1

Когда родился тот, кого впоследствии молва провозгласила Господом Богом, никто, по-видимому, еще не знал, что наступила новая эра.

Начало второго тысячелетия христианский мир встретил уже осознанно, во всяком случае, умевшие считать годы наверняка почувствовала торжественность момента. Но таких грамотеев было не очень много, да и сам христианский мир еще не обладал большим могуществом.

Зато подготовка к встрече третьего тысячелетия началась, по меньшей мере, лет за десять до самого события, не говоря уж про разговоры о нем. Причем, не только христиане оказались втянутыми в эти веселые хлопоты, а и все население Земли, не исключая атеистов.

Вопреки, может быть, здравому смыслу мнилось человечеству, что там, за условной чертой летоисчисления, начавшегося в сущности с произвольно взятого момента, ждет его нечто невиданное, но непременно превосходящее известную действительность.

Человечество посмеивалось над этим своим невинным суеверием, а все равно заметно волновалось, все ближе и ближе подходя к заветному сроку,

1999 год целиком прошел под знаком надвигающегося события, ежедневно создавались и стихийно возникали все новые и новые комитеты, советы, штабы и особые совещания по достойной встрече всепланетного праздника, И каждое такое образование претендовало писаться с прописной буквы или грозными аббревиатурами.

В конце концов структура получилась следующая: все возглавил Всемирный комитет по организованной встрече двадцать первого века, ему напрямую подчинялись континентальные Комитеты, континентальным — национальные и так далее. И помимо этого — множество не поддающихся учету неформальных юбилейных организаций, часть которых, а без этого не бывает, надеялась на волне подготовки к событию решить кой-какие свои групповые проблемы.

Но в целом стояли дни невиданного доселе братства народов, когда забывались на время, а то и навсегда, бесчисленные взаимные претензии, неоплаченные счета всевозможных грабительских кредитов и неотлившиеся слезы давних и недавних обид. Каждый город, каждая страна старались внести посильный вклад в общую предпраздничную копилку, а те, кому внести было совсем нечего, предлагали почти дармовую рабочую силу для устройства увеселительных сооружений, добровольцев для создания живых мозаик и проведения массовых действ, без которых не обходилось ни одно более или менее значительное мероприятие той эпохи.

Ну, а рядовые граждане Земли, частные лица человечества, помимо участия в предпраздничных структурах, тоже, конечно, с нетерпением ждали наступления заветного мига. Ведь было же абсолютно ясно, что к первому января ноль первого года имеет смысл приурочить все свои мало-мальски неординарные дела, И люди назначали свадьбы на первый день нового тысячелетия, подгадывали, естественно, с известной долей вероятности, рождение детей. И не боялись, что в столь замечательный день может не оказаться на рабочих местах наилучших специалистов по родовспоможению, Вернее, боялись, конечно, но стремление поиметь с праздника какие-то реальные дивиденды перевешивало обоснованные, но тоже имеющие вероятностный характер опасения.

И вот долгожданный миг наступил. Двадцатый век незаметно иссяк, столь же незаметно его сменил следующий век, и ночное небо озарилось грандиозным фейерверком.

Веселье быстро набрало обороты, выплеснулось на улицы, где и продолжалось до утра. Хотя, конечно, так было не везде, а лишь там, где не велась в этот момент интенсивная борьба за трезвость.

Сувениров, как и следовало ожидать, хватило для всех, потому что расчет потребного количества производился видными футурологами и статистиками. И все награжденные и отмеченные поняли, что если бы их набралось поменьше, то и сувениры были бы побогаче.

Наступило первое утро нового тысячелетия. Утро первого января. И как уже не раз бывало, люди увидели, что новое тысячелетие ничем не отличается от прежнего. Не знать доподлинно — так и не поймешь. И продолжили жить каждый свою жизнь, свою мимолетную вечность, полную личных эпох и эр. И принялись ждать окончания очередных временных отрезков.

Вместе с сотнями тысяч других младенцев родился в ту новогоднюю ночь и наш Одиссей. И его мама, получившая за сына Большую латунную медаль от Всемирного, якобы, комитета, всю жизнь потом сожалела о своих напрасных мучениях.

Нет, она хотела иметь этого Одиссея, и папа хотел, но вознаграждение за удивительный по точности расчет, за беспокойно прожитую праздничную ночь, за фактически испорченный праздник показалось им слишком уж символическим. Хоть с кем такое получись, будет досадно.

 

2

Имена младенцам тогда давались соответственные. На рубеже нового тысячелетия возрос в обществе удельный вес Марий-Магдалин, просто Марий, просто Магдалин, Иисусов, Христосов, Назаретов, но чаще, конечно, просто Назаров. И в меньшей степени — Вирсавий, Савлов, Павлов, Палестин, Ноев, Пестимей, Евстолий, Матвеев и Матфеев. А также, само собой, Иуд. Получился очередной бум увлеченности всем библейским. И ничего нового, оригинального в этом не было,

И наверняка Одиссей тоже получил бы одно из библейских имен, поскольку родители его были людьми передовыми, которые всегда и во всем стремятся идти в ногу со временем. Однако обиженные родители изменили первоначальное намерение и вернулись на позиции религиозного нигилизма.

Так парень стал Одиссеем. Потом к нему прилепились производные от основного имени. Одя, Одик, почему-то Дуся. И непроизводные — Клопа, Клерк. Клерк — из-за всегда подчеркнуто подтянутого, аккуратного вида, а Клопа — неизвестно из-за чего.

Одиссей рос нормальным парнем, охотно отзывался на кличку Клерк», она его устраивала, ибо он считал себя настоящим «яппи». Это молодежное движение успешно утверждалось тогда во всем мире, что радовало старшие поколения, изрядно подуставшие от предыдущих десятилетий разложения, бездуховности, ощущения близкого конца света.

В воскресенье утром, хотя и не слишком рано, на тумбочке в прихожей нежно заворковал телефон. Одиссей был в постели, и к аппарату подошла мать.

— Аиньки! — сказала она в телефон еще более нежно, словно соревнуясь с пластмассовой коробкой, И не знающий мать человек мог запросто воспроизвести в своем воображении нечто ангелоподобное, не представляя даже, как сильно он заблуждается.

— Кого? А кто его спрашивает? А Одя сейчас… Ах, он сейчас принимает ванну! Позвать?

Мать чуть было не проболталась, что сын еще в постели, но вовремя опомнилась. Настоящий «яппи» ну просто никак не мог быть засоней и лентяем.

— Оди-и-к! — заголосила мать с нарочитой любовью в голосе. — Тебе твой друг Мотя звонит! Ты уже принял ванну?!

Одиссея мигом выдуло из постели. Он сполоснул рот водой, чтобы не был заспанным голос, прошлепал в прихожую, молча кивнул матери, принимая трубку.

— Ты, что ли, Сват? Хо-хо-хо! Куда? На Понтей? Это где? Сколько? Двести?! Нет, что ты! Иду, конечно, о чем речь! Иду, говорю! Через тридцать две минуты буду! Ну, все!

— Куда это он опять тебя сманивает?! — накинулась на Одиссея мать, едва трубка легла на рычаг. Теперь эта женщина ничего ангелоподобного не напоминала.

— Да не волнуйся, мама! — ответил Одиссей матери спокойно, как и подобает молодому интеллектуалу. — Во Дворце Компьютеров сегодня разыгрывается Понтей из системы Гаммы Лебедя. Планета земного типа. Возможно наличие разума. Обычный конкурс. Шансы, конечно, как всегда, ничтожны, но я буду участвовать в конкурсе. Конкурсы помогают нашему моральному и физическому развитию, повышают жизненный тонус, конкурентоспособность, Ну, мама, ты же сама все отлично знаешь, ты же у меня эрудированная!

И мать, конечно, все великолепно понимала, ей не жалко было проигрываемых сыном копеек, она в свое время просаживала «в наперсток» куда более солидные суммы, но все равно считала себя обязанной прочесть сыну ежевоскресную нотацию, ибо только по воскресеньям у нее и было для этого время. И то немного. Матери казалось, что конкурсы конкурсами, а сжатая и мускулистая нотация неизмеримо полезней для молодой неокрепшей личности.

Отец же воспитанием сына лично не занимался, он полагал себя специалистом в этой области и ощущал некоторую бессмысленность данного занятия.

— Смотри, — сказала мать Одиссею в напутствие, — азартные игры затягивают! Помни об этом!

И Одиссей пообещал матери все, что она требовала. И они расстались.

 

4

Одиссей убежал, на ходу дожевывая бутерброд. А следом, неторопливо позавтракав, вышли из дома и родители. Их путь лежал туда же, во Дворец Компьютеров, хотя взрослых интересовали, конечно, несколько иные игры…

Наверное, даже отец кибернетики не мог предположить, чем станет заниматься его многострадальная наука в скором будущем. Основоположник ведь был, как ни крути, жильцом своего века, воспитанным примерами прочих наук, которые развивались столетиями, не торопясь, основательно, без шума и особых сенсаций. И научно-технические революции в прошлом совершались редко, длились десятилетиями, часто сами современники даже не догадывались, что присутствуют при очередной НТР.

Но на рубеже тысячелетий изменился сам темп времени. На памяти одного-единственного поколения произошло столько удивительных изменений действительности, сколько их было, может быть, за всю предыдущую историю.

Авиа- и автотехника развились от нуля и до самого своего совершенства, космическая техника, едва народившись, устремилась к дальним мирам. Электронный ум, только-только придуманный фантастами, а после них и учеными, почти сразу стал практически полезным. Помимо всего прочего он проник в сокровенную суть человека, научился человека запоминать и в любой момент синтезировать его точную, само собой, живую и мыслящую копию. Конечно, тут не обошлось без применения новейших достижений биотехнологии и медицины.

Так появились на Земле Дворцы Компьютеров — самое оживленное место любого города, центр всякой деятельности и любых интересов всех людей. Выборы президентов, премьеров и прочих начальников и руководителей теперь совершались во Дворцах Компьютеров. Процедура была простой, быстрой, удобной и, стало быть, сверхдемократичной. Граждане шли через специальные кабинки непрерывным потоком, там, в этих кабинках, невидимые датчики снимали с каждого все мыслимые и немыслимые параметры, проводили мгновенные экспресс-анализы.

Компьютеры уже давным-давно умели самопрограммироваться, и никто не мог знать, какими критериями они руководствуются, по каким параметрам определяют наиболее подходящую кандидатуру на тот или иной пост. Таким образом, каждый гражданин был одновременно и избирателем, и претендентом на все посты.

Целыми воскресеньями во Дворце Компьютеров проводились всевозможные выборы и конкурсы. Куда человек оказывался наиболее подходящим, туда он и отправлялся. И конечно, если вероятность того, что тебя признают достойнейшим на пост государственного руководителя, была ничтожной, то вероятность направления председателем какого-нибудь месткома получалась более значительной. И если ты не прошел по конкурсу даже на рядовую работу, это вовсе не повод для отчаяния, а скорее наоборот, повод для надежд. Поскольку мудрые машины следили еще и за тем, чтобы человеческие способности использовались максимально, чтобы комбинированный критерий счастья тоже получался наивысшим,

Так что если кому-то не удавалось занять место, например, техника по учету, то это вполне могло свидетельствовать о некоем неизвестном пока предназначении данного товарища. И, значит, стоило дальше участвовать в выборах и конкурсах.

Само собой, наиболее частыми посетителями ДК были люди молодые, те, у кого подходило время выбора жизненного пути, Молодые люди довольно изрядно загружали электронные мозги, подыскивая себе самый рациональный из всех рациональных вариантов. И случалось, что для кого-то участие в конкурсах незаметно становилось самоцелью. Такие начинали проигрывать во Дворце Компьютеров изрядные суммы, ведь заведения были хозрасчетными.

Таких молодых людей приходилось выявлять, брать на спецучет, как-то помогать им определиться в жизни, избавиться от болезненного влечения к компьютеру. В любом деле без подобных издержек не обходится.

Что же касается зрелых граждан, то, во-первых, время от времени у них возникало желание переменить занятие, во-вторых, чаще всего они ходили во Дворцы просто проветриться, развлечься, принять, допустим, участие в шуточном конкурсе на самого лысого или самого тучного человека планеты. Заведения же были оснащены всем необходимым и для дела, и для отдыха: залами заседаний, барами, просторными холлами и уютными кабинетами, танцевальными, видео- и секс-залами.

 

5

Первые ракеты к звездам ушли населенные автоматами и роботами. Ушли и канули в вечность. И было бы абсолютным безумием отправлять в них людей; полеты рассчитывались на долгие столетия. Конечно, были предложения строить гигантские корабли, чтобы в них могли обитать сотни человек, размножаться там, учиться, работать, словом, жить. Чтобы смогли достичь цели отдаленные потомки тех, кто взойдет на корабль на Земле.

Но эти предложения больше напоминали какую-то не очень веселую фантастику, даже, скорей, трагическую фантастику, чем что-то конструктивное и реалистическое. И, кроме того, нетрудно было посчитать, каким оказался бы взлетный вес такого сказочного звездолета.

А тут как раз начали строить биоприставки к компьютерам, Сперва маленькие коробочки, потребляющие уйму энергии и воспроизводящие лабораторную мышь, потом большие ящики, в которые помещался взрослый человек.

Нашлись добровольцы, — и тоже компьютеры подбирали наиболее подходящих и достойных среди многих миллиардов, — которые стали первыми образцами для испытания биоприставок на человеке. Добровольцы входили в специальные кабины, там у них с предельной, точностью определялся химический состав, структуры всякие, в общем, все-все до последних мелочей. И эти сведения фиксировались в памяти компьютеров. На чем миссия добровольцев и заканчивалась, они получали направление на работу и вид на жительство в какую-нибудь отдаленную местность. И отбывали согласно направлению.

А потом компьютеры подавали соответствующую команду, и в биоприставках начиналась очень тонкая, очень ответственная работа, какую несовершенный человеческий разум даже и представить не в силах. В результате через сутки-двое из этих белых ящиков выходили точные копии добровольцев. Копии оказывались перед фактом, что они лишь копии, но им тут же давалось какое-нибудь особо престижное распределение, и они довольно быстро обретали интерес к жизни.

Впрочем, таких копий изготовили совсем не много, ровно столько, сколько потребовалось для апробации нового оборудования, поэтому копиям удалось без труда затеряться среди обычных людей, и про них вскоре забыли. Разве что компьютеры время от времени сталкивались с ними, когда в каких-нибудь выборах им попадались два абсолютно идентичных гражданина. Но компьютеры умели хранить и свои, и чужие тайны.

С той поры ракеты уносили к звездам электронную схему человека, и там, в непостижимой дали, этот человек воспроизводился. Было задумано так, что он выполнит в бесконечности какую-нибудь программу исследования, снова введет сам себя в электронную память и таким способом вернется на Землю полным новых впечатлений.

Так во Дворцах Компьютеров появились новые конкурсы для молодежи. Каждое воскресенье разыгрывалась новая планета, планеты были разными, соответственно разными по престижности получались и конкурсы.

Каждый надеялся попасть на какую-нибудь благоустроенную планету, а еще лучше — цивилизованную. Каждый представлял, как это будет, когда он синтезируется на некой отдаленной орбите и увидит, что остальную часть жизни ему придется провести в стальном бункере на дикой безвоздушной и безводной планете — или же наоборот, в приятном высокоразвитом обществе. Ощутимая разница, хотя и то, и другое почетно.

Конечно, на первых порах нашлись и недовольные тем, как используются биоприставки. Кому-то показалась неэтичной сама идея подобного размножения людей. Звучали требования прекратить посылать юных граждан в черт-те какую даль ради сомнительных научных перспектив, звучали категорические предложения использовать великое изобретение лишь для сохранения редких видов животных и более ни для чего

Пришлось даже провести всеобщий референдум по этому вопросу. И когда компьютеры определили итоги свободного волеизъявления, то выяснилось, что консерваторы остались в меньшинстве.

Так и повелось. Каждую неделю происходил старт. Очередной звездный странник исчезал в черноте космоса, и о нем мгновенно забывали. Вое стало настолько привычным, что даже тот, чья схема отправлялась в бесконечность, уже в ближайшее воскресенье мог снова прийти в ДК и принять участие в очередном конкурсе, ибо от него в результате снятия копии ничего не убавлялось, а возможное количество копий — беспредельно.

Но это — теоретически. А практически — победа даже в одном конкурсе была столь же невероятной, как и выигрыш в лотерею, вытесненную компьютерными играми.

Однако в газетах нет-нет да сообщалось о счастливчиках, получивших возможность побывать не на одной планете, а на двух, даже на трех! Такие сообщения еще более подогревали интерес конкурсантов.

 

6

В то воскресенье выборов никаких в ДК не было, а были только не самые престижные конкурсы на вакантные должности, да разыгрывалась, как мы уже знаем, путевка на Понтей из системы Гаммы Лебедя, Что из себя представлял этот самый Понтей, никто на Земле не знал, это должен был выяснить тот, кто победит в конкурсе. Пока лишь вычислили математическим путем, что у Гаммы Лебедя должны быть планеты — две ли, три ли штуки. А насчет «земного типа» и прочего, надо понимать, говорилось сугубо предположительно.

До Понтея простиралась космическая бездна в двести световых лет, которую атомный звездолет той эпохи мог преодолеть где-то лет за двести пятьдесят. Да обратный путь — столько же. Итого — пятьсот. Ну, и пять-восемь годков — на исследования. Их можно даже и не брать в расчет из-за относительной малости. Хотя для самого исследователя, которому предстояло возвращение на Землю, наоборот, именно эти годы и имели главный смысл, поскольку остальное время надлежало ему не жить, а существовать в виде схемы.

…Очередь на компьютерное испытание начиналась за несколько кварталов от Дворца, и некоторые, особенно сильно желавшие получить счастливый билет, занимали позицию с вечера. Но Одиссею и его приятелям было всего по семнадцать, нужда спешить куда бы то ни было еще не подошла. Для них, собственно, в этих конкурсах главным был не результат, а сам процесс игры. Поэтому ребята явились на конкурс, когда возле ДК уже гудела изрядная толпа.

Они приходили всегда большой компанией, и парни, и девушки, так что стояние в очереди оказывалось для них делом не очень скучным. Ведь здесь ребята узнавали самые важные, самые последние новости, здесь заключались пари, заводились приятные или полезные знакомства.

Очередь быстро подвигалась. Обычно так выходило, что, когда родители Одиссея появлялись во Дворце Компьютеров и начинали раскланиваться со знакомыми, прикидывая, какому бы воскресному развлечению посвятить день на сей раз, в какую непринужденно веселящуюся компанию влиться или же предпочесть уединение в отдельном кабинетике, в этот самый момент Одиссей обычно уже успевал пройти экспресс-обследование.

Вот и описываемое утро ничем поначалу не отличалось от многих предшествующих.

— Халигуловы зовут, присоединимся? — полувопросительно, полуутвердительно обратилась Одиссеева мама к своему мужу.

А Халигуловы призывно махали руками, перевесившись через перильца первого Компьютерного Бельэтажа.

Одиссеев папа лишь молча пожал плечами, дескать, мне все равно, поступай, как считаешь нужным, и приветственно улыбнулся дружественной паре, слегка пошевелив пальцами поднятой вверх руки. Мол, видим вас, не орите.

— А где, интересно, наш сын, — спросил он несколько рассеянно, — ты его не видишь?

Родители пошарили глазами по толпе, да и забыли, кого им там хотелось высмотреть, забыли, потому что Халигуловы продолжала настойчиво звать их к себе.

Среднее поколение этой эпохи считало главным человеческим качеством неизменную жизнерадостность, оптимизм, благополучие. И непременные улыбки людей среднего поколения означали, что все у них идет отлично, а если у кого-то в какой-то момент что-то оказывалось неотличным, то это надлежало изо всех сил скрывать, как нечто крайне постыдное.

И было, конечно, очень кстати, что медицина к тому моменту освоила прогрессивную методику выращивания у человека во рту новых зубов, взамен приходящих в негодность.

 

7

А Одиссей миновал кабинку, дождался, пока выйдут наружу все его друзья и подружки, и они, хохоча и гомоня, отправились развлекаться дальше, ждать итогов конкурса, которые объявлялись поздним вечером — после красочного старта очередного звездолета.

Ребята отошли в сторонку, выгребли из карманов небогатую наличность, соединили ее в общий котел, посчитали, и выяснилось, что денег, как всегда, маловато, но вполне достаточно, чтобы каждому купить по бутылке квасоколы, по пирожному и снять на час-полтора секс-зал.

Все обрадовались такому итогу, загомонили и направились на верхний этаж Дворца Компьютеров, где находился секс-зал со стеклянным куполообразным потолком, через который по ночам протекал свет звезд, а когда на улице шел дождь, дождевые капли дробились о невидимое стекло, водяные осколки объединялись в ручейки и текли, словно слезы по гигантскому глазу, горестно заглядывающему в самого себя, дескать, что это творится там, у меня внутри?..

У ребят никогда не набиралось денег на отдельные секс-кабинки, да они и считали уединение устаревшей ханжеской причудой, им веселей было заниматься любовью в большой компании, когда можно сразу же поделиться впечатлениями, иногда — а что? — попросить совета.

Все молодые люди, конечно, давно знали друг друга, но все равно, прежде чем улечься на гравитационные кушетки, предъявляли друг другу синие электронные удостоверения. Таков был ритуал, и, одновременно, строгий закон, который требовалось неукоснительно блюсти.

Синие удостоверения имели идеально здоровью люди первой категории, красные — идеально здоровые люди второй категории. Вторые отличались от первых лишь тем, что носили в себе неистребимый вирус иммунодефицита, последний на безвирусной планете. А раз последний, то он и не имел никакого значения, и строгости существовали, пожалуй, лишь для проформы. Очень уж человечеству хотелось добиться абсолютной безвирусности.

В сущности, ограничение для людей второй категории было лишь одно — их не допускали к исследованию иных миров, поскольку в иных мирах, конечно, не могло быть такой стерильности, как на Земле. И потому среди друзей и подружек Одиссея не было ни одного носителя вируса, все они мечтали о космических приключениях.

Они мечтали, но ждать, пока мечта воплотится в реальность, было трудно, и хотелось как-то скрасить это ожидание, вот молодежь и развлекалась, как развлекается молодежь во всякие времена. Так ли уж существенна разница в развлечениях и утехах разных эпох?..

— Палестинка, — непринужденно обратился Одиссей к одной рыженькой, — а чего это мы с тобой так давно ни о чем не беседуем лежа?!

— Действительно! — поддержала мысль рыженькая.

И они взялись за руки, чтобы все остальные видели, кто кем на сегодня занят. Впрочем, все остальные тоже быстренько разобрались по парам, так что, когда было уплачено за эксплуатацию секс-зала, за квасоколу и пирожное, уже никому ни о чем договариваться не требовалось.

А солнце сияло вовсю, в зале было так светло, что с непривычки хотелось зажмуриться, но жары не чувствовалось, и ребята даже обрадовались, что удастся заодно еще и позагорать немножко, ведь купол зала был изготовлен из особого стекла, хорошо пропускающего ультрафиолетовое излучение.

Так дети и резвились все два часа, а именно на столько хватило у них капиталов, занимались любовью, а во время передышек переговаривались о том о сем, мечтали вслух о победе в конкурсе, обсуждали некоторые жгучие научные проблемы своей современности.

Незаметно пролетели эти два часа — в разговорах, в шутках, в любовной игре, но без ухарства, без необузданности, без испытаний на выносливость, ибо «яппи» на то и «яппи», чтобы смолоду думать всерьез о собственном здоровье, распределять его на всю жизненную перспективу по возможности равномерно.

Два часа пролетели, о чем известил сердитый стук в дверь. Это стучала следующая группа.

Ребята неохотно поднимались с гравитационных кушеток, но все-таки поднимались достаточно энергично, ибо отлично сознавали, что любую утеху лучше заканчивать с чувством некоторой неудовлетворенности, чем с чувством пресыщенности или крайнего утомления.

А потом у них были другие занятия, менее энергоемкие, но, вероятно, более интеллектуальные, более, может быть, духовные. Смотрели стерео и голограммовидики, упражнялись на игральных автоматах в меткости стрельбы крылатыми ракетами, в быстроте реакции. Но все эти занятия были лишь простым убиением времени ради главного, происходившего вечером, после захода солнца.

А после захода солнца, как уже было сказано, происходил красочный запуск очередного звездолета с человеческой схемой в памяти бортового компьютера, затем объявлялись итоги конкурсов и выборов, состоявшихся в течение дня.

Естественно, если человек выигрывал ответственный пост в тайном департаменте, то это не афишировалось. Если побеждал в состязании вокруг вакантной должности некоего конторщика, то об этом тоже не громыхали репродукторы.

Но итоги выборов политических лидеров, как и итоги космических конкурсов, были, конечно, самыми важными и волнующими для всех. Их ждали с замеревшими сердцами.

Так и прогремело в тот вечер над планетой многократное эхо: «Одиссей! Эй! Эй! Эй!..»

Он, бедняга, и не поверил сразу своему счастью, стал оглядываться по сторонам растерянно-счастливо, ища подтверждения в глазах товарищей.

