Суржик гнал свой «Форд» на предельной скорости в сторону Волоколамска. Будто участвовал в международном ралли Париж — Дакар. Ново-Рижское шоссе и в этот раз было абсолютно пустым. Только изредка по встречной полосе, отделенной высоким бордюром, с ревом и клубами сизого дыма, как гигантские майские жуки проносились огромные крытые грузовики с прицепами. Дальнобойщики спешили насытить мегаполис товарами и продуктами из прибалтийских государств.

Быстрая езда всегда поднимала Суржику настроение. Но не в этот раз. По закону бутерброда, только выезжая за город, Валера всегда вспоминал о незавершенных делах. Вот и сейчас. Достал ненавистный мобильник, набрал номер, прижал к уху.

— Учебная часть? Будьте добры, Марину! Да, да. Спасибо. Жду, — проорал Суржик в трубку, преодолевая шум и треск. — Мариночка? Это я. Опять полный завал. Последний раз, честное слово. Сегодня никак не смогу, хоть тресни. Да плевать мне на него, он сам бездельник, каких мало. Бумажки только умеет перекладывать. Скажи моим пай-девочкам, что… мол, черт ее знает! Скажи что-нибудь, придумай сама. У меня фантазия иссякла. Да! Даже так? Это которая самая активная? Да, да, помню. Все вопросы задает. Один глупее другого. Ну и Бог с ней! Скажи, что у меня рак или инфаркт. Что меня увезли в Склифосовского, наконец. Я никак не могу. Я наверстаю. Все всё сдадут. Моя группа всегда впереди. На белом коне. Так и передай им. Целую. Естественно, естественно.

За четыре безумных дня он как-то мгновенно привык: всегда рядом Надя. Привык! Теперь, особенно в последние дни, чувствовал себя за рулем крайне некомфортно. Бесконечно одинокий, и уже совсем немолодой человек.

Все четыре дня они не расставались ни на минуту. По магазинам, в кафе, в Дом литераторов Суржик везде брал с собой Надю. Даже в издательство «Крот», где планировался выпуск его новой книги, потащил ее с собой. И повсюду они держались за руки. Как школьники. В машине, в издательстве, в кафе. Суржик видел удивленные взгляды друзей, особенно знакомых женщин, чувствовал за спиной насмешливые взгляды, но не придавал этому значения.

Привык! С некоторым удивлением Валера осознал, даже к сумасшедшей любви можно мгновенно привыкнуть. Как ни дико это звучит!

«Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все Святая воля Твоя!».

«Форд», оставляя за собой ленту бело-голубого дыма, с недовольным ревом глотал километр за километром. Суржик, не мигая, смотрел прямо перед собой в одну точку.

В эти минуты события в квартире его друга Леонида Чуприна на Кронштадтском бульваре обретали драматический характер. Черноволосая Татьяна, (во всем белом!), сидела на тахте и, закрыв лицо руками, громко и безудержно плакала. Челкаш пристраивался к ее ногам, так и эдак, всячески пытался успокоить гостью. Как и каждый представитель сильного пола, он терпеть не мог женских слез. Сам хозяин расхаживал на костылях по «кабинету» взад-вперед, как молодожен перед дверьми роддома, в ожидании рождения первенца. Взволнованность его была такого же градуса. Никак не меньше. Только костыли под мышками были в этой ситуации явно лишними.

— Нет, это уже совсем, ни в какие ворота! — пробормотал Леонид Чуприн. — Уронила в речку мячик!

Татьяна на тахте пододвинула к себе сумку, достала из нее платок, шумно высморкалась. Потом начала вытирать слезы, осторожно, стараясь не размазать тушь на ресницах. При этом продолжала судорожно всхлипывать.

— Застрелюсь… к чертовой матери! — негромко выговорила она. — Лучше вообще… не жить, чем так…

Чуприн остановился посреди комнаты, как вкопанный.

— Что не так!? — заорал он, не сдержавшись. — Что тебе… не так!?

— Все только оскорбляют… унижают… обманывают…

— Я-то здесь при чем!?

— Все вы одинаковые!

На подобное глобальное обвинение Леонид не нашелся, что ответить. Любой бы на его месте не нашелся. В самом деле, не станешь же аргументировано возражать: нет, я вовсе не такой как все! Я — особенная, яркая, неповторимая личность, индивидуальность и все такое. Он только с силой стукнул костылями по полу и еще пару раз прошелся взад-вперед. Челкаш в растерянности вертел головой. Глазел то на хозяина, то на плачущую гостью. Наконец, Чуприн не выдержал.

— Прекрати реветь!!! — рявкнул он, остановившись напротив Татьяны. — Терпеть не могу бабских слез!!!

— Сейчас, сейчас… — поспешно кивнула головой Татьяна. Она попыталась взять себя в руки, но не выдержала и всхлипывания продолжились с новой силой. Судорожно глотая слезы, она сморкалась и вытирала платочком слезы.

Леонид проковылял на кухню, взял самый чистый из всех граненых стаканов, налил в него воды из-под крана и вернулся в «кабинет», протянул Татьяне. Она благодарно кивнула, начала пить мелкими глотками. Зубы ее выбивали чечетку о края граненого стакана. Чуприн поморщился и отвернулся.

— Если бы вы хлебанули хоть сотую долю тех унижений, через которые приходится продираться мне… — глотая воду, бормотала Татьяна. — Если б на вас обрушилась хоть малая толика тех преследований, которым ежедневно подвергаюсь я.… Если бы.… А-а… Что говорить! — безнадежно махнула рукой она, — Не поймете! Вы из другой сферы!

— Ладно, ладно! — примирительно сказал Чуприн. — Беру свои слова обратно! Все!!!

Татьяна допила воду, поднялась с тахты, поставила стакан на край стола и несколько раз глубоко вдохнула, — выдохнула. Потом, одернув кофту, не глядя на Леонида, опустив глаза в пол, направилась в коридор, к входной двери.

Леонид Чуприн ее не удерживал. Молча стоял и смотрел ей в спину. Уже приоткрыв дверь на лестничную площадку, Татьяна замерла. Потом медленно прикрыла дверь и повернулась. Долго-долго смотрела на Леонида Чуприна каким-то странным взглядом. Решительным и испуганным одновременно.

