«…А может, они раньше думали, что боги ничего не кушают?» — эта мысль пришла Одиссею в голову уже потом, когда он плотно покушал, запил это дело добрым глотком квасоколы и сидел в своем мягком пилотском кресле, ковыряя в зубах.

Мысль Одиссею показалась несущественной, потому что он только что потребил два сочных шашлыка, кусок бисквита, то-се и пребывал в несколько снисходительном состоянии духа, точнее, в состоянии притуплённой осмотрительности и безалкогольной эйфории, кратковременно возникающей после доброго глотка квасоколы.

А потом мысли потекли одна за другой, потекли зачем-то торопливо, наталкиваясь друг на дружку и порой выбрасываясь на берег сознания из-за тесноты русла. Как быть со скафандром? Надевать его? Сохрани и помилуй! От одного воспоминания об удовольствиях, с ним связанных, уже делалось тошно. Не надевать? Опять — непредсказуемые последствия. Люди видели одного Господа, а тут тебе пожалуйста — другой! Который лучше? Который настоящий? Не-ет, теперь снять скафандр, все равно что нимб потерять! Значит, придется терпеть эту пытку. А что, на то и Бог, чтобы терпеть. Богу — Богово…

Так Одиссей застукал себя на том, что здорово вжился в образ Бога, так вжился, что совсем перестал выходить из образа. Сразу и оправдание явилось насчет прогрессивного значения религии на определенном этапе.

Таким образом, уже вполне просматривалась перспектива, когда одинокий странник, тронувшись умом в неинтеллигентной компании, сам себя начнет почитать Всевышним. Это вполне возможно и не только за тридевять парсеков от Земли…

В общем, Одиссей решил не рисковать зря, еще некоторое время попариться в космической спецовке, избавляясь от нее не сразу, а очень постепенно. Сперва, например, от свинцовых бахил, потом — от резиновых штанов, потом — от куртки, и только в самую последнюю очередь — от шлемофона.

А тут компьютер, очевидно вникнув в переживания командира, самовольно выдал информацию, которую командир только еще намеревался запросить, информацию о там, что бактериологическая обстановка на Понтее хорошая. И в тот же миг снизу донеслись нетерпеливые крики аборигенов.

И Одиссей вдруг неожиданно для самого себя всё перерешил, проявил странное легкомыслие, мол, будь, что будет, и спустился к своим новым друзьям в сатиновых шароварах, в тапках на босу ногу, в расшитой игривым узором косоворотке, однако ружьишко свое скорострельное в последний момент все-таки прихватил. «На случай диких зверей и эксцессов», — так он это себе объяснил словами какой-то инструкции.

В общем, Одиссей сошел вниз без скафандра, но аборигены не утратили из-за этого своей почтительности и учтивости, а даже, как показалось, наоборот. Теперь народ видел, что Бог похож на каждого из них даже более, чем грезилось в вековечных мечтах, а это окрыляло, указывало идеал, к которому стоило стремиться. Такая мысль прямо-таки читалась в глазах народа.

— Понтеяне! — сказал Одиссей кротко, но с металлом в голосе. А что, в нем было многое от Бога, вернее, именно таким и должен был быть Бог, с развевающимися на ветру мягкими белыми волосиками, с горящими глазами, в вольных, простых одеждах, — Понтеяне! Радуйтесь, благостные! Я пришел к вам! Я пришел дать вам хлеба и питья вволю, дать вам сил и разума! Счастья пришел я вам дать! И я дам, только верьте мне, веруйте в меня, слушайте мои проповеди и соблюдайте мои заповеди! А заповеди просты: не убей, не укради, возлюби ближнего… И так далее…

Было ли чуть-чуть стыдно в этот момент Одиссею за самозванство и плагиат? Да, пожалуй что, и нет. Кто тут мог уличить его? Да никто! А многие ли способны испытывать угрызения совести, если некому, если просто в принципе некому уличать в неблаговидном?

Какое впечатление произвела первая проповедь на туземцев? Тут однозначно не ответить. Пожалуй, судя по проявленному вниманию, она показалась им небезынтересной. Но, наверняка, не очень понятной. А главное, по их обескураженным рожам было видно, что бедняги мучительно соображают, как им надлежит реагировать на услышанное. Аплодировать, свистеть, кричать «Ура!», падать ниц они еще не умели. Но чувствовали какую-то смуту. Гуманоиды же, хоть и нецивилизованные пока.

Одиссея тоже несколько смутило напряженное молчание, он тоже немного растерялся. Возможно, из-за этого и хлопнул ладонь о ладонь. Машинально, Само собой вышло.

А понтейцам будто того и надо было. Разразились такой овацией, словно всю жизнь только и митинговали стоя. Здорово смышлеными оказались.