.

Вчерашний голос избавил от кошмара.

— Мы понимаем, что вам нелегко. С одной стороны, туманные видения, с другой — вполне реальная жизнь, работа, семья. Но подумайте вот о чем: память о вашей подлинной жизни будет полностью восстановлена. И вы сможете сравнить и выбрать то, что вам больше нравится… Ваши заслуги перед вашей родной цивилизацией невозможно преувеличить. Передатчик, вмонтированный в ваш мозг, за долгие годы передал массу чрезвычайно ценной информации о Земле, ее обитателях, изучать и перерабатывать которую под вашим прямым руководством будут тысячи ученых. Тысячи!

А что вас ждет на Земле? Здесь вы — серость. Не обижайтесь, вы и сами знаете, что это так. Жена вас не любит, дети тоже, да вам и самому не за что особенно уважать себя. Ваша семья обойдется без вас. Учреждение, где вы служите рядовым инженером, будьте уверены, не развалится без ваших трудов.

Дома, на родной нашей планете, все не так. Дома вы станете всенародным героем, ваши портреты и сейчас можно увидеть повсюду. Дома вы красавец, образец для подражания. У вас прекрасная семья, которая с нетерпением ждет вас. Вам предстоит еще долгая-долгая жизнь, полная побед и счастья!..

Павел Петрович молча положил трубку. «Сволочи, — подумал он равнодушно, — знают, что я люблю фантастику, вот и нашли повод позубоскалить».

В эту ночь он так и не уснул больше. Его одолевали странные, беспорядочные мысли.

«Бред, конечно, — думал Мишутин, — разве здоровый человек может такому поверить. Даже если он любит фантастику. А хотя многие ли в моем возрасте всерьез воспринимают фантастику? Может, в этом все дело? Что, если видения, которые и правда случаются нет-нет, и впрямь навеяны не книгами и воспаленной фантазией, а чем-то вполне реальным?.. Нет, ерунда. Все ерунда. Я же помню отца. Я же летом на мамину могилку ездил, рябину посадил. Там еще собака лохматая по кладбищу бегала. Она меня и до электрички потом проводила. Я еще, помнится, ее с собой хотел взять. Да жены побоялся… М-м-м-да… Жена… А что? Жена как жена. Не хуже, чем у людей. Это уж точно… А вдруг и впрямь так задумано было? Чтоб, значит, не откуда-то свысока земную жизнь изучать, а из самой что ни на есть нутри?.. Фу какая глупость! Так и в самом деле в любую небылицу можно поверить… Вот гады! Звонить по ночам не лень… И вранье это, что меня никто не любит. Все любят. И Натали, и Верка, и Ленка. Ленка уж точно, я ж, не дай бог, случись с ней что, помру на месте. Любят, привыкли только… Но вообще-то и в самом деле неплохо бы исчезнуть на некоторое время куда-нибудь. Не насовсем, конечно… Это же надо придумать такое! Будто я у них там герой, победитель и все прочее. На самых больных струнах играют, паразиты. Да, уж я кто угодно, только не герой. Человеко-дни проживаю. Конечно, вместе с миллионами других, но это слабо утешает. Разве об этом мечталось когда-то? А там еще жить да жить! Эх, до чего душу растравили! Интересно, а если сделаю вид, что поверил?..

Павел Петрович забылся лишь под утро и проспал на работу. Он получил замечание, а к вечеру и выговор в приказе за то, что по рассеянности крупно напортачил в чертеже.

А вечером на него наорала Наталья Сергеевна. Ленка получила три двойки в один день, а Верка явилась домой около полуночи. Она обозвала отца неудачником и сообщила, что больше всего в жизни не хочет быть похожей на родителей.

А посреди ночи опять зазвонил телефон.

— Я все обдумал и согласен, — сразу сказал Павел Петрович.

— Вот и прекрасно, — ответил голос. — Вы должны сейчас же отправиться на вокзал, сесть в электричку, проехать до разъезда Сосновый, выйти, углубиться в лес, держа направление на Полярную звезду. Примерно через два километра вы увидите поляну, посреди которой стоит кривая сосна с обломанной верхушкой. Звездолет будет на поляне в четыре часа утра. До встречи.

Чемодан Мишутин собрал быстро и легко. Письмо далось труднее.

«Дорогие мои Наташа, Вера и Леночка!

Меня пригласили посетить другой мир, и я естественно, не нашел причин отказываться. Возможно, я задержусь там надолго или даже на всю жизнь, в чем я лично сомневаюсь. Но на всякий случай знайте, что я на самом деле совсем не такой, каким вы меня видели.

Наташа, знай, у меня никого не было, кроме тебя. Говорят, что у меня кто-то есть на другой планете, но если это даже и так, то я не виноват все равно. Это долго объяснять, поэтому постарайся поверить и простить. Скажи Федору Степановичу, что я убедительно просил оформить мне отпуск без содержания. А если не вернусь вовсе, передай ему от меня, что он сволочь.

Вера и Лена, слушайтесь маму, не обижайте ее, не делайте глупостей в жизни.

Целую всех. Ваш П. Мишутин.

Если окажется, что я никуда не улечу, прошу считать это письмо шуткой. Когда вернусь, все объясню».

В половине четвертого Павел Петрович отыскал нужную поляну.

— Явился, кретин!-сказал он вслух, выходя на освещенное луной место.

С гиком и свистом выскочили следом из тьмы трое неразлучных друзей из соседнего отдела, Ваня, Веня и Витя.

— Обманули дурака на четыре кулака! — пели они, водя вокруг Павла Петровича скомороший хоровод.

— А мы тут на озерцо порыбачить приехали, вот и решили организовать хохму! — икал от восторга Веня.

— А я с тобой по телефону через полотенце говорил! — делился счастьем Витя.

Мишутин пытался хохотать вместе со всеми, но это у него не очень получалось, потому что хотелось драться. А драться одному с троими — неразумно. Мучаясь от сознания своей беспросветной глупости, Мишутин нечаянно глянул вверх и остолбенел. Вслед за ним мгновенно смолкли и остальные.

Из темного угла неба, неслышно скользя, планировало сияющее огнями огромное и безмолвие нечто. Вот оно неподвижно зависло над поляной. Сверкающее туманное облачко отделилось от него, опустилось и стало окутывать Павла Петровича.

И тут Мишутин рванулся и побежал, проламываясь сквозь кусты.

За ним никто не гнался. Облачко в то же мгновение взмыло вверх. Звездолет, притушив огни стал стремительно подниматься и скоро исчез среди звезд.

 

НА ПОЧВЕ РЕВНОСТИ

О том, что Вася Хребтов делает железного мужика, знала вся деревня. И в том, что он его сделает, коли сказал, мало кто сомневался. У Василия были золотые руки и светлая голова, если бы этим добром распорядиться по-умному, много хорошего совершил бы человек в жизни. Но, как и многие толковые люди, Василий был не дурак выпить, а потому дальше слесаря и не продвинулся, выше изобретателя-самоучки не поднялся. Он и проболтался про эту свою затею по пьянке, после пожалел, да что делать.

Однако время шло, а железного мужика так никто и не видел. Самые бестактные, а таких, надо сказать, в деревне было большинство, поэтому бестактность называли простотой, время от времени спрашивали Василия о достигнутых успехах, на что изобретатель отвечал про технические трудности. Вася сильно похудел, временно перестал пить, и было видно, что собирать железного мужика — дело трудное и, пожалуй, даже невозможное без специальных знаний и мощной материальной базы. Так, во всяком случае, говорил учитель физики, постоянно носящий печать большой учености на лице и ничего не умеющий сделать своими руками.

Словом, со временем сомневающихся становилось все больше и больше, они по простоте своей подшучивали над изобретателем за глаза и в глаза, понятия не имея, что в природе существуют творческие неудачи, за которые даже в солидных институтах премии назад не отбирают.

К счастью, о творческих неудачах ничего не знал и сам Василий. Да и откуда было знать самоучке о таких тонкостях! В общем, так или иначе, наступил день, когда железный мужик по имени Христофор был готов. Сбежалась вся деревня, когда, поддерживаемый за железную руку создателем, он неуклюже вышел на улицу.