— Я должна… сказать вам… — с усилием выговорила она. — Нечто… очень важное!

Леонид поморщился, помотал головой.

— Знаешь что… красотка! — усталым голосом сказал Чуприн, — Уходя, — уходи! Честное слово! Ты меня до печенок достала!

Татьяна переступила с ноги на ногу, отпустила ручку двери, глубоко вздохнула.

— Ваш «черный человек»… — по складам, выдавила она из себя, — …критик Марк Кречетов — это… я!

Леонид Чуприн удивленно вскинулся. Татьяна, глядя ему прямо в глаза, виновато развела руками в стороны. Несколько секунд Чуприн напряженно всматривался в ее лицо. Попытался рассмеяться, не получилось. Из его горла вырвался только какой-то хриплый кашель. В это мгновение за стеной у соседей опять вспыхнул скандал. Явственно доносились крики, звон разбитой посуды.

— Козе-ел! Я тебя ненавижу-у, козе-ел!!! — кричал визгливый женский голос.

— Как человека прошу, сука-а! Заткнись! Я за себя не ручаюсь!!! — перекрывал его сильный и сиплый мужской голос.

В квартиру Чуприна распахнулась входная дверь, мимо Татьяны в коридор ввалились трое подростков с радостными возбужденными лицами. В руках у двоих их них были полиэтиленовые пакеты.

— Дядя Лень! — громко объявил один из «киндеров». — Мы вашу машинку подобрали. Случайно обронили, да?

— Ее еще собрать можно, починить… — уверенно заявил второй «киндер».

Леонид Чуприн не ответил. Вообще не обратил внимания на подростков, возникших в его квартире. Не отрываясь, он во все глаза смотрел на Татьяну. Таким взглядом смотрят на привидение или на воскресшего покойника. Особенно, если не верят в подобные «явления природы». Татьяна взгляда не отводила. Чуть виновато улыбаясь, смотрела ему прямо в глаза. С некоторым испугом и вызовом одновременно.

«Киндеры» переглянулись и, пожав плечами, исчезли из квартиры. Только грустно звякнули «останки» несчастной «Эрики». Подростки оставили два полиэтиленовых пакета в коридоре перед дверью.

Леонид Чуприн и Татьяна Котова так и стояли на значительном расстоянии и напряженно всматривались друг в друга. Челкаш не выдержал вибрирующего в воздухе напряжения и неуверенно залаял. Но и он тут же замолчал.

Вдалеке над центром города прогремели раскаты грома.

Через час на Москву налетел ураган. Невиданной силы и свирепости. Он широкой полосой прошелся с северо-запада на юго-восток. Свирепствовал всего пару часов, но бед принес неимоверное множество. Вырвал с корнем и повалил несколько тысяч старых деревьев, в основном, лип и тополей. Сломал и расшвырял в разные стороны большинство рекламных щитов, сорвал со старых крыш кровлю, выбил несколько сотен беспечно оставленных раскрытыми окон. Два десятка перевернутых легковых машин и небольших торговых киосков, не счет.

Параллельно с завываниями ветра на город хлынул ливень. Кое-где даже с градом. Холодные потоки воды мгновенно превратили узкие переулки в ручьи, улицы и проспекты в полноводные реки. К этому в городе никто не был готов.

Рассказывали, на перекрестке в самом центре города видели бомжа-старика. С торбой за плечами и посохом в руках, он, как древнегреческий оракул, раскинув руки в стороны и тряся седой головой, орал громовым голосом:

— Во-от… оно-о-о!!! Возмездие-е! За грехи ваши-и!!!

Наблюдавшие сие публичное выступление, не знали: смеяться или плакать.

Уже через час по распоряжению самого Юрия Лужкова при московской мэрии был создан специальный штаб по борьбе с последствиями разбушевавшейся стихии. Пожарные машины с сиренами и включенными фарами катерами буравили залитые на полметра водой улицы. Вызовы «скорой помощи» по сотовым телефонам удвоились. Потом и утроились. На столичных магистралях образовались гигантские пробки. Троллейбусы встали. Автобусы и легковые «Газели», разумеется, тоже.

Москвичи и гости столицы, застигнутые ураганом на улицах и проспектах, бросились в магазины и кафе. Большинство укрылось в чужих подъездах или в подземных переходах. Но этим повезло меньше. Уже минут через десять, после начала ливня, подземные переходы превратились в подземные озера. Все укрывшиеся в них оказались по колено в воде. Канализационные стоки не справлялись с бурными потоками, хлынувшими с небес. Ходили слухи, где-то даже затопило станцию метро. Не обошлось и без жертв. Особенно пострадали люди преклонного возраста. Перед институтом Склифосовского образовалась очередь из машин «Скорой помощи».

Впоследствии старожилы утверждали, они не припомнят такого урагана. Хотя, старожилы для того и существуют, чтоб чего-то там «не помнить». Московские сторожилы всех уже достали своим беспамятством. Свежей тертой моркови надо больше трескать на завтрак, да сушеных абрикосов. Очень способствует улучшению мозговой деятельности. Просветляет память. Об этом любой медик знает с первого курса.

Москвичи и гости столицы в последними словами обзывали Гидрометеоцентр, который не удосужился заблаговременно предсказать приближение стихийного бедствия. Мало кто знал, что за час до урагана по кабинетам этого заведения гуляла паника.

— Анаконда! Анаконда! — испуганно из уст в уста передавали друг другу сотрудники угрожающее загадочное слово. Они имели в виду, всего-навсего, атмосферное давление. По краям мегаполиса, буквально по Кольцевой дороге оно было аномально низким, в центре, где-то в районе Бульварного кольца, аномально высоким. Идеальные условия для возникновения урагана. Это даже школьники семиклассники знают.

Словом, рядовые граждане, на чем свет крыли власти. Особенно досталось демократам. Каждому трезвомыслящему столичному жителю хорошо известно. Ничего подобного при коммунистах не наблюдалось. Короче, во всем виноват Чубайс!

Ничего этого Валерий Суржик не знал. Приемник в машине отсутствовал, украли какие-то умельцы еще полгода назад. Небо над головой было чистым и безмятежно голубым. Ни облачка. В это время он подъезжал к окраине Волоколамска.

