Предисловие

<...> практика научных исследований в области астрономии, физики, химии или биологии обычно не дает никакого повода для того, чтобы оспаривать самые основы этих наук, тогда как среди психологов или социологов это встречается сплошь и рядом. Попытки найти источник этого различия привели меня к осознанию роли в научном исследовании того, что я впоследствии стал называть «парадигмами». Под парадигмами я подразумеваю признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений.

<...> мое различение допарадигмальных и постпарадигмальных периодов в развитии науки слишком схематично. Каждая из школ, конкуренция между которыми характерна для более раннего периода, руководствуется чем-то весьма напоминающим парадигму; бывают обстоятельства (хотя, как я думаю, довольно редко), при которых две парадигмы могут мирно сосуществовать в более поздний период. Одно лишь обладание парадигмой нельзя считать вполне достаточным критерием <...> переходного периода в развитии <...>.

Роль истории

Если науку рассматривать как совокупность фактов, теорий и методов, собранных в находящихся в обращении учебниках, то в таком случае ученые – это люди, которые более или менее успешно вносят свою лепту в создание этой совокупности. Развитие науки при таком подходе – это постепенный процесс, в котором факты, теории и методы слагаются во все возрастающий запас достижений, представляющий собой научную методологию и знание. История науки становится при этом такой дисциплиной, которая фиксирует как этот последовательный прирост, так и трудности, которые препятствовали накоплению знания. Отсюда следует, что историк, интересующийся развитием науки, ставит перед собой две главные задачи. С одной стороны, он должен определить, кто и когда открыл или изобрел каждый научный факт, закон и теорию. С другой стороны, он должен описать и объяснить наличие массы ошибок, мифов и предрассудков, которые препятствовали скорейшему накоплению составных частей современного научного знания. Многие исследования так и осуществлялись, а некоторые и до сих пор преследуют эти цели.

Однако в последние годы некоторым историкам науки становится все более и более трудным выполнять те функции, которые им предписывает концепция развития науки через накопление. Взяв на себя роль регистраторов накопления научного знания, они обнаруживают, что чем дальше продвигается исследование, тем труднее, а отнюдь не легче бывает ответить на некоторые вопросы, например о том, когда был открыт кислород или кто первый обнаружил сохранение энергии. Постепенно у некоторых из них усиливается подозрение, что такие вопросы просто неверно сформулированы и развитие науки – это, возможно, вовсе не простое накопление отдельных открытий и изобретений. В то же время этим историкам все труднее становится отличать «научное» содержание прошлых наблюдений и убеждений от того, что их предшественники с готовностью называли «ошибкой» и «предрассудком». <...> Устаревшие теории нельзя в принципе считать ненаучными только на том основании, что они были отброшены. Но в таком случае едва ли можно рассматривать научное развитие как простой прирост знания. То же историческое исследование, которое вскрывает трудности в определении авторства открытий и изобретений, одновременно дает почву глубоким сомнениям относительно того процесса накопления знаний, посредством которого, как думали раньше, синтезируются все индивидуальные вклады в науку.

<...> ранние стадии развития большинства наук характеризуются постоянным соперничеством между множеством различных представлений о природе. При этом каждое представление в той или иной мере выводится из данных научного наблюдения и предписаний научного метода, и все представления хотя бы в общих чертах не противоречат этим данным. Различаются же между собой школы не отдельными частными недостатками используемых методов (все они были вполне «научными»), а тем, что мы будем называть несоизмеримостью способов видения мира и практики научного исследования в этом мире. Наблюдение и опыт могут и должны резко ограничить контуры той области, в которой научное рассуждение имеет силу, иначе науки как таковой не будет. Но сами по себе наблюдения и опыт еще не могут определить специфического содержания науки. Формообразующим ингредиентом убеждений, которых придерживается данное научное сообщество в данное время, всегда являются личные и исторические факторы – элемент по видимости случайный и произвольный.

Наличие этого элемента произвольности не указывает, однако, на то, что любое научное сообщество могло бы заниматься своей деятельностью без некоторой системы общепринятых представлений. Не умаляет он и роли той совокупности фактического материала, на которой основана деятельность сообщества. Едва ли любое эффективное исследование может быть прежде, чем научное сообщество решит, что располагает обоснованными ответами на вопросы, подобные следующим: каковы фундаментальные сущности, из которых состоит универсум? Как они взаимодействуют друг с другом и с органами чувств? Какие вопросы ученый имеет право ставить в отношении таких сущностей и какие методы могут быть использованы для их решения? По крайней мере в развитых науках ответы (или то, что полностью заменяет их) на вопросы, подобные этим, прочно закладываются в процессе обучения, которое готовит студентов к профессиональной деятельности и дает право участвовать в ней. Рамки этого обучения строги и жестки, и поэтому ответы на указанные вопросы оставляют глубокий отпечаток на научном мышлении индивидуума. Это обстоятельство необходимо серьезно учитывать при рассмотрении особой эффективности нормальной научной деятельности и при определении направления, по которому она следует в данное время. Рассматривая <...> нормальную науку, мы поставим перед собой цель в конечном счете описать исследование как упорную и настойчивую попытку навязать природе те концептуальные рамки, которые дало профессиональное образование. В то же время нас будет интересовать вопрос, может ли научное исследование обойтись без таких рамок, независимо от того, какой элемент произвольности присутствует в их исторических источниках, а иногда и в их последующем развитии.

Нормальная наука, на развитие которой вынуждено тратить почти все свое время большинство ученых, основывается на допущении, что научное сообщество знает, каков окружающий нас мир. Многие успехи науки рождаются из стремления сообщества защитить это допущение, и если это необходимо – то и весьма дорогой ценой. Нормальная наука, например, часто подавляет фундаментальные новшества, потому что они неизбежно разрушают ее основные установки. <...> Иногда проблема нормальной науки, проблема, которая должна быть решена с помощью известных правил и процедур, не поддается неоднократным натискам даже самых талантливых членов группы, к компетенции которой она относится. В других случаях инструмент, предназначенный и сконструированный для целей нормального исследования, оказывается неспособным функционировать так, как это предусматривалось, что свидетельствует об аномалии, которую, несмотря на все усилия, не удается согласовать с нормами профессионального образования. Таким образом (и не только таким) нормальная наука сбивается с дороги все время. И тогда, когда это происходит, то есть когда специалист не может больше избежать аномалий, разрушающих существующую традицию научной практики, начинаются нетрадиционные исследования, которые в конце концов приводят всю данную отрасль науки к новой системе предписаний, к новому базису для практики научных исследований. Исключительные ситуации, в которых возникает эта смена профессиональных предписаний, будут рассматриваться <...> как научные революции. Они являются дополнениями к связанной традициями деятельности в период нормальной науки, которые разрушают традиции.

Наиболее очевидные примеры научных революций представляют собой те знаменитые эпизоды в развитии науки, за которыми уже давно закрепилось название революций. <...> мы не раз встретимся с великими поворотными пунктами в развитии науки, связанными с именами Коперника, Ньютона, Лавуазье и Эйнштейна. Лучше всех других достижений, по крайней мере в истории физики, эти поворотные моменты служат образцами научных революций. Каждое из этих открытий необходимо обусловливало отказ научного сообщества от той или иной освященной веками научной теории в пользу другой теории, несовместимой с прежней. Каждое из них вызывало последующий сдвиг в проблемах, подлежащих тщательному научному исследованию, и в тех стандартах, с помощью которых профессиональный ученый определял, можно ли считать правомерной ту или иную проблему или закономерным то или иное ее решение. И каждое из этих открытий преобразовывало научное воображение таким образом, что мы в конечном счете должны признать это трансформацией мира, в котором проводится научная работа. Такие изменения вместе с дискуссиями, неизменно сопровождающими их, и определяют основные характерные черты научных революций.

<...> Усвоение новой теории требует перестройки прежней и переоценки прежних фактов, внутреннего революционного процесса, который редко оказывается под силу одному ученому и никогда не совершается в один день. Нет поэтому ничего удивительного в том, что историкам науки бывает весьма затруднительно определить точно дату этого длительного процесса, хотя сама их терминология принуждает видеть в нем некоторое изолированное событие.

На пути к нормальной науке

В данном очерке термин «нормальная наука» означает исследование, прочно опирающееся на одно или несколько прошлых научных достижений – достижений, которые в течение некоторого времени признаются определенным научным сообществом как основа для его дальнейшей практической деятельности. В наши дни такие достижения излагаются, хотя и редко в их первоначальной форме, учебниками – элементарными или повышенного типа. Эти учебники разъясняют сущность принятой теории, иллюстрируют многие или все ее удачные применения и сравнивают эти применения с типичными наблюдениями и экспериментами. До того как подобные учебники стали общераспространенными, что произошло в начале XIX столетия (а для вновь формирующихся наук даже позднее), аналогичную функцию выполняли знаменитые классические труды ученых: «Физика» Аристотеля, «Альмагест» Птолемея, «Начала» и «Оптика» Ньютона, «Электричество» Франклина, «Химия» Лавуазье, «Геология» Лайеля и многие другие. Долгое время они неявно определяли правомерность проблем и методов исследования каждой области науки для последующих поколений ученых. Это было возможно благодаря двум существенным особенностям этих трудов. Их создание было в достаточной мере беспрецедентным, чтобы привлечь на длительное время группу сторонников из конкурирующих направлений научных исследований. В то же время они были достаточно открытыми, чтобы новые поколения ученых могли в их рамках найти для себя нерешенные проблемы любого вида.

Достижения, обладающие двумя этими характеристиками, я буду называть далее «парадигмами», термином, тесно связанным с понятием «нормальной науки». Вводя этот термин, я имел в виду, что некоторые общепринятые примеры фактической практики научных исследований – примеры, которые включают закон, теорию, их практическое применение и необходимое оборудование, – все в совокупности дают нам модели, из которых возникают конкретные традиции научного исследования. <...> Изучение парадигм <...> является тем, что главным образом и подготавливает студента к членству в том или ином научном сообществе. Поскольку он присоединяется таким образом к людям, которые изучали основы их научной области на тех же самых конкретных моделях, его последующая практика в научном исследовании не часто будет обнаруживать резкое расхождение с фундаментальными принципами. Ученые, научная деятельность которых строится на основе одинаковых парадигм, опираются на одни и те же правила и стандарты научной практики. Эта общность установок и видимая согласованность, которую они обеспечивают, представляют собой предпосылки для нормальной науки, то есть для генезиса и преемственности в традиции того или иного направления исследования.

История наводит на мысль, что путь к прочному согласию в исследовательской работе необычайно труден. Тем не менее история указывает и на некоторые причины трудностей, встречающихся на этом пути. За неимением парадигмы или того, что предположительно может выполнить ее роль, все факты, которые могли бы, по всей вероятности, иметь какое-то отношение к развитию данной науки, выглядят одинаково уместными. В результате первоначальное накопление фактов является деятельностью, гораздо в большей мере подверженной случайностям, чем деятельность, которая становится привычной в ходе последующего развития науки. Более того, если нет причины для поисков какой-то особой формы более специальной информации, то накопление фактов в этот ранний период обычно ограничивается данными, всегда находящимися на поверхности. В результате этого процесса образуется некоторый фонд фактов, часть из которых доступна простому наблюдению и эксперименту, а другие являются более эзотерическими и заимствуются из таких уже ранее существовавших областей практической деятельности, как медицина, составление календарей или металлургия. Поскольку эти практические области являются легко доступным источником фактов, которые не могут быть обнаружены поверхностным наблюдением, техника часто играла жизненно важную роль в возникновении новых наук.

<... > Такова обстановка, которая создает характерные для ранних стадий развития науки черты школ. Никакую естественную историю нельзя интерпретировать, если отсутствует хотя бы в неявном виде переплетение теоретических и методологических предпосылок, принципов, которые допускают отбор, оценку и критику фактов. Если такая основа присутствует уже в явной форме в собрании фактов (в этом случае мы располагаем уже чем-то большим, нежели просто факты), она должна быть подкреплена извне, может быть, с помощью обыденной философии, или посредством другой науки, или посредством установок личного или общественно-исторического плана. Не удивительно поэтому, что на ранних стадиях развития любой науки различные исследователи, сталкиваясь с одними и теми же категориями явлений, далеко не всегда одни и те же специфические явления описывают и интерпретируют одинаково. Можно признать удивительным и даже в какой-то степени уникальным именно для науки как особой области, что такие первоначальные расхождения впоследствии исчезают.

Ибо они действительно исчезают, сначала в весьма значительной степени, а затем и окончательно. Более того, их исчезновение обычно вызвано триумфом одной из допарадигмальных школ, которая в силу ее собственных характерных убеждений и предубеждений делает упор только на некоторой особой стороне весьма обширной по объему и бедной по содержанию информации. <...> Принимаемая в качестве парадигмы теория должна казаться лучшей, чем конкурирующие с ней другие теории, но она вовсе не обязана (и фактически этого никогда не бывает) объяснять все факты, которые могут встретиться на ее пути.

<...> Когда в развитии естественной науки отдельный ученый или группа исследователей впервые создают синтетическую теорию, способную привлечь большинство представителей следующего поколения исследователей, прежние школы постепенно исчезают. Исчезновение этих школ частично обусловлено обращением их членов к новой парадигме. Но всегда остаются ученые, верные той или иной устаревшей точке зрения. Они просто выпадают из дальнейших совокупных действий представителей их профессии, которые с этого времени игнорируют все их усилия. Новая парадигма предполагает и новое, более четкое определение области исследования. И те, кто не расположен или не может приспособить свою работу к новой парадигме, должны перейти в другую группу, в противном случае они обречены на изоляцию. Исторически они так и оставались зачастую в лабиринтах философии, которая в свое время дала жизнь стольким специальным наукам. <...> В науке <...> с первым принятием парадигмы связаны создание специальных журналов, организация научных обществ, требования о выделении специального курса в академическом образовании. По крайней мере так обстоит дело в течение последних полутора веков, с тех пор, как научная специализация впервые начала приобретать институциональную форму, и до настоящего времени, когда степень специализации стала вопросом престижа ученых.

Более четкое определение научной группы имеет и другие последствия. Когда отдельный ученый может принять парадигму без доказательства, ему не приходится в своей работе перестраивать всю область заново, начиная с исходных принципов, и оправдывать введение каждого нового понятия. Это можно предоставить авторам учебников. Однако при наличии учебника творчески мыслящий ученый может начать свое исследование там, где оно остановилось, и, таким образом, сосредоточиться исключительно на самых тонких и эзотерических явлениях природы, которые интересуют его группу. Поступая так, ученый участвует прежде всего в изменении методов, эволюция которых слишком мало изучена, но современные результаты их использования очевидны для всех и сковывают инициативу многих. Результаты его исследования не будут больше излагаться в книгах, адресованных, подобно «Экспериментам... по электричеству» Франклина или «Происхождению видов» Дарвина, всякому, кто заинтересуется предметом их исследования. Вместо этого они, как правило, выходят в свет в виде коротких статей, предназначенных только для коллег-профессионалов, только для тех, кто предположительно знает парадигму и оказывается в состоянии читать адресованные ему статьи. <...>

Природа нормальной науки

Какова же тогда природа более профессионального и эзотерического исследования, которое становится возможным после принятия группой ученых единой парадигмы? Если парадигма представляет собой работу, которая сделана однажды и для всех, то спрашивается, какие проблемы она оставляет для последующего решения данной группе? Эти вопросы будут представляться тем более безотлагательными, если мы укажем, в каком отношении использованные нами до сих пор термины могут привести к недоразумению. В своем, установившемся употреблении понятие парадигмы означает принятую модель или образец; именно этот аспект значения слова «парадигма» за неимением лучшего позволяет мне использовать его здесь. Но, как вскоре будет выяснено, смысл слов «модель» и «образец», подразумевающих соответствие объекту, не полностью покрывает определение парадигмы. <...> парадигма редко является объектом копирования. Вместо этого, подобно принятому судом решению в рамках общего закона, она представляет собой объект для дальнейшей разработки и конкретизации в новых или более трудных условиях.

<...> Именно наведением порядка занято большинство ученых в ходе их научной деятельности. Вот это и составляет то, что я называю здесь нормальной наукой. При ближайшем рассмотрении этой деятельности (в историческом контексте или в современной лаборатории) создается впечатление, будто бы природу пытаются «втиснуть» в парадигму, как в заранее сколоченную и довольно тесную коробку. Цель нормальной науки ни в коей мере не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, вообще упускаются из виду. Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими. Напротив, исследование в нормальной науке направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо предполагает.

Возможно, что это следует отнести к числу недостатков. Конечно, области, исследуемые нормальной наукой, невелики, и все предприятие нормального исследования, которое мы сейчас обсуждаем, весьма ограниченно. Но эти ограничения, рождающиеся из уверенности в парадигме, оказываются существенными для развития науки. Концентрируя внимание на небольшой области относительно эзотерических проблем, парадигма заставляет ученых исследовать некоторый фрагмент природы так детально и глубоко, как это было бы немыслимо при других обстоятельствах. И нормальная наука располагает собственным механизмом, позволяющим ослабить эти ограничения, которые дают о себе знать в процессе исследования всякий раз, когда парадигма, из которой они вытекают, перестает служить эффективно. С этого момента ученые начинают менять свою тактику. Изменяется и природа исследуемых ими проблем. Однако до этого момента, пока парадигма успешно функционирует, профессиональное сообщество будет решать проблемы, которые его члены едва ли могли вообразить и, во всяком случае, никогда не могли бы решить, если бы не имели парадигмы. И по крайней мере часть этих достижений всегда остается в силе. <...>

Нормальная наука как решение головоломок

Возможно, что самая удивительная особенность проблем нормальной науки, с которой мы только что столкнулись, состоит в том, что они в очень малой степени ориентированы на крупные открытия, будь то открытие новых фактов или создание новой теории. <...>

Но если цель нормальной науки не в том, чтобы внести какие-либо крупные, значительные новшества, если тщетная попытка достигнуть ожидаемых результатов или приблизиться к ним является обычно неудачей ученого, то почему все-таки нормальная наука рассматривает и решает свои проблемы? Частично мы уже ответили на этот вопрос. Для ученого результаты научного исследования значительны уже по крайней мере потому, что они расширяют область и повышают точность применения парадигмы. <...>

Мы уже видели, однако, что, овладевая парадигмой, научное сообщество получает по крайней мере критерий для выбора проблем, которые могут считаться в принципе разрешимыми, пока эта парадигма принимается без доказательства. В значительной степени это только те проблемы, которые сообщество признает научными или заслуживающими внимания членов данного сообщества. Другие проблемы, включая многие считавшиеся ранее стандартными, отбрасываются как метафизические, как относящиеся к компетенции другой дисциплины или иногда только потому, что они слишком сомнительны, чтобы тратить на них время. Парадигма в этом случае может даже изолировать сообщество от тех социально важных проблем, которые нельзя свести к типу головоломок, поскольку их нельзя представить в терминах концептуального и инструментального аппарата, предполагаемого парадигмой. <...> Одна из причин, в силу которой нормальная наука кажется прогрессирующей такими быстрыми темпами, заключается в том, что ученые концентрируют внимание на проблемах, решению которых им может помешать только недостаток собственной изобретательности.

<...> Существование такой жестко определенной сети предписаний – концептуальных, инструментальных и методологических – представляет основание для метафоры, уподобляющей нормальную науку решению головоломок. Поскольку эта сеть дает правила, которые указывают исследователю в области зрелой науки, что представляют собой мир и наука, изучающая его, постольку он может спокойно сосредоточить свои усилия на эзотерических проблемах, определяемых для него этими правилами и существующим знанием. От отдельного ученого требуется затем лишь решение оставшихся нерешенными головоломок. <...> Нормальная наука – это в высокой степени детерминированная деятельность, но вовсе нет необходимости в том, чтобы она была полностью детерминирована определенными правилами. Вот почему в начале настоящего очерка я предпочел ввести в качестве источника согласованности в традициях нормального исследования принцип общепринятой парадигмы, а не общепринятых правил, допущений и точек зрения. Правила, как я полагаю, вытекают из парадигм, но парадигмы сами могут управлять исследованием даже в отсутствие правил.

Аномалия и возникновение научных открытий

Нормальная наука, деятельность по решению головоломок, которую мы только что рассмотрели, представляет собой в высшей степени кумулятивное предприятие, необычайно успешное в достижении своей цели, то есть в постоянном расширении пределов научного знания и в его уточнении. Во всех этих аспектах она весьма точно соответствует наиболее распространенному представлению о научной работе. Однако один из стандартных видов продукции научного предприятия здесь упущен. Нормальная наука не ставит своей целью нахождение нового факта или теории, и успех в нормальном научном исследовании состоит вовсе не в этом. Тем не менее новые явления, о существовании которых никто не подозревал, вновь и вновь открываются научными исследованиями, а радикально новые теории опять и опять изобретаются учеными. История даже наводит на мысль, что научное предприятие создало исключительно мощную технику для того, чтобы преподносить сюрпризы подобного рода. Если эту характеристику науки нужно согласовать с тем, что уже было сказано, тогда исследование, использующее парадигму, должно быть особенно эффективным стимулом для изменения тойже парадигмы. Именно это и делается новыми фундаментальными фактами и теориями. Они создаются непреднамеренно в ходе игры по одному из правил, но их восприятие требует разработки другого набора правил. После того как они стали элементами научного знания, наука, по крайней мере в тех частных областях, которым принадлежат эти новшества, никогда не остается той же самой.

<...> Аномалия появляется только на фоне парадигмы. Чем более точна и развита парадигма, тем более чувствительным индикатором она выступает для обнаружения аномалии, что тем самым приводит к изменению в парадигме. В нормальной модели открытия даже сопротивление изменению приносит пользу. <...> Гарантируя, что парадигма не будет отброшена слишком легко, сопротивление в то же время гарантирует, что внимание ученых не может быть легко отвлечено и что к изменению парадигмы приведут только аномалии, пронизывающие научное знание до самой сердцевины. Тот факт, что важные научные новшества так часто предлагались в одно и то же время несколькими лабораториями, указывает на в значительной мере традиционную природу нормальной науки и на полноту, с которой эта традиционность последовательно подготавливает путь к собственному изменению.

Кризис и возникновение научных теорий

<...> Философы науки неоднократно показывали, что на одном и том же наборе данных всегда можно возвести более чем один теоретический конструкт. История науки свидетельствует, что, особенно на ранних стадиях развития новой парадигмы, не очень трудно создавать такие альтернативы. Но подобное изобретение альтернатив – это как раз то средство, к которому ученые, исключая периоды допарадигмальной стадии их научного развития и весьма специальных случаев в течение их последующей эволюции, прибегают редко. До тех пор пока средства, представляемые парадигмой, позволяют успешно решать проблемы, порождаемые ею, наука продвигается наиболее успешно и проникает на самый глубокий уровень явлений, уверенно используя эти средства. Причина этого ясна. Как и в производстве, в науке смена инструментов – крайняя мера, к которой прибегают лишь в случае действительной необходимости. Значение кризисов заключается именно в том, что они говорят о своевременности смены инструментов.

Реакция на кризис

Допустим теперь, что кризисы являются необходимой предпосылкой возникновения новых теорий, и посмотрим затем, как ученые реагируют на их существование. Частичный ответ, столь же очевидный, сколь и важный, можно получить, рассмотрев сначала то, чего ученые никогда не делают, сталкиваясь даже с сильными и продолжительными аномалиями. <...> достигнув однажды статуса парадигмы, научная теория объявляется недействительной только в том случае, если альтернативный вариант пригоден к тому, чтобы занять ее место. <...> Решение отказаться от парадигмы всегда одновременно есть решение принять другую парадигму, а приговор, приводящий к такому решению, включает как сопоставление обеих парадигм с природой, так и сравнение парадигм друг с другом.

<...> Любой кризис начинается с сомнения в парадигме и последующего расшатывания правил нормального исследования. В этом отношении исследование во время кризиса имеет очень много сходного с исследованием в допарадигмальный период, за исключением того, что в первом случае затруднительных проблем несколько меньше и они более точно определены. Все кризисы заканчиваются одним из трех возможных исходов. Иногда нормальная наука в конце концов доказывает свою способность разрешить проблему, порождающую кризис, несмотря на отчаяние тех, кто рассматривал ее как конец существующей парадигмы. В других случаях не исправляют положения даже явно радикально новые подходы. Тогда ученые могут прийти к заключению, что при сложившемся в их области исследования положении вещей решения проблемы не предвидится. Проблема снабжается соответствующим ярлыком и оставляется в стороне в наследство будущему поколению в надежде на ее решение с помощью более совершенных методов. Наконец, возможен случай, который будет нас особенно интересовать, когда кризис разрешается с возникновением нового претендента на место парадигмы и последующей борьбой за его принятие. <...>

Переход от парадигмы в кризисный период к новой парадигме, от которой может родиться новая традиция нормальной науки, представляет собой процесс далеко не кумулятивный и не такой, который мог бы быть осуществлен посредством более четкой разработки или расширения старой парадигмы. Этот процесс скорее напоминает реконструкцию области на новых основаниях, реконструкцию, которая изменяет некоторые наиболее элементарные теоретические обобщения в данной области, а также многие методы и приложения парадигмы. В течение переходного периода наблюдается большое, но никогда не полное совпадение проблем, которые могут быть решены и с помощью старой парадигмы, и с помощью новой. Однако тем не менее имеется разительное отличие в способах решения. К тому времени, когда переход заканчивается, ученый-профессионал уже изменит свою точку зрения на область исследования, ее методы и цели.

<...> В результате переход к новой парадигме является научной революцией <...>. Столкнувшись с аномалией или кризисом, ученые занимают различные позиции по отношению к существующим парадигмам, а соответственно этому изменяется и природа их исследования. Увеличение конкурирующих вариантов, готовность опробовать что-либо еще, выражение явного недовольства, обращение за помощью к философии и обсуждение фундаментальных положений – все это симптомы перехода от нормального исследования к экстраординарному. <...>

Природа и необходимость научных революций

<...> Что такое научные революции и какова их функция в развитии науки? <...> научные революции рассматриваются здесь как такие некумулятивные эпизоды развития науки, во время которых старая парадигма замещается целиком или частично новой парадигмой, несовместимой со старой. Однако этим сказано не все, и существенный момент того, что еще следует сказать, содержится в следующем вопросе. Почему изменение парадигмы должно быть названо революцией? Если учитывать широкое, существенное различие между политическим и научным развитием, какой параллелизм может оправдать метафору, которая находит революцию и в том и в другом?

Один аспект аналогии должен быть уже очевиден. Политические революции начинаются с роста сознания (часто ограничиваемого некоторой частью политического сообщества), что существующие институты перестали адекватно реагировать на проблемы, поставленные средой, которую они же отчасти создали. Научные революции во многом точно так же начинаются с возрастания сознания, опять-таки часто ограниченного узким подразделением научного сообщества, что существующая парадигма перестала адекватно функционировать при исследовании того аспекта природы, к которому сама эта парадигма раньше проложила путь. И в политическом и в научном развитии осознание нарушения функции, которое может привести к кризису, составляет предпосылку революции. <...> Научные революции <...> должны рассматриваться как действительно революционные преобразования только по отношению к той отрасли, чью парадигму они затрагивают. <...>

Этот генетический аспект аналогии между политическим и научным развитием не подлежит никакому сомнению. Однако аналогия имеет второй, более глубокий аспект, от которого зависит значение первого. <...>

<...> Подобно выбору между конкурирующими политическими институтами, выбор между конкурирующими парадигмами оказывается выбором между несовместимыми моделями жизни сообщества. Вследствие того что выбор носит такой характер, он не детерминирован и не может быть детерминирован просто ценностными характеристиками процедур нормальной науки. Последние зависят частично от отдельно взятой парадигмы, а эта парадигма и является как раз объектом разногласий. Когда парадигмы, как это и должно быть, попадают в русло споров о выборе парадигмы, вопрос об их значении по необходимости попадает в замкнутый круг: каждая группа использует свою собственную парадигму для аргументации в защиту этой же парадигмы.

Этот логический круг сам по себе, конечно, еще не делает аргументы ошибочными или даже неэффективными. <...> природа циклического аргумента, как бы привлекателен он ни быт, такова, что он обращается не к логике, а к убеждению. <...> Как в политических революциях, так и в выборе парадигмы нет инстанции более высокой, чем согласие соответствующего сообщества. <...>

<...> Примем, таким образом, теперь без доказательства, что различия между следующими друг за другом парадигмами необходимы и принципиальны. <...> Следующие друг за другом парадигмы по-разному характеризуют элементы универсума и поведение этих элементов. <...> Но парадигмы отличаются более чем содержанием, ибо они направлены не только на природу, но выражают также и особенности науки, которая создала их. Они являются источником методов, проблемных ситуаций и стандартов решения, принятых неким развитым научным сообществом в данное время. В результате восприятие новой парадигмы часто вынуждает к переопределению основ соответствующей науки. Некоторые старые проблемы могут быть переданы в ведение другой науки или объявлены совершенно «ненаучными». Другие проблемы, которые были прежде несущественными или тривиальными, могут с помощью новой парадигмы сами стать прототипами значительных научных достижений. И поскольку меняются проблемы, постольку обычно изменяется и стандарт, который отличает действительное научное решение от чисто метафизических спекуляций, игры слов или математических забав. Традиция нормальной науки, которая возникает после научной революции, не только несовместима, но часто фактически и несоизмерима с традицией, существовавшей до нее.

<...> парадигмы дают ученым не только план деятельности, но также указывают и некоторые направления, существенные для реализации плана. Осваивая парадигму, ученый овладевает сразу теорией, методами и стандартами, которые обычно самым теснейшим образом переплетаются между собой. Поэтому, когда парадигма изменяется, обычно происходят значительные изменения в критериях, определяющих правильность как выбора проблем, так и предлагаемых решений.

Революции как изменение взгляда на мир

Рассматривая результаты прошлых исследований с позиций современной историографии, историк науки может поддаться искушению и сказать, что, когда парадигмы меняются, вместе с ними меняется сам мир. Увлекаемые новой парадигмой ученые получают новые средства исследования и изучают новые области. Но важнее всего то, что в период революций ученые видят новое и получают иные результаты даже в тех случаях, когда используют обычные инструменты в областях, которые они исследовали до этого. Это выглядит так, как если бы профессиональное сообщество было перенесено в один момент на другую планету, где многие объекты им незнакомы, да и знакомые объекты видны в ином свете. Конечно, в действительности все не так: нет никакого переселения в географическом смысле; вне стен лаборатории повседневная жизнь идет своим чередом. Тем не менее изменение в парадигме вынуждает ученых видеть мир их исследовательских проблем в ином свете. Поскольку они видят этот мир не иначе как через призму своих воззрений и дел, постольку у нас может возникнуть желание сказать, что после революции ученые имеют дело с иным миром.

<...> во время революции, когда начинает изменяться нормальная научная традиция, ученый должен научиться заново воспринимать окружающий мир – в некоторых хорошо известных ситуациях он должен научиться видеть новый гештальт. Только после этого мир его исследования будет казаться в отдельных случаях несовместимым с миром, в котором он «жил» до сих пор. Это составляет вторую причину, в силу которой школы, исповедующие различные парадигмы, всегда действуют как бы наперекор друг другу. <...>

Неразличимость революций

Мы должны рассмотреть еще вопрос о том, как заканчиваются научные революции. Однако прежде, чем перейти к этому, необходимо укрепить уверенность в их существовании и понимании их природы. <...> Я предполагаю, что есть в высшей степени веские основания, в силу которых революции оказываются почти невидимыми. И ученый и дилетант заимствуют множество своих представлений о творческой научной деятельности из авторитетного источника, который систематически маскирует (отчасти в силу важных функциональных оснований) существование и значение научных революций. <....>

Говоря об источнике авторитета, я имею в виду главным образом учебники по различным областям знания, а также популярные и философские работы, основывающиеся на них. <...> Цель учебников заключается в обучении словарю и синтаксису современного научного языка. Популярная литература стремится описать те же самые приложения посредством языка, более близкого к языку повседневной жизни. А философия науки, в особенности в мире, говорящем на английском языке, анализирует логическую структуру того же самого законченного знания. <...> Все три вида информации описывают установившиеся достижения прошлых революций и таким образом раскрывают основу современной традиции нормальной науки. Для выполнения своей функции они не нуждаются в достоверных сведениях о том способе, которым эти основания были впервые найдены и затем приняты учеными-профессионалами. Поэтому по крайней мере учебники отличаются особенностями, которые будут постоянно дезориентировать читателей.

<...> возрастание доверия к учебникам или к тем книгам, которые их заменяют, было постоянным фактором, сопутствующим появлению первой парадигмы в любой сфере науки. <...> преимущество зрелой науки, которое она получает благодаря таким учебникам, значительно отличает модель ее развития от модели развития других областей культуры. Предположим как само собой разумеющееся, что знания о науке и любителя и специалиста основываются – как ни в одной другой области – на учебниках и некоторых других видах литературы, примыкающих к ним. Однако учебники, будучи педагогическим средством для увековечения нормальной науки, должны переписываться целиком или частично всякий раз, когда язык, структура проблем или стандарты нормальной науки изменяются после каждой научной революции. И как только эта процедура перекраивания учебников завершается, она неизбежно маскирует не только роль, но даже существование революций, благодаря которым они увидели свет. Если человек сам не испытал в своей жизни революционного изменения научного знания, то его историческое понимание, будь он ученым или непрофессиональным читателем учебной литературы, распространяется только на итог самой последней революции, разразившейся в данной научной дисциплине.

<...> та историческая традиция, которая извлекается из учебников и к которой таким образом приобщаются ученые, фактически никогда не существовала. По причинам, которые и очевидны, и в значительной степени определяются самим назначением учебников, последние (а также большое число старых работ по истории науки) отсылают только к той части работ ученых прошлого, которую можно легко воспринять как вклад в постановку и решение проблем, соответствующих принятой в данном учебнике парадигме. Частью вследствие отбора материала, а частью вследствие его искажения ученые прошлого безоговорочно изображаются как ученые, работавшие над тем же самым кругом постоянных проблем и с тем же самым набором канонов, за которыми последняя революция в научной теории и методе закрепила прерогативы научности. Не удивительно, что учебники и историческая традиция, которую они содержат, должны переписываться заново после каждой научной революции. И не удивительно, что как только они переписываются, наука в новом изложении каждый раз приобретает в значительной степени внешние признаки кумулятивности.

Конечно, ученые не составляют единственной группы, которая стремится рассматривать предшествующее развитие своей дисциплины как линейно направленное к ее нынешним высотам. Искушение переписать историю ретроспективно всегда было повсеместным и непреодолимым. Но ученые более подвержены искушению переиначивать историю, частично потому, что результаты научного исследования не обнаруживают никакой очевидной зависимости от исторического контекста рассматриваемого вопроса, а частью потому, что, исключая период кризиса и революции, позиция ученого кажется незыблемой. <...>

В результате появляется настойчивая тенденция представить историю науки в линейном и кумулятивном виде – тенденция, которая оказывает влияние на взгляды ученых даже и в тех случаях, когда они оглядываются назад на свои собственные исследования. <...>

Учебники же, в которых дается перегруппировка видимого материала, рисуют развитие науки в виде такого процесса, который, если бы он существовал, сделал бы все революции бессмысленными. Поскольку они рассчитаны на быстрое ознакомление студента с тем, что современное научное сообщество считает знанием, учебники истолковывают различные эксперименты, понятия, законы и теории существующей нормальной науки как раздельные и следующие друг за другом настолько непрерывно, насколько возможно. С точки зрения педагогики подобная техника изложения безупречна. Но такое изложение в соединении с духом полной неисторичности, пронизывающим науку, и с систематически повторяющимися ошибками в истолковании исторических фактов, обсуждавшихся выше, неотвратимо приводит к формированию сильного впечатления, будто наука достигает своего нынешнего уровня благодаря ряду отдельных открытий и изобретений, которые – когда они собраны вместе – образуют систему современного конкретного знания. В самом начале становления науки, как представляют учебники, ученые стремятся к тем целям, которые воплощены в нынешних парадигмах. Один за другим в процессе, часто сравниваемом с возведением здания из кирпича, ученые присоединяют новые факты, понятия, законы или теории к массиву информации, содержащейся в современных учебниках.

Однако научное знание развивается не по этому пути. Многие головоломки современной нормальной науки не существовали до тех пор, пока не произошла последняя научная революция. Очень немногие из них могут быть прослежены назад к историческим истокам науки, внутри которой они существуют в настоящее время. Более ранние поколения исследовали свои собственные проблемы своими собственными средствами и в соответствии со своими канонами решений. Но изменились не просто проблемы. Скорее можно сказать, что вся сеть фактов и теорий, которые парадигма учебника приводит в соответствие с природой, претерпевает замену. <...>

Разрешение революций

<...> Что представляет собой процесс, посредством которого новый претендент на статус парадигмы заменяет своего предшественника? Любое новое истолкование природы, будь то открытие или теория, возникает сначала в голове одного или нескольких индивидов. Это как раз те, которые первыми учатся видеть науку и мир по-другому, и их способность осуществить переход к новому видению облегчается двумя обстоятельствами, которые не разделяются большинством других членов профессиональной группы. Постоянно их внимание усиленно сосредоточивается на проблемах, вызывающих кризис; кроме того, обычно они являются учеными настолько молодыми или новичками в области, охваченной кризисом, что сложившаяся практика исследований связывает их с воззрениями на мир и правилами, которые определены старой парадигмой, менее сильно, чем большинство современников.

<...> В той мере, в какой исследователь занят нормальной наукой, он решает головоломки, а не занимается проверкой парадигм. <...> Скорее он похож на шахматиста, который, когда задача поставлена, а доска (фактически или мысленно) перед ним, пытается подобрать различные альтернативные ходы в поисках решения. Эти пробные попытки, предпринимаются ли они шахматистом или ученым, являются сами по себе испытаниями различных возможностей решения, но отнюдь не правилами игры. Они бывают возможны только до тех пор, пока сама парадигма принимается без доказательства. Поэтому проверка парадигмы, которая предпринимается лишь после настойчивых попыток решить заслуживающую внимания головоломку, означает, что налицо начало кризиса. И даже после этого проверка осуществляется только тогда, когда предчувствие кризиса порождает альтернативу, претендующую на замену парадигмы. В науках операция проверки никогда не заключается, как это бывает при решении головоломок, просто в сравнении отдельной парадигмы с природой. Вместо этого проверка является составной частью конкурентной борьбы между двумя соперничающими парадигмами за то, чтобы завоевать расположение научного сообщества.