Христофор был оранжевым, как трактор, он шел, медленно ступая по накатанной дороге обутыми в куски автопокрышек ногами, оставляя глубокие следы от усиленного болтами протектора. Василий равнодушно здоровался с обалдевшими односельчанами, изредка останавливался, и все видели, что двуногая машина тоже останавливается, хотя изобретатель в этот момент и не дотрагивается до нее. И это было, пожалуй, самым ошеломляющим. Внутри Христофора жужжали электромоторчики, щелкало реле, иногда Василий о чем-нибудь громко спрашивал своего попутчика, на что тот отвечал скрипучим голосом, учтиво повернув большую квадратную голову: «Да, Вася!» или «Нет, Вася!» И они шли дальше.

Согласные помочь «обмыть» что-нибудь всегда найдутся. Если кто этому не верит, пусть проверит и убедится сам.

Зимний день недолог. Вечером, когда зажглись фонари и все деревенское население привычно скрылось за ставнями, по улице шли двое. Один, блестевший в неверном свете, словно голый, держался твердо; второй, поддерживаемый первым, то и дело скользил, повисая на крепких руках друга, пел, стремясь достичь максимальной громкости: «В этот час ты призналась, что нет любви!» Пропев малочисленные слова песни, он на какое-то время умолкал, потом останавливался, покачиваясь, и говорил попутчику:

Христофор, я тебя породил — я тебя и развинтю!

Пошли, Вася, у меня аккумуляторы садятся! — отвечал смиренно Христофор.

После непродолжительной паузы — в это время, очевидно, Вася обдумывал услышанное, пытаясь найти в нем тайный, оскорбительный для себя смысл, которого, конечно, не было, — снова темпераментно зазвучала песня: «В этот час ты призна-а-а-лась!..»

Утром из района приехала милицейская машина. Мающийся с похмелья изобретатель доверия не внушал и изобретателем не выглядел. Однако ФИО и год рождения совпадали, и тогда пожилой старший лейтенант прямо так и сказал:

Гражданин Хребтов, нам сообщили, что вы незаконно построили и эксплуатируете самоходного железного человека…

Большинство людей самоходные, и очень многие считают себя железными, — туго, но хитро ответил Василий.

Но пожилой старший лейтенант служил в милиции давно, много лет работал в ГАИ, видал на своем веку всяких умельцев, поэтому он сказал строже:

— Вы сконструировали машину и обязаны предъявить ее на регистрацию, а мы, прежде чем зарегистрировать ее, должны проверить законность приобретения материалов для ее изготовления и Удостовериться, что машина удовлетворяет требованиям безопасности.

— Дак со свалки все! — с надеждой воскликнул изобретатель.

— И краска тоже? — по-милицейски спросил милиционер.

— Христофор, иди сюда! — громко позвал Вася и вздохнул.

Шумно вытерев в сенцах обувь, Христофор вошел в дом и воспитанно поздоровался. Старший лейтенант вздрогнул, слегка побледнел, но бдительность не потерял, потому что был хорошим сотрудником.

— Где… гм-гм-м… вы были? — спросил он.

— Колол дрова, товарищ старший лейтенант! — по-военному отчеканил Христофор скрипучим голосом и весь звякнул.

И милиционер привычно засомневался: может или не может машина говорить ему «товарищ»? Может, все-таки — «гражданин»? Но поправлять не стал, потому что точного ответа на трудный вопрос не знал.

— Я должен вас осмотреть! — тоном, не терпящим возражений, сказал он вслух. И опять засомневался: «А должен ли? А может, на это дело ордер требуется?» Но никто, конечно, его сомнений не заметил. И никто, конечно, не возражал.

Пообещав вызвать, если потребуется, милиционер уехал. Кого он собирался вызвать, осталось неясным. Христофор подумал, что его, и обрадовался, а Вася подумал, что его, и не обрадовался.

Жизнь в деревне снова пошла своим чередом. Довольно быстро жители привыкли к железному человеку и перестали ему удивляться. Со временем даже самые злые собаки потеряли всякий интерес к чужаку, а некоторые, не избалованные хозяевами дворняги признали Христофора за своего, встречали его у ворот, повизгивая, виляя хвостом, всегда за железной дверцей на боку у него находилось для них что-нибудь вкусное.

Христофор записался в библиотеку, откуда каждый день приносил целую авоську книг, не пропускал ни одного фильма в клубе. Василий, как это нередко бывает с изобретателями, быстро охладел к своему детищу. Умельца в это время как раз пристиг очередной запой, он перестал ходить на работу и целыми днями пропадал неизвестно где. Христофор, получившийся мужиком по натуре добрым и совестливым, каждое утро ходил на работу вместо своего создателя, что вполне устраивало начальство. Все домашние обязанности он исполнял тоже охотно, что вполне устраивало жену Хребтова Семирамиду, говоря попросту, Симу.

Христофор помогал хозяйским детям готовить уроки, читал им вслух, чинил игрушки, не посылал по ночам в голбец за квасом, и дети полюбили его, как родного.

Однажды вечером, когда Василий пришел, как обычно, изрядно выпивши и, придравшись к жене, замахнулся на нее, он вдруг почувствовал крепкую, стальную руку на своей руке. Хребтов окончательно протрезвел и испугался, когда Семирамида, собираясь в баню, прямо при муже запросто сказала:

— Так ты, Христофор, не забудь, через полчасика приходи, спину мне пошоркаешь!

— Да, Сима, — скрипуче послышалось в ответ. Несколько ночей Василий не спал, приходя в себя после запоя, мучаясь ревностью и тоской.

Ничем не выдал себя Василий. Он стал ходить на работу вместе с Христофором, они вместе выстроили новую стайку для коровы и поросят, раскатали старую баню. И однажды ночью, когда Христофор подзаряжал свои аккумуляторы, а в доме все спали, Василий встал, незаметно прокрался к железному человеку и выключил его. К утру от Христофора осталась бесформенная груда железа.

Но, как известно, ко всему привыкают люди. Вася совсем бросил пить, он исправно ходит на работу, хотя больше ничего не изобретает, начальство им довольно. Семирамида догадывается, что произошло, ей, конечно, жалко безотказного дармового работника, однако живой мужик, безусловно, в чем-то все-таки немного лучше железного, и она старается ни о чем не вспоминать вслух.

По весне Хребтов сконструировал из останков Христофора маленький колесный трактор. Опять вся деревня собралась смотреть, как он пашет на нем свой огород. Все говорили, что трактор получился на славу и его надо показывать в передаче «Это вы можете!».

— Голова! — говорили про Васю мужики.

— А Христофор был лучше, — вздохнув, сказал младший сын Хребтовых Витька. Ему было всего одиннадцать лет, и учитель физики говорил, что у мальчика явная склонность к изобретательству и что, возможно, он пойдет в отца…

 

РОДНАЯ ДУША

Анатолий Петрович помер, и в районной газете появился про него хороший некролог. Вот бы, наверно, обрадовался покойный, прочитав такие теплые слова о себе. Но некрологи, как известно, пишутся не для того, чтобы их читали, если так можно выразиться, сами герои. Ну, да ладно, я не о том хотел. Я о том, что на другой день после смерти Анатолия Петровича ощенилась общественная сука Умка, кудлатая черная спаниелка, жившая в углу двора, в удобном фанерном ящике из-под спичек.

Умка была старой и мудрой псиной, еще весной она увязалась за кем-то из ребятишек и нашла пристанище в этом тенистом, заросшем тополями и кленами дворе. Она почитала хозяевами всех жильцов дома, даже самым злым она при встрече дипломатично помахивала хвостиком, а потому заклятых врагов не имела. Она ни на кого никогда не лаяла и никого тем более не кусала, хотя ребятишки порой здорово досаждали пожилой собаке. Умка охотно, по первому зову, сопровождала любого из жильцов куда угодно, причем там, вдали от своего двора, она вела себя образцово, как подобает собаке, у которой всегда был и есть единственный на всем свете хозяин. И это, конечно, льстило тому, кого она сопровождала. Словом, Умка не голодала, ее никто всерьез не обижал.

В сущности, ей жилось даже лучше некоторых домашних собак. По крайней мере, когда она ощенилась, никто не поднял руку на ее материнское счастье. Все четверо щенков так и остались при ней. И так совпало, что душа покойного Анатолия Петровича каким-то образом вселилась в одного из них.