На бензоколонке энергичная девица в окошке охотно и бестолково объяснила ему, как удобнее проехать. По словам королевы бензоколонки, детский дом с ласковым названием «Журавлик» располагался в трех минутах езды.

— Слышали, что у вас в Москве творится?

— У нас всегда так! — пожал плечами Суржик. — А что случилось?

— Вы что, ничего не знаете!? — вытаращила голубые глазищи девица. Они у нее и так были на два размера больше нормального. Теперь превратились в голубые блюдца. Как у бульдогов из сказки Андерсена.

— Конец света! — затараторила девица. — Ураган налетел. Двести метров в секунду. По радио передавала. Метро затопило! Останкинская башня рухнула!

— Как же мы теперь без телевизора? — равнодушно хмыкнул Суржик.

— Вот почему вас, москвичей, все не любят? — начала новый цикл девица.

— Завидуют! — отрезал Суржик.

Девица ничуть не обиделась. И даже помахала вслед ручкой. Она изнывала от безделья. Утро кончилось, рабочий день уже начался. Потому никто не жаждал заправлялся.

Подъезжая к старому барскому особняку, Суржик и сам не заметил, как попал в прошлое. Лет на двадцать назад. Угодил прямиком в славные восьмидесятые годы. Один кумачовый плакат над кирпичными воротами чего стоил. Каждому, кому перевалило за сорок, он был знаком до зубовного скрежета.

«Миру — мир!». Без разночтений. Коротко и выразительно.

В воротах особняка, бесстрашно загородив дорогу его «Форду», возникли два щуплых подростка. Оба в дешевеньких джинсах, в белых рубашках и с красными галстуками на тонких шеях. На рукавах у обоих красовались повязки. Оба, как по команде, дружно взмахнув руками, отдали Суржику салют.

«Взвейтесь кострами! Синие ночи!»

— Вы к кому?

— Пропуск у вас имеется?

Суржик высунулся из машины и предъявил стражам социализма свой членский билет союза писателей. Обычно это производило должное впечатление. Подростки долго и внимательно читали содержание его «корочки». Потом еще дольше сравнивали фотографию в членском билете с оригиналом. Прямо неподкупные суровые пограничники.

«На границе тучи ходят хмуро!».

— Не похож? — озабоченно поинтересовался Валера.

— На фотографии у вас волос больше! — строго сказал один из стражей. Что было совершеннейшей правдой. Членский билет на новый Суржик обменял лет десять назад. В те далекие славные времена волос на его голове было значительно больше.

— Кто-нибудь из начальства имеется? — спросил Валера.

Подростки дружно кивнули, но хмурое выражение не сходило с их пионерских лиц.

— У нас приказ!

— Посторонних не пускать!

— В случае неповиновения, стрелять на поражение! — понимающе кивнул Суржик.

Он раскрыл дипломат, достал две книги «Отважный муравей», два «Сникерса», две пачки жевательной резинки с ментолом. Почти насильно сунул в руки мрачным и неподкупным стражам социализма.

— Что это? — хмуро поинтересовался тот, который стоял чуть ближе.

— Взятка! — бодро ответил Суржик.

Подростки переглянулись и, одновременно вздохнув, распечатали «Сникерсы».

— Нам может нагореть! — прожевывая, заявил тот, который стоял ближе.

— Машину придется оставить! — добавил тот, который стоял чуть дальше.

Пришлось оставить «Форд» у ворот. Отогнать чуть в сторону, под тень старых лип, которые стройными рядами отгораживали территорию детского дома от остального мира. Валера взял с переднего сидения дипломат и, подмигнув стражам социализма, деловой походкой направился к главному корпусу.

Ступив на территорию детдома, Суржик понял, что он спит, и видит бредовый, навязчивый сон. Или попал на съемки фильма «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен!». Все было бы хорошо. Но уж слишком много вокруг пионеров. По разным направлениям, парами или тройками, держась за руки, маршировали. Так и шастали туда-сюда, туда-сюда…. И все поголовно отдавали ему салют.

Мистика усугубилась, когда он услышал за спиной резкий окрик:

— Журналист!

Суржик остановился как вкопанный в землю пограничный столб, повернулся и увидел перед собой на аллее точную копию артиста Евстигнеева. В роли начальника пионерского лагеря. Только у этого на шее не было пионерского галстука. Остальное совпадало до мелочей. Лысина, обтянутые парусиновыми штанами женские бока, длинный нос и настороженные бегающие глазки.

«Сейчас спросит: „Компоту хочешь?“» — подумал Суржик.

— Кто пустил? — спросил начальник пионерлагеря. То есть, детдома.

— Самовольно! — отрапортовал Суржик.

— Не положено!

— Если нельзя, но очень хочется, то можно!

— Демагогия! И нарушение, понимаешь, внутреннего распорядка!

— Союз писателей приветствует вас! — доложил Валера. И на всякий случай отдал некое подобие чести. Козырнул, так сказать.

— Писатель?

— Так точно! Детский. Валерий Суржик.

— По какой надобности?

— Командировка. Опыт воспитания молодежи. Описать и передать другим. Как эстафетную палочку. «Тимур и его команда», «Школа мужества» и все такое, — с комсомольской убежденностью в голосе заявил Валера. Когда надо, он и это умел. Актерство в юности не проходит даром.

— Время собирать камни! — для пущей убедительности добавил Валера.

Взгляд начальника оставался тем же суровым.

— «Мальчиш-Кибальчиш»? Одобряю.

Суржик достал из дипломата экземпляр своей книги, протянул «Евстигнееву». Тот взял «Отважного муравья», небрежно пролистал несколько страниц.

— Вы случаем не… педерас? — подозрительно спросил он. — Среди писателей очень процветает это явление. Особенно, которые вокруг детей увиваются.

«Сходу в лоб закатать или погодить?» — с тоской подумал Суржик. Но, преодолев искушение, вежливо поинтересовался у дубля артиста Евстигнеева:

— Сколько воспитанников у вас в подчинении?

— Шестьдесят семь.

— Поровну? Мальчики-девочки…

— Тридцать семь девиц. Парней тридцать.

— Обучение, проживание — раздельное? — продолжал с напором Суржик. Он давно усвоил истину. Главное, ошеломить вопросами. Не упускать инициативу.

