Жизнь стала лучше. Богаче, сытнее и веселей. Достаточно бросить взгляд из окна электрички на проплывающие мимо особняки, коттеджи и роскошные загородные дома, как мухоморы после дождя выросшие по всему Подмосковью, чтоб убедиться в справедливости этого утверждения.

Улицы писательского дачного поселка вблизи Истры неподалеку от деревни Алешкино, обозначались без затей. Первая, вторая, третья… десятая. Центральная, рассекающая поселок ровно пополам именовалась, разумеется, Бродвей. Как же иначе. Справа северные улицы, слева южные. Хотя, вполне могли бы обойтись без этих американских штучек. На каждой улице обитал в настоящем или жил в прошлом какой-нибудь заметный писатель. Или спортсмен. Или просто яркая личность. Вроде Феликса Куприна. Но о Феликсе Куприне чуть позже.

Шестой южной, к примеру, вполне можно было бы присвоить имя прославленного хоккеиста Владимира Сидорова. Неоднократный чемпион мира и Олимпийских игр. Чем не достойный человек? Первая северная могла бы носить имя поэта Фатьянова. Кто станет спорить с подобной кандидатурой?

С четырех сторон сосновый лес. Тишина, чистейший воздух. Идеальные условия для творчества, приготовления шашлыков и взращивания зеленых помидоров. Любители рыбной ловли и водных процедур тоже не обделены. В полутора километрах Истринское водохранилище. Для совсем ленивых при въезде в поселок пожарный котлован, с годами превратившийся в миниатюрное озеро. Только парочки белых лебедей до полной гармонии не хватало.

Рай, одним словом.

Писательский дачный поселок — мир замкнутый, своеобразный. Чихнешь на третьей улице, с девятой тут же услышишь:

— Что б тебе… ни тиражей, ни публикаций!

Все про всех все знают. Что было, что есть, что будет. И дело тут не только в отличной слышимости. Хотя и в ней тоже. Каждый круглосуточно под беспощадным оком соседских рентгеновских глаз. Не укрыться, не спрятаться. Нечего даже и пытаться. Любая новость передается неведомым образом из одного конца поселка в другой быстрее сотовой связи. Такова специфика.

Любой рай превратить в склочную коммуналку, раз плюнуть.

Нарушали хрупкую идиллию, лишали покоя и сна, разрушали и без того шаткое здоровье обитателей писательского поселка не столько бездарные соседи-завистники, сколько внуки. Точнее, уже правнуки, кои расплодились прямо-таки в геометрической прогрессии. К великому сожалению, правнуки не унаследовали культурного багажа своих прадедов. Чихали они на традиции хорошего воспитания и нормы человеческого общежития.

Поколение «Пепси», несчастные существа, что с них взять.

Внуки наезжали шумными компаниями каждую пятницу и субботу на шикарных иномарках. Жарили шашлыки, в немыслимых количествах поглощали пиво и вино. Золотая молодежь, «мутанты-мункурты», по выражению все того же Феликса Куприна, резвились обычно две-три ночи напролет. Визжали крайне аморальные девицы, гремела разнузданная порочная музыка, сходили с ума собаки, страдали от негодования и бессонницы коренные дачники из последних могикан.

— Помогите-е!!!

Взволнованный девичий крик метался над сонным поселком. Но ни одна из дверей дач или хотя бы уличная калитка, не хлопнула, не заскрипела.

— Люди-и! Помогите-е!!!

Надрывалась девушка в окне где-то на второй северной улице. Ответом ей была равнодушная тишина, прерываемая только недовольным лаем собак.

Маша мыла «Мазду». Обтягивающие, чуть приспущенные на бедрах джинсы. На груди тряпочка, эдакое подобие кофты, обнажающее спину и большую часть живота. Волосы сзади собраны в веселый белый хвостик. Она с пластмассовым красным ведром в одной руке и тряпкой в другой, порхала вокруг серебристой сверкающей иномарки, и что-то напевала себе под нос. По сторонам не смотрела. И так была уверена, на нее глазеют все дачники, гуляющие по центральной улице писательского поселка. И, разумеется, бдительные соседи из-за заборов.

Посмотреть и вправду было на что. Изящная молодая девушка, порхающая вокруг изящной дорогой машины. Отец Александр Чистовский раз в неделю перед помывкой выгонял машину на общую улочку. Трепетно оберегал экологию своего обширного персонального дачного участка. Чем естественно вызывал недовольство, и даже сдержанный гнев соседей. Потому и сбагривал эту неприятную процедуру на свою семнадцатилетнюю дочь.

«Интересно! Куда она пойдет вечером?» — думал Валерий Шагин, наблюдая за ней из окна кабинета со второго этажа.

Он сидел за столом и, подперев голову рукой, что-то вяло черкал шариковой ручкой на листе бумаги. В основном рисовал чертиков и маленькие домики для гномов. Сбоку на столе по экрану старого компьютера на фоне голубого неба вяло плавали игрушечные самолетики.

Уже который день Шагину катастрофически не работалось, не писалось. Хоть башкой о стенку бейся. «Ни дня без строчки!», вертелся у него в голове девиз Юрия Олеши. Но ведь и по строчке в день тоже нельзя.

«Не иначе опять к своей подруге Кате на восьмую улицу».

— Где мои семнадцать лет? На Большом Каретном, — усмехнувшись, вслух пробормотал Шагин.

Но, вспомнив какой сегодня день, резко помрачнел.

Ровно два года назад на этой даче нелепо погиб его сын Андрей. Одногодок соседки Маши Чистовской. Погиб как-то обыденно и беспощадно. Вошел в душ, закрыл за собой фанерную дверь и… больше не вышел оттуда.

Когда, спустя минут сорок Валера распахнул дверь душа, он увидел у стены обвисшее голое по пояс тело и уже мертвое с чудовищно выпученными глазами лицо. Левая рука сына была задрана вверх, она судорожно стискивала выключатель. Очевидно, сильно вспотевший Андрей, войдя в душ, первым делом, естественно, решил зажечь свет. Протянул руку к старому, постоянно искрящему выключателю, да так и не смог больше ее оторвать.

Дальнейшее запомнилось урывками. Было как в каком-то липком густом тумане. Как в кошмарном сне…

Шагин помнил, как почему-то медленно отступил от распахнутой фанерной двери душа, не имея сил переступить этот проклятый порог, прислонился спиной к стене сарая и медленно сполз вниз, опустился на корточки…

Он мгновенно осознал тогда, сын мертв. Все! Он уже давно мертв! Его уже не воскресишь и ничем не поможешь.

Помнил, как дико закричала на весь поселок соседка Валентина… Помнил, как прибежал похожий на уменьшиную копию Льва Толстого другой сосед, бородатый Феликс Куприн, и начал названивать по сотовому в «Скорую помощь»…

Потом… еще какие-то дачники.… Кажется, промелькнул Саша Чистовский, отец Машеньки. Вроде, именно он вызвал из Истры милицию…

Перед глазами Валеры плавали разноцветные круги и кольца. Сходились и расходились в разные стороны. Сквозь белесую пелену он едва различал в тумане какие-то знакомые и малознакомые лица, слышал чьи-то голоса, но ни черта не понимал, о чем они говорят… В голове вертелась одна единственная мысль.

«Надо скрыть от Лиды. Она не должна знать. Она не выдержит».

Тогда Валере Шагину впервые в жизни стало плохо с сердцем. До того дня он и не задумывался, с какой стороны оно находится.

Тысячи раз потом душными бессонными ночами, Шагин казнил себя, что не поменял во время проводку, не уберег сына. Опасался чего угодно, наркотиков, дурных компаний, СПИДа, наконец. Только не электричества.

Несправедливо! Господи, как это чудовищно несправедливо!

Сыну только-только исполнилось пятнадцать. Жить бы еще, да жить!

Наблюдая за развитием его отношений с соседкой по даче Машей Чистовской, Шагин довольно часто глупо фантазировал. В один прекрасный день они, держась за руки, поднимутся к нему наверх в кабинет. Сын Андрей выступит чуть вперед и мрачно и решительно выпалит:

— Мы решили пожениться!

Машенька будет смущаться и непременно покраснеет. Она всегда легко краснеет. В этом случае Шагин нахмурится, отложит в сторону рукопись, строго поглядывая обоим в глаза, начнет набивать трубку. Нарочито медленно, в три приема, по всем правилам. Где-то в глубине, в самом тайнике души слегка позавидует сыну.

Раскурив трубку, с удовольствием выпустит длинную струю дыма в потолок. И только потом, тяжело вздохнув, даст свое родительское благословение.

Несправедливо! Несправедливо!

Шагин уже второй год каждое лето жил за городом в полном одиночестве. Жена Лида, после смерти сына ни на какие уговоры не поддавалась, так ни разу и не приехала на дачу. Ее можно было понять. Здесь об Андрее напоминало все.

Приблизительно через полгода после похорон Андрей начал, чуть ли не ежедневно являться Шагину. Собственно, не совсем точно, «являться». В мыслях он всегда присутствовал где-то рядом. Просто когда отступила первая нестерпимая боль, ушла, глубоко запряталась внутрь и затаилась там, Шагин незаметно для себя, для окружающих, начал постоянно беседовать с сыном.

Давал советы, как следует мужчине поступать в тех или иных ситуациях, делился воспоминаниями о своем детстве, отрочестве и юности, в абсолютной убежденности, уж лично его-то опыт, «сын ошибок трудных» поможет Андрею избежать подобных. Расхожую мысль, чужой опыт никогда не становиться собственным, Шагин отбрасывал, наивно полагая, уж они-то с сыном являются исключением.

Чаще всего в этих фантазиях сын только иронически усмехался на все поучения, наставления отца и, как в реальной жизни, молчал. Партизан на допросе в гестапо, диссидент в кабинетах КГБ. Весь в Лиду.

Словом, в том, что сын продолжает жить, существовать где-то рядом в другом измерении, в другой жизни Шагин даже не сомневался.

После сорокового Валера Шагин с головой бросился во всевозможные халтуры, с остервенением кинулся зарабатывать деньги. Вовсе не потому, что был жлобом. Писательских и издательских заработков им с Лидой вполне хватало. Не шиковали, но и не голодали. Вели достойный уровень жизни. По их понятиям достойный. Бежать, задрав штаны за олигархами, магнатами, новыми русскими или просто за более удачливыми друзьями, подобное ему и в голову не приходило.

Хотя, если совсем честно, последние годы Валерий Шагин вел образ жизни бедствующего литератора-прозаика. В узких кругах популярного. Пять лет назад он неожиданно для всех кинулся в бизнес, зарегистрировал собственное небольшое издательство «Пумма», которое практически состояло из него самого и приятеля Игоря Перкина, художника иллюстратора. Выпустил несколько хорошо распроданных книг, но дальше дела в финансовом смысле покатились под горку.