<...> Сторонники конкурирующих парадигм всегда преследуют, по крайней мере отчасти, разные цели. Ни одна спорящая сторона не будет соглашаться со всеми неэмпирическими допущениями, которые другая сторона считает необходимыми для того, чтобы доказать свою правоту. <...> Хотя каждая может надеяться приобщить другую к своему способу видения науки и ее проблем, ни одна не может рассчитывать на доказательство своей правоты. Конкуренция между парадигмами не является видом борьбы, которая может быть разрешена с помощью доводов.

<...> Поскольку новые парадигмы рождаются из старых, они обычно вбирают в себя большую часть словаря и приемов, как концептуальных, так и экспериментальных, которыми традиционная парадигма ранее пользовалась. Но они редко используют эти заимствованные элементы полностью традиционным способом. В рамках новой парадигмы старые термины, понятия и эксперименты оказываются в новых отношениях друг с другом. Неизбежным результатом является то, что мы должны назвать (хотя термин не вполне правилен) недопониманием между двумя конкурирующими школами. <...>

В некотором смысле <...> защитники конкурирующих парадигм осуществляют свои исследования в разных мирах. <...> Работая в различных мирах, две группы ученых видят вещи по-разному, хотя и наблюдают за ними с одной позиции и смотрят в одном и том же направлении. В то же время нельзя сказать, что они могут видеть то, что им хочется. Обе группы смотрят на мир, и то, на что они смотрят, не изменяется. Но в некоторых областях они видят различные вещи, и видят их в различных отношениях друг к другу. Вот почему закон, который одной группой ученых даже не может быть обнаружен, оказывается иногда интуитивно ясным для другой. По этой же причине, прежде чем они смогут надеяться на полную коммуникацию между собой, та или другая группа должна испытать метаморфозу, которую мы выше называли сменой парадигмы. Именно потому, что это есть переход между несовместимыми структурами, переход между конкурирующими парадигмами не может быть осуществлен постепенно, шаг за шагом посредством логики и нейтрального опыта. Подобно переключению гештальта, он должен произойти сразу (хотя не обязательно в один прием) или не произойти вообще.

<...> Хотя требуется иногда время жизни целого поколения, чтобы осуществить какое-либо изменение, снова и снова повторяются факты обращения научных сообществ к новым парадигмам. Кроме того, эти обращения к новым парадигмам и отказ от старых происходят не вопреки тому, что ученым свойственно все человеческое, а именно по этой причине. Хотя некоторые ученые, особенно немолодые и более опытные, могут сопротивляться сколь угодно долго, большинство ученых так или иначе переходит к новой парадигме. Обращения в новую веру будут продолжаться до тех пор, пока не останется в живых ни одного защитника старой парадигмы и пока вся профессиональная группа не будет руководствоваться единой, но теперь уже иной парадигмой. <...>

Прогресс, который несут революции

<...> В течение всего допарадигмального периода, когда имеется разнообразие конкурирующих школ, наличие прогресса (исключая прогресс внутри самих школ) очень трудно обнаружить. Этот этап <...> представляет собой период, в течение которого отдельные исследователи работают как ученые, но результаты их деятельности ничего не добавляют к научному знанию, как мы его себе представляем. Более того, в течение периодов революции, когда фундаментальные принципы области исследования еще раз становятся предметом обсуждения, неоднократно высказываются сомнения относительно какой-либо возможности непрерывного прогресса, если только будет признана та или иная из противоборствующих парадигм. <...> только в течение периодов нормальной науки прогресс представляется очевидной и гарантированной тенденцией. Однако в течение этих периодов научное сообщество и не может рассматривать плоды своей работы под каким-либо иным углом зрения.

<...> Процесс развития, описанный в данном очерке, представляет собой процесс эволюции от примитивных начал, процесс, последовательные стадии которого характеризуются всевозрастающей детализацией и более совершенным пониманием природы. Но ничто из того, что было или будет сказано, не делает этот процесс эволюции направленным к чему-либо. Несомненно, этот пробел обеспокоит многих читателей. Мы слишком привыкли рассматривать науку как предприятие, которое постоянно приближается все ближе и ближе к некоторой цели, заранее установленной природой.

Но необходима ли подобная цель? Можем ли мы не объяснять существование науки, ее успех исходя из эволюции от какого-либо данного момента в состоянии знаний сообщества? Действительно ли мы должны считать, что существует некоторое полное, объективное, истинное представление о природе и что надлежащей мерой научного достижения является степень, с какой оно приближает нас к этой цели? Если мы научимся замещать «эволюцию к тому, что мы надеемся узнать», «эволюцией от того, что мы знаем», тогда множество раздражающих нас проблем могут исчезнуть. <...>

1. Вводные замечания

<...> новая лингвистика рождалась в спорах о способах конструирования предмета лингвистики и метаязыке лингвистического описания. Поколение, начавшее работать в лингвистике в 50-е годы, принимало в этих спорах активное участие. С тех пор минуло 40 лет. Мы можем констатировать, что за это время в лингвистике произошла практически полная смена парадигмы. Изменились способы конструирования предмета лингвистического исследования. Кардинально изменился сам подход к выбору общих принципов и методов исследования, не говоря уже о частных моделях. Появилось несколько конкурирующих метаязыков лингвистического описания. При этом мнения ученых относительно сравнительной эффективности этих метаязыков резко разошлись.

<...> именно смена парадигмы делает особо актуальной разработку общих и частных проблем эпистемологии лингвистики.

Мне представляется, что в современной лингвистике собственная эпистемология пребывает в зачаточном состоянии, а внутринаучная рефлексия развита недостаточно. Это не кажется мне случайным. <...>

В силу специфики своего объекта современная лингвистика – в отличие, например, от лингвистики конца прошлого века, имеет много предметов. Так, предмет типологических штудий и предмет, которым занят исследователь проблем представления знаний на естественном языке, имеют между собой мало общего. Объект, который конструирует для себя исследователь лингвистики текста, практически не пересекается с тем, который сконструирован морфологом.

Неудивительно, что современная лингвистика в целом не может быть зачислена ни «по ведомству» естественных, ни по ведомству гуманитарных наук. Относя ее к «наукам о человеке», мы по умолчанию предполагаем, что имеется в виду другое содержание, чем если бы, например, говорили о медицине или антропологии.

В то же время нас всех объединяет понимание лингвистики как науки о знаковых системах, т.е. части общей семиотики.

Но ни из одного из этих утверждений мы почему-то не делаем заключений методологического характера. <...>

2. Частная эпистемология как «осознанная необходимость»

Итак, мне представляется, что «новая» лингвистика пока не имеет собственной эпистемологии. Впрочем, с другими гуманитарными науками дело обстоит не лучше: эпистемология гуманитарных дисциплин вообще очень мало развита. <...>

В отличие от общей эпистемологии частная эпистемология не занимается общефилософскими вопросами о природе познания, о верифицируемости или фальсифицируемости теории, о том, какое место в познании занимают априорные категории и какое – чувственный опыт.

Ее задачи более скромны. А именно, для некоторой конкретной науки частная эпистемология решает вопросы следующего типа:

1. Как выделить (сконструировать) объекты, которыми данная наука оперирует;

2. Какие методы познания выделенных объектов считаются допустимыми, а какие – нет;

3. Какие методы проверки правильности результатов и, соответственно, убеждения читателя в своей правоте ученый вправе использовать, а какие относятся к запрещенным приемам;

4. Как систематизировать основные понятия данной науки, чтобы обеспечить возможность взаимопонимания в пределах данной научной парадигмы;

5. Какие задачи в пределах данной науки следует считать действительно задачами, подлежащими решению;

6. Как транслировать результаты в научный социум. Разумеется, этот перечень лишь обрисовывает круг проблем;

для большей ясности приведем конкретные примеры по каждому пункту. <...>

(1) В непосредственном опыте нам дан лишь нерасчлененный речевой поток. Как выделить звук речи? Как выделить слово? <...>

(2) Для психолингвистики: правильно проведенный эксперимент – естественный способ познания объекта.

(3) В лингвистике: правильность утверждений проверяется путем поиска достаточно веских противоречащих примеров. В психолингвистике: если эксперимент может быть воспроизведен с теми же результатами, то сделанные выводы, скорее всего, правильны.

В лингвистике и в исторической науке: ссылка на сакральные тексты не может рассматриваться как довод в пользу истинности какого-либо научного утверждения.

(4) В лингвистике: различия между Московской и Ленинградской фонологическими школами были следствием разных представлений об уровневой структуре языка. Иными словами, расхождения основывались на недостаточно эксплицитной систематизации представлений об отношениях между фонемным и морфемным уровнями. <...>

(5) <...> современная лингвистика не считает проблему происхождения языка научной проблемой. <...>

(6) Научные результаты подлежат трансляции в социум по определенным правилам. Для точных наук – это доказательство, для экспериментальных – эксперимент и правдоподобные рассуждения, для гуманитарии – также правдоподобные рассуждения, хотя следующие несколько иным правилам. <...> Результаты должно излагать так, чтобы их можно было проверить. <...>

Неразработанность частной эпистемологии в лингвистике до поры до времени не ощущалась как некий минус, как помеха. Это не кажется мне случайным. Чтобы почувствовать потребность в постановке и решении эпистемологических проблем, надо усомниться в очевидностях. Чтобы очевидности перестали быть таковыми, надо систематически размышлять о предмете своей науки, т.е. заниматься методологической рефлексией. <...>

Одна из причин отказа от внутринаучной рефлексии является, видимо, общей для парадигматически оформленных наук. Я имею в виду характерную для нормализованной науки закрытость списка разрешенных к постановке проблем. Соответственно и все известные методы становятся непререкаемыми, откуда возникает их ригидность.

В общем, это и значит, что парадигма оформилась. Жизнь в науке тем не менее продолжается, а значит, готовая парадигма так или иначе в какой-то момент начнет расшатываться. <...>

3. Эпистемологическая проблематика и отношения между лингвистикой, психологией и философией

<...> Одно из типичных проявлений расшатывания парадигмы – это выход науки за пределы уже освоенных территорий. Обнаруживается как бы «новая реальность». Для ее описания нужен, чаще всего, новый инструментарий. Таким инструментарием становится прежде всего новый язык описания.

<...> появляется новый метаязык описания, позволяющий включить в рассмотрение новые объекты и фиксировать получаемые при этом результаты. Далее, весьма постепенно, появляются новые методы.

5. Вера и метод, или еще раз о правилах игры в бисер

<...> вне зависимости от источника нашего знания, работая в современной науке, мы обязаны зафиксировать, оформить наши знания согласно определенным образцам, а не произвольным способом. <...> в научном изложении (если только мы не занимаемся такой специфической наукой, как теология) мы теряем право ссылаться на догматы и сакральные тексты с целью подтверждения истинности нашего знания.

Замечание. Для науки, в течение длительного времени подвергавшейся прессу тоталитарной идеологии, данный тезис особенно значим. Пусть отпала обязательность формальных ссылок на тексты идеологов марксизма. Осталась значительно более опасная общая тенденция к авторитаризму и догматичности мышления. По понятным причинам подобная тенденция особенно опасна именно для наук гуманитарного цикла – наук, где нет строгих методов доказательства и эксперимента.

В лингвистических сочинениях фраза «как сказал N (утверждал, упомянул, полагал, заметил)» нередко приравнивается к «как показал N». Если N, т.е. субъект высказывания, на данный период является своего рода «культовой фигурой», то принадлежащие ему высказывания меняют модус и приравниваются к сакральным текстам. Однако цитата не может претендовать на аргумент в споре. Она лишь найденный кем-то до меня способ формулировки, – возможно, заведомо более удачный, чем тот, на который сам я способен. Но от этого цитата не превращается в аргумент.

Я решительно не вижу большой разницы в том, чьи тезисы в принципе отныне не принято подвергать сомнению – Бахтина или Фуко, Пиаже или Выготского. <...>

I. Задачи настоящей работы

<...> Для того, чтобы <...> аргументировать мнение о том, что современную ситуацию в лингвистике отличает не только разнообразие взглядов и не только действительное множество представленных здесь концепций, гипотез и теорий, но и некое внутреннее единство, мы обращается к понятию научной парадигмы знания, введенному уже более трех десятилетий тому назад Т. Куном и получившему с тех пор самые разные интерпретации. <...>

Характеризуя облик современной лингвистики – теоретической лингвистики в конце XX века, – предстоит ответить на вопросы исключительной сложности. В их число входят и вопросы о том, в каком направлении развивается лингвистика и какие она ставит перед собой задачи, и вопросы о том, как вписывается она сама в науку на исходе XX века, и наконец, о том, какие наиболее яркие тенденции присущи ей сегодня и какие научные школы ее представляют. Одной из самых сложных проблем, возникающих в связи с поставленной задачей, оказывается также проблема внутреннего единства или же, напротив, раздробленности лингвистики, т.е. вопрос о том, можно или нельзя усматривать за явным разнообразием существующих ныне школ и течений, за множеством разных концепций о языке, нечто принципиально единое, и в каких терминах может быть описано это положение дел.

В работах историографического плана оценка современного состояния лингвистики выступает в достаточно противоречивом виде. Признавая существование разных теорий языка и разных направлений, развивающих эти теории, историографы делают из этого противоположные выводы. В то время как одни ученые пессимистически оценивают сложившееся состояние дел и, подчеркивая раздробленность современной лингвистики, полагают, что она вступила в фазу стагнации <...>, другие ученые оценивают наличие альтернативных взглядов на язык как явление положительное, а постоянную смену мнений – как ее постоянный признак. <...> Естественно, что если бы речь шла исключительно о разногласиях в оценочном плане, т.е. о том, хорошо или плохо существование различных подходов к описанию языка, можно было бы просто присоединиться к той или иной точке зрения и привести дополнительные аргументы в защиту одной из них. Но ведь главное заключается, по всей видимости, отнюдь не в этом. Гораздо важнее определить адекватность, эффективность и полезность самых представленных теорий, факт их конгруэнтности друг другу, взаимодополнительности или же, напротив, несовместимости, взаимоисключительности. <...> Вопросом первостепенной важности становится тогда вопрос о том, так ли уж велики на самом деле исходные допущения отдельных теорий и не наблюдается ли в действительности некое глубинное сходство в понимании языка и закономерностей его организации. <...>

<...> нам кажется необходимым вернуться еще раз к самому понятию парадигмы научного знания и четко сформулировать, что имеется в виду при употреблении этого термина в лингвистике. <...>

II. О понятии парадигмы научного знания

<...> Введенное в начале 60-х гг. Т. Куном понятие парадигмы было связано с его стремлением подчеркнуть важность коренной ломки бытующих в науке и устаревающих представлений, продемонстрировать условия и причины подобных изменений, происходящих в виде научной революции и связанных в конечном счете с резким непризнанием прежнего набора знаний и решений – прежней научной парадигмы. Изучая структуру научных революций, Т. Кун как бы отказался от идеи простого одномоментного скачка в системе взглядов и подошел к анализу сложных факторов, приводящих к научной революции, как сменяющей плавное и постепенное накопление данных, а главное, преобразующей исходные допущения науки. <...>

В фокусе внимания Т. Куна находились закономерности развития естественных наук <...>. Однако очень многими учеными монография Куна была воспринята как общеметодологическая.

<...> понятие парадигмы чисто интуитивно представляется вполне разумным и что его можно использовать для демонстрации развития научных идей в лингвистике, хотя, несомненно, и в модифицированном виде и что, наконец, полностью отвергать его кажется нецелесообразным.

<...> в лингвистике всегда наряду с доминирующим, господствующим направлением существовали и другие, более или менее противопоставленные друг другу школы. Такое положение дел не означает <...>, что лингвистика не достигла статуса зрелой науки, и, что, следовательно, понятие парадигмы не может отразить своеобразие эволюции лингвистических идей и более приемлем здесь термин «течение». В принципе, однако, признание одновременного существования нескольких течений и школ не означает, что они не могут иметь общих точек соприкосновения и, таким образом, по Куну, развиваться в пределах одной и той же парадигмы <...>.

В итоге понятие парадигмы знания представляется нам удобным способом выделить некие концептуальные единые моменты за внешним разнообразием подходов, средством обнаружить сходство «на глубине», прочертить основные линии развития науки в рассматриваемый период и выделить главные тенденции в ее поступательном движении. Это понятие диктует необходимость определить ключевые концепты определенных эпох и отличить эволюционные периоды от революционных, охарактеризовать природу новаторских идей. Ведь одно только кумулятивное понимание роста науки никак не может объяснить появления «фундаментальных гипотез, вступающих в противоречие со сложившимися в науке понятиями, представлениями и даже целыми системами знания и приводящих к научным революциям». Понятие парадигмы обязует также рассмотреть более конкретно причины наступающей ревизии концепций. <...>

Методологически мы считаем существенным также, что возникновение новой парадигмы знания связано с формированием иного, «третьего мира», т.е. мира объективного знания, данного каждому члену научного сообщества. Ведь принятие постулатов определенной парадигмы и следование ее предписаниям означает для отдельно взятого ученого возможность согласиться с целым рядом теоретических допущений об объекте и его свойствах без особых доказательств, т.е. принимая их на веру. <...> Используя мысли Г.Г. Гадамера, мы считаем необходимым выделить в понятии парадигмы звено «предпосылочного знания», систему ее исходных допущений. В связи с этим кажется важным подчеркнуть и другое – именно лингвисту, использование термина «парадигма» для которого вполне естественно, понятно и стремление в ситуации его широкого использования придать этому термину более определенный и конкретный характер. В частности, концептуальное основание у этого термина сводится не столько к понятию образца, сколько к понятию особого объединения единиц, существующего за счет наличия у каждой парадигмы определенного числа позиций (слотов) и семантической этикетки каждой позиции. Выполняя это требование, мы и предлагаем вполне в духе куновских идей охарактеризовать понятие парадигмы не только в довольно расплывчатом общем виде, но и представить более конкретно ее составляющие – ее главные «позиции», образующие ее компоненты.

Рассмотрев существующие определения парадигмы <...>, Д.И. Руденко пишет: «Парадигма, определяемая в расширительном смысле, трактуется... как доминирующий исследовательский подход к языку, познавательная перспектива, методологическая ориентация, широкое научное течение (модель), даже научный "климат мнения"». Но чтобы быть всем этим, парадигма должна удовлетворять более строгим требованиям: эти требования относятся прежде всего к ее собственной архитектонике. Чтобы отвечать представлению об упорядоченном объединении составляющих, понятие парадигмы должно, на наш взгляд, включать три следующих звена:

• установочно-предпосылочное,

• предметно-познавательное,

• процедурное, или «техническое».

Напомним, что и Т. Кун, считая возможным замену понятия парадигмы на понятие дисциплинарной матрицы, имплицировал этим самым наличие у них определенных «клеток», или же компонентов, частей. Охарактеризуем теперь эти составляющие более подробно.

В определении установок лингвистического исследования могут наблюдаться расхождения в: а) признании (+/ – ) связи лингвистики с другими науками (т.е. другими словами, ее рассмотрения в качестве автономной / неавтономной) науки; б) в случае признания определенной связи – выборе той «высокой» науки, под эгидой которой она должна изучаться <...>; в) ограничении (+/ – ) сферы интересов лингвистики внешней или внутренней лингвистикой, а следовательно, установки на такое изучение языковых единиц, при котором приветствуется или же запрещается выход в контекстные условия употребления единиц или же вовлечение в лингвистический анализ интенций говорящего / слушающего.

С определением установок лингвистического исследования тесно связано и понимание уже имеющихся сведений о языке, т.е. осознанное следование определенным предпосылкам анализа, которые нередко выступают в виде системы предпосылочного знания или же системы исходных допущений. <...> Каждый ученый живет и работает в определенной общественной и культурной среде, он зависит от законов своего времени и, что не менее важно, от параметра «пространства» <...>. В сочетании с установками предпосылочные части парадигмы дают отчетливое представление о целях и задачах теоретической лингвистики для данного научного сообщества, и уже на этом основании можно судить об общей ориентации парадигмы на описание языка или объяснение, на статистические или же динамические свойства изучаемых объектов и т.д. В силу сказанного ясно, что установочно-предпосылочная часть научной парадигмы органично связана с таким следующим звеном парадигмы, как ее предметно-познавательная часть.

Это звено парадигмы определяется более конкретно тем, что считается непосредственной областью лингвистического анализа, – единицы или правила, функции или отношения зависимости, особые категории или параметры языковых систем и т.п. В эту часть парадигмы мы также включаем сведения о круге вовлекаемых в анализ языков, а также о преимущественно синхронном или диахроническом подходе к языковым явлениям, а возможно, и сведения о принимаемом направлении анализа – от формы к содержанию или же, напротив, от заданного содержания – к выражающим его формам. <...>

«Техническое», или же процедурное, оперативное звено парадигмы можно было бы назвать также областью выбираемых методик и конкретных процедур анализа; в нее мы включаем используемые в данной парадигме знания и приемы и способы постижения данных, излюбленные модели, отношение к формализации этих данных, формы их записи и т.д.; о важности этого звена парадигмы можно судить уже по тому, что многие школы получали свое название по развивавшимся здесь приемам анализа – ср. школы дистрибутивного анализа, анализа по непосредственным составляющим, трансформационное направление.

<...> Важной чертой в концепции научной парадигмы является, несомненно, и то, что с этим подходом связывается возможность констатировать в науке не только «большие» и «малые» научные революции, но, по-видимому, «большие» и «малые» научные парадигмы.

Заключая настоящий раздел, мы бы хотели в этой связи завершить его некоторыми соображениями о том, как можно классифицировать научные парадигмы знания. Из того, что мы утверждали о трехчастной структурации парадигмы, ясно следует, что и принципы классификации могут зависеть прежде всего от того, какую из рассматриваемых частей – целеполагающую, предметную или процедурную – следует считать наиболее существенной для характеристики всей парадигмы в целом. Очевидно и то, что опыт предыдущих классификаций научных парадигм <...> указывает на ориентацию на какой-либо один из аспектов ее бытия: например, на лидера или создателя соответствующего направления или же на ключевое для этого направление понятие. <...>

В историографических работах мы считаем самым целесообразным признавать доминирующую роль первой, установочной части парадигмы, что в значительной мере совпадает и с тем, на познание каких свойств языка направлена данная парадигма, и с тем, какие объяснения этим свойствам считаются наиболее убедительными (генетические, функциональные, когнитивные и т.п.). Историю языкознания двух последних веков можно тогда условно представить как смену сравнительно-исторической парадигмы знания структуральной и далее – генеративной. Параллельно этим «большим» парадигмам внутри них можно было бы выделять и «малые» <...>.

IV. Заключение: отличительные парадигмальные черты современной лингвистики

<...> Выше мы уже высказали предположение о том, что при всем внешнем разнообразии представлений о языке современной лингвистике все же свойственно следование определенной системе общих установок. Таких принципиальных установок мы выделяем четыре, это:

• экспансионизм,

• антропоцентризм,

• функционализм, или, скорее, неофункционализм, <...>

• экспланаторность.

Теперь наша задача заключается в том, чтобы охарактеризовать смысл и конкретное содержание каждой из этих отличительных черт.

В представление о каждой научной дисциплине входит прежде всего определение области и предмета ее исследования, однако границы дисциплины не всегда очерчиваются этим указанием достаточно конкретно. Неслучайно Ф. де Соссюр, перечисляя главные задачи лингвистики как особой науки, подчеркивал необходимость установить ее границы, и для всех соссюрианских направлений было показательно связать эти границы с исследованием языка «в самом себе и для себя». Сегодня положение дел кардинально изменилось, и лингвистику, напротив, никак нельзя считать дисциплиной с четко установленными границами, – она выявляет явную тенденцию к расширению своих пределов. Эту тенденцию именуют экспансионизмом.

Понятие экспансионизма как определенного периода в становлении научной дисциплины – в противовес редукционизму – было впервые выдвинуто на XIV Международном лингвистическом конгрессе в Берлине в 1987 г. применительно к лингвистике текста. <...> Редукционистскими <...> назвали такие периоды в развитии дисциплины, когда господствует стремление ограничить пределы анализа объекта, экспансионистскими, наоборот, такие, когда ракурсы исследования определенного объекта считаются либо не вполне ясными, либо – в силу сложности объекта – постоянно меняющимися и распространяющимися. Тенденции развития науки связаны в этом последнем случае с поисками новых подходов к изучаемому объекту, причем отнюдь не возбраняется путь проб и ошибок. В такие периоды происходит экспансия науки, достигаемая нередко ценой размывания ее границ. <...>

Очевидно, что понятие экспансионизма может быть отнесено сегодня не только к лингвистике текста, но и многим другим лингвистическим субдисциплинам, а также – к самой теоретической лингвистике. Проявления экспансионизма мы усматриваем и в возникновении новых «сдвоенных» наук (ср. психолингвистику и социолингвистику, социо– и психосемантику, семантику синтаксиса и пр.), и в упрочении традиционных связей лингвистики с философией и логикой (благодаря чему на их границах вычленяются новые школы – ср., например, школу логического анализа языка или лингвистические исследования философов-аналитиков), и в возникновении новых дисциплин (ср. инженерную и компьютерную лингвистику), и в формировании новых областей знания внутри самой лингвистики (ср. лингвистику текста, трансфрастику, теорию речевых актов и т.п.). Нельзя, наконец, не отметить расширение объектов исследования и внутри уже сложившихся «уровневых» лингвистических дисциплин. Все это вместе, действительно, напоминает некую «расширяющуюся вселенную», исследование каждого звена которой усложняется и претерпевает значительные изменения именно в сторону их расширения. <...>

Экспансионизм лингвистики обнаруживается, на наш взгляд, в почти повсеместном признании того факта, что для адекватного познания языка необходимы выходы не только в разные области гуманитарного знания, но и в разные сферы естественных наук. <...>

Экспансионизм тесно связан, наконец, с такой мощной тенденцией в современном статусе большой науки, как укрупнение ее отдельных наук. Одно из ее проявлений – интеграционные процессы, которые ведут к выделению междисциплинарных программ исследования (здесь прекрасным примером может служить создание когнитивной науки, служащей объединению целого ряда дисциплин, занимающихся исследованием феномена информации и ее обработки). <...>

Трудно было бы утверждать, что экспансионизм связан с каким-либо одним из представленных сегодня течений: он знаменует естественный ход событий и типичен, по всей видимости, для современного состояния науки в целом. <...> сама тенденция экспансионизма характеризует и сегодня бытие большинства лингвистических направлений. <...>

Экспансионизм в таком его понимании теснейшим образом связан и с другими отличительными чертами современной лингвистики – антропоцентризмом, функционализмом и экспланаторностью, поскольку обращение к другим наукам и данным из других наук определяется в первую очередь стремлением найти языковым феноменам то или иное объяснение. Такие объяснения устройству языка пытаются найти в первую очередь в сущностных характеристиках его носителя – человека.

Господство принципов антропоцентризма роднит лингвистику со многими другими областями знания, ибо интерес к человеку, как центру вселенной, и человеческим потребностям, как определяющим разные типы человеческой деятельности, знаменует переориентацию, наблюдаемую во многих фундаментальных науках: в физике это признание позиции наблюдателя, в литературоведении – обращение к образам автора и читателя в их разных ипостасях, в мегаэкологии – внимание ко всем проблемам окружающей среды и к достижению известной гармонии во взаимодействии человека с природой и т.д. Антропоцентризм как особый принцип исследования заключается в том, что научные объекты изучаются прежде всего по их роли для человека, по их назначению в его жизнедеятельности, по их функциям в развитии человеческой личности и ее усовершенствования. Он обнаруживается в том, что человек становится точкой отсчета в анализе тех или иных явлений, что он вовлечен в этот анализ, определяя его перспективу и конечные цели. Он знаменует, иными словами, тенденцию поставить человека во главу угла во всех теоретических предпосылках научного исследования и обусловливает его специфический ракурс.

<...> В лингвистике антропоцентрический принцип связан с попыткой рассмотреть языковые явления в диаде «язык и человек», но из-за возможных различий в подходе он фактически принимает в разных школах современности нетождественные формы. <...>

В многотомном издании Лаборатории теоретического языкознания Института языкознания РАН были не только намечены главные линии изучения человеческого фактора в языке, но и сформулированы две глобальные проблемы такого исследования. Одна из них формулировалась как круг вопросов о том, какое воздействие оказывает сложившийся естественный язык на поведение и мышление человека и что дает в этом отношении существование у человека определенной картины мира. Другая же формулировалась как круг вопросов о том, как человек воздействует на используемый им язык, какова мера его возможного влияния на него, какие участки языковых систем открыты для его лингвокреативной деятельности и вообще зависят от «человеческого фактора» (дейксис, модальность, экспрессивные аспекты языка, словообразование и т.п.). Заслуживает быть специально отмеченной и постановка вопроса о сути языковой личности и природе его творческой деятельности в языке в известных работах Б.А. Серебренникова и особенно Ю.Н. Караулова.

<...> функционализм. Этойчерте, с одной стороны, более сложно дать общее определение, но, с другой, она кажется достаточно ясной на интуитивном уровне <...> у функционализма более глубокие корни. Их можно связать с деятельностью Пражского лингвистического кружка и с целым рядом грамматических концепций отечественных языковедов. Эта линия развития, несомненно, демонстрирует наибольшую преемственность <...>.

<...> широкое понимание функционализма позволяет трактовать его как такой подход в науке, когда центральной ее проблемой становится исследование функций изучаемого объекта, вопрос о его назначении, особенностях его природы в свете выполняемых им задач, его приспособленность к их выполнению и т.д. Общим постулатом функциональной лингвистики является положение о том, что язык представляет собой инструмент, орудие, средство, наконец, механизм для осуществления определенных целей и реализации человеком определенных намерений – как в сфере познания действительности и ее описания, так и в актах общения, социальной интеракции, взаимодействия с помощью языка. Разные школы функционализма возникают в силу того, что среди разнообразных и многообразных функций языка одна или несколько объявляются самыми главными; обычно это либо коммуникативная, либо когнитивная функция языка, но нередко – и та и другая, к которой добавляют также экспрессивно-эмоциональную, поэтическую.

Думается, что функциональный подход ведет в конечном счете к признанию главенствующей роли для всей лингвистики категории значения. Распространение семантически и прагматически ориентированных исследований можно поэтому связать напрямую с утверждением функционализма как центрального принципа в исследовании языка.

<...> С. Дик связывает функциональный подход с новыми представлениями о природе человеческого языка и противопоставляет его формальной парадигме знания, упрекая последнюю за отказ изучать прагматические и дискурсивно-мотивированные факторы в использовании языка; он подчеркивает, что современную лингвистику характеризует отказ от чисто формального подхода к языку.

<...> Функционализм, – как и антропоцентризм, – оказываются <...> двумя такими важнейшими допущениями о природе и организации языка, которые помогают понять, с какими функциональными, биологическими, психологическими и социальными ограничениями должна столкнуться коммуникативная система как в своем происхождении, так и в своем реальном использовании. Понятно поэтому, как органично связаны функциональный и антропологический принципы с такой характеристикой современной науки, как экспланаторность.

Называя эту черту, возможно, и не очень удачным термином (но «объяснительность» не кажется нам более подходящим термином), мы лишь хотим выделить в качестве тенденции современной лингвистики стремление найти и внутренней организации языка, и его отдельным модулям, и архитектонике текстов, и реальному осуществлению дискурса, и порождению и пониманию речи и т.п. то или иное объяснение.

<...> Разумеется, само понятие экспликации, объяснения в науке имеет в ней давнюю традицию, да и без истолкования причинно-следственных отношений в науке делать нечего. Однако, развивалось это понятие на материале естественных наук, а в лингвистике установка на объяснение, а не только на описание, да и постепенное преодоление противопоставления описания и объяснения, заставляет увидеть в этих фактах становление новой исследовательской программы и преобразования ее конечных целей. Лингвистика была и будет наукой эмпирической, она не может существовать без исходной базы данных, но суть соотношения эмпиризма и рационализма в прогрессе науки заключается в известном компромиссе между ними. Для лингвистики 60 – 70-гг. этот вопрос оборачивался не сокращением удельного веса описаний по сравнению с теоретизированием, а прежде всего выдвижением дедуктивных методов анализа языка в противовес индуктивным. Стремление ввести объяснительный момент в анализ языка заставляло строить гипотезы о его устройстве, о его глубинных, т.е. непосредственно не наблюдаемых структурах, выдвигать некие предположения, чтобы их можно было проверить и верифицировать, некие догадки о строении языка. <...>

Представляется, что постановка вопросов об объяснении в лингвистике имеет два разных аспекта: один, более очевидный, связан с серией вопросов о том, что именно (какие утверждения) могут считаться объяснением для того или иного языкового явления и какие типы объяснений здесь должны преобладать (структурные, генетические, функциональные и т.п.). Другой аспект касается гораздо более сложной и релевантной для всей лингвистики проблемы – проблемы ее собственных целей и задач, проблемы определения конечного результата лингвистической исследовательской деятельности и ее ориентации, направленности.

<...> В такой ситуации оказывается самым важным, на наш взгляд, очертить предмет лингвистики с определенными ограничениями. В качестве подобных ограничений и должны выступать ясные ответы на вопросы о целях современной лингвистики и прежде всего вопрос о том, для чего в конечном счете осуществляется исследование языка и что оно само может объяснить: ментальную, духовную, когнитивную деятельность человека или же деятельность коммуникативную, социальную, общественную или, наконец, и то и другое. Лингвистика как зрелая наука может и должна объяснить изучаемый ею объект – язык, – но не только «в самом себе и для себя», а для более глубокого понимания и объяснения человека и того мира, в котором он обитает. Это и создает предпосылки для изучения языка по его роли и для познания (когнитивное направление в исследовании языка), и для коммуникации и осуществления речевой деятельности (коммуникативная лингвистика и теория речевых актов), и для обеспечения нормальной жизнедеятельности всего общества в целом (культурологическое направление исследований) и т.п.

Если «в любом объяснении есть две части, различающиеся по своим функциям» – экспланандум и эксплананс, т.е. объясняемый объект и то, что его объясняет, тогда для адекватной характеристики языка как экспланандума необходимо обращение к феноменам сознания, мышления, общества, культуры (как экспланансам) и, наоборот, для объяснения этих последних феноменов необходимо обращение к языку. Достижения лингвистики сделают возможным использовать эти сведения в качестве эксплананс для других наук. А для того, чтобы добиться этого, нужны челночные операции, взаимообогащение и взаимодействие всех заинтересованных наук, исследования на их стыках. Принцип экспланаторности обретет тогда более конкретное содержание, ибо взаимопроникновение наук позволит выявить и обнаружить разные типы объяснений и придать каждому из них (когнитивным, функциональным, биологическим и пр. объяснениям) рациональное содержание. <...>

Рассмотрев выше разделяемую многими лингвистами систему установок, предпосылок анализа, общих задач и т.д., мы в известном смысле описали также и те требования, которым сегодня должно удовлетворять лингвистическое исследование. И хотя бы в этом отношении позиции многих разных школ и многих отдельных ученых представляются достаточно близкими. Известная общность исходной, или предпосылочной, системы взглядов, таким образом, налицо.

Интерпретировать сложившуюся ситуации можно тем не менее двояко или даже трояко. Можно полагать, что к концу 80-х гг. благодаря установлению рассмотренных выше общетеоретических положений в исследовании языка преобладают интеграционные тенденции и что на наших глазах формируется новая конструктивная парадигма научного знания, синтезирующая подходы, развивавшиеся до настоящего времени как самостоятельные подходы с разной ориентацией. Можно вместе с тем полагать и другое: несмотря на фактически наблюдаемые процессы интеграции и сближения позиций разных школ каждая из них продолжает свой собственный путь развития, демонстрируя разные предметные области исследования и по существу являя собой отдельную (малую) парадигму научного знания. В таком случае статус современной лингвистики следовало бы охарактеризовать как полипарадигмальный.

<...> на наших глазах все же происходит становление новой, неофункциональной, или конструктивной (постгенеративной), парадигмы знания <...>, определяющей чертой которой оказывается удачный синтез когнитивного и коммуникативного подходов к явлениям языка.

Задание. Напишите сочинение-рассуждение на тему: «Является ли лингвистика наукой?»

Заключение

<...> 2. Язык, равно как и все в языке, следует рассматривать с функциональной точки зрения. Функционализм, хотя и понимаемый по-разному в существующих на сегодняшний день направлениях <...>, выдвигается в современной лингвистике на лидирующие позиции. Не пытаясь дать определение понятию функции в языке и речевой деятельности <...>, ограничимся следующим. Функциональный подход предполагает ответы на вопросы «зачем?» и «как?»: «зачем, для чего, для получения какого результата существует данный элемент, конструкция, система?» и «как они выполняют задачу, для реализации которой существуют, какие свойства при этом проявляют?». Уже обезьяны в опытах совершенно одинаково оперируют объектами, материально абсолютно несходными, если последние способны служить, например, отвертками <...> – именно потому, что важна функция, а не материал, форма и т.д. Акцент, который в структурной лингвистике делался на положении в системе, фактически ставил в центр внимания аспект, скорее производный: само место в системе обусловлено необходимым результатом, на достижение которого нацелен данный элемент. Аналогично и понятие правила, которое признавалось центральным в генеративной, а позднее в реляционной грамматике, естественнее всего рассматривать как программу функционирования тех или иных элементов, структур в процессах реализации их предназначения.

Можно утверждать, что функционализм как таковой – не одна из существующих школ, это, скорее, необходимое магистральное направление лингвистики, способное интегрировать все позитивные аспекты, которые усматриваются в раде существующих теоретических подходов.

3. Достаточно принято считать, что свойства знака с точки зрения синтактики и прагматики составляют столь же неотъемлемую его принадлежность, сколь означающее и означаемое. Если означающее и означаемое – структурные характеристики, обусловленныефункцией, то синтактика и прагматика – непосредственно функциональные характеристики: в них отражены соответственно внутренние и внешние потенции знаков с точки зрения использования последних.