— Не хватало, чтоб они спали в одной палате! — рассудительно отвечал «Евстигнеев», листая книгу Суржика, — Им только дай волю. Такой разврат пойдет по детскому дому, разнесут по бревнышкам. Контингент сложный.

— Понимаю вашу озабоченность!

— Почему «Отважный муравей»? — спросил он, захлопывая книгу. — «Отважный пионер» было бы лучше! Патриотичнее!

Фамилия «Евстигнеева» оказалось, совсем наоборот, Варфоломеев. Андрей Иванович Варфоломеев. Но от этого не было легче.

Идиотизм происходящего усугублялся с каждой минутой.

Кабинет директора детдома являл собой отделение местного краеведческого музея. Не меньше. Эскпозиция, по стенам и стеллажам просторного кабинета отражала славные времена социалистических соревнований. Пятилеток в четыре года. Первенства в космосе и в области балета. Портреты основоположников, Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, отличались чудовищно густыми бровями. И суровыми взглядами. Каждый чем-то отдаленно напоминал Брежнева. Явно местный художник поднаторел в написании именно Генерального секретаря ЦК КПСС.

Словом, каждый, входящий в кабинет, должен был ощущать трепет.

Суржик и Варфоломеев-Евстигнеев сидели в креслах. Каждый на своем месте. Как и положено. Варфоломеев-Евстигнеев за массивным столом, писатель Суржик перед оным. С блокнотом в руках.

— Ваше педагогическое кредо? — спросил Суржик.

Начальник Варфоломеев-Евстигнеев крякнул. Очевидно, недолюбливал слово «кредо», но ответил. Четко, как и подобает отставному военному:

— Дисциплина, дисциплина и еще раз — дисциплина!

— Слышал, в вашем «Журавлике» культивируют гармоничное развитие личности. Приобщение к музыке, поэзии, живописи…

— Это все игры Лоры Гонзалес, прежней директрисы. Царство ей небесное! Танцы, шманцы, обжиманцы.… Между нами, распустила она воспитанников до невозможности. Главное в воспитании — что?

— Дисциплина! — не моргнув глазом, ответил Суржик.

— Труд! — подняв вверх указательный палец, заявил директор. — Все беды, преступления, извращенчества от лени. От безделья! Если воспитанник ленится…

— В карцер?

— Без колебаний!

Суржик сделал вид, будто что-то отметил в своем блокноте.

— Меня интересуют выпускники? Как складываются судьбы? Кто кем стал?

— По разному.

— Есть, кем гордиться?

— В должности директора я всего четыре года. Не скрою, отдельными выпускниками можно гордиться. Нашу «Аллею Славы» наблюдали?

— Почему среди них нет звезды эстрады Надежды Соломатиной?

— Да, какая она «звезда»? — поморщился Варфоломеев-Евстигнеев.

Директор зачем-то оглянулся по сторонам и навалился грудью на стол.

— Не для печати. Строго между нами.

Суржик понимающе кивнул. Тоже чуть наклонился к «Евстигнееву». То бишь, Варфоломееву.

— Позорная страница нашего учреждения. Насквозь аморальная девица! Порочная и распущенная! С двенадцати лет вступала, понимаешь, в незаконные половые взаимоотношения. Есть свидетели. Её даже в специнтернат собирались оформлять. Неудивительно, что она на эстраде оказалась. Самое ей там место.

— Не любите эстраду?

Евстигнеев-Варфоломеев чуть не задохнулся от возмущения.

— Вы что, телевизор не смотрите!?

— Очень редко, — успел вставить Суржик.

— Распущенность хуже, чем на западе! Сплошные педерасы и эти, которые женщина с женщиной! И главное, все крупным планом показывают! В цветном изображении! Вы что там себе в Москве думаете? Куда мы призываем нашу молодежь!? Где будет наше светлое будущее!? — грозно вопрошал начальник Варфоломеев-Евстигнеев.

«Думал, такие уже вымерли!» — мелькнуло в голове Суржика. «Вместе с дирижаблями и двухместными велосипедами!».

— Мне говорили, Надя Соломатина не такая, — с самым искренним сомнением в голосе пробормотал Валера.

— Не такая!? — возмутился начальник Варфоломеев-Евстигнеев. — Она как раз еще хуже других остальных! Три раза побеги устраивала. Индивидуальные и даже групповые. Все задокументировано. Могу ознакомить…

— Верю на слово! — с беспредельной искренностью заявил Суржик.

— С двенадцати лет, понимаешь, в половые взаимоотношения вступала!

— С кем? — не выдержал Суржик.

— С нашим участковым милиционером. Его за это понизили в должности…

«Куда уж ниже-то?» — промелькнуло в голове у Суржика.

— Ее собирались оформить в специнтернат. Гонзалес воспротивилась.

— Гонзалес — это…

— Прежняя директриса, — поморщившись, сообщил Варфоломеев-Евстигнеев. — Развела тут, понимаешь, демократизацию. Танцы, шманцы, обжиманцы…. Соломатина у нее в любимчиках ходила. Это, в какие ворота!? С ума сойти можно! Я только после армии девушку поцеловал первый раз…

«И последний!» — мысленно усмехнулся Валера.

— А она!? Несмываемое пятно! На весь трудовой коллектив! Эта Соломатина здесь такие, понимаешь, эстрадные концерты закатывала! Перед моим вступлением в должность восстание организовала, устроила настоящий бунт!

— Бессмысленный и беспощадный? — уточнил Валера. Перед его глазами мгновенно возникла Надя. На баррикадах, с обнаженной грудью и со знаменем в руках.

— Не понял! — нахмурился директор.

— ОМОН вызывали? Или обошлись своими силами?

— Я тогда еще в должность не вступил.

— Какая причина? — любопытствовал Валера. — Не с бухты-барахты, бунт!

— Гонзалес их ненаглядную решили уволить. Уже приказ был подписан, — недовольно морщась, продолжил Варфоломеев-Евстигнеев. — Они и взбесились. Забаррикадировались в главном корпусе, грозились поджечь здание. Думаете, кто был у них главной заводилой?

— Догадываюсь, — усмехнулся Суржик.

— Рыжая потому что, — вздохнул Варфоломеев-Евстигнеев. — Все рыжие стервы.

— Так уж и все?

