Ваня Айвазовский был начинающим художником. Как и все начинающие, мечтал со временем стать знаменитым. Но пока ему невезло. Во всем. Ваня учился в петербургской художественной Академии и подрабатывал карикатурами в газетах. Денег вечно не хватало, учеба тоже особенно не радовала. Сплошная черная полоса.

Личной жизни у Вани практически не было никакой. Девушки на него просто не обращали внимания. Худой, нескладный, с длинным носом и без состояния. Одно слово, провинциал, приехавший покорять столицу. Хоть он и был слегка похож на Пушкина, на Александра Сергеевича, это обстоятельство не влияло на его невезение.

В то утро Ваня подошел к зеркалу, чтоб хоть отчасти воодушевиться. В глубине души, он считал себя интересным юношей. Эдакая творческая натура, художник!

Ваня подошел к зеркалу, вставленному в створку старого шкафа, и уже поднял руку, чтоб поправить свои густые непокорные волосы, когда увидел… Вернее, он НЕ увидел своего отражения! В зеркале, в той убогой комнатушке, что была точной копией его собственной, которую он снимал у глухой старушки на Пятнадцатой линии Васильевского острова, никого не было!

Ваня закрыл глаза и с силой помотал головой. Потом осторожно открыл… Сначала один глаз, потом… другой… Ничего не изменилось. Пусто… Тот же дырявый кожаный диван… стол, покрытый газетой с остатками вчерашнего ужина… мольберт с недописанной картиной… холсты… подрамники… гипсовые головы… все на месте… Кроме отражения. Его не было. Начисто. Хотя…

Наклонив голову и заглянув чуть в сторону, Ваня увидел за столом… какого-то типа. Тип с аппетитом поедал «его» ужин.

Несколько секунд, ничего не понимая, будучи абсолютно уверенным, что… или он, Ваня Айвазовский, сошел с ума, или… просто еще не проснулся… Ваня неподвижно стоял перед зеркалом.

Потом не придумал ничего лучшего, постучал костяшками пальцев в зеркало. Как в окно. Тип в зеркале… то-есть, в «той его» комнате вздрогнул и… медленно повернувшись, посмотрел на Ваню.

Теперь пришла очередь вздрагивать Ване. Тип в зеркале был абсолютным пиратом. Повязка на одном глазу, большие усищи… пистолет и кинжал за поясом. Какой-то детский персонаж из газеты «Северная пчела», куда Ваня частенько относил рисунки.

Пират вышел из-за стола и, стуча деревянной ногой по полу, подошел к зеркалу. Их разделяло только тонкое мутное стекло.

Довольно долго оба внимательно рассматривали друг друга, Ваня с недоумением и растерянностью, пират из зеркала бесцеремонно и как-то оценивающе.

В Петропавловской крепости выстрелила пушка. Стало быть, уже… полдень? Хотя только что было утро… Зима, конец февраля.

— Чего тебе, юнга? — нагло спросил пират из зеркала.

Бедный Ваня совершенно растерялся.

— П-позвольте… представиться… — начал бормотать он, ни к селу, ни к городу.

Пират в зеркале жестом руки прервал его, и даже недовольно поморщился при этом.

— Знаю, юнга! — заявил он. — Я тебя, да-арагой… (Он так и выражался… «да-арагой», почему-то с явным кавказским акцентом!), как облупленного знаю… Ты меня не знаешь… Но скоро узнаешь! — добавил пират с веселой усмешкой, — Скоро вы все узнаете!

Пират в зеркале был явно веселым человеком, энергичным.

В уголках его глаз постоянно прыгали веселые чертики.

— В таком случае… — подбирая слова, недоуменно продолжил Ваня. — … может быть… представитесь вы?

Пират в зеркале снисходительно кивнул.

— Айвазян! Ованес Айвазян! Гроза Средиземноморья! — гордо и торжественно провозгласил он. И добавил, обращаясь неизвестно к кому. — Запомните это имя, господа!

С этого момента жизнь Вани приняла странный оборот.

Несколько раз юный художник пытался наладить добрососедские отношения с пиратом. Пустые хлопоты. Айвазян, нагло усмехаясь, откровенно игнорировал все ванины подходы. Он явно считал себя существом высшего порядка. К Ване же относился снисходительно. Считал его юнгой. И не более. Но что самое обидное, обозвал бесперспективным художником.

И первый же день так прямо и брякнул:

— Пресный ты какой-то, юнга! Кому нужны эти твои заливчики, лунные дорожки? А где шторма? Бури-ураганы? Где спрашивается, портреты доблестных пиратов?

Ваня действительно писал в основном морские виды. Безумно любил море и надеялся посвятить этому всю жизнь. Но объяснять это невежественному пирату, разбойнику? Нет уж, увольте.

Надо ли говорить, о самом себе Айвазян был чрезвычайно высокого мнения. Достаточно посмотреть ка-ак! он писал. (Он тоже, оказывается, был художником!). Малевал стремительно, будто брал на абордаж купеческое судно. И бубнил под нос какую-то варварскую песню, «… всей команде, камни привязать! И в море!!!», явно не имея ни голоса, ни слуха.

Закончив, стуча деревянной ногой по полу, отходил на несколько шагов от мольберта и одобрительно сам себе кивал. Комедия!

Что именно он там малюет, Ваню интересовало меньше всего. Лишь бы не мешал. Да и вообще! Мало ли художников в Петербурге. На Невском каждую неделю какой-нибудь из художников попадает под лошадь. А меньше их не становится.

И Ваня решил воспринимать пирата как соседа по квартире. Не более того. «Здрасте… до свидания!». Худой мир лучше любой доброй ссоры.

Как жестоко ошибался наш юный друг. В лице пирата Айвазяна судьба уготовила ему недюжинные испытания.

В Академии художеств существовала традиция. Весной в конце учебного года устраивать выставки работ учеников. В выставочный зал обычно стекалось все высшее общество Петербурга. Музыканты, поэты, ученые…

В этом году Ваня Айвазовский выставил две работы. Морские пейзажи. «Берег Финского залива» и «Облака над берегом моря».

С утра Ваня долго чистил свой старенький сюртук и еще дольше приглаживал непокорные, торчащие в разные стороны волосы. Но все равно остался недоволен своим внешним видом. Ну, да Бог с ней, с внешностью. Лишь бы картины понравились.

Ваня слегка припозднился. На выставке каждый из молодых художников с независимым видом уже нервно прохаживался вдоль своих полотен. Незамеченным Ваня быстро встал у своих картин и начал жадно ловить высказывания, замечания.

Было особенно многолюдно. Сдержанный шепот, нервный смех, восклицания, взаимные приветствия…

И вдруг оглушительная тишина… Все посетители, как по команде повернули головы к входу.

В дверях стоял Пушкин под руку с Натальей Николаевной. Он кивнул знакомым и медленно пошел вдоль полотен, развешанных по стенам. Наталья Николаевна была ослепительно красива в черном бархатном платье и шляпе со страусовым пером.

Подходя к полотнам Айвазовского, Пушкин замедлил шаг. Ваня замер. Сердце его колотилось, и готово было выскочить из груди.

Наталья Николаевна произнесла вполголоса!

— Взгляните, Александр. Этот юноша чем-то похож на вас…

Взгляды Пушкина и юного Айвазовского встретились. До конца жизни Ваня будет помнить этот взгляд. Грустный и чуть смешливый одновременно. Александр Сергеевич подчеркнуто уважительно кивнул и протянул Ване руку.

— Поздравляю! У вас, наверняка, блистательное будущее.

Ваня был в полном замешательстве. Напрасно Наталья Николаевна пыталась незаметно ободрить его улыбкой. Он не смог в ответ выдавить из себя ни слова.

Александр Сергеевич задал несколько незначительных вопросов. Откуда он родом, давно ли занимается живописью, откуда такое проникновенное знание морских просторов? Получив односложные ответы, Пушкин еще раз пожал Ване руку и продолжил осмотр.

Весь оставшийся день Ваня простоял у своих картин подлинным истуканом. Почти ничего не видел. Н ничего не слышал.

Многие из однокурсников пытались расспросить, о чем они говорили с великим поэтом. Ничего вразумительного Ваня не смог ответить. Только пожимал плечами и растерянно улыбался.

По единодушному мнению профессуры выставка явно удалась.

После первого дня выставки Ваня не просто спешил в свою каморку на Васильевский острове. Летел. Прохожие уже не были такими озабоченными и мрачными, как утром. Сам город посветлел и заиграл всеми цветами радуги. Вечно серое и хмурое петербургское небо казалось высоким и чистым.

Одобрение великого поэта, большого знатока и любителя живописи, дорогого стоит. Не напрасны были лишения и каторжный труд в убогой каморке. Он, Ваня Айвазовский, на верном пути. Еще можно надеяться на свет в конце коридора.

На второй день Ваня не пошел на выставку, здраво рассудив, что уже получил от нее больше возможного. Сбегал только в ближайшую кондитерскую за булкой хлеба и кульком конфет. Вернувшись, тут же приступил к новой работе, очередному морскому пейзажу. И сам не заметил, как пролетел тот день. И половина ночи.

А на утро третьего дня…

Наутро третьего дня в Ванину каморку вбежал взволнованный Вася Штернберг. Однокурсник и ближайший друг, И прямо с порога гневно бросил:

— Ты что… с ума сошел? Решил опозорить Академию?!

Ваня не нашелся что ответить, поскольку в его планы не входило позорить Академию. Скорее, наоборот. Ваня надеялся стать одним из лучших ее учеников. Достойным и все такое.