…Сперва было длительное забытье. В сознании время от времени проносились туманные картины предыдущей жизни, не волнуя и не останавливая внимания. Была сплошная темнота и пробуждавшие то и дело приступы хорошего аппетита. Утолив голод, малыш немедленно засыпал, притулившись к материнскому животу.

И однажды, проснувшись, Анатолий Петрович увидел свет. Он почесал ухо и ощутил себя личностью. Покачиваясь на слабеньких ногах, он вышел из спичечного ящика и осмотрел залитые солнцем окрестности. Двор показался ему знакомым. Ряд железных гаражей на отшибе, среди которых были его гараж, песочница, качели, магазинские задворки со штабелями ящиков. Вероятно, отсюда было притащено и теперешнее жилье Анатолия Петровича. Надо заметить, что человеческая душа не могла полностью вытеснить собачью сущность, она как бы растворилась в ней и была скорее на втором месте, нежели на первом. А это, пожалуй, и к лучшему, иначе как выдержала бы душа такую резкую перемену своей оболочки.

При жизни Анатолий Петрович был директором. Нет, у него не было референта и секретарши, служебной машины и служебной дачи, не было большого полированного кабинета с телевизором и кондиционером. У него была маленькая комната с однотумбовым столом и телефоном, единственным на предприятии. Причем аппарат, параллельный этому, стоял на проходной. А за стенкой сидела Серафима Валериановна, которую он считал своей личной секретаршей, но она про это не знала и думала, что служит инспектором по кадрам, чьи обязанности с усердием исполняла.

Предприятие исправно давало план, но Анатолия Петровича так до самой смерти никуда больше и не выдвинули. Пришел пенсионный возраст, а он все тянул руководящую лямку, радовался, что не освобождают, выходит, ценят. И однажды пришел с работы, поел, прилег на диван да и нечаянно умер. Бывает.

И то сказать, работа не была легкой. У большого директора свои большие заботы, у маленького — свои и немаленькие. Приходилось все решать лично — и снабжение, и сбыт, и кадры. Ох, уж эти нынешние кадры… Небось, сами знаете.

Когда новый Анатолий Петрович глянул в баночку с водой — интересно же, — то увидел там черную любопытную мордочку и два уха, одно стоячее, а другое висячее. А глаз, зеркала души, он не увидел, потому что глаза были скрыты среди густой кудрявой шерсти.

Матери где-то не было. Она вообще, едва щенки подросли, предоставила им полную самостоятельность и свободу. Ну и себе, естественно. Она целыми слонялась по двору, выпрашивая подачки, кого-то провожала до работы, кого-то до магазина, кого-то встречала. Двор был большой, и забот хватало. Если ей перепадало что-нибудь вкусное, Умка не делилась с детьми, а, наоборот, злобно ворчала на каждого, кто осмеливался приблизиться к лакомому куску. И даже била лапой наиболее настырных. Она, видимо, не беспокоилась, что ее детей засосет улица, она стала тяготиться своими подросшими отпрысками и только кормить их до сих пор соглашалась, отчего ее отвисшие соски волочились чуть не по земле.

Матери где-то не было, хотелось кушать, и Анатолий Петрович пошел ее искать. Родной запах довел его до одного из подъездов и там, затоптанный людьми и машинами, потерялся. Щенок нерешительно постоял возле открытой настежь двери, откуда доносилось множество аппетитных запахов, потом неуклюже вскарабкался на одну ступеньку, другую.

Все перемешалось в его маленьком мозгу. С одной стороны, он чувствовал родство со своими такими же черными и лохматыми братьями и сестрами, оставшимися в спичечном ящике, с другой стороны, его манило что-то иное, призрачное, малопонятное для щенячьего ума. Какие-то совсем не собачьи образы плутали в курчавой голове.

Перед одной, обшитой дерматином дверью песик остановился. Он тихонько заскулил и поцарапал лапой дерматин. За дверью что-то стукнуло, но никто не открыл. Анатолий Петрович хотел уж было уйти обратно, но решил на всякий случай полаять. Он тявкнул разок для пробы и сам испугался так громко прозвучавшего в пустом подъезде своего голоса. И дверь незамедлительно открылась.

— Ты кто такой? — спросила болезненным голосом пожилая женщина, укутанная в шаль.

— «Да это же я, разве не узнаешь?» — хотел ответить Анатолий Петрович, но у него ничего не вышло, он только привстал на задние лапки и преданно заглянул женщине в глаза. И ему показалось, что женщина его почти узнала. Во всяком-случае, что-то неуловимо изменилось в ее взгляде, ~ потеплело будто.

— Ну, заходи, — сказала женщина подобревшим голосом. — Я буду звать тебя Джимом, не возражаешь?

— «А лучше бы Толиком», — подумалось Анатолию Петровичу, и он лизнул женщине руку. «А я буду звать тебя Тасей», — еще подумалось ему.

На свете к тому времени уже не осталось никого, кто бы мог называть ее этим старомодным именем. Для людей она была мамой, бабушкой, тетей, Анастасией Ивановной или совсем никем не была.

Она налила щенку вчерашнего супу в пустую консервную банку. Это был еще в предыдущей жизни любимый суп Анатолия Петровича, он и сейчас поел с аппетитом и даже вылизал баночку дочиста. Тася постелила ему под кроватью старый половичок и сказала, стараясь придать голосу строгость:

— Место, Джим, место!

И Анатолий Петрович привычно послушался Он лег, куда велели, и нашел свою новую постель вполне подходящей и удобной. И от волнения и усталости сразу заснул.

Вечером забежала проведать мать дочь Лидия.

— Как, ты уже на ногах?! — с деланным беспокойством спросила дочь и прошла в комнату не раздеваясь, шурша яркими одеждами. По голосу было ясно, что она очень рада досрочному материному выздоровлению после едва не подкосивших похорон, рада тому, что теперь не придется каждый день после работы тащиться к больной старухе через весь город, забегая по пути в магазины и на рынки в поисках всего того дефицитного и дорогого, с чем принято навещать больных.

— Ну, что же ты, мама, никого не слушаешь, ни врачей, ни меня, надо было еще с недельку полежать, — наставляла Лидия, — ну да ладно, может, действительно на ногах-то лучше, ведь папу все равно не вернуть, а у меня своя жизнь…

«Ну почему она такая получилась», — с досадой подумал Анатолий Петрович, завозился и нечаянно тявкнул.

— А это еще что за квартирант? — удивилась дочь и присела на корточки. Однако ничего плохого в ее голосе как будто не слышалось.

— Да вот, пришел, пусть, думаю, поживет, все не так одиноко, — как-то робко и виновато ответила мать.

— Ну и ладно, дело твое, — неожиданно сразу согласилась Лидия, — с ним гулять надо, вот и будете вместе дышать воздухом.

«Да не такая уж она и плохая, просто не повезло бабе в жизни», — решил Анатолий Петрович и покрутил хвостиком.

— А как ты его назовешь, мама?

— Да вот хочу Джимом, дак не знаю…

— Ну, что ж, нормально, значит, Джимчик, или проще Жимчик, ну вот и славненько, и живите, а мне пора…

И потянулись хорошие дни. Тася подолгу утром и вечером гуляла с Жимчиком, она стала лучше себя чувствовать, и участковая врачиха перестала заходить.

По вечерам они смотрели телевизор и разговаривали. Тася показывала псу альбом с фотографиями и рассказывала про покойного мужа. Если она что-нибудь путала, пес отрывисто лаял. Женщина умолкала и смотрела на своего любимца удивленным и даже испуганным взглядом. Но быстро успокаивалась.

«Как хорошо, — думал Анатолий Петрович, лежа посреди пола, — жаль, чтобы понять это, пришлось умереть и снова родиться собакой. А ведь у Таси нет в этой жизни никого и ничего, кроме меня. Как-то все недосуг было об этом задуматься».

Конечно, далеко не все умещалось в собачьей голове. Воспоминания путались, что-то исчезало бесследно, что-то причудливо переплеталось и становилось со временем несравнимым с действительностью.

«Видимо, — понимал Анатолий Петрович, — человеческая личность для собаки слишком велика, зато душу она, надо полагать, вмещает полностью, разве есть в мире что-то более надежное, чем собачья душа?»

А потом брали верх другие силы. Он смотрел на свою фотографию на стене, и ему уже казалось, что этот человек был когда-то его хозяином, иначе почему он ему так дорог, он пытался вспомнить себя вместе с ним, но вспоминался только человек, а черного спаниеля рядом с ним не было.

