Прежде всего Одиссей решил дать понтеянам инструмент для общения, проще говоря, — язык. Ну, хотя бы русский. Чем плохой инструмент? И понтеяне проявили себя. Одиссей, например, показывал им какой-нибудь предмет, называл его, просил повторить. Словом, пользовался простейшей педагогической методикой. И старая методика срабатывала прекрасно.

Бывало, если на занятия выпадал час времени, так туземцы за этот час выучивали штук сто новых слов. Повторяли их на разные лады, сперва с акцентом, а потом акцент исчезал.

Урок заканчивался, понтейцы разбредались по своим делам кто куда, между делами делились знаниями с другими соплеменниками, тоже охочими до учебы.

Короче, таким способом Одиссей за какой-то месяц обучил русскому языку все понтейское человечество, что переполнило его огромной радостью и гордостью,

— Гамма! — изрекал Одиссей, указывая перстом в небо.

— Гамма! — охотно соглашались туземцы.

— Понтей! — направлял Одиссей палец вниз.

— Понтей! — не возражали понтейцы.

Конечно, этими двумя названиями дело не ограничилось, пришлось ежедневно выдумывать все новые и новые имена собственные. В конце концов, года через два уже все в понтейском мире как-нибудь называлось.

Но когда Одиссей предпринял попытку окрестить хотя бы самых ближайших своих друзей и помощников, а со временем появились и такие, то попытка неожиданно натолкнулась на противодействие. Молчаливое, но упорное.

Туземцы вдруг стали такими бестолковыми, такими беспамятными, что сыну неба захотелось кое-кого побить. Но — сдержался.

— В конце концов, — сказал сын неба примирительно, — вы выучили целый язык, неужто я, сын неба, не освою несколько ваших варварских кличек?!

Не так-то легко оказалось это сделать, морфологические возможности землянина не шли ни в какое сравнение с возможностями дикаря. Но постепенно Одиссей добился довольно приличного произношения, хотя, как выяснилось много позже, ультразвуковую часть имен он постоянно проглатывал.

«Ну, — радовался Одиссей, — уж если язык они запросто изучили, то с остальным еще проще будет!» Так он себе придумал программу максимум — довести туземцев до паровой машины и помереть с чувством выполненного долга.

Только скоро о программе максимум, как и о программе минимум, пришлось забыть. Поскольку дальше языка дело не пошло, как сын неба ни бился.

Бывало, соберется вместе с понтейцами охотиться на мамонта или носорога. Звери, конечно, крупные, так что ни одна охота без жертв не обходилась. Больно смотреть.

— Давайте, — предлагает, — яму побольше выроем, ветками ее замаскируем да и заманим туда зверюгу. И все будет в соответствии с правилами техники безопасности.

И сразу словно кто подменяет понтейцев. Совсем дебильными становятся. Глаза пустеют, челюсти отвисают, даже, кажется, руки удлиняются, чуть до земли не достают. Австралопитеки — да и только.

И сколько раз так бывало. И даже хуже, когда Одиссей лук начал загибать на глазах у понтейского люда, видел ведь, что плохо становится некоторым, что они не только вид человеческий теряют, но и синеют у него на глазах, а все равно не остановился. Еще надеялся, что хитрят.

А двое умерли насовсем. Один молоденький такой. Одиссей перепугался весь, не ожидал столь трагических последствий от своих новаторских дел, бормотал что-то насчет рая для безвременно ушедших по непонятной причине.

А понтеяне только смотрели на него печально и медленно возвращались в разум, Никто сына неба ни разу ни в чем не попрекнул, либо видели, что ему и самому тошно от нечаянного душегубства, либо не усматривали связи между его действиями и гибелью соплеменников, либо думали, что бог должен находиться вне зоны критики.

Потом сын неба с год, наверное, никаких новшеств не пытался ввести в понтейскую жизнь. Просто наблюдал, помогал полезными советами, о душе пристрастился вести долгие беседы.

И вот с беседами все получалось просто прекрасно. Во-первых, из Одиссея со временем просто классный проповедник вышел, видимо, талант в нем особый дремал, пастырский. Во-вторых, слушая доброе, чисто гуманитарное слово, обходящее стороной всякие научно-технические штучки, дикари преображались на глазах, лица их становились одухотворенными, глаза сияли высоким разумом.