А случилось следующее… Со слов Васи Штернберга, вчера на выставку явился какой-то ванин дальний родственник, и (по его поручению?!), повесил в центре экспозиции еще одну ванину картину.

— Какую… картину? — недоуменно спросил Ваня.

— Не прикидывайся! — резко оборвал его Штернберг. — Тебя это отнюдь не красит!

Далее из рассказа Васи Штернберга следовало… Будто бы, этот самый родственник вывесил на всеобщее обозрение совершенно непотребное полотно… Абсолютно голая девица… гигантских размеров… возлежала на пляже, в заливе ядовитого оттенка и, вызывающе глядя прямо на зрителя, поднимала в руке большой кавказский рог с вином. Явно готовилась произнести тост в честь всего рода мужского…

Картина называлась «Пиратская Венера». Подписана «Айвз».

«Пират Айвазян!» — молнией пронеслось в голове у Вани.

Штернберг, между тем, продолжал. Девица, (вернее, картина с изображенной девицей!), была с секретом. Если покачаться чуть вправо-влево, девица начинала подмигивать, и ее рот расплывался в совсем уж непристойной улыбке…

В Академии вспыхнул форменный скандал.

Народу сбежалось… целая толпа. Студенты, профессора, академики… кучковались возле картины и покачивались вправо-влево… Смех, восторженные выкрики, гневные восклицания… словом, скандал.

— Тебя требует к себе… ректор! — коротко заключил Вася.

— Ты, главное, не перечь. Молчи себе… Профессора страсть как не любят строптивых. Мол, виноват, исправлюсь. Мол, затмение нашло. Безденежье проклятое заело… Может и пронесет! — наставлял на ходу Вася Штернберг растерянного Ваню.

Друзья, перепрыгивая через сугробы, торопились в Академию.

У парадного подъезда Вася остановил Айвазовского. И отвел его за угол. Решил сходить для начала один. На разведку.

Бедный Ваня стоял у стен родной Академии и выглядывал из-за угла, как иностранный шпион. На душе у него скребли кошки.

Штернберг вернулся довольно быстро. Лицо его было бледным.

— Если тебе угодно корчить из себя петрушку, изволь! Но меня избавь от этого балагана. Мы, кажется, друзья. Я не заслужил подобного к себе отношения, — сходу заявил Василий.

— Ради Бога!.. — взмолился Айвазовский. — Умоляю, объясни…

И Штернберг объяснил. Недоверчиво щуря свои светлые глаза, он изложил другу дальнейшее развитие событий. Будто бы этот одноглазый родственник уже успел побывать на заседании совета и забрать картину. Более того! Даже не извинившись и, гневно стуча по паркету деревянной ногой, он объявил профессорскому составу:

— Обидеть художника может каждый!

И вышел, сильно хлопнув дверью. Через секунду вернулся и назидательно добавил. Когда юнгу Ваню признают за границей, дескать, всем вам, сухопутным крысам, будет стыдно. И что, вы еще ему в ножки поклонитесь. И уже на самом пороге добавил. Дескать, он лично никого вешать на реях не будет. А следовало бы.

Будто бы все это он сотворил по поручению самого Вани.

— Ваня! Ты действительно сошел с ума! — покачав головой, закончил рассказ Василий Штернберг.

— Нет! — вдруг разозлившись, сказал Айвазовский. — Я вовсе не сошел с ума! У меня нет никаких одноглазых, одноногих родственников! Но кое кто… у меня ответит за эту выходку! Я не позволю порочить свое имя!

И отодвинув изумленного Штернберга, Ваня направился на заседание совета Академии. Прямо так, не снимая шинели.

Твердая решимость Вани заметно уменьшалась по мере приближения к кабинету ректора. Увидев строгие лица профессоров, портреты выдающихся живописцев по стенам, выпускников Академии… Кипренского, Брюллова, Иванова… А за спиной ректора портрет самого Государя Императора Николая I в полный рост, бедный Ваня окончательно стушевался.

«Пиратская Венера» Айвазяна, естественно, произвела скандал. Вся профессура была в шоке. Преподаватель Вани, милейший Максим Никифорович Воробьев заикался и пил воду. Сам ректор Оленин гневно сверкал глазами и мерил шагами кабинет. Взад-вперед.

Как только Ваня предстал пред их очами, ректор резко остановился и повернулся к нему:

— Извольте объясниться… милостивый государь!

От решимости Вани уже не осталось и следа. Под грозными взглядами портретов великих художников он сник.

— Это… это… непостижимо!.. Невозможно! — бормотал Ваня.

— Что «непостижимо»? Что «невозможно»? — продолжал гневаться ректор Оленин. — Милостивый государь! Вы не один в кабинете… Извольте выражаться таким образом… чтобы… чтобы вас можно было хоть как-то понять.

Ваня попытался было объяснить, что сроду не писал никаких «пиратских венер». И что обнаженная женская натура вообще не его стихия. Его никто не слушал.

— Извольте отвечать по существу! — бушевал ректор Оленин. Но ничего вразумительного бедный Ваня объяснить не мог. Он только виновато улыбался, разводил руками в стороны. И время от времени резко встряхивал головой, будто хотел согнать с макушки надоевшую муху.

Короче, всем профессорским составом Ване было высказано категорическое требование. Чтоб впредь одноглазых родственников в стенах Академии никто не видел. И стука деревянной ноги не слышал.

— Кое-кто… дорого заплатит за все это! — продолжал бормотать Ваня Айвазовский уже на улице.

Друзья топали под неуютным петербургским небом на Васильевский остров. Оба снимали комнаты невдалеке друг от друга.

— Надо тебе невесту сыскать! — подвел итог Вася Штернберг. Вася был из обрусевших немцев. И как все немцы, любил во всем ясность и порядок. У каждого мужчины должны быть жена и дети.

Он прекрасно понимал, в особо запущенных случаях, таких как у Вани, положение спасти может только женщина. Во-он… сколько их на Невском… Так и шастают, туда-сюда, туда-сюда… И каблучки как на зло, стучат очень даже призывно.

Но бросив взгляд на своего друга, Вася Штернберг решил до поры отложить это кардинальное средство. Одного взгляда на Ваню Айвазовского было достаточно, чтоб понять, время для принятия универсального лекарства еще не пришло.

Юный художник, втянув голову в плечи и сильно ссутулившись, брел по тротуару рядом со Штернбергом и глаза у него были, как у побитой собаки…

Вернувшись в свою холодную и неуютную каморку, Айвазовский не нашел в зеркале никого. Айвазян отсутствовал.

Ваня со вздохом поставил стул прямо перед зеркалом и, не раздеваясь, уселся на него, готовый ожидать появления пирата хоть до самого утра, если понадобится.

«Где он шляется, этот… тип?» — со злостью думал Ваня.

Впрочем, в Петербурге довольно много мест, где можно весело и содержательно провести время.

Пират Айвазян появился неожиданно. Ближе к ночи. Ваня уже начал задремывать, сидя на стуле. Увидев пирата Айвазяна, Ваня мгновенно вскочил со стула и решительно заявил:

— Сударь! Кто вам позволил являться в Академию?! Кто позволил вывешивать свое бездарное творение под моим именем?!

— Хотел помочь, — невозмутимо отозвался пират. — Ты, юнга, не в ту сторону гребешь. Но… ничего! Я сделаю из тебя настоящего морского волка. Я беру над тобой шефство!

Айвазян, очень довольный собой, повернулся к Ване спиной и начал выставлять на стол разнообразные бутылки. Ваня требовательно постучал в зеркало.

— Сударь! Я не нуждаюсь в подобной опеке! Я требую…

— Юнга-а! — повысил голос Айвазян. — Мне некогда-а! У меня сегодня сбор старых боевых друзей.

Валя открыл, было, рот, но пират совершенно неожиданно перед самым его носом задернул занавеску. С той стороны зеркала.

Несколько мгновений бедный Ваня стоял, как громом пораженный. Не в силах сдвинуться с места. Через несколько минут занавеска чуть отодвинулась в сторону. Из-за нее показалась самодовольная физиономия пирата. Он строго погрозил Ване пальцем, как мальчишке.

— Па-апрошу не беспокоить! — нагло заявил он. И опять скрылся за занавеской.

Это уже переходило все допустимые пределы. Ваня Айвазовский долго раздумывал. Потом решил действовать по плану. Записал его на бумаге. План состоял из трех пунктов.

С понедельника — начать новую жизнь.

Закончить новый морской пейзаж.

Избавиться от пирата Айвазяна.

Последний пункт Ваня подчеркнул тремя жирными чертами.

С наступлением сумерек на Невском проспекте возникает особая атмосфера. Гуляющим по нему во всем мерещится какой-то загадочный смысл. Кажется, обычное дело. Дворники поднимаются по лестницам и зажигают фонари. А большинство гуляющих воспринимают это как сигнал к действию.

С некоторых пор в витринах иных магазинов и сомнительных салонов стала появлятся «Пиратская Венера». В различных вариантах. С подписью «Айвз.». «Сны пиратской Венеры», «Венера берет на абордаж греческое торговое судно», и тому подобное. Айвазян явно поставил свое творчество на поток.

Ваня Айвазовский перестал бывать на Невском. Обходил его стороной. Поди, потом доказывай, что ты не верблюд.

Другое дело Вася Штернберг. Он и не думал оставлять своей идеи насчет кардинального лекарства. Как истинный друг, настойчиво занимался поисками подходящей невесты.