В моменты, когда человечья память пересиливала, Анатолий Петрович философствовал: «Вот еще говорят: жизнь собачья. Господи, хорошо-то как! Ни начальства, ни плана и вообще никаких обязанностей, накормят, погладят, погуляют с тобой, причешут и вымоют…»

И все чаще он был просто собакой, Жимчиком, и никем больше. Он делал все, что требовала него природа, и не страдал потом никакими комплексами и прочими чисто человеческими недугами. Прошлое он воспринимал как-то отстранено и без сожалений, и настоящее, таким образом, выглядело, по крайней мере, не хуже.

А через какое-то время Анастасия Ивановна умерла. Ее положили рядом с мужем, потому что оградка сразу была рассчитана на две могилы. Лидия постояла, поплакала и уехала. А Джима с собой не позвала, забыла, по-видимому, от горя. Несколько дней пес жил на кладбище, а потом исчез неизвестно куда.

Если вы увидите на улице черного спаниеля, который откликается на любую кличку, выпрашивает подачки, но близко ни к кому не подходит, знайте, он ищет ту единственную родную душу, которая не умерла, которая живет где-то. Но где, сыскать почти невозможно, счастливые совпадения редки в нашем мире.

Позовите его, и если он пойдет за вами, то вполне возможно, что душа, которую он ищет, живет в вас.

 

КОМАНДОР

— Вике-е-ентий! Да-а-мой! — кричала вечером с балкона жена Анна.

Викентий обиженно.шмыгал носом, подтягивал штаны, с надеждой глядел на часы. Часы показывали конец рабочего дня. А Викентий мечтал подзадержаться, поработать с единомышленниками над интересной проблемой. Они уже закрылись с Друзьями в лаборатории, предварительно договорившись с начальством и охраной, уже были запасены сигареты, бутерброды и кофе…

А жена вновь выходила на балкон.

— Вике-е-ентий! Да-а-мой! — разносилось над городом снова и снова.

— Ладно уж, иди, — сочувственно говорили Викентию друзья, — без тебя управимся.

Друзья были холостыми.

Викентий ехал на трамваях и троллейбусах, забегая по пути в магазины за продуктами, а голос Анны набатом носился над городскими кварталами.

Он прибегал домой усталый и виноватый, жена кормила его ужином, долго отчитывала за опоздание. А он с нетерпением ждал, когда она скажет свои любимые слова: «Мой ноги и марш спать!» Эти слова венчали день.

Викентий рос. Трудно сказать, что тут было главным, — усидчивость младшего научного сотрудника, его редкостная по нашему времени исполнительность или же целеустремленность жены, рядового инженера-экономиста. Но уж никак не талант Викентия. Талант, возможно, и имелся какой-никакой, но не более, чем у остальных. И вообще талантов много, а научных руководителей значительно меньше.

Нет, жена у Викентия была обыкновенной. Не какой-нибудь хищницей с разветвленными, как у резидента иностранной разведки, связями. Но она отчетливо знала, чего должен добиться ее муж в жизни, и вела его к этой цели магистральной дорогой, оберегая от бесполезных, изматывающих душу и тело метаний, сомнений, поисков.

— С этим не водись, — говорила Анна строго. И Викентий не смел ослушаться.

— Эту гипотезу опровергни, она ошибочна, — советовала Анна. И Викентий, поднатужившись, находил нужные доказательства несостоятельности такой красивой с виду гипотезы.

— Эту тему не бери, она бесперспективна, — наставляла Анна. И она ни разу не ошиблась.

Со временем они многого достигли. Родили двух детей. Выстроили хорошую кооперативную квартиру. Купили автомобиль и дачу. Защитили одну, а потом и другую диссертацию.

Викентий всю жизнь прожил на правах любимого ребенка в семье, ему доставалось все самое вкусненькое, самое тепленькое, самое мягонькое, самое сладенькое. И наряду с этим — строгость и суровость в воспитании. Чтоб не разболтался. Не связался с плохой компанией.

Став доктором наук, Викентий получил кафедру. Однажды он отправился в длительную тропическую экспедицию. И там как следует познакомился с одной из своих аспиранток. Аспирантку звали Вероникой, и у них получилась любовь. Вероника была молоденькой, совсем юной, можно сказать, ей едва-едва сравнялось двадцать восемь лет.

«А чего, — думал Викентий, обнимая темной тропической ночью аспирантку, — с Анной меня ничего, в сущности, не связывает. А с Вероникой мы будем вместе раздвигать горизонты науки».

Увлеченный научными изысканиями, Викентий не заметил, как истек срок его сильно научной командировки.

— Ты верь мне, Вероника, — говорил он, стоя в оранжевых плавках на экзотическом берегу одного необитаемого острова, — мы с тобой непременно станем лауреатами, вот увидишь!

В такие минуты Викентий выглядел великолепно: высокий и загорелый, мускулистый, с мужественной сединой в нерастраченной с годами гриве.

— Вике-е-ентий! Да-а-мой! — вдруг разнеслось над океанскими просторами.

Словом, Викентий хоть и стал в свое время лауреатом, однако же без аспирантки Вероники.

В начале эпохи поисков космических братьев по разуму Викентий был в том возрасте, когда перспектива стать звездным робинзоном ему еще не угрожала. К тому времени, когда он дорос до мэнээса, в космос улетело уже несколько экспедиций. По молодости лет он не раз порывался принять участие в этих рискованных путешествиях, и его взяли бы непременно, поскольку физически он был весьма крепок, а особо выдающихся успехов в науке от него не ожидалось. Но каждый раз жена охлаждала его пыл.

— Глупости, — раздраженно отмахивалась она, — мой ноги и марш спать!

Ну что можно возразить на такое?

Викентий вошел в возраст и забросил свои детские мечты о космосе. У него и на Земле все шло хорошо.

— Викентий, — сказала однажды Анна, пытливо глядя на мужа, — я всю свою жизнь посвятила тому, чтобы ты вырос настоящим мужчиной. И вот наш час пробил. Подавай заявление, в следующей звездной экспедиции ты будешь Командором.

— Но я боюсь, — начал было Викентий, — я там погибну, пропаду…

— Не хнычь, ты уже взрослый, — спокойно напомнила Анна. — Разве я когда-нибудь учила тебя чему-нибудь дурному? Высморкайся, вытри слезы. Возможно, ты еще не знаешь себя, но меня-то ты, надеюсь, знаешь?

Викентий знал жену хорошо.

Его назначили Командором экспедиции.

Много трудностей и опасностей подстерегало путешественников в пути. Но железная воля и могучий интеллект Командора вели космопроходцев к победе. Они установили контакт с братьями по разуму и возвращались домой, когда попали в поток метеоритов.

Викентий включил двигатели на полную мощность и вывел корабль из-под основного удара. Удалось выдержать многократные перегрузки, заделать полученные пробоины, но горючее, предназначенное на обратную дорогу, в результате маневра сгорело до последней капли.

— Ищи выход, Командор, мы тебе верим, — сказали люди Викентию, глядя на него преданными глазами.

И Викентий остался в своей каюте один. Он остался один, не раздеваясь кинулся на постель вниз лицом и горько заплакал.

— Вике-е-ентий!.. — разнеслось по космическому пространству.

Опаленный звездным огнем, обожженный бесконечностью мироздания, корабль в назначенный срок вернулся на Землю. Командор стоял в проеме открытого люка, скрестив руки на груди.

— Мы вернулись с победой, — сказал он ликующей толпе и скупо улыбнулся.

— Мой ноги и марш спать, — шепнула ему маленькая толстая женщина в очках. Она взяла Командора за руку и повела за собой.

 

ВЫЗЫВАЮТ НА СВЯЗЬ…

— Ваш ребенок родился с серьезными отклонениями, — сказала ей акушерка, пряча глаза, — вы имеете право оставить его у нас. Мы определим его в соответствующий интернат.

…Когда человек, говоривший ей много хороших слов, внезапно перестал приходить, когда стало совершенно ясно, что ждать его бессмысленно, избавиться от грядущего ребенка законными средствами было уже невозможно. Но зато не было недостатков в дружеских советах.

