Все приборы показывали норму, Одиссей уже должен был осознать себя и выйти из биоприставки, но он почему-то мешкал. И тогда компьютер, наверное, чтобы слегка взбодрить, тихонечко стукнул его током.
Исследователь иномиров выскочил из биоприставки пулей, что, конечно, было полезным для всех его систем, они сразу активно зафункционировали, вошли в хороший режим, притираясь друг к дружке и обкатываясь.
Одиссей прилип к толстому стеклу иллюминатора, на котором еще, кажется, хранились отпечатки понтейских лиц, а за иллюминатором сиял огромный голубой диск, который ни с чем нельзя было спутать. Глаза мгновенно отыскали точку посреди Евразии, и показалось даже, что еще чуть-чуть, еще усилие, и станут различимы невооруженным глазом мельчайшие детали земной поверхности: лесные речки, отдельные деревья, дома, люди…
Одиссей сорвал гермошлем, закинул его в один угол, резиновые штаны и куртка полетели в противоположную сторону. Из свинцовых ботинок он просто вышел, где стоял. Во всем теле ощущалась такая легкость, будто искусственная тяжесть в момент появления человека на свет не включилась. Скорей, скорей к телескопу!.. Однако бесстрастный телескоп сразу остудил воспаленные эмоции звездного скитальца. Одиссей осматривал родную планету вдоль и поперек, но слишком мало находил знакомых предметов. Горы, океаны, большие реки находились на месте, но остальное…
А на что он, собственно, рассчитывал через полтыщи-то лет!
А все равно душа сопротивлялась, она не принимала действительность, она оказалась не приспособленной к таким прыжкам через пространство-время… Одиссей решил быть бесстрастным, собранным, произвести с честью посадку, а уж потом дать волю чувствам. Он не стал больше глядеть в телескоп, постарался настроиться на философский лад, чтобы любую действительность встретить достойно и красиво. Обязательно красиво, ведь в этот день парню, в аккурат, исполнилось двадцать шесть лет… Плюс, конечно, еще пятьсот…
И тем не менее, когда звездолет мягко опустился, когда исчезла перегрузка и навсегда умер атомный двигатель, все равно душа была готова к тому, что вот распахнется люк, встретит отважного звездолетчика родной космодром, забитый ликующим народом, с красных транспарантов будет кричать размноженное стократно имя, одно лишь имя: «Одиссей-эй-эй!».
Но глаза разыщут в толпе веснушчатое заплаканное лицо, обрамленное яркими волосами цвета свежей ржавчины, и подмигнут лицу. «Ну, вот, а ты боялась!»— будет читаться в этих глазах написанное особыми буквами.
А к тому, что ничего такого в принципе не может быть, душа не была готова.