Маллет побывал у меня в каюте, пока я спал во время приступа. Я открыл глаза и увидел его. Он точно таков, каким я его представлял, — сущий полотер. В его глазах нет блеска. Волосы обстрижены. Он плотный и круглый, как пробка. В нем глупости не меньше, чем в ваших славных лордах.

Позже он снова заявился ко мне под дверь с подносом и съел всю отраву сам, обсосав косточки. Я под его чавканье завел речь о каннибалах, добавив, что он неплохо бы смотрелся с костью в носу — умнее, по меньшей мере. Маллет поблагодарил за совет и добавил, что меня есть не станет из-за нарывов. Я его почти полюбил. Видно, яд пошел ему на пользу. Если не окочурится к моему мятежу, пожалуй, дам мальчишке леденец перед тем, как выпотрошить его капитана.

— Стало быть, Азоры далеко позади и мы идем по проливу Дарданеллы, между Эгейским и Мраморным морем, — сказал я ему.

— Капитан говорит, у меня есть задатки, — отозвался он.

— Наживки для акул — возможно.

— Зря я вам сказал, где мы.

— Но все-таки сказал. Должно быть, я был не прав насчет задатков. Когда-нибудь ты станешь капитаном.

— Капитаном… — повторил он едва слышно.

— Соберись, парень. Ты, конечно, станешь капитаном — если вся команда вымрет от чумы.

Тут Маллет по привычке вздохнул и удалился.

Ты взял весьма любопытный курс. Мы очутились меж двух миров, у самой оконечности Азии и крепости Чанаккале, и, однако же, далеко от Европы. В Дарданеллах, или же Геллеспонте, как называли его древние, воды текут сразу в обе стороны, к каждому пласту суши. «Линду-Марию» разворачивает на стремнине, пока ты выбираешь наш последний маршрут. Один поток уносит нас в Азию, другой тянет в Европу, и мы снова оказываемся меж двух миров. Я всегда огибал Галлиполи, уходил в синеву Эгейского моря и оставлял турок курить трубки, но ты, видно, решил доказать свою удаль. Что ж, поглядим, кто кого.

Как я уже писал, мой первоначальный расчет долготы был неверен, поскольку я отмерял ее от Бристоля, а не от Лондона. Я вычислил расстояние между ними и внес на карту поправки — окунул ноготь в чернила и каплями отметил нужные меридианы. Попади карта в чужие руки, никто бы не догадался, что ее замарали намеренно. Итак, выверив курс, я на всех парусах понесся к точке на сорок первой широте и двести восемьдесят седьмой долготе — краю Нового Света, острову Сокровищ.

Эдвард в своих вычислениях пришел к совершенно иному выводу. Рассеивать его заблуждения едва ли было мне на руку, так что когда мы встретились через день после шторма, я промолчал. Он сообщил мне, что шифры привели его, как ни удивительно, в Британию, хотя у него не было никаких доказательств, что он найдет сокровище там. Этот клад, по его заверениям, никогда не покидал Британии, так же как Библия всегда хранилась в Лондоне, а стало быть, Лондон был отправной и в то же время конечной точкой наших странствий. Все прочие шифры наверняка были придуманы лишь для того, чтобы сбить с толку. Когда же я спросил его, где в Лондоне он намерен искать сокровище, он ответил, что ему, как и мне, только предстоит это выяснить.

Итак, я отправился на юг, а Эдвард — на север, в согласии с первоначальным уговором, и вскоре после этого мне попался кремовый пирог под названием «Дорчестер» — самый богатый корабль, какой только мне приходилось брать на абордаж. Казалось, Старый Ник захотел преумножить мою славу, прежде чем затащить в пекло.

«Дорчестер» как раз возвращался из плавания к Сандвичевым островам, с заходами к берегам Средиземноморья, Вальпараисо, Новой Испании и в эти самые Дарданеллы. Его киль просел глубоко под воду, и немудрено: корабль был набит медью, чаем, зерном и табаком, наполнен ромом. Я поддел ложкой его корочку и полакомился реалами, фунтами и пиастрами.