Не думая о себе, она выполняла все советы: глотала, пила, ела какую-то гадость. Однако зародившаяся новая жизнь оказалась настырной и живучей…

— Ребенок мой, и я заберу его, каким бы он ни был, — ответила она врачам, еще не понимая до конца, что ее ожидает. А когда ей принесли нечто орущее, с головой завернутое в пеленки, было уже поздно. Несмотря ни на что, она была человеком слова и в этом смысле могла дать фору многим мужчинам.

У рожденного ею младенца было перекошенное лицо, вывернутые конечности, непропорциональное туловище и множество невидимых внутренних пороков. С трудом сдерживая ужас и отвращение, она накормила младенца и окончательно почувствовала себя матерью.

Она принесла ребенка домой, и жизнь потекла своим чередом.

Одна за другой шли соседки взглянуть на новорожденного.

— Смотрите, что ж, не думаю, что вы сможете его сглазить, если даже захотите, — говорила женщина.

Она отбрасывала занавеску, прикрывавшую кроватку, и любопытные соседки невольно вздрагивали.

А ребенок между тем рос на глазах. Через месяц он вполне отчетливо выговорил: «Ма-ма…» Мать назвала его Костиком. Она с трудом выбрала это имя, тщательно перебрав в памяти имена всех дальних и близких родственников, знакомых и малознакомых. Константинов и Константиновичей среди них, слава богу, не было.

— Мама, — сказал Костик, — нас уже несколько веков подряд вызывают на связь люди Кассиопеи. Неужто ты не слышишь?

И только великое самообладание помогло женщине не помутиться рассудком.

— Как же, слышу, сынок, — ответила она, — спи, скорее вырастешь, тогда и ответим всем, кто нас вызывает.

Скоро Костик начал ходить. Перед тем как сделать шаг, тело малыша начинало судорожно колебаться, какие-то мышцы, которых у нормальных людей вообще нет, двигались и вибрировали под кожей, а ноги совершали бесовскую пляску на месте, пока наконец одна из них не прыгала вперед.

Но, как бы то ни было, ребенок научился таким образом передвигаться довольно быстро, научился не терять ориентации и совсем не падать.

— А на Кассиопее сейчас цветут уличные фонари, — сказал Костик матери однажды, — и все кассиопейцы покрываются разноцветными леденцами. Мама, ты хочешь, чтобы я тоже покрылся леденцами?

— Я хочу жить, как все люди, — ответила мать, думая о своем.

Она, между прочим, только об этом и думала, как будто самое главное в жизни — это родиться, как все, жить, как все, умереть, как все. Женщина даже пыталась что-то делать для того, чтобы осуществить свои планы. Один раз, например, к ней в гости пришел веселый и энергичный мужчина, сравнительно приятной наружности. Малышу было приказано в тот вечер сидеть в маленькой комнате за занавеской тише воды, ниже травы. Мать знала, что ее ребенок обладает редкой способностью часами оставаться неподвижным, и не беспокоилась.

Главной деталью одежды мужчины был серый двубортный пиджак с авторучками навыпуск. Умному человеку, а мать Костика таковым человеком и была, только эти три блестящие ручки могли сказать много. Но женщина, если она захочет замуж, частенько глупеет. Так было и в этот раз.

Они пили чай, непринужденно болтали, и было ясно, что квартира мужчину устраивает и с пропиской он тянуть не станет.

— На Кассиопее очень плотная атмосфера, и, для того чтобы быстрее передвигаться, некоторые кассиопейцы покрываются рыбьим жиром. В народе таких называют проходимцами, — донеслось неожиданно, и некто ужасный вылез из-за занавески.

— А-а-а-а! — тонко закричал мужчина с авто ручками навыпуск и кинулся к двери.

— Мама, ты не огорчайся, я все знаю про него, он ничем не лучше моего папы, — сказал Костик, успокаивая рыдающую мать.

Но та только отмахнулась и запричитала с новым приливом отчаяния.

— Горе мое, наказанье мое! — так называла она ребенка сквозь слезы. И ребенок понимал, что у него редкой доброты мама.

Шло время. Дождь за окном сменялся снегом.

— Мама, а хочешь, я сделаю так, чтобы дождь перестал и выглянуло солнце? — спрашивал Костик.

Дождь переставал, и в окно заглядывало солнце. А мать молчала.

— Мама, а хочешь, я сделаю так, чтобы снег перестал и началась весна? — спрашивал Костик.

Снег переставал, и начиналась весна. А мать молчала. Ну что ж, спасибо ей и на этом.

— Мама, а хочешь, мы отправимся с тобой на Кассиопею, там сейчас молочные реки выходят из кисельных берегов? Все кассиопейцы точь-в-точь похожи на меня, и ты будешь среди нас самой красивой. Хочешь, мама? — спрашивал малыш.

— Нет, я хочу жить, как все люди, — отвечала мать, продолжая думать о своем. Ну что тут будешь делать!

Малыш разглядывал тайком старую материну фотографию, где мать была снята еще беззаботной и, надо признать, довольно безответственной девушкой, и в его шишковатой голове бродили никем никогда не узнанные мысли.

— Мама, а что надо сделать, чтобы ты стала жить, как все люди? — спросил ребенок как-то.

— Ох, если б можно было все повернуть назад! — вырвалось у нее сокровенное.

— Я помогу тебе, — сказал малыш тихо и твердо. Но мать уже не слышала этих слов.

И все повернулось назад.

Малыш разучился говорить и ходить, он беззаботно гукал и пускал пузыри, лежа в кроватке. Напрасно мать рыдала над ним и умоляла оставить все как есть. Костик стал маленьким и уже не понимал, что от него требуется.

И в одно прекрасное утро женщина проснулась и почувствовала, что начинаются схватки. Кроватка была пуста, полиэтиленовый пакет с новеньким детским приданым лежал на столе.

Женщина попросила соседку вызвать «скорую».

— …Ваш ребенок родился с серьезными отклонениями, и вы не должны так убиваться, что он умер, — сказала ей акушерка через несколько часов.

Но женщина была безутешной.

И все-таки спустя некоторое время она нашла свое счастье. Ей попался самостоятельный, непьющий мужчина, который простил все ошибки молодости. Память о первенце, как ни старалась женщина ее сохранить, постепенно поблекла, словно была навеяна тяжелым сном, а не чем-то реальным.

Лишь одно и осталось: «Уже несколько веков подряд жители Кассиопеи вызывают нас на связь».

Вот только услышать их некому.

 

ГОРЫНЯ

Старый Федул отродясь не зорил птичьих гнезд. Но тут не устоял. Неизвестная птица, вспорхнув прямо из-под ног старика, затаилась где-то в зарослях, а одно-единственное яйцо удивительно голубого цвета осталось лежать в траве. Оно было какое-то невероятно тяжелое и угловатое.

Чуть не бегом Федул возвратился домой с яйцом за пазухой. Он торопливо согнал с гнезда испуганную наседку, ни секунды не колеблясь, выкинул несколько куриных яиц, освободив место, и на цыпочках вышел из курятника.

Дни ожидания тянулись невыносимо. По нескольку раз на дню, проклиная себя за нетерпение, старик пробирался в курятник, осматривал яйцо через мутную исцарапанную лупу, осторожно скоблил желтым ногтем скорлупу, обнюхивал. А потом мучился от мысли, что своим вмешательством повредил будущему птенцу.

Однажды ночью его разбудил истошный куриный крик и лай забившегося под избу Полкана. «Неужели лиса?» — с тревогой подумал старик, с грохотом врываясь в курятник и волоча по земле белые вязки от кальсон. В воздухе плавали перья.

Федул осветил фонариком гнездо и оторопел. Шесть желтых глаз смотрели на него не мигая. В гнезде что-то шевелилось, поблескивая в свете фонаря. Федул перекрестился и потянулся за топором.

— Уа! — голосами человеческих младенцев запищали три пасти, усеянные мелкими зубами.

И топор остался на месте. Страх исчез, и старик увидел, что вылупившееся только что существо мокрое и дрожит от холода. Оно неумело замахало голыми прозрачными крылышками и доверчиво потянулось к нему всеми тремя головами.

Старик взял корзину с гнездом под мышку и понес в избу. Тщательно завесив окна, он включил свет. В корзине, опираясь на две когтистые лапы и толстый, покрытый чешуей хвост, стоял Змей Горыныч. Вернее, совсем маленький, беспомощный змееныш. Три склоненные набок головки смотрели на старого Федула доверчиво и по-детски.

