А крики все усиливались, топот множества ног нарастал, пока, наконец, не высыпала на поляну толпа совершенно диких туземцев-понтейцев или, может быть, понтеян, вся одежда которых состояла из набедренных повязок. В руках туземцы держали самые примитивные орудия: камни, палки, возможно, копья, возможно, дротики, но не более того.

У Одиссея прямо-таки сердце зашлось от тревоги и от растерянности, и от радости одновременно. Еще бы, он ждал чего угодно, ко всему готов был, если бы туземцы выглядела как-нибудь иначе, он бы себя, наверное, даже спокойнее чувствовал, беспристрастней, что ли. Чувствовал бы себя просто исследователем в чуждом мире, ведомым жаждой познания, а больше никем.

Но то обстоятельство, что инопланетяне оказались неотличимыми от землян, здорово осложняло дело, вернее, просто меняло его, оно не сулило каких-то значительных научных откровений, не обещало чего-то абсолютно неведомого, а обещало проблемы морально-этического, возможно даже, политического свойства.

Впрочем, об этом Одиссей, конечно, не мог знать сразу, он это мог лишь сердцем почувствовать, своим теоретически подкованным сердцем.

Космический странник, украдкой наблюдая за аборигенами, даже чуть не заплакал от умиления, так они потешно себя вели, подпрыгивали, прислушивались, принюхивались, издавали нечленораздельные гортанные звуки, ни дать ни взять — промежуточные существа, уже покинувшие животный мир, но еще не вступившие в мир разума.

Одиссей чуть не заплакал от избытка чувств, и его легко понять как Робинзона, приготовившегося к скорбному одиночеству до конца своих дней и вдруг столкнувшегося сразу с таким огромным количеством потенциальных Пятниц.

А аборигены все прибывали на поляну и прибывали, и скоро их собралось вокруг звездолета несколько сот. Конечно, людей не мог не привлекать сказочный корабль, свалившийся прямо с неба, а потому кольцо туземцев сжималось все теснее, теснее, и вот уже самые смелые, самые бесшабашные стали кидать в загадочного черного зверя камни, дротики, ну, словом, то, что было для них сподручным. Впрочем, данные действия отнюдь не выглядели агрессивными, воинственными, они даже на охоту не походили, а походили на проявление обыкновенного любопытства, когда бывает немножко маловато смелости и решимости.

Однако, в конечном итоге любопытство всегда сильнее страха, оно одолевает страх рано или поздно, не считаясь с реальной опасностью. И скоро уже все аборигены, в том числе и самые маленькие, самые плюгавенькие, уже вплотную приблизились к звездолету, панибратски хлопали его по теплым бокам, а один даже приладился к судну со своим не то каменным молотком, не то зубилом с явной целью во что бы то ни стало отбить хоть маленький кусочек незнакомого вещества.

Динь-динь-динь-динь-динь! — понеслось над окрестностями. Одиссей, конечно, понимал, что понтеянин все равно не сможет причинить вред космическому аппарату, но, тем не менее, ему очень захотелось высунуть голову в люк и выругаться. Но он смирил свое желание, решил еще маленько понаблюдать за чуждым народом, не обнаруживая своего присутствия, понаблюдать, чтобы нечто важное выяснить. Ну, например, нет ли у понтейцев каких-нибудь более совершенных орудий для метания типа лука, духовой трубки.

Так, во взаимных наблюдениях, прошел весь день. Гамма скрылась за горизонтом, спустилась безлунная ночь, впрочем, на Понтее вое ночи были безлунными, что и отличало его от Земли. Стало прохладно и как-то по особому грустно. Но Одиссей решил не закрывать люк даже на ночь, хотя это и создавало определенные трудности по охране входа, решил скоротать время до рассвета, не ослабляя наблюдения за окрестностями.

А аборигены разожгли большие трескучие костры вокруг звездолета, и скоро в небо начали восходить всякие запахи не столько неприятные, сколько наоборот.

Одиссей тоже захотел кушать, но пока не сильно, и он подавил это желание. С наступлением темноты наблюдать за обстановкой стало значительно удобнее, и ему не хотелось упускать такую счастливую возможность, ибо будущее оставалось по-прежнему неясным и тревожным.

Понтейцы в конце концов угомонились, покушав нечто, довольно аппетитно пахнущее, легли спать вповалку вокруг пылающих углями кострищ, и все поголовно уснули — и женщины, и дети, и мужчины. Даже постов не было выставлено. Это с удовлетворением отметил про себя Одиссей, сделав вывод, что местное население не только миролюбиво само по себе, но и не пугано.

Хотя просматривался еще вариант: возможно, люди считали корабль каким-то добрым божеством, спустившимся с неба лишь затем, чтобы оберегать их от всяких напастей. Этот вариант вполне вписывался в рамки инструкций и наставлений, которые Одиссей изучил в изобилии на курсах. А что может быть приятней ситуаций, так удачно вписывающихся в рамки?! Так, чувствуя глубокое удовлетворение жизнью, Одиссей незаметно заснул, прикорнув возле самого люка, и ему приснился любопытный сон.

— Откуда ты? — спрашивают инопланетяне на ломаном русском языке.

— С планеты Земля! — отвечает Одиссей гордо.

— О, Земля! — уважительно и понимающе кивают понтейцы, — о, Россия, о, Ленин! Гуд! Карашо! Мир! Дружба!

А когда Одиссей проснулся, то Гамма была уже высоко, и понтеяне явно скучали, сидя в различных позах прямо на земле. Их головы были задраны вверх, а глаза вопросительно заглядывали прямо в люк.