Долги, кредиты, займы под частное слово… Занять, перезанять… Бедность схватила за горло костлявой рукой и медленно, но верно сдавливала все сильней. Выручала старенькая «Ока», безотказный ослик, маленькая, экономичная, неприхотливая машина. Мечты о чем-то большом, мерседесообразном, джипоподобном пришлось засунуть куда-то очень-очень далеко.

После смерти сына Шагин сознательно начал нагружать себя все большим и большим количеством дел. Бомбил направо и налево на старенькой «Оке». Подвозил одиноких вечно опаздывающих на работу женщин до метро. С двумя из них у него даже сложились неплохие приятельские отношения.

Потом дал объявление в газету «Из рук в руки» и начал издавал за счет авторов небольшими тиражами повести и рассказы начинающих, в основном молодых и зеленых. Даже зачем-то согласился встречать после школы соседского первоклассника Мишу. За символическую плату пять раз в неделю.

Только б не останавливаться, не задумываться, не оглядываться назад. Но и деньги, конечно, деньги проклятые.

«Небеса не помогают людям, которые бездействуют!», постоянно цитировала Софокла еще в детстве мать Валеры.

Деньги, деньги… Их вечно не хватало, даже на самое необходимое.

А надо было продолжать жить.

Шагин переменил позу. Он всегда на даче за столом сидел, сильно ссутулившись и закинув ногу на ногу. Какая-нибудь из них постоянно затекала. Приходилось чуть приподниматься из-за стола и перекидывать ноги наоборот. Чаще всего левую на правую. Компьютер по-прежнему демонстрировал самолетики.

Соседка Машенька за окном по-прежнему драила и без того сверкающую «Мазду» и что-то напевала себе под нос. Изредка, незаметно для окружающих, (только не для Шагина!), бросала на его окно быстрые взгляды.

В это лето работалось Валерию Шагину на даче особенно отвратительно. Почти не работалось. Хоть он и пытался убедить окружающих, да и себя самого, три-четыре дня в неделю за городом крайняя необходимость.

Теперь он и сидел за столом и самоотверженно пытался начать работать. Вернее, глазел на молоденькую соседку Машеньку Чистовскую. Она его не могла видеть, только догадывалась о его присутствии на втором этаже. Сквозь зелень деревьев и пыльное окно с улицы что-либо разглядеть внутри дома невозможно.

Вот Маша под окном закончила драить машину, окинула критическим взглядом кузов машины и сама себе одобрительно кивнула головой.

Вот бросила последний быстрый взгляд на окно Шагина и, выплеснув остатки воды из ведра в канаву, скрылась за воротами особняка.

Совсем недавно, вот так же хлопнув створкой, за этими воротами исчезла нескладная угловатая девчонка. Ушла навсегда. Чтоб в следующий раз появиться взрослой девушкой, молоденькой женщиной.

Это началось ровно два месяца назад.

Два месяца назад ранней весной, Валерий Шагин случайно встретился с сильно повзрослевшей за зиму Машей у калитки своей дачи.

И они встретились глазами.

До этого момента они, как-то так всегда случалось, внимательными взглядами не встречались. Привет, привет, все дела. А тут… он в то же мгновение вдруг почувствовал, на него накатывает какая-то волна щемящей тревожной боли.

Перед ним стояла и в упор, с вызовом и надеждой смотрела прямо в глаза влюбленная молоденькая женщина.

Ошибки не было! Такое ни с чем не перепутаешь. Машенька явно была неравнодушна к нему. Именно к нему. Не к его сыну Андрею. К нему.

Как он раньше не замечал этого? Где были его глаза? И весь так называемый жизненный опыт. Как вспышка молнии к Шагину пришло понимание, ясность.

Стало быть, с сыном Андреем она общалась только затем, чтоб быть ближе к нему? Именно к нему, молодому человеку «третьей свежести». Мысленно, Шагин называл себя только так. А после смерти сына периодами вообще чувствовал себя глубоким старцем. В сорок-то лет!

«Только этого не хватало!» — испуганно пронеслось в первое мгновение у него в голове. «Может, пройдет, рассосется как-нибудь?».

В тот день они, казалось, бесконечно долго стояли у калитки и вели какой-то пустой необязательный разговор. А когда он случайно коснулся ее руки, просто так, без всякой задней мысли, вообще началась какая-то виртуальная мистика. Между ними вспыхнула и засветилась ослепительным искрящимся светом вольтова дуга. Он почувствовал, все в нем перевернулось. Но и тогда еще не сразу не до конца понял, что это. Почувствовал только восторг и испуг.

Подобное с ним случилось только однажды. Но лишь что-то отдаленно похожее. В школьные годы. В восьмом или девятом классе. Ту девочку звали Лида. Возможно, он и на своей теперешней женился, только потому, что она напоминала ему ту девочку из параллельного класса.

И вот теперь…

— Почему у меня до сих пор нет вашего телефона? — спросила Маша.

Ее большие светлые глаза смотрели на Шагина строго и даже осуждающе.

— Диктуйте, забью себе в мобильник.

Недавно отец подарил ей одну из последних моделей, самую навороченную. Естественно, Мария не упускала случая продемонстрировать свой аппарат.

— Легко, — кивнул Шагин.

И скороговоркой продиктовал свой номер.

— Будем связаны радиоволнительными связями, — добавил он в своей обычной иронической манере.

— Ладно вам! Мы уже давно связаны, — сказала Маша, не поднимая головы.

Искрящаяся вольтова дуга светилась все ярче, расширялась. Теперь она уже окутывала этих двоих у калитки прозрачной белесой пеленой, как бы, отгораживала куполом от внешнего мира.

Дальше еще хуже. У Шагина внезапно мелкой дрожью затряслись руки. А на лице, наверняка, появилась испуганная виноватая ухмылка, как у первоклассника. Во всяком случае, именно так подумалось Шагину. Он быстро спрятал руки за спину, согнал с лица эту дурацкую ухмылку и нахмурился.

Вернее, попытался это сделать.

Машенька, казалось, не замечала этого, никак не реагировала. Продолжала нажимать на кнопки мобильника. И изредка поглядывала на него строго и требовательно. С открытостью и вызовом взрослой женщины.

— А ты уже совсем взрослая, — глухим голосом сказал Шагин.

— Заметили, наконец-то! — язвительно отозвалась она.

— А ведь я помню тебя еще вот такой…

Валера поднял ладонь где-то чуть повыше своего колена.

— Ладно вам! Без экскурсов в древность, — сказала Маша.

— А теперь…

— Теперь вы, наконец-то, обратили на меня внимание. Спасибо!

— Ты такая… совсем новая, незнакомая, — глупо отметил Шагин.

Вольтова дуга светилась все ярче и ярче. Заполоняла своим нестерпимым светом уже всю округу. Писательский поселок со всеми его обитателями и их заботами, окрестные леса и поляны, деревню Алешкино на возвышенности…

— Этой зимой я стала женщиной, — внезапно отвернувшись и поглядывая по сторонам, ровным голосом сказала Маша.

— Машенька! — выдохнул Валера.

— Конечно, я хотела, чтоб это были вы, даже мечтала об этом. Но так уж случилось. Вас не напрягает, что я так откровенно?

Белесый защитный купол с треском лопнул, как гигантский мыльный пузырь.

Именно, мыльный! У Шагина невольно начали чесаться глаза. Того гляди навернуться слезы. Вот только этого еще не хватало!

Но искрящая вольтова дуга между ними не исчезла. Она так же угрожающе гудела. И в этом мерном мягком гуле слышался зов любви.

— Машенька!

— Хочу, чтоб в наших отношениях с самого начала была ясность. Без лжи.

— Машенька!

— Ладно вам! Не удивляйтесь, сейчас другое время. От девственности надо избавляться как от гланд. Чем раньше, тем лучше.

Она говорила все это ровным спокойным тоном. Будто рассказывала о своих предстоящих вступительных экзаменах в МГУ. Только в ослепительном сумасшедшем свете вольтовой дуги можно спокойно и просто произносить подобные слова.

Шагин несколько раз невольно оглядывался по сторонам. В поселке, как известно, у каждого столба, у каждой калитки имелись длинные уши.

Но юную Марию Чистовскую это ничуть не беспокоило.

Короче, тогда в тот день Валера Шагин очень сильно испугался. Внезапно вспыхнувшая вольтова дуга кого угодно испугает. Она ведь и убить может.

Он никогда не испытывал ничего подобного. И теперь не мог ошибиться. Любящая женщина выдает себя с головой глазами. Достаточно проследить за любой из них, увидеть, как, какими именно глазами они смотрят на того или иного мужчину, чтоб тайное стало явным. Нет, он не ошибался.

Эту фантастическую вспышку тока высокого напряжения, искрящую вольтову дугу, белесое облако успели увидеть и зафиксировать многие в поселке. Иначе и быть не могло. Подобное невозможно было не увидеть, не заметить.

Уже через пару часов поселок загудел, наполнился слухами, домыслами. Как осы, шмели и шампанские мухи слухи множились, пересекались, сталкивались и заполоняли собой террасы, веранды, полутемные спальни и просторные гостиные дач и стандартных домиков писательского поселка.

Какие еще события случаются в поселке? Породистый дог Чарли с восьмой улицы покусал болонку Дуньку с четвертой. Делать или нет теперь ей уколы от бешенства? Усыплять или сажать не цепь волнолюбивого Чарли?

Пенсионерка Иконникова, вдова военного журналиста постоянно швыряет жуков и гусениц через ограду на грядки соседям. И справа и слева. Исключать Иконникову из товарищества или в последний раз строго наказать?

Молодежь, внуки и правнуки первых поселенцев совсем распустились! Каждую субботу и воскресенье привозят в поселок распущенных полуголых девиц. И вытворяют с ними, Бог знает что! А вокруг дети! Вызывать или не вызывать в таких случаях милицию из Истры?

А тут…

Писательский поселок замер в напряженном ожидании.

Перед самим сорокалетним Валерой Шагиным во всей своей неизбежной определенности возникло сложное уравнение жизни, с множеством неизвестных. Предстояло пройти по зыбкой грани между, как бы, моральным преступлением и обретением второго дыхания жизни. Познать то, чего скорее всего он был начисто лишен в предыдущие суетные годы, полные сомнительных успехов, ненужных встреч, знакомств и пустых развлечений.

Кто в этом виноват? И что теперь делать? Вечные русские вопросы.

Тут самое время сказать о Валере Шагине несколько подробнее.

Симпатичный, среднего роста, черноволосый с интеллигентным лицом и умными глазами сорокалетний парень. Или мужчина, как угодно. Люди этого типа до глубокой старости внутри остаются юношами. Такова уж их планида.

В меру практичен, в меру наивен, в меру силен, в меру слаб. Все в меру. Наверняка, Господь Бог, создавая Валеру Шагина, пребывал в хорошем расположении духа. Потому и получился очень гармоничный человек.

Шагин — типичный шестидесятник, со всеми плюсами и минусами этого обманутого поколения. Хотя, по возрасту, он скорее годится в сыновья этим самым шестидесятникам. Впрочем, большинству нынешних молодых вообще непонятна эта терминология. Характер у Шагина «умеренный, при порывах до сильного».