— Ах ты, сердешные! — изумленно проговорил сроду не имевший детей Федул.

Он оторвал кусок белого, приготовленного на смерть полотна, согрел воды в тазике и просто, как будто ничего удивительного не происходит, позвал: «Горыня, иди сюда!» И, чуть посомневавшись, добавил: «Цып-цып!»

Птенец неуверенно вышагнул из корзины и, переваливаясь, падая на крашеном полу, пошел на зов.

Манная каша пришлась Горыне по вкусу. На другой день Федул отправился за двенадцать верст в сельпо. Он уже давно получал колхозную пенсию, был последним жителем опустевшей деревни, на центральной усадьбе ему выстроили домик, куда Федул собирался переселиться осенью. Набрав кучу продуктов, он зашел в правление, молча подал мятую бумажку секретарше и поспешно вышел. На бумажке было нацарапано: «Переежать отказуюсь». Председатель удивился и рассердился, хотел тотчас же ехать узнавать, в чем дело, да заела текучка.

…Через две недели Горыне стало тесно во дворе. Просунув хвост в подворотню, он клал головы на конек крыши и терпеливо глядел вдаль, поджидая Федула. Вечерами старик выгуливал своего питомца. Горыня любил лакомиться верхушками сосен, но при этом не опустошал окрестные леса, а щипал деревья понемножку, чтобы они не погибли. С оглушительным ревом, так что дрожали стекла в избе, он разбегался, пытаясь взлететь. Из пастей вылетали языки пламени, из ноздрей валил густой черный дым. «Не балуй с огнем, выпорю», — покрикивал Федул.

Часами запыхавшийся старик бегал по поляне, рыча и маша руками, показывая, как, по его мнению, следует летать. Он обзывал Горыню «олухом царя небесного», кричал: «В кого ты только такой уродился?!» — «Я же реактивный, батя, — смущаясь, оправдывался Горыня, — мне крыльями махать не положено».

И однажды Горыня взлетел. Неуклюже покачиваясь в воздухе, он долго тянул на бреющем. И когда старик, задравший голову, уже почти потерял надежду на удачу, он сделал невероятное усилие и, заложив глубокий вираж, срезав крылом несколько сосен на опушке леса, набрал высоту.

И на выселках был праздник. Федул, выпив три стакана бражки, врал, что был в войну летчиком, а Горыня сидел на улице и, засунув головы в распахнутые окна, глядел на старика преданными глазами.

Целыми днями и ночами Горыня теперь летал. Он научился изменять геометрию крыла и стартовал почти с места. Черной точкой он скрывался в тучах, чтобы потом с леденящим кровь свистом и ревом спикировать вниз и выровняться у самой земли. Он сам придумал «мертвую петлю», «бочку» и другие фигуры высшего пилотажа.

— Покатал бы старика, Горыня…— заикнулся как-то Федул и тотчас испугался, но было поздно.

С тех пор они летали вместе. Старик приспособил старое кресло в пасти средней головы, купил защитные очки и мотошлем. Он командовал сам себе: «Не курить! Пристегнуть ремни!» И они летели.

Однажды они увидели большой самолет. И поняли, что самолет падает.

— Жми, Горыня! — закричал Федул. Никогда еще они не неслись с такой скоростью.

Тонкие перепонки крыльев вибрировали, грозя вот-вот лопнуть.

И все-таки Горыня успел — подставил широкую спину под фюзеляж.

Ему не хватило сил погасить скорость самолета. Он смог только задержать падение и выбрать подходящую поляну.

Самолет накренился, зацепился крылом за деревья и мягко осел. Взрыва не произошло.

Люди выбирались из салона, помогая друг другу, еще не веря, что все обошлось, и в первый момент даже не замечали под ногами что-то мягкое, подрагивающее, раздавленное самолетом. Люди нервно смеялись, приходя в себя и не понимая, почему плачет неведомо откуда взявшийся худой старик в мотошлеме.

 

КРЫЛЬЯ

Человек перестал зависеть от прихотей природы. Теперь сама природа зависит от прихотей человека. Когда-то она устраивала себе на потеху всякие оледенения и потепления, раскачивала земную ось. А теперь человек может природе такое устроить, что она не возрадуется. Он, правда, тоже.

И все же я думаю, что природа не так беспомощна перед нашим массированным натиском. Думаю, она еще вполне способна подкинуть нам такую штуку, которая не только изумит нас, но и заставит, как это уже не однажды бывало, подумать о своем ничтожестве перед милостью и гневом Ее Величества Природы.

…В одной молодой семье родился первенец. Его ждали с большим нетерпением и надеждой. Ребенок просто обречен был на самую счастливую Долю. Во-первых, это было дитя любви. Самой настоящей любви, без всяких натяжек, а это, согласитесь, явление отрадное и обнадеживающее. Во-вторых, родители ребенка были потомственно нормальными людьми, они не страдали пороками и страстишками, которые могли бы отрицательно повлиять на качество потомства. В-третьих, с той л другой стороны новый человек имел великое множество родственников, среди которых все до •одного были тоже крайне благополучными людьми, ^крепко стоящими на ногах.

А новорожденный оказался уродом. Да нет, не пугайтесь, в целом ничего страшного не произошло. Мальчик был красивым, как ангелочек, все жизненные функции отклонений не имели, вполне нормальным был и мозг ребенка. Но беда в том, что на спине у младенца, и это сразу бросалось в глаза, имелась лишняя пара конечностей в виде…

Да, совершенно верно. Это были крылья. Как опять же у ангелочка. Впрочем, крылья — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Так себе, цыплячьи крылышки, маленькие, слабые, покрытые редким желтоватым пушком.

— За что такое наказание, господи? — трагически взывали неверующие в бога бабушки, воздевая, как и положено, руки к небу.

Дедушки ни к кому не взывали, они хмуро молчали, много курили и размышляли о том, какуюу пользу можно в данном случае извлечь из многочисленных знакомств и связей, незаметно накопившихся за долгую жизнь. Оба они были волевыми людьми, закаленными в житейских бурях и штормах. Оба верили, что безвыходных положений не бывает.

Молодые родители были безутешны. Мать вообще едва держалась, она мучилась от сознания своей возможной необъяснимой вины, — с матерями это часто бывает в подобных случаях. Конечно, у ней пропало молоко. Что по нынешним, благополучным в основном временам никакой трагедией являться не может. И все же вселяет неуверенность и сомнения.

Энергичные дедушки обратились со своей бедой к знакомым. А знакомые — к знакомым своих знакомых. И так далее. Впрочем, все хлопоты были, пожалуй, излишними. Врачи и сами здорово заинтересовались этим случаем, первым в медицинской практике.

На консилиуме собрались светила всех почти областей знаний. В основном академики. И все эта дело было сокрыто кромешной врачебной тайной.

Крылья мальчика были тщательно исследованы без отделения от владельца, насколько это оказалось возможным. Имел место даже спектральный анализ одной пушинки, естественно, выпавшей из своего посадочного места.

Академики пришли к выводу, что крылья на спине есть самый элементарный атавизм, только-несколько странно проявившийся. Ведь до сих пор считалось, что среди прямых предков человека крылатых животных не водилось. В общем, теорию эволюции слегка творчески подработали под новую объективную реальность, и все стало на свои места.

— Случай хотя и редкий, но вполне объяснимый, — подытожил специалист из генетиков.

— С точки зрения элементарной теории вероятностей, в данном факте ничего сверхъестественного нет, — поддержал специалист от строгой математики.

— Так что же, товарищи ученые, наш ребенок вырастет и станет летать, как птица?! — ужаснулись родственники, которых как-то забыли обнадежить и утешить.

— Ни в коем случае, — твердо сказал маститый медик с волосатыми руками. — Подождем до полугода, после сделаем рентген, посмотрим, насколько этот атавизм связан с внутренними органами, но я не думаю, что он связан с ними больше, чем обычные нормальные конечности. И прооперируем. Я полагаю, операция будет несложной, однако в научных целях ее необходимо будет провести в нашем институте.

Вся родня облегченно вздохнула и вернулась к повседневной деятельности, которая пришла в некоторый упадок. Вспомнили, что ребенок до сих пор живет без имени, без свидетельства о рождении. Отпраздновали шумные родины. Жизнь вновь пошла своим выверенным курсом.

А малыш стал подрастать. Он ничем внешне не отличался от других младенцев, только спинку его не показывали никому из посторонних.