А товарищи загалдели разом, они еще не умели всерьез завидовать чужим удачам, накинулись на Одиссея, стали хлопать его по плечам, по спине, по голове тоже, но не так сильно. А потом взялись подбрасывать счастливчика вверх, словно хотели сразу сообщить ему необходимое ускорение, то есть начали его «качать» — был в те времена такой странный способ выражения восторга, одобрения, уважения к человеку.

Тогда же и смятенные родители разыскали парня, тоже выразили ему свои чувства и увели его, слегка оглушенного случившимся, домой.

— Позвонишь? — успела робко пискнуть ему рыженькая Палестина.

А он вдруг молча провел ладонью по ее щеке и кивнул утвердительно, что было странно, поскольку в ту пору парные физические упражнения в секс-зале ничем, кроме гимнастики, не считались, не служили поводом для каких-либо отношений, мало ли с кем тогда ложились люди на гравитационную кушетку ради укрепления здоровья и развлечения, мало ли с кем танцевали люди в танцзалах…

И день иссяк. И огни погасли. И стихла всякая музыка в большом мире.

 

8

Скоро выяснилось, что ни Одиссей, ни его папа с мамой, ни друзья-приятели не представляли конкретно, что происходит дальше с победителями космического конкурса. Вернее, представляли, но как-то очень уж примитивно. Мол, выиграл человек престижную судьбу, и сразу получает выигрыш. Превращается в электронную схему и летит в назначенное место. В смысле; схема летит, а оригинал остается на Земле, чтобы после непродолжительного триумфа вновь заняться проживанием своей нормальной жизни.

Все стали ждать, что будет дальше. И скоро уже ни сам Одиссей, ни его родители не могли спокойно слышать от знакомых и соседей этот идиотский вопрос: «Когда?» Скоро им уже хотелось бросаться на каждого, такого бестактно-легкомысленного и терзать его, и топтать… Вот до чего может довести длительная неопределенность даже очень сдержанных людей.

Странная, не правда ли, складывалась ситуация: с одной стороны — нужно было готовиться к расставанию навсегда, ведь для того Одиссея, который возникнет из набора простых реактивов, это будет именно расставанием навсегда и ничем иным, С другой же стороны — ничего подобного. Парень, вне всяких сомнений, оставался дома…

Откуда-то взялись в квартире разнообразные родственники, начиная от бабушки с дедушкой и кончая дядьями и тетками. Одиссей, дожив до нижней границы молодости, даже не слыхал о наличии какой-то родни, родственные связи вообще очень ослабли к началу третьего тысячелетия, а тут за считанные дни пришлось познакомиться с целой маленькой толпой дорогих людей и в меру способностей полюбить их.

И, что не менее странно, Палестинку уже в шутку, а может, и не в шутку, называли Пенелопой…

Однако дни шли, а ничего существенного не происходило. И эта неизменность, эта неизвестность раздражали всего сильнее.

Однажды отец решил по каким-то своим каналам попытаться выяснить, как и что. Осторожненько и ненавязчиво прозондировать почву. Он вернулся домой красным и явно обескураженным, потому что где-то там, куда привели его каналы, ему велели не торопить события, не заниматься мальчишеством, а сохранять выдержку и, зачем-то, бдительность.

А когда уже стало казаться, что эта победа в космическом конкурсе просто одновременно приснилась множеству людей, Одиссея вдруг вызвали в учреждение, скромно именовавшееся «курсами усовершенствования контингента».

Учреждение успешно возглавлял добродушный лысоватый дяденька, впрочем, он был не только добродушный, но еще и страшно ученый. Так вот, он объяснил взволнованному и даже изрядно струхнувшему Одиссею, родители которого да еще Пенелопа были остановлены у входа свирепой охраной, что ничего секретного в его учреждении не было и нет, что в нем всего лишь по сжатой программе готовят будущих исследователей иных миров, дают им основные навыки общения с инопланетным разумом (словно кто-то уже общался), натаскивают по космической биологии, медицине и основам научного коммунизма.

Из учреждения Одиссей вышел навстречу встревоженным родственникам с непроницаемым, невозмутимым лицом. Он поведал все то, что услышал и запомнил с первого раза, а уж потом разулыбался во весь рот, как обыкновенный благополучный молодой человек, каковым он, в сущности, и был.

Все быстро вернулись в свое естественное душевное состояние: на следующий день Одиссею предстояло начать занятия, а это уже было явлением привычным и понятным. Как положено, после общего образования начиналось специальное, о чем можно было догадываться с самого начала, но так уж устроен человек, что о наиболее простом ему иногда бывает всего сложней догадаться.

Конечно, еще где-то впереди маячил венчающий все переживания звездный старт, но о нем думалось, как о чем-то послезавтрашнем.

 

9

Нет ничего странного в том, что учился Одиссей на «курсах усовершенствования контингента» очень усердно, занятий никогда не пропускал, даже всякие факультативные лекции посещал аккуратно и все, что там говорилось, подробно записывал.

Целыми днями теперь пропадал Одиссей на занятиях. Курсы были сравнительно с другими видами учебы делом краткосрочным, но на них давалось полное высшее образование, и, стало быть, нагрузка на плечи курсантов ложилась весьма повышенная. Парню даже некогда стало встречаться с друзьями, бывать в ДК, разве что редко-редко.

И если эта возможность выпадала, то входил Одиссей в кабинку компьютера уже не так, как раньше, уже не сжималось и не замирало тревожно сердце в долгие миги экспресс-анализа. Не то, чтобы не интересовали Одиссея результаты, а просто не мог он с прежним трепетом относиться к этому делу, заняты были его эмоциональные и интеллектуальные емкости учебой на курсах и только ею.

Учился Одиссей, само собой, отлично. Учителя прямо-таки не могли им нахвалиться, ставили его всем в пример, и даже как-то администрация курсов послала родителям специальную открытку с благодарностью за образцовое воспитание, тем самым еще укрепив материну веру в действенность мускулистой нотации.

А чего только ни читалось на курсах, помимо уже перечисленного! Это и космическая навигация, и компьютерная техника, и космическая геология, и культурология гипотетических цивилизаций, и футурология фундаментальных и прикладных наук, и истпарт, и теология, и этика семейных отношений при полигамии. Лекции шли по восьмидесяти наукам и дисциплинам!

Так пролетели четыре года. Одиссей закончил курс успешно, получил диплом красного цвета, чем наполнил родителей неизбывной до конца жизни гордостью, и они сочли свой родительский долг исполненным даже с перевыполнением.

А еще во время последних каникул Одиссей успел жениться на рыженькой Палестине, окончательно и официально переименовавшейся к тому моменту в Пенелопу, ибо какая вообще может быть связь между Одиссеем и Палестиной, уж точно — мезальянс. И вдвоем они успели к моменту окончания курсов произвести на белый свет девчонок-двойняшек, Юдифь и Машутку.

И все это поразительно лишь на первый взгляд, потому что многое успевает тот, кто хочет успеть многое, потому что Одиссей, хотя и должен был в скором времени стать космическим отшельником, одновременно оставался на Земле, из чего проистекали серьезнейшие последствия.

 

10

И вот долгожданный день наступил. Опять все было, как и четыре года назад — с той, конечно, разницей, которую востребовало время. То есть с утра пришли во Дворец Компьютеров приятели Одиссея, правда, не все. Пенелопа оставила детей под присмотр специального служителя и находилась при муже его тенью, что выглядело пусть и не отвечающим духу времени, зато трогательным.

Всего-то минуло четыре года, никто из участников ритуала не постарел, однако ежевоскресные конкурсы ни для кого не прошли даром. Некоторые ребята теперь тоже учились на «курсах усовершенствования контингента», один даже, сам того не ожидая, прошел на выборах в какой-то высокий департамент. А некоторые изменили мечте, устали ждать удачи и победили в других конкурсах, где, собственно, желающих победить кроме них и вовсе не было…

И опять молодые люди хохотали и гомонили в длинной очереди, опять пили квасоколу и ели мороженое, выполняли в секс-зале парные гимнастические упражнения, ну, может быть, чуть-чуть не так энергично, как четыре года назад.

Спустился вечер, и тогда вдруг все, кто пришел проводить Одиссея в дальний, опасный и, может быть, невозвратный путь, одновременно ощутили острый приступ какого-то щемящего чувства, хотя в ту эпоху даже дрогнувший голос считался проявлением постыдной слабости. Особенно сильным это чувство оказалось у Пенелопы. Однако она, закусив губы, проявляла стойкость и шутила из последних сил.

На космодроме было светлым-светло от газосветных трубок. Народ толпился нетерпеливо, но дисциплинированно, а группа родных и друзей исследователя стояла особняком от остальной толпы.

Одиссей поднялся по трапу; люк черным провалом уже был растворен перед ним, остановился на самом верху, где находилась специальная площадка. Он и так был очень бледен, а в лучах искусственного света эта бледность казалась трагичной. Понятно, что массовое мероприятие и рассчитывалось на специальный психологический эффект, и вся окружающая обстановке работала на достижение требуемого эффекта. Но ведь расставание-то было в значительной степени лишь символическим, вот в чем штука! Как же так получалось, что толпа людей замирала в нужный момент без всякой команды, без видимого режиссера?!

Одиссей поднялся и бесплотной тенью остановился на пороге вечности. Он догадался, что установившаяся тишина требует от него каких-то слов, именно догадался, поскольку все виденное им на космодроме раньше, когда он был рядовым зрителем, мгновенно куда-то выпало из головы.

— Прощайте! — сказал Одиссей. — Отбываю вот. Улетаю во имя прогресса и процветания родной Земли и заверяю всех, что выполню задание Родины с честью!.. Не уроню, клянусь высоко нести…

Он кинул последний взгляд, полный тоски, Пенелопе, — она ответила ему не менее сильным взглядом, — и скрылся в люке. Стало гораздо уютнее и спокойнее, чем было снаружи, на виду у тысяч людей. Странный спектакль, смесь реальных чувств и игры, для Одиссея закончился.

«Зачем все это? — подумалось о который уж раз. — Кому это нужно?»

И тут Одиссей вдруг понял то, чего не понимал раньше. Ему это нужно! Для него тысячи добровольных актеров, в том числе и он сам, сыграли этот спектакль на пределе достижимого мастерства и достоверности! Чтобы, когда он через столетия образуется в непостижимой дали, ему все это вспомнилось, будто только что произошло.

Не мешкая ни секунды, как учили на курсах, Одиссей натянул скафандр, потому что именно в скафандре ему предстояло потом материализоваться, и вошел в биоприставку бортового компьютера. Мгновение — и вездесущие датчики опутали Одиссея своими проводами, прилипли, присосались к нему в разных местах, сквозь герметичный скафандр записывая его физико-химические параметры, переводя их на машинный язык.

А через минуту-две уже все кончилось, датчики вновь отлипли и спрятались в своих гнездах. «Как же я, однако, прост для компьютерной памяти!» — усмехнулся про себя Одиссей, и вдруг ему стало жутко. Ему показалось, что он — уже совсем не он, а она, то есть его точная копия, которая сейчас покинет биоприставку, — и окажется, что уже минуло двести пятьдесят лет…

Одиссею стало так жутко, что он не мог больше прислушиваться к своей разыгрывающейся фантазии, кинулся вон из страшного ящика. И ужас сразу улетучился. В иллюминаторе был виден знакомый космодром.

Одиссей покинул корабль через другой люк, не парадный, а тот, что находился на теневой стороне звездолета, где даже трап не стоял, а болталась для спуска веревочная лестница. Запасной выход был устроен так, чтобы ставший ненужным человек мог покинуть корабль незамеченным, чтобы он не испортил людям торжества высокого и скорбного одновременно.

И хотя люди, конечно, так или иначе знали, что человек, которого они искренне провожали в бесконечность, на самом деле вовсе никуда не улетает и горькая трагичность его судьбы во многом условна, но они так вживались в предлагаемые правила игры, что наверняка были бы очень обижены, если бы сами организаторы вдруг нарушили придуманные ими правила…

Одиссей тихонько спустился вниз. Там, в полумраке, его уже ждали двое служителей в темных, облегающих одеждах. Они были молчаливы, как палачи, Одиссей тоже не счел нужным вступать с ними в разговор, он отдал им ненужный теперь серебристый скафандр, при свете карманного фонарика поставил роспись в какой-то ведомости, даже не обратив внимания на обозначенные в графе цифры, еще за что-то расписался, и его, наконец, проводили за железный забор, опоясывающий стартовую площадку, закрыли калитку и оставили там одного, посреди деревьев и пешеходных дорожек, крытых старым растрескавшимся асфальтом.

В этот момент погас на космодроме свет, тьма за забором сделалась полной, загрохотал в отдалении громкоговоритель, донося до Одиссея обратный счет. А едва умолк громкоговоритель, как народился, словно в глуби земной, низкочастотный гул, который стал нарастать, нарастать и скоро неизмеримо превзошел все нормальные звуки мира. Но всем, кто пожелал наблюдать грандиозное явление, были заблаговременно выданы специальные наушники, и теперь люди их поспешно натягивали, не столько из-за боязни потерять слух, сколько от чисто животного ужаса, вызываемого любым звуком, превышающим известное число децибел.

Надел наушники и Одиссей, а заодно и светофильтры на глаза опустил, потому что маячивший между деревьями силуэт звездоплана начал окутываться белым свечением нестерпимой, солнечной яркости. Это атомный огонь разгорелся под кораблем и внутри корабля, поднимая радиоактивную пыль к небу, озаряя затаивший дыхание мир заревом Апокалипсиса.

Громада корабля качнулась, начала очень медленно приподниматься над землей, огненный язык натянулся, будто не отталкивал, а наоборот, привязывал судно к планете, и порвался в самом тонком месте, и обрывок этот еще долго-долго красной тряпкой болтался на хвосте прошивающего черное небо звездолета. Минут, наверное, семь-восемь.

«Я улетел!» — сказал Одиссей сам себе мысленно и действительно почувствовал какую-то непривычную пустоту в груди, словно там и впрямь что-то убыло.

Впрочем, это ощущение внезапно мелькнуло и прошло, исчезло. Однако оно потом еще много-много раз посещало Одиссея, оно, собственно говоря, образовывалось всякий раз, когда он задумывался о своем двойнике, с которым и встретиться-то не суждено никогда, а вот поди ж ты…

 

11

Одиссей, пробираясь асфальтовыми дорожками, которые давно не ремонтировались, спотыкаясь о корни огромных деревьев, все-таки скоро обогнул железный забор по дуге и выбрался на смотровую площадку космодрома, откуда совсем недавно, а будто бы давным-давно поднялся по трапу в звездоплан.

Праздник состоялся, никаких происшествий не произошло, нештатных ситуаций не возникло, и теперь Одиссей вновь мог присоединиться к своей компании — как ни в чем не бывало, словно и не с ним она только что попрощалась навсегда, а с кем-то другим, В общем, никто, как всегда, правил проведения мероприятия не нарушил, это и в голову никому не пришло. А по черной яме, откуда ушел вверх корабль, уже ползали дезактивационные машины, всасывали в себя радиоактивную пыль, сгребали зараженную почву, пропускали всю эту дрянь через себя и тут же высыпали обратно, закапывали, заравнивали воронку, стелили сверху новые железобетонные плиты. Через неделю с этого самого места должен был состояться очередной старт.

Домой с космодрома возвращались все вместе нестройной гурьбой, как когда-то в юности. Родители Одиссея ушли раньше, их ждали какие-то свои встречи и радости. Друзья больше не чувствовали себя благодарными Одиссею за то, что он их всех вместе собрал, они считали, что уже достаточно уделили ему внимания. Он был, как говорится, «провожен в космос по высшему разряду», так что ж еще?

И Одиссей со своей Пенелопой плелись сзади всех, на них никто не оглядывался. Притихшая Пенелопа прижималась к теплому боку мужа, а уже вовсю чувствовалась в воздухе ночная прохлада, и он сказал вполголоса слова, которые в описываемую эпоху совсем исчезли из употребления, как нецензурные. Он сказал: «Хорошая ты у меня, Пенелопушка, спокойно с тобой, я тебя люблю…» И сконфузился, хотя никто из посторонних, конечно, не мог его слышать.

Но жена, очевидно, тонко чувствовала состояние своего Дуси, она не засмеялась, не призвала его к порядку, не потребовала подбирать выражения. Она лишь ответила едва слышно: «И я…» И больше — ничего. А он облегченно вздохнул.

С тех пор прошло очень много лет. Кому было суждено отправиться в космос, те и отправились. Их проводили тоже по высшему разряду. Компания распалась с наступлением какого-то возраста компаньонов. Ушли в небытие родители Одиссея.

И вот померла Пенелопа. Она в последние годы своей жизни, умом, что ли, повредившись, каждый день выходила за порог дома, всматривалась в даль, словно ждала кого-то. А Одиссея это страшно бесило, он кричал на жену, даже как-то ударил, а уж слово «дура» она с некоторых пор слышала от него ежедневно, да еще и не по разу.

Бедняжка никак не пыталась оправдаться, никак не объясняла свое странное поведение, либо не умела объяснять, либо не хотела, полагая, может быть, своего постаревшего Одю недостаточно понятливым…

И думается, если бы он не слишком придирался к бывшей рыженькой, а в последние года совсем сивой Пенелопе, так она бы еще несколько лет пожила на белом светике. Однако, вся беда состояла, вероятно, в том, что и сам Одиссей с возрастом все чаще и чаще задумывался о судьбе своего героического и несчастного двойника, ждал чего-то, смеясь над своей стариковской придурью, но не имея возможности избавиться от нее при помощи особого волевого усилия.

А тут еще она. Она-то кого ждала, кого высматривала вдали?! Ей-то какого еще рожна надо было?

А ведь жили они всю жизнь, за исключением последних двух-трех лет, душа в душу. Правда, с детьми им не очень-то повезло, как впрочем и всему их поколению. Дело в том, что их поколение оказалось последним в своей эпохе, названной потом «эпохой расширенной нравственности». А потом как-то враз и для всех неожиданно наступила эпоха махрового пуританства. И ни один из футурологов не предсказал этого. И компьютеры промолчали почему-то, хотя уж они-то наверняка знали все.

И дети, девчонки-близнецы Юдифь и Машутка, когда подросли, стали откровенно презирать родителей. Особенно, почему-то, мать за юношескую распущенность и безнравственную молодость. Это за те дела, которые родители совершенно искренне считали просто физической культурой.

Дети не понимали, что нельзя судить старших по меркам нового времени, молодежь всегда узнает об этом тогда, когда перестает быть молодежью, но никак не раньше. Кто знает, может быть, именно это противоречие и двигает мировой прогресс.

Как же тяжело было Одиссею с Пенелопой, этим тишайшим и чистейшим, по меркам своего века, людям переживать столь несправедливое отношение детей, разрыв с ними!..

Впрочем, и другим было не легче» Может, из-за этого многострадальное поколение, на долю которого достался переходный период, в основном, так рано вымерло. Редко кто дотянул до семидесяти-восьмидесяти, большинство ушло в пятьдесят-шестьдесят. Хотя экологическая обстановка на планете была не в пример здоровей, чем в предыдущем веке. И приспособленность человека к тяжелым внешним условиям тогда уже сильно повысилась.

Семидесятилетие века и свое личное семидесятилетие старый Одиссей встретил в полном одиночестве. Он чувствовал недалекий конец и был в полной уверенности, что дети не явятся за его благословением, а оправдаются перед своей совестью непреодолимыми идейными разногласиями с родителем.

И однажды Одиссей понял, что единственный человек, с которым ему еще хотелось бы встретиться в жизни, это его двойник, получивший необычную, яркую, праздничную судьбу, который, напомним, все еще летел где-то в виде схемы и, стало быть, никакой судьбы пока что не имел вовсе. Еще его корабль вполне мог столкнуться с каким-нибудь метеоритом…

А тут как раз началось замораживание желающих на любой, заранее обусловленный срок. И Одиссей заморозился. Взглянул в последний раз на солнышко, на травку, на могилку своей Пенелопы, да и закрыл глаза.

Его положили в такой специальный ящик, в котором поддерживалась неизменная температура анабиоза, а на крышке укрепили табличку; «Разморозить, когда вернусь с Понтея». Для служителей в этой надписи не было ничего непонятного.

 

12

А в это время звёздный корабль мчался сквозь бездну, переваривая ее в своем атомном котле, но бездны не становилось меньше, а, наоборот, она нарастала со всех сторон.

Хотя, если забыть о Земле, ничтожной пылинке Вселенной, то все было не так уж грустно. Космическое судно двигалось от окраины к центру галактики, с каждым световым годом становилось светлее и как бы веселее, близкие звезды маячили за стеклом иллюминатора, такие с виду приветливые и домашние, такие свойские, словно окна квартир, откуда близкие родственники машут руками и подмигивают.

Именно к этим мирам отправились с Земли самые первые исследователи» они улетели несколькими годами раньше Одиссея, и теперь вовсю работали на планетах назначения, если, конечно, таковые оказались в предсказанных на Земле местах, собирали материал, и, может быть, кое-кто, успешно выполнив программу, уже возвращался домой, закодированный в биоприставке вместе со своими новыми знаниями.

Но еще немало лет должно было пройти на Земле, пока вернутся самые первые исследователи и сообщат, что в центре галактики много любопытного, но планет там всегда лишь единицы, а жизни, тем более разума, и вообще нет. Только звезды кругом — двойные, тройные, четверные…

И придется человечеству сделать невеселый вывод, что сияющий мириадами звезд галактический центр — вовсе не средоточие вселенского разума, а лишь безжизненный фонарь мироздания,

Корабль миновал звездное скопление, не меняя скорости и курса, скопление было все же не настолько плотным, чтобы стоило опасаться нечаянного столкновения с чужим миром, напротив, вероятность попадания даже в поле притяжения какого-нибудь светила, увеличившись на несколько порядков, продолжала оставаться ничтожной. Хотя, само собой, бортовой компьютер и все подчиненные ему приборы находились в состоянии повышенной готовности, пока светящийся сгусток не остался далеко за кормой.

А еще компьютер вступал в радиосвязь с компьютерами других кораблей, ушедших с Земли раньше, вступал в радиосвязь с исследователями, уже закончившими программу и жившими теперь в ожидании своего естественного конца, принимал и передавал информацию всякого рода, как представляющую жгучий интерес, так и никакого интереса не представляющую.

А Одиссея в это время просто не существовало в природе, что очень огорчало звездных отшельников, голоса которых звучали в радиорубке без надежды быть услышанными живым человеком.

Миновав звездное скопление, корабль снова оказался в открытом космосе, где звезд было мало, и голоса в радиорубке стали звучать реже, а потом и совсем установилась тишина, лишь пощелкивали всякие реле, шелестели перфокарты и магнитные ленты, гудели трансформаторы.

В общем, полет проходил без происшествий, аварий, нештатных ситуаций, и правильно, что всю дорогу Одиссей фактически отсутствовал на судне, а то бы не раз и не два за двести пятьдесят лет можно было от дикого однообразия и скуки сойти с ума, даже имея задатки к столь фантастическому долголетию.

Но все кончается даже в необъятной Вселенной. В точно назначенный момент включились тормозные двигатели, сперва на небольшую тягу, потом на среднюю, звездоплан стал терять скорость, и тут его подхватило притяжение той самой Гаммы Лебедя впрочем, от Лебедя давно уже не осталось и признаков, в этом районе пространства другие созвездия волновали гипотетических влюбленных, еще более причудливые, чем те, что можно было наблюдать с Земли.

Корабль сделался спутником Гаммы, а потом, гася скорость, стал скользить с высокой орбиты на более низкую, пока не поравнялся с одной из планет. Видимо, это и был Понтей, собственной персоной, так что даже самые отчаянные прогнозы изредка сбываются в точности. Это, кстати, важнейшее свойство прогнозов вообще. Если бы такого свойства не было, то институт всевозможных предсказателей и ясновидцев, по-видимому, не смог бы зародиться в принципе. Нигде и никогда.

Некоторое время корабль и планета словно играли а догонялки на орбите вокруг здешнего солнца, пока, наконец, не сблизились достаточно, чтобы упасть в объятия друг другу, И они упали абсолютно взаимно, но с учетом разницы масс. Компьютер рассчитал стационарную орбиту, и корабль тихонько на нее перебрался, после чего тормозные двигатели остановились, перешли на режим продувки перед решающими делами.

И тотчас щелкнуло самое наиглавное реле. Загудела, зажурчала биоприставка бортового компьютера, из электронной памяти извлеклась схема Одиссея, вложилась, куда следует, и скоро в стеклянных трубочках заструился физиологический раствор, синтетическая, но неотличимая от настоящей, кровь, прочие жизненные жидкости.

Один только компьютер и знал, как совершается в его приставке великое таинство, так до конца и не разгаданное человеком, он один ведал, что лучше, — строить сразу взрослого человека, монтируя его скелет, а потом оклеивая скелет тканями, а потом помещая в черепную коробку приготовленный в отдельной кастрюльке мозг, или синтезировать яйцеклетку, оплодотворять ее тоже синтетическим сперматозоидом и выращивать большого Одиссея по ускоренному циклу, закладывая в нужные моменты в нужные места нужный опыт, знания и умения.

Какая разница, тем или иным путем он шел, важен ведь результат! А результат превзошел всякие ожидания. Новый Одиссей был просто великолепен, намного лучше прежнего, во всяком случае, если бы его положить рядом с тем, лежащим в холодильном шкафу, то всякий бы сразу сказал, что из такого симпатичного юноши с умными глазами никак не может получиться такой противный старикашка. Вот что делает с нами жизнь.