Есть в нем что-то от героев Джека Лондона.

Если б кто-то додумался снять Шагина в кино, Валера вполне достойно мог бы сыграть какого-нибудь научного работника из какого-нибудь секретного НИИ.

Но, увы! Подобный типаж сегодня не в моде. Физики и лирики безвозвратно канули в Лету. В наше подлое демократическое время мужчины, подобные Шагину выглядят, если не белыми воронами, то просто старомодными чудаками, с их детской верой в бескорыстную мужскую дружбу, с их джентльменским отношением к женщинам, пчелиным трудолюбием и бесполезной ныне личной скромностью.

Хотя, женщинам он, все-таки, всегда нравился. Несмотря ни на что. Спокойный, ироничный. На Джека Лондона смахивает. Самый что ни на есть, положительный тип. Бог их разберет, этих женщин. Стало быть, не до конца вытравили из нашего народа понятия о честности и порядочности.

Многих, при знакомстве с Шагиным, так и подмывает откопать в нем какой-нибудь скрытый порок. Или хотя бы на худой конец небольшую гнусность характера. Пустые хлопоты. Нет в нем ни скрытых пороков, ни затаенной зависти к коллегам, ни откровенного жлобства, которое ныне преподносится, как доблесть.

Не пьет, в смысле, выпивает, но в меру. Курит мало, в основном трубку. Хотя, по сегодняшним ценам это очень дорогое удовольствие. Фальшивых денег и документов не печатает. Взяток никогда не брал и не давал.

Человек из прошлого века. Уходящая натура, короче.

Дачу Валерий Шагин построил сам. В буквальном смысле этого слова, своими собственными руками. Вдвоем с сыном.

Обычно, если человек изрекает, «я построил дом», это еще ни о чем не говорит. Скорее всего, он и гвоздя в стенку своими руками забить не сможет. Просто имеет, (заработал или хапнул), мешок денег. Нанял работяг, они ему и возвели в зависимости от объема этого мешка то или иное строение. А владелец на каждом углу, лопаясь от самодовольства, вещает, «строю дом!», «я построил дом!».

Валерий Шагин совсем другая песнь. Таких личностей, как уже сказано, вообще немного осталось, но они существуют пока еще в нашей реальной действительности, хотя их впору в красную книгу записывать. «Шестидерасты», как обзывает их современное поколение «мутантов и манкуртов».

Шагин с детства привык расчитывать только на себя.

Когда получил от Союза писателей шесть соток, с самого начала решил делать все сам. От фундамента до последнего гвоздя. Вдвоем с сыном.

Самого Валеру всем премудростям строительного дела, (на любительском уровне, разумеется), научил отец.

Теперь пришла пора передать весь опыт сыну.

Сыну Андрею тогда было двенадцать. Самый возраст, когда надо городского парня приучать к физическому труду.

Копать, пилить, строгать, забивать, оттаскивать и с удовлетворением утирать со лба первый по-настоящему трудовой пот.

Лида не могла тогда нарадоваться. Ее мужчины уезжали в пять утра на первой электричке с Рижского вокзала, и возвращались поздно вечером. С ссадинами, синяками и перебинтованными пальцами. Она их кормила на маленькой кухне и с восторгом слушала их мужские вечерние беседы о премудростях строительства.

— Завтра сделаем второй венец.

— Пакля почти кончилась.

— Не беда, купим еще. Главное, с гвоздями затыка нет.

— Не забыть бы, вагонку перевернуть. Неравномерно подсохнет.

Отец с сыном поступали предельно просто. Ходили по соседним участкам, смотрели, как и что делают шабашники. Переносили их опыт на свои шесть соток.

Самое поразительное, у них все получилось. За лето на второй северной улице возникли два вполне приличных строения. Двухэтажный брусовый дом и хозблок в углу участка. Потом еще и сарай с кладовкой.

И душ с фанерной дверью.

Конечно, без посторонней помощи не обошлись. При возведении второго этажа, (стропила, обрешетка, рубероид и все такое), пришлось позвать на помощь друзей, благо их у Шагина пол-Москвы.

Приезжали, конечно. Большими компаниями, с девицами и выпивкой. Со свистом и шуточками на грани фола, с гиканьем и смехом возвели и второй этаж.

И даже обили крышу шифером.

— Ай да мы! Спасибо нам!

— У тебя из какого места руки растут? Кто так гвоздь забивает!?

— Не ори! Не у себя в редакции!

На стройплощадке вовсю бушевал творческий подъем.

В очередной компании помощников всегда находился кто-то наиболее опытный, кто хоть раз в жизни что-то строил своими собственными руками. В стройотряде или у себя на дачном участке.

Вот так и возникла всего за одно лето на второй северной улице дача писателя Валерия Шагина. Правда, фундамент был очевидно кривоват и потому весь дом слегка заваливался на правый бок, но эти «мелочи жизни» вполне можно было списать на неустойчивую торфяную почву. Участки на болоте всегда осваивать крайне сложно. Любой дачник это знает как таблицу умножения.

Получилось вполне приличное строение, можно жить все лето до поздней осени. Работать, принимать друзей по субботам и воскресениям и вволю дышать чистейшим сосновым воздухом, которого в бывшем образцовом и коммунистическом городе становится все меньше и меньше.

Отец с сыном вставили рамы и застеклили окна. Лида повесила симпатичные занавески. На втором этаже в своем кабинете Шагин повесил полки с книгами и свои афиши спектаклей по идущим тогда пьесам.

Живи и радуйся!

За то созидательное лето Шагин с сыном до такой степени наломались, что осенью на семейном совете Валера жестко поставил точку.

Все! Ни под каким видом больше на даче ничего не достраивать, не перестраивать, не улучшать, не модернизировать! Предела совершенству нет, ясное дело. Пора остановиться. Превращать дачу в вечную головную боль? Как там мои огурчики, мои помидорчики? Гладиолухи и хризантемы?

Не бывать этому!

В противном случае сами не заметим, как превратимся в рабов шести соток. Категорически ничего не сажать, не поливать, не окучивать, не цивилизовывать. Пусть будет на даче кусок живого леса, кусок живой природы.

— Кто для кого? — неоднократно вопрошал он с набитым ртом.

Чаще всего подобные разговоры происходили на кухне поздно вечером.

— Действительно! — сонно кивал сын.

— Человек для дачи или дача для человека?

— Само собой, — соглашался Андрей.

Дача для отдыха, для творчества. Для друзей и приятелей. А не наоборот. Пусть все так и останется запущенным и естественным. Эдакий кусок леса. С небольшим двухэтажным строением на поляне. С окнами на дорогу. И на соседний особняк. Хотя, особняка Чистовских тогда еще не было.

На том и порешили.

Но хитроумная Лида, стоило только Шагину умотать в командировку, тут же наняла рабочих, и их руками пристроила к дому со стороны двора буквой «Г» застекленную террасу. И веранду. К хозблоку то же самое. Террасу с верандой. И бетонную дорожку через весь участок от калитки до хозблока. Все свои тайные заначки ухнула на это дело.

По возвращению Валеры, помнится долго препирались:

— Зачем, зачем еще эта терраса? — злился Шагин.

— В жару чай пить! — отбивалась Лида. — Кстати, это не терраса, а веранда.

— А это что, в таком случае? — гневно указывал пальцем Шагин на вторую веранду. — Что это? Зачем это?

— Это как раз терраса.

— А это веранда?

— Нет, терраса!

— Чем эта веранда, по-твоему, отличается от этой террасы? Твоей дурацкой застекленностью!? Воздух нужен, чистый воздух!

— Не спорь со мной! Я все-таки окончила Архитектурный!

Помнится, консенсуса тогда так и не нашли. Хотя, очень старались, искали.

— Все!!! — жестким тоном опять ставил точку Шагин.

— Больше ничего! Никаких построек! Никаких клумбочек, грядок и прочей муры! Будем просто жить! Жить и радоваться жизни!

Тогда им было чему радоваться. Сохранилась фотография, на которой запечатлена молодая дружная семья. Шагин, Лида, между ними стоит юноша, совсем еще мальчик. Похожий одновременно на обоих родителей.

Все трое улыбаются. Впереди интересная, содержательная жизнь, полная радостей и приятных сюрпризов.

Встречи с юной Марией Чистовской у калитки, на тропинке ведущей к лесу, перед домиком сторожа Миши, на центральной улице у доски объявлений происходили все чаще и чаще. И каждый раз, встречаясь с Машенькой глазами, в груди Шагина поднималась эта волна страха, тревоги, радости и еще черт знает чего! И перед глазами ослепительным сумасшедшим светом вспыхивала проклятущая вольтова дуга, от которой вполне можно было ослепнуть.

— Машка у меня очень влюбчивая! — буквально через день после той встречи у калитки тревожно объявила ее мать Люба Чистовская.

Она пытливо всматривалась в лицо Шагина, как следователь по особо важным делам. В ее голосе звучала скрытая угроза.

Шагин понимающе кивнул головой, но промолчал.

Люба Чистовская каждый день, точнее, как минимум полдня ежедневно щеголяла по своему участку в облегающем красном халате. Даже при беглом взгляде любому становилось ясно. Под халатом у нее ничего нет.

— Безобразие! Возмутительно! Ты же голая!? — хотелось во гневе воскликнуть их соседу Феликсу Куприну, краем глаза ежедневно наблюдавшего Любу.

Он имел в виду, что под обтягивающим красным халатом на Любе, действительно, ничего не было. Даже невооруженным глазом видно, абсолютно ничего. Как тут не вскипеть!

Большинство соседей, преимущественно мужская половина, не разделяли возмущений Феликса. Молодая женщина. С хорошей фигурой. Почему надо скрывать, если есть что показать.

Феликс был тверд, как кремень. Оставался при своем мнении.

— Машка у меня очень влюбчивая!

Шагин хотел, было растолковать Любе. Мол, после смерти сына он решил быть фаталистом. Своеобразным фаталистом. Принимать все происходящее вокруг как есть. Если что-то случается, стало быть, так должно быть. Всегда происходит только то, что и должно происходить. Делай, что должно и будь что будет. Все давно предрешено и запрограммировано.

Чему быть, того не миновать. И все такое. Все мы только пешки в какой-то большой шахматной партии, которую разыгрывают где-то там, наверху неведомые нам силы. Но объяснять все это матери Машеньки сейчас почему-то не было ни желания, ни сил. Действительно, пусть все идет, как идет.

Чему быть, того не миновать.

— Машка у меня очень влюбчивая!

События между тем надвигались на Валеру Шагина, в полном смысле этого слова драматические. Как вещают с экранов ТВ с непредсказуемыми последствиями.

Вот опять! Прямо по улице под окнами опять прошла Машенька Чистовская. Возвращалась от подруги Кати с восьмой улицы. На левом плече она, торжественно улыбаясь, несла продолговатую желтую дыню. В воздухе разлились ароматы Средней Азии. Казалось, запах дыни проник даже сквозь кусты и закрытое окно в кабинет на второй этаж.