Крылышки потихоньку крепли, наполнялись силой, желтый пух исчезал, и на его месте отрастали красивые блестящие перышки. Лежа на животе, освобожденный от плена пеленок, малыш уже пробовал махать крыльями. Он махал ими, поднимая в квартире довольно сильный ветер, и можно было подозревать, что со временем эти крылья вполне способны будут поднять человека в небо. Но никто из окружающих даже не подумал о такой возможности. Да и кому это нужно в наше время сверхзвуковых лайнеров и космических полетов?

Прошло полгода, ребенку сделали рентген, и оказалось, что все предположения медицинского светила подтвердились. Оказалось, что крылья можно легко убрать без какого бы то ни было ущерба для организма.

Операция была проведена блестяще. Крылья заспиртовали для научных и учебных целей. Ребенок после операции несколько дней поболел да и выздоровел. А еще через полгода на месте крыльев не осталось даже самых незначительных следов.

Институтские хирурги знали свое дело. Не то что некоторые больничные.

Мальчик рос, радуя родителей и всех окружающих своими разносторонними способностями, казалось, он впитал все лучшие качества своей благополучной родни. А еще он рос добрым, нежадным, честным. Только вот чрезмерная мечтательность настораживала иногда.

— Мама, — говорил мальчик утром, лежа в по стели с широко открытыми глазами, — мне при снился сегодня чудесный сон. Как будто я — птица.

— Это бывает, — отвечала мать, — это значит, что ты растешь.

Мальчик вырос, пошел в школу. А там новые программы, нагрузки, издерганные учителя, не очень воспитанные соратники по учебе и все такое. И он летал во сне все реже и реже, пока не перестал совсем. Незаметно улетучилась и мечтательность.

«Значит, я вырос», — догадался мальчик и пошел устраиваться на работу по снабженческой линии…

Пока ученые искали причины возникновения неведомой мутации, случаи подобного атавизма среди детей участились. И скоро уже крылья стали скорее правилом, чем исключением.

Словом, пока ученые искали причины, врачи-практики занимались выполнением своих прямых обязанностей. И надо признать, здорово поднаторели в этом деле.

Сперва за операции брались только видные деятели, потом насмелились деятели помельче. А там и рядовой фельдшер стал за смену выполнять от восьми до десяти этих операций. Крылья отрезали почти как ногти и выкидывали на помойку. Из перьев выходили непревзойденные поплавки для рыбной ловли.

Появилась и другая, более прогрессивная методика. Стоило крыло перевязать потуже суровой ниткой, как бесполезный орган начинал засыхать на корню и через несколько дней отваливался сам, не оставляя ни малейшего следа.

Великое действо, доступное поначалу лишь избранным, стало со временем будничной процедурой, вроде той, освоенной тысячелетия назад, которой подвергают и теперь молодых бычков и поросят, желая добиться от них примерного поведения и хороших привесов.

Но прошли годы, и все громче стали раздаваться голоса в защиту крыльев. Дошло до того, что некоторые начали утверждать, будто крылья для человека так же естественны, как руки к голова.

— Дайте хоть одним крыльям вырасти и показать, на что они способны! — слышались призывы.

И находились родители, согласные растить крылатого ребенка.

Но теперь уже принимало решения новое поколение людей. Из тех, кто родился когда-то крылатым.

Так вот эти люди в большинстве своем ни за что не хотели соглашаться. То ли их беспокоило, что весь наш мир — жилье, транспорт да и города в целом — не приспособлен для крылатых людей, а его переделка потребует огромных материальных затрат; то ли они просто заранее завидовали летающим людям. Ведь сами-то они, как мы помним, были в свое время обескрылены непоправимым хирургическим путем.

А мутация тем временем пошла на убыль. Никто и не заметил, как она однажды иссякла совсем, как были выброшены на помойку последние человеческие крылья.

Так люди снова, уже в который раз, победили природу. Надолго ли?

 

МЕСТО В ОЧЕРЕДИ

Золотой век наконец наступил. Мир наконец добился прочного мира, а ученые победили самое смерть. Победили тогда, когда уже никто всерьез не верил в эту фантастическую возможность. Так, к счастью, бывает, только, увы, не часто.

Словом, однажды люди оказались перед реальной перспективой вечной жизни. Эта перспектива свалилась на них совершенно неожиданно, но люди имеют обыкновение быстро привыкать ко всяким новым препятствиям, поэтому первичное радостное и, пожалуй, теоретическое изумление очень скоро сменилось вполне практической озабоченностью, как поскорей заполучить столь ценное свойство.

Надо добавить, что к тому времени уже не существовало проблемы перенаселения, человечество активно осваивало новые миры, покоряло без особых издержек немыслимые еще недавно расстояния, а будущее предвещало еще более радостные достижения.

Итак, когда по планете уже разгуливало несколько тысяч бессмертных людей, первые из которых были без преувеличения отважными, достойными всяческого восхищения волонтерами; вторые — весьма ценными для человечества индивидами, которым угрожала хотя и устаревшая, но скорая смерть; третьи — просто наиболее ловкими представителями нашего биологического вида, — в общем, когда новая область медицины накопила достаточный опыт, в один прекрасный день было официально объявлено о начале всеобщей вакцинации населения на предмет бессмертия.

Впрочем, это была процедура несравнимо более сложная, чем элементарный укол, просто кто-то назвал однажды это дело вакцинацией, и название подхватили, а научное наименование операции, вероятно, показалось слишком сложным или скучным, и оно не прижилось. Вскоре забылось.

Так вот, поскольку вакцинация была делом хлопотным, сложным и весьма дорогостоящим, то» естественно, прививки эти не могли быть одновременно сделаны всему человечеству. Впрочем, ничего страшного в этом не усматривалось. Поскольку, как известно, пока человек жив, он бессмертен. Поэтому процедура вручения бессмертия растянулась на долгие годы, — имелось в виду, что на пункты вакцинации люди будут приходить по мере надобности, то есть достигнув определенного возраста или почувствовав опасные прорехи в здоровье.

Но тут вышла ошибочка. Люди сочли, что случайность играет слишком большую роль в нашей суетной жизни, а поэтому откладывать столь важное мероприятие в долгий ящик, по меньшей мере, неразумно.

Словом, поначалу получилась легкая паника. Кто пошустрее да повыше положением, всякими путями в первые же недели раздобыл себе искомое бессмертие. Остальные выстроились в гигантские очереди, в которых приходилось ежедневно, а то и еженощно отмечаться, стихийно возникали комитеты по руководству очередями во главе с авторитетными, а чаще просто наиболее горластыми председателями. Возникали неписаные, но неумолимые кодексы очередей, которые предполагали разные суровые наказания для беззаботных или нерадивых членов. Так, за неявку на очередное отмечание соискатель вечной жизни мог быть передвинут назад или вообще исключен из списков. Последняя мера, правда, применялась довольно редко.

— Стоишь? — приветствовали знакомые друг дружку при встречах.

— Стою! — слышалось бодро в ответ.

— Получи-и-л! — доносилось иногда радостное.

До этого кое-кто полагал, что история человечества, совершив свой полный виток, уже познала все. Но таких времен, когда почти все люди планеты одновременно стоят в очереди, история еще не знала.

Все шло в общем и целом нормально. Первыми, как и должно было быть, получили бессмертие? профессионалы очередей — пенсионеры. Они тотчас устроились на работу и освободили места в пунктах вакцинации более молодым. Пожилых, конечно, никто не обижал и не оттеснял, все проявляли единодушную высокую сознательность. Но потом возрасты перепутались. Ни у кого уже не было повода экстренно увековечиваться, но и ни у кого не наблюдалось желания тянуть резину.

Порядок соблюдался железно.

…Александр Иванович известие о начале бессмертия воспринял поначалу как обычную, довольно плоскую хохму. Потом, конечно, поверил, пришлось поверить, но бежать, записываться в очередь не поспешил. Почему? Да, пожалуй, потому, во-первых, что всегда несколько презирал вереницу людей, стоящих в колонну по одному с целью получения какого-нибудь дефицита. Конечно, случалось и ему для получения булки хлеба или пачки сигарет ожидать минут десять-пятнадцать. Но тут уж ничего не поделаешь, поэтому такие эпизоды не в счет.