Мы пробили брешь в его обшивке — фок-мачта со всей оснасткой рухнула на палубу, — после чего подошли к левому борту и тычком судно развернули к ветру. Потом «Дорчестер» зацепили кошками и в один миг пришвартовали к «Линде-Марии».

Пью, пытаясь поджечь трут, который чуть погодя спалил «Дорчестер» дотла, сказал мне:

— Эдвард обрадовался бы такой добыче. Нужно будет похвастать при следующей встрече, как нам повезло. Мы должны и ему выделить долю, как полагается. Давным-давно Пью видел у него Библию. Вы велели Пью никогда не говорить о ней, и Пью не говорил, — солгал он. — Пью слышал, как Джимми о ней говорил, когда она выпала у Эдварда из пожитков в день, когда наши пути разошлись. Эдвард просил Джимми держать язык за зубами — Пью свидетель. Только Джимми рассказал своему приятелю, а потом их обоих смыло за борт во время грозы. Пью — надежный малый, не то что Джимми. Пью никому не говорил о Библии. Пью только подумал, не причитается ли нам чего за тех двоих, чтобы все честь по чести. Пью много чего слышал на этом борту, но сболтнуть другим — ни-ни.

— Еще бы. Иначе ты бы не встретил рассвета.

— Пью не из чувствительных, но рассветы встречать любит.

— Да будет так, — сказал я ему и вздохнул. Пью, подражая мне, втянул воздух. — До тех пор, пока ты держишь слово.

— Пью нем как могила, — произнес он и улепетнул прочь — смотреть, как горит «Дорчестер».

Мы получили слишком большую осадку; вдобавок меня тревожило, что «Линда-Мария» может не успеть добраться до острова раньше конца сезона, когда ветер обернется против нас. Поэтому мы спустили «Веселого Роджера» и шли, сторонясь всех встречных кораблей, но даже эти меры не помогли; маршрут протянулся дальше, чем я предполагал. Мы миновали Ньюфаундленд, прошли Большую Балку и обогнули Ярмут кружным путем, избегая всех и вся, кроме холодов.

Команда ворчала, а когда мы угодили в полосу штиля и низких отливов, приготовилась взбунтоваться. Я отказался бросить якорь, и в заливе Фанди на «Линду-Марию» обрушился ураган. Я налил всем ребятам рома, повис на штурвале и не отпускал его до тех пор, пока не вывел свою любезную в спокойные воды, после чего через сорок дней беспрерывного плавания мы достигли оконечности острова Гарднерса и встали на якорь.

В уголке карты я еле заметно нацарапал «Остров Сокровищ» и спрятал ее за зеркало — именно там Черный Джон давным-давно хранил долговые расписки.

Ребятам не терпелось отправиться на берег, что я и позволил, не видя в том большого вреда. Заметь: остров-то я нашел, но где искать сокровища, не представлял. Все, кроме меня, сошли на сушу, которую я искал с того самого дня, когда Эдвард показал мне свою черную книгу. Команда вернулась, набрав яблок и груш, изловив нескольких кабанов и даже оленя. Мы устроили пир. Даже Соломон улыбнулся, сварив себе похлебку из корешков, добытых на острове*

Мне не спалось. Я ходил взад-вперед по палубе и ждал, сам не зная, кого или чего. Потом — помню, было около полуночи — забрался вверх по вантам. Будь тучи чуть гуще в ту минуту, я бы его не заметил — узкий луч света, который упал на остров и высветил рощицу на вершине холма. Потом облака сомкнулись, и луч исчез, но я успел увидеть деревья, растущие точь-в-точь как сноп на миниатюре из Библии.

Меня одолело желание перемахнуть с вант прямо на берег и броситься туда — откапывать клад, и удержался я лишь великим усилием воли. Пришлось даже напиться. Представь себе, я опорожнил целую бутылку виски и проспал до рассвета.

