И вот пятилетка незаметно прошла. В самом начале казалось, что назначенный начальством срок почти бесконечен, но когда он стал истекать, вдруг открылась катастрофическая нехватка времени, И это при том, что Одиссей работал дни и ночи напролет, давая себе лишь кратковременный отдых для сна.

Интересно, что они там, на Земле, думали, когда составляли такую напряженную программу?! А наверное, они думали, что всю ее выполнять совсем не обязательно, но некоторый избыток работы не повредит, а поможет в случае непереносимого одиночества сохранить рассудок.

В последние месяцы многое изменилось в жизни Одиссея. Теперь он все дни проводил на судне, зато на ночь покидал его, уходил ночевать в лес, где туземцы сложили для него шалаш точно такой, в каких они сами обитали.

О, это был удивительный шалаш, настоящее произведение искусства! Прутики и ветки, образовывающие жилище, были так искусно переплетены и уложены, что ни дождь, ни ветер не могли проникнуть внутрь, а внутри, на потолке и стенах, те же переплетения оказывались дивным узором, отображающим нечто непостижимое, действующее на зрителя умиротворяюще и расслабляюще.

В общем, ночевал Одиссей в шалаше, отвыкал от звездолета, потому что со звездолетом, а тем самым и с Землей ему нужно было прощаться окончательно. Было ли Одиссею очень горько от особого чувства окончательности? Да, ему было горько, но не настолько, сколько стоило ожидать. Либо переутомленная психика сама себя предохраняла от срыва, либо, что вполне вероятно, сказывалась уже известная эволюция личности.

А кроме того, пятьсот пять лет что-нибудь да значили. Они значили, например, что прежней Земли, собственно говоря, в природе нет, нет прежнего родного человечества. А есть другая Земля, и вряд ли она стала лучше, ибо лучшее — это родное, а все остальное, скорей всего, — увы. И есть другое человечество, которое давно забыло о своих бесчисленных скитальцах.

И наступил день старта. Одиссей взошел на корабль, помахал ничего не понимающим людям рукой, задраил изнутри люк. Судно за последнее время приняло какой-то нежилой, казенный вид. Это было неприятным открытием, но уже не оставалось времени что-то поправить, прибрать.

Одиссей с трудом влез в скафандр, он, оказывается, уже успел подзабыть устройство спецодежды, уставился на часы. Секундная стрелка описала еще два круга. Одиссей перевел глаза на иллюминатор, за ним едва различались ставшие почти родными лица, Затем сын неба быстренько зафиксировался в электронной памяти, что уже не вызывало никакого волнения, как тогда, в первый раз.

Потом Одиссей спустился по веревочной лестнице через черный ход, и ход автоматически закрылся. Навсегда… В душе ощущалась горечь, но и покой, и облегчение одновременно. Словно все эти пять лет он боялся опозориться в чем-нибудь перед далекой родиной, оплошать и не оправдать доверия, и, наконец, все испытания позади, разрешается пожить для себя, в свое удовольствие, пожить как угодно, не думая, что перед кем-то придется держать ответ за все дела.

А внизу росла мягкая шелковистая трава в рост человека, в которую Одиссей, оступившись, повалился навзничь. Рухнул с шумом, словно смертельно раненый мамонт. И увидел понтейские созвездия, которые радостно блестели с тех самых пор, как заимели имена.

Потом в одну сторону полетел гермошлем, в другую — свинцовые бахилы, в третью — резиновые штаны, куртка. Оказавшись в чужой среде ни на кого не надетыми, все эти предметы через мгновение самоуничтожились, ярко вспыхнув. Каждая вспышка длилась одну микросекунду и не могла быть замечена невооруженным глазом.

Потом Одиссей незаметно выбрался из высокой травы и оказался перед толпой аборигенов, все еще с тревогой глядящих на задраенное судно.

— Я здесь! — крикнул Одиссей людям дурашливо, — ку-ку!

Люди перевели взгляды на него, и в них возникли облегчение и радость.

— Надо отойти подальше, — крикнул еще Одиссей, теперь уже серьезно и озабоченно, — сейчас здесь будет большой-большой огонь, как в преисподней, о которой я вам рассказывал!

Толпа послушно раздалась, очистила взлетную площадку. И Одиссей примкнул к толпе. Но люди все равно держались так, что вокруг него оставалось пустое пространство. Настолько велика была сила привычки.

Одиссей украдкой глянул на понтеян. Их лица были непроницаемы. Огонь разгорался еще.

А все прошло так же, как всегда проходило на Земле. Зрелище получилось не менее великолепным. А может — и более.

Нет, точно более. Потому что воздух на Понтее все-таки немножко отличался от земного, а это сказывалось на цвете атомного пламени.

И звездолет растворился в пространстве, вернее, сперва превратился в звезду, а потом исчез из вида. Потом автоматы прибрали за ним всю атомную гадость. Потом самоликвидировались, не привлекая внимания.

Больше на бывшем космодроме делать было нечего. Стой — не стой. Одиссей глянул на аборигенов мимоходом. Но что-то его привлекло в их лицах. Он присмотрелся. Точно — лица понтейцев были мокрыми от слез.

— Да тут я, тут! — заорал Одиссей что было мочи.

— Видим, — без всякого выражения ответили люди.