Наконец, священнодействие завершилось, Все приборы показывали норму, Одиссей уже должен был вполне осознать себя и выйти из биоприставки, но он почему-то мешкал. И тогда компьютер, наверное, чтобы слегка взбодрить, тихонечко стукнул его током.

Он не понял, что Одиссей просто слегка ужаснулся, представив, как выйдет он из биоприставки и окажется не оригиналом, а лишь копией со всеми вытекающими из данного факта последствиями. Видимо, не все компьютер мог в человеке понимать, некоторые ускользающие тонкости до него не доходили или же не казались ему достойными внимания, как, например, не кажутся некоему мужчине достойными внимания некие женские переживания, а, точнее сказать, бабьи.

 

13

А Одиссей и впрямь содрогнулся от внезапного предчувствия, слегка замешкался, уже взявшись за ручку, мгновенно вспотел, но психологическая бездна, разверзшаяся перед ним, оказалась столь глубокой, что разумней всего было перепрыгнуть ее с ходу. Что Одиссей и сделал, а удар током вольт так на триста вдогонку оказался сопутствующим. Так что бедняга выскочил из ящика биоприставки пулей, что, конечно, было полезным для всех его систем, они сразу активно зафункционировали, вошли в хороший режим, притираясь друг к дружке и обкатываясь.

Одиссей кинулся к иллюминатору, прильнул к холодной толще стекла, и его сердце чуть не остановилось. За стеклом темнел и сверкал бесконечный космос, и вряд ли стоило так выворачивать тело, пытаясь увидеть открытое пределами иллюминатора. Земли не было нигде.

Но Одиссей еще на что-то надеялся, искал знакомые созвездия, словно начисто забыл, зачем находится в этом стальном сосуде гарантированной укупорки. Тут, как он позже понял, содержалась явная недоработка психологов, готовивших его в полет.

В общем, некоторое время он был, что называется, не в себе, то ли пел, то ли плакал, вполне вероятно, занимался и тем и другим одновременно. Однако постепенно Одиссей успокоился.

«Ну что теперь делать? — размышлял, восстанавливая душевное равновесие, Одиссей, — теперь ничего не поделаешь. Сам напросился, сам с детства мечтал. Никто не гнал, дурака, И вот мечта окончательно сбылась. Улетел черт-те куда, кретин.

И там на Земле, я уже так давно состарился и умер, что даже косточек не найти… Или найти, если поискать? Интересно, сколько лет кости в земле разлагаются?..

И Палестинка моя умерла, и даже детки, Машутка да Юдифь! И-э-эх!.. Вернусь, а там меня встретят какие-нибудь пра-пра… И-э-эх!..

Нет, надо успокоиться. Так никуда не годится. Надо выполнять программу, время незаметно пролетит, если работать день и ночь, и назад.

Вот так провел Одиссей этот аутотренинг, высморкался, умылся холодной водой, наплескав в скафандр. Пришлось раздеваться, и скафандр сушить. Тогда Одиссей взял да и принял душ, гулять, так гулять. Покушал плотно, И стал совсем бодрым. Только икал еще некоторое время. В общем, пришел в форму. Все-таки не зря возились с ним на Земле специалисты, в том числе и психологи. Не зря, хотя и недостаточно.

А телескоп уже был направлен в сторону висящего совсем рядом Понтея, на котором даже невооруженным глазом различались некоторые детали. Различались облака, за ними — моря, материки. Такая картина очень обнадеживала, но она же и пугала, было боязно заглянуть в окуляр, который мог разочаровать новоявленного Робинзона отрезвляющими подробностями.

Поэтому исследователь не стал торопиться с телескопом. Он решил начать изучение планеты с помощью комплекта космических зондов.

Не сказать, чтоб на пилотском пульте было много кнопок и рычагов. Скорее, наоборот, кнопок на пульте имелось всего несколько, а рычагов совсем ни одного не наблюдалось. Это понятно, управлял звездолетом компьютер, и вмешательства человека не требовалось. Но вместе с тем, должен же был находящийся в одиночестве человек хоть чуть-чуть ощущать себя командиром своего положения! В этом-то, в основном, и заключалось назначение кнопок.

Итак, Одиссей приблизился к пилотскому пульту и нажал три кнопки. В компьютере что-то зашелестело, зажурчало, и с интервалом в несколько секунд в сторону Понтея ушли три маленькие ракетки. Отход каждой из них сопровождался ощутимым толчком.

И сразу стали поступать на борт данные телеметрии. Одиссей глядел на экраны дисплеев и не верил своим глазам; озоновый слой, стратосфера, тропосфера, содержание кислорода, азота, углекислоты, водяных паров… Ну, чуть больше гелия, чуть меньше аргона, а в остальном… Нет, этого не могло быть! Но это было. И уже мысль о том, что на планете может оказаться не просто жизнь, а жизнь разумная, не казалась дикой, а скорей даже наоборот.

А циферки и буковки на экране продолжали выскакивать, уже не удивляя, поскольку остальное удивительное прямо вытекало из предыдущего: бактерии в воздухе, в воде, состав почвы, еще один состав почвы… Потом пошли снимки поверхности планеты с высоты двадцати километров, десяти, одного, с двух метров… Вот это да — буйные леса, альпийские луга, степи, теплый океан или несколько океанов! Ой, что это, неужели хижина, а почему бы, собственно, и не хижина, во всяком случае весьма похоже!

И Одиссею вдруг так нестерпимо захотелось опуститься на прекрасный Понтей, так ему захотелось скинуть ненавистный скафандр, разуться и побегать босиком по дикому понтейскому лесу, по лугу, на который еще не ступала человеческая нога! А если какая-нибудь нога и ступала, то не человеческая, а чья угодно!

С трудом подавил Одиссей это желание, с большим трудом, да и то потому, что за его поведением строго следил бортовой компьютер, который все равно нипочем бы не допустил каких-либо нарушений инструкций и правил поведения на чужих планетах, придуманных в изобилии земными чиновниками.

Пришлось Одиссею еще несколько суток болтаться на орбите, париться в проклятом скафандре, мучиться ночами от бессонницы. Впрочем, эмоции приходилось сдерживать изо всех сил, чтобы его состояние не показалось компьютеру болезненным, чтобы он, бесчувственный, не начал своего командира лечить, отложив, таким образом, посадку на Понтей еще на неопределенное время. А с ним такое запросто могло статься.

В общем, за несколько дней, пока продолжалось исследование чужой планеты автоматами, Одиссей извелся весь, несмотря на героическое сосредоточение воли. И спасли его от компьютерных забот записи, которыми он занялся с первого дня, чтобы, во-первых, ничего не упустить, во-вторых, скоротать время.

 

14

Наконец, компьютер набил свою память таким количеством разнообразных данных о Понтее, какое ему требовалось, зонды, ушедшие на планету, по всей видимости, самоликвидировались, выполнив программу полностью, и цифирь на экране дисплея перестала мельтешить. Изрядно надоевший экран, наконец, погас, хотя давно мог бы это сделать, поскольку Одиссей перестал им интересоваться, а самому компьютеру наглядная агитация и вовсе не требовалась,

И вот Одиссей нажал на символическом пульте красную кнопку, подал команду «На посадку!». Он уже много раз эту кнопку нажимал, но она все никак не срабатывала, заблокированная компьютером, но теперь, значит, пришло время, и блокировка отключилась.

Корабль сразу перестал быть дрейфующей стальной болванкой, загудел как-то особенно осмысленно, возможно, ему, безмозглому, тоже не очень нравилась безраздельная власть над ним надменного ящика с модулями, и он радовался любой видимости свободы и самостоятельности.

Одиссей поторопился сесть в кресло перед главным иллюминатором, откуда открывалась головокружительная панорама, и пристегнулся ремнями. Так он смотрелся очень солидно.

Тормозные двигатели заработали на полную мощность, и звездолет уткнулся носом в плотные слои атмосферы. Корабль стал планировать над планетой, насколько позволяли его маленькие крылышки. Он планировал все тяжелей, тяжелей, поскольку горизонтальная составляющая скорости уменьшалась, собственно, он уже почти падал, поворачиваясь кормой вниз.

А когда доворот завершился, сработало зажигание главного тягового двигателя, и максимальное замедление со страшной силой вдавило Одиссея в кресло. До поверхности планеты оставалось не более десяти километров, и корабль не мог церемониться со своим командиром.

А еще через несколько минут судно содрогнулось от касания и замерло, только грохот двигателя не смог смолкнуть сразу, он длился еще некоторое время, ужасая первобытные окрестности, которые состояли из покрытых лесом плоскогорий, усыпанных спелыми ягодами кустарников, гладких валунов, там и сям торчащих из травы.

А Одиссей лежал в своем кресле, которое стало горизонтальным в момент последнего маневра, главный иллюминатор находился теперь сверху, и в него не было видно ничего, кроме неестественно голубого неба без единой тучки. Конечно, оно было неестественным по земным меркам, то есть, выходит, наоборот, слишком естественным. Такого незамутненного голубого колера на Земле нельзя было отыскать уже много веков.

Наконец к Одиссею вернулось зрение, на время отнятое перегрузкой, вернулись силы. Он нажал на пульте зеленую кнопку, вся рубка повернулась на девяносто градусов, то есть приняла нормальное, удобное положение, утвердив верх и низ на своих законных местах.

Отщелкнулись пряжки ремней, исчез железный привкус во рту, возник интерес к тому, что было там, «на улице». А там еще дымилась обугленная атомным огнем земля, дымились поодаль деревья.

Специальные автоматы делали дезактивацию подпорченных окрестностей, они ползали по чужой планете, как ни в чем не бывало, чувствуя себя, по-видимому, неплохо, хотя трудно представить место, где этим автоматам могло быть неуютно.

Увиденное за иллюминатором, кроме некоторых недочетов, Одиссею понравилось. Сидеть в герметично закупоренном звездолете становилось с каждой минутой все более бессмысленно. Надо было что-то предпринимать, начинать хотя бы готовиться к исследованиям, иначе стоило ли переться в экую даль.

Со скрежетом отдраился люк, и скрежет этот на чужой девственной планете прозвучал столь же душераздирающе, как и рев атомного зверя. Поток пьянящего воздуха ворвался, наконец, в нутро звездолета.

Одиссей хлебнул этого воздуха раз-другой и почувствовал, что решимость и удаль вновь вливаются в него. Но пока этих веществ влилось недостаточно — он взялся по всему звездолету искать масленку с маслом. Насилу нашел. Тщательно смазал люк. Открыл-закрыл его раз десять. Люк стал невесомым, скрипеть прекратил совсем, в общем, сделался таким, каким и должен быть люк у хорошего хозяина.

Наконец, Одиссей решился. Он скинул вниз веревочную лестницу и, глубоко вздохнув, ступил на верхнюю ступеньку. Нет, он вовсе не по забывчивости или рассеянности продолжал оставаться в скафандре, а нарочно. Он даже захлопнул забрало, предпочел дышать химическим воздухом из баллончика на спине. «Не имею права нарушать инструкции!» — так думал исследователь, ставя вторую ногу на вторую ступеньку.

Вероятно, он поступал абсолютно правильно, так как был один на планете и не имел права рисковать судьбой всей экспедиции, вероятно, он поступал в высшей степени разумно и осмотрительно. Однако даже компьютеру, наверное, было невмоготу смотреть за ним, даже ему, наверное, хотелось вновь применить небольшой электрошок к командиру…

Одиссей ступил на траву, что зафиксировала автоматическая фотокамера. Ступил, правда, не босой ногой, а свинцовым ботинком. Но главное — свершилось! И путешественник широко улыбнулся, словно дожил до какой-то решающей победы. Ему захотелось стереть со лба обильный пот, и он решительно распахнул гермошлем. Но выполнить задуманное не успел, так как из лесу донеслись какие-то крики, похожие на человеческие.

Через мгновение Одиссей снова был в командирской рубке. И лесенку задернул, и от дыры отошел, чтобы чем-нибудь не пульнули, не кинули. Мало ли.

 

15

А крики все усиливались, топот множества ног нарастал, пока, наконец, не высыпала на поляну толпа совершенно диких туземцев-понтейцев или, может быть, понтеян, вся одежда которых состояла из набедренных повязок. В руках туземцы держали самые примитивные орудия: камни, палки, возможно, копья, возможно, дротики, но не более того.

У Одиссея прямо-таки сердце зашлось от тревоги и от растерянности, и от радости одновременно. Еще бы, он ждал чего угодно, ко всему готов был, если бы туземцы выглядела как-нибудь иначе, он бы себя, наверное, даже спокойнее чувствовал, беспристрастней, что ли. Чувствовал бы себя просто исследователем в чуждом мире, ведомым жаждой познания, а больше никем.

Но то обстоятельство, что инопланетяне оказались неотличимыми от землян, здорово осложняло дело, вернее, просто меняло его, оно не сулило каких-то значительных научных откровений, не обещало чего-то абсолютно неведомого, а обещало проблемы морально-этического, возможно даже, политического свойства.

Впрочем, об этом Одиссей, конечно, не мог знать сразу, он это мог лишь сердцем почувствовать, своим теоретически подкованным сердцем.

Космический странник, украдкой наблюдая за аборигенами, даже чуть не заплакал от умиления, так они потешно себя вели, подпрыгивали, прислушивались, принюхивались, издавали нечленораздельные гортанные звуки, ни дать ни взять — промежуточные существа, уже покинувшие животный мир, но еще не вступившие в мир разума.

Одиссей чуть не заплакал от избытка чувств, и его легко понять как Робинзона, приготовившегося к скорбному одиночеству до конца своих дней и вдруг столкнувшегося сразу с таким огромным количеством потенциальных Пятниц.

А аборигены все прибывали на поляну и прибывали, и скоро их собралось вокруг звездолета несколько сот. Конечно, людей не мог не привлекать сказочный корабль, свалившийся прямо с неба, а потому кольцо туземцев сжималось все теснее, теснее, и вот уже самые смелые, самые бесшабашные стали кидать в загадочного черного зверя камни, дротики, ну, словом, то, что было для них сподручным. Впрочем, данные действия отнюдь не выглядели агрессивными, воинственными, они даже на охоту не походили, а походили на проявление обыкновенного любопытства, когда бывает немножко маловато смелости и решимости.

Однако, в конечном итоге любопытство всегда сильнее страха, оно одолевает страх рано или поздно, не считаясь с реальной опасностью. И скоро уже все аборигены, в том числе и самые маленькие, самые плюгавенькие, уже вплотную приблизились к звездолету, панибратски хлопали его по теплым бокам, а один даже приладился к судну со своим не то каменным молотком, не то зубилом с явной целью во что бы то ни стало отбить хоть маленький кусочек незнакомого вещества.

Динь-динь-динь-динь-динь! — понеслось над окрестностями. Одиссей, конечно, понимал, что понтеянин все равно не сможет причинить вред космическому аппарату, но, тем не менее, ему очень захотелось высунуть голову в люк и выругаться. Но он смирил свое желание, решил еще маленько понаблюдать за чуждым народом, не обнаруживая своего присутствия, понаблюдать, чтобы нечто важное выяснить. Ну, например, нет ли у понтейцев каких-нибудь более совершенных орудий для метания типа лука, духовой трубки.

Так, во взаимных наблюдениях, прошел весь день. Гамма скрылась за горизонтом, спустилась безлунная ночь, впрочем, на Понтее вое ночи были безлунными, что и отличало его от Земли. Стало прохладно и как-то по особому грустно. Но Одиссей решил не закрывать люк даже на ночь, хотя это и создавало определенные трудности по охране входа, решил скоротать время до рассвета, не ослабляя наблюдения за окрестностями.

А аборигены разожгли большие трескучие костры вокруг звездолета, и скоро в небо начали восходить всякие запахи не столько неприятные, сколько наоборот.

Одиссей тоже захотел кушать, но пока не сильно, и он подавил это желание. С наступлением темноты наблюдать за обстановкой стало значительно удобнее, и ему не хотелось упускать такую счастливую возможность, ибо будущее оставалось по-прежнему неясным и тревожным.

Понтейцы в конце концов угомонились, покушав нечто, довольно аппетитно пахнущее, легли спать вповалку вокруг пылающих углями кострищ, и все поголовно уснули — и женщины, и дети, и мужчины. Даже постов не было выставлено. Это с удовлетворением отметил про себя Одиссей, сделав вывод, что местное население не только миролюбиво само по себе, но и не пугано.

Хотя просматривался еще вариант: возможно, люди считали корабль каким-то добрым божеством, спустившимся с неба лишь затем, чтобы оберегать их от всяких напастей. Этот вариант вполне вписывался в рамки инструкций и наставлений, которые Одиссей изучил в изобилии на курсах. А что может быть приятней ситуаций, так удачно вписывающихся в рамки?! Так, чувствуя глубокое удовлетворение жизнью, Одиссей незаметно заснул, прикорнув возле самого люка, и ему приснился любопытный сон.

— Откуда ты? — спрашивают инопланетяне на ломаном русском языке.

— С планеты Земля! — отвечает Одиссей гордо.

— О, Земля! — уважительно и понимающе кивают понтейцы, — о, Россия, о, Ленин! Гуд! Карашо! Мир! Дружба!

А когда Одиссей проснулся, то Гамма была уже высоко, и понтеяне явно скучали, сидя в различных позах прямо на земле. Их головы были задраны вверх, а глаза вопросительно заглядывали прямо в люк.

 

16

Одиссей проснулся, широко зевнул и сел, нечаянно свесив ноги прямо в дыру. Он даже на Земле так крепко и сладко не спал никогда, а потому бедняга немного забыл, где находится. И, как ни странно, вернули его к действительности не туземцы, на которых он пялил глаза, будто это не туземцы, а просто ландшафт, а шлем, который помешал прикрыть ладошкой рот после очередного зевка.

Тогда лишь Одиссей мгновенно все вспомнил, резко вскочил на ноги, да так и остался у кромки своего земного суверенитета. Уже не стало смысла прятаться, уже он все равно раскрылся, выяснив окончательно, что никаких орудий для метания туземцы не знают.

Так он и стоял несколько минут на глазах у дикарей, стоял и молчал, ворочая мозгами. Молчали и они, а их открытые, лишенные всякой растительности лица светились внимательной вежливостью.

Однако молчание начинало явно затягиваться, уже становилось неприличным маячить в проеме, набычившись и вращая глазами. И Одиссей распахнул забрало.

— Понтеяне! — загудел он, нажимая почему-то на прононсы, словно аборигенам французский язык должен был быть гораздо понятнее русского, впрочем, сам он по-французски знал лишь «пардон» и «мерси боку», — я есть сын неба!

И, чтобы усилить эффект, Одиссей зачем-то воздел руки вверх, то ли указывая жестом, откуда прибыл, то ли подчеркивая важность своей персоны.

— В общем, я сейчас к вам сойду, похоже, вы неглупые ребята! — неожиданно для самого себя вдруг решил Одиссей.

Через мгновение он уже жалел об опрометчивости, но слово было произнесено, а сын неба обязан иметь определенные принципы. Одиссей скинул лесенку вниз и ступил на нее.

Была мысль снять скафандр, но она тут же и исчезла. Мало того, исследователь прихватил с собой автомат, оснащенный разрывными зарядами. Конечно, он отдавал себе отчет, что стрелять по гуманоидам нельзя даже в самой критической ситуации, он больше всего рассчитывал, в случае чего, на прочность скафандра, а автомат брал для пущей уверенности, для отпугивания самых назойливых…

Он спускался медленно, боялся свалиться второпях, думал, прежде чем переставить какую-нибудь ногу с одной ступеньки на другую, а спина стала мокрой не столько от физического напряжения, сколько от морального…

Недалеко уже оставалось до земли, когда Одиссей остановился в последний раз перевести дух и осмотреться. И увидел, что понтеяне все до одного собрались прямо под ним, что они тянут к нему руки, широко улыбаются, лопочут что-то доброжелательное, словно имеют намерение принять его тело в свои объятия и «качать».

Но Одиссей сразу решил, что богу, спускающемуся с небес, ни к чему объятия толпы, что божественного авторитета ему таким образом не добавится.

— Кыш! — диким голосом закричал он на понтеян, замахал на них руками, так что едва не свалился, — р-разойдись, р-раздайся!

Понтейцы послушно отпрянули, словно уже начали понимать лучший из языков…

Ну, наконец-то, они оказались лицом к лицу. Одиссей и толпа инопланетян. И в этот исторический миг лишь об одном оставалось сожалеть космическому скитальцу, лишь одно не позволяло ему безоглядно радоваться факту — уровень понтейской гигиены, который не позволял ему запросто войти в толпу, запросто обнять первого попавшегося инопланетного брата, поцеловать его троекратно.

Нет, ну как можно было брататься с этими, пусть весьма симпатичными, но дикими людьми, как можно было сразу, не изучив ситуации, жать им руки, прикасаться к ним открытыми участками тела, если неизвестно до конца, какова на планете бактериологическая обстановка!

Но было и еще одно соображение: «Я же для них существо иного, порядка, верховное и всемогущее, может быть, даже нематериальное существо! Каково же будет разочарование несчастных дикарей, если они убедятся, что я, как и они, состою из презренной плоти, что я вполне уязвим и не столь могуч, как подобает всемогущему! Нет, я просто обязан щадить чувства братьев по разуму! Да и последствия разочарования могут оказаться всякими. И если удастся примирить народ с крушением сверхъестественного, то как потом вести его за собой по пути прогресса, по пути новых знаний, в которых он остро нуждается и которые я могу и должен ему дать?!»

В общем, быстро-быстро задав себе эти восклицательные вопросы, Одиссей остановился, не дойдя нескольких шагов до толпы аборигенов, а чтобы они сами не двинулись ему навстречу, выставил перед собой ладони в защитных перчатках, словно обозначал символическую границу, которую надлежит считать непреодолимой.

Инопланетяне поняли жест правильно, опять закивали, опять заулыбались и остались стоять на месте. Только тут Одиссей почувствовал, что здорово вспотел от чисто умственной работы, хотел вытереть пот, но помешало все то же высокопрочное стекло. А еще Одиссей почувствовал усталость и зверский голод, что означало его окончательную адаптацию в новых условиях и требовало перерыва в Контакте. Да ведь он и произошел, произошел довольно обыденно и буднично, так что контактировавшие стороны даже позабыли отметить исторический момент подписанием какого-нибудь совместного итогового документа.

Правда, чуть позже Одиссей сделал соответствующую запись в клеенчатой тетради, но это позже. А до этого надо было снова влезть по веревочной лестнице наверх, снова втащить лесенку за собой. Что Одиссей и проделал.

А понтеяне остались стоять внизу, очевидно, им не было понятно, почему господь так быстро покинул их. Во всяком случае, лица туземцев казались растерянными.

И тогда Одиссей пожалел свою паству, он появился в проеме снова, показал пальцем в открытый рот, похлопал себя по животу. Люди его сразу поняли, облегченно заулыбались, тоже разбрелись по планете разводить свои веселые костры.

 

17

«…А может, они раньше думали, что боги ничего не кушают?» — эта мысль пришла Одиссею в голову уже потом, когда он плотно покушал, запил это дело добрым глотком квасоколы и сидел в своем мягком пилотском кресле, ковыряя в зубах.

Мысль Одиссею показалась несущественной, потому что он только что потребил два сочных шашлыка, кусок бисквита, то-се и пребывал в несколько снисходительном состоянии духа, точнее, в состоянии притуплённой осмотрительности и безалкогольной эйфории, кратковременно возникающей после доброго глотка квасоколы.

А потом мысли потекли одна за другой, потекли зачем-то торопливо, наталкиваясь друг на дружку и порой выбрасываясь на берег сознания из-за тесноты русла. Как быть со скафандром? Надевать его? Сохрани и помилуй! От одного воспоминания об удовольствиях, с ним связанных, уже делалось тошно. Не надевать? Опять — непредсказуемые последствия. Люди видели одного Господа, а тут тебе пожалуйста — другой! Который лучше? Который настоящий? Не-ет, теперь снять скафандр, все равно что нимб потерять! Значит, придется терпеть эту пытку. А что, на то и Бог, чтобы терпеть. Богу — Богово…

Так Одиссей застукал себя на том, что здорово вжился в образ Бога, так вжился, что совсем перестал выходить из образа. Сразу и оправдание явилось насчет прогрессивного значения религии на определенном этапе.

Таким образом, уже вполне просматривалась перспектива, когда одинокий странник, тронувшись умом в неинтеллигентной компании, сам себя начнет почитать Всевышним. Это вполне возможно и не только за тридевять парсеков от Земли…

В общем, Одиссей решил не рисковать зря, еще некоторое время попариться в космической спецовке, избавляясь от нее не сразу, а очень постепенно. Сперва, например, от свинцовых бахил, потом — от резиновых штанов, потом — от куртки, и только в самую последнюю очередь — от шлемофона.

А тут компьютер, очевидно вникнув в переживания командира, самовольно выдал информацию, которую командир только еще намеревался запросить, информацию о там, что бактериологическая обстановка на Понтее хорошая. И в тот же миг снизу донеслись нетерпеливые крики аборигенов.