Шагин отложил в сторону ручку, с силой провел ладонями по лицу и выключил компьютер. Сегодня, впрочем, как и вчера и позавчера о работе не могло быть и речи. В голове, кроме юной Марии Чистовской, не было никаких мыслей.

Ожидание каждой следующей встречи с Марией возбуждало, нервировало, вовлекало в какой-то тупой водоворот двух-трех нелепых мыслей.

Мысль первая. Кстати, и единственно вразумительная! Сегодня он должен, обязан, сообщить Марии пренеприятное известие. Между ними ничего такого серьезного быть не может. И точка. Он это скажет твердым голосом, глядя ей прямо в переносицу. Как и подобает взрослому, искушенному в жизни мужчине. Им обоим необходимо срочно выбросить из своих голов это увлечение. Для обоих тут же наступит освобождение, облегчение и все такое.

И окружающие возрадуются. Поговорят, поговорят и успокоятся. И все всё забудут. Так будет лучше. Для всех и каждого.

В том, что окружающие, соседи, знакомые, все, кто хоть мало-мальски знаком с ним и с Машенькой уже давно в курсе дела, Шагин ни секунды не сомневался. Вокруг не глупцы и не слепые. На этот счет он не питал ни малейших иллюзий.

Достаточно вспомнить последний разговор с ее отцом Александром Чистовским. Александром Первым, как называл его Шагин. Старший сын Чистовский тоже носил имя Александр.

Стало быть, Александр Первый и Александр Второй.

В тот вечер Чистовский твердой поступью бывшего спортсмена десятиборца зашел к Шагину. Разогреть на шагинской газовой плитке свой традиционный ужин, борщ с огромными кусками мяса. Весь день в поселке не было электричества, и дачники страдали неимоверно. Особенно те, у которых не было газовых баллонов. У всех потекли холодильники, большую часть продуктов приходилось выбрасывать.

— Слышал! — с порога начал Александр, грохая на хилую туристическую плиту Шагина огромную кастрюлю с борщом.

— Этот придурок Федорищев совсем спятил! На малолетке женился! Ему шестьдесят, ей восемнадцать! Теперь глотает пачками «Виагру».

— Придурок, — легко согласился Шагин.

Намек он понял. И решил подыграть озабоченному отцу. По возможности успокоить. Речь, безусловно, шла о дочери, не о каком-то там Федорищеве.

Василий Федорищев был их общим знакомым, очень популярным журналистом международником. Знаменит был по всей Москве не своими репортажами из горячих точек. Совсем другим. Основным талантом Федорищева была уникальная способность выбирать себе каждое десятилетие новую жену. В нужное время он оказывался в нужном месте и мгновенно охмурял очередную дочку очередного большого начальника. Так было в советские времена.

В эпоху озверелого либерализма и поголовной рыночной демократии вкусы его изменились. Он моментально переключился на дочек олигархов. Причем каждая последующая жена оказывалась моложе предыдущей ровно на десять лет.

Такая вот наблюдалась закономерность.

Осведомленные московские тусовочные дамы подсчитали, Федорищеву осталась ровно одна жена. Поскольку сейчас ему шестьдесят, очередной избраннице двадцать. Стало быть, последняя будет десятилетней, как у персидского шаха.

— Если мою Машку какая-нибудь сволочь… — мрачно пробормотал Чистовский.

— У тебя что, Эдипов комплекс? — нейтрально спросил Валера.

Он демонстративно вел себя так, будто это его совершенно не касается. Будто разговор идет о жизни вообще. Так, на отвлеченные абстрактные темы. Надо же о чем-то говорить, пока греется борщ.

— Никакой к чертовой матери не комплекс! — рыкнул Чистовский, помешивая половником в кастрюле.

— Машенька уже вполне взрослый самостоятельный человек, — невозмутимо возразил Шагин.

— Она ребенок! — отрезал сосед.

И надолго замолчал, уставившись сквозь стекло террасы куда-то в пространство.

Шагин тоже молчал. Присел на стул, достал трубку, тщательно по всем правилам набил и с удовольствием закурил.

Лично он давно убедился, девушка в семнадцать лет, отнюдь не ребенок. Вся классическая русская литература тому пример.

— Если кто мою Машку тронет, убью! — в пространство объявил Чистовский.

— И правильно сделаешь, — согласился Шагин. — Все тебя поймут и одобрят. Я в первую очередь.

Чистовский бросил на него быстрый, как укол шпаги взгляд. Шагин и этот взгляд выдержал. Сосед еще больше помрачнел.

Валера Шагин невозмутимо курил. И на челе его высоком не отражалось ничего. По крайней мере, так считал сам Шагин.

— А этот Федорищев совсем с ума спятил. Его надо кастрировать.

— Верно! — подтвердил Шагин.

Оба опять вернулись к общему знакомому.

Короче, в тот вечер, пока разогревался борщ, Александр Чистовский и Валерий Шагин дуэтом, перебивая друг друга, клеймили всех знакомых и друзей, сменивших пожилых жен на молоденьких девиц. Осудили эту подлую западную дурацкую моду. И сошлись на том, что в их возрасте превращаться в старых козлов неприлично.

Нехорошо и даже преступно.

— Борщ будешь? — уходя, спросил Чистовский.

— На ночь? — сморщился Шагин. — Это самоубийство.

— Самоубийство в наше время засыпать голодным!

На чем и разошлись.

Шагин намек понял. Надо быть полным идиотом, чтоб не понять. Иначе, с какого перепуга весь этот разговор о Федорищеве? Понял также, теперь он в положении сапера. Один неверный шаг и грянет буря. С непредсказуемыми последствиями.

Где-то на даче в кабинете Чистовский хранит самый настоящий револьвер. То ли, чешского, то ли, израильского производства.

Если Шагин сделает еще хоть один шаг навстречу Машеньки, если он…

Александр Чистовский и пальнуть может. За ним не заржавеет.

— Борщ будешь?

Феликс Куприн слыл среди обитателей писательского поселка барахольщиком. И не без оснований. Сердце его всегда учащенно билось при виде выброшенного на общую свалку старого холодильника, пылесоса или телевизора. Маленького роста, щуплый, подвижный, с большой седой окладистой бородой, Феликс внешне смахивал на уменьшиную копию Льва Толстого. К писательской среде сам Куприн не имел никакого отношения. Хоть и носил вполне писательскую фамилию. Когда-то в конце пятидесятых он окончил Институт Востоковедения. Среди сокурсников были: Женька Примаков, (каждый знает, до каких высот поднявшийся спустя несколько десятилетий) и Юлька Лямпус, впоследствии, знаменитый журналист, писатель и сценарист Юлиан Семенов.

«Не думай о секундах свысока!».

Феликс Куприн мнил себя в поселке Ответственным. С большой буквы. И хотя в правление его не выбрали, а до председателя товарищества ему было еще плыть и плыть, личную сопричастность он ощущал постоянно. Феликсу до всего было дело. И все дачники воспринимали это как данность.

«Эх, где же вы, дни любви-и!» — напевал почему-то в маршеобразном варианте «Элегию» Масне Куприн, направляясь в тот поздний вечер на общую свалку писательского поселка.

Дело происходило уже спустя две недели после той ослепительной вспышки вольтовой дуги у калитки дачи Валерия Шагина.

С «Элегией» в жизни Феликса были связаны исключительно знаковые события. Под нее он познакомился с будущей женой Дорой в гостях у приятеля сокурсника. Почему-то именно под нее им, молодым специалистам вручали дипломы об окончании института в уютном актовом зале. Ее бесконечно крутили через динамики в советском посольстве в Корее, где Куприн прослужил переводчиком целых четыре года. Лейтмотив жизни, одним словом.

На свалку он ходил ежедневно. Даже по два раза в день. Рано утром и поздно вечером. Избирал при этом хитрую тактику. Проходил свою вторую улицу насквозь, заходил в лес, делал небольшой крюк и только потом, озираясь, как иностранный шпион, выбирался из кустов на бетонную площадку с десятком железных контейнеров.

Ощущал при этом мощнейший прилив адреналина.

Писатели с их женами и детьми в массе своей народ непрактичный, бестолковый. Потому и выбрасывали в контейнеры при въезде в поселок или аккуратно складывали возле них абсолютно еще пригодные вещи.

Чего тут только не было! Треснутые кофемолки и кофеварки, утюги и электрочайники, фены, настольные лампы, соковыжималки, баночки, скляночки, подносы, треснутая посуда — без счета. О старых телевизорах и холодильниках и говорить не стоит. Каждый день Феликс приволакивал со свалки нечто чрезвычайно ценное. Со всех точек зрения. Весь поселок знал, оба сарая Куприна под завязку забиты разнообразными, еще вполне пригодными к употреблению, но вышедшими из моды или чуть неисправными предметами быта.

— По грибы? — иронизировал сосед Александр Чистовский, в очередной раз, заметив Куприна на улице с вместительной спортивной сумкой за плечами.

— По ягоды! — огрызался Феликс.

Конечно, он догадывался, над его страстью посмеивался весь поселок. Но реакция соседа Чистовского просто выводила из себя.

С Чистовскими Куприны были в контрах. Жена Феликса Дора называла их не иначе как «эти олигархи». Что неудивительно. Основательных причин тому были две. Идейная и чисто человеческая.

В период строительства дач Люба и Александр Чистовские работали редакторами в «Нашей гвардии» и «Молодом Современнике». Почвенники и народники, короче. Феликс и Дора Куприны в те времена по убеждениям были совсем наоборот западниками. И даже где-то либералами. Вот вам и конфликт. Вечное противостояние. Восток есть Восток, Запад есть Запад. Им никогда не сойтись. Это каждый школьник знает. А тут, на тебе! Сошлись! В дыму среди равнины. Точнее, среди болота. Оказались даже соседями.

Местные истринские власти писателям под дачи выделили бывшее Змеиное болото. Осваивайте, процветайте. Плодитесь и размножайтесь. Да еще половину участков оттяпали. Своим, истринским садоводам огородникам. Надо ли говорить, над поселком постоянно роились тучи комаров. Житья от них не было всем без исключений. Но Феликс и Дора Куприны пребывали в убеждении, над их участком вьются комары значительно большего размера и значительно более злобные, нежели над участком Чистовских.

Александр Чистовский в период перестройки подался в строительный бизнес. Начал стремительно процветать. Прикупил пустующий соседний участок, построил на нем огромный роскошный трехэтажный дом, приобрел серебристую японскую иномарку. Подарил всем соседям куртки и кепки с символикой «Росдорстрой».

Феликс же с Дорой так и остались скромными пенсионерами. Старая дребезжащая «Волга», крохотный хозблок, вместо дачи, два угрюмых сарая, доверху набитые барахлом с поселковой свалки.

Налицо вопиющая социальная несправедливость. Нет правды на земле! Хотя, ходят слухи, нет ее и выше.