Каждая языковая единица обладает определенным синтактическим и прагматическим потенциалом. Его поверхностное выражение – дистрибуция, участие в тех или иных контекстах. Наличие «веера» функций, присущих языковым единицам всех уровней, ведет к гибкости языковой системы. Единица каждого уровня релятивизирована относительно контекста единиц более высокого уровня, именно и только в соответствующем окружении она получает определенность – вплоть до текста, окружением (контекстом) для которого служит внеязыковая ситуация. Ступенчатое «вкладывание» единиц в контексты уровней возрастающей сложности снимает, таким образом, неопределенность, размытость, по природе своей свойственную любой языковой единице.

4. Все элементы языка образуют систему словарей, связанных сложными сетями отношений. Отношения, опять-таки, детерминированы функциями языковых единиц. Анализ разноуровневых элементов языка выявляет релевантность принципа триплетного кодирования для устройства словарей: наряду с двумя полярными типами (служебные морфемы и знаменательные, аффиксы и служебные слова, слова и словосочетания, предикативные и непредикативные конструкции) существуют промежуточные зоны, единицы которых обладают смешанными признаками по отношению к полярным (полуслужебные морфемы, квазиаффиксы, квазислова, синтаксические «обороты»); промежуточная зона может включать и целый ряд подтипов возрастающей / убывающей близости по отношению к одному из полюсов.

Признание своего рода континуальности в классификационных связях языковых единиц по-особому ставит и вопрос о соотношении лексического и грамматического. Необходимость взаимной «настроенности» грамматики и словаря, взаимодействующих в речевой деятельности, очевидна, но не вполне ясно, возможна ли и, если да, насколько синонимия лексических и грамматических средств выражения в пределах данного языка. <...>

Предмет и задачи функциональной грамматики

Общая характеристика

В каждой грамматике в той или иной мере представлен функциональный аспект. Что же дает основание говорить о функциональной грамматике как об особом типе грамматического описания? Какова специфика грамматики этого типа?

Специфика функциональной грамматики может быть выявлена лишь на основе принципа единства системно-структурного (системно-категориального) и функционального аспектов грамматики как целого. Первый аспект – это система грамматических единиц, классов и категорий (а также связанных с ними лексико-грамматических и словообразовательных явлений). Речь идет о потенциале средств (вместе с их значениями), находящихся в распоряжении говорящих на данном языке, об определенном механизме, лежащем в основе функционирования грамматических и связанных с ними элементов, об устройстве этого механизма, его структуре. Второй аспект – это система закономерностей и правил функционирования грамматических единиц во взаимодействии с элементами разных языковых уровней, участвующих в выражении смысла высказывания. Этот аспект связывает систему языка и систему речи, парадигматику и синтагматику, статику и динамику. Он имеет непосредственный выход в конкретную ситуацию речи, в процесс коммуникации. Оба аспекта, как уже говорилось, образуют неразрывное единство. Грамматический строй как устройство, система элементов, характеризующаяся определенной структурой, как потенциал средств с их значениями ориентирован на функционирование и проявляется в реальном процессе функционирования элементов языка в речи. С другой стороны, система функционирования детерминируется системой функционирующих единиц и представляемых ими классов и категорий.

Принцип единства системно-структурного (системно-категориального) и функционального аспектов грамматики определяет место функциональной грамматики в общей системе грамматики как науки. Функциональная грамматика представляет собой не отрицание грамматики, строящейся на основе описания системы грамматических единиц, классов и категорий, и не абсолютно новую и обособленную научную дисциплину, а специальное развитие функционального аспекта грамматики как целого. Задачей функциональной грамматики как одного из типов и направлений грамматики в широком смысле является разработка динамического аспекта функционирования грамматических единиц во взаимодействии с элементами разных уровней языка, участвующими в выражении смысла высказывания. При этом она не порывает с системно-структурным (системно-категориальным) аспектом грамматического строя языка. Напротив, необходимым и чрезвычайно важным компонентом функциональной грамматики является описание системы тех средств данного языка, которые используются в речи. Специфика функциональной грамматики заключается в том, что это описание строится не по отдельным уровням и аспектам грамматической системы (морфологии, словообразования, синтаксиса простого и сложного предложения), а на основе опоры на функционально-семантические единства данного языка, объединяющие элементы разных уровней, взаимодействующие на семантической основе. В том варианте функциональной грамматики, который рассматривается в этой работе, системно-структурный (системно-категориальный) аспект грамматического описания реализован в форме анализа структуры ФСП [функционально-семантического поля] <...>. Таким образом, система языковых средств рассматривается на основе семантического принципа их группировки. Именно на этой объективно существующей основе группировки языковых средств, используемых в речи, базируется характерная для функциональной грамматики возможность описания не только по принципу «от формы к значению» («от средств к функциям»), но и по принципу «от значения к форме» («от функции к средствам»).

Системно-структурный аспект описания, применительно к грамматике рассматриваемого типа, отличается сильной, подчеркнутой функциональной ориентацией: описываются группировки разноуровневых языковых средств по тому принципу, который определяется закономерностями функционирования языковых единиц в речи, где господствующим началом являются потребности передачи смысла, для этого используются средства разных уровней, организованные на семантической основе.

При исследовании и описании динамического аспекта функционирования языковых единиц, участвующих в выражении смысла высказывания, возможны разные подходы. Давняя традиция стоит за исследованиями употребления грамматических единиц (форм и конструкций) с использованием таких понятий, как «частное значение грамматической формы», «функция грамматической формы». Необходимо рассмотреть возможность использования и таких понятий и терминов, которые были бы направлены на анализ семантических функций на уровне высказывания, с учетом всех взаимодействующих формальных средств. В разрабатываемом нами варианте функциональной грамматики для этой цели предназначается понятие «категориальная ситуация», связанное с вычленением в общей ситуации, передаваемой высказыванием, того или иного аспекта, соответствующего определенному функционально-семантическому полю.

Итак, функциональная грамматика может быть определена как грамматика, 1) ориентированная на изучение и описание закономерностей функционирования грамматических единиц во взаимодействии с элементами разных языковых уровней, участвующими в передаче смысла высказывания; 2) предполагающая возможность анализа не только в направлении от формы к значению (от средствк функциям), но и в направлении от значения к форме (от функций к средствам). Грамматика данного типа должна включать (в той или иной форме) а) анализ системы языковых средств, участвующих в реализации изучаемых функций; б) анализ семантических функций, реализуемых в высказывании, в речи. В разрабатываемом нами варианте функциональной грамматики этим целям служат два компонента: а) описание структуры ФСП в составе системы полей данного языка (полевое структурирование); б) описание типовых категориальный ситуаций (аспектуальных, каузальных, кондициональных и т.п.), базирующихся на определенном ФСП и репрезентирующих элементы его содержания и выражения в высказывании.

В понятии функциональной грамматики основным и наиболее существенным является акцент на изучении функций языковых средств, закономерностей и правил их функционирования в высказывании, взаимодействия элементов разных уровней и аспектов системы языка в речи. Что же касается направленности грамматического анализа, то для характеристики понятия «функциональная грамматика» важно прежде всего признание принципиальной возможности анализа в направлении от значения к форме (от функций к средствам). Эта возможность характерна именно для функциональной, но не для формальной (структурной) грамматики. Вместе с тем данный признак не является для функциональной грамматики постоянным и обязательным. Грамматическое описание может быть основано на анализе лишь в направлении от формы к значению (от средства к функциям) – и тем не менее оно будет функциональным, если его характеризует специальная ориентация на изучение закономерностей функционирования грамматических единиц в речи.

Описание соотношения «средство – функция» с наибольшей полнотой осуществляется при синтезе подходов со стороны средств и со стороны функций.

Целесообразность двустороннего подхода к описанию функций языковых средств обусловлена прежде всего принципом «асимметрического дуализма языкового знака» (по СО. Карцевскому), предполагающим отсутствие изоморфизма между единицами плана выражения и плана содержания (смысла), т.е. возможность соответствия одной единицы плана выражения нескольким единицам плана содержания (смысла) и наоборот – одной единицы плана содержания нескольким единицам плана выражения. Отсюда вытекает необходимость учета, с одной стороны, многообразия языковых значений, что возможно лишь при анализе, идущем со стороны средств, а с другой – многообразия языковых средств, что возможно лишь при анализе со стороны функций. Следует учесть, что направление от функций к средствам соответствует точке зрения говорящего, а направление от средств к функциям – точке зрения слушающего. Отсюда вытекает необходимость синтеза аспектов грамматики для слушающего (пассивной) и для говорящего (активной).

Функциональная грамматика включается в общую функциональную модель языка <...>. Как часть функциональной лингвистики по своим теоретическим основаниям и методам анализа она связана с функциональным подходом в современной теории научного познания <...>. На данную область грамматических исследований распространяется общая проблематика поведения (функционирования) системы, типов ее взаимодействия с другими, лежащими вне ее объектами, т.е. со средой, общие тенденции взаимосвязи функционального и системно-структурного подходов.

<...> Функциональная грамматика не относится к описанию универсально-логического типа. В центре функционально-грамматического исследования (в нашем его понимании) находятся закономерности и типы функционирования грамматических единиц во взаимодействии с единицами других уровней и аспектов языка, а в этих закономерностях языки разных типов обнаруживают, насколько можно судить по имеющимся исследованиям, существенное своеобразие. Основным предметом анализа являются не универсальные понятия, а собственно языковые семантические функции, заключающие в себе как универсальные, так и неуниверсальные элементы. Закономерности функционирования грамматических единиц включаются <...> в понятие грамматического строя языка, представляя собой его динамический, деятельностный аспект. Все, что традиционно рассматривалось как отличия грамматического строя языков разных типов, относится и к рассматриваемому аспекту строя языка. Даже сходные по своей структуре формы и категории родственных языков могут обнаруживать существенные различия именно с точки зрения правил функционирования.

<...> Итак, функциональная грамматика не представляет собой универсальной схемы описания, накладываемой на все языки. Хотя в принципах функционально-грамматического описания есть общие направления и тенденции, все же конкретные реализации таких описаний должны исходить из специфики строя и типа данного языка.

Типы функционально-грамматических описаний

Введение

<...> Синтаксис – это раздел грамматики, ведающий построением речи. Если иметь в виду синтаксический строй языка, то это объективно существующая система синтаксических средств и правил их использования, находящаяся в распоряжении говорящего коллектива. Если иметь в виду синтаксическую науку, то это воплотившиеся в различных теориях усилия человеческой мысли, с переменным успехом поступательно приближающейся к адекватному постижению этой системы.

В отличие от других «уровней» или «ярусов» языка <...> синтаксис непосредственно соотносится с процессом мышления и процессом коммуникации: единицы других уровней языковой системы участвуют в формировании мысли и коммуникативном ее выражении только через синтаксис. В этом специфика синтаксиса как реального явления и как научного объекта. Этим определяется его роль как «организационного центра грамматики».

Этим же определяется необходимость единого функционального критерия для всех синтаксических средств, единиц, конструкций: предстоит определить, какова роль каждого (каждой) из них в построении связной речи, в процессе коммуникации, «что – для чего?» Следуя таким путем, можно, по-видимому, достигнуть адекватности объекта и метода изучения, к которой, естественно, стремится всякая наука. Стремление найти методы, наиболее соответствующие объекту изучения, должно служить и более глубокому постижению специфики объекта, отличного от объектов других областей языкознания.

Именно понятие функции представляется тем звеном в синтаксической теории, внимание к которому помогло бы этому стремлению осуществиться.

Важность для синтаксиса понятия функции отмечается многими современными учеными. Так, А. Мартине считает функции центральной проблемой синтаксиса. Представляются чрезвычайно плодотворными идеи Мартине о необходимости «расположить все факты языка в соответствии с ролью и важностью каждого из них в языковом хозяйстве» («вместо того, чтобы пытаться доказывать вескость своих собственных структуральных теорий за счет языка»), о необходимости строить грамматическую классификацию «на основе комбинаторной потенции (latitude combinatoire) знаков в цепи».

Понятие функции, глоссематиками (Ельмслев, Тогебю и др.) привнесенное в лингвистику с математическим значением отношения, становится понятием, вытекающим из сущности языка, выражающим роль того или иного языкового элемента в коммуникативном акте соответственно тому принципу функциональности, который в свое время был выдвинут И.А. Бодуэном де Куртенэ.

Наибольшая заслуга в разработке понятия функции принадлежит Пражской лингвистической школе, для которой функционализм – основа научной методологии.

Исходя из признания языка орудием коммуникации, Пражская школа различает степени коммуникативной значимости единиц разных уровней языка. Собственно коммуникативную функцию выполняют синтаксические единицы, элементы других уровней приобретают коммуникативную значимость лишь через единицы синтаксического уровня.

Понятие функции, пишет Ф. Данеш, в работах которого четко выражены современные методологические принципы Пражской школы, заключает в себе и цель и средство (если нечто служит как средство для цели F, то мы говорим, что это нечто имеет функцию f). Поскольку речь идет о свойстве, функция всегда предполагает явление-носитель («функция чего?»). Именно в этом надо видеть сущность функциональной лингвистики, а вовсе не в том, что она предпочитает подход «от функции к средству»: при функциональном методе в одинаковой мере можно отправляться от явления («средства») к его функции. Глобальная внешняя функция языка – служить для производства высказываний, но различные частные лингвистические средства выполняют эту функцию разными путями. Только единицы высшего уровня структурной иерархии (предложение) функционируют непосредственно как высказывания, тогда как средства низших уровней действуют только опосредованно: любой уровень в отношении низшего уровня выступает как сфера его функций, тогда как в отношении следующего, высшего уровня он выступает как сфера его средств.

К телеологическому (целевому) пониманию функции, разработанному Пражской школой, по существу близко и семиотическое понимание функции, исходящее из знаковой теории. Дихотомические формулы «средство – цель» (форма – функция) и «означающее – означаемое» (форма – значение) имеют общий первый компонент, однако и вторые компоненты оказываются не противопоставленными друг другу, поскольку под функцией разумеется выражение внеязыкового содержания, т.е. то же значение.

Между тем именно применительно к синтаксису обнаруживается небесспорность иерархического понимания отношений «средство – функция». Помимо внешней, обращенной вне языка, функции выражения отношений реальной действительности, у синтаксических средств должны быть собственно языковые, синтаксические, строительные, комбинаторные функции. С другой стороны, эти функции не могут выполняться средствами морфологии, у синтаксиса должны быть свои собственные строительные, строевые единицы. При таком подходе функция и значение разграничиваются, и теоретическая проблематика синтаксического исследования схематически может быть представлена в виде некоторого треугольника:

Предстоит уточнить понятия, составляющие вершины треугольника, и выяснить характер взаимоотношений между ними.

3. Исходя из общей коммуникативной функции синтаксиса, определим функцию синтаксических единиц как роль их в построении коммуникативной единицы – предложения. Функция, таким образом, выражает отношение синтаксической единицы к коммуникативной единице.

Качественно различные способы участия в процессе коммуникации, в построении связной речи и, соответственно, различные типы отношения к коммуникативной единице составят основание для классификации синтаксических единиц.

Синтаксическая единица может быть равна коммуникативной единице. Служить выразителем коммуникативного акта – основная функция простого предложения. Вместе с тем предложение может составлять конструктивную часть коммуникативной единицы, если оно служит элементом организации сложного предложения или даже простого в тех случаях, когда целое предложение замещает слово (форму слова) в другом предложении, ср., например:

(1) Блажен, кто верует (Грибоедов).

(2) Кого люблю, не дождусь (Русская песня).

(3) Задумал я узнать, прекрасна ли земля (Лермонтов).

(4) Куда ни оглянусь, повсюду рожь густая (Майков).

(5) Мы ускорили шаги, чтобы ночь не застала нас в лесу (Чехов).

(6) Глаза у судьи – паражестянок мерцает в помойнойяме (Маяковский).

(7) Сани здесь – подобной дряни не видал я на веку (П. Вяземский).

(8) И снова в грязной и душной парикмахерской звучало отрывистое: «Мальчик, воды» (Л. Андреев).

(9) Варенька поет ему «Виют ветры» (Чехов).

(10) То, как мы вместе ходили когда-то на каток и как ветер доносил до нее слова «я люблю вас, Наденька», не забыто (Чехов).

Наблюдая простое предложение в его строевых, комбинаторных функциях, замечаем, что его положение в разных случаях различно. Примеры (1), (6 – 8) представляют случаи, когда простое предложение, выделенное курсивом, служит одним из предикативных центров того предложения, которое в целом выполняет роль коммуникативной единицы (ср.: Звучало отрывистое приказание, Блажен верующий, Сани дрянные); в примерах (2 – 3), (9) простое предложение выступает как обязательный распространитель, или, точнее, восполнитель определенного слова неполной, релятивной семантики (ср. не дождусь любимого, поет песню); в примерах (4 – 5), (10) простое предложение не является необходимым структурно, но распространяет целое нужным для говорящего смыслом.

Если опустим подчеркнутую часть целого, выраженную простым предложением, то в примерах (1), (6 – 8) структура коммуникативной единицы разрушается, в примерах (2 – 3), (9) остается незаконченным, «повисает в воздухе» смысл релятивных глаголов, в примерах (4 – 5), (10) оставшееся, главное предложение не несет структурного ущерба, но обедняется или нарушается общее содержание целой коммуникативной единицы. Очевидно, что во всех трех случаях строевые функции простых предложений различны: различно назначение их в построении целой единицы, различны степень обязательности, структурной и смысловой. Комплекс этих различительных признаков и заключается в понятии синтаксической функции.

Если предложение функционирует как основная синтаксическая единица на коммуникативной ступени синтаксиса, то на докоммуникативной ступени, на ступени строительного синтаксического материала за первичную, минимальную единицу синтаксиса принимаем синтаксическую форму слова <...>. Синтаксические единицы докоммуникативной ступени обнаруживают аналогичные строевые возможности в отношении к коммуникативной единице.

Одни из них, будучи предикативно соотнесенными с действительностью, способны образовать предложения, следовательно, функционировать как коммуникативные единицы (личные формы глагола, имя в именительном падеже: – Спишь? – Не сплю. Весна. Заречье; имена в некоторых падежных и предложно-падежных формах также употребляются как своеобразные номинативные предложения: На площади, седьмого ноября. Те же синтаксические формы слова могут служить и конструктивными частями предложения, одним из его предикативных центров, и распространителями: Что ты спишь, мужичок? Весна идет. Сбор на площади. Пылают знамена на площади Красной. Перед зимой не знают, Что мир перед зимой (С. Кирсанов).

Другие синтаксические формы слов, не способные самостоятельно выступать в качестве коммуникативных единиц, функционируют как конструктивные части предложения или распространители его конструктивных частей (причастия и деепричастия, прилагательные, некоторые падежные и предложно-падежные формы имени): Колокольчик однозвучен; Колокольчик однозвучный утомительно гремит; Дремля смолкнул мой ямщик (Пушкин); Душене до сна (Блок); С хлебом трудно (В. Инбер); У тебя и сын и сад (А. Вознесенский).

Синтаксические формы третьей разновидности выступают лишь как распространители слова, без которого они не могут войти в предложение, следовательно, их синтаксическое функционирование характеризуется неспособностью выступать ни как самостоятельная коммуникативная единица, ни как ее конструктивная часть. Так, имя в винительном падеже, управляемое переходным глаголом, имя в творительном, управляемое глаголами семантической группы «руководства», имя в родительном, управляемое глаголами с «отложительной» и «достигательной» семантикой, войдут в любое предложение, независимо от его типа, лишь вслед за «своим» глаголом, как восполнители его релятивной семантики, а не как самостоятельно конструирующие предложение части. Например: Белка песенки поет, Золотой орех грызет (Пушкин). Орех и песенки, имена в винительном падеже, не могут стать конструктивными частями предложения без управляющих ими глаголов, но остаются распространителями этих глаголов в любой их форме и при любой их роли в предложении (Пой песенки; Поющая песенки белка грызет орех; Грызя орех, поет песенки; Петь песенки нетрудное дело; Ей нравится петь песенки и т.п.).

Если вспомнить, что первоначальное значение древнегреческого слова 'синтаксис' – 'военный строй', может быть, будет уместным провести, хотя и отдаленную, аналогию с функциями единиц, составляющих этот строй: всадник участвовал в его составе на коне, но самостоятельно действовал и без коня, конь нес всадника, но самостоятельно не действовал, конь вез повозку, но повозка не могла войти в строй без коня.

Однако важно увидеть не только качественное различие в функциях синтаксических единиц, но и определенный параллелизм их функций на коммуникативной и докоммуникативной ступенях синтаксиса. Отношение синтаксических единиц обеих ступеней к коммуникативной единице позволяет установить три основных типа синтаксических функций:

I – синтаксические единицы функционируют самостоятельно;

II – синтаксические единицы функционируют как конструктивная часть (компонент) коммуникативной единицы;

III – синтаксические единицы функционируют как зависимый компонент конструктивного компонента.

Для предложения I функция является первичной и основной, II и III – вторичны, употребление предложения в позиции, замещающей слово, – окказионально. Употребление предложения в той или иной функции не зависит от его структурного типа, если не считать некоторых ограничений, связанных с построением сложного предложения.

Что же касается строевых элементов, синтаксических форм слов, то в целом они представляют все три функции, но каждый тип отличается от других набором своих функций, первичных и вторичных, т.е. синтаксической функцией и определяется принадлежность синтаксических форм к тому или иному типу, их типология. <...>

Таким образом, единая целенаправленность деления, в каждой ступени которого находит частичное выражение общая коммуникативная функция синтаксиса, обнаруживает известную изофункциональность, параллелизм функций между классами разных структур: предложений и первичных строевых элементов.

Эта изофункциональность позволяет представить сложную и вместе с тем гибкую, подвижную структуру синтаксиса современного русского языка в его внутреннем единстве.

Предлагаемое понимание синтаксической функции не только отличает развиваемую здесь синтаксическую концепцию от других известных автору, но и представляется необходимым условием анализа языковых явлений на синтаксическом уровне. Сказанное объясняет заглавие книги и должно предостеречь читателя от неверного восприятия заглавия в духе более привычных противопоставлений функционального – формальному, функционального, актуального, динамического – структурному, статическому и т.п.

Известный факт неоднозначности и перегруженности термина «функция», как, впрочем, и многих других терминов в современной лингвистике, не уменьшает роли самого понятия функции для синтаксической теории и не снимает задачи дальнейшей его разработки.

4. Взаимоотношения между функцией и значением в синтаксисе – это, по существу, проблема взаимоотношений синтаксиса и семантики, всем ходом развития мировой лингвистики выдвинутая сейчас в число наиболее актуальных проблем.

Всеобщий интерес к значению в современном языкознании, сменивший попытки «устранения семантики» некоторыми лингвистическими направлениями и давший уже значительные результаты (см. работы Ю.Д. Апресяна, А.К. Жолковского, И.А. Мельчука, Д.Н. Шмелева, В.Г. Гака, Т.Е. Алисовой, У. Вайнрайха, Л. Вайсгербера, Ф. Данеша, Ч. Филлмора, А. Вежбицкой и др.), требует от синтаксической теории решения ряда острых вопросов.

На теперешнем этапе уже не надо доказывать законность прав семантики на внимание исследователей синтаксиса. Признание связей языка и внеязыковой действительности объединяет лингвистов разных направлений. Если синтаксические средства языка служат формированию и выражению мысли, а в речи – мысли находят отражение и обобщение явления и отношения объективной действительности, то семантическая структура предложения, представляющая языковыми средствами тот или иной тип категориальных связей действительности, подлежит ведению языкознания, а не логики. Семантическая структура предложения оказывается такой же языковой реальностью, как и грамматическая структура.

На очереди – выяснение характера взаимоотношений между грамматической и семантической структурой, выявление тех языковых средств, в которых это взаимоотношение осуществляется, наконец, определение тех языковых единиц, в которых семантическая структура предложения находит свое воплощение.

Поиски в этом направлении требуют, естественно, проверки и уточнения некоторых традиционных синтаксических понятий, тем более, что в существующих синтаксических концепциях целый ряд вопросов признается нерешенными или спорными.

Для того, чтобы подступить к поставленным задачам, представляется необходимым прежде всего обратиться к понятию формы.

Что считать в синтаксисе формой, средством, структурой, носителем функции и значения? Дискутируя проблемы функции и значения, обычно исходят из предположения, что форма, структура – величина известная. Понятие формы, структуры в существующих представлениях занимает прочное место в оппозиции «формальное, структурное, грамматическое – семантическое, лексическое, неграмматическое».

В принятых способах записи синтаксической формы символически обозначается принадлежность ее к классу частей речи и одна из морфологических форм, присущих данному классу, – т.е. собственно морфологическая информация. Если записывается структура предложения, то добавляются стрелки или другие знаки, указывающие на иерархию связей между элементами, например: N1 → VF → N4.

Предполагается, что такого типа формула выражает наиболее абстрактный, собственно грамматический «уровень» структуры предложения. Между тем имеется достаточно оснований сомневаться в адекватности формулы синтаксическим реалиям.

Любая синтаксическая структура характеризуется не только наличием связей между элементами, но и характером связей. Сама идея формулы предполагает, что обобщенные в ней структуры безразличны к лексическому наполнению, что характер связи между ее элементами в различных манифестациях данной структуры остается неизменным. В действительности это не так. Сравним предложения, которые могут быть подведены под названную формулу:

(1) Отец читает газету,

(2) Отца отличает строгость.

Нельзя не заметить собственно структурных различий между ними: в примере (1) так называемые главные члены образуют структурный и смысловой минимум предложения (Отец читает), в примере (2) не образуют (*Строгость отличает), структурная роль так называемого дополнения в вин. падеже в (1) и (2) различна; в (1) глагол выполняет роль самостоятельного, знаменательного компонента, в (2) – глагол выполняет вспомогательную роль; в примере (1) схеме соответствует нормальный, нейтральный порядок слов, в (2) – инверсированный. Очевидно, что морфологических показателей для представления синтаксической структуры недостаточно.

Структурные различия между предложениями (1) и (2) сопоставимы с семантическими различиями: в (1) предикативно сопряжены название субъекта (агента) и его действия, переходящего на объект, во (2) предикативно сопряжены название предмета (лица) и его признака. Значению компонентов предложений соответствует значение категориальных подклассов частей речи, способных участвовать в данных предложениях: категорий имен со значением лица, предмета, признака, категорий глагола со значением конкретного действия или вспомогательным значением отношения. Следовательно, отбор лексического (точнее – семантического, категориально-обобщенного) материала для той или иной структуры небезразличен. Более того, категориальными значениями слов отец и строгость предопределяются разные структурные возможности образуемых ими форм: отец может быть агентом, субъектом состояния, строгость не может, строгость выполняет роль компонента со значением свойства, качества лица, может определяться с точки зрения степени; формам слова отец это не свойственно. Значит, формы каждого из этих слов (и соответственно – подклассов, которые они представляют) войдут в разные синтагматические связи и парадигматические ряды. Отбор языковых средств влияет и на собственно организацию. Разница между рассмотренными предложениями в порядке слов также обусловлена разницей в значении: для формы винительного объекта характерна постпозиция, для формы винительного характеризуемого субъекта – препозиция.

Таким образом, между семантикой предложения и его структурой обнаруживаются причинно-следственные связи. <...>

Проблема полноценности синтаксического описания связывается при этом, несмотря на различие подходов, с вопросом о членах предложения. На нем необходимо остановиться и потому, что для многих авторов соотнесенность формы и функции претворяется в соотнесенность частей речи и членов предложения, а иногда и в соотнесенность морфологии и синтаксиса вообще.

Плодотворность теории членов предложения, основанной скорее на логико-морфологических признаках, чем на собственно синтаксических, давно подвергалась сомнению. Дело в том, что традиционные амплуа членов предложения не отражают их действительной роли в построении предложения. Выше это было показано на примере Отца отличает строгость. Если структуру этого предложения представить в терминах «членов предложения» (подлежащее – сказуемое – прямое дополнение), мы получим по существу ту же морфологическую информацию, что и из формулы N[[1]Куликова И. С. Современные проблемы лингвистики // Программы дисциплин подготовки магистра филологического образования. СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2004. С. 5.
] → VF → N[[4]В данном примере слово good «хороший» может интерпретироваться либо как входящее в состав сложной наречной группы how good «насколько хорошо», либо как определение в составе именной группы good meat «хорошее мясо». – Прим. перев.
], потому что морфологическими признаками, а не конструктивной функцией компонентов обусловлено распределение ролей: «члены предложения» оказываются вторым названием тех же морфологических явлений. Но в синтаксическом построении высказываемой мысли конструктивная роль принадлежит названию характеризуемого лица и названию присуждаемого ему данным высказыванием признака, а не подлежащему и сказуемому.

Можно привести примеры многих русских предложений, вообще не содержащих «главных членов» – ни личного глагола-сказуемого, ни имени в номинативе – подлежащего, но тем не менее являющихся полноценными, независимыми от контекста единицами коммуникации, не окказиональными, но представляющими определенные модели: В доме ни души; Воды – по колено; Ему не до уроков; Ей за тридцать; У каждого по яблоку, С бумагой туго; У него ни кола, ни двора и т.д.

В каждом из этих предложений сопряжены предикативной связью два взаимообусловленных компонента, содержащих значения носителя признака и предицируемого признака, значения не логические, а выраженные определенными словоформами. Только морфологическая предвзятость мешает нам признать в них двусоставные предложения с наличными, а не подразумеваемыми главными членами. Реальная действительность языка не укладывается в традиционную теорию. А если это так, то критерии выделения главных членов предложения, действительных организаторов предикативного минимума предложения, нуждаются в пересмотре или уточнении.

Очевидно, что только сочетание морфологических показателей с семантическими показателями может приблизить нас к пониманию собственно синтаксической структуры. Поэтому представляются весьма перспективными поиски соотнесенности в предложении грамматических признаков с семантическими.

До сих пор, однако, грамматическая и семантическая структуры рассматриваются как два параллельных уровня, как два разных этажа. <...>

Как бы ни оправдывать методическими соображениями расчленение объекта изучения, нельзя не видеть, что в реальном предложении нет двух структур, нет двух синтаксисов. Остается опасение, что раздвоение синтаксической структуры закрепляет противопоставление морфологии и логики, морфологии и семантики. Между тем задачей синтаксического исследования языка представляются поиски тех связей между формой и содержанием, тех средств выражения содержания, тех значений форм и способов выражения значений, неразрывное единство которых осуществляется в синтаксическом построении.

Если мы признаем, что имя в винительном падеже, N[[4]В данном примере слово good «хороший» может интерпретироваться либо как входящее в состав сложной наречной группы how good «насколько хорошо», либо как определение в составе именной группы good meat «хорошее мясо». – Прим. перев.
], может обозначать характеризуемый предмет (лицо), носитель признака в той структуре предложения, где отвлеченное, со значением качества, имя в именительном падеже, N[[1]Куликова И. С. Современные проблемы лингвистики // Программы дисциплин подготовки магистра филологического образования. СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2004. С. 5.
] предикативно сопрягается с ним посредством вспомогательного глагола отличает (характеризует), то все эти уточнения мы должны ввести в запись синтаксической структуры <...>

Воля исследователя – конструировать объекты любого «уровня», но отрыв от синтаксических реалий языка ограничивает возможности восприятия изучаемых явлений во всей полноте присущих им признаков и не способствует преодолению теоретических трудностей. Очевидно, учитывая необходимые семантические показатели, мы достигаем той степени грамматической абстракции, с которой и целесообразно рассматривать объекты синтаксического исследования. Признавая, что синтаксические средства языка призваны служить потребностям смысла, нельзя не видеть неотделимое участие семантики в единицах всех ступеней синтаксиса. В отношении синтаксиса можно утверждать, что семантическое не только не противостоит грамматическому, но составляет его неотъемлемый компонент.

5. За первичные элементы принимаются, как сказано выше, синтаксические формы слова.

Вопрос о первичной единице синтаксиса не относится к числу решенных однозначно. Речь идет о тех единицах, из которых формируются и на которые соответственно членятся предложения, о единицах, которые были бы носителями элементарных смыслов и вместе с тем – дифференциальных синтаксических признаков. Это последнее условие – различия в собственно синтаксических функциональных свойствах – должно быть тем критерием, которым и здесь определится необходимая ступень абстракции.

Ни слово, ни часть речи этому условию не отвечают: разные формы той или иной части речи очевидно различаются синтаксическими возможностями, достаточно сопоставить личные и неличные – инфинитивные, причастные, деепричастные – формы одного ли глагольного слова или всей категории глагола.

Именно форма слова как строительная единица синтаксиса получает в последнее время признание лингвистов. Дискуссионным и в этом случае остается вопрос о степени грамматического обобщения, иначе говоря, о допустимости семантических показателей при морфологической форме слова. Если действующей в синтаксисе единицей считать, положим, падежную форму имени, например N[[5]В данном примере последовательность was being disregarded может интерпретироваться либо как глагольное сказуемое с формой прогрессива прошедшего времени в пассиве was being disregarded «не принималось во внимание», либо как именное сказуемое с бытийным глаголом was «было, являлось» и именной частью being disregarded = «состояние, когда кого-либо не принимают во внимание». – Прим. перев.
], «тв. п.», «в отвлечении от ее лексического наполнения» – это значит принять следующие условия:

1) данной форме соответствует определенная синтаксическая функция или определенный набор синтаксических функций, противопоставленных функциям другой формы;

2) эта синтаксическая функция или одинаковый набор функций характеризует каждое, без семантических различий, слово, выступающее в данной форме.

Однако подобные условия не отвечают языковым фактам. Ни одна падежная форма не характеризуется единственной синтаксической функцией, а одинаковые наборы функций не принадлежат любому слову в данной падежной форме. Кроме того, в пределах одного падежа возможны противопоставления разных функций, а равнозначные функции могут выполняться словами в разных падежных формах.

Из самой языковой действительности вытекает необходимость считаться с двумя фактами: разнофункциональностью одной падежной формы и избирательностью функций по отношению к разным группам слов, принявшим данную падежную форму. Объяснить эти явления можно лишь в том случае, если искать, во-первых, принципы группировки слов и, во-вторых, соответствия между группами – носителями функций и функциями. Обнаруживается, что существительные в одной морфологической форме при разном семантическом содержании отличаются различной сочетаемостью, различными синтаксическими свойствами.

Синтаксические потенции «собственно формы», в морфологическом смысле, оказываются иллюзорным понятием, реально можно говорить только о синтаксических свойствах семантических классов слов, облеченных в ту или иную морфологическую форму. <...>

Сравним формы имен в дательном падеже с предлогом по: а) по скатерти, по балкону; б) по рассеянности, по закону.

Морфологическая общность не скрывает ни того, что формы (а) и (б) различны по значению, ни того, что это формы разных семантических категорий слов. Формой (а), обозначающей путь движения, располагает ряд существительных со значением конкретного предмета, обладающего пространственной протяженностью (например, по тропе, по полу, по полю, по столу, по плечу, но не: по точке, по искре, по теплу, по жадности и т.п.). Формой (б) со значением причины – основания располагает ограниченный ряд отвлеченных имен (например, по болезни, по невнимательности, по недосмотру, по ошибке, но не: по простуде, по вежливости, по опозданию и т.д.; по закону, по приказу, по решению, по желанию, но не: по запрещению, по обсуждению и т.п.). Сочетания ехать по проселку и ехать по приказу аналогичны с точки зрения морфологической, но различны с точки зрения синтаксической, поскольку включают в свой состав разные синтаксические формы имени. Формы имени в дательном падеже с предлогом по не только различаются по общему своему значению (пути движения и причины – основания действия), но само это значение вытекает из того, что та и другая формы образуются разными семантическими группами существительных, представляющими одна – категорию конкретных имен, другая – категорию отвлеченных имен. Существительные той группы, которая образует одну из синтаксических форм «по + дат. п.», не могут стать на место существительных, образующих другую синтаксическую форму.

<...> Сочетание пишу перу невозможно, очевидно, потому, что синтаксической формы типа перу со значением адресата нет: в создании такой формы участвуют существительные, называющие лицо или предмет как коллективное лицо (писать матери, писать семье). <...>

Собственно говоря, у понятий «морфологическая форма слова» и «синтаксическая форма слова» только одна совпадающая грань – флексия того или иного падежа в том или ином слове. Во всем остальном эти категории формируются различным комплексом признаков и лежат в разных плоскостях. На уровне синтаксиса единое понятие падежа распадается. <...>

6. Синтаксическая система русского языка в самом общем виде представляется следующим образом. На докоммуникативной ступени синтаксис располагает определенным ассортиментом средств обозначения элементарных смыслов (синтаксических форм слова), при этом каждая из синтаксических форм обладает определенными функциональными, комбинаторными (синтагматическими) свойствами и находится в определенных смысловых и функциональных парадигматических рядах, обеспечивающих говорящему возможность выбора. <...>

Соотношение лексики, морфологии и синтаксиса в категории частей речи и в системе русского языка

1. Разрабатываемая современной лингвистикой уровневая стратификация языковой системы представляет интерес как абстрагирующий конструкт. Вместе с тем разделение языковых явлений «по уровням» схематически упрощает действительную картину, оставляя за пределами статической схемы динамику «межуровневых» взаимодействий, осмысление которых открывает некоторые возможности систематизации синтаксических явлений.

Идея взаимодействия лексики и грамматики – одна из наиболее плодотворных идей в русской лингвистической традиции, для нынешнего поколения лингвистов связанная прежде всего с именем В.В. Виноградова, крупнейшего филолога нашего времени.

Современные научные представления позволяют увидеть стержневую роль этого взаимодействия в строе языка. Линии связи лексики, морфологии и синтаксиса фокусируются в понятии частей речи, в которых получают языковое выражение основные общественно осознанные категории явлений и отношений объективной действительности и – соответственно – категории человеческого мышления: предмета (предметности, субстанции), действия (процесса), качества (признака), количества и т.д.

Известно, что лексико-грамматические категории частей речи выделяются по совокупности признаков: семантических, морфологических (включая словообразовательные), синтаксических. Так, например, характеризуя имя существительное как часть речи, мы говорим о его категориальном значении предметности, о присущих ему морфологических категориях рода, числа, падежа, о типичных его словообразовательных моделях, о синтаксической функции. Последний признак раскрывается обычно менее определенно и менее информативно, чем другие. В Академической грамматике 1952 г., например, о существительном говорится, что оно выступает прежде всего в качестве подлежащего или дополнения, употребляется в составе именного сказуемого, а также может быть определением или обстоятельством – иначе говоря, существительное может употребляться в любой синтаксической функции (не перифраза ли это морфологического признака, наличия падежной парадигмы?).