Кто ищет, тот всегда найдет.

В одном из художественных салонов Вася Штернберг познакомился с необычной девушкой. Англичанкой. В Петербурге она служила простой гувернанткой. Но само ее имя несло в себе некий налет романтизма. Ее звали Юлия Гревс.

Тысячу раз прав тот француз-философ, который утверждал, все англичанки похожи на лошадей. Не иначе, потому что каждое утро трескают овсянку. Что есть, то есть. Не отвертишься. Взаимное влияние, взаимное проникновение. Собаки ведь походят на своих хозяев. С англичанками та же история. Только наоборот.

Короче, англичанка Юлия Гревс смахивала на породистую лошадь.

Вася Штернберг с Юлией Гревс нагрянули в каморку Айвазовского ранним утром. Ваня еще глаза продрать не успел, как следует. Что неудивительно, всю ночь работал. Юный художник изумленно таращился на эффектную девушку, разговаривающую с чудовищным акцентом, и никак не мог прийти в себя.

Штернберг прозрачно намекнул. Дескать, гостей следует угощать чаем. Хотя бы. И не проснувшийся Ваня побрел к глухой старушке, клянчить чай. И что-нибудь к нему.

Штернберг и Юлия Гревс, между тем, вели светскую беседу.

Юлия Гревс любопытствовала:

— Почем… все художники… так поздно… просыпаешься?

— Лентяи! — был ответ Васи Штернберга. — Им бы только на печке лежать…

— И никакой способ разбудить? — удивлялась Юлия Гревс.

— Почему! — пожимал плечами Штернберг. — Есть способ! Врезать дрыном по кумполу. Всего и делов-то.

— Варварский язык! — морщилась Юлия Гревс. — Что есть… «дрын»?

В глазах Васи Штернберга мелькали веселые искорки. Он явно развлекался, приобщая иностранку к экзотике родной страны.

— Дрын… такая большая палка с утолщением на конце.

— Что есть «кумпол»? — продолжала расширять познания Юлия.

— Калган. Качан. Башка… то-есть! Голова, по-вашему.

— Чудовищно! — потрясалась Юлия Гревс. — Чтоб разбудишь… вашего друга… нужно ударить ему… палкой по голова?

— А что делать! — кивал Вася Штернберг. — Азиаты мы… У нас даже будильников нет. Встаем по петухам.

— Петух? Я знаю «петух»! — оживилась Юлия. — Это такой вкусный птица… наподобие… курица?

— Именно! — поддержал ее Вася, — У нас даже поговорка есть. Курица не птица… леди не джентльмен.

Англичанка нахмурилась. Она опять не поняла.

— Разумеется… леди не джентльмен. В чем соль… ваша поговорка? Какой скрытый смысл?

— Ну… если по гамбургскому счету… джентльмен… как бы, не годится в подметки леди…

— Что есть… «подметки»? — любопытствовала Юлия.

Вася Штернберг на секунду задумался. Кажется, он сам уже слегка запутался в хитросплетениях великого русского языка.

— Тут что имеется ввиду… у нас… в дикой России… леди делают подстилки для обуви… из кожи джентльменов! — наконец-то выкрутился из щекотливого положения Вася.

— Какая… дикость! Ваши леди… все… такой жестокие?

Глубоко вздохнув, Вася Штернберг кивнул.

— У нас… так! У нас любая леди… и коня на скаку остановит, если что… И в любую избу на прием без доклада войдет… На то она и леди…

— Очень жестоко! — сокрушалась Юлия Гревс. — Делать из кожи джентльменов подметок… И негигиенично.

— Что делать! — вздохнул Вася. — Да, скифы мы… Да, азиаты…

Юлия Гревс быстро оглянулась на дверь и понизила голос.

— Скажи… Васил! — зашептала она. — А которые девушки… импонируют твоего друга?

— Импонируют!? Не было этого! Вот те крест! — испуганно прошептал в ответ Вася. И даже перекрестился. — У нас… в дикой России это вообще не принято…

— Я имеешь спрос… — продолжала шептать Юлия, — … которые девушки… нравишься твоему другу? Умный или… француженки?

В этот момент в каморке появился Ваня Айвазовский. Он ногой распахнул дверь, поскольку в руках держал поднос с тремя чашками свежего, только что заваренного, дымящегося, исконно английского напитка. В смысле, чая.

В начале той весны в Петербург прибыл Карл Павлович Брюллов, Великий Карл. Эта новость с быстротою молнии пронеслась по городу и привела всех поклонников живописи в неописуемый восторг.

В Академии художеств все было в движении, все в волнении. Самого художника встретили аплодисментами. Проводили в отдельную залу, где была повешена его картина «Последний день Помпеи».

Картину объявили лучшим произведением искусства 19-го столетия. Трагическое событие из жизни римского народа до глубины души потрясло всех, побывавших на выставке единственной картины.

«И стал последний день Помпеи, Для русской кисти первый день» — как пароль шептали друг другу вовсе незнакомые люди.

Ваня Айвазовский одним из первых имел счастье насладиться великой живописью. Молодых художников более всего потрясло, что Брюллов изобразил и самого себя среди жителей гибнущей Помпеи с ящиком красок на голове.

Вот оно! Истинное место настоящего художника. Быть среди людей. И на празднике, и в смертный час. Это чувство на всю жизнь засело в душе начинающего художника.

Уходя домой, он решил посещать выставку каждый день.

Пират объявился на выставке сразу же после ухода Вани. Наверняка специально так подгадал. Айвазян явился светской публике с какой-то накрашенной вульгарной девицей, которая ежеминутно визгливо хохотала, бесцеремонно разглядывала в лорнет мужчин и теребила его за рукав.

— Оник! — морщилась девица. — Пойдем! Здесь все ясно…

— Оник! Мне надоело-о…

Сам пират Айвазян, бегло осмотрев полотно, подошел к великому Брюллову, стоявшему рядом, и во всеуслышание заявил:

— Эта штука… посильнее «Фауста» Гете будет!

Одобрительно кивнул и даже похлопал Карла Павловича по плечу.

И уже уходя, заметил, мол, раму для картины следует сделать посолиднее, побогаче.

Сказать, что светская публика Петербурга была шокирована, ничего не сказать.

Великий Карл долго не мог прийти в себя. Ежеминутно утирал вспотевший лоб и недоуменно пожимал плечами. Но не произнес, ни слова. Воспитанные люди тем и отличаются от прочих, они никогда не выказывают своих чувств прилюдно.

Когда Ване на следующий день доложили об очередной выходке «его родственника», он впал в отчаяние. Влиять на поведение пирата было никак невозможно. Как невозможно было даже предугадать его дальнейшие поступки.

Ночами Ваню Айвазовского мучили кошмарные сны. Из всех углов являлись голые «пиратские Венеры» и беспрерывно произносили тосты в его честь.

Ваня похудел, осунулся. Под глазами появились синие круги.

Весна в Петербурге стремительно вступала в свои права.

Ваня Айвазовский получил любовное послание. Не совсем традиционное. Письмо начиналось словами. «Я к Вам пишу! Чего же боле? Что я могу еще сказать?». И так далее, и тому подобное.

Роман Александра Сергеевича еще не был напечатан, но уже ходил по рукам. Тысячи юных курсисток переписывали от руки «письмо Татьяны» и рассылали первым попавшим в поле зрения юношам.

Почта Петербурга в те дни работала с чудовищной перегрузкой. Белыми ласточками порхали по всему городу любовные послания пушкинской героини. Страстно любить не запретишь!

Ваня тоже получил. И был чрезвычайно счастлив. Хотя и понимал в глубине души, послание адресовано не ему конкретно. Скорее какому-то выдуманному юноше. Но все равно, приятно.

Письмо было явно от очень юной особы. Поскольку пахло не какими-то там… французскими духами, а самым натуральным турецким мармеладом, что продается в любой кондитерской на Невском.

В последний день выставки учеников к Ване стремительно подскочило очень юное существо. Настолько юное, что кроме огромных глаз ничего и не было. И пахло от нее турецким мармеладом.

— Как вы смеете… так дурно думать о нас… женщинах?!

— Вы… женщина? — не подумав, удивленно воскликнул Ваня. Скорее от стеснительности, нежели от нахальства.

— Я тоже… представительница… — смутилось юное создание. Юной представительнице прекрасной половины человечества на вид было… очень мало. Не более… впрочем, ладно. Не в том суть.

Суть в том, что юная разгневанная особа чрезвычайно понравилась Ване Айвазовскому. Сразу. Он почувствовал себя рядом с нею настоящим мужчиной. Сильным и талантливым. Они разговорились. Он проводил ее. По Невскому. Сначала в одну сторону. Потом в другую.

Выяснилось. У них чрезвычайно много общего. Оба безумно любят море. Оба родом с юга России. Только Ваня из Феодосии. Анна, (так звали юное создание!), из Керчи. Соседи, можно сказать.

Анечка стояла посреди каморки, прижав руки к груди, и в ее огромных глазах застыл такой же огромный страх.

— Вы хотите, чтоб я… разделась?

Большого красноречия стоило Ване переубедить юное существо. Ничего подобного у него и в мыслях нет. Он хочет только написать портрет. Вот… до сих пор. Не более.

— Сядьте поближе к окну. Там больше света. Вот так!

Ваня усадил Анечку на стул, развернул ее прелестную головку к свету и встал за мольберт. Работа закипела.

Обычно работая, Ваня разговаривал сам с собой. У многих художников есть такая дурная привычка. Одни поют себе под нос, чаще всего, не имея ни слуха, ни голоса, другие разговаривают.