Для высадки на берег я решил взять семерых человек и одного краба по имени Пью. Они же должны были зарыть в лесу мои собственные сокровища. Итак, эти матросы, как вьючные мулы, доставили на берег мешок за мешком мои богатства. Я тоже не сидел сложа руки — обвязывал мешки ленточками и пронумеровал их, общим числом семьдесят три. В мешках позвякивали монеты, камни и ожерелья. Для меня эти звуки были сущей музыкой — я бы даже пустился в пляс перед матросами, если бы захотел и если б мои головорезы не выглядели так дико.

Должно быть, долгое плавание на них сказалось, потому что, когда мы взбирались на берег, какой-то просмоленный бродяга осмелился заявить, что все заслужили право ночлега на суше. Словно мало им было целого дня! Или я должен был оставить корабль без присмотра? А этот наглец еще добавил, что каждому, кто таскал для меня мешки, полагается бочонок эля, по одному на брата!

Пью, наш скрытный друг, сказал выскочке, что со мной он станет богаче, чем могла мечтать его мамаша, когда впервые увидела его гнусную рожу. Тот оскорбился и дал Пью подзатыльник. Пью схватился за нож. Его противник тоже вытащил клинок.

— Стой, — вмешался Бонс. — Так ты, чего доброго, разрубишь Пью пополам. Он и один-то мерзавец, каких поискать, а с двумя мы на дно пойдем.

Пью огрызнулся — дескать, справится без помощников, и взмахнул ножом, но только рассек воздух: выскочка успел уйти из-под удара и заплясал вокруг Пью, который закрутился на месте. Команда заулюлюкала, матрос стал подначивать его ударить еще. Пью сделал новый выпад и опять промахнулся — никак не мог зацепить противника. Но, как говорится, не стоит недооценивать пирата с ножом в руках, и вскоре так вышло, что наш выскочка метнулся вправо, когда Пью ударил левее, метнулся влево, когда Пью ткнул правее, потом снова метнулся влево и получил свое. Он схватился за грудь и обмяк.

Тут уж все остальные повынимали ножи и двинулись на Пью стеной. Я велел спрятать оружие, а когда матросы ослушались, приказал Бонсу палить в первого, кто приблизится. Наступление прекратилось. Я отметил место для ямы, которое как бы случайно оказалось среди деревьев, где предполагалось быть короне. Все принялись за работу, кроме Бонса и Пью — им я велел остаться рядом со мной под предлогом того, что Пью попал под арест.

Мои головорезы махали лопатами, пока пот не полился с них в три ручья, поскольку земля там слежалась, как камень. Все это время Пью хныкал и молил меня о снисхождении — у Бонса даже патлы встали торчком от ярости. Я зарядил пистолет, и те, кто копал, взревели от одобрения, думая, что пуля предназначалась Пью.

Плешивый краб, верно, тоже так подумал, потому что вцепился мне в рубаху и чуть ее не порвал, ползая на коленях и вереща:

— Тысяча триста три. Пью знает, откуда эта цифра!

— О чем он лопочет? — удивился Бонс. Я велел ему не обращать внимания — сказал, что Пью бредит со страху.

В следующий миг кто-то выкрикнул:

— Могила!

Из ямы поднялся матрос — сначала высунул ногу, потом руку. Я спросил, было ли там еще что-нибудь. Мне ответили, что ничего, кроме покойника, не нашли.

— А ящиков при нем, случаем, не было? Шести, если быть точным?

Мне снова сказали, что вырыли все, что было, а скелет лежал даже не в гробу, а на слое глины. Когда его выволокли, в руке у него мелькнул клочок пергамента того же цвета, что и страницы Библии. Бонс выхватил его и передал мне.

«Magnus inter opes inops» — вот что было на нем написано. Много же я нашел: покойника и новую загадку при полном отсутствии людей, способных ее прочесть. Тут я хлопнул себя по лбу. Точно. Нужно будет обязать Соломона перевести мне слова мертвеца.

