от лат. publicus – общественный .

Публицистика – из тех явлений, что вечно находятся в поиске собственной идентичности. То ли это, – как было написано в довоенной «Литературной энциклопедии», – « область литературы, имеющая своим предметом актуальные общественно-политические вопросы, разрешающая их с точки зрения определенного класса в целях непосредственного воздействия на общество и поэтому содержащая в себе ярко выраженные оценки, призыв и т. д. ». То ли, – как полагает Юрий Бореев, – не более чем « сфера журналистики, соприкасающаяся с литературой и в высших своих проявлениях перерастающая в нее ». То ли, – припомним примиряющее (и вдохновляющее тех, кто называет себя публицистами) мнение Игоря Дедкова, – это « род литературы и журналистики » одновременно, восходящий « к библейским пророкам, жанру менипповой сатиры или к писателям и творцам общественной мысли эпохи Возрождения и Реформации», а в России – «к “Слову о Законе и Благодати” Иллариона (XI в.) и обличительным проповедям Максима Грека (XVI в. )».

Нет согласия и в том, что касается публицистичности. Понимая под нею прямую речь, недвусмысленное и, как правило, тенденциозное высказывание писателя об актуальных для него (предполагается, что и для читателей) проблемах общественной, политической, культурной и частной жизни, публицистичность трактуют и как особую форму художественности (и тогда говорят о «поэзии мысли», например), и, совсем наоборот, как антитезу этой самой художественности, как то, следовательно, чего должно стыдиться вменяемому писателю. В первом случае, понятно, в ход идут эпитеты типа «яркая», «глубокая», «острая», «темпераментная», «боевая», «открытая», «страстная», «пламенная», зато и во втором случае ряд не короче: «поверхностная», «нарочитая», «лобовая», «лозунговая», «прямолинейная», «плоская», «трафаретная», «пошлая», «вульгарная», «убогая», «примитивная», «чрезмерная», «излишняя».

Разумеется, выбор того или иного ряда эпитетов зависит от достоинств оцениваемого текста. Или, по крайней мере, от его маркированности. Назвать публицистичность Александра Герцена лобовой, Федора Достоевского прямолинейной, а Михаила Салтыкова-Щедрина убогой – язык повернется разве лишь у самых отчаянных идеологов «искусства для искусства». Но то классика… А вот применительно к нынешней литературной бытности согласие просто не предусмотрено, поэтому одно и то же произведение, в соответствии с личной позицией оценщика, может быть названо как пламенным, так и вульгарным.

Впрочем, похоже, что, резко расходясь в оценках конкретных произведений, даже и самые завзятые спорщики готовы признать: бывают эпохи (или, выразимся аккуратнее, ситуации), предрасполагающие к публицистике, выдвигающие публицистичность на самую видную (и завидную) позицию в литературной повестке дня. И бывают, напротив, времена, когда большинству писателей (и читателей) работа в публицистическом регистре кажется либо неуместной, либо архаичной, а само « слово “публицист” приобретает какой-то трудно уловимый насмешливо-негативный оттенок » (Иосиф Дзялошинский), свидетельствующий о том, что этот автор как-то рискованно (для своей репутации) подзадержался в предыдущей эпохе.

Например, очевидно, что литература периода перестройки и гласности – гиперпублицистична по своей природе. Взгляните на сошедшиеся в одной литературной ситуации «Плаху» Чингиза Айтматова, «Пожар» Валентина Распутина, «Печальный детектив» Виктора Астафьева, «Все впереди» Василия Белова, «Белые одежды» Владимира Дудинцева, «Зубр» Даниила Гранина, «Пирамиду» Юрия Аракчеева или поэмы Тимура Кибирова, прибавьте к ним тогда же вырвавшиеся из архивов или из-за границы произведения Александра Солженицына, Андрея Синявского, Владимира Максимова, «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, романы «Жизнь и судьба» и «Все течет» Василия Гроссмана, и вам действительно покажется, что, – говоря словами Ивана Панкеева, – « русская литература вообще немыслима без публицистичности – как высшей формы проявления общественной позиции писателя ».

И совсем другую картину дают 1990-е годы, особенно вторая их половина, когда, – по оценке Бориса Дубина, – « сколько-нибудь внятные идейные различия между партиями, ангажированными интеллектуальными группировками оказались устранены или стерты ». Литературе – совсем как в приснопамятном Серебряном веке – представилась счастливая возможность уйти в красивые уюты собственно эстетических противоборств (чаще даже – единоборств), и наклонность к прямой речи стала восприниматься уже не как родовое свойство русских писателей вообще (« Русский писатель однажды, каждый в разном возрасте, неизбежно чувствует недостаточность одного художественного служения », – по-прежнему твердит Валентин Курбатов), а как резко индивидуальная (и для всех других писателей вовсе не обязательная) черта личности того или иного автора.

Что же касается дней нынешних, то их литературный вектор пока не ясен. Очевиден, с одной стороны, мобилизующий публицистический импульс таких нашумевших книг, как романы Андрея Мальгина «Советник президента», «2008» Сергея Доренко или как пьесы, собранные в антологии «Путин. doc». Но столь же очевидно, с другой стороны, и то, что этот импульс присущ едва ли не исключительно сочинениям наших новых дилетантов, а литература статусная, в том числе и та, что создается авторами поколения next, пока отнюдь не торопится ни звучать, как колокол на башне вечевой, ни даже проникаться социальной (гражданственной) озабоченностью, с тем чтобы предъявить urbi et orbi прямую речь, которая могла бы (или, по крайней мере, хотела бы) непосредственно воздействовать на российское общество.

См. ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ; ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В ЛИТЕРАТУРЕ; ИДЕЙНОСТЬ И ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ; NON FICTION ЛИТЕРАТУРА; ПАРТИЙНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ШИНЕЛЬНАЯ ОДА