И Одиссей вдруг неожиданно для самого себя всё перерешил, проявил странное легкомыслие, мол, будь, что будет, и спустился к своим новым друзьям в сатиновых шароварах, в тапках на босу ногу, в расшитой игривым узором косоворотке, однако ружьишко свое скорострельное в последний момент все-таки прихватил. «На случай диких зверей и эксцессов», — так он это себе объяснил словами какой-то инструкции.

В общем, Одиссей сошел вниз без скафандра, но аборигены не утратили из-за этого своей почтительности и учтивости, а даже, как показалось, наоборот. Теперь народ видел, что Бог похож на каждого из них даже более, чем грезилось в вековечных мечтах, а это окрыляло, указывало идеал, к которому стоило стремиться. Такая мысль прямо-таки читалась в глазах народа.

— Понтеяне! — сказал Одиссей кротко, но с металлом в голосе. А что, в нем было многое от Бога, вернее, именно таким и должен был быть Бог, с развевающимися на ветру мягкими белыми волосиками, с горящими глазами, в вольных, простых одеждах, — Понтеяне! Радуйтесь, благостные! Я пришел к вам! Я пришел дать вам хлеба и питья вволю, дать вам сил и разума! Счастья пришел я вам дать! И я дам, только верьте мне, веруйте в меня, слушайте мои проповеди и соблюдайте мои заповеди! А заповеди просты: не убей, не укради, возлюби ближнего… И так далее…

Было ли чуть-чуть стыдно в этот момент Одиссею за самозванство и плагиат? Да, пожалуй что, и нет. Кто тут мог уличить его? Да никто! А многие ли способны испытывать угрызения совести, если некому, если просто в принципе некому уличать в неблаговидном?

Какое впечатление произвела первая проповедь на туземцев? Тут однозначно не ответить. Пожалуй, судя по проявленному вниманию, она показалась им небезынтересной. Но, наверняка, не очень понятной. А главное, по их обескураженным рожам было видно, что бедняги мучительно соображают, как им надлежит реагировать на услышанное. Аплодировать, свистеть, кричать «Ура!», падать ниц они еще не умели. Но чувствовали какую-то смуту. Гуманоиды же, хоть и нецивилизованные пока.

Одиссея тоже несколько смутило напряженное молчание, он тоже немного растерялся. Возможно, из-за этого и хлопнул ладонь о ладонь. Машинально, Само собой вышло.

А понтейцам будто того и надо было. Разразились такой овацией, словно всю жизнь только и митинговали стоя. Здорово смышлеными оказались.

 

18

Прежде всего Одиссей решил дать понтеянам инструмент для общения, проще говоря, — язык. Ну, хотя бы русский. Чем плохой инструмент? И понтеяне проявили себя. Одиссей, например, показывал им какой-нибудь предмет, называл его, просил повторить. Словом, пользовался простейшей педагогической методикой. И старая методика срабатывала прекрасно.

Бывало, если на занятия выпадал час времени, так туземцы за этот час выучивали штук сто новых слов. Повторяли их на разные лады, сперва с акцентом, а потом акцент исчезал.

Урок заканчивался, понтейцы разбредались по своим делам кто куда, между делами делились знаниями с другими соплеменниками, тоже охочими до учебы.

Короче, таким способом Одиссей за какой-то месяц обучил русскому языку все понтейское человечество, что переполнило его огромной радостью и гордостью,

— Гамма! — изрекал Одиссей, указывая перстом в небо.

— Гамма! — охотно соглашались туземцы.

— Понтей! — направлял Одиссей палец вниз.

— Понтей! — не возражали понтейцы.

Конечно, этими двумя названиями дело не ограничилось, пришлось ежедневно выдумывать все новые и новые имена собственные. В конце концов, года через два уже все в понтейском мире как-нибудь называлось.

Но когда Одиссей предпринял попытку окрестить хотя бы самых ближайших своих друзей и помощников, а со временем появились и такие, то попытка неожиданно натолкнулась на противодействие. Молчаливое, но упорное.

Туземцы вдруг стали такими бестолковыми, такими беспамятными, что сыну неба захотелось кое-кого побить. Но — сдержался.

— В конце концов, — сказал сын неба примирительно, — вы выучили целый язык, неужто я, сын неба, не освою несколько ваших варварских кличек?!

Не так-то легко оказалось это сделать, морфологические возможности землянина не шли ни в какое сравнение с возможностями дикаря. Но постепенно Одиссей добился довольно приличного произношения, хотя, как выяснилось много позже, ультразвуковую часть имен он постоянно проглатывал.

«Ну, — радовался Одиссей, — уж если язык они запросто изучили, то с остальным еще проще будет!» Так он себе придумал программу максимум — довести туземцев до паровой машины и помереть с чувством выполненного долга.

Только скоро о программе максимум, как и о программе минимум, пришлось забыть. Поскольку дальше языка дело не пошло, как сын неба ни бился.

Бывало, соберется вместе с понтейцами охотиться на мамонта или носорога. Звери, конечно, крупные, так что ни одна охота без жертв не обходилась. Больно смотреть.

— Давайте, — предлагает, — яму побольше выроем, ветками ее замаскируем да и заманим туда зверюгу. И все будет в соответствии с правилами техники безопасности.

И сразу словно кто подменяет понтейцев. Совсем дебильными становятся. Глаза пустеют, челюсти отвисают, даже, кажется, руки удлиняются, чуть до земли не достают. Австралопитеки — да и только.

И сколько раз так бывало. И даже хуже, когда Одиссей лук начал загибать на глазах у понтейского люда, видел ведь, что плохо становится некоторым, что они не только вид человеческий теряют, но и синеют у него на глазах, а все равно не остановился. Еще надеялся, что хитрят.

А двое умерли насовсем. Один молоденький такой. Одиссей перепугался весь, не ожидал столь трагических последствий от своих новаторских дел, бормотал что-то насчет рая для безвременно ушедших по непонятной причине.

А понтеяне только смотрели на него печально и медленно возвращались в разум, Никто сына неба ни разу ни в чем не попрекнул, либо видели, что ему и самому тошно от нечаянного душегубства, либо не усматривали связи между его действиями и гибелью соплеменников, либо думали, что бог должен находиться вне зоны критики.

Потом сын неба с год, наверное, никаких новшеств не пытался ввести в понтейскую жизнь. Просто наблюдал, помогал полезными советами, о душе пристрастился вести долгие беседы.

И вот с беседами все получалось просто прекрасно. Во-первых, из Одиссея со временем просто классный проповедник вышел, видимо, талант в нем особый дремал, пастырский. Во-вторых, слушая доброе, чисто гуманитарное слово, обходящее стороной всякие научно-технические штучки, дикари преображались на глазах, лица их становились одухотворенными, глаза сияли высоким разумом.

Уже Одиссей все песни спел. Уже все книги пересказал, все мамины мускулистые нотации. В критический момент вспомнилось, что в богатой памяти бортового компьютера полным-полно всякого материала. Но пришло время, исчерпался и этот, казавшийся неисчерпаемым, фонд. Мелькнула мысль, что остальную часть жизни придется прожить в молчании, ведь не повторять же одно и то же на разные лады.

И тогда Одиссей принялся безбожно фантазировать! Чем дальше, тем увереннее, успешнее. Брал за основу реальные события из жизни и накручивал на них бог знает что. И нередко действие этих историй переносилось на другие планеты, благоустроенные, как Понтей и Земля, а также и на совсем неблагоустроенные. В зависимости от настроения проповедующего, от его намерения повеселить или же, наоборот, растрогать слушателей. Надо было только не упоминать, каким транспортом герои воспользовались, чтобы попасть на другие планеты, надо было только не забывать вставлять в повествование случаи коварства и любви. И успех становился неизбежным. Понтейцы, слушая, слезами обливались, хохотали так, что дрожали окрестные скалы, кричали: «Еще, еще, Господи!» И невозможно было понять, какая царит нравственность в их мире — свободная, строгая или какая-нибудь ограниченная. Так-то вроде придерживались понтеяне строгих правил, не занимались блудом и жили устойчивыми парами, но уж очень близко к сердцу принимали рассказы о секс-залах, сочувственно относились к идее парных гимнастических упражнений, а фривольные анекдоты пытались зачем-то запомнить, заставляя рассказчика повторять особо понравившиеся места по два раза.

Одиссей иногда размышлял об этих странностях, но однозначного вывода сделать не мог. Либо нравственность на Понтее находилась в некоей переходной фазе, либо понтейцы никак не соотносили чисто земной фольклор с понтейской действительностью, либо их так покорило искусство устных россказней, что они воспринимали его как музыку, не внедряясь в смысл. Либо эти люди прошли уже столько всяких фаз, что обходились вообще без нравственности, вернее, без того, что под этим словом понимается на Земле…

В свободное от бесед-проповедей время Одиссей облетел планету вдоль и поперек несколько раз, карту составил, нашел много загадочного, если мерить земными мерками, мерками проверенного здравого смысла.

Так, в недрах Понтея не обнаружилось никаких полезных ископаемых, а там, где они по геологическим приметам должны были присутствовать, оказались противоестественные пустоты, либо пространства, заполненные веществом, которому именно здесь было никак не место,

Производя раскопки в тех местах, где земляне непременно построили бы города, Одиссей находил структуры, похожие на останки доисторических строений, но очень неопределенные, словно кто-то не хотел, чтобы на Понтее кто-либо когда-либо обнаружил останки исчезнувших цивилизаций.

Все свои открытия Одиссей бесстрастно заложил в память компьютера, упомянул о них в клеенчатой тетради, но даже не пытался обобщить, найти ответы на вопросы, мимо которых, казалось бы, невозможно пройти равнодушно.

Точно так же он однажды сделал вскрытие умершего от ран охотника (вот оно, чувство долга, ведь сын неба с детства боялся покойников), в котором обнаружил много неожиданного и диковинного. Как патологоанатом, он провел эту работу блестяще, но радиолокационный орган, ультрафиолетовое и инфракрасное зрение, невосприимчивость к радиации и ядам, ультразвуковое ухо и ультразвуковая голосовая связка были Одиссеем лишь бесстрастно зафиксированы. Непостижимо! Неужели не взволновал вопрос, а для чего предназначила природа такое странное свое творение?

Но нет, Одиссей провел операцию, которую требовало от него полетное задание, занес полученную информацию в тетрадь, а также в память компьютера, и умыл руки. Словно свершил весьма неприятную, страшно скучную обязанность и получил долгожданную свободу. Свободу для своих нескончаемых проповедей.

Впрочем, на этих ежедневных сборищах ораторствовал не один Одиссей, как может показаться. Иногда слово получали и аборигены. Правда, они больше на вопросы сына неба отвечали. Иногда довольно пространно. В зависимости от разбираемой проблемы. Так, если речь заходила о родственных связях понтейцев, об их отношении к природе, о добыче пропитания, о быте — туземцы бывали словоохотливы. Но стоило их спросить об общественном устройстве, которое вообще ни на что известное не походило, об истории, о странном устройстве их организмов, так вопросы начинали как бы падать в пустоту.

Понтейцы не отказывались отвечать, просто они мгновенно отключались, делая глаза коровьими, и теперь уже Одиссей не сомневался, что это не симуляция, В таких случаях он избегал нажима, довольствовался тем, что сказано.

 

19

И вот пятилетка незаметно прошла. В самом начале казалось, что назначенный начальством срок почти бесконечен, но когда он стал истекать, вдруг открылась катастрофическая нехватка времени, И это при том, что Одиссей работал дни и ночи напролет, давая себе лишь кратковременный отдых для сна.

Интересно, что они там, на Земле, думали, когда составляли такую напряженную программу?! А наверное, они думали, что всю ее выполнять совсем не обязательно, но некоторый избыток работы не повредит, а поможет в случае непереносимого одиночества сохранить рассудок.

В последние месяцы многое изменилось в жизни Одиссея. Теперь он все дни проводил на судне, зато на ночь покидал его, уходил ночевать в лес, где туземцы сложили для него шалаш точно такой, в каких они сами обитали.

О, это был удивительный шалаш, настоящее произведение искусства! Прутики и ветки, образовывающие жилище, были так искусно переплетены и уложены, что ни дождь, ни ветер не могли проникнуть внутрь, а внутри, на потолке и стенах, те же переплетения оказывались дивным узором, отображающим нечто непостижимое, действующее на зрителя умиротворяюще и расслабляюще.

В общем, ночевал Одиссей в шалаше, отвыкал от звездолета, потому что со звездолетом, а тем самым и с Землей ему нужно было прощаться окончательно. Было ли Одиссею очень горько от особого чувства окончательности? Да, ему было горько, но не настолько, сколько стоило ожидать. Либо переутомленная психика сама себя предохраняла от срыва, либо, что вполне вероятно, сказывалась уже известная эволюция личности.

А кроме того, пятьсот пять лет что-нибудь да значили. Они значили, например, что прежней Земли, собственно говоря, в природе нет, нет прежнего родного человечества. А есть другая Земля, и вряд ли она стала лучше, ибо лучшее — это родное, а все остальное, скорей всего, — увы. И есть другое человечество, которое давно забыло о своих бесчисленных скитальцах.

И наступил день старта. Одиссей взошел на корабль, помахал ничего не понимающим людям рукой, задраил изнутри люк. Судно за последнее время приняло какой-то нежилой, казенный вид. Это было неприятным открытием, но уже не оставалось времени что-то поправить, прибрать.

Одиссей с трудом влез в скафандр, он, оказывается, уже успел подзабыть устройство спецодежды, уставился на часы. Секундная стрелка описала еще два круга. Одиссей перевел глаза на иллюминатор, за ним едва различались ставшие почти родными лица, Затем сын неба быстренько зафиксировался в электронной памяти, что уже не вызывало никакого волнения, как тогда, в первый раз.

Потом Одиссей спустился по веревочной лестнице через черный ход, и ход автоматически закрылся. Навсегда… В душе ощущалась горечь, но и покой, и облегчение одновременно. Словно все эти пять лет он боялся опозориться в чем-нибудь перед далекой родиной, оплошать и не оправдать доверия, и, наконец, все испытания позади, разрешается пожить для себя, в свое удовольствие, пожить как угодно, не думая, что перед кем-то придется держать ответ за все дела.

А внизу росла мягкая шелковистая трава в рост человека, в которую Одиссей, оступившись, повалился навзничь. Рухнул с шумом, словно смертельно раненый мамонт. И увидел понтейские созвездия, которые радостно блестели с тех самых пор, как заимели имена.

Потом в одну сторону полетел гермошлем, в другую — свинцовые бахилы, в третью — резиновые штаны, куртка. Оказавшись в чужой среде ни на кого не надетыми, все эти предметы через мгновение самоуничтожились, ярко вспыхнув. Каждая вспышка длилась одну микросекунду и не могла быть замечена невооруженным глазом.

Потом Одиссей незаметно выбрался из высокой травы и оказался перед толпой аборигенов, все еще с тревогой глядящих на задраенное судно.

— Я здесь! — крикнул Одиссей людям дурашливо, — ку-ку!

Люди перевели взгляды на него, и в них возникли облегчение и радость.

— Надо отойти подальше, — крикнул еще Одиссей, теперь уже серьезно и озабоченно, — сейчас здесь будет большой-большой огонь, как в преисподней, о которой я вам рассказывал!

Толпа послушно раздалась, очистила взлетную площадку. И Одиссей примкнул к толпе. Но люди все равно держались так, что вокруг него оставалось пустое пространство. Настолько велика была сила привычки.

Одиссей украдкой глянул на понтеян. Их лица были непроницаемы. Огонь разгорался еще.

А все прошло так же, как всегда проходило на Земле. Зрелище получилось не менее великолепным. А может — и более.

Нет, точно более. Потому что воздух на Понтее все-таки немножко отличался от земного, а это сказывалось на цвете атомного пламени.

И звездолет растворился в пространстве, вернее, сперва превратился в звезду, а потом исчез из вида. Потом автоматы прибрали за ним всю атомную гадость. Потом самоликвидировались, не привлекая внимания.

Больше на бывшем космодроме делать было нечего. Стой — не стой. Одиссей глянул на аборигенов мимоходом. Но что-то его привлекло в их лицах. Он присмотрелся. Точно — лица понтейцев были мокрыми от слез.

— Да тут я, тут! — заорал Одиссей что было мочи.

— Видим, — без всякого выражения ответили люди.

 

20

А устроено понтейское общество было следующим образом. Оно состояло из семей, но этим и заканчивалось его сходство с известными структурами. Не было объединения семей по родам, не существовало ни племен, ни народов, тем более государств.

Семья — и все. Человечество, целиком состоящее из элементарных ячеек, И это казалось совершенно невозможным по земным меркам. Ну, правда, как так могло быть, чтобы данное человечество веками находилось в стабильном состоянии, и в нем совсем не рождались ни наполеоны, ни джугашвили, ни другие властолюбцы?! Не рождались желающие присвоить результаты чужого труда, заставить работать на себя соплеменников, а потом и инородцев?!

Были бы понтеяне глупы, так все бы на это обстоятельство и списалось, но они глупы не были…

Впрочем, к тому моменту, когда Одиссей окончательно разобрался с устройством понтейского общества, ему уже давным-давно было не до теоретических изысканий. И волновали его совсем иные проблемы.

Ничего не пришлось объяснять аборигенам насчет исчезновения космического судна, сперва настроения не было, печаль давила, и несколько дней Одиссей провалялся безвылазно в шалаше, не показываясь на люди. Потом он мучительно подбирал слова, которые могли бы донести до понтеян принцип действия бортового компьютера и биоприставки. И тут встретились такие филологические трудности, каких не было никогда.

Но все разрешилось наилучшим образом. Когда спустя несколько дней толпа аборигенов собралась и попросила сына неба объяснить, наконец, что произошло, почему корабль улетел, а он остался, Одиссей вдруг неожиданно для самого себя закатил глаза. Он не готовился к, этому спектаклю, все получилось спонтанно, но, очень естественно. И понтеяне сразу понимающе отстали. Они были вообще деликатными людьми, умели уважать чужие тайны.

Правда, с тех пор закончились традиционные проповеди сына неба, его выступления перед инопланетянами по самому широкому спектру вопросов. С одной стороны, иссякло любопытство, с другой — красноречие, связанные, по-видимому, по закону спроса-предложения.

Хотя, конечно, нет-нет да и возникало у Одиссея желание как-нибудь разузнать, продолжают ли понтеяне считать его богом или уже перестали, но он не знал, как к этому делу подступиться, опасался сильного разочарования, да и случая удобного не подворачивалось. И далеко не сразу осознал Одиссей новую форму своего одиночества среди понтейских Пятниц. Когда он каждый день витийствовал перед большим количеством людей, мысль об одиночестве, если и заходила, ему в голову изредка, то это была какая-то и торжественная, какая-то очень возвышенная и горьковато-приятная мысль.

Но когда паства разбрелась, Одиссей увидел, что не умеет наладить контакт ни с кем из аборигенов так, чтобы этот контакт стал существовать естественно и как бы сам собой. В те дни, бывало, он ловил в лесу кого-нибудь из понтейцев, хватал его за руку, а что делать дальше, не знал, только торопливо выталкивал из себя слова, но каждое последующее все никак не подходило для завязывания сердечного знакомства.

— Ты, это… Кто такой?.. Почему здесь ходишь?.. А знаешь, кто я такой?.. — вот так примерно пытался Одиссей знакомиться на улице.

А понтейцы от него испуганно отшатывались, да и все. Во-первых, привыкли к дистанции. Во-вторых, все они вне толпы отличались чисто понтейской стеснительностью, даже робостью. Хотя могли бы попытаться войти в положение, понять, что творится с бедным сыном неба. Могли бы переступить через некоторые условности. В-третьих, они почему-то стали быстро забывать русский язык…

Словом, последствия новой формы одиночества стоило ожидать самые серьезные, если бы не случай, который не только на Земле считается его величеством, но и во всей Метагалактике.

 

21

Однажды во время охоты на носорога погибло несколько человек. Не много и не мало, а в пределах среднестатистической нормы. Одиссей в охоте тоже активно участвовал, тоже бегал вокруг зверя, кричал, махал самодельным дротиком. Не его, других достал разъяренный зверь своим страшным рогом. Так распорядилась судьба, а с судьбой не спорят и на нее не обижаются.

Все прошло как обычно. Носорога, в конце концов, завалили, перепилили его глотку острым камнем, понаблюдали, пока он окончательно испустит дух. Стали делить добычу. Разделили. Равный со всеми пай достался и Одиссею.

На том и разошлись. Цель мероприятия, ради которого образовалось некоторое подобие коллектива, была достигнута, и коллектив распался так же легко, как и возник. И бывшие руководители охоты стали простыми обитателями Понтея, как и все остальные участники.

Люди пошли варить мясо, утешать и усыновлять оставшихся после охоты сирот. Бессчетно раз уже так было.

А Одиссей немного замешкался. Засмотрелся на трупы понтейцев, которых соплеменники, прежде чем уйти, сложили аккуратной кучкой. Он никак не мог научиться с легкостью относиться к трагедиям. Всегда после охоты на несколько дней терял аппетит, что, впрочем, не означало, будто добыча у него из-за этого протухала. Нет, добыча не протухала, потому что Одиссей и без аппетита всегда хорошо кушал…

Он засмотрелся, представил себя лежащим вот так же в куче сотоварищей с выпущенными кишками, содрогнулся. И услышал тихий-тихий стон.

Одиссей закричал что было силы: «Ау!» Но уже никого поблизости не осталось. Пришлось ему самому растаскивать мертвецов, хотя он всегда до последней возможности избегал прикасаться к мертвой плоти. Наконец, Одиссей достал нужное ему тело. Оно оказалось женским. Ну, правильно, женщины чаще всего и гибли на охоте, потому что хуже владели оружием, были слабей мужчин физически и, к тому же, обычно играли роль живой приманки.

И, как писали земные беллетристы, «вся жизнь бедной амазонки встала перед глазами Одиссея». Обычная история: жили-были люди, мужчина добывал пропитание, женщина помогала ему и блюла очаг, но потом кормильца затоптал мамонт; и ей, бедняжке, пришлось работать за двоих, и она работала, пока не разделила мужнину участь. Но зато детям доля облегчилась, поскольку на Понтее лучший кусок — сироте. Это — закон.

Бедняжка была явно не транспортабельна и, пожалуй, шансов выжить не имела. Но бросить ее на произвол судьбы Одиссей не мог. Еще продолжало сказываться земное воспитание, не лучшее, может быть, но имеющее свои особенности. И бросить не мог, и смысла хлопот не видел, и сожалел от души, что услышал стон, ведь если бы не услышал, то сидел бы дома, и совесть была чиста…

В общем, Одиссей весь перепачкался в чужой крови, дотащил несчастную до ближайшего ручья, умыл ее, сам умылся, сложил обратно выпавшие из бедняжки органы, они, слава богу, оказались целыми и почти незапачканными, устроил небольшой навесик от солнца. И стал ждать неизбежного, поскольку переливание крови сделать не мог, а оно и было самым необходимым.

Прошел час, два. Но Смерть находилась где-то, по-видимому, на другом вызове.

Тогда Одиссей решил оставить умирающую ненадолго, хотя и боялся, что в его отсутствие наведаются дикие звери. И звери, действительно, наведались, но, к счастью, они для начала занимались теми, что в куче. Так что Одиссей вернулся быстро и вовремя, принес что-то вроде иглы или шила, какую-то бечевку самодельную, И грубо, через край зашил живот пострадавшей. И только после этого он почувствовал нечто, напоминающее удовлетворение. Хотя сомнений относительно исхода дела у него по-прежнему не было, зато будущий труп обрел какую-то завершенность, что ли.

Но еще Одиссей прихватил из шалаша теплую подстилку из птичьих перьев и сухой травы, глиняную посудину и приспособление для добывания огня. И скоро под навесом затрещал костерок, запахло свежим мясным духом. И женщина открыла глаза. Одиссей сперва даже испугался такого явления, а потом удивился, а потом хлопнул себя ладонью по лбу;

— Балда, никак не привыкну, что вы ни ядов, ни инфекций не боитесь, что вам никакая стерильность не нужна! Молчи, не говори ничего, ты много крови потеряла, береги силы, а я сейчас бульончик сварю!

Одиссей так и остался под навесиком рядом со своей пациенткой, а о шалаше с узорчатыми стенами и потолком даже не вспомнил, потому что никаких богатств там не было, да и не случалось среди понтейцев воровства.

И через пять дней они уже снимали швы. А еще через десять женщина была совсем здоровехонька и даже весела. Конечно, грубый шрам через весь живот не украшал ее, но к такому пустяку можно легко привыкнуть.

Как ее звали? Да по понтейским меркам — обыкновенно, то есть, непроизносимо для земного языка и, следовательно, неизобразимо земными буквами. Одиссей бы, конечно, приспособился и к этому с грехом пополам, но в голове у него все чаще крутилось другое: «Пенелопа…» Он не сразу и вспомнил, откуда взялось это имя, а когда вспомнил, уже было поздно что-то менять, его одобрила сама новонареченная, Одиссей удивился:

— Как так, вы же не переносите наших имен!

— Обыкновенно, — ответила женщина, уже слегка кокетничая, откуда только что бралось, — моего прежнего имени нет, и меня прежней нет. Если кто-то умер и снова воскрес, то это уже другой человек. Совсем другой. Он даже на свое прежнее имущество не имеет права, даже на прежних родственников. Теперь ты мой единственный родственник…

— А дети твои как же?