— Бог шельму метит! — убежденно заявил Варфоломеев-Евстигнеев. — Если собираетесь писать о нашем учреждении, могу предоставить список достойных кандидатов.

— Значит, о Соломатиной вы ничего не знаете? Не следите за ее судьбой?

— Мы отреклись от нее! — жестко ответил Варфоломеев-Евстигнеев. — Всем коллективом! Провели открытое собрание, проголосовали и отреклись! Единогласно!

— Воздержавшихся не было? — уточнил Суржик.

— Единогласно! — повторил Варфоломеев — Евстигнеев. — Направили в Министерство культуры открытое письмо. Приложили протокол общего собрания нашего коллектива.

Суржик топал к воротам по «Алле Славы» детского дома с ласковым названием «Журавлик». Портреты выпускников славного заведения поголовно отличались густыми бровями и жесткими глазами. Валера непроизвольно бубнил себе под нос «Марсельезу».

На обратном пути из Волоколамска Суржик заехал к себе на дачу. С единственной целью. Бывшая жена Вера уже несколько месяцев доставала с просьбами — воздействовать на сына. По ее словам, Игорь сейчас на распутье. Как Витязь перед камнем с вариантами. «Направо пойдешь.… Налево пойдешь…». Не доезжая до Истры, Суржик свернул к писательскому поселку.

Перед особняком стояла его собственная «Нива». С распахнутыми дверьми. Опять сын Игорь без спроса взял машину, негодяй. Ведь водит отвратительно, хуже некуда. Рискует и красуется, мерзавец.

Дверь «Титаника» тоже была распахнута настежь. Уже в прихожей Суржик услышал из подвала вялое цоканье. Цок-цок, цок-цок…. Как капли нудного дождя. Кап-кап…. Наверняка, сын Игорь играет со своей девицей в настольный теннис, больше некому. Честно говоря, сын Игорь чудовищно раздражал Суржика. Балбес, двадцать два года и ни черта не делает. Не учится и не работает. Все мечтает какой-нибудь аферой заработать миллион и уехать в Америку. Конечно, сам виноват, распустил парня до последней степени. Вот он и бездельничает, бьет баклуши, проматывает отцовские денежки. И девицу себе подобрал под стать. Такая же длинная, худая, как селедка, и такая же вялая. И стерва. Каждый раз норовит ему какую-нибудь завуалированную пакость сказать. Вдобавок она еще и косоглазая. В тусовке сына косоглазие почему-то считается эротичным, сексуальным. Валера не понимал этих глупостей. Если косоглазишь, иди к врачу, мигом исправят. И никакая сексуальность здесь ни при чем.

Суржик спустился в подвал, остановился в дверном проеме. Так и есть! Игорь со своей девицей перекидывались через сетку шариком. Играли как-то вяло, уныло, будто выполняли бесполезную работу. Девица напялила на себя мини почти до пупа и туфли на высоченных каблуках. Ноги ее оставляли желать лучшего. Были явно кривоватыми. Короче, она довольно сильно раздражала Суржика. Он даже мысленно не называл ее по имени. Только «она». Звали ее то ли Виола, то ли Лола, то ли Виолетта! А может это вовсе не имена, а клички. Они все сейчас под кличками. Игорь и девица были оба в одинаковых военных рубашках защитного цвета. Тоже глупая мода.

— Все кисните? — с порога спросил Суржик.

— Ага, — кивнул головой сын. — Все киснем. А ты все суетишься?

С сыном Валера давно уже общался, как со сверстником. Как с равным. Сам навязал ему этот стиль. Пытался хоть этим подстегнуть парня. Пустые хлопоты. Апатичного, равнодушного Игоря, казалось, ничто не могло вывести из состояния «сонной мухи». Суржика это просто бесило. В кого он такой уродился? Или они все такие, нынешние? С печалью я гляжу на это поколение! Жена Вера в молодости отличалась бешеным, взрывным темпераментом, была очень заводной. Вдвоем они составляли опасную для окружающих парочку. Меж собой тоже плохо ладили. Даже дрались. Иной раз при всем честном народе. Но все это в прошлом.

Глядя на вяло играющих сына и его девицу, Суржик все больше раздражался. Девица, всякий раз поднимая с пола шарик, демонстративно поворачивалась к нему задом. Несколько минут он терпел. Потом, сам того не ожидая, взвился.

— Я в твоем возрасте на пупе вертелся! — с места в карьер начал он, обращаясь к сыну. — Спал по полчаса в сутки. Работал и учился. Учился и работал. И все успевал. Мне всегда хотелось быть сразу в десяти местах…

Суржик начал стремительно ходить по подвалу. Отшвырнул ногой к стене несколько пустых банок из-под пива «Балтика». Потом начал собирать окурки со всех тарелок, стоявших тут и там, по всему подвалу. Вытряхивал окурки в банку и выдавал:

— Я все успевал. И любовь крутил, и ни одной выставки не пропускал. А вы! Вы — дети, родившиеся на асфальте. Промежуточное поколение! Хилые цветы города. Мне, честно говоря, жаль вас. Посмотрите на себя! Разве так играют?

— Что-то не так? — удивленно спросила девица Игоря.

— Все не так! — чуть не заорал Суржик, но во время сдержался. Он уловил злой огонек в глазах сына. Потому, не желая скандала, резко сбавил обороты. — Двигаться, друзья мои, надо постоянно двигаться. Гиподинамия — бич нашего времени. Движение — это жизнь, остановка, ясное дело, смерть. Не помню, кто это сказал. Кто-то из великих. Во всяком случае, не я.

— Валерий Владимирович! Вы, правда, были мастером спорта по теннису? — ядовито спросила девица.

— Кандидатом, дорогая моя, — обаятельно улыбнулся Суржик, хотя с удовольствием бы свернул этой девице шею. — Всего лишь, кандидатом.

— Покажите, пожалуйста, книжечку, — в ответ оскалилась девица. — Никогда не видела. Любопытно взглянуть.

— Во-он оно что… — протянул Суржик. — Под сомнение поставлен мой, так сказать, профессиональный статус. Потрясающе! Может, тебе еще и билет союза писателей представить? И выписку с моего счета в банке?