Разумеется, лучше быть молодым и богатым, нежели бедным и старым, кто бы спорил. Но у каждого свои радости. В отличии от Чистовского, у Феликса Куприна была одна, но пламенная страсть. Точнее, даже две. Поселковая свалка и соседка Анечка с девятой северной улицы. Ничего такого у Александра Чистовского не наблюдалось. Потому Феликс был абсолютно убежден, лично он живет более насыщенной, плодотворной и духовной жизнью, нежели его олигархический сосед.

Года три назад Дора, окончательно озверев, раздираемая изнутри общественным темпераментом, накатала в Правление поселка заявление, аж, на восьми страницах на машинке, с перечислением всех проступков и даже будущих намерений семейства Чистовских. Резолюцию Председателя Правления долгие месяцы цитировали все, кому не лень. Красным фломастером, наискосок, как и положено, в лучших традициях ЦК КПСС размашистым почерком было начертано.

«Чума на обе ваши дачи! Пред. Прав. Вас. Голышкин».

Феликс в этот конфликт не встревал. В сердцах только обозвал особняк Чистовских «Титаником» и больше в этом вопросе жену не поддерживал.

Словом, публика в поселке подобралась самая разношерстная. Тут и бывшие олимпийские чемпионы, и отставные военные корреспонденты. Ну и писатели с поэтами наблюдались. Не без этого.

Небо над Змеиным болотом даже светлыми летними ночами почему-то всегда темное. Ощущение, будто болотные испарения поднялись в воздух и сконцентрировались там наверху навечно. А может, души загубленных змей, жаб, ежей и черепах витают над родным домом? Ни в какую не хотят переселяться в мир иной. Или там нет подходящих болот? Вот они и маются. Мытари наши меньшие.

Ночами в поселке темень беспросветная. Фонари на столбах лишь обозначают улицы, отнюдь не освещают.

На этот случай у предусмотрительного Феликса всегда в кармане куртки фонарик. Небольшой, но достаточно мощный. Само собой, тоже со свалки. Какой-то спесивый олигарх выбросил. Сели батарейки, вот и выбросил. Им, этим новым русским, хозяевам жизни, проще новый купить. Жуть какая-то! Все равно, что выбрасывать машину только потому, что пепельница забилась окурками.

Куприна подобное поведение просто возмущало. До глубины души. Зажрались люди. Ничего не ценят. Ни вещей, ни предметов, ни друг друга.

— Помоги-ите-е!!!

Вдруг донеслось до ушей Феликса. В это мгновение он уже возвращался с поселковой свалки. С пустыми руками. Что случалось чрезвычайно редко.

Кричала девушка. Где-то на другом конце поселка.

«Наша вторая северная! Дача соседа Шагина!» — сходу опытным ухом определил Куприн. Несмотря на солидный возраст у него был отличный слух.

Тишину поселка мгновенно взбулгатил низкий сиплый лай Крепа, угрюмого пса, на цепи охранявшего домик поселкового сторожа Миши, мимо которого в данную минуту проходил Феликс.

Крепа, естественно, тут же горячо поддержали на все лады лохматые хвостатые со всех улиц поселка. Несколько заполошных летучих мышей заметались между крышами домов и деревьями.

— Люди-и! Помогите-е! — продолжала кричать девушка.

Феликс двинулся, было по Бродвею к своей второй улице, но почему-то замедлил шаг. Потом вовсе остановился. И еще раз прислушался.

Что-то не устроило в этом крике. Не было в нем, как показалось Феликсу, подлинного страха. Девушка кричала слишком обыденно. Скорее обозначала. Формально, одним словом.

«Без божества, без вдохновения!» — отметил про себя Феликс.

Он некоторое время стоял в задумчивости посреди Бродвея. Размышлял, как поступить дальше?

Активная жизненная позиция так и подталкивала к дому соседа Шагина. Пойти разобраться с манкуртами. Наверняка Шагин опять отдал ключи от дачи каким-то приятелям своего сынка. Он и раньше еще при жизни сына практиковал подобную порочную практику. Сам уезжал в Москву. Наверняка, сегодня именно этот вариант.

Резвятся мутанты-манкурты! Пора положить конец этому беспределу!

С другой стороны наступало время вечернего чая. Отменить эту процедуру Феликс не мог, ни при каких обстоятельствах.

Кружка бодрящего темного напитка — это святое. Цейлонский чай Феликс глушил кружками каждые два-три часа уже несколько десятилетий. С обязательной сигаретой «Ява».

Именно потому был всегда энергичен, деятелен и абсолютно здоров. Несмотря на свои семьдесят два года.

Он подождал пару минут и, круто развернувшись, направился на свою улицу. Но пошел не как обычно, решил сделать крюк, обойти стороной дачу Шагина. Почему-то не хотелось проходить под его окнами. Не хотелось и все тут!

— Что там опять? — недовольно спросила Дора, не отрывая взгляда от экрана старенького телевизора «Рекорд». Тоже с общей свалки, разумеется.

— Манкурты развлекаются, — буркнул Феликс.

Манкуртами или мутантами Куприн крестил направо и налево всех, кому меньше двадцати пяти. И был тысячу раз прав.

— Я им, мерзавцам, скоро устрою! — мрачно пообещал Феликс.

— Я приглашаю вас на прогулку!

Упругие сосновые шишки одна за другой с гулким стуком бились в стекло окна дачного кабинета, падали вниз на капот и крышу старенькой «Оки». Сидевший до того в глубокой задумчивости, почти в прострации, в каком-то тупом оцепенении, Валера Шагин от неожиданности вздрогнул и быстро выглянул в окно.

На улице перед домом прямо под его окном в ослепительном свете утреннего солнца стояла весело смеющаяся Маша.

Казалось, она сама излучает солнце, светится изнутри.

— Я приглашаю вас на прогулку!

Валера засуетился, сунул зачем-то в зубы трубку, потом положил обратно на стол и, шлепая по лестнице старыми тапочками, спустился вниз. Вышел по двор.

Пока шел до калитки, успел согнать с лица глуповатую улыбку, которая неизменно появлялась на его лице при виде Машеньки. Он это знал. Боролся с этой идиотской улыбкой, мобилизую всю силу воли. И постоянно терпел поражения.

Шагин подошел к калитке, настежь распахнул ее.

Маша стояла посреди улочки в простеньком желтом сарафане. Одной рукой подбрасывала на ладони шишку, другой отгоняла от лица надоедливого комара.

Конечно, улыбалась. Она всегда улыбалась.

— Ну! — весело спросила она.

— Куда? — едва заметно поморщившись, поинтересовался Шагин.

В это утро ему совсем не хотелось куда-то идти. Настроение не соответствовало.

— Просто так, прогуляться.

Писатель и издатель Валерий Шагин секунду помедлил. Посмотрел на свои ноги. На старые домашние тапочки, которые сопровождали его по жизни постоянно. В поездах, гостиницах, на даче.

— Надо что-нибудь надеть, — неуверенно пробормотал он.

— Ладно вам! — решительно заявила Маша. — Идем, как есть. Босиком.

Шагин удивленно поднял брови. Простейшая мысль, что по земле можно ходить просто босиком, давно уже не приходила ему в голову.

— Выбросите свои древние тапочки! — засмеялась Маша. — Вы в них похожи…

— На кого? — насторожился Валера.

— Не скажу! — продолжала Маша, подбрасывая на ладони сосновую шишку. Она продолжала смеяться.

Шагин еще мгновение подумал, потом скинул тапочки, нагнулся, взял тапочки в руку и, сильно размахнувшись, забросил их на свой участок.

Они шли рядом, почти касаясь плечами по уже начинающему нагреваться асфальту Бродвея. Шагин стабильно хромал на обе ноги сразу. Ступнями постоянно наступал на мелкие камни, которых на асфальте всегда почему-то было в избытке.

«Конь на четырех ногах, и тот спотыкается!» — почему-то вертелось в голове.

Машенька, поглядывая на Валеру Шагина, весело улыбалась и уверенно топала загорелыми ногами, будто всю предыдущую жизнь только тем и занималась, что шлепала босиком по асфальту.

Когда свернули в поле, чтоб срезать угол до деревни Алешкино, ногам стало полегче. Перед ними веером разлетались во все стороны кузнечики. Белыми кусочками порванной в клочья рукописи над полем порхали бабочки капустницы.

Не сговариваясь, прошли насквозь Алешкино, свернули чуть вправо и направились в сторону водохранилища.

На крутом берегу перед ними, как они и предполагали, как было всегда, и будет вечно, открылась восхитительная панорама Истринского водохранилища.

Где-то там, на противоположном берегу сквозь зелень деревьев проглядывали красные крыши особняков олигархов и звезд шоу бизнеса.

Шагин всегда очень веселился, слыша упорные слухи, будто асфальтированную дорогу от Ленинградского шоссе до ихнего поселка, проложила непосредственно сама Алла Борисовна Пугачева. Перед ним мгновенно возникала эстрадная певица «номер раз!» в оранжевой жилетке и с лопатой в руках наперевес.

Мечта любого фотографа папараци. Она проложила себе дорогу!

— Мистраль! — едва слышно сказала Маша.

— Что? — переспросил Валера.

— Ветер такой. Раз в год прилетает к нам из далеких стран. Мистраль.

Они стояли на высоком берегу водохранилища. Шагин только теперь ощутил, по их лицам и вправду скользил теплый ласковый ветер. Шевелил светлые волосы Марии. Она смотрела широко раскрытыми глазами куда-то далеко.

«Господи! Будь все проклято! Опять трудно дышать и на глаза набегают слезы, как тогда у калитки дачи, когда с треском лопнул защитный купол, гигантский мыльный пузырь. И опять проклятая вольтова дуга слепит глаза. И на лицо наползает глуповатая улыбка школьника первоклашки. И начинают трястись руки, как у алчного старика.

За что мне это испытание? Эта боль, унижение, радость, страх и восторг! И все в одном флаконе. Я уже не могу спокойно на нее смотреть, как смотрю на тысячи других девчонок и женщин. От нее постоянно исходит такая волна добра, радости, беззащитности и уверенной силы, что рядом с ней чувствуешь себя совершенно опустошенным, и не знаешь, какой ногой ступить, чтоб не упасть».

Над спящим ночным писательским поселком звенел пронзительный девичий крик. Волнами его настигал и заглушал дружный хор собачьих голосов.

— Люди-и! Помогите-е!

Тот девичий крик в ночи слышали многие из засыпающих обитателей поселка. Но никто и пальцем не пошевелил что-то предпринять.

— Тебя спрашивала какая-то актриса. Сольвейг, кажется.

Валерий и его жена Лида сидели на кухне за традиционным ужином. За окном привычно и нудно гудел Ленинский проспект.

Кухня Шагина, да и вся квартира в целом, являли собой разительный контраст с его дачей. Знающие Валеру близко, поражались. Как ему удается столь органично вписываться в то, и в другое помещение? Дача за два-три года превратилась в коктейль из туристического бивака и склада старых ненужных вещей и предметов, которые Шагин по широте своей душевной разрешал сваливать многочисленным друзьям и приятелем на обе террасы и веранды. О сарае уже и говорить не стоит, само собой. Московская же квартира, усилиями Лиды все более приближалась к идеалу фирмы «Икея».