Я велел своим людям сложить в яму сокровища, опустить сверху убитого Пью товарища и найденные кости, после чего, поблагодарив за услугу, пристрелил одного за другим, кроме тех, кого продырявил шпагой.

— Это же свои! — вырвалось у Бонса. Его волосы взлетели на ветру.

— Они ослушались приказа — продолжали нападать, когда я велел остановиться.

— И все-таки славные были ребята, — возразил Бонс, поникнув шевелюрой.

— Были, это верно, — ответил я.

Пью обчистил карманы убитых, свалил их в яму и засыпал землей. Я бы и его отправил на тот свет, если бы он не заикнулся про загадку тысячи триста трех. И вдобавок мне нужны были они оба — Пью и Бонс, чтобы засвидетельствовать гибель товарищей от зубов диких зверей.

Мы вернулись на «Линду-Марию». Едва поднявшись на борт, Пью затараторил:

— Хищники. Жуткие звери — зубы как кинжалы. Львы, тигры. Пью еле уцелел. Капитан его спас. Наш капитан метко стреляет. Змеи там — как тень от каланчи. Быки с рогами, как копья. Жуткий, жуткий остров!

Команда, наслушавшись Пью, готова была тотчас поднять якорь. Так мы и сделали: поставили паруса и с южным ветерком взяли курс на Бристоль, чтобы нанять еще боцманов. Бонс напропалую пил мадеру, а Соломон никак не желал давать ответ на загадку, выпрашивая свободу. Я запер его в каюте, однако не услышал ни слова раскаяния — даже после того, как разбил его кувшин с водой.

Все мои злоключения оказались напрасными. Шифры я не разгадал, а в награду за труды получил только мертвеца и очередную головоломку, хотя и нашел, куда припрятать свои сбережения.

У Бонса от мадеры сделалось помрачение рассудка — за ним будто бы явился призрак Бена Ганна. Бонс вежливо предложил ему присоединиться к попойке, но Бен отказался под тем предлогом, что вино выльется сквозь него. Затем он прихвастнул, что с тех пор, как Бонс бросил его на острове, ему перепало много добычи, но теперь он охотится не за фунтами или дублонами, а за пиратскими душами. Ему случалось подбирать таких отпетых мерзавцев, что, когда те прощались с жизнью, от них оставался один только черный дым. В этом месте Бен отложил аркан и сказал Бонсу, что дьявол — хозяин всей нечисти — желает взять его к себе в команду. Бонс встрепенулся и спросил, сколько ему будет причитаться и в какой должности. Я не виню его за любопытство, но одно дело — справляться о месте, а другое — быть готовым его принять, особенно когда имеешь дело с призраком.

Бен сообщил Бонсу, что взять его могут только простым матросом, с самой малой долей. Бонс аж в колпак свой вцепился, когда рассказывал мне об этом.

Бену этого, видно, было мало, и он добавил, что выпивки на корабле не будет — ни рома, ни эля, ни даже мадеры, одна только морская вода. Да, той ночью старина Бен Ганн был строг, как никогда. Бонс поклялся загладить нанесенную Бену обиду, чтобы можно было хоть изредка пропускать по стаканчику. Наконец Бен смилостивился и предложил Бонсу отвезти его в Бристоль. Бонс схватился за голову и сорвал с себя колпак, когда я ему сообщил, что Бристоль от нас всего в трех морях хода.

Я спросил, не осталось ли еще мадеры, поскольку мне тоже хотелось переговорить с Беном кое о чем, но Бонс сказал, что вышвырнул в море все бутылки, кроме одной, под койкой — подарка от Пью. Впрочем, их все подарил Пью. Я спросил у Бонса, разве они с Пью уже стали дружны, а Бонс ответил, что заметил некоторую общность во время последнего визита.

Я взял бутылку, понюхал горлышко и тотчас понял, что Пью что-то туда подмешал. Потом втащил его за ухо в каюту и вылил остаток пойла ему в глотку.