Теперь Ваня разговаривал с прелестной моделью. Анечка изредка кивала, поскольку ей было запрещено менять выражение лица и даже открывать рот.

Ваня и сам не заметил, как выложил Анечке все, что было на душе. Так и вывалил на чистую, доверчивую девушку всех своих айвазянов, пиратских венер и прочие напасти.

Наивная Анечка верила и не верила. Она едва заметно кивала, ее огромные глазищи становились еще огромнее. Изредка от удивления она даже открывала рот.

Тогда Ваня Айвазовский очень сердился.

— Анечка! Закройте рот! — строго говорил он. И хмурился.

Через несколько недель они расстанутся… А еще через два десятилетия встретятся вновь. Ваня уже станет знаменитым, известным всему миру художником, абсолютно одиноким и глубоко несчастным. А Анечка превратиться в эффектную молодую женщину. И все у них будет прекрасно… А пока…

— Анечка! Закройте рот!..

По окончании сеанса, в ответ на откровения Вани, девушка, (неожиданно для самой себя!), призналась. Это она написала Ване Айвазовскому письмо. Она давно (и тайно!), наблюдает за ним и его творчеством. Посещает все выставки учеников Академии. Его морские пейзажи… самое восхитительное из всего, что когда-либо видела Анечка в своей жизни.

Короче, автором признательного «письма Татьяны» является она. Анна Саркисова. Не в том смысле, что она является Пушкиным. А совсем в другом смысле…

Той же весной в Александрийском театре состоялась премьера «Ревизора». Николая Васильевича Гоголя. Спектакль тот был отмечен сразу несколькими скандалами.

Во-первых, сам автор почему-то не счел нужным присутствовать на премьере. Во-вторых, все зрители разделились на две группы. Восторженных сторонников и оскорбленных противников. В первой группе преобладали студенты, мелкие чиновники, девушки-швеи. Самая разношерстная публика. Во второй высший свет Петербурга. В ложах и креслах сверкали мундиры военных, шикарные туалеты дам…

Ваня Айвазовский с друзьями однокурсниками тоже прорвался на премьеру. Устроились, естественно, на галерке.

Высший свет мгновенно узнал в персонажах пьесы самих себя. И негодовал, негодовал… По партеру разносились реплики:

— Безобразие!.. Клевета!

— Запретить!.. Наказать!

Разночинная публика ликовала. Наконец-то нашелся смельчак, бросивший в лицо продажному чиновничеству — правду! Имя автора у всех на устах. Гоголь!.. Гоголь!!!

— А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!

— Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!

Половину первого действия Ваня Айвазовский, не отрываясь, смотрел на сцену. Жадно впитывал в себя гениальное произведение.

Каково же было изумление нашего героя, когда, бросив взгляд вниз, он увидел в партере… в восьмом ряду… Александра Сергеевича Пушкина! А рядом с ним… (О, Боже!)… пирата Айвазяна!!!

Айвазян вел себя просто вызывающе. Из всей публики партера выделялся своей развязностью и дурными манерами.

Но самым странным, даже диким, показалось Ване поведение самого Пушкина. Казалось, великого поэта ничуть не смущает бесцеремонность и панибратство Ваниного «родственника».

Веселая парочка громче всех хохотала на каждую реплику и неистово аплодировала после каждого эпизода.

В антракте Ваня незаметно наблюдал за ними из-за колонны. Стоя в самом центре залы, великий поэт и пират Айвазян хлопали друг друга по плечам и весело хохотали, явно пересказывая каждый на свой лад только что виденное. Гуляющие по вестибюле вздрагивали и сторонились их. Не иначе на Пушкина произвел ошеломляющее впечатление «Ревизор» Гоголя. Пушкин вообще был крайне впечатлительной натурой. Слава Богу, на спектакле не было Натальи Николаевны. От стыда Ваня был готов провалиться сквозь паркетный пол.

После того спектакля, однокурсники, (разумеется, кроме Васи Штернберга), начали сторониться Айвазовского. Если и подходили, то с заметной усмешкой докладывали об очередных «подвигах» пирата.

— Говорят, он уже с самим Пушкиным на дружеской ноге?

Что было делать бедному Ване? Втолковывать каждому встречному, лично он не имеет ко всем этим безобразиям ни малейшего отношения? Это проделки пирата «живописца» Айвазяна? И что у него нет подобных родственников? Кто б ему поверил.

Оставалось только терпеть. И ждать подходящего случая, чтоб расквитаться с наглым и бестактным пиратом.

Погода в Петербурге всегда отличалась большой переменчивостью. Весной того года она показала свое непостоянство во всей красе. Не успели горожане сменить зимние одежды на более легкие, как задул с Финского залива холодный ветер и, оказалось, что вернулась зима. Вроде, весна на дворе, снега давно стаяли, а холод несусветный, и ветер до костей пронизывает. В такие дни прохожие особенно торопятся по домам. Улицы почти пусты.

В глубокой задумчивости продрогший Ваня медленно брел по улице в свою каморку. Черная полоса в его жизни продолжалась, расширялась и, казалось, конца ей не будет. Единственное светлое пятнышко, Анечка, куда-то исчезла. По легкомысленности, Ваня даже не спросил ее адреса. В остальном… Профессора, при виде Вани, поголовно хмурились и укоризненно покачивали головами. Друзья однокурсники просто откровенно смеялись за спиной. Подобное невезение кого хочешь выбьет из колеи.

Сзади раздался цокот копыт. Ваня по привычке посторонился и скорее машинально, чем из любопытства, оглянулся.

Но это была не лошадь. Это была англичанка Юлия Гревс. Ее каблучки цокали по тротуару, как копыта лошади по мостовой. Что неудивительно. Англичанки ведь все… А-а, ладно. С этим ясно.

— Почем ты избегаешь меня? — спросила Юлия Гревс, даже не ответив на приветствие юного художника.

Ваня пожал плечами, В его планы не входило, избегать Юлию. Они и виделись-то всего один раз. Тогда, у Вани в каморке. Но Юлия Гревс, кажется, была другого мнения на сей счет.

— Так не можно обращаться с приличным девушкой!

Ваня открыл было рот, чтоб разубедить англичанку. Дескать, лично он, Ваня Айвазовский, ко всем представительницам прекрасного пола со всем уважением. В том числе и к ней, Юлии Гревс.

— Итак! — решительно перебила Юлия. — Я есть согласна!

— Согласны? — недоуменно переспросил Ваня.

— Перестань повторять сзади меня! — тоном строгой учительницы сказала Юлия.

— Повторять?

— … это не есть прилично!

— Да, да… Вполне вероятно.

Бедный Ваня никак не мог взять в толк. Что собственно хочет от него эта крупная иностранная девушка. Пока не услышал от нее совсем уж из ряда вон выходящее заявление.

— Я есть согласна получить твой руку и сердце!

— Руку? — машинально, как попугай, переспросил Ваня.

— И сердце тоже, — подтвердила Юлия Гревс.

Ваня не нашелся что ответить. Очевидно, англичанка просто его с кем-то перепутала.

— Я есть согласна совершить с тобой свадебный путешествий. На пиратском шхуне. Это есть романтично…

Юлия Гревс, прижав к груди свой внушительный ридикюль, покачивалась с пятки на носок. И загадочно улыбалась.

И вдруг Ваню Айвазовского как громом шарахнуло! Он понял!!! Он мгновенно все понял!.. Беспардонный и бесцеремонный пират и в самом деле решил взять над ним шефство! Более того, решил по своему разумению устроить его, Вани Айвазовского, личную жизнь! Даже не спросив его мнения, решил женить!!!

Бедный Ваня отшатнулся и чуть не вскрикнул. Англичанка удивленно вскинула брови. Юный художник замахал на нее руками, будто увидел привидение и бросился бежать.

Ваня Айвазовский стремительно бежал по пустым, однообразным улицам Петербурга. Быстрее зайца, быстрее лани. Словно какой-то камень, пущенный из пращи.

Холодный ветер свистел у него в ушах. Вскрикивали в испуге редкие прохожие. Ваня бежал.

Сворачивал направо, налево, но постоянно слышал за спиной стук каблучков…

Порой Ване казалось, сзади уже не каблучки стучат настойчивой англичанки, а сам Медный Всадник соскочил с пьедестала, и преследует его цокотом своего могучего коня…

Бедный Ваня!.. Бедный Ваня!

— Да ты, Ваня, прямо Дон Жуан! — заявил с порога Штернберг. По праву друга Вася заходил в каморку Айвазовского когда ему вздумается. Днем и ночью. Он плюхнулся на старый диван, уселся в привычную позу, нога на ногу, и с усмешкой продолжил:

— Твоя англичанка во всем призналась.

Если б юный Айвазовский мог в этот миг посмотреть на себя в зеркало, он бы увидел ка-ак! изменилось его лицо. Но зеркало было занавешено. С той стороны.

— В чем… призналась? — почти шепотом спросил Ваня.

— Оказывается… — продолжил со смехом Штернберг, — … у вас уже свадьба назначена. Не в прямую, разумеется, сказала. Все так, намеками, намеками… Но английские девушки так умеют намекнуть, самый тупой француз поймет.

«Час от часу не легче!» — пронеслось в голове бедного Вани. К слову сказать, Ваня еще не посвящал своего друга во все неприятности, ополчившиеся на него с момента появления в зеркале пирата. И о самом пирате Айвазяне не говорил ни слова.