В Грамматике-70 (§ 759) в числе признаков частей речи называется «тождественность синтаксических функций». Если сопоставить этот признак со способностью существительного употребляться в «любой функции», то остается непонятным, что чему тождественно. Вряд ли справедливо приписывать тождественность каких бы то ни было функций существительным как целому классу.

Если обратиться к материалу, то можно увидеть, что разные группы существительных по-разному проявляют себя в синтаксисе, и это зависит прежде всего от их значения.

Так, имена лиц (студент, пахарь, каменщик, мать, друг, бегун, директор и т.п.) преимущественно будут встречаться в позиции агенса, действующего субъекта или субъекта – носителя состояния, признака.

Имена предметов (камень, книга, глина, цветы, нож, хлеб) чаще всего будут и называть те предметы, которые становятся объектами человеческой деятельности. Если имя неодушевленного предмета в именительном падеже оказывается в позиции подлежащего, оно не обозначает деятеля, потому что предмет лишен способности действовать; в такой позиции имя предмета выступает как имя носителя признака (Камень – мокрый; Книга – в кожаном переплете; Цветы душисты; Нож – охотничий). В предложениях, где с этими именами сопрягается глагол-сказуемое, тоже нет сообщения о действии: глагол сообщает либо о наличии, существовании предмета (Солнце светит; Ручей журчит; Трава зеленеет), либо о предназначенном функционирования предмета (Часы идут; Станок работает; Телефон звонит; если Часы не идут; Телефон не звонит – значит, предмет неисправен или выключен, не функционирует).

Имя предмета в именительном падеже может обозначать орудие – каузатор действия (Камень разбил окно; Нож пропорол ему куртку – ср. с творительным орудийным: Окно разбили камнем; Куртка пропорота ножом). Предложения Камень разбил окно – Мальчик разбил окно (Бульдозер разравнивает дорогу – Рабочие разравнивают дорогу) не представляют идентичной структуры, хотя способны и к похожим синонимическим преобразованиям: Окно разбито камнем – Окно разбито мальчиком; Дорога разравнивается бульдозером – Дорога разравнивается рабочими. Различия в составе компонентов этих предложений – имя субъекта и имя орудия – обнаруживаются как в синтагматическом ряду (ср.: Мальчик разбил окно камнем; Рабочие разравнивают дорогу бульдозером – при невозможности иного соотношения именительного – творительного), так и в парадигматическом (творительный орудийный синонимичен другим – отличным стилистически – способам оформления орудийного компонента: при помощи, с помощью, посредством бульдозера, мяча).

Имена отвлеченного значения (движение, строительство; реальность, волнение, крутизна, лень, доброта) не могут обозначать деятеля, субъекта: называемые ими понятия не могут действовать, они сами обозначают действия, состояния, признаки. Чтобы синтаксически реализовать свои значения, эти слова должны сочетаться в тех или иных моделях либо с названием субъекта – носителя признака, состояния (Он – в волнении; Он – сама доброта, или Его отличает доброта; Он отличается добротой; Его главное качество – доброта), либо, в значении причины, каузирующей другое состояние, действие, качество, – с названием каузируемого явления (красный от волнения, забыл от волнения, подозрителен от ревности, убил из ревности, не сделал из-за лени, равнодушный от лени и т.п.).

Если отвлеченное имя в именительном падеже оказывается в позиции подлежащего, оно не становится названием деятеля: оно может быть каузатором другого явления (Движение укрепляет сердце; Ревность рождает подозрительность; Лень мешает ему думать). Действие, состояние, качество могут получать количественную, по степени интенсивности, характеристику (Движение ускоряется; Ревность возрастает; Строительство становится интенсивнее; Волнение утихло), фазисно-модальную характеристику (Движение прекратилось; Движение должно прекратиться; Строительство закончено; Строительство необходимо; Началось волнение) либо оценочную характеристику (Движение – отличное; Ревность вредна; Строительство ведется образцово).

Нельзя не провести параллель с признаками действий, состояний, качеств, выраженных другими частями речи. Ср. выражение каузативных отношений: Двигаясь, мы укрепляем сердце; Ревнивый становится подозрительным; Ревнуя, он стал подозрительным; Добрый, он уступил; Он ленится думать и т.д.; количественных отношений: Он движется быстрее; Он ревнует сильнее; Мы строим интенсивнее; Он почти не волнуется; модально-фазисных отношений: Прекратили двигаться; Должны кончить строить; Могут разволноваться; оценочных отношений: Движутся отлично; Строите образцово; Ревновать – вредно и т.п.

Вряд ли целесообразно, поддаваясь чисто морфологическому видению явлений, находить, как это иногда делают, в предложении, например, Охота на тигров требует большого мужества, в слове охота – предмет – производитель действия, а в слове требует – производимое им действие, распространяющееся на предмет мужество. Охота остается названием действия, мужество – названием качества, глагол требует в подобной конструкции не обозначает действия, а выражает модально-условное отношение между действием и качеством. Ср. синонимические конструкции: Для охоты на тигров необходимо мужество; Чтобы охотиться на тигров, надо быть мужественным; Если хочешь охотиться на тигров, ты должен быть мужественным; Только мужественный человек может охотиться на тигров и под., где сохраняются одноименные, но разнооформленные компоненты: действие, качество (лица), вербализуются значение лица (ты, человек), имплицитно присутствующее в первом примере как носитель качества мужество и как субъект действия охота, и вербализуются модально-условные отношения между действием и качеством.

Не перечисляя всех возможных синтаксических позиций для тех или иных разрядов слов, отметим:

1) Синтаксические потенции слов разных разрядов реализуются в различных семантико-синтаксических конструкциях, что не позволяет говорить о единых синтаксических функциях всего класса существительных.

2) С точки зрения синтаксического функционирования существенны два имеющихся в языке основания для классификации слов, взаимодействующие и пересекающиеся:

а) классификация по частям речи, общеграмматическая: существительные, прилагательные, глаголы, наречия и т.д.;

б) классификация категориально-семантическая: названия предмета (белок, дым, певец, мыло, умывальник), свойства (белый, белизна, дымный, дымность, мыльность, мылкий), действия (белить, мыть, мылить, петь, побелка, намыливание, мытье, пение), названия признака признака (набело, добела, певуче, дымно) и более частные: названия лица, орудия, отрезков времени, явлений природы и т.д.

Принадлежность слова к классам категориально-семантическим определяет его семантико-синтаксическое назначение, ролевые позиции, которое оно, облеченное в соответствующие грамматические формы, способно занять в тех или иных моделях предложения. Принадлежность слова к частям речи определяет морфологические формы, в которых получают выражение семантико-синтаксические отношения между словами в данном языке. В конечном счете различия в синтаксических потенциях слов предопределяются свойствами той категории предметов, явлений или признаков, которую они представляют в языке .<...>

Задание. Сравнив две представленные грамматические концепции, определите, что является основанием для их сближения? Чем определяется своеобразие каждой из разрабатываемых грамматик?

Происходящие в последние годы радикальные политические и социально-экономические преобразования заметно повлияли на структуру и характер городской коммуникации. Существенные изменения наблюдаются в функционировании типичных жанров городской речи – стереотипов и микродиалогов. Возрождаются жанры городского фольклора (устная реклама, зазывы, острословицы и др.). Появились новые актуальные коммуникативные сферы – в частности, народные митинги. Как показывают проведенные исследования, для современного города характерно расширение сферы контактов между незнакомыми людьми.

Общими тенденциями в изменении характера городской коммуникации являются следующие:

• усиление диалогизации устного городского общения;

• усиление личностного начала;

• возрождение карнавальной стихии в жизни города. Рассмотрим действие этих тенденций в разных сферах и жанрах современной московской городской речи. Материалом для исследования послужили магнитофонные записи устной речи, относящиеся к периоду 1990 – 1995 гг. <...>

Персонификация как мотив городских номинаций

Массовое обыденное сознание привычно (и не всегда объективно) соотносит те или иные явления общественной жизни с конкретными политическими лидерами. Персонификация некоторых социально-экономических процессов – один из частых мотивов городских микродиалогов. Ср. следующие примеры.

(Записано в мае 1991 г. в парфюмерном магазине. Покупательница А, покупает крем. П. – продавщица) А. Мне две «Магии» и два «Зодиака» // П. Только три в одни руки // А. Но мне нужно четыре // П. Это вы к Попову (в то время мэр Москвы) обращайтесь!

(Записано в ноябре 1992 г. В переполненном троллейбусе мужчина М. обращается к приятелю) М. Что-то они ходят плохо! Совсем транспорт не работает // Ну дождешься Лужков! (мэр Москвы)

Тенденция к персонификации связана с проявлением личностного фактора. В языке она воплощается в виде определенных номинативных моделей, когда в качестве мотивирующей базы выступает имя собственное, например: (записано в октябре 1992 г. после очередного повышения цен на хлеб. Пожилой мужчина обращается к продавщице) Дай-ка мне вот эти булочки /гайдаровские // (Егор Гайдар был в это время премьер-министром).

Актуальные для современной жизни явления мгновенно получают имя их «автора». Например, 5%-ный налог с продажи, введенный в 1991 году, назывался президентским, горбачевским налогом. Обмен денежных купюр получил отражение в разговорной речи в виде словосочетаний павловская реформа, павловские деньги.

Языковые процессы такого рода всегда были характерны для периодов социальных изменений. Социальные сдвиги как бы провоцируют, активизируют распространение данных номинативных моделей. Ср. например: столыпинская реформа, столыпинские галстуки, керенки (от Керенский), хрущобы (от Хрущев, ср. трущобы), андроповка (дешевая водка, продававшаяся при Андропове).

В этом явлении обнаруживается конкретный, неабстрагированный характер мышления человека, типичный для сферы неофициального обыденного общения. Подобные номинации основаны на принципе метонимии (хотя в реальной жизни смежность сопоставляемых явлений, конечно же, достаточно условна).

Устная реклама, зазывы, объявления

Усиление личностного начала, ориентация на активный диалог ярко проявляется в возрождающихся жанрах устной рекламы, зазыва. Заметно изменился также стиль московских объявлений. Вместо безадресных извещений типа «Меняю двухкомнатную квартиру на две однокомнатные» или «Продаются щенки афганской борзой» все чаще можно встретить объявления с использованием разных речевых форм обращения, привлечения внимания, зазывов. Например: «У Вас есть желание поработать за рубежом? Если да, то мы можем предоставить этот шанс!» или «Холодно? Тогда сделайте себе подарок и купите оренбургский пуховый платок! Только на этой неделе цены снижены на 15 процентов». Вместо так хорошо знакомых сурово-запрещающих объявлений типа «Руками не трогать!» появляются шутливые: «Потрогать – 10 рублей. Посмотреть – бесплатно». В обувной мастерской над служебным входом, где привычна табличка «Посторонним вход воспрещен», висит шутливое объявление: «Не входи – убьет!»

Неофициальная игровая стихия, ломающая барьеры «своего / чужого» пространства, врывается в традиционно монологические ситуации городского общения, например устные объявления в метро: (записано на ст. м. «Белорусская», где часто дежурит знакомый многим москвичам старейший работник метрополитена, шутливо прозванный местными жителями «Кащеич») Товарищи! Сейчас будет пущена машина // Держитесь за поручень! Полный вперед! Гвардейцы, вперед! (пассажиры смеются).

Речевая жизнь современной Москвы характеризуется возвращением многих старых забытых жанров – устной рекламы, зазывов, выкриков, острословиц. Это связано с появлением частной, уличной торговли, вещевых рынков и т.п. Здесь можно наблюдать возрождение старых национальных форм зазывов, выкриков, рекламных острословиц: Беляши! Беляши горячие!; Пицца! Пицца горячая! Все ко мне на завтрак и обед! Пицца горячая / вкусная!; Новый интересный гороскоп по именам! Можно купить / а можно просто посмотреть! Пожалуйста сударыня! Всего за три рубля!

В.О. Ключевский отмечал, что торговля московских купцов и в старые времена во многом носила характер игры. Игровая скоморошья стихия особенно чувствовалась в рекламных зазывах, описанных В.А. Гиляровским, Евг. Ивановым и другими исследователями московской старины. В скоморошьих зазывах широко применялся прием рифмовки. Например, у того же Евг. Иванова находим замечательные образцы речи карточных шулеров: «Не жулики мы и не плуты, а карточные банкруты! Сами проиграем и других спутаем. Играем на петлю и ремешок и на три счастливые карты!»

Те же приемы языковой игры наблюдаем в речи современных «наперсточников», картежников и игроков в азартное лото. Ср. текст, записанный за «наперсточником» напротив военторга:

Это Саша / это Маша / а вот беременная Наташа // Я за нее плачу / за две пусто Я с вас получу!

Ср. также образец речи карточного шулера:

Для убеждения ваших глаз / показываю еще раз! Две красные проигрывают / черные выигрывают // Три движения / ваше зрение // Веселей играем / карту выбираем!

Еще пример шуточного зазыва:

Мы начинаем новую игру! Любимая игра Аллы Пугачевой и Раисы Горбачевой! Берем жетончики/ получаем червончики! Не отходим / а подходим! Не стесняемся / а оформляемся. На кону семьдесят пять рублей / на покупку новых «Жигулей!»; Финское лото / не проигрывает никто! Ставишь шляпу / покупаешь пальто!;

Граждане налетчики / лихие пулеметчики! Налетайте / покупайте! Если вы думаете что это обман / полезайте к себе в карман/ доставайте червончики/ покупайте жетончики!

Установка на игру, шутливый диалог с покупателем ярко проявляется не только в устных зазывах и выкриках уличных торговцев, но и в письменных рекламных текстах, часто рифмованных. Ср. следующие примеры:

(Записано в переходе метро у торговца новогодними свечками) Любят все – и стар и млад – когда свечи под Новый год горят. Свечу поставьте в центр застолья и избежите бестолковья.

(Самодельная реклама на киоске, торгующем различными товарами по уходу за домашними животными) Не захочет киска деток после этих трех таблеток.

(Надпись на лотке торговца книгами) Скандальная книга! Скандальный писатель! Волосы дыбом встанут, читатель!

Стереотипы, микродиалоги

Особое место в структуре городской коммуникации принадлежит стереотипным ситуациям общения, которым соответствует жанр городского стереотипа.

Современное российское общество переживает период ломки, разрушения устоявшихся стереотипов, в том числе поведенческих, ментальных. Это приводит также к разрушению речевых стереотипов и возникновению новых.

Речевые стереотипы, подобно барометру, чутко реагируют на колебания социальной атмосферы общества. Такие материалы обладают социокультурной значимостью. Записи, фиксирующие «мелкий сор повседневной жизни», отражают языковое существование города.

Записи городских стереотипов и микродиалогов – это своего рода хроника нашего времени, а, например, стереотипы в ситуации покупки – это, можно сказать, «дневник инфляции». Стремительность происходящих социально-экономических изменений отражается в языке города. Так, в разговорах, относящихся к периоду до января 1992 года (т.е. до либерализации цен), было типично употребление слова колбаса в расширительном значении – «любые продукты питания». Ср. такой семейный диалог: А. Ты куда? Б. Да в магазин / колбасы какой-нибудь купить // Или: Хватит вам о колбасе разговаривать! (т.е. говорить о еде, быте). К этому же времени острого товарного дефицита относится и частотный пример, когда на стереотипный вопрос о наличии товара в магазине Что там есть? следовал ответ Там ничего нет, который имел буквальный смысл («полное отсутствие товара», ср. также выражения пустые прилавки, голые прилавки). В настоящее время вернулось прежнее гиперболизированное значение («нет того товара, который меня интересует»).

Имеющиеся в литературе записи стереотипов и их описание отражают прежде всего стереотипные речевые формулы. Как представляется, необходимо последовательное описание стереотипа как текста, вписанного в контекст коммуникативного акта и отражающего определенную микроситуацию, т.е. важно исследовать жизнь клишированных реплик в структуре естественного диалога. Это позволит выявить модели микродиалогов, изучить закономерности сцепления реплик в рамках диалогического единства.

Некоторые исследователи отмечают, что жанры городских стереотипов и микродиалогов представляют собой тексты максимально стандартизованные, клишированные, не несущие на себе печать речевой индивидуальности говорящего. Следует отметить однако, что функционирование малых жанров городского общения связано с разными типами коммуникативных ситуаций. Одни ситуации почти не допускают отклонений от стереотипных моделей общения (например, «Транспорт», «Сберкасса» и др.), другие характеризуются возрастанием роли индивидуального, личностного начала.

В связи с этим заметим, что вопреки существующему мнению доля фатического общения в разных жанрах городской коммуникации (при контактах с незнакомыми людьми) достаточно велика. (Ср., например, такие ситуации, связанные с вынужденным ожиданием, как «Очередь», «Остановка городского транспорта».) При этом существует определенный набор типичных тем, не совпадающий с темами фатических бесед между близкими людьми.

Личностный параметр важно учитывать при описании ролевой структуры стереотипа, причем не только на уровне коммуникативных ролей (говорящий – слушающий), но и на уровне ролей социальных. Характер исполняемых социальных ролей задает степень официальности общения. Например, типичная ситуация «Как пройти?» по-разному реализуется в микродиалоге при обращении к милиционеру или к прохожему. В первом случае официальность общения будет выше (ср. распространенное речевое клише, оценивающее статус милиционера – «он при исполнении»). Иное речевое поведение, более раскованное, допускается при общении с прохожим.

Для примера сравним два типичных городских микродиалога. В первом из них прохожий (А.) обращается к милиционеру (Б.) во втором – к прохожему же (В.).

Диалог первый:

А. Товарищ лейтенант!

Б. Я слушаю вас//

А. Как пройти к музею Пушкина?

Б. Прямо по Волхонке/ с левой стороны//

А. Спасибо//

Диалог второй:

A. Не скажете/ как к райсовету пройти?

B. Вот мимо этих домов прямо пойдете/ а потом налево//

A. И там увижу? Да?

B. Да/ да/ такое красное здание//

А. Ага/ спасибо//

Социально-личностная маркированность стереотипа может проявляться в его лексическом наполнении. Именно этот компонент языковых клише чутко реагирует на меняющиеся социальные условия. Кроме того, можно выделить стереотипы, которые характеризуют говорящего как носителя литературного языка или городского просторечия, а также могут содержать информацию о профессиональной принадлежности говорящего. Ср. примеры: взвесьте (лит.) – свешайте (прост.) – завесьте (проф. жарг); выбить чек (лит.) – пробить чек (проф. жарг); сделать – «устроить покупку по знакомству» (прост., жарг); выходить (лит.) – слезать, вылезать, слазить (прост.) и др.

Для стереотипных речевых актов важно также их разграничение по коммуникативным типам реплик-стимулов – вопрос или побуждение к действию <...>. Реплика часто задает характер коммуникативного взаимодействия. Оно может быть только вербальным или предполагать использование жесто-мимического канала. Например, ситуация первого типа («Сколько времени?») предполагает либо ответ, либо (что значительно реже) жестовую реакцию, заменяющую реплику диалога. Для ситуации второго типа характерна эллиптизация ответной реплики до нуля. Ср. например общение между водителем и пассажирами в маршрутном такси (П. – пассажир, В. – водитель):

П. (открывает дверцу маршрутного такси) До Гарибальди доедете?

В. (молча кивает, что означает утвердительный ответ)

П. (садится, захлопывает дверцу) Спасибо//

П. Вон у того дома остановите//

В. (чуть тормозит, показывая, что он готов выполнить просьбу пассажира)

П. Да нет/ у следующего//

В. (останавливает машину у того дома, на который указал пассажир)

П. Спасибо большое//

П. (протягивая деньги водителю) Это вам нужно отдавать?

В. (кивком головы, указывает на коробочку, в которую пассажиры опускают плату за проезд)

П. А! Вот сюда// Понятно//

При описании стереотипов одной из важных задач является описание интонационно-синтаксической структуры. Ядерная (инвариантная) часть стереотипного микродиалога имеет свою, достаточно четкую морфолого-синтаксическую и интонационно-ритмическую организацию, которые взаимосвязаны и тесно спаяны. Пример тому – общение на фоне городского шума. Опора на конкретную ситуацию и определенный клишированный интонационный рисунок фразы, сегментная часть которой может быть смазана (либо не расслышана слушающим, либо редуцирована говорящим), обеспечивают понимание стереотипа. Ср.: А. (проходя по салону автобуса, обращается к стоящему впереди него пассажиру) Р(азре)шите! – с восходящим мелодическим акцентом.

Типичной для реплики-стимула является ее синтаксическая и интонационная двучленность отражающая коммуникативное членение фразы на «топик» и «комментарий». Постоянная коммуникативная двучленность, выступающая как базисная модель, позволяет предположить, что именно в репликах-стереотипах наиболее ярко проявляется грамматикализующая функция актуального членения в РР [разговорной речи].

Просодически эта коммуникативная двукомпонентность может быть реализована двояко. (1) Фраза членится на две самостоятельные синтагмы: Молоко / есть у вас?; Килограмм огурчиков / взвесьте!'(2) Фраза представляет собой одну синтагму с двумя фразовыми акцентами, выделяющими коммуникативное ядро высказывания: Кефир мне подайте!; Талончик не пробьете?; «Детский мир» далеко? Именительный темы, широко распространенный в устной непринужденной речи, представляет собой крайнее проявление этой двучленности. Ср.: Бронная / как пройти?; Время / не скажете?

Реальная языковая жизнь города демонстрирует многочисленные отступления от стереотипов речевого поведения. Подобные факты несут определенную диагностирующую информацию о коммуникантах. Можно выделить разные виды отступлений от стереотипов. Наиболее важные из них следующие.

– Недостаточное владение навыками общения в городе (и как следствие – речевыми стереотипами), обусловленное экстралингвистическими характеристиками говорящего («приезжие» – жители сельской местности, других городов).

– Недостаточное владение нормами этикетно выдержанного речевого поведения (носитель литературного языка / носитель просторечия).

– Невладение стереотипами речевого поведения или нежелание им следовать. Нередко это приводит к включению текста другой роли. Ср. например, разговор продавщицы и покупателя: А. Девушка / а туфлей черных нет у вас? Б. (поправляет) Не туфлей / а туфель//.

– Отход от привычной тематики разговора в стереотипных ситуациях (ср. упреждающее «блокирование» подобных ситуаций в письменных объявлениях типа «Кассир справок не дает», «Размена нет» и т.п.).

– Сознательный отход от стереотипного общения, связанный с реализацией творческого начала, установки на шутку, игру. Приведем примеры. (1) Сберкасса. Обычно процедура расчета происходит в молчании или прерывается шаблонными репликами, типа «Вы за два месяца платите?», «Готовьте мелочь» и т.п. В данной ситуации кассирша, принимающая коммунальные платежи, шутливо обращается к посетителям: Так / готовьте свои миллионы! (2) В магазине продавщица в ответ на вопрос покупателя шутит. А. Скажите / селедка у вас крупная? Б. Да вот как я (т.е. средняя).

– Отход от нейтрального вежливого стереотипа, за которым стоит выбор инвективной стратегии речевого поведения. При этом формулы грубости также имеют клишированный характер. Чаще всего этот вид отступлений от стереотипа отмечался в сфере обслуживания при нарушении партнерами коммуникации ролевых отношений «продавец – покупатель». Известный в условиях рынка принцип «Клиент всегда прав» предполагает несимметричные ролевые отношения. Однако в реальной речевой практике можно было наблюдать в лучшем случае установление паритетных, а нередко и «перевернутых» ролевых отношений («Клиент всегда неправ»). Это отражается в целом наборе стереотипных диалогических реплик-реакций: «Не хотите – не берите!»; «Вас много, ая одна!»; «Выбирать на рынке будете!» и мн. др.

При инвективном поведении задействованы определенные речевые механизмы, связанные с различным отношением партнеров коммуникации к сфере «свое / чужое».

1. Резкое разграничение сферы «своего» и «чужого». На уровне речи это проявляется прежде всего в актуализации противопоставления местоимений 1-го и 2-го лица (я, мы – вы). Ср.: А. Девушка / пакет можно? П. Мы пакетов не даем / чтоб вам подарки заворачивать! Пакеты только под виноград!

Еще большая дистанцированность достигается тогда, когда о партнере коммуникации говорится в третьем лице. Нередко он предстает в немотивированно обобщенном виде (неоправданная генерализация адресата). Ср. характерные примеры, относящиеся ко времени товарного дефицита:

(В отделе гастронома продают чебуреки; одна из продавщиц считает деньги; в этот момент покупатель А, протягивает ей чек)

А. Девушка / вы не подадите мне чебурек / я только что брал//

П. Вы не видите? Я считаю! Вон туда обратитесь // Не отдел / а проходной двор! Вот прям щас все брошу / и побегу ему чебурек подавать!

(Кассирша оживленно разговаривает со своей знакомой, забыв об очереди; покупатель пытается напомнить о себе, постучав монеткой по тарелке для денег; кассирша К. возмущенно реагирует)

К. Вы не стучите! На работе по два часа болтают/ а тут стучат!

Стратегия отчуждения от личной сферы партнера коммуникации может маркироваться как вербальными средствами (ср. стереотипную реплику «Это ваши проблемы»), так и невербально – с помощью интонации (просодия «отчуждения») или с использованием жесто-мимических средств (демонстративно безучастное, подчеркнуто безразличное поведение по отношению к собеседнику). Подобное поведение получает резко негативную оценку: Ну надо же / еле говорит!; Прям как / неживая!; А. Прям не шевелится / Девушка нельзя ли побыстрей? Смотрите, какая очередь! Б. А ей-то что? Вы же стоите!

Одной из форм речевой грубости является молчание в ответ на вопрос покупателя. Ср. например:

(Мужчина и женщина стоят перед прилавком; женщина обращается к продавщице)

Ж. Девушка / сколько стоит эта шапка?

П. (молчит, не отвечает)

Ж. (обиженно, обращаясь к своему спутнику) Трудно ответить // Боже мой! Как военная тайна! Я ее два раза спросила //

2. Нарушение адресантом установленной границы между «своим» и «чужим». Резко негативная реакция одного из партнеров коммуникации может быть связана с грубым вторжением собеседника в его личную сферу, неоправданным сближением «своего» и «чужого». Так, обращение на «ты» к незнакомому человеку на улице часто получает отрицательную оценку (Почему вы мне тыкаете?; Я с вами коров не пас!; Мы с вами детей не крестили!'и т.п.).

Как инвективное нередко воспринимается речевое поведение, нарушающее принятые для данной ситуации ролевые отношения. Например, неправильный выбор «модальности» высказывания (приказ или замечание вместо просьбы), разрушающий паритетные ролевые отношения между партнерами коммуникации, способен вызвать грубую реакцию собеседника. Реплика-реакция может содержать запрет на вторжение адресанта в чужую сферу (Не ваше дело!; Не вмешивайтесь!), либо выражать возмущение (Что вы лезете не в свое дело!; Какое вам дело?; Зачем вы вмешиваетесь?), либо отсылать говорящего к другим адресатам, входящим в его личную сферу (Детям своим замечания делайте!; Жену учите!) и т.п. Ср. характерный диалог: (в мастерскую металл оремонта входит женщина Ж., забыв закрыть за собой входную дверь; один из посетителей М. недовольно реагирует) М. Дверь-то нужно закрывать? Ж. А что это вы мне замечание делаете? Попросили бы / и все //.

В качестве примера приведем небольшой фрагмент из разговора в магазине. Показательно, что оба партнера коммуникации допускают грубость по отношению к собеседнику, но при этом способы реализации инвективной стратегии различны. Для А. характерно вторжение в сферу «чужого», что на речевом уровне выражается в использовании «ты»-обращения при общении с незнакомым человеком. Инвективная стратегия Б., наоборот, связана с резким разграничением сферы «свое / чужое» и получает вербальное воплощение в использовании формы 3-го лица по отношению к А. (Запись сделана весной 1991 г. Разговор идет о «роли» КПСС в развале страны. А. считает, что во всем виноваты коммунисты, а Б. придерживается противоположного мнения.)

А (кричит) «Партия наш рулевой!» «Партия наш рулевой!» Ты забыл!

Б. Вы не тыкайте, пожалуйста // Тыкает еще!

При восстановлении нормальной ролевой структуры ситуации неизбежно восстанавливается и этикетно выдержанное речевое поведение. Такие нормальные ролевые отношения наблюдаются чаще всего на рынке, зарождение подобных отношений происходит сейчас и в торговле (правда, не без отклонений в сторону привычной для нашего обихода грубости). Приведем два небольших примера:

(А. покупает яблочную кулебяку у продавца кооперативного магазина – П.)

П. Вам сколько?

А. Одну, пожалуйста //

П. (подает кулебяку) Пожалуйста//

А. Спасибо //

П. Кушайте на здоровье //

(На рынке женщина, торгующая цветами, зазывает покупателя)

Ж. Молодой человек! Мы вас полчаса ждем здесь уже! Не хотите розы? Смотрите какие! Ро-о-зочка!

Многожанровые сферы городской коммуникации

Некоторые стереотипные ситуации должны описываться как особые коммуникативные сферы, представляющие собой жанровый континуум. К ним относятся прежде всего «Очередь» и «Рынок».

В «Очереди» наряду с обязательным жанром – стереотипами покупки, а также речевыми клише, типичными для данной ситуации («Кто последний?»; «Я отойду на минуточку» и т.п.) – могут присутствовать и более свободные жанры: разговоры, диалоги в очереди. Темы подобных разговоров достаточно типичны. Наиболее актуальны из них: о покупках («кто?», «что?», «где?», «когда?», «сколько стоит?»); обсуждение товара, имеющегося в магазине (Картошка вся гнилая//; Яблоки хорошие //ж т.п.); уточнение того, кто за кем стоит в очереди (В красном платке не за вами стояла?; За мной мужчина стоял / он отошел //); беспокойство, хватит ли товара на всех (А. Торты кажется кончаются// Б. Да нет / там есть еще// А. Вот на нас все и закончится //). Отметим однако, что последняя тема сейчас стала менее актуальной.

Приметой времени является частое включение в разговор между незнакомыми людьми тем, связанных с экономической и политической ситуацией. Но подобные разговоры, более характерные для митингов, в ситуации «Очередь» возникают не спонтанно, а путем тематического «зацепления». Интересен сам процесс включения политических тем в разговор.

Приведем пример, записанный в сентябре 1993 года. (В булочной стоит большая очередь в кассу):

А. (пожилая женщина) Ну вот что они столько народу собрали // Поставили бы двух-трех продавцов / пусть бы они деньги брали // А потом бы через кассу провели //

Б. (возражает) Так нельзя // По закону запрещено // Я сама видела в магазине / как директора за это оштрафовали // Нельзя по закону//

А. (мгновенно реагирует) По закону! Да разве у нас есть законы? Одно беззаконие! (Далее начинается активное обсуждение политических проблем, в котором принимает участие сразу несколько человек).

Таким образом, слово закон явилось своего рода сигналом для тематического переключения разговора.

Показателен еще один небольшой, но очень характерный с точки зрения отражения стереотипов массового обыденного сознания разговор в очереди (записан в декабре 1992 года):

М. (мужчина лет 30) Вот можно сказать дожили // И за хлебом очередь // Если дальше так пойдет / придется эту демократию придушить//

Ж. (пожилая женщина) Ее теперь ничем не уничтожишь // Раньше можно было / а теперь у нее деньги / войска //

М. Ну на самом деле это не демократия // В демократической стране люди свободные / а мы разве свободные? Это не демократическое правительство //Люди просто хотели коммунистов скинуть / вот и поторопились //

Ж. Ну а где же демократическое-то взять?

М. Настоящее правительство еще не пришло // Настоящее правительство / это такое / которое о простых людях думают/ свою страну любят // А эти все на Америку смотрят // Я ничего не говорю // Америка очень прекрасная страна // Но мы-то не Америка //

Ж. Да / у нас должно быть не так // Чтобы больше души было // Чтоб любовь была //.

В последнее время коммуникативное пространство очереди сузилось. Однако можно наблюдать расширение пространства иной коммуникативной ситуации – «Рынок». Это связано с появлением частной уличной торговли, мелкооптовых вещевых рынков и т.п.

Ситуация покупки на продовольственном (бывшем «колхозном») рынке отличается от ситуации покупки в магазине стереотипным вопросом о цене товара («почем?» вместо «сколько стоит?»), формами обращений («хозяин», «хозяйка», возможно обращение на «ты»), набором специфических стереотипных клише, отражающих переговоры о цене товара (А. Мясо ваше почем? Б. Прошу восемь // Будете брать / уступлю //).

В данной коммуникативной сфере каждый новый контакт (микрообращение, микроситуация) воспринимается как продолжение предыдущего микродиалога в рамках макроконтекста. Ср. например, вопрос о цене товара: А у вас почем лук? В этом случае «вписанность» в макроконтекст маркируется как вербально (с помощью частицы а и инверсивного порядка слов), так и просодически (акцентное выделение на местоимении вас, незавершенная мелодика «переспроса»). Возможна также только просодическая отмеченность: Почем ваш лук? (восходящий мелодический акцент на слове почем).

Рынок – это та коммуникативная сфера, где часто намеренно преодолевается барьер официальности, реализуется установка на контакт, диалог с конкретным партнером. Это стереотипная ситуация, предполагающая широкое проявление личностного начала. Она допускает иные, более раскованные модели поведения.

Приведем в качестве примера следующий диалог. «Почем творог?» – спрашивает одна из покупательниц. И, не дождавшись ответа от продавца, занятого с другим покупателем, слегка толкает локтем соседку, надеясь получить ответ от нее. «Двести пятьдесят», – отвечает та, шутливо толкая в ответ спросившую. Обе смеются.

Именно при общении на рынке ярко проявляется установка собеседников на шутку, игру, особенно в момент «переговоров» о цене товара:

А. (покупатель) Почем розы?

Б. (продавец) Три тыщи //

А. (молчит)

Б. Две с половиной //

А. (опять молчит)

Б. Две // Вы меня уговорили //

Выше мы уже говорили о том, что игровая стихия ярко проявляется в устной неофициальной рекламе. Приведем еще несколько образцов шутливых зазывов, записанных на рынках.

Мужчина торгует цветами: Без президентского налога! Без президентского налога / без наценки!

Женщина-распространитель лотерейных билетов: Пожалуйста! Машину / дачу и мужа в придачу!

Торговка пирожками: Горячие пирожки с мясом! Берите пирожки / через полчаса подорожает!

Подводя итог, можно отметить, что изучение языка города в периоды коренных социальных преобразований имеет особый научный интерес, т.к. в этой речевой сфере наглядно обнаруживают себя изменения в языковой ситуации в целом. Кроме того, записи устной речи – это хроника времени, неофициальный документ эпохи.

Задание 3. Попытайтесь реконструировать «облик говорящего» и «облик адресата» («оценочный облик» собеседника) на основе анализа лексической организации реплик диалога (возможно использование другого, самостоятельно подобранного, языкового материала).

1. Введение

В данной главе рассматриваются основные моменты в истории развития генеративной, или порождающей, грамматики (generative grammar), начиная с появления книги Н. Хомского «Синтаксические структуры» в 1957 году <...> и кончая выходом в свет сборника четырех статей Н. Хомского «Минималистская программа» <...>.

С одной стороны, цель главы проста: познакомить читателей с развитием и главными достижениями этого важного подхода к изучению языка, что позволит им самостоятельно читать современную литературу по генеративной грамматике в оригинале. С другой стороны, в генеративной грамматике существуют десятки школ и направлений, каждое из которых заслуживает отдельного обсуждения. И как в любой естественной науке, предсказывающая сила теории ведет к тому, что постоянно появляются новые эмпирические данные. Таким образом, теория генеративной грамматики находится в непрерывном развитии. Поэтому настоящая глава построена в виде краткой истории данной теории – без этого трудно понять главный парадокс развития генеративной грамматики: от ее первоначальной теории осталась лишь фундаментальная концепция о врожденной языковой способности человека с независимыми внутренними закономерностями. Главный движущий механизм ранней генеративной грамматики – «трансформации» – давно заменен понятиями принципов и параметров (Principles and Parameters). В данной главе рассматривается процесс исторического развития теории генеративной грамматики, которая в своем современном виде включает в себя многие достижения функциональных теорий языка последних лет и удачно объясняет процесс усвоения детьми родного языка.

Теория генеративной грамматики прошла долгий и сложный путь развития. В данной главе затрагиваются лишь самые существенные моменты в развитии теории генеративной грамматики. <...> По-настоящему обширные эмпирические исследования в области генеративной грамматики начались лишь в 1980-е годы. За пятнадцать лет научных изысканий был установлен ряд универсальных принципов и параметров, которые объясняют не только существование большинства языковых явлений, но и отсутствие тех явлений, которые не наблюдаются в естественных языках. Таким образом, генеративная грамматика не имеет конкурентов в лингвистике: она занята ограничениями на форму человеческих языков и выдвигает научно обоснованную концепцию усвоения детьми родного языка.

Здесь важно обратить внимание на два основных заблуждения относительно теории генеративной грамматики, которые являются основанием для ее критики со стороны представителей других лингвистических направлений. Во-первых, генеративной грамматике часто ставится в вину игнорирование языковой деятельности. С этим связано различие в предмете изучения между генеративной грамматикой и функциональной лингвистикой.

Человечество обладает уникальной способностью усваивать и передавать из поколения в поколение знание родного языка. Теория генеративной грамматики ищет ответ на один центральный вопрос: из чего состоит это знание, каким образом оно так совершенно и быстро усваивается в раннем детстве, почему глобальные типологические различия между языками не препятствуют их усвоению. По сути дела, речь идет о языковой компетенции (competence), которая существует независимо от языковой деятельности, т.е. отдельных употреблений языковых форм в конкретных случаях (performance).

Полезной аналогией является способность птиц летать. Физики (как и изобретатели самолетов) исследуют вопросы самого процесса полета – как он возможен у птиц, откуда птицы приобретают это умение, какие особенности их физиологии дают им такую возможность. Другие ученые интересуются иными вопросами: сколько птицы могут летать без перерыва, на какой высоте они летают и при какой погоде, как и когда они организуют свои сезонные перелеты, как старость влияет на способность находиться в воздухе и т.д. И то и другое являются нужными областями общей науки о птицах, тем более что во всех вопросах второго типа подразумевается существование ответов на вопросы первого типа. Данная аналогия позволяет правильно понять разницу между генеративными и функциональными лингвистами.

