«…Попрощавшись с ним, я сунул надорванное по линии сгиба фото в нагрудный карман и сделал несколько шагов по затвердевшему от жара песку.

Подцепил и разрезал лежащий прямо на земле клубок проволоки, ссохшийся от крови. Опустил гюрзу на землю и посмотрел вперед. За лимонно-желтым маревом, поднятым машинами летных служб, начинался последний километр колючей проволоки.

Мне показалось, что где-то угрюмо бьет метроном.»

Збигнев Дан, август-май 20..

Дочитав «Последний километр», Лео убрал кристалл с планшета и сжал в руке, не желая расставаться с произведением. Едва теплые грани книги давили на колпачки на пальцах, но мальчика это не тревожило, он заново переживал события, только что пронесшиеся перед его глазами.

Тяжелое тягучее чувство не давало покоя, будто немедленно нужно было сделать не менее важное, чем безымянный главный герой книги, спаситель и оккупант, герой и простой солдат.

Облизнув пересохшие губы, Лео откинулся на подушку, сполз по ней чуть ниже, устраивая планшет на коленях. Сквозь мутное стекло в двери замаячила фигура отца.

— Как ты? — отец появился с лечащим врачом за плечом, тот быстро проверил данные и ушел, оставив родителя сидеть на краю кровати. — Выглядишь неплохо.

— Я и чувствую себя хорошо, — разулыбался Лео. — Разве что…

Принесешь воды?

— Я тебе лимонад принес, будешь?

— Наверное, все же лучше воды.

Отец не позволил своей улыбке померкнуть прежде, чем вышел за дверь. Какой ребенок откажется от лимонада в пользу простой воды?

Лео, только их Леонард.

Вернувшись со стаканчиком прохладной воды и отдав его сыну, мужчина снова сел на край его кровати, сжимая коленями пластиковый пакет.

— Пап, — тихо отвлек его от каких-то мыслей Лео. — Ты лимонад оставь, это очень хорошо. Просто пузырьки горло царапают.

Отец протянул было ему пакет, но будто передумал, забрал из него небольшой сверток и только после этого отдал сыну.

— Там мама еще фрукты передала. И печенье.

Он заметил планшет на одеяле, потому что едва на него не сел.

— Что читаешь?

— Дана, — Лео снова повеселел. — Ты не знаешь, наверное? Классную книгу сейчас дочитал, «Последний километр». Рассказать?

— Да почему же, — как-то очень рассеянно отозвался отец, прижимая к себе сверток. — Читал когда-то, когда она еще на бумаге издавалась. Вот.

Он зашуршал оберткой свертка, извлекая что-то из него.

— Я принес тебе подарок. Дана. Надо же, как угадал.

И кривовавто улыбнулся. О литературных пристрастиях сына они знали немало.

С округлившимися глазами Лео вцепился в книгу — в живую, настоящую, бумажную книгу! — и неловкими от колпачков и дрожи пальцами открыл на титульном листе. И обомлел.

— Пап… Что, правда?

Отец пожал плечами.

«Винсенту, на долгую память. Когда я стану всемирно известным — продашь. Збигнев»

И дата. Дата первого издания.

— Папа, ты был знаком с Даном? Давно? Это же его первая книга!

Почему ты мне ее не показывал?

— Да ты не говорил особо, каких авторов любишь, — неловко начал оправдываться отец, ожидая самого важного вопроса.

— А где вы познакомились? — тут же задал его Лео.

— Учились вместе. Дружили месяц или два. С ним было очень интересно, но очень трудно. Да и мы все делаем ошибки в этом возрасте. В общем, глупо вышло, а там и курс закончился.

— Эх, папка, — тоскливо вздохнул Леонард и тут же уткнулся в книгу, часто моргая от непривычного шрифта. — Такую дружбу упустил…

Дрогнув уголками губ, отец поцеловал сына в макушку и вышел, оставив его за любимым занятием.

Дошел до лечащего, преданно заглянул ему в глаза. Вопросительно покачал головой-врач кивнул.

Винсент сел на пластиковый стул, опустив голову и зажав руки коленями.

— Что сказать Марике?

— Пусть лучше не приезжает, — врач был равнодушен и собран. Он видел сотни убитых горем отцов, матерей, детей. Если каждому сочувствовать — свихнешься после года практики. — Сейчас два дня будет ухудшение, а там… Может, сразу, может, нет. Вашей жене это видеть ни к чему.

— Если сказать об этом Марике, она тут же примчится сюда, — устало заметил Винсент.

— Тогда сами скажитесь больным, вам тоже не стоит здесь находиться.

Мужчина бросил на врача усталый и злой взгляд. Тот ответил ему просто усталым.

— Я позвоню, как только вам понадобится приехать. Лишние люди в больнице ни к чему.

— Я не могу оставить сына, когда он умирает.

— Он все равно не поймет, что вас нет рядом. Или что вы рядом.