— Мы с Игорьком поспорили тут…

— Понимаю, понимаю,… — кивал головой Суржик. — Если ты, дорогая моя, думаешь, что я дорожу своим, так называемым престижем, ты глубоко ошибаешься. Спорт никогда не был для меня чем-то… основным. Спорт вообще не может быть профессией. Заруби это себе на своем древнегреческом носике. Для меня теннис, как для тебя туфли на высоком каблуке, не больше. Придет время, ты поймешь, главное — иметь красивые ноги, туфли приложатся.

— Это… пошло! — скосив глаза о злости, заявила девица.

— Ого! — усмехнулся Суржик. — Сколько гнева! Тебе это не идет, дорогая моя. А когда косишь глазами, вообще, становишься похожей ядовитую очковую змею, которой наступили на хвост. А насчет пошлости, согласись… больному спрашивать у хирурга диплом, пассажиру у таксиста права, так же пошло, как если бы я спросил у тебя справку из венерического диспансера.

— Все считают, у меня красивые ноги! — нагло заявила девица.

— И я так считаю! — моментально поддержал ее Валера. — Сказать, просто красивые, ничего не сказать. У тебя ноги на уровне мировых стандартов. Даже выше. Этих самых мировых стандартов.

— Можно вопрос спросить? — зашипела девица.

— Можно! Даже нужно. Хотя вопрос не «спрашивают», его задают. Но это так, частности. Слушаю тебя. Весь во внимании, дорогая моя. Каждый твой вопрос наполнен таким глубоким содержанием, чтоб ответить на него, необходимо крайнее напряжение всех духовных и даже физических сил. Полет мысли, так сказать! Говори…

Сын Игорь только успевал переводить взгляд. С девицы — на него, и обратно.

— Вы считаете себя неудачником? — глядя на Валеру одним глазом, «ввинтила» девица. Именно «ввинтила», как штопором. Очевидно, надеялась «причинить ему максимум радости». При этом вторым глазом умудрялась смотреть на сына. Или так только казалось Суржику?

— Верно! Молодец! «Бей стариков!» — актуальный лозунг дня. Лучший способ поднять себе настроение, сказать другому гадость. Приз в студию!!! Первое время я думал, тебя, как и каждого из нас произвела на свет женщина. Но я жестоко ошибся. Ты дитя гремучей змеи. Плевать ядом для тебя такая же естественная потребность, как для другого чистить зубы по утрам. Нет, дорогая моя, я не считаю себя неудачником!

Суржик подошел к девице почти вплотную и уже с нескрываемой злостью посмотрел ей прямо в глаза. Девица скрестила руки на своей хилой груди и скривила губы в презрительной усмешке. Суржик направил указательный палец ей прямо в лицо.

— Я успел прожить не одну, а целых три жизни! Главное, если ты заметила, в слове «неудачник» — приставка «не». Так вот! Для меня никогда не существовало всех этих «не», «нет», «не очень». Всегда было только «Да!». С большой буквы! На моем знамени аршинным буквами было начертано: «Да-а-аешь!!!». Ты понимаешь, о чем я? Мне всегда светил только зеленый свет. Я был на самой вершине, на пьедестале! Правда, и в канаве под забором тоже приходилось коротать время. Ночевать на вокзалах и на лавочках в парке Горького. Но я был везде! И наверху, и внизу! И справа, и слева! И главное — я был! А потому не считаю себя неудачником. Я жил на всю катушку. Не всегда соизмерял желания с возможностями, но ни о чем не жалею. Я достаточно вразумительно ответил на твой вопрос? Или ты поняла только часть? И то — не самую важную.

— Чего ты к ней привязался? — наконец подал голос Игорь. — Если мы тебе мешаем, можем уехать. Хоть сейчас.

— Вы мешаете сами себе! Тебе, мой дорогой сынок, тоже, очевидно, взбрело в голову, что твой отец — заурядный болтун. Имитатор! За все хватается, ничего до конца не доводит. Сам ничего не может, других постоянно поучает. Ты тоже не веришь, что я был кандидатом в мастера спорта? Прошу! Прошу к столу!!! Покажу вам несколько своих коронных финтов!

Суржик скинул куртку, швырнул ее на спинку стула, взял в руки ракетку, несколько раз со свистом рассек ею перед собой воздух.

— Не пугайтесь, детки! Это не так страшно! Тем более вас двое, я — один!

— А что, это даже интересно! — ухмыльнулась девица.

— Учти, отец, у нее первый разряд! — предупредил Игорь.

Он подошел к магнитофону, врубил какую-то громкую ритмичную музыку. Девица скинула туфли и, подойдя к столу, облизнула губы. Оба взяли в руки ракетки и несколько шариков. Распихали их по карманам своих рубашек.

— Подавайте! По очереди!!! — скомандовал Суржик. — Можете оба сразу!

Гремела в подвале особняка в писательском поселке оглушительная музыка. Игорь и его девица почти без пауз делали подачи со своей стороны. Норовили подавать в разные стороны, короткие и длинные, хлесткие и едва перескакивающие через сетку.

Очевидно, действительно, когда-то Суржик неплохо играл. Теперь он с легкостью, изяществом и даже небрежностью отбивал все подачи и наносил в ответ неотразимые удары. Игорь с девицей явно не успевали за ним, торопились, ошибались, мешали друг другу, бегали по подвалу за шариками. Суржик все успевал, и подавать, и отбивать удары, успевал даже повернуться вокруг себя на одной ноге. Он, то вплотную подходил к столу и хладнокровно «расстреливал» обоих, то отходил в самый дальний угол подвала и оттуда наносил неотразимые удары. Гремела на весь поселок из подвала уродливого «Титаника» ритмичная музыка. Соседи справа и слева морщились и качали головами.

Неожиданно Суржик швырнул ракетку на стол, подошел к нему вплотную и, опершись руками, уставился на взмокшую парочку.

— Вот так, дети мои! — сказал Валера неожиданно тихим, и даже каким-то грустным голосом. — Запомните на всю вашу оставшуюся жизнь. Как бы вы хорошо ни играли, всегда найдется еще лучший. Всегда кто-то будет талантливее, удачливей, сильнее. У кого-то ноги будут длиннее, у кого-то денег вдесятеро больше. Мудрость в том, чтобы уметь проигрывать! Запомните, дети! Проигрывать!

Он резко повернулся, взял со стула свою куртку и, на ходу надевая ее, начал по ступенькам подниматься из подвала.