Генеративная грамматика занимается изучением языкового аппарата человека, который позволяет ребенку к пяти годам усвоить родной язык. Функциональная лингвистика изучает использование этого аппарата: почему мы выбираем те или иные существующие языковые формы и как мы понимаем или создаем сообщения разных уровней и стилистических регистров. Эти направления в лингвистике отнюдь не являются взаимоисключающими, а наоборот, они являются взаимодополняющими теориями, которые изучают одно явление с разных сторон.

Второй тип возражений связан с тем, что в генеративной грамматике якобы доминирует изучение английского и близкородственных ему языков. Это, однако, далеко не так. Диссертация Н. Хомского написана на материале иврита, и многие первые исследования в рамках генеративной грамматики анализируют русский, японский, навахо, санскрит и другие языки <...>. В рамках этой теории уже описаны языки всех языковых семей, и вопросы изучения самых разных языковых систем в настоящее время занимают ведущее место в Теории управления и связывания и в минимализме.

2. «Синтаксические структуры» Н. Хомского (1957)

В 1957 году вышла в свет книга Н. Хомского «Синтаксические структуры». Эта книга не только произвела настоящую революцию в лингвистике, но и оказала существенное влияние на последующее развитие других научных областей, таких, как психология, философия, педагогика, социология, антропология, теория искусственного интеллекта, и в результате послужила толчком к появлению такой области, как когнитивная наука (cognitive science).

Генеративный подход к языку появился в качестве альтернативы школе американского дескриптивизма 1950-х годов, которая, следуя учению бихевиористов во главе со Скиннером, предполагала, что язык усваивается ребенком чисто из-за поведенческих нужд, полностью независимо от биологических или инстинктивных знаний и способностей. При этом дескриптивизм был не в состоянии решить два парадокса, касающихся усвояемости (learnability) языка. Во-первых, каким образом усваивают дети только правильные синтаксические конструкции, не имея доступа к неправильным? Ведь они не слышат неправильных предложений в речи окружающих их взрослых. Во-вторых, каким образом языковой аппарат человека в конечном пространстве человеческого мозга может создавать бесконечное число языковых структур? Предложения (1) иллюстрируют потенциально безграничную порождающую способность языкового аппарата: (1) а. Комендант пьет.

б. Новый комендант пьет.

в. Новый комендант общежития пьет.

г. Новый комендант общежития пьет водку.

д. Новый комендант общежития пьет водку, которую я ему подарил.

е. Новый комендант общежития пьет водку, которую я ему подарил на день рождения. И т.д.

Языковой аппарат человека характеризуется наличием рекурсивных правил (recursive rules), которые позволяют порождать бесконечно длинные предложения, сохраняя при этом существующие грамматические отношения (например, между подлежащим и сказуемым).

Введение в научный обиход лингвистики таких новых понятий, как рекурсивность, позволило Н. Хомскому выдвинуть гипотезу о возможности формального описания языка, что сблизило лингвистику с естественными науками. В то же время, в «Синтаксических структурах» Н. Хомский продолжает классическую лингвистическую традицию. Вводятся такие понятия, как внутренний язык (I-language), определяющий физические стороны языковой системы, и внешний язык (E-language), который характеризует употребление и применение языковой системы. Эти понятия представляют собой формализацию традиционных понятий структурной лингвистики – «языковой системы» и «языковой деятельности».

Значение появления теории генеративной грамматики трудно переоценить. Ч. Хоккетт, принципиальный противник идей Хомского, тем не менее признал появление «Синтаксических структур» четвертым главным открытием в языкознании за последние почти 200 лет после доклада В. Джонса (1786) об исторической лингвистике, статьи К. Вернера об отсутствии исключений из правил звуковых изменений «Eine Ausnahme der ersten Lautverschiebung» и книги Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики». Хомский впервые предпринял попытку формального описания языка как естественного явления. Главное преимущество такого подхода заключается в возможности его проверки при помощи эмпирических исследований. Ведь такая модель формального описания языка должна быть в состоянии порождать все возможные предложения естественного языка, не порождая при этом ни одного невозможного. <...>

(а) Основные положения и цели

Моим исходным намерением было использовать эти лекции для того, чтобы представить некоторые недавние работы по общей лингвистической теорий и по структуре английского языка, выполненные в общих рамках трансформационной порождающей грамматики. Однако, как показал ряд недавних публикаций, многие положения, на которые я надеялся опираться как на общепризнанные, в значительной мере рассматриваются как спорные, и кроме того, наблюдается достаточно существенное непонимание общего подхода, который я ожидал взять за основу – в частности, непонимание того, какие элементы этого подхода выражают сущностные (substantive) положения о природе языка и, тем самым, могут являться, предметом законного обсуждения, а какие, напротив, связаны только с задачами и интересами исследователя и, тем самым, могут быть предметом спора не в большей степени, чем вопрос: права или нет химия? В свете сказанного, мне представляется оправданным изменить мой исходный план и посвятить гораздо больше времени, чем я намеревался вначале, основным положениям и общим вопросам различного рода. Я все же надеюсь, что мне удастся включить в изложение (в значительном сокращении) обзор некоторых недавних работ, но я подойду к этому постепенно, в несколько шагов:

(1) обсуждение общих положений и задач, которые лежат в основе и являются побудительным мотивом работ по порождающей грамматике последнего десятилетия;

(2) обсуждение различных возражений на эту общую точку зрения, которые, как мне кажется, основаны на ошибках, непонимании или словесных уловках (equivocation) того или иного рода;

(3) представление теории порождающей грамматики на примере таких работ, как [Chomsky 1957; Lees 1960; Halle 1962; Katz, Fodor 1963];

(4) обсуждение некоторых реальных недостатков, которые проявились в данном подходе в работах последних нескольких лет; и

(5) очерк улучшенной и усовершенствованной версии данной теории, разработанной с целью преодоления обнаруженных трудностей.

Я попытаюсь охарактеризовать эти пункты в первых трех разделах, сосредоточась главным образом на синтаксисе. <...>

В целом, данный очерк не содержит нового и оригинального материала; он задуман лишь как неформальное руководство по другим книгам и статьям, в которых затрагиваемые здесь вопросы разбираются более обстоятельно, а также как попытка разъяснить некоторые вопросы, которые были подняты в ходе критического обсуждения.

В данной статье я также выскажу некоторые замечания по поводу исторических предпосылок того направления, которое будет охарактеризовано. Немалое число комментаторов полагает, что недавняя работа в рамках порождающей грамматики некоторым образом является следствием интереса к использованию компьютеров для той или иной цели, или что она имеет какое-либо другое прикладное (engineering) обоснование, или что она, возможно, представляет собой некий загадочный раздел математики. Подобный взгляд мне непонятен, и он, в любом случае, является совершенно неверным. Гораздо более проницательными являются те критики, которые характеризовали данную работу как, в значительной мере, возвращение к интересам и зачастую даже к конкретным учениям традиционной лингвистической теории. Это действительно верно – и, видимо, многие критики не осознают, насколько в большой степени. Мое отличие от них заключается лишь в том, что я расцениваю данное замечание не как критику, а скорее как определенную заслугу этой работы. Иными словами, мне кажется, что как раз современные исследования языка, предшествовавшие эксплицитным исследованиям порождающей грамматики, имели тот существенный недостаток, что они не были способны отвечать на традиционные вопросы и, более того, осознавать, насколько справедливы многие из традиционных ответов на них и до какой степени они предоставляют плодотворную основу для дальнейших исследований.

Необходимо проводить различие между тем, что говорящий на языке знает неявным образом (и что можно назвать его компетенцией), и тем, что он делает (его употреблением языка). Грамматика, в традиционном смысле, изучает компетенцию. Она описывает и пытается объяснить способность говорящего к пониманию произвольного предложения на своем языке и к построению подходящего предложения в конкретной ситуации. Если перед нами учебная грамматика, она пытается наделить этой способностью ученика; если это лингвистическая грамматика, в ее задачу входит обнаружить и представить те механизмы, которые делают возможным данное достижение. Компетенция говорящего-слушающего может в идеальном случае быть представлена как система правил, связывающих сигналы с семантическими интерпретациями этих сигналов. Задача грамматиста состоит в том, чтобы найти такую систему правил; задача лингвистической теории состоит в том, чтобы найти общие свойства любой системы правил, которая может служить основой для естественного языка, то есть разработать в подробностях то, что, используя традиционные термины, можно назвать общей формой языка, которая лежит в основе каждой конкретной ее реализации, каждого конкретного естественного языка.

Употребление предоставляет нам данные для исследования компетенции. В то же время, преимущественный интерес к компетенции не влечет за собой пренебрежения к фактам употребления и к проблеме объяснения этих фактов. Напротив, трудно представить себе серьезное изучение употребления, кроме как на основе эксплицитной теории компетенции, лежащей в его основе, недействительности, работы, способствовавшие пониманию употребления, являлись главным образом побочным продуктом изучения грамматик, описывающих компетенцию.

Заметим в этой связи, что обычно человек не осознает тех правил, в соответствии с которыми осуществляется интерпретация предложений в языке, который он знает; и, в сущности, нет причин предполагать, что эти правила могут стать осознанными. Более того, нет причин ожидать, что он будет осознавать даже эмпирические последствия этих усвоенных (internalized) правил – то есть тот способ, каким сигналам приписываются семантические интерпретации согласно правилам грамматики языка, который он знает (и, по определению, знает в совершенстве). <...> Важно понимать, что во всем этом нет никакого парадокса; на самом деле все именно так, как и следовало ожидать.

Это традиционное представление об интересах и задачах принимается и в современных работах по порождающей грамматике. Она, однако, стремится пойти дальше, чем традиционная грамматика, в одном фундаментальном отношении. Как неоднократно подчеркивалось, традиционные грамматики в значительной степени обращаются к сообразительности говорящего. Они не формулируют в явном виде правила грамматики, но скорее приводят примеры и делают намеки, которые дают возможность понятливому читателю определить грамматику некоторым способом, который сам по себе непонятен. Они не предоставляют анализ faculte de langage [«языковой способности», (фр.). – Прим. перев.], которая делает возможным осуществление этого. Чтобы вывести изучение языка за пределы традиционных границ, необходимо признать эту ограниченность и разработать способы ее преодоления.

Это и есть та фундаментальная задача, на решение которой направлена вся деятельность в рамках порождающей грамматики.

Самым потрясающим аспектом языковой компетенции является то, что можно назвать «творческой природой языка» (creativity of language), то есть способностью говорящего производить новые предложения – предложения, которые мгновенно понимаются другими говорящими, хотя они не имеют никакого физического сходства с уже «знакомыми» предложениями. Основополагающее значение этого творческого аспекта в нормальном использовании языка признавалось по крайней мере с XVII века, и оно находилось в самом центре гумбольдтовского общего языкознания. Современной лингвистике, однако, можно вменить в серьезную вину ее неспособность овладеть этой центральной проблемой. На самом деле, абсурдно даже говорить о «знакомстве с предложениями» со стороны говорящего. Нормальное использование языка включает в себя построение и интерпретацию предложений, которые похожи на ранее слышанные предложения лишь в том, что они порождены по правилам той же самой грамматики, так что единственным типом предложений, которые могут быть названы «знакомыми» в каком-либо серьезном смысле, являются клише или застывшие формулы того или иного рода. Степень безошибочности этого положения существенно недооценивалась даже теми лингвистами (как, например, О. Есперсен), которые уделяли некоторое внимание проблеме творчества. Это очевидно из обычного описания использования языка как вопроса «грамматической привычки» (например, [Jespersen 1924]). Важно осознавать, что в психологии не существует такого истолкования «привычки», при котором данная характеристика использования языка была бы верна (точно так же, в психологии или философии не существует такого истолкования понятия «обобщение», которое дает нам право охарактеризовать новые предложения в повседневном использовании языка как обобщения предыдущих употреблений). Доступность трактовки нормального использования языка как вопроса «привычки» или как основанного каким-либо фундаментальным образом на «обобщении» не должна ни для кого затемнять понимание того, что эти характеристики попросту неверны, если использовать термины в техническом и строго определенном смысле, и что они могут приниматься лишь как метафоры – метафоры, в высшей степени вводящие в заблуждение, поскольку они склонны внушать лингвисту полностью ошибочное убеждение, будто проблема рассмотрения творческого аспекта нормального языкового использования не является, в конечном итоге, такой уж серьезной.

Вернемся теперь к центральной теме: порождающая грамматика (то есть эксплицитная грамматика, которая не обращается к faculte de langage читателя, а скорее пытается включить в себя механизмы этой способности) – есть система правил, которая соотносит сигналы с семантическими интерпретациями этих сигналов. Она дескриптивно адекватна в той мере, в какой это парное соотношение соответствует компетенции идеального говорящего – слушающего. Идеализация состоит (в частности) в том, что при изучении грамматики мы абстрагируемся от многих других факторов (например, ограничения памяти, отвлечение внимания, изменение намерения в ходе разговора и пр.), которые во взаимодействии с лежащей в основе компетенцией создают реальное употребление.

Если порождающая грамматика должна соотносить сигналы с семантическими интерпретациями, то теория порождающей грамматики должна предоставлять общие, независимые от языка средства представления сигналов и семантических интерпретаций, которые взаимно связываются друг с другом грамматиками конкретных языков. Этот факт признавался с самого зарождения лингвистической теории, и традиционное языкознание предпринимало различные попытки разработать теории универсальной фонетики и универсальной семантики, которые могли бы соответствовать этому требованию. Не буду вдаваться в подробности, но мне кажется, что многие согласятся со мной в том, что общая проблема универсальной фонетики достаточно хорошо ясна (и так было, по сути, на протяжении уже нескольких столетий), тогда как проблемы универсальной семантики все еще остаются покрытыми традиционной для них неизвестностью. У нас имеются достаточно разумные технические способы фонетической репрезентации, которые, как кажется, близки к адекватности для всех известных языков, хотя, конечно, в данной области остается еще много чего изучить. В противоположность этому, ближайшие перспективы универсальной семантики кажутся гораздо более туманными, хотя, бесспорно, это не является причиной пренебрегать семантическими исследованиями (должен быть сделан, очевидным образом, совершенно противоположный вывод). В действительности, последние работы Катца, Фодора и Постала, к которым я вернусь в третьем разделе, предлагают, как мне кажется, новые и интересные пути возвращения к этим традиционным вопросам.

Из того факта, что универсальная семантика находится в чрезвычайно неудовлетворительном состоянии, не следует, что мы должны оставить программу построения грамматик, которые соотносят сигналы и семантические интерпретации. Хотя и мало что можно сказать о независимой от языка системе семантической репрезентации, очень многое известно о тех условиях, которым должны удовлетворять семантические репрезентации в некоторых определенных случаях. Введем нейтральное техническое понятие «синтаксического описания», и будем считать синтаксическим описанием предложения (абстрактный) объект некоторого вида, ассоциируемый с предложением, такой, что он один определяет как его семантическую интерпретацию (последнее понятие остается точно не определенным в ожидании дальнейших продвижений в семантической теории), так и его фонетическую форму. Частная лингвистическая теория должна определить множество возможных синтаксических описаний для предложений естественного языка. Та степень, до какой эти синтаксические описания удовлетворяют условиям, которые, как мы знаем, должны быть применимы к семантическим интерпретациям, дает оценку успешности и совершенства подобной грамматической теории. По мере того, как развивалась теория порождающей грамматики, понятие синтаксического описания получало разъяснение и распространение. Ниже я хотел бы обсудить некоторые недавние идеи о том, из чего именно должно состоять синтаксическое описание предложения, если теория порождающей грамматики должна стремиться к построению дескриптивно адекватных грамматик.

Заметим, что синтаксическое описание (далее СО) может передавать информацию о предложении и помимо его фонетической формы и семантической интерпретации. Так, мы вправе ожидать, что дескриптивно адекватная грамматика английского языка будет отражать тот факт, что выражения (1) – (3) упорядочены в зависимости от «степени отклонения» от английского, причем независимо от вопроса о том, какие интерпретации могут быть им приписаны [в случае (2) и (3)]:

(1) The dog looks terrifying «Собака выглядит устрашающей»;

(2) The dog looks barking (букв.) «Собака выглядит лающей»;

(3) The dog looks lamb (букв.) «Собака выглядит ягненок».

Порождающая грамматика, далее, должна по крайней мере определить соответствие сигналам их СО, а теория порождающей грамматики должна предоставить общую характеристику класса возможных сигналов (теория фонетической репрезентации) и класса возможных СО. Грамматика дескриптивно адекватна настолько, насколько она фактически корректна в различных отношениях, в частности, в той степени, в какой она ставит сигналам в соответствие СО, которые в действительности удовлетворяют эмпирически заданным условиям на поддерживаемые ими семантические интерпретации. Например, если в конкретном языке сигнал имеет две внутренне присущие ему семантические интерпретации [например, (4) или (5) в английском], грамматика этого языка приблизится к дескриптивной адекватности, если она припишет предложению два СО, и помимо этого, она приблизится к дескриптивной адекватности в той мере, в какой эти СО будут способны выразить основание для неоднозначности.

(4) They don Ч know how good meat tastes «Они не знают, насколько хорошо на вкус мясо» / «Они не знают, каково хорошее мясо на вкус».

(5) What disturbed John was being disregarded by everyone «To, что беспокоило Джона, никто не принимал во внимание» / «Джона беспокоило то, что никто не принимал его во внимание».

В случае (4), например, дескриптивно адекватная грамматика должна не только приписать предложению два СО, но должна сделать это таким образом, что в одном из них грамматические отношения между good «хороший», meat «мясо» и taste «вкус; быть каким-либо на вкус» таковы, как в meat tastes good «мясо хорошо на вкус; мясо вкусное», тогда как в другом они таковы, как в meat that is good tastes Adjective «мясо, которое хорошее, имеет такой-то (Прилагательное) вкус» (при этом «грамматическое отношение» должно быть определено общим способом в рамках данной лингвистической теории), что и будет являться основанием альтернативных семантических интерпретаций, которые могут быть приписаны предложению. Аналогично, в случае (5), дескриптивно адекватная грамматика должна приписать паре disregard – John «пренебрегать – Джон» такое же грамматическое отношение, как в everyone disregards John «все пренебрегают Джоном; никто не принимает Джона во внимание», в одном из СО; тогда как в другом она должна приписать то же самое отношение паре disregard – what (disturbed John) «пренебрегать тем, что (беспокоило Джона)», и не должна приписывать никакого семантически значимого грамматического отношения паре disregard – John. С другой стороны, в случае (6) и (7) дескриптивно адекватная грамматика должна приписать только по одному СО. Это СО должно в случае (6) указывать на то, что John «Джон» относится к incompetent «некомпетентный» как в John is incompetent «Джон некомпетентен», и что John «Джон» относится к regard (as incompetent) «считать (некомпетентным)» как в everyone regards John as incompetent «все считают Джона некомпетентным». В случае (7) СО должно указывать, что our «наш» относится к regard (as incompetent) «считать (некомпетентным)» так же, как us «мы» относится к regard (as incompetent) «считать (некомпетентным)» в everyone regards us as incompetent «все считают нас некомпетентными».

(6) What disturbed John was being regarded as incompetent by everyone. «Джона беспокоило то, что все считали его некомпетентным».

(7) What disturbed John was our being regarded as incompetent by everyone. «Джона беспокоило то, что все считали нас некомпетентными».

Аналогично, в случае (8) грамматика должна приписать четыре разных СО, каждое из которых устанавливает систему грамматических отношений, которые лежат в основе различных семантических интерпретаций этого предложения:

(8) The police were ordered to stop drinking after midnight. «Полиции было приказано прекратить пить после полуночи» / «После полуночи полиции было приказано прекратить пить» / «Полиции было приказано останавливать пьющих после полуночи» / «После полуночи полиции было приказано останавливать пьющих».

Подобных примеров должно быть достаточно для иллюстрации того, что включает в себя проблема построения дескриптивно адекватных порождающих грамматик и разработки теории грамматики, которая анализирует и обобщает во всей их полноте понятия, используемые в этих конкретных грамматиках. Из бесчисленных примеров подобного рода совершенно очевидно, что условия, налагаемые на семантические интерпретации, достаточно ясны и многообразны, так что проблема определения понятия «синтаксическое описание» и разработка дескриптивно адекватных грамматик (соотносимых с этим понятием СО) может быть поставлена вполне конкретно, несмотря на то, что само по себе понятие «семантической интерпретации» все еще недоступно глубокому анализу. <...>

Грамматика, повторюсь, должна устанавливать соответствие между сигналами и СО. Приписанное сигналу СО должно определять семантическую интерпретацию сигнала некоторым способом, детали которого остаются неясными. Более того, каждое СО должно единственным образом определять тот сигнал, СО которого оно является (однозначно, то есть вплоть до свободного варьирования). Таким образом, СО должно (i) определять семантическую интерпретацию и (ii) определять фонетическую интерпретацию. Определим «глубинную структуру предложения» как ту часть СО, которая обусловливает его семантическую интерпретацию, и «поверхностную структуру предложения» как ту часть СО, которая обусловливает его фонетическую форму. Грамматика, следовательно, должна состоять из трех компонентов: синтаксического компонента, который порождает СО, каждое из которых состоит из поверхностной структуры и глубинной структуры; семантического компонента, который приписывает семантическую интерпретацию глубинной структуре; фонологического компонента, который приписывает фонетическую интерпретацию поверхностной структуре. Таким образом, грамматика в целом будет связывать фонетические репрезентации и семантические интерпретации, как это и требуется, причем эта связь будет осуществляться через посредство синтаксического компонента, порождающего глубинную и поверхностную структуру как элементы СО.

Понятия «глубинной структуры» и «поверхностной структуры» предполагались как разъяснения гумбольдтовских понятий «внутренней формы предложения» и «внешней формы предложения» (общее понятие «формы», вероятно, более правомерно соотнести с понятием самой «порождающей грамматики» <...>). Эта терминология предложена на основе словоупотребления, привычного в современной аналитической философии <...>

Существуют веские основания <...> предполагать, что поверхностная структура предложения представляет собой размеченную скобочную запись, которая членит его на непрерывные составляющие, категоризирует их, членит далее эти составляющие на дальнейшие категоризованные составляющие, и т.п. Так, в основе (6), например, лежит поверхностная структура, которая анализирует это предложение по его составляющим (по-видимому, what disturbed John «то, что беспокоило Джона», was «было», being regarded as incompetent by everyone «то, что все считали его некомпетентным»), приписывая каждую из них к определенной категории, обозначенной разметкой, и затем членя далее на составляющие каждую из них (по-видимому, например, what disturbed John «то, что беспокоило Джона» на what «что» и disturbed John «беспокоило Джона»), при этом каждая из них приписывается к категории, обозначенной разметкой, и т.п., пока не будет достигнут уровень конечных составляющих. Информации такого рода, в действительности, достаточно для определения фонетической репрезентации этого предложения. Размеченная скобочная запись может быть представлена в виде дерева или какого-либо другого из известных способов обозначения.

Ясно, однако, что глубинная структура должна быть совершенно отличной от поверхностной структуры. В первую очередь, поверхностная репрезентация никоим образом не выражает те грамматические отношения, которые, как мы только что наблюдали, являются определяющими для семантической интерпретации. Во-вторых, в случае неоднозначного предложения, как, например, (5), приписана может быть только одна единственная поверхностная структура, но глубинные структуры должны, очевидным образом, различаться. Подобных примеров достаточно для того, чтобы показать, что лежащая в основе предложения глубинная структура не может быть всего лишь его размеченной скобочной записью. Поскольку существуют веские основания, что поверхностная структура предложения должна, в действительности, представлять собой просто размеченную скобочную запись, мы заключаем, что глубинные структуры не могут отождествляться с поверхностными структурами. Неспособность поверхностных структур обозначить семантически значимые грамматические отношения (т.е. служить и глубинной структурой) является фундаментальным фактом, мотивирующим разработку трансформационной порождающей грамматики как в ее классическом, так и в современном вариантах.

Итак, полная порождающая грамматика должна состоять из синтаксического, семантического и фонологического компонента. Синтаксический компонент порождает СО, каждое из которых включает в себя глубинную структуру и поверхностную структуру. Семантический компонент приписывает семантическую интерпретацию глубинной структуре, а фонологический компонент приписывает фонетическую интерпретацию поверхностной структуре. Неоднозначное предложение имеет несколько СО, различных по содержащимся в них глубинным структурам (хотя обратное не обязательно верно).

До сих пор я сказал мало такого, что было бы в чем-либо спорным. Пока в ходе обсуждения всего лишь была определена некоторая область интереса и определенный класс задач, и был предложен естественный подход для разрешения этих задач. Единственные существенные пояснения (т.е. фактические утверждения), которые я пока сделал в рамках данного подхода, состоят в том, что поверхностная структура представляет собой размеченную скобочную запись, и что глубинные структуры должны в общем случае отличаться от поверхностных. Первое из этих утверждений хорошо обосновано (см. ниже), и, вероятно, будет широко признано. Второе же, несомненно, слишком очевидно, чтобы требовать его развернутой защиты.

Следуя далее с целью создания подлинной лингвистической теории, мы должны разработать:

9 (i) теории фонетической и семантической репрезентации

(ii) общую характеристику понятия «синтаксического описания»

(ш) определение класса потенциальных порождающих грамматик

(iv) общую характеристику того, как действуют эти грамматики, то есть как они порождают СО и приписывают им фонетические и семантические интерпретации, тем самым ставя в соответствие фонетически представленные сигналы и семантические интерпретации.

Прежде чем перейти к обсуждению этих существенных вопросов, уверимся в бесспорном характере изложенного выше. Существует ли, в действительности, в этом подходе что-нибудь такое, против чего можно было бы возразить? Разумеется, невозможно поставить под вопрос необходимость различать компетенцию и употребление так, как это было предложено выше. Сделав это различие, можно на выбор интересоваться или нет общим вопросом изучения языковой компетенции. Если кто-то предпочитает заняться этим вопросом, ему придется сразу же столкнуться с явлением «творчества» (creativity) и он должен, следовательно, сконцентрировать внимание на задаче построения порождающих грамматик. Трудно понять, как иначе можно в конечном итоге представить полную порождающую грамматику, если не в виде системы правил, которые соотносят сигналы с семантическими интерпретациями; а определив эту цель, придется сразу же столкнуться с задачей разработки достаточно мощного (rich) понятия «синтаксического описания» для поддержки фонетической интерпретации, с одной стороны, и семантической интерпретации, с другой. Различие между глубинной и поверхностной структурой возникает уже из самого поверхностного обследования реального языкового материала. Отсюда намеченные выше выводы кажутся неизбежными, если ставится задача изучения языковой компетенции. Заметим, что подлинная лингвистическая теория включает в себя определение (9iv) так же, как (9iii). Например, существенной частью теории грамматики составляющих является подробная спецификация того, как определяются категории и отношения для порождаемых цепочек <...>, и подобная спецификация предполагалась всегда, когда бы ни разрабатывалась данная теория. Изменение в этой спецификации есть в той же мере пересмотр теории, в какой и изменение класса (9iii) потенциальных грамматик.

Неспособность понять это немедленно ведет к бессмыслице. Так, если кто-нибудь представляет себе теорию «структуры составляющих» без способа интерпретации (9iv), то можно легко доказать, что грамматика составляющих языка L приписывает предложениям L структурные описания, приписываемые некоторой трансформационной грамматикой L, и т.п. Этот вопрос должен быть очевиден без дальнейшего обсуждения.

Предположим, что кто-то выбирает не изучать языковую компетенцию (и, соответственно, языковое употребление в рамках теории компетенции). Можно было бы, в качестве альтернативы, ограничить свое внимание употреблением, или поверхностными структурами, или звуковыми моделями (sound patterns) в отрыве от синтаксической структуры, или звонкими фрикативными, или первыми частями предложений. Единственный вопрос, который возникает, если принимается одно из этих предложений, – насколько вероятно получить какой-либо интересный результат при столь произвольном ограничении предмета исследования? В каждом из названных случаев это кажется весьма маловероятным. В целом, неясно, почему кто-либо должен настаивать на изучении одного изолированного аспекта общей проблемы грамматического описания, если только нет какой-либо причины полагать, что на него никак не воздействуют другие аспекты грамматики.

До сих пор я обсуждал только вопрос дескриптивной адекватности грамматик и проблему разработки лингвистической теории, которая послужит основой для создания дескриптивно адекватных грамматик. Однако, как неоднократно подчеркивалось <...>, задачи лингвистической теории могут ставиться гораздо выше, и, в действительности, предпосылкой даже для изучения дескриптивной адекватности является то, что они стоят выше. Немаловажно также поднять вопрос об «объяснительной адекватности» лингвистической теории. Сущность данного вопроса можно легко оценить в терминах проблемы построения гипотетического устройства усвоения языка (language-acquisiton device) AD, которое способно производить на «выходе» дескриптивно адекватную грамматику G для языка L на основе некоторых первичных языковых данных из L в качестве входа; то есть устройства, представленного схематически в (10):

(10) первичные языковые данные – > AD – > G

Естественно, мы хотим, чтобы устройство AD было независимо от языка – то есть способно выучить любой из человеческих языков, и только их. Другими словами, мы хотим, чтобы оно в неявном виде предоставляло определение понятия «человеческий язык». Если бы мы могли разработать спецификацию подобного устройства усвоения языка, мы могли бы с основанием утверждать, что способны предоставить объяснение языковой интуиции – скрытой (tacit) компетенции – говорящего на языке. Это объяснение было бы основано на допущении, что спецификация устройства AD дает основу для усвоения языка, при том, что первичные языковые данные из некоторого языка предоставляют эмпирические условия, в которых происходит разработка порождающей грамматики. Трудности разработки эмпирически адекватной и независимой от языка спецификации AD слишком очевидны, чтобы требовать развернутой дискуссии; жизненная важность постановки данной проблемы и ее интенсивного изучения на каждом этапе лингвистического исследования также, как мне кажется, находятся за пределами самой возможности обсуждения <...>.

Для того, чтобы провести исследование объяснительной адекватности, мы можем пойти двумя параллельными путями. Во-первых, мы должны попытаться предоставить настолько узкую спецификацию перечисленных в (9) аспектов лингвистической теории, насколько это совместимо с известным разнообразием языков – мы должны, другими словами, разработать настолько мощную гипотезу относительно языковых универсалий, насколько это может быть поддержано доступными данными. Эта спецификация может затем быть приписана системе AD в качестве ее неотъемлемого свойства. Во-вторых, мы можем попытаться разработать общую процедуру оценки, в качестве неотъемлемого свойства AD, которая позволит этой системе выбирать определенного представителя из класса грамматик, удовлетворяющих спецификациям (9) на основе представленных первичных языковых данных (или, предположительно, выбирать небольшое множество альтернатив, хотя эта абстрактная возможность вряд ли заслуживает обсуждения в настоящее время). Эта процедура затем позволит устройству выбрать одну из априорно возможных гипотез – одну из разрешенных грамматик, – которая совместима с эмпирическими данными из заданного языка. Выбрав такую гипотезу, устройство «овладело» языком, описанным данной грамматикой (и, тем самым, оно знает гораздо больше, нежели оно «выучило» явным образом). Имея лингвистическую теорию, которая определяет (9), и процедуру оценки, мы можем объяснить какой-либо из аспектов компетенции говорящего в случае, если сможем с некоторым правдоподобием показать, что данный аспект его компетенции обусловлен наиболее высоко оцененной из допустимых грамматик, которая совместима с данными того рода, которые были ему представлены.

Заметим, что процедура оценки (мера простоты (simplicity measure), как ее зачастую именуют в специальных работах) сама по себе является эмпирической гипотезой относительно универсальных свойств языка; иными словами, это гипотеза, истинная или ложная, о предпосылках для усвоения языка. Чтобы подтвердить или опровергнуть эту гипотезу, мы должны рассмотреть свидетельства, касающиеся фактического отношения между первичными языковыми данными и дескриптивно адекватными грамматиками. Мы должны задаться вопросом, действительно ли предложенная процедура оценки может служить посредником для этого эмпирически данного отношения. Процедура оценки, тем самым, имеет во многом статус физической константы; в частности, невозможно поддержать или отвергнуть вносимое предложение на основе некоторого априорного довода.

Опять же, необходимо понять, что нет ничего спорного в том, что только что было сказано. Можно на выбор иметь или не иметь дело с проблемой объяснительной адекватности. Тот, кто предпочтет проигнорировать эту проблему, может обнаружить (и, по моему мнению, это непременно произойдет), что он исключил из рассмотрения один из наиболее важных источников свидетельства по тем проблемам, которые остаются (в частности, проблема дескриптивной адекватности). Его положение тогда может быть совершенно аналогично положению человека, который решил ограничить свое внимание поверхностными структурами (при исключении глубинных структур) или первыми частями предложений. Он должен показать, что ограничение области интересов оставляет ему некоторый достойный внимания объект изучения. Но, в любом случае, у него, конечно же, нет оснований возражать против попытки других лингвистов изучать тот общий вопрос, в котором он (по моему мнению, искусственно) выделил только одну грань.

Я надеюсь, что этих заметок будет достаточно для того, чтобы показать полную беспредметность многих из тех споров о конкретных процедурах оценки (мерах простоты), которые предлагались в качестве эмпирических гипотез относительно формы языка в ходе работы в рамках порождающей грамматики. В качестве одного из примеров рассмотрим критику Хаусхолдера [Householder1965] по поводу некоторых предложений Халле относительно подходящей процедуры оценки для фонологии. Халле представил определенную теорию фонологических процессов, включающую, в качестве существенной части, некоторую эмпирическую гипотезу относительно меры простоты. Решающим аспектом данной теории была ее опора исключительно на различительные признаки в формулировке фонологических правил, при исключении какой-либо «сегментной» нотации (например, фонемной нотации), кроме как в качестве неформального способа пояснения. Его мера оценки включала в себя минимизацию признаков в лексиконе и фонологических правилах. В поддержку данной теории он показал, что множество фактов при этих допущениях может быть объяснено. Халле обсуждал также альтернативные теории, которые используют сегментную нотацию наряду с или вместо признаковой нотации, и привел несколько доводов, чтобы показать, что при этих допущениях трудно представить себе, как может быть сформулирована эмпирически надежная мера оценки – в частности, он показал, как различные достаточно естественные средства, включающие минимизацию, оказываются неадекватными на эмпирических основаниях.

Хаусхолдер не делает попытки опровергнуть эти доводы, но просто отвергает их, поскольку они не удовлетворяют некоторым априорным условиям, которые он произвольным образом налагает на любое понятие «процедуры оценки», – в частности, требование, согласно которому такая процедура должна благоприятствовать грамматикам, которые используют меньшее число символов и которые лингвисту легче читать. Поскольку грамматики, предлагаемые Халле, с их последовательной опорой на признаковое представление, требуют больше символов, чем грамматики, использующие вспомогательные символы в качестве сокращений для множеств признаков, и поскольку грамматики Халле (как утверждает Хаусхолдер) трудно читать, он заключает, что теория, на которой они основаны, должна быть ошибочной. Но, очевидно, априорные доводы подобного рода не имеют отношения к эмпирической гипотезе о природе языка (т.е. о структуре общего механизма усвоения языка, как он описан выше). Следовательно, критика Хаусхолдера не имеет никакого значения для каких-либо из обсуждаемых Халле вопросов. К сожалению, значительная доля критики в недавних попытках разработать действенные меры оценки основана на сходных допущениях.

Заметим, между прочим, что существует один интересный, но плохо понимаемый смысл; в его рамках можно говорить о «простоте», «изяществе» или «естественности» теории (языка, химической связи и т.п.), однако «абсолютный» смысл простоты не имеет какого-либо явного значения для попыток разработать меру оценки (меру простоты) как часть теории грамматики. Подобная теория является эмпирической гипотезой, истинной или ложной, предложенной для объяснения некоторой области языковых фактов. Та «мера простоты», которую она содержит, является составной частью этой эмпирической гипотезы. Различие между «простотой» как абсолютным понятием общей эпистемологии и «простотой» как частью теории грамматики неоднократно подчеркивалось; путаница относительно этого вопроса остается, тем не менее, довольно распространенной. Неспособность провести это различие делает недействительной большую часть критики оценочных процедур, которая появлялась в последние годы. <...>

Я думаю, что будет полезно разделить два вопроса в обсуждении настоящей темы – один из них это вопрос исторической интерпретации, а именно, в чем состояло содержание классического учения о врожденных идеях (innate ideas), скажем, у Декарта или Лейбница; второй это сущностный вопрос, а именно, что мы можем сказать о предпосылках усвоения языка в свете доступной в настоящее время информации – какие допущения мы можем сделать относительно психологически априорных принципов, которые определяют характер обучения и природу того, что усваивается.

Эти вопросы независимы; каждый из них по-своему интересен, и я скажу несколько слов о каждом. При этом я бы хотел выдвинуть то предположение, что теория психологических априорных принципов, которой придерживаются современные исследования, имеет разительное сходство с классическим учением о врожденных идеях. Следует, тем не менее, четко понимать раздельность этих вопросов.

Частный аспект сущностного вопроса, который я собираюсь рассматривать, это проблема усвоения языка. Я думаю, что рассмотрение природы языковой структуры может пролить свет на некоторые классические проблемы относительно происхождения идей.

Чтобы разработать основу для обсуждения, рассмотрим задачу построения модели усвоения языка, абстрактного «устройства усвоения языка» (language-acquisiton device), которое в некоторых аспектах повторяет достижения человека, успешно овладевающего языковой компетенцией. Мы можем представить это устройство в виде системы входа – выхода:

данные → УЯ → знание

Чтобы исследовать сущностный вопрос, мы сначала попытаемся определить природу выхода во многих случаях, а затем определить характер функции, связывающей вход с выходом. Заметим, что это сугубо эмпирический вопрос; здесь нет места каким-либо догматическим или произвольным утверждениям о внутренней, врожденной структуре устройства УЯ. Эта проблема совершенно аналогична проблеме изучения врожденных принципов, которые позволяют птице приобретать знание, проявляющееся в постройке гнезд или пении. Не существует способа определить на априорном основании, в какой степени в эти действия вовлечен такой компонент, как инстинкт. Чтобы изучить этот вопрос, мы должны были бы попытаться определить по поведению взрослого животного, какова именно природа его компетенции, и затем мы должны были бы построить гипотезу второго порядка о тех врожденных принципах, которые приводят к этой компетенции на основе предоставляемых данных. Мы могли бы углубить исследование, воздействуя на входные условия, тем самым расширяя информацию, связанную с данным отношением входа – выхода. Сходным образом, в случае усвоения языка, мы можем провести аналогичное исследование усвоения языка при разнообразии входных условий, например, с привлечением данных из различных языков.