Теперь время пришло! Далее скрывать от лучшего друга ужасное положение не имело смысла.

— Василий! Ты мне друг? — решительно спросил Айвазовский. Штернберг удивленно вскинулся и уселся поудобнее, ожидая продолжения. И продолжение последовало…

Ваня Айвазовский рассказал все. Подробно, обстоятельно, как того и требовала ситуация.

Неурядицы российской жизни часто заводили немецкие мозги Васи Штернберга в абсолютный тупик. В такие мгновения Вася цепенел и надолго выпадал из реальной действительности. Но то, что поведал Ваня Айвазовский превосходило все мыслимые фантазии.

Выслушав исповедь друга, Ваш Штернберг повернул голову, и довольно долго смотрел на шкаф. Потом поднялся с дивана, подошел к нему и попытался что-либо рассмотреть в зеркале. Но оно, как уже сказано, было занавешено. С той стороны.

— Ты утверждаешь, он реально существует? — наконец изрек Штернберг.

Как сказку про белого бычка, пришлось бедному Ване снова и снова пересказывать… Появление в зеркале… «Пиратская Венера»… дикие выходки на ректорате… с Карлом Брюлловым… Панибратство с самим Пушкиным… и так далее. О том, что уже добрая половина витрин Невского проспекта увешана бесстыжими девицами, Ваня умолчал.

Вася Штернберг сел на стул и глубоко задумался. Думал он долго. Не менее получаса.

Айвазовский успел за это время совершить утренний туалет, приготовить незатейливый завтрак, состоящий из чая и бутерброда и проглотить его. Наконец Штернберг очнулся.

— Я б на твоем месте на дуэль вызвал этого типа! — задумчиво протянул Штернберг, и лицо его просветлело от этой мысли… — «К барьеру! Милостивый государь!..». И без всяких экивоков!

— В самом деле… — все более воодушевлялся Штернберг. — Дуэль… это превосходно! Я секундантом буду… Где б только пистолеты раздобыть? — неожиданно озабоченным тоном спросил он. И опять надолго задумался. Теперь уже не менее, чем на час.

Весь вечер Ваня намеренно с грохотом переставлял мебель. Топал ногами и вообще, пытался произвести как можно больше шума. Надеялся привлечь внимание Айвазяна. И тот не выдержал.

Занавеска дрогнула и отодвинулась в сторону. Из зеркала на Ваню смотрела уже привычная наглая физиономия.

— Юнга-а! Нельзя ли потише…

— Сударь! Как вы посмели!!! — зашелся от гнева бедный Ваня.

Пират не сразу сообразил, даже нахмурился. Через секунду понял и лицо его расплылось в довольной ухмылке.

— Из англичанок получаются хорошие поварихи, — уверенно заявил он. И подмигнув, добавил. — И жены тоже. В походе пригодится.

— Вы должны немедленно вернуть все в исходное положение.

Ваня уже приготовился по пунктам перечислить. Во-первых, извиниться перед наивной девушкой. Во-вторых, забрать у нее обратно предложение руки и сердца… Но пират Айвазян просто пропускал мимо ушей все ванины возмущения.

— Пора жениться, юнга! — настаивал он. — Англичанка нам подходит. Но всем статьям. Готовься к отплытию, юнга!

От такой вопиющей наглости Ваня чуть не начал заикаться.

— С чего вы решили, будто я собираюсь…

— Пора становиться настоящим мужчиной.

Пират уже собрался задернуть занавеску, но Ваня, (неожиданно для себя самого!), трахнул об пол стулом. Да так, что тот разлетелся на части. Однако пирата это ничуть не смутило.

— Что ты видел в жизни, юнга?! — вскричал он. И тут же сам ответил. — Ты ничего не видел в жизни. Я покажу тебе весь мир! Кроме того, мне пора кое с кем посчитаться на Средиземноморье!

И пират задернул занавеску. Окончательно и бесповоротно.

Ваня Айвазовский был юношей самых честных правил. Помолвка с Юлией Гревс состоялась втайне от общественности. Штернберг поклялся молчать, как египетская мумия. Юлия и Ваня тоже решили до поры объявлять о своих намерениях. Но сие событие уже через день стало известно всей Академии. Не иначе болтливый Айвазян растрезвонил, больше некому.

Сдержанно, но с глубоким чувством поздравил Ваню учитель, милейший Максим Никифорович Воробьев. Расцеловал в обе щеки и даже прослезился. Очевидно, вспомнил себя в юности. И пожелал Ване совершенствовать свой дар живописца. При любых обстоятельствах! многозначительно подняв брови, добавил учитель.

Самое странное, с этого момента отношение к Ване окружающих стало заметно меняться в лучшую сторону. Однокурсники уже не насмехались за спиной, профессора перестали хмуриться, при встречах даже улыбались. Да и «пиратских венер» в витринах Невского проспекта заметно поубавилось. Словом, черная полоса невезения, если и не рассосалась окончательно, то дала глубокую трещину.

По итогам весенней выставки Ваня получил золотую медаль. И естественно, возможность поехать в Италию на стажировку. Существовала в Академии такая замечательная традиция, отправлять наиболее одаренных учеников за границу, довершать свое художественное образование.

Как известно, лучшее средство от уныния — чашка шоколада в Филипповской булочкой. И золотая медаль на итоговой выставке. И то, и другое Ваня Айвазовский получил. Правда, медаль была малой. И шоколад излишне горячим, (он даже обжег верхнюю губу), но настроение юного художника заметно улучшилось. Как никак, ему предстояла поездка за границу. В вечный город Рим. Город художников и архитекторов.

Бедный Ваня рано радовался.

Получив в ректорате извещение о стажировке, Ваня бросился в свою каморку собирать вещи.

Как ни старался, вещей набралось несметное количество. Ваня пытался разом все впихнуть в чемодан, (даже прыгал на нем!), но проклятая крышка никак не желала закрываться.

Увидев как Ваня мучается, любопытный пират не выдержал, подошел к зеркалу. Так и прилип к нему носом.

— Тщательнее надо, юнга, тщательнее! — как всегда тоном знатока строго указал он.

— Вас не касается, — сухо ответил Ваня.

— На твоем месте, юнга, я бы взял минимум, — философски заметил Айвазян. — После первого же абордажа будешь иметь все что захочешь. Любые вещи. Всех басонов, расцветок и размеров.

Пират по-прежнему, (почему-то!), был абсолютно убежден, Ваня почитает за счастье, отправиться на разбой и грабеж. Наверняка он очень бы удивился, если б Ваня изложил ему свое понимание «пиратства» на море. Но Ваня решил в общении с Айвазяном избрать другую тактику. «Молчание — золото!».

Айвазян между тем расхаживал по «своей» комнате и отвратительно стуча по полу деревянной ногой, напутствовал юношу:

— Поезжай, юнга! Я выдвинусь вслед за тобой. Отплытие назначаю через десять дней. Из Неаполя.

Пират несколько секунд молчал. Потом, усмехнувшись, добавил:

— Повариху свою не забудь прихватить!

Ваня вскипел и бросился с кулаками на зеркало. Но коварный пират задернул занавеску. И бедный Ваня опять остался ни с чем.

У него возникло ощущение, будто он в который раз! опять! наступил на те же грабли. И опять получил по лбу.

Италия, конечно, превосходная страна. Старинная архитектура, соборы и все прочее. Но уж очень много итальянцев. Услышать русскую речь на улицах итальянских городов случается крайне редко.

Хорошо Вася Штернберг всегда рядом. Слава Богу! его тоже направили на стажировку. С таким другом, хоть на край света. Он и комнаты снимет из всех дешевых, самые чистые и просторные. И с питанием никаких проблем.

— Тут за углом… есть одна приличная забегаловка!

В любом городе Вася Штернберг отыскивал «за углом» одну приличную забегаловку, где всегда дешево и сытно кормили.

В Венеции юные художники раскрывали свои этюдники и ставили мольберты прямо на площади святого Марка. Четырехугольная площадь со всех сторон окружали старинные здания 14-го и 15-го века. Она напоминала собой огромный, мраморный зал. В глубине стоял сам древний собор святого Марка. Пятью золочеными куполами он поразительно походил на русские церкви.

Доверчивые, ручные голуби такая же достопримечательность площади, как и сам знаменитый собор. Одна беда. Местные голуби имели подлую привычку садиться прямо на голову. Попробуй, сосредоточься. Но со временем друзья привыкли.

Работали много. С раннего утра и до самого позднего вечера. Не обращая внимания на голубей и туристов.

В один из таких рабочих дней Ваня Айвазовский услышал у себя за спиной удивленный возглас:

— Ва-анечка-а!.. Айвазовский!..

Каждый, кто хоть однажды видел Николая Васильевича Гоголя живьем, невольно улыбался. Он на всех производил впечатление рассеянного и абсолютно незащищенного человека. Впрочем, как известно, первое впечатление только от заурядных личностей всегда точно. Сущность гения всегда скрыта от посторонних глаз.

Ваня Айвазовский тут же загородил свою картину спиной. Даже раскинул руки в стороны, дабы великий писатель не смог ничего разглядеть. Ване казалось недопустимым показывать самому Гоголю что-либо незаконченное, незавершенное. До него доходили слухи, что Николай Васильевич, (большой знаток и любитель живописи!), издали внимательно наблюдал за его учебой и творчеством, и даже покровительствовал ему.

Увидев Ваню Айвазовского, раскинувшего руки, прячущего свою картину, Гоголь громко и весело засмеялся.

В тот же день он увез с собой молодых художников в Рим.