Лида очень изменилась за эти два года. Через два-три месяца после похорон на нее внезапно навалилось редкое психическое заболевание. Даже не совсем заболевание, невроз, легкое отклонение от нормы. Паталогичекий страх перед всевозможными микробами. Они начали окружать бедную Лиду легионами, полчищами со всех сторон. Она рыдала, плакала, с утра до вечера наводила в квартире чистоту. Из дома почти не выходила.

Попытки Валеры растолковать жене, что это в порядке вещей. Так всегда было, есть и будет. Человек ежеминутно вдыхает несколько сотен микробов, невидимых невооруженным глазом, и столько же выдыхает. Микробы, бактерии и прочая микроскопическая живость, такая же составная часть жизни на этой планете, как океаны, моря и города, ни к чему не привели.

Лида судорожно боролась за чистоту родного очага. Воевала с невидимой нечистью всеми современными доступными ей способами. Постоянно почти круглые сутки носила на лице марлевую повязку.

Жизнь нашего Валерия Шагина начала постепенно превращаться в комфортабельное отделение ада.

Консультации с врачами ничего не дали. Да, легкое психическое отклонение. Последствие перенесенной травмы, шока. Надо смириться, терпеть. В конце концов, это всего лишь безобидная форма невроза. Таких людей пруд пруди. Для окружающих никакой опасности не представляет.

И Шагин смирился. Решил принимать жизнь такой, какая есть.

Валера медленно и размеренно поглощал ужин. Именно, поглощал. Последние месяцы у него вообще не было никакого аппетита.

— В конце лета поедем в Турцию. Надо когда-то отдохнуть по-человечески.

— Грязная страна, — испуганно ответила Лида.

И слегка передернула плечами.

— Пол Европы там каждое лето отдыхает.

— У них море грязное. И сами они…

— В море уже давно никто не купается. При каждом отеле есть бассейн. А то и несколько. Ты отстала от жизни.

— Неудивительно. Я ведь нигде не бываю.

— Тебя разве вытащишь.

Была ли у них любовь когда-то? Разумеется, да. Была. Хотя женился он на Лиде поначалу исключительно ради московской прописки. Молодому парню с окраины Волгограда практически невозможно было пробиться в столице, не имея этого пресловутого штампа в паспорте. А тут в одной редакции подвернулась симпатичная девушка. С серыми выразительными глазами и длинными русыми волосами. И улыбалась она так, невозможно было не ответить ей тем же.

Однажды Валера изложил ей свои горести-напасти, типичные для большинства начинающих литераторов. Денег нет, прописки нет, с публикациями напряженка. Лида не только посочувствовала. Сама предложила оформить фиктивный брак. У нее есть только сестра. Они вдвоем проживают в большой трехкомнатной квартире. Почему не помочь хорошему человеку.

Временно, конечно, только временно. Под честное слово.

Всем известно, нет ничего постояннее, нежели что-то временное.

Сестра часто уезжала в командировки. У Шагина в этот период дела застыли на нулевой точке. И ни туда, ни сюда. Пару раз Шагин напросился к Лиде переночевать. Ночевки в его возрасте по вокзалам, скитания по общежитиям и квартирам приятелей окончательно обрыдли. Лида согласилась.

Ужинали вместе. На кухне. Здесь же на кухне Шагин и спал. На скрипучей раскладушке. Потом…

Что бывает потом, каждый взрослый человек знает без дополнительных объяснений. Лида оказалась застенчивой, нежной и ласковой, как ребенок.

Словом, когда сестра вернулась из очередной командировки, застала в своей квартире симпатичную дружную семью. Шагин ей сразу понравился. Спокойный, ироничный. Чем-то на Джека Лондона похож.

Что совсем неудивительно. Он вообще всегда нравился женщинам. Черноволосый, подтянутый, аккуратный.

Кстати, в те времена в литературных кругах гуляла шутка. «В Москве самый крепкий брак — фиктивный!». Двое-трое друзей Шагина по этой схеме женились. Потом как-то незаметно фиктивность куда-то испарялась. Создавались вполне благополучные, и даже счастливые семьи.

В жизни всегда все неоднозначно, запутано и переплетено.

— Странно. Сольвейг, это псевдоним? — рассеянно спросила Лида.

Шагин искренне, «чисто по-человечески», порадовался тому обстоятельству, что «какой-то актрисе Сольвейг» не известен его сотовый телефон. Иначе б уже достала до печенок. Все эти в прошлом известные актрисы, как использованная жвачка. Прилипнет, не оторвешь. Барби, чтоб им… ни ролей, ни аплодисментов. Эта тоже, наверняка, хочет опубликовать свои мемуары. Воспоминания о яркой, бурной, супертворческой жизни. Из серии, «Я — московская Мерлин Монро». Станет торговаться, чтоб тираж был побольше, обложка поярче, с ее портретом, разумеется. И желательно, чтоб лично с нее он не взял ни копейки. Напечатал бы ее шедевр исключительно за ее красивые глаза и ноги. В прошлом, разумеется.

Как все надоело! Уехать бы скорей на дачу.

В Алешкино! В Алешкино!

Машенька! Мистраль! Машенька!

За два дня до этого к Шагину заехал на своей задрипанной «Ниве» эстрадный автор и детский драматург по фамилии Гармаш. Как и у всех остальных людей у него, конечно, было и имя. Но все называли его исключительно по фамилии. Шагин даже толком не помнил, как его там? Коля или Толя. Гармаш и точка.

Шагин стоял на перекрестке Бродвея со второй северной улицей и у всех на виду, развлекал разговором Машеньку и ее подругу Катю.

— Как жизнь, девушки? — улыбнулся Гармаш, эффектно хлопнув дверцей «Нивы». Он бегло с ног до головы осмотрел стройную Катю.

— Она по-русски не понимает, — кашлянув, сказал Шагин, — Она кубинка.

Катя недоуменно подняла брови. Машенька незаметно прыснула в кулак.

— По-русски не бум-бум. Только по-испански.

Смуглолицая темноволосая Катя и вправду слегка смахивала на испанку.

— Ее отец крупный судовладелец. Из кубинских эмигрантов, — невозмутимо продолжил Шагин.

Катя от изумления вытаращила глаза, но промолчала.

— Очень состоятельный человек, — поставил жирную точку Шагин.

Гармаш мгновенно сделал стойку. Обаятельно заулыбался. От уха до уха. Он так и не оставил свою детскую мечту, жениться на богатой иностранке. Уехать за границу и вести там буржуазный образ жизни.

— У тебя есть шанс. Ты по-французски волочешь?

Катя и Машенька незаметно для Гармаша переглянулись, подмигнули друг другу. Катя мгновенно сделала холодное надменное очень неприступное лицо. И вправду, стала похожей на иностранку.

Гармаш неловко потоптался на месте, озабоченно вздохнул. Шагин решительно взял его под руку и повел к своей даче.

— Валерик! Дело есть. На сто тыщ! — азартным шепотом затараторил Гармаш, как только они отошли на несколько шагов от девушек.

Гармаш все свои махинации оценивал в «сто тыщ» долларов. Никогда ни одна из его авантюр не стоила и сотни. Большинство знакомых в литературной тусовке Дома литераторов его сторонилось. Лишь немногие снисходительно улыбались, выслушивая очередную завиральную идею в «сто тыщ» и одобрительно кивали:

— Флаг тебе в руки!

В этот раз идея Гармаша на «сто тыщ» состояла в следующем.

Шагин должен в темпе, за две-три недели написать и успеть напечатать автобиографию какой-то эстрадной звездочки. Как только Гармаш выпалил, что информация от нее «Это супербомба!», и, что «Вся Москва встанет на уши!», Шагин перестал слушать.

Отвернулся и стал смотреть вслед уходящим по улице к лесу Машеньке и Кате. Они, перебивая друг друга, одновременно говорили и, не переставая, смеялись.

От молодости, от здоровья, просто от хорошей погоды.

Гармаш продолжал бормотать что-то про дикое везение, про уникальную возможность «срубить бабок», про сорок процентов, полагающихся ему, если Шагин не будет дураком и не откажется от удачи, плывущей прямо в руки.

Шагин слушал одним ухом. Расслышал только имя той самой звездочки из шоу бизнеса, от которой исходило столь заманчивое предложение. «Ассоль!»

«Ассоль! Что-то Машенька о ней говорила. Идеал и все такое».

Если бы Шагин слушал Гармаша хоть чуть внимательнее, он был бы более подготовлен к последующим неординарным событиям.

Оповещен, значит вооружен.

Но ему было не до того. Он смотрел вслед уходящей Машеньки и ждал только одного. Чтоб она обернулась и помахала ему ручкой. Если б она этого не сделала, Шагин побежал бы вслед, догнал и, тревожно заглянув в глаза, спросил:

— В чем дело? Что случилось? У нас все по-прежнему?

Машенька не подвела. Прежде чем свернуть к лесу, она не оборачиваясь, заранее уверенная, что Шагин смотрит вслед, подняла над головой руку и помахала ему.

Так и должно быть. Только так.

Все хорошее случается внезапно. Аксиома. Кстати, плохое тоже обычно сваливается как кирпич с крыши. С Шагиным иначе никогда и не происходило.

Утром в Москве на Валеру Шагина свалилось второе неординарное событие того лета. Вернее, ввинтилось в ухо зловредным телефонным звонком.

В трубке прожурчал поначалу нежный девичий голос:

— Валерий Иванович? Вас беспокоит певица Ассоль. Я не оторвала вас ни от каких важных дел?

«Та-ак! Очередной дебильный розыгрыш!» — быстро пронеслось в еще не проснувшейся голове Шагина.

Его постоянно кто-нибудь из друзей-приятелей разыгрывал. Просили своих девиц позвонить и завязать с ним телефонный роман. Секс по телефону. Кретинизм. Шагин терпеть не мог эти дебильные шуточки.

Ассоль, Ассоль! Помнится, Машенька что-то рассказывала о ней. Правда, Шагин тогда почти не слушал. Он любовался самой Машенькой. Какое ему дело до какой-то там Ассоль.

Со слов Машеньки, Ассоль была одной без самых популярных певиц в шоу бизнесе. Третье место на конкурсе Евровидения, сольные концерты, клипы по ТВ, толпы дебильных фанаток и все такое. Ходили какие-то сплетни, будто всеми успехами она обязана исключительно деньгам отца, металлургического магната, но Машенька уверяла Шагина, что это не так.

Сам Шагин лишь однажды совершенно случайно видел и слушал ее на концерте в Доме кинематографистов. Издали, из последнего ряда. Потому никакого определенного отношения к этой самой «Ассоль» у него было.

— Послушайте, девушка! Ваше безграничное чувство юмора хромает на все четыре лапы сразу, у меня с утра всегда болит голова, и мне не хотелось бы.… Кстати, как вас? Сольвейг?