В любом случае, как только мы выработали некоторое понимание природы приобретаемой в результате компетенции, мы можем обратиться к исследованию врожденных мыслительных функций, которые обеспечивают усвоение компетенции. Заметим, что условия данной задачи задают верхнюю границу и нижнюю границу той структуры, которую мы можем предполагать в качестве врожденной в устройстве усвоения. Верхняя граница создается за счет разнообразия компетенции, получаемой в результате, – в нашем случае, разнообразия языков. Мы не можем навязывать нашему устройству требования такой структуры, чтобы при этом исключалось усвоение каких-либо из засвидетельствованных языков. Так, мы не вправе предположить, что врожденными для данного устройства являются специфические правила английского языка и только они, поскольку это будет несообразно с тем фактом, что китайский язык может быть усвоен столь же легко, как и английский. С другой стороны, мы должны приписать этому устройству достаточно богатую структуру, чтобы выход мог быть получен в рамках наблюдаемых пределов времени, данных и доступа.

Повторю, не существует оснований для каких-либо догматических утверждений о природе УЯ. Единственными условиями, которые мы должны учитывать при разработке подобной модели врожденной умственной способности (mental capacity), являются те, которые проистекают из разнообразия языков и из необходимости выработать эмпирически засвидетельствованную компетенцию в рамках наблюдаемых эмпирических условий.

Как только мы сталкиваемся с проблемой тщательной разработки подобной модели, тут же становится очевидно, что далеко не просто сформулировать гипотезу о врожденной структуре, достаточно мощную для того, чтобы она была способна удовлетворить условию эмпирической адекватности. Компетенция взрослого, или даже маленького ребенка, такова, что мы должны приписать ему такое знание языка, которое намного превосходит все, что он когда-либо выучил. По сравнению с числом предложений, которое ребенок может с легкостью построить или понять, число секунд в человеческой жизни до смешного мало. Отсюда очевидно, что данные, которые доступны в качестве входа, представляют собой всего лишь незначительный образец того языкового материала, которым человек полностью овладел, на что указывает реальное употребление. Более того, огромное разнообразие входных условий не ведет к широкому разнообразию в итоговой компетенции, насколько мы можем это обнаружить. Более того, значительное разнообразие в умственных способностях оказывает лишь небольшое влияние на итоговую компетенцию. Далее, мы наблюдаем, что потрясающее интеллектуальное достижение, которым является усвоение языка, осуществляется в тот период времени, когда ребенок мало на что другое способен, и что эта задача находится полностью за пределами возможностей человекообразной обезьяны, в других отношениях вполне разумной. Подобные наблюдения приводят к тому, что с самого начала у нас возникает подозрение, что мы имеем дело со специфической видовой особенностью, имеющей значительный врожденный компонент. Мне кажется, что это начальное ожидание хорошо поддерживается глубоким изучением языковой компетенции. Существует несколько аспектов нормальной языковой компетенции, которые являются ключевыми для данного обсуждения.

I. Творческий аспект использования языка

Данным выражением я обозначаю способность производить и интерпретировать новые предложения вне зависимости от «контроля стимула» – т.е. внешних стимулов или независимо распознаваемых внутренних состояний. Обычное использование языка является в этом смысле «творческим», на что многократно указывалось в традиционной рационалистской теории языка. Предложения, используемые в повседневной речи, не являются «знакомыми предложениями» или «обобщениями знакомых предложений» в терминах какого-либо из известных процессов обобщения. В сущности, абсурдно даже говорить о «знакомых предложениях». Та идея, что предложения или формы предложений выучиваются по ассоциации или по обусловливанию <...> или благодаря «тренировке», как предполагалось в недавних бихевиористских рассуждениях, полностью расходится с очевидным фактом. В более общем виде важно понимать, что ни в каком формальном смысле слова употребление языка не может рассматриваться как вопрос «привычки», а язык не может рассматриваться как «совокупность вариантов для ответной реакции».

Компетенция человека может быть представлена в виде грамматики, которая является системой правил, устанавливающих взаимные соответствия между семантическими и фонетическими интерпретациями. Очевидным образом эти правила действуют в бесконечных пределах. Как только человек овладел этими правилами (конечно, бессознательно), он в принципе способен использовать их для приписывания семантических интерпретаций сигналам вполне независимо от того, поступают они к нему целиком или их части, в том случае, если они состоят из элементарных единиц, которые он знает и которые объединяются по правилам, которые он усвоил. Центральная проблема в разработке устройства усвоения языка заключается в том, чтобы показать, как может возникнуть такая система правил при тех данных, которые доступны ребенку. Чтобы получить хоть какую-то ясность в этом вопросе, естественно обратиться к более глубокому исследованию природы грамматик. Я думаю, в последние годы был достигнут подлинный прогресс в нашем понимании природы грамматических правил и способа их функционирования при приписывании семантических интерпретаций фонетически представленным сигналам; стало ясно, что именно в этой области можно обнаружить результаты, которые имеют некоторое отношение к природе устройства усвоения языка. <...>

III. Универсальный характер языковой структуры

Насколько позволяют судить доступные данные, мне представляется, что очень строгие условия, налагаемые на форму грамматики, являются универсальными. Глубинные структуры кажутся очень сходными от языка к языку, и также кажется, что правила, которые управляют ими и интерпретируют их, относятся к очень узкому классу возможных формальных операций. Не существует априорной необходимости для языка быть устроенным столь специфическим и в высшей степени необычным образом. Нет такого понимания «простоты», при котором подобное устройство языка могло бы быть разумным образом описано как «наиболее простое». Отсутствует какое-либо содержание и в утверждении о том, что это устройство в некотором смысле «логично». Более того, было бы совершенно невозможно утверждать, что данная структура является всего лишь второстепенным следствием «общего происхождения». Безотносительно к вопросам исторической точности, достаточно заметить, что эта структура должна быть заново открыта каждым ребенком, который выучивает язык. Более точно, задача заключается в том, чтобы установить, как ребенок устанавливает, что структура его языка обладает теми специфическими характеристиками, к постулированию которых приводит нас эмпирическое исследование языка, при тех скудных данных, которые он получает. Заметим, кстати, что эти данные не только скудны по объему, но и крайне неудовлетворительны по качеству. Тем самым, ребенок выучивает принципы образования предложений и интерпретации предложений на основе такого корпуса данных, который состоит, в большой степени, из предложений, отклоняющихся по форме от идеализированных структур, которые определены постигаемой им грамматикой.

Вернемся теперь к проблеме создания устройства усвоения языка. Доступные свидетельства показывают, что выходом данного устройства является система рекурсивных правил, которая обеспечивает основу для творческого характера использования языка и которая управляет в высшей степени абстрактными структурами. Более того, эти лежащие в основе абстрактные структуры и те правила, которые к ним применяются, обладают чрезвычайно ограниченными свойствами. Эти свойства кажутся единообразными для языков и для различных индивидуумов, говорящих на одном языке, и кажутся неизменными по отношению к умственным способностям и индивидуальному опыту. Инженер, столкнувшись с проблемой разработки устройства, удовлетворяющего заданным условиям входа и выхода, пришел бы к естественному заключению, что основные свойства выхода являются следствием конструкции этого устройства. Насколько я могу видеть, не существует какой-либо убедительной альтернативы этому допущению. Говоря более конкретно, упомянутые мною свидетельства приводят нас к тому выводу, что данное устройство тем или иным способом включает в себя: фонетическую теорию, которая определяет класс возможных фонетических репрезентаций; семантическую теорию, которая определяет класс возможных семантических репрезентаций; программу, которая определяет класс возможных грамматик; общий метод интерпретации грамматик, который приписывает семантическую и фонетическую интерпретацию каждому предложению при наличии грамматики; метод оценки, который приписывает некоторую степень «сложности» грамматикам.

При подобном описании процесс приобретения знания языка таким устройством мог бы выглядеть следующим образом: имеющаяся программа грамматики определяет класс возможных гипотез; метод интерпретации позволяет провести проверку каждой гипотезы на поступающих данных; мерой оценки выбирается наиболее высоко оцененная грамматика, совместимая с данными. Когда гипотеза – конкретная грамматика – выбрана, обучающийся знает язык, определенный данной грамматикой; в частности, он способен ставить в соответствие семантические и фонетические интерпретации для неограниченного числа предложений, которые он никогда не воспринимал. Таким образом, его знание распространяется гораздо дальше его опыта и не является «обобщением» на основе его опыта в каком-либо значимом смысле слова «обобщение» (за исключением того тривиального смысла, который определен внутренней структурой устройства усвоения языка»).

Следуя по этому пути, можно искать гипотезу об усвоении языка, которая вписывалась бы между верхним и нижним пределами, обсуждавшимися выше и установленными самим характером этой задачи. Очевидно, для того, чтобы произошло обучение языку, класс возможных гипотез – программа грамматики – должен быть сильно ограничен.

Данная характеристика является схематичной и идеализированной. Мы можем наполнить ее содержанием, определив систему усвоения языка согласно тому, как было обрисовано выше. Я думаю, что следуя в данном направлении, можно дать очень правдоподобное и конкретное описание, однако здесь не самое подходящее место развивать подробнее этот вопрос, развернутое обсуждение которого содержится во многих работах по трансформационной порождающей грамматике.

До сих пор я обсуждал лишь сущностный вопрос о предпосылках усвоения знания языка, о тех априорных принципах, которые определяют, как и в каком виде приобретается такое знание. Теперь же я попытаюсь поместить это обсуждение в исторический контекст.

Прежде всего, я упомянул три ключевых аспекта языковой компетенции: (1) творческий характер использования языка; (2) абстрактную природу глубинной структуры; (3) очевидную универсальность чрезвычайно специфической системы механизмов, формализованных в настоящее время в виде трансформационной грамматики. Интересно заметить, что эти три аспекта языка обсуждаются в рационалистической философии XVII века и у ее последователей, и что лингвистические теории, которые были разработаны в рамках этой дискуссии, по сути являются теориями трансформационной грамматики.

Следовательно, было бы исторически корректно охарактеризовать только что обрисованные взгляды на языковую структуру как рационалистическую концепцию природы языка. Более того, я вновь использовал ее, в классическом виде, для обоснования того, что по праву может быть названо рационалистической концепцией усвоения языка, если мы примем в качестве сути данной точки зрения то, что общий характер знания, категории, в которых оно выражается или внутренне представлено, и основные принципы, лежащие в ее основе, определяются природой разума. В нашем случае тот схематизм, который приписан в качестве врожденного свойства устройству усвоения языка, определяет и форму знания (в одном из многих традиционных смыслов слова «форма»). Роль опыта состоит лишь в том, чтобы заставить врожденный схематизм действовать и затем видоизменяться и формироваться определенным способом.

Резко отличны от рационалистической точки зрения классические эмпиристские положения о том, что врожденными являются: (1) некоторые элементарные механизмы периферийной обработки данных (система органов чувств) и (2) некоторые аналитические механизмы, или индуктивные принципы, или механизмы ассоциации. Здесь утверждается, что предварительный анализ опыта обеспечивается периферийными механизмами обработки и что понятия и знания человека, помимо этого, усваиваются путем применения врожденных индуктивных принципов к этому изначально проанализированному опыту. Тем самым, только процедуры и механизмы усвоения знания представляют собой врожденное устройство. По поводу усвоения языка имелось множество эмпирических размышлений о том, каковы могут быть эти механизмы, однако единственная относительно ясная попытка выработать какое-либо его специальное описание обнаруживается в современной структурной лингвистике, которая попыталась разработать системы индуктивных аналитических процедур сегментации и классификации, которые могут быть применены к данным для того, чтобы определить грамматику. Вполне вероятно, что эти методы могли бы быть несколько усовершенствованы до такой степени, чтобы они производили поверхностные структуры многих высказываний. Совершенно невероятно, чтобы они могли быть разработаны до такой степени, чтобы производить глубинные структуры или абстрактные принципы, которые порождают глубинные структуры и связывают их с поверхностными структурами. Это не является вопросом дальнейшего усовершенствования, но требует полностью отличного подхода к проблеме. Сходным образом, трудно представить себе, как расплывчатые предложения об обусловливании и ассоциативных сетях, которые можно обнаружить в философских и психологических рассуждениях эмпиристского толка, могли бы быть развиты или усовершенствованы таким образом, чтобы предусмотреть засвидетельствованную компетенцию. Система правил для порождения глубинных структур и соотнесения их с поверхностными структурами способом, свойственным естественному языку, попросту не обладает свойствами ассоциативной сети или набора родственных привычек; поэтому никакое усовершенствование принципов разработки подобных структур не может быть подходящим для задачи создания устройства усвоения языка.

До сих пор я ничего не сказал об учении о существовании врожденных идей и врожденных принципов различных типов, которые определяют характер того, что может быть узнано, причем по-видимому достаточно ограниченным и высокоорганизованным способом. Согласно традиционной точке зрения, условие приведения в действие данных врожденных механизмов состоит в том, чтобы предоставить соответствующее побуждение. Это побуждение предоставляет разуму возможность применить определенные врожденные интерпретирующие принципы, определенные понятия, которые происходят скорее из самой «власти понимания», из способности думать, нежели из каких-либо внешних объектов. <...>

Мне кажется, что обсуждавшиеся выше выводы относительно природы усвоения языка находятся в полном соответствии с учением о врожденных идеях, понимаемом таким образом, и могут рассматриваться как предоставляющие своего рода подтверждение и дальнейшее развитие этого учения. Конечно, подобное предложение поднимает нетривиальные вопросы исторической интерпретации.

Достаточно ясным мне представляется то, что нынешнее положение дел с исследованием обучения языку и других аспектов интеллектуальных достижений человека, сравнимых по сложности, выглядит следующим образом. Мы имеем некоторое количество данных о грамматиках, которые должны являться выходом модели усвоения. Эти данные ясно показывают, что знание языка не может возникнуть в результате пошаговых индуктивных операций (процедур сегментации, классификации, подстановки, а также «аналогии», ассоциации, обусловливания и т.п.) какого бы то ни было вида, разрабатывавшихся или обсуждавшихся в лингвистике, психологии и философии. Последующие эмпиристские размышления не добавили ничего такого, что хотя бы в чем-то предлагало способ преодоления ограничений, внутренне присущих тем методам, которые выдвигались и разрабатывались до сих пор. Более того, не существует каких-либо иных оснований продолжать эти эмпиристские размышления и избегать того нормального утверждения, свободного от теоретических предубеждений, которое можно сформулировать перед лицом эмпирических свидетельств того рода, как описано выше. В частности, в психологии или физиологии не известно ничего такого, что заставляло бы думать, будто эмпирический подход хорошо обоснован, либо что давало бы какие-либо основания для скептицизма относительно обрисованной выше рационалистической альтернативы. <...>

Языковое развитие ребенка

Тайна того, каким образом ребенок учится говорить, интересовала и волновала людей еще со времен античности – несомненно, за тысячи лет до того, как появились размышления св. Августина. Умственные способности ребенка во многих отношениях, видимо, ограничены, и тем не менее он овладевает исключительно сложной структурой родного языка всего за какие-нибудь три или четыре года. Более того, каждый ребенок, сталкиваясь с новым для него явлением родного языка, довольно скоро «подводит» его под одну и ту же грамматику, практически без сознательной помощи родителей или с очень незначительной их помощью. Это значит, что ребенок быстро становится полноправным членом своего языкового общества, способным производить и понимать бесконечное число новых для него, но тем не менее значимых предложений на языке, которым он овладел.

<...> современная лингвистическая теория может помочь нам в понимании процесса овладения языком. До недавнего времени бихевиористская психология рассматривала речь, а также процесс овладения неродным языком просто как одну из форм человеческого поведения, которую можно свести к закономерностям образования условных реакций. Картина, которая начинает вырисовываться перед нами теперь, иная – ребенок сам творчески создает свой язык в соответствии с внутренними и врожденными способностями, сам создает все новые теории структуры языка, модифицируя и отбрасывая старые теории по мере своего движения вперед. Эта картина резко отличается от традиционных представлений о том, что овладение языком управляется такими переменными, как частотность, новизна, смежность и подкрепление реакции. Прежде чем говорить об этих теоретических разногласиях, необходимо рассмотреть некоторые факты, касающиеся овладения языком. <...>

Первые попытки младенца осуществить звуковое общение имеют ряд существенных отличий от речи взрослого. Имеется определенный набор врожденных звуковых сигналов, служащих для выражения некоторого круга потребностей. Однако проходит много времени, прежде чем звуковые сигналы начинают использоваться для обозначения объектов и событий, для вопросов и ответов и т.п. Обычно к концу первого года жизни ребенок уже произносит несколько четко дифференцированных звуков, и родители считают, что в лепете ребенка появились «первые слова». Эти первые слова часто обладают силой настоящих предложений и получили название «однословных предложений». Значение их изменяется в зависимости от ситуации, и поэтому мама может значить и Мама, иди сюда, и Вот мама, и Я хочу есть и множество других вещей. Мы еще не можем говорить об активной грамматике ребенка, потому что он еще не соединяет свои слова в более длинные высказывания. Возможно, что у ребенка уже есть «пассивная» грамматическая система, это значит, что он умеет понимать некоторые грамматические модели речи взрослых, но эта тонкая и сложная проблема до сих пор практически не исследовалась.

Наши новые представления о детской речи, о которых я говорил выше, обязаны своим появлением трансформационной грамматике. Методологические преимущества этого нового взгляда хорошо видны, если сравнить старые и последние работы по детской речи. Долгие годы эта область была скучнейшим разделом психологии развития и включала только подсчеты слов, подсчеты фонем, подсчеты моделей предложений и т.п. и их классификацию по возрастному принципу. Поскольку детские слова классифицировались по категориям частей речи в языке взрослых, эти кропотливые и утомительные исследования (можно представить себе их утомительность, если они проводились еще до эпохи вычислительных машин) невозможно интерпретировать, потому что дело не в том, к какой части речи языка взрослых может быть отнесено то или иное детское слово, а в том, какую роль оно играет в языковой системе данного ребенка. Теперь нам очевидно, что ребенок создает какие-то собственные категории слов, основанные на функциях слов в языковой системе ребенка, и что слова нужно рассматривать в рамках всей языковой системы ребенка, а не системы взрослого, которой ребенок еще не овладел.

Яркое подтверждение этому дают исследования самых ранних стадий речевого развития. Почти все работы, посвященные исследованию грамматики, охватывали период от полутора до четырех лет. Краткий очерк этих работ покажет нам, насколько важно исследование грамматики для понимания умственного развития ребенка. <...>

Трансформации

Развитие грамматических трансформаций представляет значительные трудности для исследования, а результаты исследований слишком сложны для изложения в такой книге, как эта, имеющей характер краткого введения в психолингвистику. На ранней стадии двусловных предложений еще трудно говорить о наличии трансформаций. Выше уже отмечалось, что скрытые речевые намерения ребенка, или смысл высказывания, могут быть гораздо сложнее поверхностной формы высказывания, которое производит ребенок. Но пока нет оснований говорить о существовании каких-то систематических правил, связывающих глубинный смысл с поверхностной формой высказывания. Скорее нелингвистические факторы (performance factors) заставляют ребенка ограничиваться очень коротким высказыванием.

Существуют весьма простые способы обозначения таких категорий, как вопрос и отрицание, когда поверхностная структура столь ограничена. Предложение становится вопросом благодаря повышающейся интонации. Если ребенок хочет построить отрицательное высказывание, он просто прибавляет «не» или «нет». Поскольку предложения ребенка так просты, ему не требуется сложный трансформационный аппарат речи взрослых. Будь все наши предложения такими же короткими, как Я иду, все бы нас прекрасно поняли, если бы мы прибавили простейшее отрицание: Нет я иду или Я иду нет, или что-нибудь в этом роде. Но если нужно сделать отрицательным предложение типа Ему нравятся девушки, которые носят греческие сумки, то нельзя просто прибавить отрицание «не» в начале или в конце фразы и при этом ожидать, что нас правильно поймут. Чтобы такое предложение стало отрицательным, требуется некоторая дополнительная работа. Если отрицается первая часть предложения, то в английском языке нужно ввести глагол do, добавить к нему нужное окончание и поставить его в отрицательную форму: Не doesn Ч like girls who carry Greek bag (Ему не нравятся девушки, которые носят греческие сумки). Если же отрицанию подлежит вторая часть, нужно ввести do несколько позже и тоже проделать с ним все необходимые операции: Не likes girls who don't carry Greek bag (Он любитдевушек, которые не носят греческие сумки). (Впрочем, можно отрицать обе части предложения).

Итак, вначале ребенок не испытывает большой нужды в трансформационной системе, потому что его предложения просты и коротки. Он может, собственно, обойтись предложениями типа Не сидеть здесь и Надеть варежки нет. По мере развития ребенок хочет говорить все более и более сложные вещи и должен определить способы, при помощи которых он может это сделать. Сначала у него это не очень получается, и он изобретает довольно «топорные» грамматики. Постепенно эти «топорные» грамматики становятся, по-видимому, непригодными, и ребенку приходится изобретать что-то вроде трансформационной грамматики, чтобы передать то, что он хочет. <...>

В одной части своего исследования Беллуджи-Клима (1968) показывает существование отдельных грамматических трансформаций в речи ребенка, и мы коротко остановимся на ней. Речь идет <...> об образовании вопросов при помощи «wh-слов» (what, who, why и т.д.). <...> дети часто образуют вопросы типа What the boy hit?. Можно привести еще типичные примеры: What he can ride in?; What he wants?; Where I should put it? и Why he's doing it? Bo всех этих примерах ребенок правильно производит одну грамматическую операцию – ставит в начале предложения вопросительное слово. Но он не может произвести следующую операцию – ввести вспомогательный глагол и поставить его перед подлежащим. Беллуджи-Клима обнаружила, что на том этапе, когда ребенок уже умеет составлять wr-вопросы типа What he can ride in?, он умеет также и осуществлять инверсию в вопросах, предполагающих ответ «да» или «нет», типа Can he ride in a truck? Значит, ребенку доступна операция инверсии, или транспозиции. Отсюда можно заключить, что обе операции – препозиции и транспозиции – операции, «психологически реальные» для ребенка, потому что полученные данные говорят о том, что ребенок умеет производить каждую из этих операций отдельно. Очевидно, существуют какие-то деятельностные ограничения, какие-то пределы «объема программирования предложения», которые блокируют одновременно выполнение обеих операций на этой стадии развития. «Ошибки» ребенка как раз и обнаруживают использование грамматических трансформаций.

Предложения типа Where I can put them?, безусловно, создаются самим ребенком. Невероятно, чтобы это была имитация речи взрослых. Более того, когда ребенка просят повторить правильное предложение, он чаще всего пропускает его через «фильтр» собственной грамматической системы:

Взрослый: Адам, повтори за мной: Where can I put them?

Адам: Where l can put them?

Похоже, что ребенок накладывает свою собственную структуру даже на то, что он слышит. Снова <...> мы сталкиваемся с примером активного восприятия, обрабатывающего слышимую речь в соответствии с собственной внутренней структурой.

Беллуджи-Клима высказывает предположение, что маленький ребенок действует в условиях ограниченного числа операций, которые он может произвести при порождении предложения. На этой стадии развития ребенок, очевидно, ограничивается лишь одной из двух операций – препозиции и транспозиции, он не может осуществить транспозицию в предложении, в котором нормы взрослой речи предписывают произвести обе операции. На следующих стадиях развития объем программирования предложения, очевидно, увеличивается, и ребенок уже может произвести обе операции в одном и том же предложении, создавая вполне нормативное предложение вроде Why can he go out?. Однако произвести три операции, диктуемые системой взрослой речи, ребенок на этом этапе развития еще не может. Это обнаруживается при появлении в его речи операции отрицания. Отрицательный элемент должен присоединяться к вспомогательному глаголу, и ребенок демонстрирует свою способность контролировать эту операцию в предложениях типа Не can't go out. Но посмотрите, что получается, когда для операции отрицания требуется произвести еще транспозицию и препозицию: ребенок говорит Why he can't go out?, не производя транспозицию, хотя он прекрасно делает это в соответствующем утвердительном предложение Why can he go out?

<...> Этих нескольких примеров достаточно, чтобы показать, насколько сложна задача овладения родным языком, стоящая перед ребенком. Не забывайте об этом, когда позднее в этой главе мы будем обсуждать проблему возможной психологической основы такого процесса овладения языком. Но прежде рассмотрим более подробно понятие «правило».

Что такое «правило»?

Мы уже не раз отмечали, что говорящий знает правила своего языка, что в речи ребенка появляются различного типа правила. Вы, очевидно, помните, что огромная продуктивность человеческого языка – способность производить и понимать бесконечное число новых предложений – требует того, чтобы речь строилась по каким-то грамматическим правилам, а не на основе заучивания множества отдельных сочетаний слов. Но такое определение правила, к сожалению, весьма расплывчато и легко может быть неправильно понято. Слово «правило» может создать у вас впечатление, что психолингвисты предполагают у людей умение формулировать эксплицитные грамматические правила и что дети обучаются этим правилам. Конечно, мы имеем в виду совсем другое. Никто из нас не может, например, сформулировать все правила английской грамматики. Вероятно, это столь важное понятие правила станет яснее, если мы будем искать в поведении человека те данные, на основании которых можно сказать, что человек «владеет» определенными правилами или «действует» так, словно «знает» их. <...>

Существуют несколько уровней доказательства существования правил, от весьма слабых до вполне убедительных. Проще всего получить такие данные, анализируя естественное поведение – в нашем случае спонтанную речь ребенка. Например, на элементарном уровне двусловных высказываний, который мы только что рассмотрели, уже можно выявить некоторые закономерности, хотя бы потому, что в речи этого периода встречаются не все теоретически возможные комбинации слов. Это первое свидетельство существования правил, почерпнутое из онтогенеза – закономерности поведения.

Более строгим доказательством существования правил являются поиски ребенком возможности распространения этих правил на новые случаи. Как мы уже видели, спонтанная речь ребенка содержит немало свидетельств этого, а именно высказываний типа it breaked и two mouses. Джин Берко (Berko, 1958) создала прямой тест для обнаружения способности ребенка переносить морфологические правила на новые слова, и разработанный ею метод, вероятно, окажется эффективным и для исследования других систем правил. Берко предлагала детям новые слова, и они имели возможность применить свои лингвистические знания для использования этих слов. Например, ребенку показывают картинку, на которой изображено маленькое животное под названием wug, а затем просят описать картинку, на которой изображено два таких животных. Если ребенок говорит wugs, это является убедительным доказательством того, что он знает, как при помощи данного окончания построить форму множественного числа в английском языке, несмотря на то что он безусловно не слышал никогда раньше слово wug.

Но существуют и еще более строгие тесты или определения правила. По мере развития ребенок обнаруживает нормативное чувство правила, а именно он научается определять, является ли высказывание правильным относительно некоторого языкового стандарта. Это как раз то, что лингвисты называют «чувством грамматичности». Существует несколько уровней доказательства того, что чувство грамматичности появляется с возрастом, демонстрируя все большую уверенность ребенка в его лингвистических силах.

И снова самые ранние свидетельства этого мы обнаруживаем в спонтанной речи ребенка. Когда ребенок прерывает свою речь и сам поправляет ошибки, мы можем видеть, что он уже управляет своей речью в соответствии с каким-то представлением о правильности. К трем годам случаи самостоятельного исправления ошибок становятся весьма часты. <...>

Возможно, еще более убедительным показателем чувства грамматичности является тот факт, что дети начинают замечать отклонения от нормы в речи других. Известно, что трехлетние дети поправляют речь других детей и даже родителей, хотя хронологическая зависимость между исправлением собственной речи и речи других не была установлена. <...>

Итак, в нашем распоряжении есть следующие данные, подтверждающие существование правил. Мы можем быть абсолютно уверены, что ребенок обладает какой-то системой правил, если его речь подчиняется каким-то закономерностям, если он переносит эти закономерности на новые случаи и если он может определить отклонения от этих закономерностей в своей речи и в речи других. Это и имеют в виду обычно психолингвисты, говоря, что ребенок обучается, или создает, или овладевает лингвистическими правилами. Отметьте, что я не упомянул здесь тест, который мог бы дать самый точный ответ на вопрос о существовании правил: Может ли данный человек сформулировать правило эксплицитно! Как я уже отметил выше, если бы мы приняли этот критерий, никто из нас, конечно, с этим тестом не справился бы. Поскольку до сих пор не написана исчерпывающая и адекватная грамматика английского (как и любого другого) языка, никто из нас не знает (если оценивать знания по этому критерию) правил английского языка. Мы следуем этим правилам и пользуемся ими имплицитно, но в очень редких случаях мы можем их сформулировать, и то не совсем правильно и весьма неуверенно. Способность эксплицитно формулировать правила не интересует нас в данном случае, потому что она представляет собой способность, совершенно отличную от рассматриваемой здесь нами. Как писала Эрвин-Трипп, «для того, чтобы стать носителем языка... нужно овладеть... правилами... Это значит, конечно, что нужно научиться вести себя так, как будто ты знаешь эти правила» <...>.

С точки зрения ученого все сказанное означает, что возможно описать поведение говорящего в терминах некоторой системы правил. Однако такое описание не должно ставить перед собой цель доказать, что изобретенные учеными правила реально существуют в сознании индивида в каком-то психологическом или физиологическом смысле. Если сформулировать это очень грубо и коротко, то можно сказать, что только что описанные виды поведения служат свидетельством того, что человек «будто бы знает правила» этого поведения.

Психолингвистика развития в США накопила много такого рода данных, позволяющих с уверенностью сказать, что дети, во всяком случае говорящие по-английски (независимо от цвета кожи и классовой принадлежности), развивают, проверяют и уточняют систему грамматических правил до тех пор, пока она не совпадает с языковой способностью взрослых. Более того, имеющиеся данные говорят о том, что разные дети проходят поразительно схожие этапы речевого развития <...>. И даже та сравнительно небольшая информация о развитии детей на материале других языков, которой мы располагаем, позволяет предположить универсальность основных этапов и процессов овладения языком.

Теории овладения языком

Для современных теорий и исследований в этой области наиболее характерным является стремление установить универсальность этого процесса и существование врожденных, биологических факторов, определяющих эту универсальность <...>. Вокруг проблемы врожденных факторов овладения языком вспыхивают ожесточенные и горячие споры. Влияние трансформационной грамматики, последние работы в этологии, исследования развития восприятия и познания, а также в других областях – все это вновь возбудило интерес психологов к врожденным аспектам развития интеллекта. Для многих психологов постулирование сложных, генетически запрограммированных перцептивных и когнитивных механизмов становится все более и более вероятным, если не единственно возможным. Проблема объяснения такого феномена, как овладение человеческим языком, уже давно занимает и, по-видимому, еще долго будет занимать в этих дебатах центральное место.

Теории овладения языком должны также принимать во внимание сложность задачи, стоящей перед ребенком, – особенно проблему обнаружения глубинных структур и значений предложения. Психологические теории научения исходят из того, что в основе научения лежат связи между стимулом и реакцией, но то, чему обучается ребенок в процессе речевого развития, вовсе не представляет собой связей S – R (стимул – реакция), а скорее сложную систему внутренних правил, которую мы уже рассматривали. При этом ребенок никогда не сталкивается с самой системой правил – он имеет дело только с конкретными предложениями в конкретных ситуациях. Каким же образом на основе такого опыта ребенок осваивает глубинную языковую систему?

Задача настолько сложна, что некоторым начинает казаться вероятным, что мозг ребенка каким-то образом «настроен» изначально на переработку структур такого рода, которые составляют человеческий язык, причем результатом этой переработки является нечто аналогичное трансформационной грамматике родного языка. Это не означает, что грамматическая система как таковая есть некое врожденное знание, но означает, что у ребенка есть какие-то врожденные средства для обработки информации и образования внутренних структур и, когда эти средства применяются к слышимой речи, ребенку удается сконструировать грамматику своего родного языка. Косвенным свидетельством в пользу этой точки зрения служит тот факт, что существует, по-видимому, некоторый биологически детерминированный «критический период» овладения человеком родным языком (в детстве) и что есть, вероятно, особые структуры в человеческом мозгу, которых нет в мозгу всех остальных животных и которые выполняют лингвистические функции <...>.

Эти утверждения еще отнюдь не доказаны и поэтому не могут быть здесь рассмотрены с достаточной подробностью. Возможно, следующие слова Ноэма Хомского вызовут у читателя интерес к спору, который ведется в лингвистике, в философии и в психологии:

«...знание грамматической структуры не может возникнуть в результате последовательного применения индуктивных операций (сегментация, классификация, операции замены, заполнение пустот внутри моделей, ассоциации и т.п.), которые выявлены лингвистикой, психологией или философией... Кажется совершенно очевидным, что овладение языком основано на открытии ребенком того, что с формальной точки зрения является глубокой и абстрактной теорией – порождающей грамматики родного языка, многие понятия и принципы которой весьма отдаленно связаны с реальными явлениями через длинные и запутанные цепочки бессознательных и только внешне логических связей.

Если говорить о типе грамматики, которой овладевает ребенок, то прежде всего бросается в глаза ненормативность и крайняя ограниченность исходных данных, на которых строится эта грамматика, поразительное сходство грамматик, построенных на основании этих данных разными людьми, независимость этих грамматик от уровня интеллекта, мотивации, эмоционального состояния и множества других факторов, и тогда становится ясно, что вряд ли организм, в котором не заложено абсолютно никакой изначальной информации об общем характере структуры языка, может в такой степени овладеть этой структурой».

«...Исходя из имеющейся у нас теперь информации, разумно предположить, что ребенок не может не строить нечто вроде трансформационной грамматики для того, чтобы контролировать восприятие встречающихся языковых данных, точно так же, как контролируется его восприятие твердых предметов или признаков формы предмета. Поэтому вполне возможно, что общие признаки структуры языка отражают не столько индивидуальный опыт, сколько общие закономерности, определяющие способность человека овладевать знаниями – или, если употребить традиционный термин, врожденные идеи и принципы».

Рассмотрим основные положения психологической теории научения в свете взглядов Хомского. Классический подход к такого типа проблемам научения, который нас здесь интересует, сводится к следующему: ребенок получает «подкрепление» своих действий (как положительное, так и отрицательное), и тогда, на основе этого подкрепления, он «обобщает» схему своего будущего поведения с целью ее максимального приближения к требованиям подкрепляющего агента. Теперь представим себе маловероятную, но теоретически безупречную ситуацию подкрепления: всякий раз, когда ребенок произносит грамматически правильную фразу, он получает положительное подкрепление, а каждая грамматически неправильная фраза получает отрицательное подкрепление. Может ли в результате подкрепления по такой схеме возникнуть грамматически правильная речь? Очевидно, может, но это ничего не говорит нам о том, каким образом ребенок овладевает глубинными понятиями грамматики, обеспечивающими правильную деятельность. Простое установление того факта, что сказанное ребенком предложение неправильно, ничего не говорит ему о том, где именно при порождении этого высказывания он допустил ошибку, и уж во всяком случае, ребенок не получает никакой информации о том, как исправить ошибку в следующий раз (если ему придется еще раз использовать то же самое предложение). Точно так же и положительное подкрепление не дает никакой информации о том, в чем правильность использованной в данном предложении грамматической конструкции. Мы снова оказываемся перед проблемой, как ребенок постигает нужные правильные связи между звуками и значениями, как он приходит к принципам упорядочения слов и частей слов так, чтобы они передавали значение. <...>

Необходимо сделать еще несколько важных замечаний относительно подкрепления. <...> родители, видимо, очень мало внимания обращают на грамматическую правильность или неправильность речи своих детей. Их больше всего интересует, что хочет сказать ребенок, а не структуры предложений, которые он использует. Роджер Браун из Гарвардского университета исследовал речь трех детей в возрасте от полутора до четырех лет. Каждую неделю в течение нескольких лет производилась магнитофонная запись речевого общения между матерью и ребенком. В своем исследовании Браун и его соавторы анализируют полученные данные с целью выяснения того, насколько мать восприимчива к грамматичности высказываний своего ребенка. Если мать обращает на это мало внимания, вряд ли правомерно утверждать, что речевое развитие является результатом сознательного обучения или подкрепления со стороны матери. Поэтому Браун обратил особое внимание на те случаи, когда высказывание ребенка встречало выражение одобрения или неодобрения со стороны матери. Данных, которые позволили бы утверждать, что реакция родителей может играть роль в формировании чувства грамматичности у ребенка, не оказалось. <...>

Таким образом, понятие «подкрепление» вряд ли может претендовать на то, чтобы служить объяснением языкового развития. Какие же другие понятия имеются в нашем распоряжении? Если спросить пресловутого «среднего человека», как дети научаются говорить, он вряд ли отнесется к этому вопросу серьезно. Скорее всего, он ответит что-нибудь вроде: «Они просто повторяют то, что слышат». Традиционное представление и состояло в том, что дети постигают новые языковые формы из речи родителей, подражая им: ребенок слышит что-то новое, повторяет это и таким образом овладевает новой формой. И только благодаря такой практике – так всегда считалось – может изменяться речь ребенка. В течение некоторого времени новая форма употребляется в рамках, в которых она используется родителями, а потом освобождается от этих рамок.

Вы уже знакомы с целым рядом аргументов, опровергающих эту упрощенную точку зрения. Даже при рассмотрении двусловных предложений мы видели, что невозможно отнести все высказывания ребенка за счет просто сокращенной имитации речи взрослого, потому что в этих высказываниях встречаются весьма необычные комбинации. Более того, примеры имитации, приводимые Беллуджи-Клима, заставляют предположить, что дети и не могут имитировать структуры, которые они не в состоянии построить сами. Это наблюдение подтверждается и другими данными <...>. Кроме того, если бы даже ребенок и мог успешно имитировать все, что он слышит, это все равно не объяснило бы, каким образом он может создавать новые высказывания, которых никогда не слышал раньше.