Рим — великий город. Каждый камень его развалин, зданий и виадуков до предела насыщен энергией созидания. Именно потому художники и поэты, писатели и философы всего мира так стремятся в этот вечный город.

Обычно замкнутый и молчаливый Николай Васильевич, встретив в Риме соотечественника, мгновенно превращался в полную свою противоположность. Становился общительным, разговорчивым и очень веселым. Знакомые и друзья величали его лучшим гидом всех времен и народов.

В первую же лунную ночь, подхватив под руки Айвазовского и Штернберга, Гоголь поволок друзей на осмотр Колизея. На узких улочках редкие прохожие шарахались от стремительной троицы.

Только взобравшись по полуразрушенной лестнице на самый верх амфитеатра, с высоты третьего этажа, увидев все грандиозное величие этого древнейшего здания, друзья поняли, почему Гоголь выбрал именно лунную ночь для осмотра.

Колизей пуст. Нет болтливый, назойливых туристов. Тишина. Нет, не менее назойливых и болтливых торговцев сувенирами. Если прислушаться, можно услышать рев многотысячной толпы, жаждущей крови, крови, крови… Услышать рев диких животных, уже почуявших запах добычи… Услышать стоны раненых и умирающих гладиаторов… Десятки тысяч смелых и отважных людей были убиты на этой арене для развлечения толпы… Тишина Колизея кричит…

Древний цирк. Символ величия человеческой души. Символ низости человеческой натуры…

Друзья долго сидели в ту лунную ночь на ступеньках лестницы Колизея. Молчали. Слишком велико было впечатление от увиденного.

В ту ночь по традиции учеников Академии друзья поклялись друг другу в вечной дружбе.

— Я счастлив, Ваня! — неожиданно сказал Василий.

… вернувшись в Петербург, Штернберг всеми правдами-неправдами убедит профессуру Академии продлить ему стажировку еще на один год… И опять уедет в Рим… Теперь уже навсегда… Он просто растает в воздухе от двустороннего воспаления легких… Он уйдет из жизни совсем юным, только начинающим жить художником. Лишь несколько изящных эскизов останутся после него…

— Я счастлив, Ваня!

Лунная ночь в Риме. Лишь несколько окон слабо светятся в разных концах города.

Вон… едва пробивается из-за занавески полуподвальной комнаты тусклый свет свечи… За мольбертом стоит молодой русский художник Василий Штернберг… Он неподвижно застыл перед только что начатой картиной… Еще мгновение и он поднимет кисть… он будет писать всю ночь…

Совсем на другом конце города, на холме в просторной, но неуютной мастерской, сидит на табурете перед величественным полотном «Явление Христа народу» русский художник Александр Иванов. Вот так он каждую ночь часами сидит перед полотном и неподвижным взглядом смотрит прямо перед собой…

А на другом холме вечного города в просторном кабинете до потолка, заваленного книгами, за письменным столом сидит русский писатель Николай Гоголь. Две свечи освещают лишь лицо писателя, да пару страниц какой-то рукописи. Гоголь тоже застыл в неподвижной задумчивости…

На окраине города, в наспех снятой комнатенке, разложил на полу в беспорядке многочисленные рисунки и наброски русский художник Ваня Айвазовский. Сзади него на мольберте картина. Но какая именно, не видно. Картина еще не раскрыта, занавешена полотном. Ваня будет всю ночь перекладывать рисунки и наброски, так и эдак, выкладывая одному ему известную мозаику…

Странная атмосфера висит в воздухе ночью в Риме… Как минимум, полгорода спит, другая половина погружена в мучительные творческие поиски…

Лишь отдаленные крики раненых гладиаторов из Колизея, да рев диких животных могут потревожить покой вечного города…

Пират Айвазян объявился в Риме как снег на голову. Ваня случайно увидел в витрине одного сомнительного заведения картинку, сильно смахивающую на «пиратскую венеру». Приподнятое настроение его мигом улетучилось.

А на утро следующего дня в ванину комнату вошел Штернберг и непривычно тихим, голосом поведал.

Вчерашней ночью многочисленные жители Рима могли наблюдать разудалую компанию, которая шаталась по улицам древнего города и, в окружении невесть откуда взявшегося цыганского хора, с бубнами и плясками, не давала уснуть сразу нескольким кварталам.

— Эх-х! Ра-аз! Ды… еще pa-аз! Еще много… много ра-а-аз!!!

Разудалая компания горланила на улицах вечного города всю ночь. Вязалась к прохожим, переворачивала скамейки и урны.

Не желая травмировать лучшего друга, Вася Штернберг не уточнял, ка-ак! именно во главе этого сборища, с бутылкой рома в руке, отплясывал одноглазый пират Айвазян, собственной персоной. И ка-ак! буйное веселье переросло в потасовку с местными карабинерами. Друзья одновременно глубоко вздохнули и задумались.

Работа лучшее лекарство от всевозможных бед. Не сговариваясь, юные художники с головой окунулись в творчество. Ведь именно для того они и были направлены за границу. На казенный счет.

Выставку своих картин Ваня Айвазовский готовил с особым рвением и тщательностью. Безжалостно браковал негодные, (с его точки зрения!), работы и постоянно менял местами полотна на стенах, ища наиболее выгодное расположение. Вася Штернберг, помогавший другу, зверски устал, по сто раз на дню спускаться и влезать по шаткой скрипучей лестнице под самый потолок. Но не роптал.

Выставка морских пейзажей юного русского художника в Риме произвела эффект разорвавшейся бомбы. Темпераментные итальянцы размахивали руками, переходя от полотна к полотну и говорили, говорили, говорили… Никак не могли взять в толк, откуда у этого юноши из далекой северной страны такое тонкое ощущение морской стихии? Как ему удается столь ярко и красочно запечатлевать ИХ пейзажи? И вообще… откуда это знание загадочной итальянской души?

Уже на следующее утро Ваня Айвазовский проснулся знаменитым. О нем писали в газетах. Местные поэты посвящали ему стихи. Многочисленные поклонницы одолевали с требованиями автографов.

Вершиной успеха стало приглашение в Ватикан. Сам Папа римский Григорий 16-тый решил приобрести одно из его полотен для своей картинной галереи.

Мгновенный и оглушительный успех вскружил юному художнику голову. Ваня Айвазовский порхал в облаках… Начал путать дни недели, людей и события. Даже трезвый Штернберг не мог вернуть лучшего друга в исходное состояние.

Отрезвление пришло внезапно. В один из дней Ваня должен был явиться Ватикан на прием к самому Папе римскому. Получить из его рук почетный диплом признанного живописца.

Каково же было потрясение юного художника, когда накануне вечером Вася Штернберг положил перед ним на стол кипу газет, в которых черным по белому, на чистейшем итальянском языке… (услужливые газетчики снабдили каждый экземпляр подстрочным переводом!), было написано! Вручение почетного диплома в Ватикане уже состоялось! Вчера!!!

Из газет следовало… Вчера после полудня в резиденции Папы римского Григория случилось скандальное событие…

На все лады римские газетчики описывали возмутительное, бестактное поведение самозваного представителя интересов русского художника. В воздухе запахло международным скандалом.

Нарушая все мыслимые правила приличия, одноглазый пират, даже не дослушав выступление Папы римского, выхватил из его рук почетный диплом и, небрежно сунув его себе под мышку, заявил:

— Э-э… да-арагой! С этим ясно. Садись, давай… поговорим!

Пират уселся первым, закинул здоровую ногу на деревянную и жестом (!) пригласил Папу римского присесть рядом.

Папа римский застыл в неподвижности. Пират продолжал:

— Скажи… монах! Что есть истина?

Из газетных строчек явствовало. Так прямо и брякнул, «монах»! Хотя каждому просвещенному человеку ясно, Папу римского следует называть «ваше высокопреосвященство». И никак иначе.

Надо отдать должное Папе римскому Григорию. Он внимательно посмотрел прямо в глаза Айвазяну и, едва заметно усмехнувшись, ответил:

— Истина… в Христе… безбожник!

На том аудиенция и закончилась.

Ваня стремительно шагал, почти бежал, по узким улочкам вечного города. Шел мелкий, противный дождь, но юный художник не обращал на него ни малейшего внимания. Сам того не замечая, он постоянно поворачивал направо. Наматывал круги вокруг центра.

Необходимо было срочно избавиться от чувства беспомощности и обиды, охватившего его после прочтения газет. Лучший друг Штернберг не мог помочь. Сам пребывал в оцепенении.

«Надо с этим покончить!», — в ярости шептал Ваня, даже не замечая, что топает прямо по лужам. «Этот пират Айвазян, кажется, и не собирается отплывать в свое грабительское плавание. Кажется, он просто задался целью — исковеркать художническую судьбу, мою! Надо что-то предпринимать! Решительное и конкретное!».

Ваня нашел Гоголя в одном из уютных кафе, что расположено под шатрами в первом переулке от Колизея, если идти строго на север. Великий писатель мелкими глотками пил кофе из фарфоровой чашки и смотрел прямо перед собой в одну точку.

Напряженно думая, Николай Васильевич всегда тянул двумя пальцами кончик носа, будто пытался вытянуть его еще больше.

Увидев промокшего до костей Ваню, он встрепенулся и, радостно улыбнувшись, жестом пригласил юного художника составить ему компанию. Это было очень кстати. Ване было необходимо с кем-то посоветоваться. Иначе его просто могло разорвать изнутри. И Ваня сходу начал рассказывать.