— Не знаю никакой Соль-фиг! — вдруг зло отозвался девичий голос в трубке.

Шагин даже вздрогнул от неожиданности.

— Я певица Ассоль! Вы что, совсем ящик не смотрите?

— У меня, его нет, — соврал Шагин, поскольку именно в этот момент краем глаза смотрел утренний выпуск новостей.

— Ладно вам! У меня вполне деловое предложение.

— Вполне деловое, это как? — кашлянув, поинтересовался Валера.

— Объясню на месте, при встрече. У меня жесткое условие. Вы должны на нашу встречу явится в темных очках.

Она так и сказала, «жесткое». Как будто могло быть еще и «мягкое».

— Зачем?

— Так надо! — отрезала звездочка шоу бизнеса.

— Понимаю, что надо. Но зачем? — усмехнулся Валера.

— Потом поймете.

— У меня нет темных очков, — решительно заявил Шагин. — Без них никак?

— Достаньте! Я перезвоню! Дело очень срочное. И очень серьезное!

В трубке послышались частые гудки.

«Только детективных историй мне не хватало!» — подумал Шагин.

По своей интеллигентской привычке он почему-то сразу не отказал этой юной наглой звезде отечественной эстрады. Хотя, если бы прислушался к своей интуиции, послал бы эту Ассоль куда подальше. Но в то, что ему эксклюзивно звонила именно певица Ассоль, не какая-то очередная девица от приятелей, он почему-то поверил сразу. Окончательно и бесповоротно.

Кроме того, захотелось одним глазом взглянуть на «недостижимый идеал» Машеньки Чистовской.

Положив трубку, Шагин поймал себя на мысли. Даже разговаривая по телефону с эстрадной дивой, он параллельно думал о Машеньке.

«Совсем худо дело».

В самом поселке и на его окраинах есть много уютных мест, где можно укрыться от беспощадных любопытных глаз и назойливых встреч. Молодежь поселка, естественно, давно уже освоила все эти укромные местечки.

На окраине поселка на столетнем дубе, там, могучий ствол разделялся на три неравных ответвления, местные любители охоты оборудовали площадку. Из досок и листов толстой фанеры соорудили нечто вроде смотровой будки. С слегка покатым полом и скамеечками из деревянных ящиков. Кто-то даже приволок старый ватный матрас и раскладной алюминиевый столик.

Чуть ли не каждую неделю, как только на поселок опускались сумерки, со стороны опушки неслись подлые ружейные хлопки. Цивилизованные дачники тешили свои пещерные инстинкты. Прямо на поляне в упор расстреливали кабанов, вышедших из леса, полакомиться молодой картошкой. Ружейные хлопки и визги раненых животных не давали уснуть всему населению поселка.

— Влезем? — кивнув на могучий корявый стол, спросила Машенька.

— Легко! — ответил Шагин.

На секунду замешкались. Валера хотел, было по привычке пропустить Машеньку вперед, но тут же сообразил. Глазеть на нее снизу вверх будет не совсем прилично, хоть она и в джинсах.

Шагин полез первым. Подниматься оказалось легко и просто. Скобы, вбитые предусмотрительными губителями животного мира, делали подъем пустяковым занятием. Шагин даже пару раз останавливался и галантно протягивал Маше руку.

На площадке оказалось на удивление просторно и как-то очень комфортно. Сквозь густые дубовые ветви часть поселка, поляна перед лесом и сама опушка леса, как на ладони. Почему-то не верилось, что с наступлением сумерек отсюда во все стороны вспышками и хлопками разноситься смерть.

Шагин ненавидел охоту. С детства. Еще мальчиком как-то отец взял его с собой. Подстрелил тогда отец всего одну утку. Вернее, подранил. На всю жизнь запомнил Шагин тот страх, ужас и боль, которые успел разглядеть в глазах той несчастной утки. Нет, он не ошибался тогда, это не было детской фантазией. Он вполне отчетливо разглядел тогда в глазах несчастной пернатой — боль, страх, ужас!

— Она же живая-а! Ей больно-о!!! — хотел заорать тогда во все горло.

С того момента, как отрезало. Шагин возненавидел охоту во всех ее проявлениях. Даже рассказы Тургенева и главы Толстого, посвященные охоте, не читал. Не любил даже разговаривать об этом.

Шагин с Машенькой сидели на дубу в довольно неудобных и нелепых позах. Напротив друг друга. Слегка касаясь, друг друга коленками. Машеньку это только забавляло. Шагин почему-то нервничал.

Ему невольно вспомнился эпизод из Марка Твена, когда Том Сойер с Бекки Тетчер заблудились в пещере.

«Впадаю в детство!» — весело подумал он.

— Покурим? — улыбнулась Маша.

— Трубку дома оставил.

— Могу угостить сигаретой, — опять улыбнулась Маша.

Она постоянно улыбалась. Шагин мог поклясться на чем угодно, хоть на Библии, хоть на Уголовном кодексе, по утрам, едва раскрыв глаза, она уже улыбалась. Недаром в школе ей единогласно, причем тайным голосованием, одноклассники присудили сразу два звания: «Мисс Обаяние» и «Мисс Доброжелательность».

Это дорогого стоит. Подобную оценку за баксы не купишь.

Маша достала какую-то экзотическую пачку. Длинные сигаретки, набитые черным табаком. На вкус горькая полынь и ничего больше. Впрочем, Машенька совсем не затягивалась, пускала кольца. Пыталась пускать.

Шагин же затянулся, поперхнулся, закашлялся. Машенька засмеялась.

— Трубка вам больше к лицу. А запах вашего табака… полный отпад! Однажды на улице одного бородатого увидела, трубкой дымил, как вы. Я как учуяла запах вашего табака, чуть за ним не поплелась собачонкой.

— Опрометчиво с твоей стороны.

— Ладно вам! Я удержалась.

— Знаю я этих бородатых. С ними надо ухо держать востро. Особенно, девушкам твоего возраста.

— Но он курил ваш табак! Как вы не понимаете!

Она опять смеялась.

Оглушительно стрекотали кузнечики на поляне под дубом.

— Команда КВН нашего факультета самая сильная…

— На нашем факультете почти нет сынков и дочек. Вы понимаете, о чем я?

— Все преподаватели нашего факультета…

«Наш факультет! Наш факультет! Наш факультет!»

Машенька произносила эти фразы таким довольным и категоричным тоном, будто уже давно была зачислена в самый престижный ВУЗ страны. Стояла в списке принятых в первых строках.

Шагин молчал. Улыбался и слушал. Вряд ли она знала о суммах, потраченных ее отцом на репетиторов. И не только на репетиторов. Наверняка, если и догадывалась, предпочитала не брать это в голову. Меньше знаешь, как известно, веселей живешь.

Машенька ни на секунду не закрывала рта, словно боялась остановиться. Боялась, что им не о чем будет говорить.

— Вы ведь любите современную музыку? Наверняка, хорошо разбираетесь. Писатель должен хорошо разбираться в современной музыке. Иначе отстанет от жизни, будет неинтересен своим читателям. У меня очень много дисков. Вы, наверняка, их знаете, правда? «Я буду лучше, чем она», Земфира, Гоша, — загибая пальцы, перечисляла Маша.

Шагин только улыбался и едва заметно покачивал головой.

— «Юра! Юра! Я такая дура, что в тебя влюбилась!», помните? Мне жутко нравится, очень смешно! Еще у меня есть «Глюкоза», «Виагра» и Жанна Арбузова. И Гоша, конечно. Помните его песню…

Наконец Шагин не выдержал:

— Машенька! Я не знаю ни одно из этих названий. Ни одна из этих фамилий мне абсолютно ни о чем не говорит!

— Ладно вам!

Выражения «Ладно вам!» и «Между прочим» Машенька вставляла почти в каждую фразу. С самыми разнообразными интонациями. Смысл варьировался от ироничного одобрения до недовольного отрицания.

— «Ассоль» — то вы, наверняка, знаете! — продолжила она. — Ее все знают.

— Что-то слышал. Краем уха.

— «Ассоль» — моя любимая певица, — строго сказала Машенька. И даже перестала улыбаться. — Моя звездочка, идеал нашего поколения.

Шагин очень смутно помнил эту самую «Ассоль». Видел как-то раз издали в Доме кинематографистов. Голос, вроде, ничего. Внешние данные, тоже как будто в норме. Особого впечатления она на Шагина не произвела. Потому сейчас предпочел не углубляться. Машенька же, по ее словам, «просто балдела» от этой звездочки шоу бизнеса третьего разряда.

— Я человек из прошлого века. Ты отдаешь отсчет, сколько мне лет?

— Ладно вам! Возраст любви не помеха. Между прочим, сегодня закрутить роман со старичком, самая модная фишка. Мои подруги мечтают об этом.

— Спасибо.

— Я не в том смысле. Меня это не касается. У нас особые отношения.

«Отношения?» — мелькнуло в голове Шагина.

— Между прочим, к вашему сведению, я хожу на теннис, — улыбаясь, продолжала она. — И еще хожу на фитнес. Беру дополнительные уроки английского. После Нового года запишусь на курсы в автошколу. Хочу сама водить машину. Чтоб вас обгонять на шоссе.

Машенька, по-прежнему улыбаясь, продолжала перечислять все свои мыслимые и немыслимые достоинства. Только бесконечной жаждой окончательно вырваться из детства, утвердиться в статусе взрослой женщины, можно было оправдать это наивное простодушное хвастовство.

— Между прочим, мое имя, Мария, означает «возвышенная»!

— Потому мы и влезли на дерево.

— Вы, действительно, похожи на Джека Лондона.

— По-моему, нисколько.

— Ладно вам! Так говорят все мои подруги. Я показывала вашу фотографию.

Когда спускались вниз, Шагин первым очутился на земле. Поднял руки вверх и Маша, опершись на его плечи, легко спрыгнула на землю. Но рук с его плеч не сняла. Более того. Обвила его шею и голову руками, приподнялась на цыпочки и замерла так, уткнувшись носом ему в шею.

Шагин слышал, как бьется ее сердце.

— Почему ты не сделаешь навстречу мне даже шага? Почему?

Оглушительно трещали в траве кузнечики.

В эту секунду произошло невероятное. Всего на мгновение из-за соседних кустов показалась… фигура сына Андрея. Шагин довольно отчетливо разглядел, как сын, улыбаясь, показывал ему большой палец. И одобрительно кивал.

Хотя, улыбка у него была какая-то недобрая.

Это видение длилось всего мгновение. Шагин чуть не вскрикнул. Изо всей силы прижал к себе Машеньку. Она уперлась кулачками ему в грудь и удивленно отстранилась. Конечно же, почувствовала что-то неладное.

— Что с тобой?

— Нет, нет. Все в порядке.

— Ты даже побледнел. Я что-то не так сказала?

С каждым днем, часом, минутой, проведенной с Марией Чистовской, Шагин все больше и больше выпадал из реальности. Все реже и реже вспоминал сына. Видения не в счет. Они возникали в самые неподходящие моменты и очень нервировали. Никаких привычных традиционных обстоятельных мужских разговоров с сыном, никакого общения не происходило.