Уже Одиссей все песни спел. Уже все книги пересказал, все мамины мускулистые нотации. В критический момент вспомнилось, что в богатой памяти бортового компьютера полным-полно всякого материала. Но пришло время, исчерпался и этот, казавшийся неисчерпаемым, фонд. Мелькнула мысль, что остальную часть жизни придется прожить в молчании, ведь не повторять же одно и то же на разные лады.

И тогда Одиссей принялся безбожно фантазировать! Чем дальше, тем увереннее, успешнее. Брал за основу реальные события из жизни и накручивал на них бог знает что. И нередко действие этих историй переносилось на другие планеты, благоустроенные, как Понтей и Земля, а также и на совсем неблагоустроенные. В зависимости от настроения проповедующего, от его намерения повеселить или же, наоборот, растрогать слушателей. Надо было только не упоминать, каким транспортом герои воспользовались, чтобы попасть на другие планеты, надо было только не забывать вставлять в повествование случаи коварства и любви. И успех становился неизбежным. Понтейцы, слушая, слезами обливались, хохотали так, что дрожали окрестные скалы, кричали: «Еще, еще, Господи!» И невозможно было понять, какая царит нравственность в их мире — свободная, строгая или какая-нибудь ограниченная. Так-то вроде придерживались понтеяне строгих правил, не занимались блудом и жили устойчивыми парами, но уж очень близко к сердцу принимали рассказы о секс-залах, сочувственно относились к идее парных гимнастических упражнений, а фривольные анекдоты пытались зачем-то запомнить, заставляя рассказчика повторять особо понравившиеся места по два раза.

Одиссей иногда размышлял об этих странностях, но однозначного вывода сделать не мог. Либо нравственность на Понтее находилась в некоей переходной фазе, либо понтейцы никак не соотносили чисто земной фольклор с понтейской действительностью, либо их так покорило искусство устных россказней, что они воспринимали его как музыку, не внедряясь в смысл. Либо эти люди прошли уже столько всяких фаз, что обходились вообще без нравственности, вернее, без того, что под этим словом понимается на Земле…

В свободное от бесед-проповедей время Одиссей облетел планету вдоль и поперек несколько раз, карту составил, нашел много загадочного, если мерить земными мерками, мерками проверенного здравого смысла.

Так, в недрах Понтея не обнаружилось никаких полезных ископаемых, а там, где они по геологическим приметам должны были присутствовать, оказались противоестественные пустоты, либо пространства, заполненные веществом, которому именно здесь было никак не место,

Производя раскопки в тех местах, где земляне непременно построили бы города, Одиссей находил структуры, похожие на останки доисторических строений, но очень неопределенные, словно кто-то не хотел, чтобы на Понтее кто-либо когда-либо обнаружил останки исчезнувших цивилизаций.

Все свои открытия Одиссей бесстрастно заложил в память компьютера, упомянул о них в клеенчатой тетради, но даже не пытался обобщить, найти ответы на вопросы, мимо которых, казалось бы, невозможно пройти равнодушно.

Точно так же он однажды сделал вскрытие умершего от ран охотника (вот оно, чувство долга, ведь сын неба с детства боялся покойников), в котором обнаружил много неожиданного и диковинного. Как патологоанатом, он провел эту работу блестяще, но радиолокационный орган, ультрафиолетовое и инфракрасное зрение, невосприимчивость к радиации и ядам, ультразвуковое ухо и ультразвуковая голосовая связка были Одиссеем лишь бесстрастно зафиксированы. Непостижимо! Неужели не взволновал вопрос, а для чего предназначила природа такое странное свое творение?

Но нет, Одиссей провел операцию, которую требовало от него полетное задание, занес полученную информацию в тетрадь, а также в память компьютера, и умыл руки. Словно свершил весьма неприятную, страшно скучную обязанность и получил долгожданную свободу. Свободу для своих нескончаемых проповедей.

Впрочем, на этих ежедневных сборищах ораторствовал не один Одиссей, как может показаться. Иногда слово получали и аборигены. Правда, они больше на вопросы сына неба отвечали. Иногда довольно пространно. В зависимости от разбираемой проблемы. Так, если речь заходила о родственных связях понтейцев, об их отношении к природе, о добыче пропитания, о быте — туземцы бывали словоохотливы. Но стоило их спросить об общественном устройстве, которое вообще ни на что известное не походило, об истории, о странном устройстве их организмов, так вопросы начинали как бы падать в пустоту.

Понтейцы не отказывались отвечать, просто они мгновенно отключались, делая глаза коровьими, и теперь уже Одиссей не сомневался, что это не симуляция, В таких случаях он избегал нажима, довольствовался тем, что сказано.