Еще более сильным аргументом против доминирующей роли имитации в овладении языком служит тот факт, что дети, которые вообще не могут говорить, но нормально слышат, приобретают нормальную языковую способность – достаточную в смысле понимания. <...> Очевидно, в основе процессов порождения и интерпретации речи должна лежать одна и та же языковая способность. Совершенно ясно, что немой ребенок не может имитировать речь и не получает никаких подкреплений своей речевой деятельности – и все это не препятствует овладению языковой способностью.

<...> Одной из причин, вызвавших постулирование врожденных механизмов овладения языком, является тот факт, что даже весь объем воспринимаемой речи не может служить достаточным источником для конструирования грамматики. То есть, как уже неоднократно указывалось, поверхностные структуры предложений не могут дать достаточной информации для интерпретации этих предложений. <...>

ГЛАВА I

Человек говорящий

XX век ознаменовался особым интересом к человеку, к его внутреннему миру, к его сознанию и подсознанию. Наше столетие отмечено сугубо научными исследованиями физиологии и функций мозга, психики и психологии человека <...>. Возможно, мы имеем дело с неким новым «Возрождением» с его интересом к человеку и с его мировоззрением, в центре которого стоит человек. Однако на новом витке особо притягательной силой обладает не просто homo sapiens как некий индивид, но homo sapiens – личность, носитель сознания, обладающий сложным внутренним миром. Этим в определенной мере объясняется антропоцентризм в гуманитарных [и не только] исследованиях, развитие таких дисциплин, как психолингвистика, когнитивная лингвистика, все большее значение получает изучение концептосферы, языковой картины мира, языкового сознания.

Феномен языковой личности

В последнее время все большую популярность среди исследователей приобретает учение о языковой личности. Следует признать, что сам термин «языковая личность», введенный Ю.Н. Карауловым, относится к числу «модных» в наше время: он встречается в трудах многих исследователей, воспринимается уже как нечто само собой разумеющееся и не требующее дополнительных расшифровок. Вместе с тем нельзя не отметить, что, хотя сам термин стал привычным и в некоторой степени устоялся, <...> все-таки не существует еще единой, принятой и признанной всеми трактовки рассматриваемого понятия <...>.

Что касается самого феномена, то еще в 1989 году Ю.Н. Караулов предложил структуру языковой личности. <...> в структуре языковой личности выделяются три уровня, три составляющих: вербально-семантический, когнитивный и прагматический. Первым занимаются давно и успешно, последние два стали объектом пристального внимания исследователей в последние десятилетия, что связано с развитием психолингвистики, теории речевой коммуникации, теории речевых актов, когнитологии и когнитивной лингвистики. Подобное положение дел обусловливается, со всей очевидностью, тем, что представители самых разных научных дисциплин (лингвистики, психологии, философии и т.д.) проявляли и проявляют все возрастающий интерес к тому, что стоит за языком, за речью, за речевой деятельностью, т.е. к самому человеку, при этом не только как к носителю некоего сознания, осуществляющему некую деятельность, но как к носителю – в том числе – сознания языкового, осуществляющему – в ряду других видов деятельности – деятельность речевую.

В связи с проблемой языковой личности вновь оказался актуальным вопрос, над которым размышляли многие ученые еще со времен Фердинанда де Соссюра, – вопрос о соотношении языка и речи. Сегодня эта проблема рассматривается рядом исследователей сквозь призму языковой личности, а языковая личность, соответственно, осмысляется в свете указанной дихотомии. Логичным результатом подобных исследований стал тезис о наличии не только феномена языковой личности, но и феномена речевой личности. <...>

Человек говорящий

<...> языковая личность и речевая личность суть феномены парадигматические, и если языковая личность есть сама парадигма, то речевая личность представляет собой элемент такой парадигмы. Но, как известно, система проявляет себя в функционировании, следовательно, помимо системного аспекта, существует и аспект функциональный. Функционирование системы (парадигмы) – это (в различных лингвистических традициях) «реализация, Parole, речь», или – в терминах А.А. Леонтьева – «язык как процесс». И этому компоненту соответствует, на наш взгляд, не языковая личность и не речевая личность, но личность, участвующая в коммуникации, причем не вообще, но здесь и сейчас, т.е. «коммуникативная» личность. Таким образом, нам представляется целесообразным разделить и некоторым образом (насколько это возможно на сегодняшний день) определить следующие понятия:

человек говорящий – личность, одним из видов деятельности которой является речевая деятельность;

языковая личность – личность, проявляющая себя в речевой деятельности, обладающая определенной совокупностью знаний и представлений;

речевая личность – личность, реализующая себя в коммуникации, выбирающая и осуществляющая ту или иную стратегию и тактику общения, выбирающая и использующая тот или иной репертуар средств (как собственно лингвистических, так и экстралингвистических) ;

коммуникативная личность – конкретный участник конкретного коммуникативного акта, реально действующий в реальной коммуникации.

<...> Подобное разграничение возможно и, как представляется, необходимо только в рамках научного исследования в целях теоретического осмысления данного феномена, поскольку очевидно, что каждый человек, как «человек говорящий», в каждый момент своей речевой деятельности выступает одновременно в трех ипостасях: как языковая личность; речевая личность и коммуникативная личность.

Остановимся на явлении языковой личности <...>, т.к. именно эта ипостась человека говорящего связана с когнитивными феноменами, актуализирующимися и проявляющимися в процессе коммуникации, и человек говорящий, рассматриваемый в первую очередь как языковая личность, является носителем определенных знаний и представлений. <...>

Задание. Попробуйте реконструировать «речевой портрет» современного носителя русского языка (или охарактеризовать «усредненную» языковую личность), используя в качестве исследовательского материала статьи ассоциативных словарей русского языка, представляющие совокупность реакций на слова-стимулы Народ и Хлеб. Сопоставьте материалы «Словаря ассоциативных норм (1977) и «Русского ассоциативного словаря» (1994 – 1996): какие изменения в «лексическом портрете» русских вы наблюдаете? Каковы, с вашей точки зрения, причины этих изменений?

Приводимые ниже фрагменты теоретических работ помогут вам определить возможные направления анализа результатов массового ассоциативного эксперимента.

3. Модели «дружбы» в русской культуре

I. Мир понятий, окружающий нас

Для большинства людей метафора – это поэтическое и риторическое выразительное средство, принадлежащее скорее к необычному языку, чем к сфере повседневного обыденного общения. Более того, метафора обычно рассматривается исключительно как принадлежность естественного языка – то, что относится к сфере слов, но не к сфере мышления или действия. Именно поэтому большинство людей полагает, что они превосходно могут обойтись в жизни и без метафор. В противоположность этой расхожей точке зрения мы утверждаем, что метафора пронизывает всю нашу повседневную жизнь и проявляется не только в языке, но и в мышлении и действии. Наша обыденная понятийная система, в рамках которой мы мыслим и действуем, метафорична по самой своей сути.

Понятия, управляющие нашим мышлением, вовсе не замыкаются в сфере интеллекта. Они управляют также нашей повседневной деятельностью, включая самые обыденные, земные ее детали. Наши понятия упорядочивают воспринимаемую нами реальность, способы нашего поведения в мире и наши контакты с людьми. Наша понятийная система играет, таким образом, центральную роль в определении повседневной реальности. И если мы правы в своем предположении, что наша понятийная система носит преимущественно метафорический характер, тогда наше мышление, повседневный опыт и поведение в значительной степени обусловливаются метафорой.

Однако понятийная система отнюдь не всегда осознается нами. В повседневной деятельности мы чаще всего думаем и действуем более или менее автоматически, в соответствии с определенными схемами. Что представляют собой эти схемы, для нас совсем не очевидно. Один из способов их выявления состоит в обращении к естественному языку. Поскольку естественно-языковое общение базируется на той же понятийной системе, которую мы используем в мышлении и деятельности, язык выступает как важный источник данных о том, что эта система понятий собой представляет.

Наш вывод о том, что наша обыденная понятийная система метафорична по своей сути, опирается на лингвистические данные. Благодаря языку, мы получили также доступ к метафорам, структурирующим наше восприятие, наше мышление и наши действия.

Для того чтобы дать читателю наглядное представление о том, что такое метафорическое понятие и как оно упорядочивает повседневную деятельность человека, мы рассмотрим понятие ARGUMENT «СПОР» и понятийную метафору ARGUMENT IS WAR «СПОР – ЭТО ВОЙНА». Эта метафора представлена в многочисленных и разнообразных выражениях обыденного языка:

ARGUMENT IS WAR «СПОР ЕСТЬ ВОЙНА»

Your claims are indefensible «Ваши утверждения не выдерживают критики (букв, незащитимы)».

Не attacked every weak points in my argument «Он нападал на каждое слабое место в моей аргументации».

His criticisms were right out arget «Его критические замечания били точно в цель».

I demolished his argument «Я разбил его аргументацию».

I've never won an argument with him «Я никогда не побеждал в споре с ним».

You disagree? Okay, shoot! «Вы не согласны? Отлично, ваш выстрел!»

If you use that strategy, he'll wipe you out «Если вы будете следовать этой стратегии, он вас уничтожит». <...>

Крайне важно иметь в виду, что мы не просто говорим о спорах в терминах войны. Мы можем реально побеждать или проигрывать в споре. Лицо, с которым спорим, мы воспринимаем как противника. Мы атакуем его позиции и защищаем собственные. Мы захватываем территорию, продвигаясь вперед, или теряем территорию, отступая. Мы планируем наши действия и используем определенную стратегию. Убедившись в том, что позиция незащитима, мы можем ее оставить и принять новый план наступления. Многое из того, что мы реально делаем в спорах, частично осмысливается в понятийных терминах войны. В споре нет физического сражения, зато происходит словесная битва, и это отражается в структуре спора: атака, защита, контратака и т.п. Именно в этом смысле метафора СПОР – ЭТО ВОЙНА принадлежит к числу тех метафор, которыми мы «живем» в нашей культуре: она упорядочивает те действия, которые мы совершаем в споре.

Постараемся вообразить другую культуру, в которой споры не трактуются в терминах войны, в споре никто не выигрывает и не проигрывает, никто не говорит о наступлении или защите, о захвате или утрате территорий, пусть в этой воображаемой культуре спор трактуется как танец, партнеры – как исполнители, а цель состоит в гармоничном и красивом исполнения танца. В такой культуре люди будут рассматривать споры иначе, вести их иначе и говорить о них иначе. Мы же, по-видимому, соответствующие действия представителей этой культуры вообще не будем считать спорами: на наш взгляд, они будут делать нечто совсем другое. Нам покажется даже странным называть их «танцевальные» движения спором. Возможно, наиболее беспристрастно описать различие между данной воображаемой и нашей культурами можно так: в нашей культуре некая форма речевого общения трактуется в терминах сражения, а в той другой культуре – в терминах танца.

Разобранный пример показывает, каким образом метафорическое понятие, а именно метафора СПОР – ЭТО ВОЙНА, упорядочивает (по крайней мере частично) наши действия и способствует их осмыслению в ходе спора. Сущность метафоры состоит в осмыслении и переживании явлений одного рода в терминах явлений другого рода. Дело вовсе не в том, что спор есть разновидность войны. Споры и войны представляют собой явление разного порядка – словесный обмен репликами и вооруженный конфликт, и в каждом случае выполняются действия разного порядка. Дело в том, что СПОР частично упорядочивается, понимается, осуществляется как война, и о нем говорят в терминах войны. Тем самым понятие упорядочивается метафорически, соответствующая деятельность упорядочивается метафорически, и, следовательно, язык также упорядочивается метафорически.

Более того, речь идет об обыденном способе ведения спора и его выражения в языке. Для нас совершенно нормально обозначать критику в споре как атаку: attack a position «атаковать позицию». В основе того, что и как мы говорим о спорах, лежит метафора, которую мы едва ли осознаем. Эта метафора проявляется не только в том, как мы говорим о споре, но и в том, как мы его понимаем. Язык спора не является ни поэтическим, ни фантастическим, ни риторическим: это язык буквальных смыслов. Мы говорим о спорах так, а не иначе потому, что именно таково наше понятие спора, и мы действуем в соответствии с нашим осмыслением соответствующих явлений.

Наиболее важный вывод из всего сказанного выше состоит в том, что метафора не ограничивается одной лишь сферой языка, то есть сферой слов: сами процессы мышления человека в значительной степени метафоричны. Именно это имеем мы в виду, когда говорим, что понятийная система человека упорядочивается и определяется метафорически. Метафоры как языковые выражения становятся возможны именно потому, что существуют метафоры в понятийной системе человека. Таким образом, всякий раз, когда мы говорим о метафорах типа СПОР – ЭТО ВОЙНА, соответствующие метафоры следует понимать как метафорические понятия (концепты).

II. Системность метафорических понятий

Споры ведутся по определенным моделям. Это означает, что мы делаем одни ходы и не делаем другие. Тот факт, что мы осмысливаем споры частично в терминах сражения, системно обусловливает и саму форму спора, и способ обозначения наших ходов. Поскольку метафорическое понятие системно, системен и язык, используемый для его раскрытия.

На примере метафоры СПОР – ЭТО ВОЙНА мы видели, что выражения, взятые из лексикона войны, например attack a position «атаковать позицию», indefensible «неспособный к обороне», strategy «стратегия», new line of attack «новый план наступления», win «побеждать», gain ground «захватывать территорию» и т.п., образуют системный способ выражения «военных» аспектов спора. Отнюдь не случайно, что эти выражения сохраняют свое обычное значение, когда мы пользуемся ими, говоря о спорах. Некоторый фрагмент понятийной сети сражения частично характеризует понятие спора, и язык следует этому образцу. Поскольку метафорические выражения нашего языка системно связаны с метафорическими понятиями, мы можем обратиться к первым в целях исследования природы метафорических понятий и уяснения метафорической природы наших действий.

Для демонстрации того, как метафорические выражения повседневного языка могут прояснять метафорическую природу понятий, упорядочивающих наши повседневные действия, рассмотрим метафорическое понятие TIME IS MONEY «ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ» так, как оно отражается в современном английском языке.

TIME IS MONEY «ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ»

You are wasting my time «Вы отнимаете (букв, растрачиваете мое) у меня время».

This gadget will save you hours «Это приспособление сэкономит вам много времени».

I don't have the time to give you букв.: «Я не имею времени, чтобы дать вам».

How do you spend your time these days? «Как вы проводите (букв. тратите) ваше время в эти дни?»

That flat tire cost me an your «Эта спустившая шина стоила мне часа работы». <...>

В нашей культурной среде время особенно ценится. Его ресурсы для нас ограничены. Поскольку в современной западной культуре понятие труда обычно связывается со временем, затрачиваемым на его выполнение, а время подлежит точному количественному измерению, труд людей обычно оплачивается согласно затраченному времени – по часам, неделям или годам. В нашей культуре метафора ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ проявляется весьма многообразно: повременная оплата телефонных разговоров, почасовая оплата труда, тарифы за пользование гостиницей, годовые бюджеты, проценты по займам, выполнение общественных обязанностей, связанное с «выделением» для них определенного времени. В истории человечества эти общественные установления относительно новы и существуют далеко не во всех культурах. Возникшие в современных индустриальных обществах, они глубоко пронизывают нашу повседневную деятельность. Мы относимся ко времени как к очень ценной вещи – как к ограниченным ресурсам и даже как к деньгам – и соответствующим образом осмысливаем его. Тем самым мы понимаем и переживаем время как нечто такое, что может быть истрачено, израсходовано, рассчитано, вложено разумно или безрассудно, сэкономлено или потрачено напрасно.

ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ, ВРЕМЯ – ОГРАНИЧЕННЫЙ РЕСУРС, ВРЕМЯ – ЦЕННАЯ ВЕЩЬ – все это метафорические понятия. Метафорические потому, что наш повседневный опыт обращения с деньгами, ограниченными ресурсами и ценными вещами мы используем для осмысления понятия времени. Это отнюдь не обязательный для всех людей способ осмысления времени, но с нашей культурой он тесно связан. Существуют культуры, где время осмысливается в других категориях.

Метафорические понятия ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ, ВРЕМЯ – ОГРАНИЧЕННЫЙ РЕСУРС, ВРЕМЯ – ЦЕННАЯ ВЕЩЬ образуют единую систему, основанную на категориальном вложении понятий, поскольку в нашем обществе деньги входят в понятие ограниченных ресурсов, а ограниченные ресурсы – в понятие ценных вещей. Эти отношения характеризуют и импликации метафор: ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ имплицирует метафору ВРЕМЯ – ОГРАНИЧЕННЫЙ РЕСУРС, а ВРЕМЯ – ОГРАНИЧЕННЫЙ РЕСУРС имплицирует метафору ВРЕМЯ – ЦЕННАЯ ВЕЩЬ.

Мы принимаем практику использования наиболее специфичного (узкого) метафорического понятия, в данном случае – понятия ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ, для характеристики всей системы понятий. Из тех выражений, которые приведены выше для иллюстрации метафоры ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ, одни относятся собственно к деньгам (spend, invest, budget, profitably, cost), другие – к ограниченным ресурсам (use, use up, have enough of, run out of), а третьи – к ценным вещам (have, give, lose, thank you for). Здесь мы имеем пример того, как импликации метафор характеризуют связную систему метафорических понятий и соответствующую им связную систему метафорических выражений.

III. Метафорическая системность: освещение и затемнение

Системность, благодаря которой мы можем осмысливать некоторые аспекты одного понятия в терминах другого понятия (например, спора в терминах сражения), по необходимости затемняет другие аспекты данного понятия. Позволяя нам сосредоточиться на одном аспекте понятия (например, на «военном» аспекте спора), метафорическое понятие может мешать сосредоточиться на других аспектах этого понятия, несовместимых с соответствующей метафорой. Например, в пылу бурного спора, когда мы стремимся разбить нашего противника и защитить наши собственные позиции, мы можем упустить из виду что в споре есть и сотрудничество. Можно считать, что ваш противник в споре затрачивает свое время, то есть ценную вещь, стремясь достичь взаимопонимания. Когда же мы поглощены исключительно «военным» аспектом спора, мы часто упускаем из виду аспекты сотрудничества.

Гораздо более тонкий пример того, как метафорическое понятие может затемнять тот или иной аспект нашего опыта, можно усмотреть в явлении, которое М. Редди назвал «conduit metaphor» – «метафора передачи» («метафора канала связи»). Редди указывает, что тот язык, который мы используем, когда мы говорим о самом языке, структурно упорядочивается в соответствии со следующей составной метафорой:

ИДЕИ (ИЛИ ЗНАЧЕНИЯ) СУТЬ ОБЪЕКТЫ. ЯЗЫКОВЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ СУТЬ ВМЕСТИЛИЩА. КОММУНИКАЦИЯ ЕСТЬ ПЕРЕДАЧА (ОТПРАВЛЕНИЕ).

Говорящий помещает идеи (объекты) в слова (вместилища) и отправляет их (через канал связи – conduit) слушающему, который извлекает идеи / объекты из слов / вместилищ. Редди демонстрирует эту метафору на примерах многочисленных типов выражений английского языка (более сотни типов), что покрывает, по его оценке, по меньшей мере 70% общей совокупности выражений, используемых нами, когда мы говорим о языке. Приведем примеры:

МЕТАФОРА КАНАЛА СВЯЗИ

It's hard to get an idea across to him «Ему трудно втолковать (любую) мысль».

I gave you that idea «Я подал вам эту мысль».

Your reasons came through to us букв.: «Ваши доводы дошли до нас». It's difficult to put my ideas into words «Мне трудно облечь мои мысли в слова». <...>

The meaning is right there in the words «Смысл заключен как раз в этих словах». <...>

Your words seem hollow «Ваши слова кажутся пустыми». The sentence is without meaning «Эта фраза без смысла». <...>

Читая подобные примеры, непросто увидеть в них метафорический смысл, даже заметить в них метафору. Такое осмысление языка настолько вошло в привычку, что подчас трудно себе представить, что оно может не соответствовать действительности. Однако если мы обратим внимание на следствия, вытекающие из метафоры КАНАЛА СВЯЗИ, то увидим, что она маскирует некоторые аспекты коммуникативного процесса.

Прежде всего, из второго компонента метафоры КАНАЛА СВЯЗИ – ЯЗЫКОВЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ СУТЬ ВМЕСТИЛИЩА ДЛЯ ЗНАЧЕНИЙ – вытекает, что слова и фразы обладают значением сами по себе – вне зависимости от контекста или от говорящего. Из первого положения этой метафоры – ЗНАЧЕНИЯ СУТЬ ОБЪЕКТЫ – вытекает, в частности, что значения существуют независимо от людей и от контекстов употребления. По существу, аналогичное следствие вытекает и из второго положения – ЯЗЫКОВЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ СУТЬ ВМЕСТИЛИЩА ДЛЯ ЗНАЧЕНИЙ. Эти метафоры оказываются приемлемыми для многих речевых ситуаций, а именно для тех, в которых контекстуальные различия не играют никакой роли и все участники речевого акта понимают фразы одинаково. Упомянутые два следствия нашей метафоры иллюстрируются фразами типа The meaning is right there in the words // «Смысл заключен как раз в этих словах»; в соответствии с метафорой КАНАЛА СВЯЗИ, это может быть сказано относительно любой фразы. Однако во многих случаях весьма существенную роль играет контекст речевого акта. Вот известный пример: Please sit in the apple-juice seat букв.: «Садитесь, пожалуйста, на место яблочного сока». Взятая изолированно, эта фраза вообще лишена содержания, поскольку выражение apple-juice seat не является нормальным способом обозначения какого-либо объекта.

Однако эта фраза приобретает полноценный смысл в том контексте, в котором она была произнесена. Гость, оставшийся на ночлег, утром спустился к завтраку. Накануне вечером стол был накрыт на четыре персоны: против трех мест стоял апельсиновый сок, а против одного – яблочный. Тогда было очевидно, к чему следует отнести выражение apple-juice seat «место, против которого стоит яблочный сок». И на следующее утро, когда уже не было на столе яблочного сока, было по-прежнему ясно, которое из мест за столом может быть обозначено как apple-juice seat.

Кроме тех фраз, которые не имеют смысла вне контекста речевого акта, представляют интерес случаи, когда одна и та же фраза означает разное для разных людей. Рассмотрим пример: We need new alternative sources of energy «Мы нуждаемся в новых альтернативных (запасных) источниках энергии».

Эта фраза означает разное для президента нефтяной компании и для президента общества друзей земного шара. Смысл этой фразы заключен не только в ней самой: здесь для его уяснения существенно и то, кто говорит или кто слушает, и то, каковы социальные или политические статусы участников речевого акта. Метафора КАНАЛА СВЯЗИ не охватывает те случаи, в которых необходимо привлечение контекста для выяснения того, имеет ли фраза смысл вообще, и если имеет, то каков этот смысл.

Приведенные примеры показывают, что рассмотренные метафорические понятия дают лишь частичное осмысление того, какова суть коммуникации, что такое спор, что такое время; при этом они затемняют (маскируют) некоторые аспекты этих понятий. Важно учитывать, что метафорическое упорядочивание реальности носит в этих случаях не всеобъемлющий, а лишь частичный характер. Если бы оно было всеобъемлющим, одно понятие было бы тождественно другому понятию, а не просто осмысливалось бы в его терминах. Например, время реально не тождественно деньгам. Если вы затрачиваете ваше время <...>, стремясь к достижению некоторой цели, но не достигаете этой цели, вы не можете вернуть ваше время назад. В реальном мире банков времени нет. Я могу уделить вам много своего времени <...>, но вы не можете вернуть мне назад то же самое время, хотя можете вернуть мне то же самое количество времени <...>. И так далее. Таким образом, метафорическое понятие не отражает и не может отражать все без исключения аспекты исходного понятия. Однако метафорические понятия могут выйти за пределы обычного буквального способа мышления в область, называемую фигуральным, поэтическим, красочным или причудливым мышлением и языком. Так, если мысли суть объекты, то мы можем облачать их в причудливые одежды <...>, жонглировать ими (juggle them), выстраивать их стройно и красиво в шеренги (line them up nice and neat) и т.п. Поэтому мы, говоря, что некоторое понятие упорядочивается метафорой, имеем в виду, что оно частично упорядочивается и может получить расширительное употребление не произвольным, но вполне определенным способом.

IV. Ориентационные метафоры

До сих пор мы рассматривали явления, которые можно назвать структурными метафорами, то есть те случаи, когда одно понятие структурно метафорически упорядочивается в терминах другого. Существует и другой тип метафорического понятия, когда нет структурного упорядочивания одного понятия и терминах другого, но есть организация целой системы, понятий по образцу некоторой другой системы. Такие случаи мы назовем ориентационными метафорами, так как большинство подобных понятий связано с пространственной ориентацией; с противопоставлениями типа «верх – низ», «внутри – снаружи», «передняя сторона – задняя сторона», «глубокий – мелкий», «центральный – периферийный». Подобные ориентационные противопоставления проистекают из того, что наше тело обладает определенными свойствами и функционирует определенным образом в окружающем нас физическом мире. Ориентационные метафоры придают понятию пространственную ориентацию; например, НАРРУ IS UP «СЧАСТЬЕ ЕСТЬ ВЕРХ». Тот факт, что понятие СЧАСТЬЕ (УДАЧА, УСПЕХ) ориентировано на ВЕРХ (the concept, HAPPY is oriented UP), демонстрируется такими английскими выражениями, как I'm feeling up today «Я чувствую себя сегодня превосходно (на подъеме)».

Подобные метафорические ориентации отнюдь не произвольны – они опираются на наш физический и культурный опыт. Хотя полярные оппозиции «верх – низ», «внутри – снаружи» и т.п. имеют физическую природу, основанные на них ориентационные метафоры могут варьировать от культуры к культуре. Например, в одних культурах будущее находится впереди нас, а в других – позади нас. Иллюстрируя наши положения, мы будем рассматривать пространственные метафоры типа «верх – низ», которые были тщательно изучены Уильямом Надем. В каждом случае мы будем хотя бы бегло отсылать к нашему физическому или культурному опыту. Эти отсылки весьма правдоподобны, но отнюдь не безусловны.

HAPPY IS UP; SAD IS DOWN

«СЧАСТЬЕ – ВЕРХ; ГРУСТЬ – НИЗ»

I'm feeling up «Я в приподнятом настроении». That boosted my spirits «Это подняло мое настроение». My spirits rose «У меня поднялось настроение». You're in high spirits «Вы в хорошем (букв.: высоком) настроении». Thinking about her always gives me a lift «Мысли о ней всегда воодушевляют (букв.: приподнимают) меня». I'm feeling down «Я пал духом (букв.: чувствую себя внизу)». I'm depressed «Я подавлен (букв.: опущен)». <...>

Физическая основа. Грусть и уныние гнетут человека, и он опускает голову, а положительные эмоции распрямляют его и заставляют поднять голову.

CONSCIOUS IS UP, UNCONSCIOUS IS DOWN

«СОЗНАНИЕ ОРИЕНТИРУЕТ ВВЕРХ; БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ – ВНИЗ»

Get up «Вставайте». Wake up «Проснитесь». I'm up already «Я уже проснулся». Не rises early in the morning «Он встает рано утром». Не fell asleep «Он заснул (букв.: упал в сон)». <...>

Физическая основа. Человек и большинство млекопитающих спят лежа, а просыпаясь, встают.

HEALTH AND LIFE ARE UP; SICKNESS AND DEATH ARE DOWN

«ЗДОРОВЬЕ И ЖИЗНЬ ОРИЕНТИРУЮТ ВВЕРХ; БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ – ВНИЗ»

He's at the peak of health «У него прекрасное здоровье» (букв.: «Он на вершине здоровья»). Lazarus rose from the dead «Лазарь восстал из мертвых». Не is in top shape «Он в наивысшей спортивной форме». <...> Не fell ill «Он заболел (букв.: упал больной)». Не is sinking fast «Он умирает (букв.: опускается быстро)». Не came down with the flu «Он схватил простуду (букв.: пришел вниз с простудой)». His health is declining «Его здоровье ухудшается (букв.: наклоняется)». <...>

Физическая основа. Серьезная болезнь вынуждает человека лежать. Мертвый падает вниз. <...>

RATIONAL IS UP; EMOTIONAL IS DOWN

«РАЦИОНАЛЬНОЕ ОРИЕНТИРОВАНО ВВЕРХ; ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ – ВНИЗ»

The discussion fell to the emotional level but I raised it back up to the rational plane «Дебаты приняли эмоциональный характер (букв.: упали до эмоционального уровня), но я ввел их снова в рациональную колею (букв.: поднял их снова на рациональную плоскость)». <...> Не couldn't rise above his emotions «Он не смог стать выше своих эмоций».

Физическая и культурная основа. В нашей культуре люди считают, что они способны к контролю над животными, растениями и окружающей средой, именно эта уникальная способность ставит человека над животными и обеспечивает власть над ними. Метафора ВЛАСТЬ – ВЕРХ, таким образом, составляет основу для метафоры ЧЕЛОВЕК – ВЕРХ и, следовательно, для метафоры РАЦИОНАЛЬНОЕ – ВЕРХ.

Выводы. Разобранные примеры приводят нас к следующим выводам относительно эмпирических оснований, связности и системности метафорических понятий:

– Большинство наших фундаментальных понятий организуется в терминах одной или нескольких ориентационных метафор.

– Каждая пространственная метафора обладает внутренней системностью. Например, метафора HAPPY IS UP «СЧАСТЬЕ – ВЕРХ» определяет некоторую связную систему, а вовсе не ряд разрозненных и случайных метафор. (Пример распада системы мы имели бы в том случае, если бы, скажем, фраза I'm feeling up значила «Я чувствую себя счастливым», а фраза My spirits rose – «Я становлюсь печальнее».)

– Разнообразные ориентационные метафоры объемлет общая система, согласующая их между собой. Так, метафора ХОРОШЕЕ – ВЕРХ задает ориентацию ВЕРХ для общего состояния благополучия, и эта ориентация согласована с частными случаями типа СЧАСТЬЕ – ВЕРХ, ЗДОРОВЬЕ – ВЕРХ, ЖИВОЕ – ВЕРХ, КОНТРОЛЬ – ВЕРХ. Метафора СТАТУС – ВЕРХ согласована с метафорой КОНТРОЛЬ – ВЕРХ.

– Ориентационные метафоры коренятся в физическом и культурном опыте; они применяются отнюдь не случайно. Метафора может служить средством осмысления того или иного понятия только благодаря ее эмпирическому основанию. (Некоторые сложности, связанные с эмпирическим основанием метафоры, обсуждаются в следующем разделе.)

– В основе метафоры могут лежать разные физические и социальные явления. Как представляется, согласованность внутри общей системы отчасти объясняет выбор одного из них. Например, состояние счастья в физической сфере, как правило, коррелирует с улыбкой и общим состоянием экспансивности (открытости). В принципе это могло бы служить основанием для метафоры HAPPY IS WIDE; SAD IS NARROW «СЧАСТЬЕ – ШИРОКОЕ; ГРУСТЬ – УЗКОЕ». И действительно, встречаются отдельные выражения, отвечающие этой метафоре, – например, I'm feeling expansive приблиз.: «Я чувствую, что радость бьет через край; Я не могу сдержать радости»; подобные выражения выделяют другой аспект состояния счастья, нежели выражения типа I'm feeling up. Однако в нашей культуре главной для соответствующего состояния является ассоциация счастья с верхом; можно привести обоснование того, почему мы говорим о «вершине счастья», а не о «ширине счастья». Метафора СЧАСТЬЕ – ВЕРХ максимально согласована с метафорами ХОРОШЕЕ – ВЕРХ, ЗДОРОВЬЕ – ВЕРХ и т.п.

– В некоторых случаях ориентация в пространстве составляет столь существенную часть понятия, что нам трудно вообразить какую-либо другую метафору, которая могла бы упорядочить данное понятие. В нашем обществе таким понятием является «высокий статус». Другие случаи, типа «счастье», носят менее определенный характер. Независимо ли понятие счастья от метафоры СЧАСТЬЕ – ВЕРХ или же вертикальная пространственная ориентация составляет неотъемлемую часть данного понятия? Мы полагаем, что в рамках данной концептуальной системы она составляет его часть. Метафора СЧАСТЬЕ – ВЕРХ помещает счастье внутри согласованной метафорической системы, и часть содержания этого понятия вытекает из его роли в этой системе.

– Так называемые сугубо интеллектуальные понятия, например, понятия в научной теории, часто – а возможно, и всегда – основаны на метафорах, имеющих физическое и/или культурное основание. Прилагательное high в выражении high-energy particles «частицы высоких энергий» основано на метафоре MORE IS UP «БОЛЬШЕ – ВЕРХ». High в выражении high-level functions «функции высокого уровня», используемом в физиологической психологии, основано на метафоре RATIONAL IS UP «РАЦИОНАЛЬНОЕ – ВЕРХ». Слово low в low-level phonology «фонология низкого уровня» (та фонология, которая ведает детальными фонетическими аспектами звуковых систем в естественных языках) основано на метафоре MUNDANE REALITY IS LOW «МИРСКАЯ (ПРИЗЕМЛЕННАЯ) РЕАЛЬНОСТЬ – НИЗ» (ср. выражение down-to-earth «направленный вниз к земле, приземленный»). Интуитивная привлекательность научной теории связана с тем, насколько хорошо ее метафоры отражают наш опыт.

– Наш физический и культурный опыт дает множество оснований для ориентационных метафор. Выбор тех или иных метафор и выделение среди них главных могут варьировать от культуры к культуре.

– Задача разграничения физического и культурного оснований метафоры весьма сложна, поскольку выбор одного конкретного физического основания среди множества возможных должен согласовываться с общим культурным фоном.

Эмпирические основания метафор. Об эмпирических основаниях метафор нам известно немногое. Из-за недостатка знаний в этой области мы описывали каждую метафору отдельно от других и лишь затем привели некоторые спекулятивные соображения по поводу возможных эмпирических оснований метафор. Мы избрали такой порядок изложения исключительно вследствие недостатка наших знаний, но отнюдь не из принципа. В действительности же мы полагаем, что ни одна метафора не может восприниматься и даже не может быть адекватно представлена независимо от ее эмпирических оснований. Например, эмпирическое основание метафоры БОЛЬШЕ – ВЕРХ весьма существенно отличается от эмпирического основания метафор СЧАСТЬЕ – ВЕРХ или РАЦИОНАЛЬНОЕ – ВЕРХ. Хотя во всех этих метафорах фигурирует одно и то же понятие ВЕРХ, области опыта, на которых основаны эти метафоры, существенно различны. Дело вовсе не в том, что имеется много разных понятий ВЕРХ; правильнее сказать, что вертикальность входит в наш опыт многими разными способами и тем самым порождает много различных метафор.

Неотделимость метафор от их эмпирических оснований можно было бы акцентировать посредством включения эмпирических оснований в сами представления метафор. <...>

Роль эмпирического основания важна и при понимании функционирования тех метафор, которые не согласуются друг с другом вследствие того, что они основаны на разных типах опыта. Возьмем, например, метафору НЕИЗВЕСТНОЕ – ВЕРХ; ИЗВЕСТНОЕ – НИЗ и рассмотрим примеры That's up in the air «Это носится в воздухе» и The matter is settled «Дело улажено». Эта метафора имеет в качестве эмпирического основания нечто вроде UNDERSTANDING IS GRASPING «ПОНИМАНИЕ ЕСТЬ СХВАТЫВАНИЕ (УЛАВЛИВАНИЕ)», как в примере I couldn't grasp his explanation «Я не мог схватить суть его объяснения». В сфере физических объектов, если вы можете схватить что-либо и удержать в руках, то вы можете тщательно рассмотреть этот предмет и достаточно хорошо освоить его. Схватывать руками и тщательно рассматривать легче те предметы, которые находятся на земле в фиксированном положении, чем те, которые плавают в воздухе (подобно листьям или клочкам бумаги). Тем самым метафора НЕИЗВЕСТНОЕ – ВЕРХ; ИЗВЕСТНОЕ – НИЗ согласуется с эмпирическим основанием ПОНИМАНИЕ ЕСТЬ СХВАТЫВАНИЕ.

Однако НЕИЗВЕСТНОЕ – ВЕРХ не согласуется с такими метафорами, как ХОРОШЕЕ – ВЕРХ и ЗАКОНЧЕННОЕ – ВЕРХ <...>. Естественно ожидать, что ЗАКОНЧЕННОЕ сочетается с ИЗВЕСТНЫМ, а НЕЗАКОНЧЕННОЕ сочетается с НЕИЗВЕСТНЫМ. Однако в свете вертикально ориентированных метафор данные соотношения не выполняются. Объяснение этому состоит в том, что метафоры НЕИЗВЕСТНОЕ – ВЕРХ и ЗАКОНЧЕННОЕ – ВЕРХ имеют разные эмпирические основания.

V. Метафора и культурный фон

Наиболее фундаментальные культурные ценности согласованы с метафорической структурой основных понятий данной культуры. В качестве примера рассмотрим некоторые ценностные суждения, принятые в нашем обществе, которые – в отличие от противоположных им утверждений – согласованы с пространственными метафорами типа ВЕРХ – НИЗ.

«Больше (по количеству) – лучше» согласовано с БОЛЬШЕ – ВЕРХ и ХОРОШЕЕ – ВЕРХ.

«Меньше (по количеству) – лучше» не согласовано с этими метафорами.

«Большее (по размеру) – лучше» согласовано с БОЛЬШЕ – ВЕРХ и ХОРОШЕЕ – ВЕРХ.

«Меньшее (по размеру) – лучше» не согласовано с этими метафорами.

«Будущее будет лучше» согласовано с БУДУЩЕЕ – ВЕРХ и ХОРОШЕЕ – ВЕРХ.

«Будущее будет хуже» не согласовано с этими метафорами.

«В будущем будет больше» (There will be more in the future)» согласовано с БОЛЬШЕ – ВЕРХ и БУДУЩЕЕ – ВЕРХ.

«Ваш статус должен повыситься в будущем» согласовано с ВЫСОКИЙ СТАТУС – ВЕРХ и БУДУЩЕЕ – ВЕРХ.