— Так же, о них позаботились уже.

— Дикий обычай! — счел нужным сделать вывод Одиссей.

— А ты что хотел?! Мы же дикари, сам знаешь! Или сомневаешься?! — чего-то слегка разошлась Пенелопа,

На это Одиссей сразу не нашел, что ответить, а потом задумался, словно забыл про собеседницу, замолчал на некоторое время. И она сидела рядом, стараясь не спугнуть его думы.

— Ну, что ж, — тряхнул Одиссей головой, словно вытряхивая из нее что-то ненужное, — значит, такова наша судьба! Пенелопа так Пенелопа, а все ультразвуки можешь добавить по своему вкусу, но без излишеств, а то у меня от них голова болит. И вот я тебе говорю: «Я вернулся, Пенелопа, встречай мужа своего!..»

И она встретила его один раз, потом сразу второй, потом, после небольшой передышки, — третий.

Господи, он и не знал, как сильно ему надоело быть богом!

 

21

И стали они жить-поживать в шалаше вдвоем, а потом — вчетвером. Думали, что несовместимость получится, а ничего. Потом Одиссей даже заопасался, что без специального снаряжения их продуктивность может слишком далеко зайти, но обошлось.

Да, родились у них с Пенелопой две девочки-двойняшки, и живот у Пенелопы прекрасно выдержал это контрольное испытание, сшитый впопыхах шов не разошелся, а стал еще крепче и надежней.

— Как назовем-то? — смущенно спросила молодая мать молодого отца, когда все кончилось и она отдышалась.

— Так ведь ясно же, — с готовностью придвинулся Одиссей поближе к жене, — я же тебе рассказывал. А тут такое совпадение.

— Повтори, если не трудно, а то я с первого раза не запомнила, — виновато попросила та.

— Дак… Юдифь и Машутка…

— Ну, что ж, по-моему, ничего…

Пенелопа еще хотела добавить, что, может быть, пора уже сыну неба выкинуть из головы всякие воспоминания о первой жизни, похожие, если не на бредни, то на чистейшую выдумку. Но не посмела. Не то, чтобы совсем не посмела, а лишь временно. Отложила неизбежный, по ее мнению, разговор до более подходящих времен. Это хоть на Земле, хоть на Понтее, — везде жены не любят, когда их мужья излишне фантазируют или помнят то, чего ради семейного покоя помнить не нужно.

Стало в шалаше веселей, но тесней. Впрочем, теперь у Одиссея не было времени без дела валяться дома. Надо было успевать, поворачиваться. Работы хватало. Ее хватало всем. И Пенелопе, и подрастающим детям. Мать их стала брать на промысел, едва они научились ходить. А промысел известно какой — собирательство. Дикие плоды, корешки питательные, птичьи яйца, мелкая живность, которую удавалось словить, — все шло в дело.

Хотел Одиссей научить своих хозяюшек кой-чему по части заготовки провианта впрок, хотел, чтобы водились в доме всякие припасы, соления, варения, маринады.

— А зачем? — удивилась Пенелопа, — разве с нашим лесом что-то должно случиться, разве он может засохнуть, умереть, перестать плодоносить?

И Одиссей не нашел, что ответить. Она была права.

А потом ему приспичило сделать огород, словно мало пропитания росло в лесу, не требуя никакого ухода. Пенелопа закатывала глаза и хваталась за сердце, когда муж ковырял целину каменной мотыгой. Но он все разно расковырял небольшую грядку. Рецидивистом в смысле новаторства оказался неисправимым.

Кстати, дети спокойно и даже равнодушно наблюдали за ним, их здоровью явно ничто не угрожало. Возможно, это и подбадривало Одиссея.

Так он посадил на грядке сладкие корешки. Собирался в будущем наладить сахарное производство. Но, увы, корешки на специально подготовленной почве расти не захотели. Точнее, росли, но уж очень чахлые. Куда хуже, чем на воле. Будто понимали что.

Одиссею бы не опускать руки, попробовать заняться селекцией, другими культурами. Раз уж зуд такой. Но им в тот момент уже овладела новая идея. Захотелось построить дом. Настоящий, бревенчатый.

Однако труд опять оказался напрасным. Всего-то два венца срубил каменным топором Одиссей, причем тайком от жены, и понял, что надо выбирать: или добывать руду, жечь древесный уголь, строить домну, выплавлять чугун, варить сталь, ковать из нее настоящий топор, или плюнуть на дурацкую затею с домом.

Конечно, Одиссей плюнул. Но не из-за боязни устать или угробить новаторством хозяйку, а больше потому, что ни одно из перечисленных ремесел он не знал от начала до конца. Так вот и учили на курсах усовершенствования контингента,

Шли годы. И сын неба все меньше отличался от коренных понтеян. Даже и лицом стал на них похожим, только синева на подбородке и под носом от тщательного скобления острым камушком слегка выдавала его происхождение, но это если приглядываться. А если не приглядываться — такое же безволосое, слегка приплюснутое лицо, такой же мощный загорелый торс, такая же набедренная повязка. И по фасону, и по расцветке. Ну, может, немножко пошире.

И уже, бывало, начнет Одиссей вспоминать, что это за штука, которую он таскает на плече, которую кладет рядом, ложась спать, а вспомнить и не может.

— Машутка, Юдька! А что это у папки за штука? Кто знает? Кто вперед ответит, а?!

— Автомат! — кричат девчонки хором и хохочут. А отец им за это по гостинцу, жареному кабаньему хвостику.

«Ага, — вспоминает, молча, — правильно, автомат… С разрывными зарядами… Ага…»

А однажды Одиссей почувствовал, что у него в животе образовывается новый орган, тот, который отрицательно реагирует на прогресс. Испугался, конечно, не на шутку.

— Пенелопа, пощупай, что это у меня?

— Подумаешь, у меня тоже это есть, — легко поставила диагноз жена.

Одиссей на пробу попытался думать о чем-нибудь прогрессивном, ему сразу сделалось нехорошо. «Видать, окончательно в понтейца превращаюсь», — так подумалось.

А потом испуг прошел. Наступило состояние неопределенности, то ли радоваться переменам в физиологии, то ли, наоборот, кончать с собой таким. С одной стороны, мечтал, чтобы получилась на Понтее маленькая колония землян, ну, полуземлян, чтобы эта колония стала со временем республикой…

С другой стороны, надоело нескончаемое ощущение временности, уносящее нервные клетки и сводящее с ума, а окончательное превращение в понтеянина сулило бы гармонию и успокоенность души…

Забегая вперед, отметим, что новый орган не развился как следует, но состояние неопределенности оказалось стойким, оно только усиливалось или ослабевало, но никогда не оставляло совсем…

Так прошла жизнь. И как водится хоть на какой планете, ни одна мечта о гармонии не сбылась. Дочери выросли, замуж вышли за местных парней, внуков родили, но внуки знали по-русски лишь несколько слов, а больше любили скакать по деревьям с примитивными дротиками и орать нечленораздельно. Где ему, Одиссею, против генетики целого человечества одному!

Пришлось забыть о русской республике на Понтее.

В стопроцентного понтеянина тоже превратиться не удалось. Сам себя уж не отделял, а они, заразы, отличали с первого взгляда. «О, сын неба!» — кричали, уже вряд ли помня точный смысл произносимых звуков. Одиссей только кисло улыбался да раскланивался, как отставной конферансье.

 

23

Но однажды вдруг запомирала Пенелопа. Все бегала, хохотала, ругалась, а потом легла и руки сложила на животе. Это было, в общем-то, естественное дело, а все равно Одиссея оно застало врасплох.

Он, конечно, понимал, что такой момент обязательно настанет когда-нибудь, однако, во-первых, не думал, что жена его опередит, а, во-вторых, если и допускал этот вариант, то рассчитывал на свое самообладание, думал встретить горе философски стойко.

Так бы оно, наверное, и вышло, если бы смерть подкрадывалась постепенно, а не выскакивала из-за угла, будто налетчик.

Но понтеяне, вдобавок ко всему, не знали старости. По их лицам и телам невозможно было определить возраст, люди, достигнув зрелости, уже больше не менялись до самого конца, имели хорошую форму и работоспособность. И это, конечно, само по себе здорово, поскольку старость зла и, если она приходит, то делает с человеком порой такое, чего ему не снилось в страшном сне.

Однако у всякого явления есть оборотная сторона. Среди понтеян не было убогих стариков, но зато смерть косила цветущих на вид мужчин и женщин. И землянину, даже всю жизнь проведшему в иномире, невозможно было привыкнуть к такой несправедливости, хотя и на него самого уже начинали распространяться местные особенности.

Поэтому первое, о чем подумал Одиссей, увидев жену лежащей в столь однозначной позе, это о лекарстве. Хотел сразу делать какую-нибудь настойку из трав, какой-нибудь отвар из корней, чтобы поить Пенелопу всей этой гадостью, чтобы она пропотела как следует, прочистила желудок, взбодрила кровь. Все знал, а цеплялся за соломинку.

Но супруга остановила его чрезвычайно спокойным и даже немного насмешливым голосом:

— Не суетись. Сядь лучше. Посиди возле меня. Слава богу, не сей момент отхожу, а, может, завтра-послезавтра. Лучше поговорим, мало говорили с тобой, так хоть напоследок…

— Да ты еще поправишься, да ерунда все, не бери в голову, не выдумывай…

— Сам не выдумывай, — перебила Одиссея жена, — какая она у тебя живучая, эта привычка произносить лишние звуки, сколько лет живешь на Понтее, в два раза больше, чем на своей Земле, да, видно, горбатого могила исправит. Тогда, после носорога, мне твой бульон, конечно, пошел на пользу, это верно. Но теперь, сам же понимаешь, — совсем другое дело. Нынче мое нутро уже износилось, что ни день, то какой-нибудь орган выходит из строя. Сегодня противоатомная и противохимическая защиты отключились, завтра, надо ожидать, антипрогрессивная железа перестанет функционировать, а уж там, если ничего непредвиденного не стрясется, сердце и мозг…

Наутро бедняжке стало лучше, видимо, в последний раз. Ее сознание было ясным, голос слабым, но отчетливым.

— Устал? — спросила она мужа участливо.

— Да ладно, какая там усталость, — махнул он рукой и через силу улыбнулся, — ты-то как?

— О! Такое ощущение, что сейчас полечу! — она еще находила силы шутить, — я ночью теряла сознание, говорила чего?

— Да нет, собственно… Разве что на вашем птичьем языке…

— Вот, вот, вот! — Пенелопа даже попыталась приподняться на подстилке, — именно об этом я и должна тебе кое-что сказать, кое-что открыть. У меня ночью, наконец, отключилась антипрогрессивная железа, будь она неладна… Доводилось тебе когда-нибудь беседовать с понтеянином, у которого не работает антипрогрессивная железа?

— Может, тебе лучше поберечь силы? — робко вставил Одиссей свое слово в горячечную речь умирающей, до него, наверное, плоховато доходил смысл слов, он видел лишь лицо, так страшно изменившееся, — я ведь давно не исследователь…

Не ждал уже сын неба никаких откровений, не хотел их. Он, честно сказать, считал, что уже ничего здравого не услышит от родного человека…

Пенелопа это поняла, в глазах ее мелькнуло нечеловеческое отчаяние, она, собрав последние силы, крепко вцепилась в руку мужа острыми ногтями. Впрочем, это только ей показалось, что она вцепилась, на самом деле ее рука была очень слабой и холодной. Но привлечь внимание ей все-таки удалось.

 

24

— …Птичий язык, говоришь, мессия ты наш!.. Да, ты давно не исследователь, более того, никогда им не был. Ты просто чудо. Значит, птичий язык… Значит… так. И тебя не поразило, не заставило задуматься то, с какой быстротой мы освоили твою примитивную речь, твои жалкие несколько сотен слов…

Не заставили тебя задуматься и твои раскопки, и твои анатомические изыскания. Устройство нашего общества тебя обрадовало, но не поразило совершенством.

Все правильно. Ты быстро приспособился.

Но как смешно ты пытался тащить нас к прогрессу, помнишь? Помнишь, самострел, колесо, рычаг, а потом еще огород? Немало нашего народа угробил ты по своему невежеству. Но мы были не в обиде, потому что любой другой на твоем месте наделал бы не меньше бед.

Так вот, знай. Наша цивилизация на сто тысяч лет древнее вашей. Даже чисто биологически мы стоим неизмеримо выше вас. Мы прекрасно приспособлены к существованию в малопригодной для жизни среде.

У вас же все впереди. В сущности, вы — наши дети. Это мы давным-давно посетили вашу Землю, нашли вас, четвероногих и совершенно безмозглых. Благодаря вам мы получили важнейшее подтверждение гипотезы о нашем собственном прошлом.

Но ваш путь развития тогда просматривался далеко не однозначно. Стрелка эволюции не знала, куда ей лучше всего качнуться, туда или сюда.

Кто знает, возможно, мы были не совсем правы. Или вовсе не правы. Никакого судьи над нами нет и не будет. Только мы сами и есть судьи.

Так или иначе, мы сочли возможным придать эволюции наиболее верное, по нашим понятиям, направление. И вы стали людьми. По-моему, вы довольны этим. Но, вполне возможно, без нашего вмешательства стали бы сверхлюдьми, Или недолюдьми. Но мы так устали от вселенского одиночества! Так устали…

С тем и вернулась межзвездная экспедиция на Понтей. Надо было решать свои текущие дела, не могли же мы ждать вас, сложа руки. Текущих дел, как всегда, хватало.

В аккурат в очередной раз на повестку дня встал вопрос о счастье. Нам все казалось, что еще одно усилие, еще пол-усилия, и абсолютное всеобщее счастье будет достигнуто. Это и вам казалось? Ну, еще бы!

Да, и вы, и мы то и дело приходили к выводу о невозможности абсолютного счастья. Но вместе с этим выводом сразу возникала какая-нибудь малюсенькая лазейка на противоположную сторону окончательной истины, и через эту лазейку рано или поздно опять исчезала наша трезвая убежденность.

«Господи! — вскричали мы однажды в отчаянии, — да неужели так-таки и нет ничего нового во Вселенной!»

Ого! Конечно, этой интернациональной, интерпланетной горечи миллион лет или уже даже миллиард, но в глубине сознания не может не скрываться искра надежды на хотя бы одно исключение из безжалостного правила. На хотя бы одно!

…В общем, на самой вершине прогресса абсолютного счастья не оказалось. Дальше идти было некуда, а куда-нибудь идти необходимо, и мы повернули назад. Постепенно в нас новый орган возник под влиянием естественной эволюции, либо мы создали его сами усилием воли, что совершенно не исключено, либо еще как. Железа антипрогрессивная. Антипрофиз.

У нас остались физическое совершенство, наследственная память, заблокированная, правда, антипрофизом, но каким-то образом то и дело влияющая на наше поведение. Вернулось единство с возрожденной, самовоспроизводящейся природой, установилось равновесие численности нашего поголовья.

А тут неожиданно являешься ты, чтобы сообщить о вашем нравственном и физическом созревании. Являешься, требуешь внимания, а мы-то уже далеко-далеко! Мы уже не ищем счастья в контакте с братьями по разуму, потому что его там нет. Мы теперь рождаемся детьми, живем детьми, умираем почти младенцами. Только вспыхнет перед самым концом ослепительный свет, а тебя уже и нет в природе…

Однако ты внес в нашу жизнь существенное разнообразие. Особенно в те годы, когда так усердно играл роль сверхъестественного существа. Жаль, что перестав быть богом, ты затерялся среди нашего человечества, стал личностью серой и скучной. Но зато мне ты доставил много приятных минут. Особенно, если не занимался ни огородом, ни стройкой.

О, господи, Дуся мой, Дуся, спасибо тебе!.. Спасибо тебе, дурачок ты мой дорогой, мой родной пришелец!..

И последнее. Главное. Ты можешь, если захочешь, вернуться на свою Землю. Что тебе моя могила? Что тебе дети, которые скоро окончательно забудут нас, а вспомнят лишь на последнем рубеже своем? Улетай. Если хочешь. Это просто. Надо лишь встать на то место, где был твой звездолет. Надо вытянуться изо всех сил… Зажмуриться… Надо поверить… Надо приказать себе: «Домой!»… И нуль-переход произойдет… Может произойти… Должен… Мы когда-то запросто уходили в подпространство и оказывались в любом месте Вселенной… Ты — почти как мы… Попробуй… У тебя может получиться… Прощай…

 

25

Последние слова Пенелопа произносила уже едва-едва, силы оставляли ее навсегда. И, конечно, она не видела, что Одиссей уже давно не воспринимает ее речь, что он только чудом не падает рядом с ней, ибо сознания в нем нет. Он несколько минут находился в состоянии, близком к эпилептическому припадку, разбитость в теле и разброд в мыслях еще долго не давали ему сосредоточиться целиком на факте смерти близкого человека.

А требовалось торопиться, меньше суток оставалось до похорон, которые, он это сразу решил, должны были стать самым заметным на Понтее событием за многие десятилетия, «и может быть, и века. Одиссей немало смертей повидал на Понтее, притерпелся как-то к всеобщему равнодушию по отношению к усопшим, сам стал равнодушным, но тут что-то в нем словно бы ожило.

Перво-наперво он решил наготовить для поминок провианта. Ого, такой королевской охоты давненько не случалось если не во Вселенной, то уж в галактике точно! В иное бы время пришлось собирать временный охотницкий коллектив, выслеживать зверя, гнать его несколько дней, терять соратников. Но на сей раз Одиссей решил презреть условности.

«Автомат-то на что!» — вспомнил он вовремя. Слегка помутилось в глазах от такой мысли, но сразу и прошло. Хватило здравого смысла сперва проверить оружие. И, конечно, оно оказалось в ужасном состоянии. Еще бы год-два, и совсем пропало от ржавчины, Поэтому около часа ушло на чистку ствола.

Зато потом сын неба отвел душу за всю жизнь. Он вышел на тропу, по которой самые крупные звери ходили на водопой. Первый же зверь чрезвычайно обрадовался встрече, ведь двуногие никогда поодиночке не появлялись во владениях этого хищника. «Вот так удача!» — должно быть, подумал он.

А Одиссей как шарахнет в него очередью, вот и удача. А потом он еще палил и палил, пока животные не поняли, в чем дело, и не разбежались в панике. Видимо, у сына неба его антипрофиз еще находился в зачаточном состоянии и не всегда срабатывал или срабатывал как-нибудь половинчато.

Таким образом, мяса для поминального обеда было наготовлено достаточно. А еще как раз в огромном глиняном жбане настойка из сладких корешков доспела, словно чувствовала надвигающуюся серьезную потребность в себе. Пенелопа даже и не знала, что ее муж под старость опять занялся химическими опытами. Дело было за гостями, или как они там называются, провожающие человека в последний путь, а потом участвующие в поминальном застолье. Может, граждане соболезнующие?..

С гражданами соболезнующими оказалось сложнее. Одиссей до поздней ночи бегал по лесу, оповещал соседей, что было нелегко без какого бы то ни было транспортного средства, да еще шалаши стояли в лесу куда реже, чем дома в земной деревне. Удалось оповестить семей сто, но уверенности, что они все поняли и явятся в назначенный срок, не осталось. Дикари либо действительно забыли напрочь русский язык, либо морочили сыну неба голову.

И, действительно, за два часа до назначенного срока возле Одиссеева стойбища было лишь две семьи родственников и больше никого. Зятья посматривали на тестя исподлобья, кидали сердитые взгляды на жен, но помалкивали, лишь изредка кратко взрыкивая на забывающих о скорбности момента ребятишек. Ребятишки прекращали шум, но, конечно, не надолго.

Само собой, большинству понтеян и такое количество провожающих на тот свет было в диковинку. У них смерть отдельного человека никогда не ослабляла абсолютного счастья народонаселения. Стало быть, Одиссей уже мог быть уверенным, что мероприятие запомнится аборигенам надолго. Но какое-то необыкновенное упрямство крепко засело в нем, неизвестно откуда взявшись, какое-то неистовство.

— Ладно, сидите пока, — сказал сын неба родственникам, — не вздумайте смыться, все равно начнем в назначенный час, как я сказал. Вы, Машутка и Юдька, займитесь, что ли, обедом, а вы… в общем, мужики, натаскайте им воды и хвороста. А я сейчас…

И Одиссей отправился по соседям с напоминанием, не забыв, конечно, прихватить свой неизменный автомат. И правильно сделал. Потому что соседи, в большинстве своем, похоже, собирались проигнорировать скорбное торжество. В общем, Одиссей гнал нерадивых гостей пинками, прикладом, орал на весь лес, и гости шли, куда их приглашали, почти безропотно, а некоторые даже вприпрыжку, видимо, они сильно отвыкли от такого обхождения.

Но жалкие единицы соболезнующих ерепенились всерьез, даже выкрикивали невпопад отдельные сохранившиеся в мозгах русские словечки, так что пришлось Одиссею для острастки даже стрельнуть несколько раз поверх голов. Это подействовало.

Таким образом, похороны прошли на высоком организационном уровне. Одиссей не спал почти четверо суток, но сделал все, что можно было сделать в условиях иномира, и даже больше. Пожалуй, Пенелопа осталась бы довольной. Хотя, как сказать…

Пенелопу до самой могилы несли на носилках, она была завернута в красивую белую шкуру какого-то зверя, так что на этом фоне ее смертная бледность не слишком бросалась в глаза.

Потом процессия остановилась. Одиссей подошел к носилкам, зажмурился и отважно поцеловал мертвую куда-то в лицо, потом распрямился, жестом пригласил дочерей последовать своему примеру. Но они сделали вид, будто не поняли жеста.

Пришлось и ему сделать вид, будто никакого жеста и не было, не устраивать же скандал на краю могилы при посторонних.

Тело опустили в яму, стали забрасывать землей. Вот в этой процедуре принимали участие все без исключения, причем с явной охотой. Будто чувствовали, что приходит конец тягостному обряду. И скоро на месте глубокой ямы образовался холмик рыжей глины, так похожей на нормальную земную глину.

— Прощай, родная! — сказал Одиссей хрипло, — во Вселенной, наверняка, нет ничего нового, новыми были только мы с тобой, но вот тебя уже нет, а скоро и меня не будет. И так все новое, все сверхновое уходит в небытие, совсем чуть-чуть не поняв важнейшую из истин — где оно, абсолютное счастье…

Спи спокойно. Да будет тебе земля пухом! Аминь.

Одиссей широко, истово перекрестился, выпустил последние разрывные заряды в чистое небо и воткнул бесполезный ржавый автомат в мягкую землю. Дулом вниз.

— Идите, — махнул он рукой, — идите все, ешьте, пейте за упокой души, а я еще побуду. Один.

Одиссей сидел долго, может, не один час, с пустой и гулкой головой, а вернул его к действительности горький запах дыма, тянувшийся со стороны осиротевшего становья.

Заподозрив неладное, Одиссей двинул на запах, и скоро перед ним предстала живописная картина. Картина растленного влияния высокоразвитой цивилизации на слаборазвитые народы.

Понтейцы валялись вокруг Одиссеева шалаша в интересных позах, не сумев вовремя покинуть жбан с настойкой, а шалаш горел, угрожая огнем близкостоящим деревьям.

Сперва Одиссей лишь усмехнулся, как бы не веря в то, что увидел, потом задумался. Потом посветлел лицом как человек, принявший трудное, но окончательное решение.

— А что, — сказал он вслух сам себе, обводя глазами пострадавших от алкоголя понтеян, — может быть, с этого дня начнется очередной зигзаг вашей эволюции!

Шалаш догорел, потух. Богатства никакого не осталось, да и не было никогда. Одиссей двинул туда, откуда давным-давно начал свою удивительную жизнь в иномире.

 

26

Небо над головой уже было битком набито звездами. И с каждой минутой они прибывали и прибывали. Наконец, едва приметной точкой обозначилось в космической бездне Солнце. Чтобы его разглядеть на понтейском небе, требовалось очень хорошее зрение.

Нет, если бы несколько десятков лет тому назад кто-нибудь сказал Одиссею, тогда еще с гордостью называвшему себя «яппи», что человек волевым усилием может мгновенно перебросить себя через пропасть шириной во много парсеков, он бы и слушать не стал подобную метафизическую ересь, не стал бы ждать объяснений и доказательств сказанного, а просто повернулся бы спиной к еретику.

А тут внезапное предсмертное откровение жены, хотя и выслушанное в бессознательном состоянии, оказалось тем волшебным катализатором, который перевернул замшелые представления о материи и пространстве, резко углубил их, высветил бесконечную даль познания пронзительным ярким лучом.

И когда Одиссей с горящими глазами, с развевающимися на ветру волосьями встал посреди поляны, где ничто не напоминало о бушевавшем когда-то атомном огне, стоял, вперив демонический взгляд в толщу космоса, это был уже далеко не тот, полуодичавший в джунглях Понтея сын неба, это был сверхчеловек будущего.

Вот он вытянулся всем телом, простер руки в сторону невзрачной, едва различимой среди вселенской пыли звездочки, произнес убежденно: «Домой!» И голос его обвалом прогрохотал над окрестностями.

Со стороны можно было наблюдать, как сын неба окутался сияющим облаком, а облако, мгновение повисев неподвижно, с невообразимой быстротой умчалось ввысь, растаяло там.