На удивление Гоголь слушал очень внимательно и даже сосредоточенно. Понимающе кивал. И Ваня, постепенно успокоившись, подробно, шаг за шагом, рассказал Николаю Васильевичу все свои злоключения, начиная с того момента, когда впервые столкнулся с пиратом Айвазяном в зеркале.

Закончив излагать похождения пирата и свои неприятности с этим связанные, Ваня устало замолчал и поднял на Гоголя глаза, полные мольбы о помощи или хотя бы сочувствия.

Николай Васильевич недаром был великим писателем. Он ничуть не удивился исповеди. Даже наоборот, обрадовался! Перестал тянуть себя за нос и слегка шлепнул левой рукой правую, как шлепают расшалившихся детей.

— Вот что, голуба моя! Дело житейское! — спокойно сказал он, (Николай Васильевич всех, к кому относился с симпатией, без различия чинов и звания, называл «голуба моя»). — Не берите сие в голову…

Ваня ожидал чего угодно, только не такой обыденной реакции. Он даже слегка обиделся.

— Да… как, же так, Николай Васильевич!

Гоголь, еще секунду назад казавшийся абсолютно спокойным, вдруг резко переменился.

— А знаете ли вы, голуба моя… — неожиданно с раздражением спросил он, — … такого писателя, Г. Яновского?

Такого писателя Ваня не знал, отрицательно помотал головой.

— Так вот, голуба моя, этот самый Г. Яновский… — продолжал Гоголь с откровенной злостью, — … существо полумистическое. Таких я называю «мистиками». Разумеется, к чему я клоню, голуба моя?

Ваня не догадывался. Пока.

Николай Васильевич между тем все более распалялся.

— Пользуясь своей полуреальностью, этот… с позволения сказать, писатель Г. Яновский шляется по всем редакциям, заходит в светские салоны и морочит уважаемым людям головы! Будто бы… автор «Ревизора» он и есть! И будто… «Н. Гоголь», всего лишь… псевдоним! Это я-то — псевдоним!!! — возмущался великий писатель. — … Наглость несусветная! Предлагает свои бездарные литературные поделки, и требует гонораров… ни с чем несоизмеримых!.. Как вам это понравится, голуба моя?

В знак солидарности Ваня Айвазовский возмущенно запыхтел.

Николай Васильевич продолжал, все более распаляясь.

— Берет взаймы крупные суммы, голуба моя, а отдавать-то мне! Был бы талантливый литератор, Бог с ним!.. Так ведь, бездарщина беспросветная!.. Представляете, голуба моя, какая обо мне молва идет по Петербургу?

— Я ничего такого не слышал… — попытался успокоить Гоголя Ваня, но безуспешно.

— Например! — возмущался Николай Васильевич, — … этот… Г. Яновский сделал предложение руки и сердца одной очень милой особе. Не буду говорить ее имени, чтобы лишний раз… вы понимаете? Голуба моя! — пытливо заглядывал в глаза Ване Николай Васильевич. — … Занял у ее отца сумму в ассигнациях и был таков!

Внезапно Гоголь вздрогнул, оглянулся по сторонам и резко понизил голос.

— Он тоже… где-то здесь бродит… — прошептал он.

— Кто? — не сразу понял Ваня.

— Г. Яновский… Он меня преследует…

— Не может быть!

— А письма отсюда… в Петербург! — яростно шипел Николай Васильевич. — Мне доподлинно известно… Г. Яновский послал отсюда, из Рима письмо самому Государю!.. Дескать, проигрался в карты в пух и прах, нахожусь в бедственном положении! И потребовал (!!!)… чтобы сам Государь… — Гоголь совсем понизил голос, — … создал фонд спасения великого писателя Н. Гоголя. А собранные средства направил сюда… на имя Г. Яновского…

Довольно долго оба собеседника молчали. Мелкий и противный дождь белесой пеленой покрывал вечный город.

Неожиданно Гоголь встрепенулся и посмотрел на Ваню таким взглядом, будто увидел впервые в жизни.

— Вы своих предков знаете? До какого колена? — спросил он.

— Ну… маменька, папенька…

К своему стыду Ваня плохо знал собственную родословную.

— Покопайтесь в своих предках, голуба моя. Наверняка, какого-нибудь Айвазяна откопаете… — заключил Гоголь. — … Переселение душ! «Мистики» и есть абсолютное переселение. Ничего другого. Мой Г. Яновский является моим прадедушкой по материнской линии… Ваш, наверняка, тоже. «Мистики» все на одну колодку.

Честно говоря, ни в какое переселение душ Ваня Айвазовский не верил. Но существование «мистиков» реальный факт. А факты, как известно, упрямая вещь. От них не отмахнешься.

— Самое смешное… — горько усмехнулся Гоголь, — … что я сроду в руках карт не держал… — но увидев недоверчивый взгляд Вани, поспешно добавил, — Разве только так… по мелочи… Вовсе не для денег, а чтобы вечность провести…

Напрасно Николай Васильевич оправдывался. Всему Петербургу было известно, он страстный, картежник и мистификатор.

Собеседники опять долго молчали. Николай Васильевич жестом пригласил официанта, заказал себе еще кофе, а Ване Айвазовскому большую чашку куриного бульона. Что было очень кстати. Наш юный друг, промокнув до костей, находился на грани заболевания.

Великий писатель и начинающий художник сосредоточились каждый на своем напитке. И довольно долго не произносили вслух ни слова. Хотя у обоих было ощущение, будто беседа их продолжается.

— Подозреваю, голуба моя… — опять зачем-то оглянувшись по сторонам, продолжил Николай Васильевич, словно они и не прерывали разговор, — … что и у самого… — Гоголь выразительно потыкал пальцем вверх, — … даже у самого Государя Императора «мистик» есть!

Гоголь поспешно перекрестился. Ваня тоже. За компанию.

— Посудите сами, голуба моя… С одной стороны… умница, знаток искусств, тонкий ценитель музыки… С другой… солдафон, грубиян, ни одной юбки мимо не пропустит… и вообще! Как подобное укладывается в одной личности? — спросил он. И тут же сам себе ответил. — А никак! «Мистик»!.. — Гоголь вздохнул и даже сокрушенно покачал головой. — У всех «мистики». Век такой! А вы, голуба моя, говорите…

Полегчало ли на душе у Вани после откровенной беседы с великим писателем? Да и нет. Согласитесь, маловероятно, что ваша зубная боль утихнет, если вдруг увидите, как другому щеку разнесло. Всем известно, зубную боль каждый обречен переживать в одиночестве. Что ж тут говорить о «мистиках». Каждому свой.

«Господи!» — шептал бедный Ваня, бредя в свою мастерскую на окраине вечного города и поеживаясь от мерзкой погоды. «Скорей бы уж в Россию вернуться! Этот пират Айвазян, как ни верти, человек южный… Может в нашем северном климате угомонится?».

Наивный Ванечка! Коварный и наглый Айвазян и не думал унимать свой пиратский темперамент. Он явно и жить торопился, и чувствовать спешил. Знал, ему отпущено совсем немного.

Но еще долго итальянские газеты с восторгом описывали пьяные дебоши и дикие выходки представителя молодого русского художника.

Петербург встретил юных художников необычайно теплой осенью. Будто по заказу, пора очей очарованья держалась в том году до самого первого снега. Друзья с головой окунулись в работы.

Ваня организовывал свою первую выставку в стенах Академии. Штернберг помогал и хлопотал о продлении своей заграничной стажировке. Дни кружились и мелькали, как листья в Летнем саду.

Первая персональная выставка в стенах родной Академии, это не кот начихал. Ваня Айвазовский волновался до дрожи в коленках. Признание за границей дело хорошее, но признание, (или НЕпризнание!), своих — приговор на всю жизнь.

Но все свершилось самым наилучшим образом. Морские пейзажи, привезенные Ваней из Италии, были одобрены высокой комиссией.

Общественность Петербурга приняла молодого художника. Конечно, на выставке не было того ажиотажа, что сопровождал выставки Брюллова или Иванова. Не было и ярких личностей из поэтических и литературных кругов. Но факт рождения талантливого художника-мариниста признали все. Газетчики писали об этом с откровенной доброжелательностью. Что, честно говоря, не очень-то свойственно газетчикам.

Не преминул сунуть свою ложку дегтя в общую бочку с медом разбойник Айвазян. Уже на следующий день после открытия выставки на базарах (?!) и толкучках появились жалкие, уродливые копии всех Ваниных итальянских пейзажей. Ваня был вне себя! Если бы (не дай Бог!) столкнулся с Айвазяном, разорвал бы на куски. Но пират предпочитал не показываться в зеркале. Словно чувствовал, терпение юного художника лопнуло. Близок финал.

За час до закрытия выставки перед Ваней возник некий субъект. Довольно противной наружности. С бегающими глазками.

— Позвольте представиться! Г. Яновский!

Ваня мгновенно напрягся, весь подобрался.

— Автор скандального «Ревизора». Слышали, небось? — усмехаясь, продолжил субъект.

Ваня Айвазовский вспыхнул, как шведская спичка. Даже ярче.

— Сударь! — дрожащим от волнения голосом произнес Ваня, — Вы… вы, сударь, негодяй и мерзавец! Я вызываю вас!

Ваня начал судорожно шарить по карманам, совершенно забыв, что никаких белых лайковых перчаток у него сроду не водилось. И швырять в лицо подлому Г. Яновскому совершенно нечего.

«Мистик» великого Гоголя до жути перепугался и мгновенно растворился в толпе.