А в целом он прекрасно прожил свои шестьдесят без дефицита. Он лично. Потому что пока его Серафима Ивановна была жива, она нет-нет да и добывала чего-нибудь недлявсехного. Но муж об этом, понятно, не знал и жил в счастливом неведении. Да, собственно, и дефицит-то был так себе…

Серафима Ивановна самую малость не дотянула до золотого века. Конечно, она в качестве остронуждающейся могла бы и тогда претендовать хотя бы на экспериментальное еще бессмертие. Но бедная женщина ничего об этом не знала, а пригласить ее никто не догадался как-то… Возможно, в том, что Серафима Ивановна уже отсутствует на этом свете, и была вторая причина того, что Александр Иванович не поспешил обзавестись бессмертием.

Нет, нельзя сказать, что он вообще отказался от такого подарка. Жена умерла несколько месяцев назад, еще не отпустила боль утраты, но постепенно, понемногу стал возвращаться вкус к жизни. Вкус не такой уж вкусный, слишком приправленный перцем и солью, но все-таки…

У них с Серафимой выросло двое хороших парней, которые не так давно один за другим женились. И вот теперь Александру Ивановичу хотелось дождаться внуков. Он этому удивлялся, поскольку еще совсем недавно подобное желание показалось бы ему каким-то постыдным, бабьим, что ли. Удивлялся, подшучивал над собой и — мечтал о внуках. «Вот так приходит старость», — думал он, и ему не было очень уж грустно.

Не успев родить отцу внуков, сыновья обзавелись бессмертием. Александр Иванович отнесся к этому как-то немного ревниво. Так относятся к близким или давно и хорошо знакомым людям, когда они вдруг, совершенно внезапно оказываются хитрее, чем ты о них думал. Но ревнивое чувство Александра Ивановича было настолько размытым, неопределенным, что он смолчал. Точнее, не осудил детей вслух. А только сказал по этому поводу какую-то шутку.

Потом внуки родились, причем сразу трое за короткое время, и дальновидные родители их тут же обессмертили. Тогда Александр Иванович понял, что дети пошли не в них с матерью, и малость огорчился. Но в чем он мог упрекнуть сыновей?

А сыновья при каждой встрече призывали отца срочно позаботиться о своей жизни. А то мало ли что. За это их, конечно, можно и нужно похвалить. Они даже предлагали отцу помощь. Ни для того, ни для другого в этом проблемы не было. Да, такие вот выросли дети…

Александр Иванович разгневался. Он накричал на ребят и записался в первую попавшую очередь. Чтобы больше не приставали с гнусными предложениями, как он называл их заботу. Тоже не очень-то хорошо с его стороны, пожалуй. Впрочем, это кому как.

Как и следовало ожидать, Александр Иванович отнесся безответственно к столь важному делу. И немудрено, что его несколько раз передвигали в очереди, а дважды чуть было вообще не выгнали. И выгнали бы наверняка, если бы его место и так не было в самом конце.

А он особо и не переживал. В конце концов, главное— находиться в очереди. А бессмертие не к спеху… Но когда ему только и оставалось взять и войти наконец в заветную дверь, начались всякие неувязки.

Вдруг откуда-то притащилась совсем древняя старушонка и стала проситься вперед.

Александр Иванович пропустил ее без слова.

Потом подошла молодая беременная женщина. Александр Инанович пропустил и ее.

Потом попросилась молодая мать с ребенком.

— Нам положено, — веско сказала она.

И Александр Иванович не нашелся с ответом.

Потом подскочила еще одна, средних лет, не беременная и без ребенка.

— Мне еще надо в парикмахерскую успеть! — гаркнула она и просто-напросто оттолкнула Александра Ивановича крепким голым плечом.

И коллектив не стерпел. За допущенную халатность Александр Иванович был перемещен далеко назад, в самый хвост.

Происшествие это его и взволновало-то вроде не сильно. Ну обидели в одной — в другую можно встать… Однако, придя домой, Александр Иванович прилег на диван, почувствовав какую-то слабость. А тут хлоп! Инфаркт. Без всякого предупреждения. А в доме ничего такого от сердца никогда не водилось.

Человечество страшно удивилось случившемуся. За недолгий, в сущности, срок оно успело отвыкнуть от смерти. Нашлись даже такие, которых поступок Александра Ивановича возмутил. Но вслух они не стали об этом говорить.

Похоронили Александра Ивановича с большими почестями. Как-никак умер человек, который был способен уступить свое место в очереди…

 

РОЗОВОЕ ОБЛАКО

Утром мальчику исполнилось семь лет. Были именины, дети пили чай с тортом, а потом стали играть.

— Я буду мамой, — сказала соседская девочка.

— А я буду розовым облаком, — сказал мальчик.

Девочка стала укладывать кукол спать, а мальчик превратился в розовое облако и выскользнул в открытое окно. Он поднялся выше красных и голубых крыш, паря в восходящих потоках воздуха, а люди стояли внизу, удивленно задрав головы, ' и говорили, что розовых облаков не бывает, а если и бывают, то только на заре, и, стало быть, то, что сейчас они видят, вовсе не облако, а обман зрения. А мать рассердилась. Она сказала, что ее сын пошел в отца и, значит, ничего путного из него не получится.

— Спускайся сейчас же, — кричала мать сыну, — иначе я перестану тебя любить!

И розовое облако послушно опустилось во двор и опять стало мальчиком, которому исполнилось сегодня семь лет. Мальчик как будто выпал из розового клочка тумана, видно, не рассчитав чего-то, и испачкал в пыли новую рубашку. Мать сердито вздохнула, а отец виновато промолчал, и мальчику стало грустно, потому что все так нескладно получилось.

Когда розовое облако снова стало мальчиком, которому исполнилось семь лет, все гости уже разошлись. В доме стало скучно и пусто. Наступил вечер. С неба упали первые обломки старых звезд. Отец, как всегда, взял мешок и пошел их подбирать, чтобы сделать из них новые звезды и к утру развесить по небу. А мать, проворчав ему вслед: «Я верчусь, как белка в колесе, а в доме некому гвоздя забить!» — принялась мыть чистый пол.

Тогда мальчик стал морем. Он решил помочь матери, чтобы она не сердилась за испачканную рубашку. Он стал морем, подкатил свои волны к самому дому, и когда мать вышла на крыльцо с ведром, море плескалось у самых ее ног и одна волна замочила ей тапочек совсем нечаянно. Тогда мать пнула волну, и тапочек полетел и исчез в пучине, так что его и после, когда море исчезло, не смогли найти. И все-таки она зачерпнула воды, потому что устала за день и ей не хотелось идти на колонку в соседний переулок.

Большой белый теплоход загудел под окном.

Мать откинула со лба влажную прядь, вышла на крыльцо с тряпкой в руках и сказала, что хозяина нет дома. Теплоход молча попятился, свалил килем плетень в огороде, который и сам упал бы не сегодня, так завтра, и скрылся за горизонтом.

— Быстро за стол и спать! — сказала мать, и море исчезло. Оно схлынуло, оставив лужи, пучки водорослей, ракушки. Обитатели поселка, надев болотные сапоги, бродили по раскисшим улицам, ловили в лужах рыбу, которая не успела уйти в глубину, и ругали непутевых соседей. Они обещали пожаловаться в милицию, в поселковый Совет, на производство, что, вот, дескать, везде живут люди как люди, а у них в поселке что ни день, то чудеса, от которых один вред, и что отец с сыном совсем распоясались. А между тем на ужин во всех домах была свежая рыба, которую в магазине днем с огнем не сыскать, а некоторые потом даже торговали вяленой рыбой в городе у пивного бара, и рыба эта была нарасхват. И только в одном доме на ужин была жареная картошка, потому что отец ушел собирать осколки старых звезд, чтобы сделать из них новые звезды и развесить по небу, а мать мыла чистый пол, а сын был морем и не мог ловить рыбу в самом себе.

Отец пришел поздно усталый и голодный. У него болели обожженные звездами руки. Мать сонным голосом крикнула: «Картошка на столе, разогрей и ешь!» — и повернулась на другой бок. Мальчику приснилось, что ему исполнилось в первый раз в жизни восемь лет, и он улыбнулся во сне. Отец тихонько разделся и лег. Он долго ворочался, несколько раз вставал покурить. Ему не давала покоя мысль: «Вселенная расширяется, надо срочно что-то делать…»