Он все реже и реже разговаривал с ним.

Все реже видел себя со стороны, что еще совсем недавно было присущим ему качеством. Постоянный самоконтроль, самоограничения, дисциплина и все такое.

Когда вспоминал Андрея, накатывало жгучее чувство стыда и краска заливало лицо и шею. Шагин недовольно морщился, качал головой и так тяжело вздыхал, глядя на свое отражение по утрам в ванной, что если бы кто-то увидел его в этот момент, подумал бы, у этого сорокалетнего спокойного и внешне уверенного в себе мужчины на днях случилось большое несчастье.

И этот кто-то был бы недалек от истины.

Сын Андрей был странным мальчиком. Непохожим на других. Каждый родитель убежден, именно его ребенок неповторим, уникален, разнообразно талантлив. Шагин в этом смысле был исключением. Считал своего сына способным. Способным по многим направлениям. Но не более того.

Теперь, задним числом, Шагин понял, он был пристрастным к сыну, недооценивал его редкостной индивидуальности.

Андрей был сдержанным парнем, ни с кем не откровенничал. Хотя, замкнутым или угрюмым не был никогда. Скорее наоборот.

Была в нем какая-то раздражающая всех загадка. Вроде, открытый, легкий на подъем, с естественными простыми реакциями. Всегда готов посмеяться чужой шутке, в том числе и над собой. Но что-то все-таки раздражало в нем Шагина.

И не только его.

Учителя постоянно жаловались на его внутреннюю замкнутость Андрея, его недоверчивость. Он, хоть тресни, никого не пускал в свой внутренний мир.

На вопрос Шагина, почему он неискренен и неоткровенен с учителями, сын удивленно поднял брови и спокойно заявил:

— Я в школу хожу не на исповедь. Не обязан выворачиваться наизнанку перед каждой МарПупкой.

«МарПупками» среди друзей он скопом называл всех учительниц. Что делать, в их школе учителя были сплошь женщинами. Одна из них так и называлась — Марина Пульхерьевна. Это надо, такое отчество иметь? Языкастые старшеклассники, естественно, окрестили ее «МарПупкой». И точка. Андрей не был исключением. И, несмотря на категорический запрет отца, называл бедную учителку только так.

Странный был мальчик Андрей Шагин.

Например, он любил театр. Единственный из всего класса. Не театр вообще. Один конкретный театр. Малый академический. Не фанатично, как-то очень спокойно и последовательно. Каждый свободный вечер тщательно одевался перед зеркалом и шел на очередной спектакль. Администраторы его давно знали в лицо, встречали приветливо, без звука вручали бесплатный пропуск на свободные места.

Андрей знал поименно всех актеров и актрис Малого. Наизусть цитировал большие куски из пьес Островского. Какой сегодняшний молодой паренек, нормальный, без вывихов способен на такое?

Сын в этом смысле был среди приятелей не то, что белой, полосатой и в клеточку вороной. Только одноклассники и приятели над его старомодной страстью к Малому театру почему-то никогда не посмеивались. Относились спокойно и даже с некоторым уважением.

Шагин недоумевал. Здоровый нормальный современный парень. Ему бы по дискотекам шататься, да тискать нетрезвых девиц. И не только тискать, пора уже. А его Андрей каждый свободный вечер просиживал штаны в партере Малого театра.

Сам Шагин, хоть и писал для театра пьесы, и не без успеха, внутренне был к сценическим подмосткам равнодушен. Не горел.

На озабоченный вопрос отца, не собирается ли он, не дай Бог, поступать в театральный на актерский факультет, Андрей ответил:

— Я пока в своем уме!

Сказал, как отрезал. Уверенно и спокойно. В тот раз у Шагина отлегло от сердца. Но ненадолго.

Загадкой был сын Андрей. Загадкой был, загадкой и ушел. И не разгадать эту загадку уже никогда.

Где-то после второй или третьей встречи Шагин и Мария одновременно поняли, теперь надо соблюдать крайнюю осторожность. Последние дни оба Чистовских родителя постоянно пребывали на даче и, надо думать, не дремали.

Шагин и Маша не сговариваясь, соблюдали конспирацию. Конечно, она была шита белыми нитками, эта конспирация.

Но они оба очень старались.

Если утром Маша выходила из ворот и, бросив быстрый взгляд на его окно, направлялась к опушке леса, якобы, побродить одной, погулять, подышать сосновым воздухом, то Шагин через пятнадцать минут покидал свой участок и направлялся в противоположную сторону, прямиком к водонапорной башне.

Чаще всего они встречались именно около нее. У бокового крана, где любители особенно чистой, еще незамутненной ржавыми трубами воды, наполняли канистры.

Маша подставляла под струю голые ноги и мыла их, задирая при этом сарафан почти до пупа. Потом, зажав ладонью кран, обливала Шагина с ног до головы. Вернее, пыталась это сделать. Чаще всего он предусмотрительно отходил на безопасное расстояние. Оба весело смеялись.

Светилась многоцветной радугой ослепительная вольтова дуга.

Потом, взявшись за руки, шли в лес, подальше от поселка.

Шагин постоянно быстро оглядывался по сторонам. Смешно было признаваться самому себе, но боялся он только одного. Вот-вот из ближайших кустов опять возникнет фигура сына Андрея. И он опять начнет с неестественной улыбкой показывать большой палец и одобрительно кивать головой.

Машенька, конечно же, отвлекала. Самим фактом своего пребывания рядом. Самим фактом своего существования.

Потом, чаще всего, они валялись в густой по колено траве, бесконечно целовались. Но дальше этого дело не шло.

Оба оттягивали решающий момент.

— Помогите-е!!!

Взволнованный девичий крик метался над сонным поселком. Но ни одна из дверей дач или хотя бы уличная калитка, не хлопнула, не заскрипела.

— Люди-и! Помогите-е!!!

Надрывалась девушка в окне где-то на второй северной улице. Ответом ей была равнодушная тишина, прерываемая только недовольным лаем собак.

Как верный старый пес, оставленный хозяином на неопределенное время в будке перед домом, прислушивается к далеким шумам, принюхивается к порывам ветра, так Валера Шагин вел себя на протяжении последних нескольких дней.

Он ждал Машеньку. Ждал Машеньку. Ждал встреч с ней.

Ждал. Ждал. Ждал.

Она не появлялась в особняке уже целых три дня. Бесконечность, плавно переходящая в вечность. Ее сотовый телефон не отвечал.

Сильно ныло в груди, где-то посредине. Что там, сердце, душа? Будучи совсем не мнительным человеком, Валера бесконечно сравнивал свое теперешнее состояние со всеми им испытанными ранее состояниями, ощущениями. И не находил аналога. Ничего подобного он никогда не испытывал.

В эти дни поселок будто вымер. Будто ожидал дальнейшего развития событий на второй северной улице. Под окнами кабинета стабильно дважды в день проходил только Феликс Куприн. Первый раз утром в сторону поселковой свалки. Эдакой независимой «прогулочной» походкой. Но с вместительной спортивной сумкой за плечами. Второй раз уже ближе к вечеру, явно со свалки. Сгибался под тяжестью чего-то тяжелого, металлического в той же спортивной сумке. С целеустремленным остекленелым взглядом на лице.

Валера Шагин не был фаталистом. Ни в какие приметы не верил. Но однажды, после смерти сына, ему вдруг пришла в голову странная мысль. Судьба или наш персональный ангел хранитель время от времени посылает нам знаки. В образе самых разных людей. Надо только быть предельно внимательным. Уметь увидеть, разглядеть и понять.

Не раз и не два Шагину приходило в голову, что судьба, демонстрируя ему Феликса Куприна, наглядно, как бы, показывает лично ему, Валере Шагину, его будущее, его старость. В первый раз от такой мысли Шагин разозлился. Внутри все взбунтовалось против такого нелепого финала. Во второй раз он взглянул на Феликса и на потенциального себя, под другим углом. Несколько иронично.

«Почему нет? Феликс — честный порядочный человек. Добрый, открытый. Последней гайкой поделиться из своих несметных богатств, если попросишь. Чудаковат, конечно, но все мы не ангелы. У каждого свои заморочки».

Словом, каждый раз сталкиваясь с Феликсом Куприным или наблюдая за ним со стороны, Шагин все больше и больше проникался к соседу симпатией. Точнее, к потенциально возможному самому себе.

«Феликс Куприн — не самый худший вариант» — уговаривал себя Шагин.

В тот день Шагин уже окончательно отупел от ожидания, когда, наконец-то! со стороны шлагбаума от домика сторожа моряка-подводника Миши услышал глухой нарастающий гул, похожий на рокот авиационного двигателя. Валера замер в кресле за столом на втором этаже своей дачи. Кожей почувствовал, к их улочке приближается знаменитый американский «Додж Статус».

Об этой машине ему все уши прожужжала мать Маши.

Люба Чистовская была до чертиков горда своим сыном. В его-то годы, и уже купил на свои кровные, честным трудом банковского клерка заработанные! Спортивная престижная машина. Объем двигателя три литра. До ста разгоняется за семь секунд. Знай наших!

Гул усиливался. В нем, действительно, ощущалась недюжинная мощь целого стада лошадей. В шипении шин по асфальту так и слышался шелест зеленых купюр очень крупного достоинства.

«Додж», как распластавшаяся черная акула, медленно свернул с Бродвея, как бы, нехотя проплыл по их улочке и замер у ворот особняка Чистовских. Почти под окнами кабинета Шагина.

Со своей точки из-за стола у Шагина был превосходный обзор. Он успел разглядеть на пассажирском сидении, рядом с водителей, знакомую белокурую головку с распущенными волосами.

«Додж» несколько мгновений стоял неподвижно, угрюмо рыча, словно раздумывал, не рвануть ли обратно, куда-нибудь туда, на простор Ново-Рижского шоссе. Потом гул мотора стих. Наступила томительная пауза.

Ни Машенька, ни ее брат из машины не показывались, дверей не открывали, стекол не опускали.

Чуть приподнявшись в кресле, сквозь зелень раскидистой ели под окном Шагин разглядел. Сестра, и брат о чем-то взволнованно спорят. Явно не слушая друг друга. Брат Машеньки Александр младший даже размахивает руками.

Шагин каким-то десятым чувством понял, речь идет в нем.

Атмосфера на второй северной, да во всем поселке сгущалась.

События стали налезать одно на другое, торопились, подталкивали друг друга, как пассажиры при штурме долгожданного автобуса.

«У меня теперь стабильно повышенная температура. Как у собаки. Который день горячий лоб. Кому расскажи, не поверят. Обычно болею раз в десять лет исключительно гастритом. Теперь, круглосуточно, то знобит, то бросает в жар. В моем возрасте это просто смешно. Смешно и жалко. Надо при случае захватить из Москвы градусник. Чтоб реально знать, на каком я свете».

Нечто подобное мог бы записать в дневник Шагин.

Но дневника он не вел.