Винсент сдался и уехал. Дрожащей рукой выводя машину из больничного двора, понял, что сдался еще раньше, в тот день, когда впервые обрадовался возможности уехать домой или на работу. Вот и сейчас точно так же.

Лео прочитал весь сборник рассказов любимого автора, за исключением последнего рассказа. Оставалось не больше десяти страниц до конца, когда начался приступ, и Лео увезли в реанимацию. Оттуда, через полтора суток, сразу в морг.

Мальчик умер, не успев узнать, будет ли счастливый конец у последнего рассказа в сборнике. Книга из палаты пропала почти сразу после того, как его увезли.

Глядя, как на счетчике набегает приличная сумма, Винсент, только что продавший сборник ранних рассказов (с личнойподписью!) известного писателя и еще кое-какие старые книги, негромко пробормотал:

— Спасибо, Дан, за помощь.

— Что? — переспросил покупатель откуда-то из коммерческих фондов любителей старины.

Винсент покачал головой и ушел, чувствуя себя предателем. Перед сыном и перед Даном, который делал подарок, конечно, не помышляя о разрыве дружбы и о том, что книга на самом деле будет продана. А может, он как раз это знал, ведь все писатели немного пророки.

Марина рыдала, скрючившись на стуле. Винсент погладил ее по плечу, ухватил за локоть врача и отвел в сторону. Тот смотрел потерянно и не сразу понял, чего от него хотят.

— Вы помните, о чем мы говорили?

— Помню, — врач моргнул и, кажется, очень быстро пришел в себя. — Вы хотите эту новую операцию.

— Будем считать это таким видом кремации, — прервал его Винсент.

— Мы решили, что нам это нужно.

— Это стоит чертову уйму денег.

Мужчина пожал плечами.

— Они у меня есть.

Врач пожал плечами, похрустелсуставами пальцев и кивнул в сторону своего кабинета. Винсент шагнул следом, Марика осталась рыдать в коридоре.

— Хорошо, — врач пощелкал тумблерами, и кругом что-то загудело.

Он сел за стол и сцепил пальцы между собой. — Мы поместим ту частичку мозга вашего сына, что еще жива, в капсулу, которую мы можем прикрепить к любому кристаллу-носителю. Книга, фильм, что вы пожелаете. Любой тихий мирок, где ребенок сможет жить, взрослеть, совершать грандиозные подвиги, любить кого угодно. Очень актуально, если ушедший от нас был совсем молод.

Винсент сжимал в кармане кристалл, теплый, нагретый его влажной ладонью.

— Книгу.

— Итак, что это будет? Последние книги «Изумрудного города»?

Манн? Вудхауз? Что-нибудь тихое из Джека Лондона?

Винсент подтолкнул по столу кристалл.

— Читали?

— Читали, — отозвался врач и оттолкнул кристалл. — Не понравился автор. В жизни и так много плохого, зачем об этом еще и писать? У вас специфическое представление о счастье.

— Вы тоже предложили мне Манна. Вы бы еще О'Генри предложили. Все бедные, зато счастливые.

— Вы забываете, что у Томаса писала вся семья. И я не о нем. Вы уверены?

Врач ткнул пальцем в грань кристалла.

— Там все умерли.

— Главный герой выжил.

— Но это больно — терять близких.

— Все мы теряем. Зато жизненно.

Винсент был непреклонен и несколько отчужден.

— Что делают герои после того, как проживут конец книги?

— Никто не знает, — врач протянул ему планшет с договором.

Винсент кивнул.

— Вулевукушеавекмуа? — блеснул я знаниями, почерпнутыми из книги, наклоняясь к негру из Французской Гвинеи по имени Маркиз. Маркиз оскалил белые зубы в ответ, благо, все равно ничего не понял: ему пришлось бы попросить меня сказать медленнее, внятно, а лучше написать. Но я франсе не парлеву, так что делать бы этого не стал. И Маркиз об этом знал.

— Интернациональный легион в далеких песках: в пустыне с нами, — почти продекламировал я, вытягивая ноги и устраивая их на напольной кофеварке. — Черт, где-то я это уже слышал… Ну, все равно, здоровские вышли бы мемуары.

Идущий мимо Кристоф попытался было стащить мои ноги с кофемашины за шнурки, но я был упрямее. Я вообще был возмутительно упрям.

Мне было что-то около девятнадцати, и меня не покидала мысль, что я знаю будущее. Раздражающая моя самоуверенность мотивировалась именно этим: с точностью гадалки предсказать погоду на завтра я не мог, но ощущение предсказанности не покидало. И на любой взрыв или приступ дифтерита мог сказать: а я знал.

Предполагаю, таких не любят. Но это там, дома. А здесь ничего, всех устраивает.

В наш лагерь частенько приходили беженцы, быстро переквалифицировавшиеся в попрошаек. Не из тех, тихих, которые молча протягивают руку, а получив отказ, не идут дальше, нет. Они гомонили, наскакивая, буквально насилуя своим вниманием.