«Я был! Был!! Был!!!» — со злостью шептал Суржик, вцепившись в руль «Форда» и до упора нажимая на педаль газа. Яркое солнце безжалостно резало глаза.

«Сволочи! Единственная радость была в жизни, и ту отняли!».

Никого конкретно Суржик не имел в виду. Недоброжелатели, завистники, враги представлялись ему бесформенной безликой массой, агрессивной толпой. После исчезновения Нади, на него ежедневно наваливалось мерзкое ощущение, будто он уже глубокий старик и жизнь его практически исчерпана. И вот теперь окружающие решили его добить! Но сдаваться он не собирался.

«Не дождетесь! Суржика без хрена не сожрешь! Еще не вся черемуха тебе в окошко брошена! Мы еще увидим небо в алмазах!».

Перед въездом в Истру, поднимаясь в гору, на подъезде к Ново-Иерусалимскому монастырю, Суржик неожиданно для себя притормозил. Потом повернул направо и въехал через каменные ворота на территорию храма. Войдя внутрь, не стал покупать свечу. Встал чуть в стороне от алтаря и довольно долго стоял в неподвижности.

Под высокими сводами храма, в ровном и спокойном освещении настроение его мгновенно переменилось. Раздражение и злость куда-то улетучились. Без остатка.

К своему стыду Суржик не умел молиться. Потребность в этом к сорока трем годам уже возникала не раз. Единственное, что он помнил наизусть, это отрывки из «Молитвы оптинских старцев».

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не огорчая, никого не смущая».

Валера мчался на «Форде» по Ново-Рижскому широкому шоссе на предельной скорости к Москве. Опять до упора вдавливая в пол педаль газа. Упругий горячий воздух гудел за окнами. «Форд» рычал, будто внутри него поселились не лошади, бенгальские тигры.

«Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течения его. Руководи моею волей и научи меня молиться, надеяться, верить, любить, терпеть и прощать. Аминь».

Из Волоколамска Валера Суржик вернулся после полуночи. Долго не мог пристроить «Форд», все места парковки были заняты. Наконец удалось втиснуться между «Запорожцем» и мусорным контейнером. Прямо на тротуар. Валера выключил двигатель и посмотрел наверх. Окна его квартиры, разумеется, были темны. Впрочем, глупо было надеяться на что-то иное. Даже если бы Надя неожиданно объявилась, попасть в квартиру она не могла. Ключей у нее не было.

Валера некоторое время неподвижно сидел за рулем. Потом закурил и повернул голову направо. Там, в тусклом свете фонаря от соседнего подъезда на детской площадке тихо покачивались детские качели…. Скрип-скрип…. Скрип-скрип….

…В тот день они подъехали к его дому тоже после полуночи. Надя вышла из машины, хлопнула дверцей и вдруг по-детски восторженно уставилась куда-то вглубь двора.

— Качели-и! — прошептала она.

Суржик закрыл «Форд», достал из багажника пакеты с продуктами и включил сигнализацию. Надя, как завороженная, не оборачиваясь, медленно пошла к детской площадке. Подошла к качелям, села в миниатюрное кресло и, отталкиваясь ногами, начала медленно раскачиваться. Суржик сложил пакеты на капот машины, тоже подошел к площадке, оглянулся по сторонам. Во дворе в этот час не было ни души.

Пенсионерка Анна Игнатюк ночи напролет проводила у окна, выходящего во двор дома на Фрунзенской набережной. Вооружившись биноклем, она бдила. После смерти мужа, отставного военного, Анна Игнатюк опасалась террористов. Но если честно, бдительная пенсионерка жаждала эмоциональных стрессов. Недели три назад ночью она засекла приблудную парочку. Явно не из их дома. Они такое вытворяли на скамейке возле детской песочницы! Герои эротических фильмов ночного вещания ТВ им и в подметки не годились. Все нервы вымотали!

Этой ночью внимание ее привлекла другая парочка. Его она знала, жилец из пятьдесят третьей квартиры. Подъезд второй, этаж четвертый. Кажется, какой-то писатель. А вот девица…. Рыжую девицу Анна Игнатюк наблюдала впервые. Не понравилась она ей.

Надя раскачивалась все выше и выше. Вскрикивала и смеялась, как ребенок.

— Эх-х! Люблю качели! Вверх-вниз!

— Солнышко! Неудобно! — вздохнул Суржик.

— Эх-х! Вот так и жизнь у меня…. То в ногах, то — из-под ног! И ни черта не поймешь, где ты! Наверху или внизу! Так бы и качалась всю жизнь.

Валера облокотился спиной об Избушку на курьих ножках. Покачивая головой и усмехаясь, он наблюдал за Надей. Она с упоением раскачивалась. В верхней точке на какую-то долю секунды волосы на ее голове вставали дыбом и светились ярким рыжим нимбом. В эти мгновения сердце в груди Валеры останавливалось.

— В детстве мечтала стать летчицей, стала певицей…. Вверх-вниз! «Мальчик мой! Я жду тебя-а! Мальчик мой! Я жду тебя-а!» — неожиданно во все горло запела, почти закричала Надя. Она раскачивалась все резче и стремительнее. Детские качели угрожающе скрипели и повизгивали, хотя Надя весила не больше ребенка. Мелькали рыжие волосы, мелькали белые кроссовки.

— Солнышко! — не выдержал Суржик. — Слезай! Они детские!

— Отва-али-и! — громко выкрикнула Надя. — Дети спят давным-давно! Баю-бай! Сейчас время взрослых! «Мальчик мой! Я жду тебя! Мальчик мой!..».

Валера оттолкнулся спиной от Избушки на курьих ножках, подошел совсем близко к качелям. Попытался ухватиться рукой за веревки и остановить их. Надя всем телом наклонялась вперед и еще стремительнее неслась вниз. Суржика только потоком воздуха обдавало, как от проносящегося мимо вагона метро.

— Перестань, Надя-а! — взмолился Суржик. Он не переставал улыбаться, но почему-то это детское развлечение Нади не вызывало у него умиления.