Одиссей же видел лишь далекую звезду, в то время как остальные звёзды как-то размазались по горизонту, стали световыми штрихами, напоминающими следы элементарных частиц на проявленной фотопластинке. А та, единственная звезда, которая нужна была ему, увеличивалась с непостижимой быстротой от восьмой величины до второй, а потом и до первой. Наконец, стали заметными вокруг нее точки планет…

«Как бы не врезаться куда-нибудь на полном ходу! — испуганно мелькнуло в том уголке мозга, который еще не успел перестроиться, перейти от обычного дремотного состояния в сверхсостояние. — Снизить бы скорость!..» Но мысль эта даже не успела окончательно оформиться. В глазах вдруг вырос огромный диск, его ночная сторона, возникло ощущение ветра, сперва горячего, но как-то не очень, потом холодного, но тоже не очень, скорей прохладного, такого же, какой минуту назад дул в иномире.

А потом неведомая сила, наверное, обусловленная безграничными возможностями, развернула Одиссея на сто восемьдесят градусов, это он понял по тому, что стали обдуваться встречным потоком не макушка, а пятки, и довольно мягко опустила на грунт.

Грунт при ближайшем рассмотрении оказался асфальтом, которого не было на Понтее, что бесспорно доказывало благополучное завершение путешествия. Однако весь ночной ландшафт здорово напоминал понтейский, очертания деревьев, подступавших к самой асфальтовой тропке, были очень привычными, где-то что-то журчало тоже знакомым голосом.

Но небо обмануть не могло. К нему и обратился Одиссей с самым главным для данного момента вопросом. И небо ответило блеском созвездий, названия которых успели вылететь из головы, но конфигурация вспомнилась отчетливо. Сомнений быть более не могло. Одиссей стоял на Земле.

А тут еще одно доказательство выплыло из-за туч и непривычно ярким светом озарило окрестности. Ничем другим, кроме Луны, это небесное тело быть не могло.

— Люди! Я вернулся, люди-и-и! — во всю глотку завопил Одиссей. Он упал на колени, прижался лицом к хранящему земное тепло асфальту, пахнущему чем-то неуловимым, возможно, детством, и из глаз хлынули слезы.

Никаких мыслей не было в этот момент в голове бедного космического скитальца, даже память об умершей жене отодвинулась куда-то далеко, словно не смогла поспеть вслед за хозяином, а осталась лишь дикая радость, которую невозможно выразить словами.

 

27

И неизвестно, сколько бы Одиссей так ликовал, если бы не вспомнил вдруг о штанах.

А он вспомнил о штанах и мигом вскочил на ноги, и его необдуманный крик в ночи резко оборвался. Возникло чувство досады. Ну, стоило ли так безоглядно спешить? Ну, не лучше ли было сперва все хорошенько обдумать? Как и что. Вероятно, следовало прихватить с собой нечто вещественное. Какой-нибудь образец материальной культуры. Ведь Одиссею номер три еще лететь и лететь.

Во всяком разе, одеться надо было обязательно, как ни крути, набедренной повязки для торжественной встречи маловато. Вряд ли на Земле так сильно изменилась мода. Впрочем, как знать.

Одиссей попытался усилием воли создать себе одежду из ничего, но не получилось. Хотя данная задача и не казалась ему сложней предыдущей, решенной с таким блеском. Еще раз он поднатужился, сделал глаза демоническими, еще раз рявкнул: «Штаны!» Но нет. Штаны не образовались.

Сразу зашевелилось сомнение, не остались ли новые способности на Понтее. Так и подмывало еще раз попробовать искривить пространство. Но здравый смысл взял верх. Мало ли, как могло все обернуться.

«Ладно, — решил Одиссей, — одежда — не главное. Главное, сориентироваться, наконец, на местности, определить, в какую сторону двигаться. Надо же людей искать, родню какую-нибудь».

Он опять грохнулся на колени, принялся шумно обнюхивать асфальтовую тропу, но запах нефтепродукта перебивал все другие.

Одиссей плюнул. Встал. Отряхнул коленки. Но одно понять успел: асфальт лежит давно, растрескался сильно. Значит, вполне возможно, что людей поблизости нет.

Словом, он не нашел ничего лучшего, как пойти наугад, благо, вариантов было не так много, всего два. Туда — или сюда. На север — или на юг.

Одиссей выбрал юг, потому что всегда выбирал юг, если вставала необходимость выбора. Потом асфальтовая дорожка кончилась, перешла в обыкновенную лесную тропку, пробитую неизвестно кем. Так до рассвета Одиссей одолел, пожалуй, километров пятнадцать — двадцать и здорово притомился. Все же возраст у него был преклонный, и сказывалось напряжение последних дней.

А когда только-только стало светать, то обнаружилось, что уже несколько часов Одиссей движется по лесополосе, обрамляющей прямую, как стрела, магистраль. Видимо, уже что-то происходило с обостренными предыдущей дикой жизнью чувствами, раз не удалось сразу учуять близость транспортной артерии, по которой довольно интенсивно двигался разнообразный транспорт неизвестного принципа действия.

Выждав, когда транспортный поток прервется на момент, что случалось нечасто, Одиссей перемахнул искусственную преграду в несколько гигантских прыжков и вновь скрылся среди деревьев. Лесополоса на противоположной стороне дороги ничем не отличалась от той, которую он только что покинул, но что-то ведь заставило его это сделать.

И здесь, сквозь заросли, когда вот-вот должно было взойти солнце, Одиссей вдруг увидел город. Он его, конечно, представлял несколько по-другому, по-старинному, но едва увидел, признал сразу. Потому что ничем иным то, что открылось глазам, просто не могло быть.

Серебристые сферы, тороиды, эллипсоиды, а также всевозможные комбинации этих пространственных фигур плавали прямо в воздухе, слегка перемещаясь от ветра, но сохраняя взаимное расположение и ориентацию. Окна на этих зданиях двадцать четвертого века зачем-то присутствовали, хотя стены просвечивали насквозь.

А что — Одиссей определенно не возражал бы пожить в этом городе, зря что ли он столько десятилетий мучился и кормил клопов в художественном, но первобытном шалаше!

С величайшей осторожностью, словно выслеживал носорога, Одиссей прокрался на окраину города, затаился меж ящиков для отбросов, осмотрел окрестность.

Город спал безмятежно. Не было видно ни бродячих домашних животных, ни занимающихся оздоровительным бегом людей. Понятно, другая эпоха диктовала другие правила поведения обитателей планеты, и пока эти правила нравились Одиссею. Но должно же было хоть что-то остаться от прежней жизни!

И, о чудо, самое нужное для сына неба как раз осталось! Посреди одного из дворов Одиссей увидел вкопанные в землю столбики с натянутой между ними веревкой. А на веревке развевались серебристые штаны и серебристая рубаха!

Маскируясь сумерками и припадая к земле, Одиссей одолел открытое пространство, сорвал с веревки нужные предметы и через минуту снова был в своем укрытии. Там он, не теряя даром времени, оделся и перевел дух. И как раз в этот момент захлопали двери подъездов, створки окон, и из них начали выплывать серебристые фигуры, очень похожие на Одиссея, только обутые и в головных уборах, а также за плечами у каждой болтался ранец, который, очевидно, был машинкой для индивидуального летания. Кое у кого в руках можно было видеть маленькие одинаковые чемоданчики.

Пришлось Одиссею идти за летучими людьми пешком, должны же они были где-нибудь приземлиться. Но очень надеялся, что путь лежит в сторону какого-нибудь административного учреждения, еще не представляя, как заберется в него, если оно тоже парит над землей, как другие объекты.

Идти, к счастью, пришлось не очень долго. Впереди показалась обширная площадь, в которую упирались все улицы, а также и магистраль, соединяющая город с неизвестными пока весями. Посреди площади стоял серый параллелепипед, этажей, может быть, на пятьсот, во всяком случае, его вершина терялась в облаках. Параллелепипед не парил, а казался таким массивным, что после всего виденного возбуждал опасение за стабильность земной орбиты.

Очевидно, он и был центром всякой деятельности. По крайней мере, все горожане устремлялись к нему, влетали прямо в распахнутые настежь окна. А те люди, что прибывали по магистрали издалека, оставляли свои экипажи на площади и шли пешком к центральному подъезду.

Вот с ними-то и смешался Одиссей. Втерся в их плотный поток, как ни в чем не бывало. Хотя, конечно, когда он втирался, на него глядели с некоторым изумлением. Только здесь, в людском серебристом потоке, он окончательно успокоился, перевел дух, посмотрел сам на себя, Оказалось — ничего. Костюмчик сидел как влитой, кроме того, в нем имелось какое-то устройство для кондиционирования, оно ощутимо грело содержащегося в костюме человека, и это тепло было приятно умиротворяющим. Еще бы башмаки и кепку для полного удовольствия…

Одиссей двигался в людском потоке и думал, как же предъявить себя властям, сразу или после основательной оценки обстановки. После основательной оценки предъявиться было бы, конечно, предпочтительней, но обстановка в любой момент могла выйти из-под контроля, так что имело смысл быть готовым к любой неожиданности…

 

28

Здание внутри оказалось похожим на Дворец Компьютеров двадцать первого века. Тоже кругом были какие-то двери и дверцы, тоже какое-то гудение слышалось со всех сторон, тоже пахло изоляцией и озоном, тоже мигали повсюду разноцветные лампочки.

А еще двигались туда-сюда эскалаторы, лифты, что-то приглушенно ухало и ахало под ногами, очевидно, там, в подвальных этажах, размещалось какое-нибудь грандиозное машинное отделение.

Суета в здании была невообразимой. Никто, ну, никто не стоял на месте и минуты! Все двигалось, летало, плавало по воздуху, но движение не казалось броуновым, в нем просматривалась какая-то непонятная до поры осмысленность. И Одиссею оставалось либо тоже двигаться куда-нибудь, куда, как говорилось во времена его незабвенной молодости, кривая выведет, либо остановиться и осмотреться, либо прямо обратиться к первому встречному со всеми возможными вопросами.

Но никто здесь ни о чем ни у кого не выспрашивал, все, по-видимому, всё знали, так что Одиссей тоже предпочел сохранить на лице видимость невозмутимой и абсолютной осведомленности. Так он очутился в кабинке лифта, сплюснутый со всех сторон озабоченным людом. У каждого в руках был маленький чемоданчик, а у Одиссея чемоданчика не было, он просто еще не успел им обзавестись, весь его вид именно это и выражал. Извините, мол, джентльмены, я понимаю, что несколько неприлично выгляжу, среди вас босым и с пустыми руками, но миссия моя важная и секретная, а поэтому вы не должны ничему удивляться…

Все это явно выражал вид Одиссея, ну, по крайней мере, ему очень хотелось, чтобы выражал…

Однако никто в лифте не обращал на него никакого внимания, и, вообще, непохоже было, что люди в лифте замечают кого-то, кроме себя. Такие у всех были обращенные внутрь себя лица, словно люди ехали на казнь. И это, конечно, насторожило Одиссея, и он даже захотел скорей покинуть неприятную компанию, но как это сделать на ходу.

Наконец, лифт остановился. И все стали выходить. Очевидно, дальше было просто некуда ехать. Вышел из кабинки и Одиссей, хотя у него было сильнейшее желание не выходить, а, как ни в чем не бывало, поехать обратно.

И тотчас кабинка наполнилась другим народом, в отличие от предыдущего, очень разговорчивым, все говорили сразу, а потому удалось разобрать лишь отдельные, ничего не прояснившие реплики, Одиссей попытался присоединиться к веселым людям, но хитрая дверца захлопнулась перед самым его носом, словно была уполномоченной проводить некий отбор пассажиров. И он остался на плоской, необъятной крыше, похожей на космодром, границы которого терялись в тумане. В смысле, в облаках,

Оказалось, что это и впрямь космодром, правда, старт в космос спустя столетия и на Земле утратил свою былую красочность. И если бы Одиссей совсем недавно не познал на себе такого способа дальних путешествий, ему бы и в голову не пришло, что люди с чемоданчиками исчезают не куда-нибудь, а в космические просторы.

Старт проходил так. Очередной исследователь иномира по команде специальной девушки-распорядительницы становился в очерченный мигающими лампами круг, протягивал руку в сторону нужного ему сектора, напружинивался всем телом.

А девушка вела обратный счет и при слове «ноль!» взмахивала красным флажком. Космонавт окутывался туманным облаком и исчезал, не принося ни малейшего урона земной экологии. А в круг становился следующий космический призывник.

Невдалеке находился еще один точно такой же круг, куда каждую минуту, наоборот, прибывал исследователь, выполнивший свою программу. Его едва успевали оттаскивать, потому что следующий возвращенец сваливался чуть ли не на голову. Такова была точность штурманизации.

Эти-то, вернувшиеся, и были разговорчивыми, ибо, во-первых, досыта намолчались в иномирах, а, во-вторых, все опасности уже оставили позади.

И как же сильны были нахлынувшие на Одиссея чувства, если он, не задумавшись ничуть, на миг утратив над собой контроль, решительно шагнул на стартовую площадку без всякой команды!

Конечно, у него не было в руках чемоданчика. Это — раз. Конечно, костюм его без ботинок и головного убора получался неполным. Это — два. Конечно, его не выкликали. Это — три. Но даже если бы эти условия каким-то образом вдруг соблюлись, Одиссею все равно не удалось бы так запросто улететь домой, на Понтей. Потому что за несколько часов на родной планете он стал вообще неузнаваемым.

— Дедушка, дедушка, а вы-то куда?! — заверещала изумленная распорядительница, забыв о мегафоне. Но ее и без мегафоне было замечательно слышно.

И мигом подбежали к Одиссею трое ребят, появившихся непонятно откуда, они вежливо, но настойчиво обступили его, взяли под руки и вывели прочь из круга. Сразу собралась толпа любопытных, нарушился, по-видимому, никогда не нарушавшийся график работы учреждения, завыли какие-то сирены, забухал где-то невидимый колокол, словом, переполох поднялся — не приведи господь. И все это из-за Одиссея, который пытался вырваться из рук служителей и кричал странные, дикие для жителей двадцать четвертого века слова:

— Я Одиссей! Меня зовут Одиссей! Я вернулся с Понтея, меня не было на Земле триста двадцать пять лет. Запросите главный компьютер.

 

29

А зря он боялся, зря воровал с веревки костюм, напрасной была вся его конспирация. Отнеслись к нему на родной планете просто отлично.

Одиссея доставили в какой-то кабинет, дали ему еды, которая, конечно, была пресноватой по сравнению с натуральной едой иномира, но полезные свойства имела бесспорные. После еды возвращенец незаметно уснул и проспал чуть не двое суток кряду. За это время навели о нем нужные справки.

Когда Одиссей проснулся, он не сразу известил об этом, находившихся в кабинете людей, а некоторое время понаблюдал за ними украдкой, соображая, нельзя ли как-нибудь улизнуть. Но возможности улизнуть не было, кабинет был переполнен народом, и едва Одиссей решительно распахнул глаза, на него посыпались вопросы, защелкали кино- и фотокамеры, зажужжали магнитофоны. Конечно, эти приборы назывались теперь иначе, но назначение-то у них было прежним. И хорошо, что появился некто, который навел порядок, выгнал всех корреспондентов, сел напротив Одиссея, доброжелательно и располагающе улыбаясь.

— Меня зовут Николаем, — представился он, — можете говорить просто Коля, вы мне в отцы годитесь и даже, строго говоря, в пра-пра-пра… Я здесь служу сменным координатором, встречаю-провожаю исследователей. И считаю, что мне здорово повезло с вами. Ведь из той эпохи еще никто не возвращался. А мы уже восемь лет пользуемся нуль-переходом, исследовали всю галактику насквозь, беремся за другие галактики. М-мда…

Для Одиссея слова земного человека были приятней всякой музыки, он даже вынужден был специально напрягаться, чтобы не упустить смысл.

— …А ваше поколение до сих пор в пути, — продолжал также неторопливо Коля, — и перехватить звездолет в пространстве — дело почти невозможное. Да и ненужное. Представьте: вы в виде электронной схемы летите к Земле. А в корабле появляется наш человек, он вас воспроизводит и убеждает покинуть корабль, подбивает совершить фантастический нуль-переход, искривить пространство. Представляете, какой ужас?!

Честно сказать, Одиссей особого ужаса в такой ситуации не усматривал, он побывал в почти такой и совсем недавно, а все равно кивнул на всякий случай.

— …Ну, так вот. И мы решили ничего не предпринимать. Пусть все идет, как шло. Мы даже не посещаем ваши планеты, чтобы, когда вы начнете возвращаться, не оказалось, что ваши труды и жертвы были напрасны. И не спасаем тех, кто остался в иномирах навсегда, считаем, что нельзя лишать людей высокой трагической судьбы, если они сделали сознательный выбор.

Вероятно, вам, Одиссей, покажутся несколько странными наши моральные принципы, но, думаю, взвесив все не спеша, вы согласитесь с ними…

Одиссей снова кивнул. Еще энергичней и старательней, чем прежде.

— …По этой же причине вы не должны рассказывать нам ничего о жизни на Понтее, хотя, может быть, вам и хочется. Но поверьте, получать преждевременные знания так стыдно, что у меня даже нет слов.

— А может, не стыдно услышать о том, чего Одиссей-три просто-напросто не может знать? — осторожно заикнулся не на шутку огорченный Одиссей.

— Что вы, что вы, боже упаси! — замахал руками Николай, — это тоже очень стыдно, ведь по этой информации мы можем о многом догадаться!

— Но неужели никто не должен знать, как я сюда попал?! — прошептал Одиссей, озираясь по сторонам.

Коля только развел руками. Его лицо пылало, и было ясно, что человек находится на пределе моральных сил, что он вот-вот закатит глаза, как учуявший прогресс понтеянин.

— Ладно, я буду молчать, — обреченно выдавил Одиссей, и нужно было видеть, как расцвел Коля, как обрадовался он успешному окончанию трудного разговора.

«Чудно, — думал Одиссей, — всего можно было ожидать, но такой гипертрофированной щепетильности — вообще! Это даже и не чудно. Это — подлинное чудо. А если поискать ему научное объяснение?..»

Вот так всегда и везде — хочется чуда, страсть, как хочется, но едва является нечто похожее, сразу возникает неодолимое желание найти научное объяснение, а лучше — опровержение чуда. И оно непременно находится рано или поздно.

 

30

Потом у Коли закончилось дежурство. Но и его сменщик координатор Глеб оказался не менее целомудренным. Едва только Одиссей по какому-то поводу заикнулся: «А вот у нас на Понтее…» — как этот Глеб, здоровенный мужик, знавший, наверное, не одну тысячу самых разнообразных анекдотов, зарделся, как дореволюционная учительница, замахал на Одиссея руками и даже, кажется, приготовился заткнуть уши. Или рот.

Вот уж, воистину, век учись, а дураком помрешь. Нипочем не угадать наперед, какие истины и какие ценности будут в наибольшем почете через двести, даже через пятьдесят лет. И тем не менее, с завидной аккуратностью на свет то и дело появляются разнообразные ясновидцы, прорицатели, футурологи, их прогнозы порой бывают весьма популярными, иначе зачем бы платили этим шарлатанам деньги, притом во все времена — неплохие.

Вероятно, причина в том, что мало кому удается совершить прыжок сквозь время и лично убедиться, насколько серьезно может отличаться реальное будущее от всего, что под силу представить самой дикой фантазии. То есть большинство убеждено, что будущее — это настоящее, только лучше или, напротив, хуже.

И было Одиссею просто невмоготу от насильственного безгласия. Он чего угодно ожидал от родного человечества, но только не этого. Он даже к самому страшному был готов. Ну, например, к тому, что всю власть на Земле захватили какие-нибудь ужасные злодеи, которые станут при помощи пыток добывать из него сведения о Понтее, а он им все равно ничего не скажет.

А получилось вон как. И конечно, когда Одиссея, наконец, выпустили из-под контроля сменных координаторов, когда ему позволили самостоятельно прогуляться по учреждению и пообщаться с его обитателями, он предпринял еще несколько попыток поделиться пережитым.

Куда там! От него все просто шарахались. А одна юная рыженькая девушка, чем-то неуловимо похожая на обеих Пенелоп, даже отчитала старика, едва он прошептал ей на ухо: «А вот у нас на…»

— Как вам не стыдно! — воскликнула рыженькая, отшатнувшись, — а еще пожилой человек! Эх, вы! Вас бы надо отправить до конца жизни на перевоспитание в Пояс Астероидов! Ведь я же вам во внучки гожусь! Фу, как мерзко!

Она гневно топнула ножкой и резко повернулась к бедному, съежившемуся Одиссею спиной. Боже, она еще не знала, кого напомнила этому седому, одышливому старикашке! А если бы знала, то, возможно, ее реакция была еще более бурной. Хотя, куда ж еще.

Но все равно, Одиссей испытал к девушке чувство некоторой благодарности. Во всяком случае, от нее первой он узнал о том, что в обществе все еще есть преступники, что есть отработанные способы их перевоспитания.

Это повлияло на его дальнейшую настойчивость, на решимость во что бы то ни стало найти сговорчивого слушателя. Хотя бы одного. В планы бедного возвращенца совсем не входило посещение Пояса Астероидов, а также и прочих экзотических мест.

Но жизнь кончалась, вот беда! И мысль о том, что придется свою одиссею нести в могилу, казалась невыносимой!

Так бедняга решил прибегнуть к старому, проверенному методу. Он сделал самодельную тетрадь в клеенчатом переплете и стал писать мемуары. Само собой — тайком.

Но его тайну раскрыл координатор Касьян. Он был искренне огорчен такой конспирацией.

— Отстаньте от меня! — агрессивно наскакивал на Касьяна припертый к стенке Одиссей, — я автономная личность! Кто вы такие, чтобы навязывать мне вашу дурацкую мораль! С какой стати я должен подчиняться ей! У меня свои принципы! И через двести лет, кто знает, возможно они опять станут самыми высокими!

Касьян лишь разводил руками, что, однако, не означало сдачи позиций.

— Видимо, ты, дядь Дусь, патологический тип, — определил координатор, — но я не буду выдавать тебя перевоспитателям. Пусть они сами решают свои проблемы. Так что, как видишь, кое в чем наши принципы вполне согласуются. Но подумай вот о чем: неужели ты хочешь стать общечеловеческим объектом презрения? Ведь другого человечества в данный момент на Земле нет. Неужели ты не понимаешь, что из-за одного тебя мы не можем менять всеобщую мораль?

Этим принципиальный Касьян добил старика. Про тетрадку больше никто не узнал, потому что тетрадку они тут же и уничтожили. Касьян поджигал исписанные листики по одному, а Одиссей тихонько плакал рядом.

От переживаний он даже заболел, стал отказываться от пищи, худеть на глазах. Думали уже — ну, все, помрет возвращенец. А ведь какой орел был в день прилета!

И когда стали размышлять, как его, бедного, хоронить, если что, тогда и вспомнили про так называемый «комплекс для хранения замороженных фигур», который уже не одно столетие не интересовал никого. Проверили — точно, есть в этом заведении очень похожий на Одиссея живомороженный тип. И поручили деликатное дело сменному координатору Николаю как человеку, первым встретившему возвращенца, как пользующемуся с его стороны особым доверием.

Одиссей лежал утром, по обыкновению глядя в потолок, когда вошел в лечебную комнату Коля и заговорил нарочито бодрым голосом:

— В общем, так, старик. Ты напрасно надеешься помереть, имея о нашем времени только неприятные впечатления. Нам не хочется, чтобы там, в лучшем из иномиров, ты плохо о нас отзывался. Поэтому я хотел бы показать тебе кое-что. Полетим на гравиплане, для летательного ранца ты не очень здоров, тем более, для искривления пространства. Впрочем, в пределах планеты искривлять пространство так и так запрещено.

— Да не хочу я никуда лететь и не хочу никого видеть — заныл Одиссей, не открывая даже глаз, — дайте мне спокойно помереть, изверги!

— Не беспокойся, дядь Дусь, тебе не придется вставать с постели и вообще напрягаться, твоя кровать — это и есть гравилет, а я воспользуюсь ранцем! Итак, вперед!

И не успел Одиссей ничего ответить, ничего даже сообразить не успел, как его кровать воспарила над полом, развернулась и вылетела в окно. Следом выпорхнул Николай. Засвистел в ушах ветер, потянуло одеяло прочь, Одиссей едва удержал его ослабевшими пальцами. Учрежденческий параллелепипед стал быстро-быстро уменьшаться, пока совсем не растворился в легкой дымке.

Двигавшийся невдалеке координатор осторожно подрулил к перепуганному старику, пришвартовался на краешек постели. Что-то он переключил на спинке удивительной кровати, и мигом все стихло, прекратился вой ветра, перестал хлопать незаправленный край простыни, одеяло больше не вырывалось из рук с целью отправиться в самостоятельный полет.

Стало спокойно и уютно, как только что спокойно и уютно было в лечебной комнате. Но меняющийся внизу пейзаж подтверждал, что полет продолжается на той же высоте, с той же скоростью.

Одиссей облегченно откинулся на подушку. Он уже не ждал от жизни никаких радостей, он хотел лишь покоя, а больше ничего. Даже мысль о том, удастся ли встретиться в раю с Пенелопой, а если удастся, то с которой, общий ли рай во Вселенной, или каждая планета имеет автономное царствие небесное, даже эта мысль на некоторое время перестала казаться неотложной и актуальной.