Командир лично отмерял каждому подчиненному, кому и сколько дать.

На мой вопрос, почему нельзя спихнуть сразу половину гуманитарного груза, он окатил меня ледяным презрением.

— Чем больше им дать, тем быстрее они это промотают.

Вот так-то. Наш командир умел размазать человека по стенке, даже не меняясь в лице. Я иногда говорил сослуживцам, что он последний ублюдок, но не очень-то так и считал. Скорее просто поддерживал новомодную привычку хаять прямое начальство, пришедшую прямо следом за привычкой ругать государство и командиров армий.

Своему ближнему хотя бы можно рыло начистить, хотя все эти попытки заканчивались тем, что бунтовщиков на сутки пинками выгоняли за пределы лагеря без бое-и съестных припасов, после чего занимались своими делами.

Это, как и любая мода, быстро проходило.

Периодически, чтобы не расслаблялись, нас гоняли с маршами на десятки километров вглубь пустыни и обратно. Мы собирались, обкладывали матюгами командира, который ехал на БТРе позади колонны, надевали разгрузку и волочились с одной флягой воды на хуеву тучу километров. Так, для поднятия боевого духа. Мол, пехота ходит, а мы чем хуже.

Да в том-то и весь прикол, что мы не пехота.

Периодически кого-нибудь убивали, не без этого. Было бы досадно приехать в эти богом забытые пески и уехать тем же составом. Пустая трата бензина, или на чем там сейчас летают самолеты.

Выводили нас предпоследними. БТРы лениво волоклись по утрамбованному песку, с двух сторон ограниченному спиралями Бруно, огромными, с меня ростом. Мне досталась БМП с надсадно ревущим мотором и нещадно отстающая от общей колонны.

Прошло полтора года с тех пор, как мы ехали в обратную сторону, и тогда спирали блестели, в острые углы еще не въелась ржавчина. С ноябрьского белесого неба сыпалась труха, больше похожая на пепел, чем на снег, которого здесь просто не могло быть.

Я вылез из машины и от души приложил ее по колесам.

— Если ты постоянно будешь глохнуть, мы доберемся до аэродрома хорошо, если к Рождеству.

Колонна ушла далеко вперед, ее не было видно за поднимающимися клубами желтой пыли. Возможно, первые машины уже въехали, или уже даже грузятся по самолетам. Я снова сел в машину, покричал на нее и все же проехал полкилометра, когда впереди раздались выстрелы.

Автоматные очереди веером. БМП тут же заглохла. Со злостью ударив по рулю, я схватил свой рюкзак, автомат, закинул их за спину и побежал вперед, в клубы дыма.

В бледно-лимонном зареве взрыв прозвучал очень глухо, и только благодаря взрывной волне я понял, насколько близко подобрался к хвосту колонны, которым, вообще-то, должен был быть сам.

Через десять минут песок улегся, а я смог встать и отряхнуться.

Колонну затормозили несколькими очередями (я заглянул в окно машины и вытащил из кармана мертвого от сквозного в голову водителя письмо), а потом по одному из БТРов ударили из гранатомета. Взрыв всех оставшихся боеприпасов разворотил кузов и покорежил идущую рядом технику. Кое-где солдаты лежали прямо на земле, с изломанными конечностями и зачастую отсутствующими лицами. К тем, на кого было не так противно смотреть, я подошел и вытащил из карманов письма.

Если они были. Те, что были, обязательно отправлю с гражданки.

Вокруг не было ни души, если не считать двух тяжелых машин, идущих от аэропорта. Никак, помогать. Но я все равно слышал, как что-то шуршит и тихо похрипывает.

Оглядевшись по сторонам, увидел Маркиза. Он так крепко запутался в спирали, что мог только вращать глазами (эти белки на фоне окровавленного лица, после них обязаны сниться кошмары!) и едва шевелить губами.

— Последний… километр оставался… — прохрипел он, после чего закатил глаза.

Я разрезал несколько витков проволоки, едва не зацепившись за нее ладонью. Протянул руку, чтобы вытащить из кармана его рубашки фотографию, слипшуюся от крови. На карточке, которая чуть надорвалась, когда я попытался ее развернуть, были двое: улыбчивая женщина и серьезная маленькая девочка. Рядом — адрес.

— Убедил, Маркиз. Отправлю.

Попрощавшись с ним, я сунул надорванное по линии сгиба фото в нагрудный карман и сделал несколько шагов по затвердевшему от жара песку.

Подцепил и разрезал лежащий прямо на земле клубок проволоки, ссохшийся от крови. Опустил гюрзу на землю и посмотрел вперед. За лимонно-желтым маревом, поднятым машинами летных служб, начинался последний километр колючей проволоки.

Мне показалось, что где-то угрюмо бьет метроном.