— Пью виноват, — прохныкал он. — Пью — заговорщик. — Тут он упал пьяный и захрапел. Должно быть, Старый Ник с Черным Джоном сговорились посылать Пью кошмары, потому что он верещал всю ночь. Теперь-то я знаю — надо было потрясти его хорошенько, чтобы сознался в настоящем преступлении. Он и впрямь плел против меня заговор, но размах этого заговора я узнал лишь недавно. Тогда я решил, что Пью сговорился с самим собой, чтобы помучить Бонса.

Я убедил Пью рассказать мне все, что он видел во сне. Оказалось, сначала его посетили Квик и Смит, прогнившие насквозь. Пью утверждал, что это они все затеяли.

— Больше Пью никогда не поверит покойнику, — произнес он, отрицая, что пытал Бонса. — Затем перед Пью появился Бен Ганн — точь-в-точь как Бонс рассказал — и посмотрелся в зеркало. Он был полупрозрачный, как жидкий суп, и обвинил вас в том, что забыли его. Тут Пью решил поставить его на место — объявил кучкой костей и лохмотьев. Бен таскал с собой Библию, как всегда, хотя Пью и не знает, что ему от нее за прок на том свете. Если только в ней нет шифров, — добавил Пью и тут же зажал себе рот руками.

Я обвинил его в порче мадеры, а когда он стал это отрицать, пригрозил, что буду каждый вечер поить его этой дрянью. Пью бухнулся на колени, поплевал мне на башмаки и стал натирать, пока в них не отразилась его физиономия.

— Красавчик Пью, — так он сказал. — Нехорошо выйдет, если Пью умрет в капитанской каюте.

Я схватил его за горло, да так, что он захрипел, высунув язык.

— Рассказывай все, да не вздумай утаивать.

Пью затараторил, как попугай:

— У Бена страх как смердело изо рта, и униматься он не желал, так что я велел ему сгинуть, но тут он меня напугал — сам вроде попятился, а потом и говорит: «А я видел, как Эдвард столкнул Луиса в море с бушприта». Пью спросил, почему Джимми этому не помешал, на что гадкий призрак ответил, будто бы Джимми был привязан к фок-мачте и ничего не мог поделать, глядя, как его брат отправляется на дно морское.

— А что же Бен сказал насчет моего острова? — спросил я.

— Ничего такого, чего бы мы не знали. Бену больше по душе его собственный — тот, где мы его высадили, хотя на нем нет такой кучи золота. Пью припоминает, что Эдвард рассказывал Джимми о каком-то острове, потом Джимми шепнул Луису, который, назло всем, выболтал какому-то дурню. Теперь все они лежат на дне, если верить Бену, а призракам всегда виднее. Да еще Эдвард как-то обронил Библию, а Джимми видел, и перед тем как они перешли на «Евангелину», обсудил это с Луисом. Джимми и Луис были сыновьями проповедника. Пью никому не рассказывал — Пью умеет хранить чужие секреты. Они знали латынь и читать умели, — заметил Пью и добавил: — Это Бен слышал и мне передал. Пью знает только то, что видел или слышал сам.

— Ты говорил о цифрах. Выкладывай, что они означают.

Пью замялся, завертел головой, словно какой юнга мог подслушивать у меня под кроватью, и шепнул:

— Это дата. Тысяча триста третий год. Год, который наш брат должен свято помнить! Пью может еще кое-что добавить, если капитан его пощадит.

Я приставил кинжал к его тощей шее.

— Пью говорит, в том году случилась величайшая кража всех времен. Было время, когда Пью подумывал о теплом местечке в суде. Никто никогда не ценил бедного славного Пью, — прибавил он, гладя себя по щеке. — Никто не справлялся о его здоровье или родне, а только шпыняли: сделай то, Пью, да подай это. Может, капитану будет интересно услышать, что папаша у Пью был судья, который любил рассказывать разные истории, пока задавал Пью порку. И одна такая история была о короне. — Пью поднял глаза. — О короне, — повторил он. Я спрятал кинжал. — Вскоре папашу переехала коляска с четвериком. Пью случилось быть рядом той ночью. Кстати, мое участие никто не доказал, хотя папашины часы лежали у меня в кармане.