— Нам лету минут сорок, поэтому давайте поговорим немного, чтобы дорога не показалась такой утомительной, — как ни в чем не бывало продолжил свою линию Николай, — значит, так. За те годы, что ты находился, кгм… в отлучке, мы, человечество, добились выдающихся успехов. Произошло еще несколько научно-технических революций, в результате которых неузнаваемо изменился прежде всего сам человек. Мы стали еще более неуязвимыми для болезней, научились шевелить мозгами лучше любого компьютера, наловчились с помощью психической энергии искривлять пространство, синтезировать из окружающих веществ любые предметы не хуже архаичных биоприставок, пользование которыми, кстати, признано аморальным.

Мы вплотную приблизились к тому, что называется «абсолютным счастьем». В сущности, осталось только руку протянуть…

— В чем же дело, — подал слабый голос Одиссей, хотя его так и подмывало сказать, что насчет «абсолютного счастья» он уже изрядно наслышан, — протянули бы!

Он, оказывается, еще был способен к едкой иронии.

— Вот-вот! — обрадовался Коля, — я знал, что ты усомнишься! Не буду тебя разубеждать. Я, собственно, хотел сказать о другом. О судьбе того, от кого ты произошел. Или тебя это совсем не интересует?

Одиссей, аж сел на кровати. Конечно, его интересовала судьба первого номера! Еще как! Но он к этой теме даже подступиться боялся. Тоже думал — этика. И про родню не заикался, раз родня сама не объявлялась.

Тут Коля угадал его последнюю мысль, посуровел.

— Не обессудь, но корень твой слабым оказался. Род угас через сто восемьдесят лет после твоего убытия. Времена-то были неблагоприятные, секс-залы взорвали, пуританство расцвело махровым цветом, все еще последствия ощущаются, а в твоем роду были, как ты помнишь, одни девицы. Притом не красавицы… Не обессудь…

Да не бери ты в голову! Черт с ними, с потомками, зато с оригиналом можно встретиться! — вновь воссиял координатор,

— Как же?! — выдавил Одиссей мгновенно севшим голосом.

— А так! После твоего убытия открыли способ замораживания живых людей на сколь угодно длительное время. С последующим размораживанием. Твой-то Одиссей-один, когда старуха умерла, возьми — и заморозься! До своего возвращения! Понял?!

Одиссей чуть не вывалился из гравилета. Вернее, вывалился, только пятки сосверкали, но Коля его поймал и обратно посадил. Да еще и пристегнул чем-то.

— Не спеши, старик! — хлопнул он сына неба по спине, — поживи еще! Мы туда в аккурат и летим, где замороженные в ящиках лежат. Много их! Но твоего уже нашли и от пыли протерли.

— Амн-н… — начал было старик, заикаясь.

— Нет, — коротко и строго сказал Николай, — понимаю, что у него такая же этика, как и у тебя. Но — нет. И ему ничего нельзя рассказывать. Он может поведать тебе о своей жизни, а ты — ни-ни.

Вот если бы ваш третий прилетел — тогда бы пожалуйста. Тогда бы можно было объединить три одиссеи в одну…

Старик умолк до конца полета.

 

31

Потом внизу показались сооружения, похожие на теплицы, каких немало было на Земле, пока не научились добывать все на свете из воздуха. Гравилет быстро пошел на снижение.

А Одиссей, похоже, окончательно передумал умирать. На его впалых щеках заиграл румянец, в глазах появился блеск интересующегося жизнью человека. Он проворно откинул одеяло, сдернул со спинки гравилета уже совсем привыкшие к нему серебристые опорки, рубаху. Надел все это на себя, подумал, что одежда за последние дни стала катастрофически вырастать из него. «Куда идти-то?» — спрашивал его нетерпеливый взгляд.

— Пошли, — коротко бросил координатор и двинул первым сквозь какие-то заросли.

Оказалось, что «теплицы» очень строго охраняются. Несколько раз их останавливали и люди, и роботы, причем, роботы были старинной, известной Одиссею конструкции. Николай вполголоса произносил пароль, предъявлял какой-то пропуск, вставлял в ходячие компьютеры специальные пропускные карточки.

Наконец, они вошли внутрь специального сооружения. Там их встретила строгая женщина в прозрачном гермошлеме, она заставила посетителей тоже надеть такие шлемы, заставила расписаться в какой-то ведомости и только после этого повела по узкому проходу, по обеим сторонам которого плотно-плотно стояли прозрачные саркофаги. В шесть ярусов до самого потолка. И в каждом саркофаге находился человек. И каждый саркофаг имел табличку с указанием потомкам и порядковым номером.

Одиссей и Николай переглянулись. Им было явно не по себе среди такого большого количества заживо замороженных. А женщина шла и шла вперед, как ни в чем не бывало.

— Часто у вас бывают посетители? — насмелился вступить в радиосвязь Одиссей, вероятно, ему было невмоготу молчать в этом крайне невеселом заведении.

— У нас вообще не бывает посетителей! — ответствовала хозяйка «теплицы», не повернув головы.

— А родственники? — не отставал старик.

— Три века прошло, какие родственники могут быть?

Одиссей снова глянул на координатора. «Вот так!» — читалось в его глазах.

«Тебе-то какое до этого дело?» — отвечал также глазами Николай.

— А кто тут заморожен? — еще раз насмелился Одиссей после паузы, — что за контингент?

— Есть всякие, эта идиотская мечта попасть в будущее была болезнью века, но, в основном, здесь, конечно, исследователи иномиров. Ждут свои копии, словно так можно продлить драгоценную жизнь.

Вскоре отыскался нужный номер. Он находился на последнем, шестом ярусе. Напряжение достигло максимума. Одиссей волновался ужасно. А Коля выражал полную солидарность с ним.

Подкатил кран-штабелер, подхватил нужный груз за специальные петли, поволок в особую комнату, которая так и называлась: «Комната для встреч и разлук».

— Раньше-то, — вдруг сочла нужным пояснить служительница, — в древности, замороженных навещали близкие, была такая традиция, так что комната, в основном, рассчитывалась на них.

Наконец, саркофаг был установлен на большом, покрытом пластиком столе. Дверь в хранилище затворилась.

Одиссей во все глаза глядел на себя — земного. За какие-то секунды туча мыслей пронеслась в его голове. Даже не удалось ни одну запомнить. Все смешалось. Отпечаталось только: Одиссей-один — вовсе не точная копия Одиссея-два! В этом не было и тени сомнений. Выходит, бытие определяет не только сознание, но и внешность.

— Размораживать-то будем, — спросила служительница, — или поглядите только?

Одиссей вопросительно уставился на координатора. В его глазах была мольба.

— Тебе решать, — пожал плечами координатор, — этика не воспрещает. Думаю, вам будет полезно поговорить, погулять, залежался, небось, твой родственник. Впрочем, хозяин — барин…

Служительница включила какой-то рубильник на стене, замигали лампы, защелкали реле.

— Процесс размораживания продлится около часа, зрелище не из приятных, — проинформировала она. — Можете, если хотите, выйти на воздух…

— Ничего, мы лучше посмотрим, — ответил старик за себя и за координатора. Вспомнил его решительное «Тебе решать!» и решил.

 

32

Процесс размораживания начался, но, вероятно, он никого, кроме Одиссея, по-настоящему не заинтересовал. Координатор смотрел в окно, женщина щелкала тумблерами, и лишь сам возвращенец не сводил глаз с прозрачного ящика.

Минут двадцать там вообще нельзя было разглядеть каких-либо изменений, только потом что-то стало происходить. Покрылось испариной лицо. Закуржавели брови и ресницы. Потом лицевые мышцы пришли в произвольное движение. Ткани оттаивали неравномерно, и человек, лежавший в саркофаге, стал корчить рожи. Порой довольно жутковатые. Затем, под плотно затворенными веками, чуть приоткрылись глаза. Но мысли там еще не было. И это показалось Одиссею самым страшным. Остальное — так себе.

А где-то после пятидесяти минут оттаивания весь ящик ходил ходуном и перемещался по гладкому столу в разных направлениях, хорошо, что стол имел достаточные размеры. Лицо оживляемого было диким, он бился что есть мочи в тесном пространстве, и казалось, что прозрачный ящик вот-вот не выдержит и разлетится на мелкие кусочки.

Наконец, глаза приобрели почти осмысленное выражение, и в них был ужас. Видимо, человек, обнаруживший себя в такой упаковке, но еще не успевший войти в память, ужасался противоестественным своим положением.

Одиссей больше не мог бесстрастно наблюдать за страданиями не чужого для него человека. Он повернулся к людям, и на лице его без труда прочитывалась мука. Такая мука, что даже суровая исполнительница службы не смогла ее проигнорировать.

— Не волнуйтесь, возьмите себя в руки, — сказала она, — я же вас предупреждала. Сейчас мы его усыпим, и он забудет об этих мучительных мгновениях. А открывать саркофаг еще рано. Температура недостаточна.

Она опять произвела какие-то переключения, Одиссей-один резко дернулся, словно его убили, и стал затихать. Искаженное страхами и болями лицо разглаживалось, становилось спокойным, умиротворенным.

Крышка пластикового гроба бесшумно откатилась. Одиссей-один безмятежно спал на поролоновом матрасике.

— Можно будить, — донеслось до возвращенца.

Стукнул опущенный в исходное положение рубильник. Прекратилось гудение, щелканье, погасли лампы. Одиссей сделал над собой значительное усилие, коснулся лица двойника. И сразу отдернул руку.

— Холодный! — воскликнул он в страхе.

— Ничего, — успокоила служительница, — еще не прогрелись периферийные ткани, но это пустяки, объект уже вовсю живет. Температура внутренних органов нормальная. Да не церемоньтесь с ним, расталкивайте, ему же надо двигаться, разминаться!

Подошел Николай и стал решительно расталкивать пришельца из прошлого. Одиссей помогал координатору довольно робко, словно и впрямь тряс самого себя. Наконец их усилия дали результат.

— Что, уже?.. Уже двадцать шестой век? — это были первые осмысленные слова пробужденного.

Он обвел глазами присутствующих. К радости во взгляде примешивалось некоторое беспокойство, словно стоило о чем-то беспокоиться, если самое главное совершилось — проснулся живым и невредимым!

— Ты, что ли, я? — спросил он Одиссея-два в упор и уперся в его грудь сухим старческим кулачком, — а почему такой старый? Тебе же должно быть лет двадцать пять-двадцать шесть? Случилось что-то? И кто эти люди? Потомки? Пра-пра-пра-правнуки? А чего они такие кислые? Не рады, что ли? Да не томи душу, отвечай, старый хрен!

Возвращенец беспомощно оглянулся, Коля помаячил ему что-то, по-видимому, насчет соблюдения морально-этических норм.

— Ну, во-первых, сам ты старый хрен, а во-вторых, — замялся Одиссей-два, — понимаешь, я все тебе объясню. Позднее… Ты хоть отогрейся немного, пойдем на улицу, там хорошо. И не ломай зря голову, а то раньше времени помрешь.

Но Одиссей-один и так уже был спокоен. Он видел, что Земля цела, что за окном светит солнце. Что перед ним такие же люди, каких он оставил в прежней жизни, а его двойник — не пацан сопливый, но умудренный жизнью человек, у которого он получит ответы на все вопросы. Действительно, спешить теперь некуда. И старик стал кряхтя вылезать из саркофага.

 

33

По-видимому, Одиссей-один все еще недостаточно прогрелся, или его члены настолько отвыкли работать, что не смогли сразу войти в свою прежнюю форму. Ноги плохо держали вылезшего из саркофага человека, да и с координацией движений было пока неважно. Старик сделал самостоятельно всего-то два-три шага, а уже пот лил с него градом, несмотря на неполный прогрев организма. Одиссей-два приобнял своего первого номера за талию, тот положил ему руку на плечо, и они пошли к выходу из «теплицы» вместе, потихоньку привыкая к существованию друг друга, проникаясь друг к другу каким-то неведомым человечеству чувством, которое, пожалуй, напоминало чувство братства, только особо кровного, ибо люди, открывшие его, все-таки были больше, чем братьями, больше, чем сиамскими близнецами.

Так, в обнимку, они и вышли на вольный воздух. А на улице была настоящая благодать, светило солнышко, пели птички, журчал ручей в зарослях крушины и черемухи. И чем дальше они двигались, бережно держась друг за дружку, тем тверже ступал Одиссей-один по протоптанной в зарослях тропе, тем ясней становилась его голова, тем крепче сжимала его тонкая морщинистая рука плечо товарища.

Наконец, когда они дошли до гравилета и присели на него, Первый, назовем его для краткости так, почувствовал себя совсем хорошо, почти замечательно. Насколько возможно в его возрасте. Теперь, пожалуй, хуже было Второму, которого изрядно ослабили хандра и тоска предыдущих дней. Он помог Первому, а сам запыхался.

Оба присели на поролоновый матрасик гравилета перевести дух. Присели и увидели, что в зарослях кустарника находятся не одни. Оказывается, сменный координатор неслышно шел все это время за ними, словно заботливый внук, готовый в любой момент броситься на помощь. Конечно, Второй сразу понял, что Николая ведет не одна лишь сердечная озабоченность, а кое-что еще. А Первый знать этого не мог, он весь мир воспринимал пока лишь только в розовом цвете.

— Хороший молодой человек! — шепнул он Второму растроганно.

— Ага, — согласился Второй.

И сразу Николай, до того с интересом разглядывающий каких-то жучков-паучков, насторожился, прислушался, его уши повернулись на звук.

— В общем так, Одя, — решительно заговорил возвращенец, — чтобы ты знал сразу, я — первая твоя копия, а не вторая, которую ты планировал встретить на космодроме в двадцать шестом веке. Ты не долежал в анабиозе еще где-то лет двести, но не беспокойся, еще долежишь. А я дожил на Понтее до старости и, как видишь, вернулся обратно.

На Земле, понимаешь, произошли большие перемены. У них теперь новая этика, новая мораль. И они все такие страшные моралисты, что не приведи бог! За нарушение этики посылают на перевоспитание аж в Пояс Астероидов или еще не знаю куда. По-видимому, никаких других преступлений теперь на Земле не совершается, так они за аморалку дают на всю катушку…

Первый слушал внимательно-внимательно, интерес к новому у него ничуть не притупился от пребывания в условиях, близких к абсолютному нулю.

Второй говорил торопливо, он боялся, что в любой момент его могут прервать, грубо заткнуть глотку, поскольку еще не было уверенности в окончательном знании правил поведения и уложений о наказаниях, принятых в двадцать четвертом веке.

Но, по-видимому, он удерживался в рамках, раз Николай стоял, весь напрягшись, стоял, готовый к прыжку, но прыжок не делал, не затыкал фонтан торопливых слов, извергаемых возвращенцем.

— …Но это бы ладно, — продолжал Второй, — это бы и совсем хорошо, но штука в том, что у них теперь не только биоприставки признаны неэтичными и запрещены, но и вся моя жизнь на Понтее не подлежит огласке, пока не прилетит наш Третий. Потому, дескать, что, если я все расскажу и опишу, то его, Третьего нашего, жизнь окажется как бы вроде потраченной даром.

И потому у меня две возможности: или унести в могилу мою аморальную тайну, или залечь вместе с тобой в анабиоз еще на два века, пока не вернется наш звездолет.

Так что не обессудь, ничего я тебе рассказать не смогу, извини, если зря разморозил. Но тебя я бы послушал с удовольствием, знаешь, как надоели эти высоконравственные рожи!

Тут возвращенец с вызовом посмотрел на координатора, но тот стоял, расслабившись, притулившись плечом к черемухе, кусал травинку, словно в этот момент с него делали художественный фотопортрет. Глаза его смеялись миролюбиво и как-то даже маленько виновато. Впрочем, насчет виноватости могло и померещиться,

Первый, внимательно прослушав дозволенную информацию, наверное, остался несколько неудовлетворенным, наверное, он нуждался еще в каких-то уточнениях, раз издал некий неопределенный мычащий звук.

— Нет, нет и нет! — сразу осадил его, замахал на него руками Второй, — сказал все, что мог, а больше даже и не заикайся! У меня лично нет никакого желания отдохнуть на одном из обломков Фаэтона!..

Тут счел возможным вмешаться Николай:

— Да зачем уж так-то, пусть спросит, вдруг ты что-то упустил из разрешенного. Он ведь, я думаю, уже понял, что можно, а что — никак. Верно, дядь Дусь?

Первый пытливо посмотрел на координатора, с которым, кстати, еще и не познакомился, как полагается, он хотел удостоить молодого человека вниманием, но раздумал и все-таки кивнул ему едва-едва. То ли согласно, то ли — наоборот.

В координаторскую деятельность Николая входило недопущение утечки аморальной информации, а в остальном-то он был обыкновенным человеком, доброжелательным и мягким, ему вовсе не хотелось, чтобы старики умирали на своей промежуточной станции от переживаний или еще от каких-то субъективных причин. Ему от чистого сердца хотелось, чтобы все Одиссеи встретились когда-нибудь и сказали друг дружке то, о чем молчали не день и не год, а целые долгие столетия.

Координатору этого так сильно хотелось, что ему даже было немного стыдно повышенной стыдливости своего родного века. Странное это ощущение, надо сказать. Далеко не всем выпадает пережить его хотя бы раз в жизни.

 

34

А Одиссеи между тем пустились в воспоминания. Первый вспоминал, Второй слушал, то и дело перебивая, уточняя детали, задавая вопросы по ходу повествования. Повествование то и дело прерывалось взрывами хохота, старики выкрикивали какие-то незнакомые Николаю слова, видимо, архаизмы, хлопали друг друга по плечам и спинам, так, что жалобно всхлипывал под ними гравилет, грозя преждевременно развалиться. Жизнь в Одиссеях еще била, что называется, ключом.

— Слушай, Одя, а зачем это здесь, посреди зарослей, кровать?! — давился от смеха Первый.

— А это не кровать, хо-хо-хо! Это — гравилет, на котором я, хе-хе-хе, прилетел тебя будить! Ей-богу, не вру!

— А где у ней мотор?!

— Да говорят тебе, гравилет, ха-ха-ха, зачем ему мотор! Коль, подтверди!

Но Коля, держась поодаль, делал вид, что его чрезвычайно интересуют жучки-паучки, дотянувшие аж до двадцать четвертого века, приспособившиеся ко всем отравам.

— А помнишь секс-зал?! — Одиссеи непринужденно меняли тему.

— Еще бы, хи-хи-хи-хи!..

— Такое не забывается!

— Славно резвились!

И они хохотали вновь и жалели, что секс-залы взорваны. Пусть бы стояли себе. Мало ли.

— С Пенелопой-то мы жили душа в душу до самой старости, — вел повествование Первый, досмеявшись до боли в щеках, словно ему было не семьдесят с лишним, а семь, — она у меня шустрая такая была, заводная. Только последние годы либо слегка умом повредилась, либо еще чего. Грустная сделалась, вдаль стала смотреть, словно ждала кого-то… Тебя, что ли. Или Третьего…

При этих словах теплая волна приливала к сердцу притихшего возвращенца, и две Пенелопы соединялись там в одну, идеальную и безгрешную…

— …Я ее даже с досады поколачивать стал в последнее время чисто символически, надеялся, что дурь эта как-нибудь выскочит из нее. Да где там! Возраст, видимо, уже влиял преклонный…

— Да ты что, да как же, да как ты мог поднять руку на женщину, на безгрешную кроткую душу!.. — задыхался от возмущения возвращенец.

— Ладно тебе, нашел «безгрешную кроткую душу», будто не помнишь, что она выделывала в секс-зале, пока замуж не вышла…

И у них дело чуть не доходило до ссоры, настораживался координатор, однако Одиссеи и без него как-то изыскивали возможность перевести беседу в спокойное и дружелюбное русло.

— …Дети выросли, сам не заметил как, — продолжал прерванное повествование Первый, — помнишь, небось, детей-то своих, Машутку и Юдифь?..

— Еще бы, — ронял задумчиво Второй, — помню отчетливо, будто вчера расстались…

— …Выросли, стали считать себя умней родителей. И однажды Юдька мне так это свысока заявляет: «Мне стыдно быть дочерью таких легкомысленных родителей! Ужас! Неужели вы посещали секс-залы?!» А вторая, которая подобрей была, Машутка, как закричит; «Я не могу так жить, папочка миленький, скажи, ну, скажи, ведь не было этого, не было!..»

Что мне оставалось отвечать? Скажи, пожалуйста, что?! Ведь посещали! И все про всех все знали! Даже соврать я не мог моим настырным детям! И наши родительские заслуги — псу под хвост! Родители легкого поведения, каково?!.

— …Да, да, да… — только и отвечал задумчиво Второй. А сам думал, что и у него на Понтее были трудности с детьми в области взаимопонимания. Вот ведь штука — на другом конце галактики!

— …В общем, выросли они, да и подались в монастырь. Обе. Тоже — примета времени, мода. Постриг приняли. Приглашали меня на это торжество, да я не поехал. Злой был на них. Сейчас бы поехал… М-мда…

Юдька во всем виновата. Она и сестру всегда подбивала. А уж та какая добрая да покладистая была!.. Я ее больше жизни любил… Поздно это понял. Наверняка мог ее спасти, отцовским авторитетом повлиять. Злился, как дурак, а мудрости не хватило…

Потом, вроде, Юдифь разругалась с настоятельницей, надоело ей наши грехи замаливать, ушла в мир, родила дитя без мужа… В такое-то строгое время. И не знаю теперь, есть ли у нас на Земле хоть одна родная душа…

— Я знаю, — подал голос возвращенец, — уже узнал. Слабый твой корень оказался. Последний потомок умер через сто восемьдесят лет после отлета звездоплана.

— Надо же! — покачал головой Первый, — все-таки через сто восемьдесят… А теперь, значит, никого у нас с тобой… Надо же…

— Чем же ты занимался-то всю жизнь, а, старый? — отвлек его от нового приступа невеселых дум Второй, — звездолет улетел, а ты что делал?

— Дак, известное дело. Много нас тогда было, исследователей иномиров. С одной стороны — ты герой, гордость родных и знакомых. С другой — пропащий человек. В двадцать-то лет. Человек, у которого все самое главное — позади. Это только тот до конца поймет, кто на своей шкуре пережил.

Ничем, собственно, я и не занимался все это время. Просто ждал, невесть чего. Думал, у меня одного так. Поспрашивал, у других — то же самое. Потом это назвали «синдромом раздвоения». Лечить стали.

А до того все перемогались в меру собственных сил. И я перемогся. Надо было как-то жить. Стали мы с женой снова наведываться во Дворец Компьютеров не ради секса и квасоколы, конечно, а ради конкурсов. Оказался я вскоре наилучшим претендентом на пост организатора-педагога в моей альма-матер, то бишь на курсах усовершенствования контингента.

В тот же день счастливый билет вытянула и моя Палестина. Старшей продувальщицей компьютерных блоков стала. Тоже, между прочим, не каждой такой выигрыш доставался. Многие довольствовались гораздо меньшим.

Но с того дня я стал сомневаться в абсолютной честности компьютерных игр. Что-то уж очень подозрительными показались некоторые совпадения. Как-то так выходило, что наилучшие варианты всегда доставались людям, которые уже и так выиграли большое количество всяких радостей. А это означало, что, либо удачливые люди сумели как-то подружиться с электронными арбитрами, либо компьютеры вовсе ничего не решали, а процветало элементарное надувательство доверчивого народа.

Потом стал нарастать пуританизм. Дворцы Компьютеров закрыли для массовых посещений, конкурсы стали заочными, а информация о них — конфиденциальной. Так что я не успел разобраться во всем досконально…

— Слышь, Никола, просвети-ка нас! — крикнул возвращенец координатору, по-прежнему разглядывавшему своих козявок. Но тот сделал вид, будто не знает, о чем идет речь, заставил коротенько повторить суть дела. До чего живучи в человеке некоторые его особенности!

— Так-так-так-так-так… — почесал затылок Николай, — значит, говорите, двадцать первый век, тридцатые годы, компьютерный бум… Так-так. Все вопросы проходили через компьютер. Даже самые пустяковые… Да-да, мы это по истории проходили, вспоминаю отчетливо… Было надувательство! Махровое! Классическое! О нем только в середине следующего века осмелились заговорить вслух. До того — полный молчок. Тишь и гладь. Кто-то крепко держал все нити.

— Вот так да-а-а… — протянул один Одиссей изумленно.

— Вот тебе и раз… — откликнулся другой. Ясно было, что оба потрясены услышанным чрезвычайно.

 

35

Вот так всегда и бывает: живет человек, живет, а когда подойдет вплотную к своей крайней черте, то выясняется, что рассказать-то о прожитой жизни и нечего. То ли мастерства рассказчика не хватает, то ли жизнь при взгляде с последнего рубежа оказывается незначительной.

Во всяком случае, Второй больше никаких наводящих вопросов не задавал, а Первому добавить к сказанному было нечего. Все, что слабыми искрами еще изредка вспыхивало в мозгу, казалось или постыдным, или глупым, или таким, что ни одна душа в мире, даже самая-самая родственная, знать не должна.

Так у них и закончился этот час воспоминаний. Да, в какой-то час и уложилось все. Одиссеи замолчали, они молчали долго может, минут двадцать, протяжно вздыхали по очереди, один вертел пяткой лунку в мягкой лесной почве, другой делал то же самое, но только не пяткой, а носком своего старинного грубого башмака.