— Отвали-и! Я в детстве… в детдоме… — прерывисто говорила Надя, продолжая раскачиваться все сильнее, — …очень любила лазить по деревьям… Чем выше, тем лучше! Ближе к солнцу… теплее… Меня снимали и запирали в темный чулан! Я все равно лазила… Жутко люблю солнце! Солнце и качели! Ох-х! Даже голова кружится!

— Прекрати, Надежда-а! — громко сказал Валера. Он впервые за четыре дня назвал ее официально, «Надежда!». И сам поморщился. Впрочем, Надя не обратила на это ни малейшего внимания.

— Надежда-а! Слезай! — настаивал Суржик. — Упадешь, разобьешься!

— Ты как наша ЛорВася Гонзалес! Она знай себе, твердила, — упадешь, упадешь…. И ключами от чулана гремела! Эх-х! Хорошо-о!

Неожиданно для себя Суржик сделал шаг вперед и оказался на пути движения качелей. Дальше все происходило как в кино, в замедленной съемке. Надя, увидев перед собой стоящего Валеру, почему-то выставила вперед ноги. Суржик не успел отскочить в сторону. Со всего маху Надя ударила его ногами в кроссовках прямо в грудь. Суржик отлетел назад, упал на спину, перевернулся через голову и оказался на карачках посреди детской песочницы. На коленях, носом в песке. И весь рот у него оказался забит песком.

Анна Игнатюк у окна тихо охнула и уже потянулась рукой к телефону, вызвать милицию или «Скорую помощь», но почему-то передумала.

Надя мгновенно соскочила с качелей, подбежала к Суржику, опустилась перед ним на колени. Схватила за плечи, слегка потрясла, пытаясь привести в чувство.

— Валера-а! Ты не ушибся!? Господи-и! — шептала она.

Суржик сплюнул песок изо рта, поднял глаза и с неожиданной злостью влепил Наде пощечину. Изо всей силы. Голова ее дернулась, она схватилась рукой за щеку.

— Идиотка-а! — прошипел он. — Ты могла меня убить! Соображать надо.

Надя автоматически, без особой злости или раздражения, размахнулась и ответила ему тем же. Тоже влепила ему пощечину. Детдомовская привычка, не более.

Анна Игнатюк у окна затаила дыхание. В окулярах мощного бинокля, как на экране телевизора она отчетливо видела….

ОНИ сидели на коленях друг перед другом в детской песочнице. И хлестали друг друга по щекам. Казалось, ОНИ играли в какую-то жестокую детскую игру. И оба явно не понимали, что с ними происходит. «Есть упоение в бою!».

Пенсионерка Игнатюк только тихо вскрикивала, будто это ее хлестали по щекам.

Потом ОНИ одновременно замерли, очнулись от наваждения…

Где-то на соседней улице завыла сирена «Скорой помощи». Ее удаляющийся вой слегка отрезвил обоих. Суржик опять принялся плеваться песком и вытирать платком лицо. Надя потирала ладонью левую щеку и во все глаза смотрела на Суржика.

— Ты ударил меня-а!? — потрясенно шептала она.

— Ты была невменяемая! Ничего не слышала и не видела!

— Ты ударил меня-а… Сереженька-а! — продолжала шептать Надя. Она проводила рукой по щеке, будто вытирала ее. И с безграничным удивлением и страхом, во все глаза смотрела на Валеру.

— Что-о!? — переспросил Суржик.

— Ничего! Отвали-и!

— Ты назвала меня — «Сереженька»!

— Оговорилась, с кем не бывает. Ты не ушибся, милый? — усмехнулась она.

— Не твоя забота! — отряхиваясь, зло ответил Суржик. — Кто такой, этот твой знаменитый «Сереженька»?

— Отвали, сказала!

Надя резко поднялась, отряхнула юбку от песка, оглянулась по сторонам. Суржик тоже поднялся с песка, тоже отряхнулся. Он сверлил Надю злым взглядом.

— Все-таки! Кто он такой, этот «Сереженька»?

— Был один. Я ему поверила, он меня предал! И отвали-и, милый!

— Я хочу знать!

— Милый! Мне это не нравится! — с ударением сказала Надя.

— Что это? — начал заводиться Валера. — Что это? Что тебе не нравится?

— Все не нравится! Я не собачка на поводке, понял?! — с вызовом, резко ответила Надя. Несколько секунд молчала, тяжело дыша и откидывая со лба волосы.

— Твой допрос не нравится! Я свободная женщина! Свободная, понял!? И твой тон мне не нравится! Таким тоном ты со мной разговаривать больше не будешь, понял!? — чеканя каждое слово, добавила она.

— Ты меня чуть не убила…

— Чуть не считается!

— Потом обозвала каким-то «Сереженькой»…

— Оговорка по Фрейду!

— Вот-вот! Я это и имел в виду…

— Что теперь прикажешь делать? В ногах у тебя валяться? Просить прощения? Если я тебе надоела, так и скажи…. И нечего финтить!

— Прошлой ночью ты меня уже назвала этим именем!

— Знаешь что, милый! — рявкнула Надя.

— Что!? Давай, давай! Вывали все, что накопила!

— Ты мне тоже… не девственником достался!!!

Несколько секунд оба ошалело смотрели друг на друга. Потом, не сговариваясь, громко захохотали. Оба держались за животы, раскачивались из стороны в сторону и показывали друг на друга пальцами. Потом шагнули навстречу друг другу и обнялись…

ОН гладил ее по волосам и прижимал к себе изо всей силы. ОНА, уткнувшись носом ему в грудь, тихо вздрагивала. То ли всхлипывала, то ли продолжала смеяться. Потом, обнявшись, ОНИ медленно пошли к машине. Захватили по пути с капота полиэтиленовые пакеты с продуктами и скрылись в подъезде…

Пенсионерка Анна Игнатюк еще долго держала второй подъезд в зоне своего пристального внимания. Но оттуда никто не выходил. Потом шарила окулярами полевого бинокля по всему двору. Детская песочница, Избушка на курьих ножках, качели…. Увы! Больше ничего достойного во дворе не наблюдалось…

ОНИ сидели на кухне, пили какое-то светлое вино из длинных бокалов и заедали голладским сыром. Не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. И улыбались. Но что-то такое изменилось в их отношениях, что-то произошло.… Если бы тогда Суржик…. Если бы…

Ночью в постели ОНИ окончательно помирились. И не раз. А утром ОНА исчезла…