— Ты что, убил отца?

— Не Пью, нет. Только не Пью. Пью ведь сказал, что папашу коляской задавило. Было темно, и шел дождь, дорогу развезло, да дул ветер — настоящий шквал. Пью даже не видел папашу, пока лошади не припечатали его к мостовой.

— Да, верно, не один раз.

— Ну шарахнулись чуток, — признался Пью. — Я поскакал прямиком в доки — Черный Джон отплывал в тот самый вечер. Его кое в чем обвиняли, папаша говорил. Случайно обмолвился накануне гибели. За ночь улики исчезли.

— Как вовремя, Пью.

— Мой папаша был добр к Пью, когда не порол. Он научил сына всему о правосудии. От него-то я и узнал про триста третий год.

— Здесь нет коляски, Пью. Только ты, я и мой нож. Говори, что знаешь.

— Всегда Пью шпыняют — сделай то, сделай это, — снова захныкал он. — А Пью верный. Он ни разу не обмолвился о Библии Эдварда, ни одной душе. Но капитану Пью все расскажет, ради особого случая. Готов ли капитан услышать тайну? — спросил он. Я был готов нарубить его в мелкое крошево — так, что в буфет будет нечего положить, о чем и сообщил.

— В тысяча триста третьем году, — продолжил краб, — сокровища короны поместили в лондонский Тауэр — после того как чуть раньше, в том же году, их выкрали из Вестминстерского аббатства. Пью как сейчас чувствует отцовский кнут. За грабеж, как он говорил, нет награды — одна только беда всем, кого это коснулось.

— Нам виднее, а уж тебе — больше всех, Пью. Так что пой дальше.

— Сокровища были найдены. Почти все, если верить описи. Потом их поместили в Тауэр под охрану шести черных воронов. Ну и стражи, конечно.

— Почти все, ты сказал?

— Так сказал папаша. Разве капитан не слышит свиста кнута? Пью мучается день и ночь. Да, этим дело не кончилось. Сокровища короны снова украли. Кромвель пустил их на переплавку. Пью это хорошо помнит. И капитан должен помнить. Охранника, говорят, забили до смерти. Такое несчастье, такое несчастье. Пью до сих пор слышит, как папаша грозится приковать его к изголовью. Да еще стук копыт по мостовой, свист кнута. Вы не слышите, капитан? Кровь — вот ответ. Ответ на все вопросы. Я слышу, как она бежит в жилах. Кровь, — повторил Пью. Через миг я отхватил ему ухо.

— Теперь свист кнута тебя не побеспокоит.

Пью схватился за рану. Корабль качнуло, и он свалился на пол, где бросился искать ухо и приставлять его к голове — конечно же, безуспешно.

— Зато теперь ты наверняка начнешь лучше видеть, — подбодрил его я. Пью промчался по каюте и опрометью выскочил на палубу, где с тех пор не появлялся без красного чепца.

Он так часто твердил «кровь, кровь», что у меня всплыло в памяти слово из черной книги. Кровь. И тотчас же я вспомнил некоего Томаса Блада, который в 1671 году украл сокровища короны. Кромвеля это обрадовало бы, не виси его голова на пике. То, что я принял за шифр, оказалось фамилией. А Эдвард благодаря мне отправился в вольное плавание. Я сам снабдил его кораблем.

Где-то он сейчас и что-то знает? Если Эдвард разыскал сокровище, мне не останется другого пути, кроме как отобрать его. Оно — мое. Этой короне место на моей голове.

Подумать только — я отдал корабль, чтобы меня лишили самого ценного.

Да, а история с Бонсом, Пью и Беном Ганном на этом не кончилась. Бен с тех пор регулярно посещал Бонса — тот разговаривал с ним по ночам и утверждал, что я тоже могу его видеть. Бена я не замечал — только Пью в красном чепце, так что призрак являлся Бонсу снова и снова, сколько бы раз он ни отправлял его за борт.