Тогда Коля решил прийти старикам на помощь. Сам решил, а не по велению своей должности. Он чисто по-человечески не мог терпеть, когда кто-то рядом грустил или тосковал.

— А что, отцы, — сказал он, отвязавшись, наконец, от несчастных лесных жителей, — может быть, вы хотите посмотреть на родную планету с высоты птичьего полета? Побывать в наших прекрасных городах, пообщаться с нашими отличными людьми? Может быть, захотите остаться с нами навсегда?

— Не все сразу, — остановил его возвращенец, он с этого момента решил по праву более бывалого и опытного выступать от имени обоих Одиссеев, — давай-ка мы, для начала, полетаем над Землей, а уж потом решим остальное.

И Николай кивнул согласно, потому что именно такое решение он и имел в виду.

— Перегруза не будет? — опасливо спросил возвращенец, когда все трое взгромоздились на гравилет.

Коля глянул на него красноречиво, и тот стал стесняться задавать технические вопросы. Стартовали они лихо, так что старики едва не вывалились в момент отрыва от земли, этим координатор продемонстрировал возможности летательного аппарата. А дальше полет протекал нормально и спокойно, как и подобает ознакомительному, экскурсионному полету.

Одиссеи нашли, что планета за отчетные столетия изменилась в лучшую сторону, стала определенно краше и экологичней, чем была, Они увидели леса, автострады, реки, города, стартовые площадки для массовых нуль-переходов. Даже зверей в лесах они увидели, причем, это Одиссей-два отметил про себя, из одного зверя через несколько веков вполне мог развиться носорог, а из другого — мамонт. Если, конечно, эволюция не совершит какой-нибудь непредсказуемый зигзаг.

Потом они выразили желание посмотреть, как выглядит человеческое жилье изнутри. Естественно, Николай повез их в свою квартиру.

Он обитал в яйцеобразном доме, парившем на высоте двух метров от земли. Прямо на гравилете друзья влетели в окно, Одиссей-один испуганно прижмурился при этом, а Одиссей-два лишь рассмеялся, но оба решили, будто сейчас окажутся в чужом доме без предупреждения, и получится деликатная ситуация. И оба ошиблись. Оказалось, что они влетели в окно подъезда.

Потом им пришлось довольно долго торчать на лестничной площадке, глазеть в окно, за которым расстилалась красивая панорама, пока Николай вел за дверью какие-то необходимые переговоры с супругой. Там звучали голоса и порой что-то твердое падало на пол.

Наконец, дверь распахнулась, а на пороге стояли сияющий Коля и сияющая, как выяснилось, Агидель.

— Милости просим! — сказали хозяева хором, и старики робко вошли в квартиру.

Стол был накрыт в соответствии с традициями как двадцать первого, так и двадцать четвертого века, а во главе его красовалась большая бутылка квасоколы.

— Вот, — смущенно сказала Агидель, — сама синтезировала. По старинным рецептам. Не побрезгуйте, гости дорогие!

И гости не побрезговали. Их робость вскоре прошла, они почувствовали себя как дома, им захотелось остаться в двадцать четвертом веке навсегда, и они бы остались с радостью. Но бросить на произвол судьбы своего пока еще несуществующего Третьего старика не могли никак. Крепко сидело в них чувство долга.

Видимо, Агидель все-таки что-то маленько напутала с квасоколой, но вкус напитка от этого явно не пострадал, а даже и наоборот.

базлали старики изо всей мочи, когда возвращались на гравилете назад, и ясная заоблачная лазурь делала их старые глаза голубыми-голубыми.

— Как у вас с сексом? — вдруг озаботились проблемой они.

— А никак, — ответил Николай, — оплодотворяем женщин при помощи психической энергии.

На это у Одиссея не нашлось слов. В целом, встреча поколений прошла, как говорится, на хорошем уровне.

 

36

Так все и решилось само-собой. Гравилет снова завис над ровными рядами стеклянных крыш, отражавших красные лучи вечернего светила, они сориентировались, отыскали среди обширного «комплекса для хранения замороженных фигур» свою «теплицу» да и приземлились.

Не сговариваясь, сели на лавочку. Лавочка была теплая и шершавая. На ней кто-то вырезал перочинным ножом: «Земля — Амир. 2024–2630. ДМБ. Мотя».

Захотелось тоже что-нибудь вырезать на память о себе. Но ни у кого не было ножа.

— Может, у служительницы спросить? — неуверенно предложил координатор.

— Не-е, не даст, — почему-то решил Второй.

— Ну ее, — согласился с ним Первый.

Их недавняя веселость и бесшабашность куда-то подевались.

Так и отказались от затеи. Да и лавочка была уже очень старая. Не внушала уверенности. Наверняка она не собиралась дожить до возвращения Моти.

Сидели и молчали. Долго.

— Ну, вот, Коля, — молвил, наконец, возвращенец, — вот, Коля, и все…

Никаких ответных слов эта фраза не предполагала. Всем было грустно расставаться, но быстро сгущалась тьма и стоило поторопиться. Как не полагается хоронить человека после захода солнца, так и класть его в потемках в анабиоз — нехорошо. Условность, конечно, предрассудок, а все равно…

— А я там, на нашей поляне, где гравилет стоит, завтра бетонный столбик вкопаю, — вдруг решительно вскочил Николай, по-видимому, эта идея только что его посетила. — Вы проснетесь, отправитесь встречать своего Третьего, глядь, а из земли столбик торчит! И вспомните Колю из двадцать четвертого века!

Поднялись и Одиссеи, отдав должное древнейшему обычаю предков.

— Пора нам! — решительно сказал Второй.

— Пора! — эхом отозвался Первый.

— Не смею удерживать, — Николай услужливо распахнул перед стариками дверь.

Утренняя служительница, по-видимому, окончила свою вахту, на ее месте теперь была совсем молоденькая специалистка, но и она посмотрела на вошедших, как на пустое место. Впрочем, некоторые чувства все-таки мелькнули на ее личике. Недоумение. Недовольство по поводу непорядка. На нем ясно читалось: «Не лежится вам, надо же! Песок сыплется, а туда же!»

Однако ни одного лишнего слова девушка не произнесла. Проводила пришедших в комнату, где все происходило, потом отлучилась на недолго, потом кран-штабелер приволок откуда-то два порожних гробика.

Гробики стали рядышком на необъятном столе, их прозрачные крышки были приглашающе сдвинуты.

Возвращенец заглянул в саркофаг, где предстояло храниться ему. И увидел, что консервационная смазка с хромированных поверхностей не снята, в углах лежит толстый слой пыли. Конечно, такое отношение подпортило высокую скорбь момента, приземлило ее как-то. Но сын неба сдержался, не стал высказывать обиду вслух. Не это хотелось ему сохранить в памяти. Совсем не это. А без этого, выходит, не обходится ни один век.

Он лишь кротко попросил у служительницы тряпку, она вскинула на него надменные глаза, но намек поняла, все сделала сама, хотя и с видом великого одолжения.

Наблюдавший за происходящим Первый сунул руку во внутренний карман старинного пиджака, вынул оттуда какой-то черный стерженек, протянул его служительнице.

— Авторучка, сувенир, — сказал он робко, — на память о нас. Не побрезгуйте, возьмите!

— Ах, уберите это, нельзя нам, не положено! — служительница даже отшатнулась и выронила тряпку, лицо ее брезгливо передернулось, голос дрогнул на высокой ноте.

Торжественность расставания была испорчена. Уже ни у кого не оставалось желания длить и длить печальные минуты, всем хотелось, чтобы прощание закончилось поскорей. И служительницу тоже нельзя было особо винить, ее должность считалась одной из наименее престижных, навязанной человечеству его бездумным прошлым, а ежедневное пребывание среди замороженных тел, естественно, не располагало к душевной утонченности.

Одиссеи улеглись в свои морозильники, Первый подмигнул Второму, как более опытный в данной ситуации, не робей, мол, старик, прорвемся; тот моргнул ответно, дескать, сам не дрейфь, а мы и не такое видали, хотя вдруг сделался растерянным и бледным, каким-то маленьким и еще более старым.

Они пожали друг другу руки, пожали руку координатору Николаю и даже, смутившись, обнялись с ним, тот раза четыре переспросил, удобно ли старикам лежать, словно зациклился на этом. И стеклянные крышки задвинулись.

Одиссеи еще кричали что-то, показывали на пальцах, но плексигласовые крышки звук не пропускали, жесты можно было толковать по-разному, так что Николай не понимал ничего, он лишь улыбался обоим вместе и каждому в отдельности, шевелил пальцами поднятой к плечу руки, сжимал пальцы в кулак. Он понимал свой жест примерно так: «Я с вами всегда, я вас не забуду, я верю, что вы осуществите все задуманное. А они, конечно же, не пройдут!» «Они», это значит любые мыслимые и немыслимые враги.

Потом в морозильниках стала снижаться температура, но старики терпели лютый холод изо всех сил, не подавали вида, как им тревожно и страшно, и холодно, и одиноко в своих гробиках…

Наконец, при достижении определенной температуры служительница пустила под плексигласовые колпаки наркотический газ. Муки Одиссеев разом закончились, но еще некоторое время подрагивали их зажмуренные веки, самопроизвольно шевелились губы, словно еще какие-то слова пытались обрести желанную гласность…

В конце концов датчики показали температуру около трех градусов по абсолютной шкале, что означало конец процесса замораживания.

Николай еще проследил, чтобы саркофаги поставили рядышком, чтобы на табличках написали новый текст: «Разбудить за день до возвращения со звезд нашего Третьего». Об этом его просили Одиссеи, как о самом главном.

Но он ведь не мог им обещать, что до двадцать шестого века не произойдет ничего непредвиденного, что их вовремя оживят, что, наконец, не появится какая-нибудь новая идеология, новая этика, мораль, руководствуясь которыми люди из самых идейных и нравственных соображений однажды взорвут «комплекс для хранения замороженных фигур», встретят возвращающихся из бездны мироздания космическими торпедами…

Тревожила ли стариков такая, пусть чисто теоретическая возможность? Наверное. И наверное, они старались о ней не думать, гнали прочь нехорошие мысли.

Координатор покинул «комплекс для хранения замороженных фигур» с чувством явного облегчения. Даже с радостью. Через час он был уже дома со своей Агиделью. Ночью они приняли совместное постановление и сразу, чтобы потом не было всяких экивоков, условились назвать будущего сына Одиссеем. Но родившуюся впоследствии дочь пришлось наречь Пенелопой. Впрочем, это случилось, как и полагается, не сразу, а через девять месяцев.

Следующее же утро Николай посвятил докладу своему начальству об успешном и быстром исполнении деликатного поручения. Его похвалили, выписали премию, года два ставили в пример. Как исполнительного и инициативного сотрудника. Все были рады, что общественная нравственность осталась незамутненной, что от возвращенца избавились легко.

А вот с бетонным столбиком вышла целая эпопея. Сперва все некогда было его вкопать, дело откладывалось со дня на день. Потом Коля вообще охладел к своей идее, она стала казаться ему слишком сентиментальной и какой-то даже бабьей. В общем, он решил нарушить свое обещание, поскольку давал его сам, по собственной инициативе, и столбик старикам Одиссеям был, конечно же, без надобности.

Но когда и бравого координатора в свой срок подкараулила старость, он вспомнил о сентиментальном заблуждении молодости, оно предстало перед ним в каком-то новом свете и заблуждением не показалось. Захотелось вдруг отдать старый долг (Одиссеям ли, себе ли?), вздумалось взять и слетать на заветное место, взять и вкопать столбик.

Но уже был Николай немощным. Агидель давно схоронил, жил на иждивении у взрослой Пенелопы, и та не отпустила старика из дома, сочла его желание стариковской блажью. Ну, не отпустила, и все тут!

Так и помер. А потом внук Аркаша, шарясь в дедовых бумагах, наткнулся на некое подобие завещания, адресованного хоть кому, там же был начерчен планчик. Парень напряг свою молодую психику, ему это ничего не стоило, и сотворил бетонный столбик высотой с метр. Потом сел на гравилет, сработанный под вид спортивного автомобиля, полетел, разыскал нужное место среди зарослей черемухи и «волчьих ягод» и все сделал, как было предписано его любимым дедушкой Колей. Только еще нацарапал на столбике свое имя.

 

37

Все приборы показывали норму, Одиссей уже должен был осознать себя и выйти из биоприставки, но он почему-то мешкал. И тогда компьютер, наверное, чтобы слегка взбодрить, тихонечко стукнул его током.

Исследователь иномиров выскочил из биоприставки пулей, что, конечно, было полезным для всех его систем, они сразу активно зафункционировали, вошли в хороший режим, притираясь друг к дружке и обкатываясь.

Одиссей прилип к толстому стеклу иллюминатора, на котором еще, кажется, хранились отпечатки понтейских лиц, а за иллюминатором сиял огромный голубой диск, который ни с чем нельзя было спутать. Глаза мгновенно отыскали точку посреди Евразии, и показалось даже, что еще чуть-чуть, еще усилие, и станут различимы невооруженным глазом мельчайшие детали земной поверхности: лесные речки, отдельные деревья, дома, люди…

Одиссей сорвал гермошлем, закинул его в один угол, резиновые штаны и куртка полетели в противоположную сторону. Из свинцовых ботинок он просто вышел, где стоял. Во всем теле ощущалась такая легкость, будто искусственная тяжесть в момент появления человека на свет не включилась. Скорей, скорей к телескопу!.. Однако бесстрастный телескоп сразу остудил воспаленные эмоции звездного скитальца. Одиссей осматривал родную планету вдоль и поперек, но слишком мало находил знакомых предметов. Горы, океаны, большие реки находились на месте, но остальное…

А на что он, собственно, рассчитывал через полтыщи-то лет!

А все равно душа сопротивлялась, она не принимала действительность, она оказалась не приспособленной к таким прыжкам через пространство-время… Одиссей решил быть бесстрастным, собранным, произвести с честью посадку, а уж потом дать волю чувствам. Он не стал больше глядеть в телескоп, постарался настроиться на философский лад, чтобы любую действительность встретить достойно и красиво. Обязательно красиво, ведь в этот день парню, в аккурат, исполнилось двадцать шесть лет… Плюс, конечно, еще пятьсот…

И тем не менее, когда звездолет мягко опустился, когда исчезла перегрузка и навсегда умер атомный двигатель, все равно душа была готова к тому, что вот распахнется люк, встретит отважного звездолетчика родной космодром, забитый ликующим народом, с красных транспарантов будет кричать размноженное стократно имя, одно лишь имя: «Одиссей-эй-эй!».

Но глаза разыщут в толпе веснушчатое заплаканное лицо, обрамленное яркими волосами цвета свежей ржавчины, и подмигнут лицу. «Ну, вот, а ты боялась!»— будет читаться в этих глазах написанное особыми буквами.

А к тому, что ничего такого в принципе не может быть, душа не была готова.

 

38

Распахнулся люк. Одиссей подошел к отверстию. И увидел огромную поляну, кое-где подпорченную торчащими из земли валунами. Только на горизонте виднелась ровная гряда леса. Ландшафт подозрительно напоминал понтейский. Только радостных аборигенов что-то не было видать.

Одиссей глянул вниз. Нет, все-таки это был не Понтей. Внизу, под звездолетом, копошились знакомые механизмы. Они занимались ликвидацией последствий атомного пожара. Сразу бросилось в глаза, что машины едва шевелятся, причем, от них то и дело отваливаются всякие железки. Прямо на ходу.

Одиссей глянул по сторонам. Нет, все-таки это был не Понтей. На поляне торчало там и сям еще несколько десятков звездолетов. Некоторые уже вросли в землю, покосились, ржавчина сползла с них, словно чешуя, висела лохмотьями.

Но самое обидное — докладывать было абсолютно некому!

Одиссей глянул на анализатор воздуха, тот показал, что воздух на Земле за последние пятьсот лет значительно улучшился, хотя до понтейского еще не дотягивал.

Потом он выбросил из люка веревочную лестницу. Уже не было никаких сомнений, что трап не подадут и ковровую дорожку не постелят.

«Однако, где же люди?» — недоумевал Одиссей все более, и от этой мысли в нем возникало что-то похожее на сожаление об оставленном Понтее. Словно он мог его и не оставлять.

И вдруг далеко-далеко он увидел две человеческие фигурки посреди зеленого пространства. Два человека бежали встречать его, они торопились, падали, помогали друг дружке. И душа Одиссея, забыв про все на свете, рванулась навстречу им.

Ну, а если рванулась душа, то что оставалось делать телу?! Оно кубарем скатилось по веревочной лестнице вниз и кинулось что было духу по траве-мураве. По любимой, родной планете. По Земле, Земельке, Земелюшке…

Не добежав пятидесяти метров друг до друга, люди вдруг резко остановились. Одиссей смотрел на встречавших с недоумением, они на него — с радостью, со счастьем в глазах, но и с тревогой. Хотя они-то знали все, знали, что никаких изменений во время пути с космическим странником произойти не может.

Одиссей глядел на стариков, на странных стариков, лица которых были неестественно похожими и необъяснимо знакомыми, но никак не мог вспомнить, где и когда видел их раньше. Очень мучительное ощущение. И куда-то ушли силы: ноги налились тяжестью, словно биоприставка чего-то не доделала с ними. Хотя этого и не могло быть.

И одеты старики были довольно странно: один имел деловой костюм начала двадцать первого века, серую пиджачную пару, другой — что-то серебристое, в чем могли щеголять, по убеждению Одиссея, лишь персонажи научно-фантастических телепостановок.

«А может, это мираж? — подумалось пришельцу, — какой-нибудь наведенный мираж, голограмма, другая чертовщина?..»

Но тут старики снова сорвались с места, отдышались немного и — вперед, и уже через пару минут они тискали Одиссея в объятиях, тыкали его высохшими старческими кулачками, радовались от души, ликовали, можно сказать.

И Одиссей тоже стал ощущать в себе нарастающую радость, которая была необъяснимой, но приятной.

Так они долго радовались друг другу, не замечая времени, а потом успокоились. Больше встречать никто не явился, никаких официальных лиц дождаться не удалось, да им пока и не нужен был никто, столько накопилось нерассказанного друг другу.

И пошли Одиссеи в обнимку в сторону звездолета, странная это была троица, двое стариков и один молодой, молодой и сильный — посредине, старцы — по бокам. Кого же напоминали они, связью душ, со счастливыми улыбками на губах, с одною общею думой на лицах, на общем лице?..

Может быть отца, и сына, и святого духа напоминали они в своем фантастическом триединстве?!..

…Так Одиссеи поднялись все трое на корабль, с которым у каждого было связано что-то свое, сделали себе еды, квасоколы, на сей раз, кажется, без отклонений от генерального рецепта.

И сели разговаривать. Сперва Первый повторил свой рассказ о жизни на Земле для Третьего, но и Второй прослушал его с живым интересом. Помянули Пенелопу.

Потом Третий сделал сообщение об экспедиции на Понтей для Первого, но и Второй сообщение принял со вниманием.

Наконец, Второй поведал обоим сотоварищам о своих робинзонских буднях на Понтее, отчитался, на что истратил все разрывные заряды. Помянули обеих Пенелоп.

Таким образом их, в общем-то, заурядные одиссеи, наконец-то, слились в одну. Грандиозную и фантастическую. Осознав это, друзья еще выпили квасоколы.

Нет, отклонения от рецепта, пожалуй, все-таки были. Незначительные.

— Тебе больше нельзя, ты еще молодой, — сказал Первый Третьему наставительно.

— Да-да, — поддакнул Второй.

— Это я молодой!? — обиделся Третий, — да мне пятьсот двадцать шесть лет!

— Физи-зисески, я имел в виду, — стоял на своем Первый.

— Да-да, физически, — снова поддакнул Второй.

— Ну, ладно, молодой, так молодой. А тогда у меня и сил больше! — нашел другой подход к проблеме Третий. И он был в этом, безусловно, прав.

В общем, они не поссорились. Второй вспомнил вдруг про Колю-координатора, расчувствовался, прослезился. Старость, она и есть старость. Нервы слабые. Первый рассказал Третьему про Колю. Второй кое-что уточнил на ходу. Помянули Колю. А потом на всякий случай и неведомого Аркашку, имя которого почему-то значилось на символическом бетонном столбике.

А потом из-за далекого леса явился вечер, тень от звездолета протянулась в бесконечность. И всем захотелось спать. Легли прямо на пол, благо, он был теплым от двигателя и мог долго сохранять это тепло.

 

39

Утро, как и во все времена, оказалось мудренее вечера. За завтраком троица обсудила и приняла программу дальнейшей жизни.

— Мы, Одя, еще и сами не сориентировались, — опять взял на себя руководство Второй, — разбудили нас автоматы. Ничего не скажу, вовремя. Согласно табличке. Но пока мы в себя приходили, пока отогревались, времени уже порядочно прошло. Из морозильников вылезли, смотрим — служительницы нет, соседние ящики, в основном, пустые, все кругом обветшало, едва держится, кругом пыли на вершок, ржавчина, паутина.

Вышли на воздух — природа в ажуре. Стали искать людей — насилу нашли. Спросили, где взять гравилет? А они: «А что это такое, гравилет? Знать не знаем никакого гравилета! Долой прогресс!» И все такое. И говорят-то как! Сам услышишь. Ничего не поймешь, Звуки глотают, свист какой-то издают. Прислушались мы — а они между собой вообще на каком-то тарабарском наречии общаются. Можно лишь отдельные русские слова разобрать.

Мы туда, мы сюда — везде одно и тоже. Деградация явная. Тупость в глазах, самодовольство. Будто познали нечто такое, что нам ни за что не уразуметь. Будто им нас жалко. А все оборванные до крайности. Кое-кто уже в набедренных повязках. А кое-кто — и без.

Хотел я, по старой памяти, пространство искривить. А Дусю моего куда? Он-то ведь из двадцать первого, он-то искривлять не умеет, учиться надо. Впрочем, и у меня опыта — кот наплакал. Еще залетишь, куда Макар телят не гонял.

Вот и рванули мы пешком тебе навстречу. По компасу. В наши-то годы. Слава богу, успели хоть…

…С тех пор прошел год. Намеченную программу Одиссеи выполнили. Пришли к людям. А что делать? Не улетать же. Родина — есть родина. Хоть какая.

Построили огромный шалаш с узорчатыми стенами и потолком. Аборигены подсматривали за работой с интересом, многое перенимали. Но — избирательно. Кое от чего, наоборот, падали в обморок. Кое-что просто видеть не могли.

Стали Одиссеи кормиться с леса, с речки, с земли. Стали старики присматривать молодому, чтоб женился. Внуков им вдруг захотелось понянчить перед смертью. Или не внуков?.. Детей?.. В общем, не имеет значения.

— Да не хочу я с дегенераткой жить! — кричал молодой, а в глазах его временами просматривалась такая тоска, такая зверская тоска!..

— Ну, что делать, — вразумляли его старшие, — зато у дегенератки и к радиации невосприимчивость, и в наследственной памяти такое, что нам и не снилось! Что делать, раз жизнь такая пошла!

— Мне же не с наследственной памятью спать! — еще упрямился молодой.

— У меня было еще хуже, — гладил парня по голове возвращенец, — я еще несовместимости опасался. Но натура требует свое.

Кто мог оспорить его авторитет в данном вопросе? Никто.

…Как-то подобрали старики в лесу одну. Она из лужи воду лакала. Растрепанная. Ни одного слова по-русски не знала. Привели в шалаш. Вроде как заместо домашнего животного. Дом стеречь.

Бедняжка пожила сколько-то в шалаше у входа, и незаметно к ней вернулся человеческий облик. Даже одежду рваную починила, когда стало совестно так ходить.

И однажды старики увидели, что дегенератка сделалась беременной. Они переглянулись и поняли, что из них двоих никто к этому делу причастным быть не может. Стало быть, молодой отличился. Выбрал момент.

А потом также внезапно старики узнали, что аборигенку зовут Пенелопой. То у нее вовсе никакого имени не было, то внезапно появилось, и не какое-нибудь, а самое святое для всех троих.

И стало старикам грустно-грустно, но как-то, одновременно, и легко. Потому что на себя-то они уже давно рукой махнули, а перед молодым плохо объяснимую вину чувствовали, будто обманули его, несмышленого, втянули в нехорошее дело, из которого нет возврата, и приходится парню жить всю жизнь на чужой, в сущности, планете, среди чужих в сущности, людей…

Так они вскоре и умерли друг за дружкой чуть не в один день, благодаря чему и молодой Одиссей узнал примерный срок в своей жизни. Он зарыл их под соснами на сквознячке, поставил два бетонных столбика с именами и порядковыми номерами, сразу и себе местечко выгородил.

Да и продолжил жизнь в условиях «абсолютно достижимого счастья».

Родились дети, Машутка и Юдифь, а стариков не застали. Только два бетонных столбика да два бугорка, усыпанных палой хвоей.

А старики в этот момент после всех проверок находились в галактическом раю третьего класса, при них были обе Пенелопы, причем, одному старику нравилась одна Пенелопа, а второму — обе. Но он про то никому не говорил, уже привычен был, что на его долю всегда выпадает больше трудного и горького. То есть рай для него был не просто рай, но и маленько как бы ад… Как бы жизнь.