— Молодец, юноша! — одобрил поступок Вани какой-то проходивший мимо офицер с угрожающего вида усами.

— Шулеров и самозванцев… канделябрами надо! Канделябрами!

Только глотнув холодного осеннего воздуха, Ваня смог перевести дыхание. «Канделябрами надо!.. Канделябрами!» — звучал в его ушах голос бравого офицера. И Ваня Айвазовский решился…

В маленьком магазинчике, что на Гороховой улице, Ваня долго приценивался. Выбирал канделябр покрупнее, поувесистее!

Легкая заминка возникла, когда приказчик неожиданно объявил. Канделябр продается только в паре с другим. Продать один он никак не сможет. Накладно и все такое.

В кармане у Вани никак не хватало на оба канделябра. Это он знал совершенно точно. Не оставалось ничего другого… Ваня схватил канделябр с прилавка, прижал его к груди и с такой ненавистью взглянул на приказчика, что тот мигом стушевался. Начал извиняться, кланяться и даже проводил до двери.

Увидев юного художника, стоявшим посреди каморки, дрожащим от праведного гнева, с канделябром в руке, пират Айвазян испугался.

— Юнга-а! Юнга-а! Не нада… волноваться! Давай решим наши разногласия… консенсусом! — начал бормотать он, выставляя вперед себя руки, в надежде сдержать порыв Айвазовского.

Но было уже слишком поздно.

— Ничтожное существо! — вскричал Ваня, не двигаясь с места, презрительно глядя на пирата. — Ты исковеркал всю мою жизнь!.. Ты погубил мою молодость!.. Если б не ты… низменное создание, из меня бы получился великий художник!.. — бедный Ваня уже плохо контролировал себя, выкрикивая справедливые обвинения, — Я бы мог стать Орестом Кипренский!.. Карлом Брюлловым!!! Все погибло!!! Но я расквитаюсь с тобой… карикатура на человечество!!!

Ваня сделал решительный шаг к зеркалу. Айвазян неловко поджав под себя деревянную ногу, опустился на колени.

— Юнга-а!.. Ванечка-а!.. — испуганно зашептал он. — … Что ты делаешь?.. Неужели ты до сих пор не понял?!

— Знать ничего не желаю… — медленно, сквозь зубы, пробормотал Айвазовский.

Он сделал еще один шаг к зеркалу. Пират схватился за голову.

— Ведь ты… это я!.. А я… это ты! В другом воплощении!!!

Но удержать юного художника уже не смогло бы даже внезапно случившееся землетрясение во всем Петербурге.

Ваня Айвазовский сильно размахнулся и изо всей силы трахнул канделябром прямо по зеркалу…

Прогремел какой-то странный гром…

Ослепительно вспыхнуло и тут же погасло хмурое небо за окном…

Зеркало разлетелось на множество осколков…

Ваня Айвазовский прикрыл глаза ладонью, и несколько минут стоял так, в неподвижности… с канделябром в руке…

В Петропавловской крепости выстрелила пушка… Странно. Ведь было около десяти часов вечера… Отнюдь не полдень.

Наутро стекольщик вставил в створку старого платинного шкафа новое зеркало. В нем отражалось только то, что было в действительности. Никаких пиратов, никаких «мистиков».

Ваня аккуратно собрал осколки прежнего зеркала в коробку из-под обуви и выбросил на помойку за углом дома.

Странное дело. Никакого облегчения юный художник не ощущал. Более того, возникло странное чувство, будто он собственноручно вырвал из груди кусок собственной души. И в том месте, (где-то чуть справа от сердца), образовалась пустота-а…

Это место непонятным образом ныло… болело… подчас не давало свободно и легко дышать…

Ваня Айвазовский всегда много трудился. После происшествия в убогой каморке на Васильевском острове стал просто одержимым. Друзья поражались фантастической работоспособности. Из-под его кисти выходили все новые и новые незаурядные полотна… Известность пришла к нему стремительно, но Ваня будто и не заметил ее.

Будто на старых черно-белых фотографиях мелькали перед ним события его собственной жизни… Но ни одно из них не трогало.

Как сторонний наблюдатель взирал он на собственную свадьбу с англичанкой Юлией Гревс. А через несколько лет, после череды унылых скандалов, на тянувшийся бесконечно долго, развод…

Со спокойным достоинством внешне и с откровенной скукой внутри, уже в тридцать лет Иван Айвазовский, как бы со стороны, наблюдал за вручением ему звания почетного академика в Петербурге…

Работа, работа… Выставки, выставки… Поездки по всему миру… Париж, Лондон, Нью-Йорк, Мадрид, Лиссабон, Прага, Москва…

Толпы людей в разных концах света восторженно рукоплескали Ивану Айвазовскому…

Ничто не затрагивало его души… Ничто не волновало, как прежде. Будто весь мир потускнел и померк. Яркие краски и чувства бушевали только на его картинах… Жизнь же Ивана Константиновича была сплошной бесконечной серой полосой… Пока однажды…

… однажды после очередной московской выставки, уже на улице его окликнули.

— Иван Константинович! Вы… меня не узнаете?

Иван обернулся. Перед ним стояла совершенно очаровательная молодая женщина. Сам бы к такой Иван ни за какие коврижки не посмел подойти. Внутри он так и остался застенчивым подростком.

Иван виновато пожал плечами и отрицательно помотал головой.

— А та-ак… — со смехом спросила женщина. И неожиданно очень широко раскрыла свой очаровательный рот. Будто бы от удивления.

Иван мгновенно вспомнил.

— А-анечка-а! — радостно вскричал он.

Без всякого преувеличения можно утверждать, от улыбки Анечки Саркисовой в ушах Ивана Константиновича зазвучали сразу несколько оркестров, исполняющих симфонию на всех мыслимых инструментах, какие только есть в наличии у музыкантов всего мира. А сам мир мгновенно стал разноцветным и заиграл всеми цветами радуги.

Женщины существа высшего порядка. Этот тезис даже в научных кругах не обсуждается. Женщина, самим фактом своего существования, даже ничтожное существо способна возвести в ранг достойного гражданина. Добропорядочного и законопослушного. Что уж говорить о такой творческой личности, как живописец.

Восторженно встретила провинциальная Феодосия молодую жену известного художника. В день их свадьбы полк наездников-джигитов даже устроил конные состязания в ее честь.

Иван Айвазовский с первого дня развил бурную деятельность. Купил участок земли, и начать строить на берегу моря свой дом. Медовый месяц прошел под знаком строительства.

По замыслу дом должен быть просторным и светлым. С мастерской и небольшим выставочным павильоном.

Строители во все времена были самым бестолковым народом. За ними нужен глаз, да глаз. Иван Константинович отслеживал все этапы строительства. Вносил коррективы, изменения… Анечка постоянно рядом. Так они и ходили, взявшись за руки…

Иван Константинович был особенно придирчив при возведении мастерской. У него уже возникли мысли о молодых художниках, его будущих учениках. Молодых должна привлекать его мастерская, как перелетных птиц свет маяка.

Весной следующего года, по завершении строительства, Иван Константинович устроил для жителей Феодосии большой праздник. Повод самый основательный!.. Двадцать лет его творческой деятельности. Можно подвести кое-какие итоги.

Праздник получился пышным, веселым, многолюдным. Весь день празднично одетые феодосийцы группами собирались во дворе и на улице около дома художника. В родном городе и его окрестностях не было человека, который бы не знал Айвазовского в лицо. И не гордился бы своим знаменитым земляком.

На море, напротив дома художника, постоянно барражировали лодки с рыбаками. Женщины и девушки бросали цветы. Отовсюду звучала музыка. И вдруг… тишина. Все повернулись к морю…

В бухту входила эскадра кораблей. Это Севастополь прислал своих представителей поздравить художника. С кораблей доносилась громкая военная музыка.

А в полдень открылась выставка картин знаменитого художника в его новой мастерской…

Вечером в саду был устроен бал… Поздно ночью… фейерверк!

Еще долгие годы жители скромного провинциального городка вспоминали тот праздник, который им подарил художник…

Айвазовский всегда много работал. Порой изнурительно много. Можно только поражаться, откуда он черпал силы еще на так называемую, «общественную деятельность»?

Городской водопровод, железная дорога, благоустройство порта, детский приют, городская гимназия… всего и не перечислишь. На собственные средства Айвазовский выстроил в родном городе здание для Музея древностей. И несколько фонтанов.

Каждый день в один и тот же утренний час, знаменитый художник совершает прогулку по городу. Его узнают и здороваются все. По завершении прогулки Иван Константинович направляется в свою мастерскую. Работать, работать.

Но иногда, особенно в дни полнолуния, великий старик выходит к морю и, глядя куда-то на линию горизонта, тоскливо шепчет:

— 0-оник! 0-они-ик! Где ты?.. Отзовись…

Жители провинциального городка почему-то считают, у великого художника кто-то погиб на море.

В эти же дни его часто видят в беседке на самом берегу моря. Наиболее любопытные, незаметно подойдя к ней, могут услышать, как преклонного возраста художник вдохновенно беседует сам с собой. Причем, на разные голоса.

Обычно обвиняющим тоном говорит один. Звонким, почти юношеским голосом. Ему, со смехом, отвечает другой. Более низкий, и с явным кавказским акцентом.

Подслушивающие ничего не понимают в этом разговоре. Потому как обсуждаются проблемы дней давно минувших.

Жители маленькой Феодосии снисходительно относятся к этой причуде великого художника. Почему бы и нет… Почему не побеседовать с умным человеком…