Все эти ценности глубоко укоренились в нашей культуре. «Будущее будет лучше» – утверждение прогресса. Для утверждения «В будущем будет больше» в качестве особых случаев можно указать накопление товаров потребления и повышение заработной платы. «Ваш статус должен повыситься в будущем» – утверждение карьеризма (продвижения по служебной лестнице). Эти утверждения согласуются с нашими пространственными метафорами, а противоположные им утверждения с ними не согласуются. Поэтому можно предположить, что наши культурные ценности существуют не изолированно друг от друга, а должны образовывать согласованную систему вместе с метафорическими понятиями, в мире которых протекает наша жизнь. Мы не утверждаем, что все культурные ценности, согласованные с метафорической системой, реально существуют; мы утверждаем лишь то, что те ценности, которые реально существуют и глубоко укоренились в культуре, согласуются с метафорической системой.

Перечисленные выше ценности имеют силу для нашей культуры в общем смысле – при прочих равных условиях. Однако, поскольку условия меняются, нередко возникают конфликты между этими ценностями и, следовательно, конфликты между метафорами, которые ассоциируются с ними. Для объяснения подобных конфликтов между ценностями (и им соответствующими метафорами) мы должны обнаружить различные индексы приоритетов, присваиваемых этим ценностям и метафорам той субкультурой, которая их использует. Например, метафора БОЛЬШЕ – ВЕРХ, как представляется, всегда имеет наивысший приоритет, поскольку ей отвечает наиболее очевидное физическое основание. Превосходство приоритета метафоры БОЛЬШЕ – ВЕРХ над приоритетом ХОРОШЕЕ – ВЕРХ можно видеть на примерах типа Inflation is rising «Инфляция повышается» и The crime rate is going up «Преступность растет». Инфляцию и преступность естественно оценивать как отрицательные явления; при этом данные фразы обладают присущим им смыслом вследствие того, что метафора БОЛЬШЕ – ВЕРХ всегда имеет максимальный приоритет.

В общем случае индекс приоритетов ценностей определяется частично субкультурой, в которой живет индивид, а частично его личными оценками и пристрастиями. Различные субкультуры в составе некоторой магистральной культуры обладают базисными ценностями, но присваивают им разные индексы приоритетов. Например, БОЛЬШЕЕ – ЛУЧШЕ может вступить в конфликт с утверждением В БУДУЩЕМ БУДЕТ БОЛЬШЕ, когда встает вопрос о том, покупать ли большой автомобиль в данное время с последующей выплатой крупной денежной суммы, которая поглотит будущее жалованье, или довольствоваться покупкой автомобиля меньшего размера, но более дешевого. В США есть субкультуры, в рамках которых покупка большого автомобиля не является основанием для беспокойства о будущем, а есть и другие субкультуры, в рамках которых будущее выступает на первый план при покупке даже небольшого автомобиля. Было время (до инфляции и энергетического кризиса), когда владение небольшой машиной имело высокий статус в субкультуре, где принципы ДОБРОДЕТЕЛЬ – ВЕРХ и ЭКОНОМИЯ РЕСУРСОВ ДОБРОДЕТЕЛЬНА имели приоритет над БОЛЬШЕЕ – ЛУЧШЕ. В наши дни число владельцев небольших машин резко увеличилось, так как имеется большая субкультура, в которой принцип ЭКОНОМИТЬ ДЕНЬГИ – ХОРОШО превалирует над принципом БОЛЬШЕ – ЛУЧШЕ.

Кроме субкультур, существуют также социальные группы, определяющее свойство которых состоит в том, что их члены разделяют некоторые важные ценностные принципы, противоречащие ценностям магистральной культуры. Другие же ценности магистральной культуры членами таких групп сохраняются подспудно. Нечто подобное можно наблюдать в монашеских орденах, например, в ордене траппистов. В нем ценности МЕНЬШЕ – ЛУЧШЕ и МЕНЬШЕЕ – ЛУЧШЕ справедливы по отношению к материальной собственности, рассматриваемой монахами как препятствие к искреннему исполнению самого важного в жизни – долга перед Богом. Трапписты разделяют ценностный принцип магистральной культуры ДОБРОДЕТЕЛЬ – ВЕРХ, придавая ей наивысший приоритет. Принцип БОЛЬШЕ – ЛУЧШЕ для них также остается в силе, но применяется не к материальным благам, а к добродетели; так же обстоит дело с ценностным принципом СТАТУС – ВЕРХ, но он относится не к земному, а к высшему миру – к Царству Божию. Далее, ценностный принцип БУДУЩЕЕ БУДЕТ ЛУЧШЕ справедлив относительно духовного роста (ВЕРХ) и в конечном счете спасения духа (подлинно ВЕРХ). Подобная ситуация типична для социальных групп, находящихся вне магистральной культуры. Добродетель, благо, доброта и статус могут быть коренным образом переосмыслены, оставаясь при этом в положении ВЕРХА. В таких социальных группах по-прежнему лучше располагать большим количеством того, что в них считается важным, по-прежнему БУДУЩЕЕ БУДЕТ ЛУЧШЕ относительно того, что важно, и т.д. Принимая во внимание аспекты, важные для религиозной группы, можно сказать, что ее система ценностей обладает как внутренней согласованностью, так и согласованностью с главными ориентационными метафорами магистральной культуры.

Отдельные люди, как и социальные группы, отличаются своими системами приоритетов и теми способами, которыми они осмысливают то, что для них хорошо или добродетельно. В этом смысле каждое лицо представляет собой подгруппу из одного члена. Его индивидуальная система ценностей, хотя и с некоторыми поправками, согласована с главными ориентационными метафорами магистральной культуры.

Отнюдь не все культуры располагают приоритеты на ориентационной шкале «верх – низ», как это делаем мы. Есть культуры, в которых понятия равновесия или расположенности относительно центра играют гораздо более существенную роль, чем у нас. Или возьмем непространственную ориентацию АКТИВНОЕ – ПАССИВНОЕ. Для нас в большинстве случаев АКТИВНОЕ – ВЕРХ и ПАССИВНОЕ – НИЗ; однако в некоторых культурах пассивность оценивается выше активности. Вообще говоря, главные ориентационные шкалы «верх – низ», «внутри – вне», «центральное – периферийное», «активное – пассивное» и т.п. представляются общими для всех культур, однако виды ориентации, принятые для конкретных понятий, и роль ориентационных принципов, с точки зрения их важности, варьируют от культуры к культуре.

VI. Онтологические метафоры

Метафоры сущности и субстанции. Пространственные ориентационные шкалы типа «верх – низ», «перед – зад», «нахождение на чем-л. / около чего-л. – удаление» (on – off), «центр – периферия» и «близкое – далекое» составляют богатую основу для осмысления понятий в ориентационных терминах. Это, конечно, немало, но не следует преувеличивать сферу распространения ориентационных принципов. Наш опыт восприятия физических объектов и вещества составляет другую основу для осмысления понятий, выходящую за пределы простой ориентации. Осмысление нашего опыта в терминах объектов и веществ позволяет нам вычленять некоторые части нашего опыта и трактовать их как дискретные сущности или вещества некоторого единого типа. Коль скоро мы можем представить данные нашего опыта в виде предметов или веществ, мы можем ссылаться на них, объединять их в категории, классифицировать их и определять их количество, тем самым мы можем рассуждать о них.

Если объекты недискретны или не обладают четкими контурами, например, горы, перекрестки, живые изгороди и т.п., мы все же зачисляем их в соответствующие категории. Подобный способ трактовки явлений физического мира необходим для удовлетворения определенных целей – установления местоположения гор, назначения встреч на перекрестках улиц, подстригания живых изгородей. Такие чисто человеческие цели обычно требуют от нас наложения искусственных границ на физические явления для придания им дискретности, каковой обладаем мы сами как физические объекты, ограниченные некоторой поверхностью.

Подобно тому как данные человеческого опыта по пространственной ориентации порождают ориентационные метафоры, данные нашего опыта, связанные с физическими объектами (в особенности с нашим собственным телом), составляют основу для колоссального разнообразия онтологических метафор, то есть способов трактовки событий, действий, эмоций, идей и т.п. как предметов и веществ.

Онтологические метафоры обслуживают разнообразные цели; типы этих целей отражаются посредством разнообразных типов метафор. Возьмем, например, такое явление, как повышение цен, которое может быть метафорически осмыслено как некая самодовлеющая сущность (entity), предмет и обозначено существительным inflation «инфляция». Это дает нам возможность говорить о данном явлении нашего опыта:

ИНФЛЯЦИЯ ЕСТЬ СУЩНОСТЬ

Inflation is lowering our standard of living «Инфляция понижает наш жизненный уровень». If there's much more inflation, we'll never survive «Если инфляция будет расти (букв.: если будет больше инфляции), мы не выдержим». We need to combat inflation «Нам нужно бороться с инфляцией». Inflation is backing us into a corner «Инфляция загоняет нас в угол». <...>

Во всех этих случаях взгляд на инфляцию как на самодовлеющую сущность позволяет нам рассуждать о ней, характеризовать ее количественно, выделять тот или иной ее аспект, рассматривать ее как причину событий, учитывать инфляцию в наших действиях и даже воображать, что мы понимаем ее природу. Подобного рода онтологические метафоры необходимы для рационального обращения с данными нашего опыта.

Диапазон онтологических метафор, используемых нами для этих целей, поистине огромен. <...>

Как и в случае ориентационных метафор, носители языка даже не замечают метафоричности большинства приведенных выше выражений. Это отчасти объясняется тем, что онтологические метафоры, подобно ориентационным, имеют крайне узкий диапазон использования – способ обозначения явления, его количественную характеристику и т.п. Одного лишь взгляда на нефизический объект как на сущность или субстанцию недостаточно для того, чтобы получить полное представление о его природе. Однако онтологические метафоры могут быть еще более усложнены и углублены. Ниже мы приведем два примера усложнения онтологической метафоры THE MIND IS AN ENTITY «ПСИХИКА – ЭТО СУЩНОСТЬ», свойственной нашей культуре.

ПСИХИКА (MIND) – ЭТО МАШИНА

<...> My mind just isn't operating today «Мой ум просто сработает сегодня».

Boy, the wheels are turning now! «Ну вот, сейчас колесики завертелись!»

I'm a little rusty today «Я сегодня что-то туповат (букв.: немного заржавел)».

We've been working on this problem all day and now we're running out of steam «Мы проработали над этой задачей весь день, а теперь наши пары иссякли».

ПСИХИКА (MIND) – ЭТО ХРУПКИЙ ПРЕДМЕТ

Her ego is very fragile «Ее психика (букв.: ее "я") очень хрупка».

You have to handle him with cure since his wife's death «Вы должны обращаться с ним с осторожностью после смерти его жены».

Не broke under cross-examination «Перекрестный допрос сломил его».

She is easily crushed «Ее легко сломить».

The experience shattered him «Это переживание сломало его».

I'm going to pieces «Я разваливаюсь на части».

His mind snapped букв.: «Его рассудок сломался».

Эти метафоры задают объекты различного типа. Они предоставляют нам разные метафорические модели психики человека и тем самым позволяют сосредоточить внимание на разных аспектах ментального опыта. Метафора ПСИХИКА – ЭТО МАШИНА относится к ментальному аспекту психической жизни, и отсюда вытекает следующая концепция интеллекта: он может находиться в рабочем или выключенном состоянии, обладает определенным уровнем оперативности («коэффициентом полезного действия»), производительностью, внутренним устройством, источником энергии и эксплуатационными условиями. Метафора ПСИХИКА – ЭТО ХРУПКИЙ ПРЕДМЕТ не столь богата: она позволяет нам говорить лишь о психологической устойчивости, силе духа индивида. Однако есть такая область внутреннего мира человека, которая может быть осмыслена в терминах обеих метафор. Мы имеем в виду примеры следующего типа:

Не broke down «Он сломался» (ПСИХИКА – ЭТО МАШИНА).

Не cracked up «Он свихнулся (букв.: треснул)» (ПСИХИКА – ЭТО ХРУПКИЙ ПРЕДМЕТ).

Однако эти две метафоры не относятся к разным аспектам духовного опыта. Когда выходит из строя машина, она просто прекращает работать. Когда разбивается хрупкий предмет, его куски разлетаются в разные стороны и могут ранить окружающих. Так, например, когда кто-либо сходит с ума и становится буйным или неистовым, вполне уместно сказать: Не cracked up. С другой стороны, если человек становится вялым, апатичным и не способным нормально функционировать по психологическим причинам, мы скорее скажем: Не broke down.

Подобные онтологические метафоры столь естественны и столь глубоко пронизывают наше мышление, что они воспринимаются как самоочевидные, как прямые описания явлений внутреннего мира. Тот факт, что они представляют собой метафорические выражения, никогда не приходит в голову большинству носителей языка. Мы воспринимаем высказывания типа Не cracked under pressure «Он свихнулся под напором обстоятельств» как непосредственно истинные или ложные. Это выражение реально использовалось многими журналистами для объяснения того, почему Дэн Уайт пронес револьвер в здание городского магистрата в Сан-Франциско и застрелил мэра Джорджа Москоуна. Объяснения подобного рода кажутся большинству из нас совершенно естественными и понятными. Причина такой естественности состоит в том, что метафоры типа ПСИХИКА – ЭТО ХРУПКИЙ ПРЕДМЕТ составляют неотъемлемую часть модели внутреннего мира, присущей нашей культуре; именно в терминах этой модели большинство из нас мыслит и действует.

Метафоры, связанные с вместилищами

Ограниченные пространства. Мы представляем собой физические существа, ограниченные в определенном пространстве и отделенные от остального мира поверхностью нашей кожи; воспринимаем остальной мир как находящийся вне нас. Каждый из нас есть вместилище, ограниченное поверхностью тела и наделенное способностью ориентации типа «внутри – вне». Эту нашу ориентацию мы мысленно переносим на другие физические объекты, ограниченные поверхностями. Тем самым мы также рассматриваем их как вместилища, обладающие внутренним пространством и отделенные от внешнего мира. К явным вместилищам относятся комнаты и дома. Переходить из комнаты в комнату – значит перемещаться из одного вместилища в другое, то есть переходить из одной комнаты внутрь другой. Эту модель мы придаем даже твердым сплошным предметам, например, тогда, когда мы разбиваем на части булыжник, чтобы увидеть, что находится внутри него. Мы налагаем эту ориентацию на окружающую нас естественную среду. Лесная поляна воспринимается нами как замкнутое пространство, и мы можем мыслить себя внутри поляны (на поляне) или вне поляны, в лесу или вне леса. Лесная поляна действительно имеет нечто, что мы можем воспринимать как естественную границу, а именно нечеткую область, в которой идут на убыль деревья и начинается открытое пространство. Но даже там, где нет естественной физической границы, которую можно было бы воспринимать как замыкающую пространство некоторого вместилища, мы налагаем свои искусственные границы, отделяя территорию с ее собственным внутренним пространством и ограничивающей поверхностью, будь то стена, забор или некоторая воображаемая линия или плоскость. Немногие человеческие инстинкты имеют более базисную природу, чем чувство пространства. Отграничение некоторой территории, наложение границы вокруг нее представляет собой акт количественной характеристики. Ограниченные объекты, будь то люди, камни или территории, обладают размерами. В силу этого их можно характеризовать по количеству образующей их или содержащейся в них субстанции. Например, Канзас есть ограниченная область, а значит – ВМЕСТИЛИЩЕ, и поэтому мы можем сказать: There's a lot of land in Kansas «В Канзасе – обширная территория».

Вещества (субстанции) тоже можно рассматривать как вместилища. Возьмем, например, ванну с водой. Садясь в ванну, вы погружаетесь в воду. И ванна, и вода воспринимаются как вместилища, но вместилища разного рода. Ванна есть ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ, тогда как вода есть ВЕЩЕСТВО-ВМЕСТИЛИЩЕ.

Поле зрения. Мы осмысляем поле нашего зрения как вместилище, а видимое нами – как содержимое этого вместилища. Это вытекает даже из самого термина «visual field (поле зрения)». Это естественная метафора; она мотивирована тем, что, когда вы обозреваете некоторую территорию (земельное пространство, пространство пола и т.п.), поле вашего зрения очерчивает границу видимого. Исходя из того, что ограниченное физическое пространство есть вместилище и что поле нашего зрения соотносится с подобным ограниченным физическим пространством, мы естественным образом приходим к метафорическому понятию ПОЛЕ ЗРЕНИЯ – ЭТО ВМЕСТИЛИЩЕ. Так, мы можем сказать:

The ship is coming into view «Корабль уже видно (букв.: входит в поле зрения)».

I have him in sight «Я держу его в поле зрения».

I can't see him – the tree is in the way «Я не могу его видеть – мешает (букв.: находится на пути) дерево».

He's out of sight now «Он вне поля зрения сейчас».

That's in the center of'my field of vision «Это находится в центре моего поля зрения».

There's nothing in sight «В поле зрения ничего нет».

I can't get all of the ships in sight at once «Я не могу держать все корабли в поле зрения одновременно».

События, действия, занятия и состояния. Мы используем онтологические метафоры и для постижения событий, действий, занятий (деятельностей) и состояний (events, actions, activities and states). События и действия метафорически осмысляются как объекты, занятия (виды деятельности) – как вещества, состояния – как вместилища. Например, соревнование по бегу (race) представляет собой некоторое событие, которое воспринимается как дискретная сущность (объект). Соревнование по бегу проходит во времени и пространстве, имеет четко очерченные границы. Поэтому мы и рассматриваем соревнование по бегу как ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ, который содержит в себе участников (в свою очередь являющихся объектами), события типа старта или финиша (являющиеся метафорическими объектами) и деятельность, состоящую в беге (к которой приложима метафора вещества). Так, мы можем сказать о соревновании по бегу: Are you in the race on Sunday? «Вы участвуете в соревновании по бегу в воскресенье?» (соревнование как ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ).

Are you going to the race? «Вы идете на соревнование по бегу?» (соревнование как ОБЪЕКТ).

Did you see the race? «Вы видели соревнование по бегу?» (соревнование как ОБЪЕКТ).

The finish of the race was really exciting «Финиш забега был поистине захватывающим» (финиш как ОБЪЕКТ-СОБЫТИЕ внутри ОБЪЕКТА-ВМЕСТИЛИЩА).

There was a lot of good running in the race «На соревнованиях по бегу многие показали прекрасные результаты (букв.: много хорошего бега)» (бег как ВЕЩЕСТВО во ВМЕСТИЛИЩЕ).

I couldn't do much sprinting until the end «Я не мог показать хороший спринт (букв.: не мог делать много спринта) до конца дистанции» (спринт как ВЕЩЕСТВО).

Halfway into the race, I ran out of energy «На половине дистанции (букв.: наполовину внутри забега) я выдохся» (соревнование как ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ).

He's out of the race now «Он не участвует в соревновании (букв.: вне соревнования) сейчас» (соревнование как ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ).

Занятие (деятельность) в общем плане осмысляется метафорически как ВЕЩЕСТВО и тем самым как ВМЕСТИЛИЩЕ: In washing the window, I splashed water all over the floor «Когда я мыл окно (букв.: в мытье окна), я расплескал воду».

How did Jerry get out of washing the windows? «Каким образом Джерри избежал (букв.: вышел из) мытья окон?»

Outside of washing the windows, what else did you do? «Кроме мытья окон (букв.: за пределами мытья окон), что еще вы делали?» <...> How much window-washing did you do? «Сколько окон вы вымыли?» (букв.: «Сколь много мытья окон вы сделали?»).

Таким образом, занятие (деятельность) рассматривается как вместилище для действий и других занятий, которые входят в его состав. Они также рассматриваются как вместилища для энергии и материалов, необходимых для их осуществления, и для их побочных продуктов, которые можно представить как находящиеся в них или выходящие из них:

I put a lot of energy into washing the windows «Я вложил много энергии в мытье окон».

I get a lot of satisfaction out ^/washing windows «Я получаю большое удовлетворение от мытья (букв.: из мытья) окон». <...>

Различные типы состояний также могут быть осмыслены как вместилища. Так, мы располагаем следующими примерами:

He's in love «Он влюблен (букв.: Он в любви)».

We're out of trouble now «У нас нет никаких неприятностей (букв.:

Мы вне неприятностей) сейчас».

He's coming out of the coma «Он выходит из комы».

I'm slowly getting into shape «Я медленно вхожу в форму».

Не entered a state of euphoria «Он впал в состояние эйфории».

Не fell into a depression «Он впал в депрессию». <...>

1. Два подхода к описанию эмоциональной лексики

2. Толкование эмоций

ГЛАВА V

Речевая деятельность

<...> Занимаясь вопросами речевой деятельности, невозможно не разграничивать две ее стороны: восприятие и порождение речи. Хотя общность соответствующих процессов несомненна, а еще более несомненна их теснейшая связь, – достаточно сказать, что говорящий слушает не только партнера при смене ролей, но и самого себя с целью самоконтроля, – специфичность речепорождения и речевосприятия требует их раздельного рассмотрения.

Порождение речи

2. В настоящем небольшом разделе будут сформулированы лишь некоторые положения, представляющиеся наиболее общезначимыми. <...>

Порождение речи есть переход «смысл → текст». Смысл, вслед за А.Н. Леонтьевым, мы понимаем как объект когнитивной природы, носящий личностный характер и, как таковой, действительный в полном объеме лишь для его носителя. Смысл принадлежит преимущественно образно-чувственной сфере и поэтому, строго говоря, он некоммуницируем. Смысл лежит за пределами дискурсивного мышления и за пределами языка.

Однако формирование смысла – еще не самый «глубокий» этап речепорождения. Соотношение «смысл – текст» встраивается в более широкую схему. Отправным пунктом выступает взаимодействие (потенциального) говорящего с действительностью, а конечным – воздействие того или иного рода на партнера по коммуникации. Взаимодействие с действительностью создает проблемную ситуацию, в самом широком смысле этого термина, причем такую, что для разрешения проблемы уместно, с точки зрения данного индивида, использовать речь в качестве единственного или промежуточного инструмента. Воздействие проблемной ситуации, иначе говоря, выступает фактором мотивации, обусловливающим применение речи как средства, пригодного для выполнения некоторой задачи. Взаимодействие ситуации и индивида, принадлежащего к определенной культуре, порождает смысл.

Оговорка о принадлежности к определенной культуре важна. То, какой смысл будет порожден в каждом данном случае как реакция на ситуацию, определяется не только самой ситуацией, сугубо индивидуальными чертами данной личности, но и ее семиологическими установками, а последние зависят от типа культуры, носителем которой личность является. Поскольку культура не существует вне языка, этапы мотивации и порождения смысла, не принадлежа миру языка, опосредованно с ним все же связаны.

2.1. По-видимому, уже на уровне смысла, который мы назвали уровнем глубинной семантики, должно выделяться то, о чем пойдет речь в «будущем» высказывании, и то, что будет сообщено о данном предмете. Приведенные формулировки, как можно видеть, совпадают с обычными определениями темы (субъекта) и ремы (предиката) <...>. Однако, коль скоро на уровне глубинной семантики мы имеем дело не с дискурсивным мышлением, а с такой психической деятельностью, по отношению к которой понятия субъекта и предиката просто неприменимы (ввиду общей аморфности когнитивных структур), то и говорить, вероятно, можно только о прототеме и протореме. Прототема и проторема – это «зародыши» темы и ремы, наметившиеся в общем диффузном образе, области первичного расслоения последнего.

«Седалищем» глубинной семантики служит, надо полагать, субдоминантное полушарие головного мозга. Именно оно контролирует психическую деятельность, в которой человек оперирует целостными образованиями, имеющими эмотивно-волитивную природу и личностно, аффективно окрашенными.

Между тем, как показали данные В.Л. Деглина и Т.В. Черниговской, правое (субдоминантное) полушарие контролирует и тему как таковую, о которой принято говорить в лингвистических работах в рамках теории актуального членения. Испытуемые с угнетением левого полушария в результате унилатерального электрошока, применяемого в качестве лечебной процедуры в психиатрической клинике, группировали предложенные им высказывания «по теме»: в одну группу при такой классификации попадали предложения с одинаковым первым словом вне зависимости от его семантической роли (в узком смысле) и синтаксической функции, например, Петя избил Ваню, Петя избит Ваней, Петю избил Ваня. Данные демонстрируют, что правое полушарие способно изолировать тему и, отсюда, что эта операция осуществляется в недрах глубинной семантики.

Можно предположить, что если первоначально на стадии глубинной семантики имеет место максимально аморфная своего рода «предсемантическая туманность» со «сгущениями» в виде прототемы и проторемы, то в дальнейшем происходит обособление последних, разрыв, если угодно, с образованием двух – соответствующих теме и реме.

Разумеется, метафоры такого рода не могут заменить точного описания соответствующих процессов. Но наши позитивные знания об этих процессах столь скудны, что на сегодняшний день приходится прибегать к языку, который сам ближе по своему семантическому наполнению и типу к продуктам работы субдоминантного полушария.

Тема и рема, обособившиеся на уровне глубинной семантики, – это еще не те одноименные категории, с которыми привыкла иметь дело лингвистика. <...> наличие темы и ремы предполагает существование двух отдельных пропозиций: Петя избит Ваней строится на базе пропозиций 'Петя есть тема [моего сообщения]' и 'Ваня избил Петю'. Но пропозиционирование, судя по всему, – функция доминантного полушария. Чтобы «правополушарные» темы и ремы стали «левополушарными» – приобрели дискурсивно-языковой характер, – они и должны быть переданы доминантному полушарию, где осуществляется операция пропозиционирования. И порождение, и восприятие речи основаны, как можно думать, на диалоге полушарий. На разных уровнях речевой деятельности языковые (и, как только что говорилось, «предъязыковые») сущности имеют двойное представительство: как целостные гештальты, в известной степени диффузные – в субдоминантном полушарии и как расчлененные, структурно организованные, с поэлементным строением – в доминантном.

Пропозиционирование, о котором шла речь выше, вероятно, не затрагивает одинаковым образом рему и тему, но сначала прилагается лишь к последней: тема обособляется в составе отдельной пропозиции с предикатом 'является темой' ('есть тема'), а рема по-прежнему носит глобально-нерасчлененный характер. Первый этап ее расчленения – установление семантических ролей.

2.2. Как мы помним из изложения в главе «Семантический компонент языка», семантические роли – это принятые для данного языка типичные терминалы фреймов. Говорящий воспринимает ситуацию в терминах тех или иных фреймов, а это значит, что уже акт восприятия вызывает к жизни фреймы с их терминалами и, следовательно, потенциальными семантическими ролями. «Потенциальными» потому, что обычное сенсорное восприятие (зрительное, слуховое) оперирует неязыковыми фреймами, которые, однако, поддаются с известными потерями перекодированию в языковую форму.

Нужно, конечно, иметь в виду, что говорящий отнюдь не всегда (и даже не чаще всего) в своем высказывании вербально описывает непосредственно воспринимаемую ситуацию. Последняя выступает лишь одним из источников порождения смысла (причем она может быть отличной от той, которую говорящий воспринимает в момент продуцирования высказывания). Тем не менее, та или иная проблемная ситуация, актуальная или в данный момент не представленная, с необходимостью служит источником порождения смысла, «поставляя» материал для вычленения семантических ролей.

Семантические роли – набор основных персонажей, которые, «с точки зрения» данного языка, участвуют в разнообразных сценариях-ситуациях. Нерасчлененная рема – представление ситуации en bloc, когда не существует, в частности, отдельно состояния и отдельно – его носителя, а есть своего рода семантический (предсемантический) инкорпоративный комплекс: не 'луна появилась', а 'луно-появилось', не 'сети ставят' а 'сете-ставят'.

В принципе название ситуации уже имплицитно включает в себя набор соответствующих аргументов, которые должны быть лишь конкретизированы. Обратная зависимость носит менее определенный характер: одни и те же аргументы могут соответствовать целому ряду ситуаций. Здесь же, в том предсемантическом инкорпоративном комплексе, о котором идет речь, представлены и ситуация и ее участники, но в нерасчлененном диффузном виде. Комплекс превращается в структуру именно за счет наложения на него набора семантических ролей, которые вытесняют одноименные им «встроенные» в комплекс «протороли».

Как явствует из предыдущего, источником семантических ролей служат те проблемные ситуации, реакцией на которые выступает планируемое высказывание. Это – важное обстоятельство: семантические роли в конкретном процессе речепорождения появляются не «из вакуума» и даже не непосредственно из самой языковой системы, а представляют собой продукт наложения лингвистического (точнее, языкового) фрейма на неязыковой – перцептивный, когнитивный.

Вычленение семантических ролей превращает глобальную рему в пропозицию. Разумеется, это именно пропозиция с установленным отношением иерархичности на множестве аргументов – семантических ролей. Иерархия задана самим по себе набором семантических ролей, в котором ранг Агенса всегда выше ранга Пациенса и т.д. В конкретном процессе порождения речи нет места пропозициональной форме (пропозициональной функции), поскольку говорящий с самого начала знает, каким участникам ситуации будет посвящено планируемое высказывание. Пропозициональная форма, где места конкретных аргументов занимают переменные, иерархизированные, но не идентифицированные даже в отношении семантических ролей, – это элемент системы, словаря, где пропозициональная форма есть план содержания глагола.

3. От набора пропозиций с их рамками, операторами необходимо перейти к синтаксическому представлению высказывания и его лексическому наполнению. Мы не будем обсуждать этап глубинного синтаксиса, сущность которого заключается, по всей вероятности, в том, что синтаксические структуры в виде элементарных предикативных конструкций максимально воспроизводят семантические структуры пропозиций <...>. Переход от глубинного синтаксиса к поверхностному осуществляется за счет трансформаций, в частности, операции редукции (опущения), когда «вычеркиваются» элементы, не подлежащие поверхностному выражению <...>, на основании анафорических связей и целого ряда иных факторов.

3.1. Во многих работах можно найти мысль о том, что в синтаксисе важны две операции: отбор единиц из словаря (слов) и их комбинирование; первая связана с номинативным аспектом, вторая – с собственно синтаксическим. Каким образом эти представления применимы к реальным процессам порождения речи? Действительно ли синтаксический компонент речеговорения заключается в том, что человек отбирает слова из словаря и комбинирует их по правилам грамматики данного языка?

Разумеется, любой ответ будет сугубо гипотетическим, поскольку у нас нет способов непосредственно проникнуть в «механику» речепроизводства. Тем не менее, некоторые предположения могут быть сделаны.

Простая схема, исходящая из подбора слов и компиляции из них высказываний, плохо согласуется с положением об уровневом характере речевой деятельности. Процесс построения высказывания, его синтаксиса, должен быть управляем семантическим уровнем, на котором представлена основная смысловая структура будущего высказывания. От характера смысловой структуры и зависит то, каким будет высказывание, в частности, его синтаксис. Но такой структуре – семантической – должна соответствовать структура же – только синтаксическая. Следовательно, говорящий должен подбирать прежде всего не слова, а синтаксическую структуру.

Мысль, согласно которой реальнее «перевод» структуры в структуру – семантической в синтаксическую, а не подбор слов с дальнейшим их связыванием, подтверждается и тем, что слово вне синтаксической конструкции, даже грамматически оформленное, неопределенно и синтаксически и семантически. Семантическим потенциалом, который пригоден для «совмещения» – частичного – с подлежащей выражению семантической структурой, обладает только синтаксическая конструкция в целом.

Эти последние положения, в целом кажущиеся справедливыми, тоже не следует понимать слишком прямолинейно: вряд ли уместно считать, что генерируется абстрактная синтаксическая структура, узлы которой затем заполняются лексемами, а лексемы, в свою очередь, далее принимают необходимые формы (схема, достаточно естественная, вероятно, для «чистой» лингвистики, но не для психолингвистики). Какой характер могла бы носить абстрактная синтаксическая структура? Всякая структура – в этом смысле – есть набор элементов, связанных определенными отношениями. Проще всего говорить об абстрактной синтаксической структуре, если существуют абстрактные элементы-единицы типа традиционных подлежащего, дополнений и т.п. Тогда такая структура – это, например, П – Д – С («подлежащее – дополнение – сказуемое») и т.п. Но мы видели, что сущности, называемые «подлежащее», «дополнение», совсем не просто поддаются экспликации и вряд ли могут служить категориями, заполняющими узлы гипотетических абстрактных структур, которые налагаются в процессе речепорождения на структуры семантические. Синтаксическая структура (конструкция) – множество словоформ, помеченных направлением зависимости; при этом каждый член структуры охарактеризован с точки зрения категориальной принадлежности. Лишь структура в целом, напомним еще раз, обладает соответствующим семантическим потенциалом.

Из сказанного опять-таки следует, что вряд ли реалистичны представления о подборе слов, их компилировании и взаимном согласовании форм сообразно с характером синтаксической структуры: выявив (подобрав) синтаксическую структуру, синтаксическую конструкцию, говорящий тем самым определил формы слов в ее составе.

Что же касается последовательности операций – определения конструкции и ее заполнения конкретными лексемами в нужных формах, – то ее, скорее всего, просто не существует. Обе операции реализуются одновременно, параллельно. Дело в том, что способ существования в языковых механизмах человека автономных синтаксических структур, вероятно, достаточно специфичен. Можно предположить, что в системе представлены не столько сами структуры наподобие N[[nom]] – V – N[[acc]] (вряд ли человек оперирует какими-то аналогами лингвистических символов N[[nom]], V, N[[acc]] и т.п.), сколько способность оценивать правильность порождаемых (порожденных) структур, т.е. прежде всего знание о том, что и каким образом сочетается, а что – нет. Способность оценки (акцептор результата действия, по П.К. Анохину) не предполагает, вообще говоря, непременного наличия образца, эталона для сличения. Достаточно, если известны правила с заданным результатом и существует механизм контроля за соблюдением правил. Например, предлог у требует родительного падежа, поэтому у сестры приемлемо, a y сестре (для литературного языка) – нет.

Впрочем, проблема далека еще от сколько-нибудь полной ясности. Не исключен и такой вариант, когда акцептор результата действия представлен фреймом с терминалами, заполненными типичными, наиболее частотными и т.п. категориями <...>.

Принципы протекания процессов синтаксирования при речепорождении, по всей вероятности, во многом аналогичны основным механизмам распознавания при восприятии речи (см. об этом в следующем разделе). А именно, производится очень быстрый перебор разных конфигураций, составленных из словоформ, пока одна из них не будет удовлетворять одновременно и смысловому заданию: оно диктуется выходом семантического компонента, и правилам (возможно, и фреймам-образцам), которыми руководствуется акцептор результата действия. Однотипность работы механизмов порождения и восприятия речи обладает большой приспособительной ценностью, поэтому уже возможность ее установления говорит в пользу развиваемых здесь представлений.

3.2. Выше говорилось о синтаксической структуре как о множестве словоформ, помеченных направлением зависимости. Такого рода синтаксическая структура явно не обладает еще окончательным видом в том смысле, что в тексте должно быть представлено не просто множество, а цепочка (кортеж) словоформ. Иначе говоря, необходимы особые процедуры линеаризации синтаксического графа. В синтаксисе эта проблема имеет давнюю традицию как вопрос о порядке слов. <...> очень коротко скажем и об операциях линеаризации.

Эти операции управляются, как известно, различными по своей природе закономерностями. С одной стороны, существуют более или менее жесткие правила линейного распределения актантов, когда, скажем, синтаксическая функция ядерной синтаксемы полностью предопределяет ее конечное положение в высказывании, как в монгольских или тибето-бирманских языках. С другой стороны, порядок может определяться семантикой, ср. примеры типа три метра и метра три или ролью начальной позиции для тематизации. Существует и ряд других факторов, влияющих на порядок слов, прежде всего прагматических.

Иначе говоря, линейная структура высказывания регулируется отчасти собственно-синтаксической структурой, отчасти семантикой и прагматикой. Имеются и закономерности, относящиеся к линейному синтаксису как таковому, когда, например, из двух определений количественное должно предшествовать качественному (или наоборот), и т.п. <...>

Восприятие речи

4. Восприятие речи изучено, пожалуй, относительно более глубоко в сравнении с речепорождением, к тому же интересы автора в большей степени связаны с этой стороной речевой деятельности. Поэтому данный раздел дает более детальное освещение проблемы.

Уже в самом начале следует затронуть вопрос о «направлении» восприятия. Еще сравнительно недавно этот вопрос практически не возникал: представлялось само собой разумеющимся, что стадии восприятия речи упорядочены по принципу «снизу вверх», когда человек сначала перекодирует поступающую акустическую информацию в цепочку дискретных элементов – фонем, снабженную определенными просодическими метками типа ударения, затем фонемы организуются в некоторые блоки, соответствующие экспонентам слов (или, возможно, морфем), между ними устанавливаются синтаксические связи и в конечном итоге выясняется смысл высказывания.

Схема, приблизительно описанная выше, казалась не только естественной, но и единственно возможной: ведь слушающий «на входе» действительно не имеет ничего, кроме акустической информации, от которой и приходится отправляться, чтобы «на выходе» получить смысл.

В последнее время все большее распространение получили идеи о возможности и другого типа восприятия, организованного по принципу «сверху вниз». Как и в некоторых других наших работах, мы будем в дальнейшем говорить о восходящем и нисходящем восприятии соответственно.

4.1. По-видимому, одним из первых толчков к смене представлений о направлении восприятия речи послужили данные о разрешающей способности слухового анализатора человека. Согласно этим данным, пофонемное восприятие, которое лежит в основе восходящей модели, просто невозможно: сегменты, отвечающие фонемам и их сочетаниям, сменяют друг друга в речевом потоке с такой скоростью, каждый из них несет столько подлежащей обработке в единицу времени информации, что человек с таким объемом информации справиться объективно не может<...>. Следовательно, необходимо предположить существование перцептивного механизма, который бы каким-то образом квантовал речевой поток на сегменты более крупные, нежели отвечающие отдельным фонемам, и уже этими отрезками оперировал. Такой подход хорошо соответствовал бы и положениям психологии, в которых утверждалось, что человеку вообще свойственна тенденция к укрупнению единиц восприятия: с приспособительной точки зрения человеку «выгодно» воспринимать информацию настолько крупными блоками, насколько это возможно без потери каких-то существенных ее аспектов. Этим достигается быстродействие и эффективность работы перцептивных механизмов, хотя оборотной стороной выступает утрата точности (вернее, детальности) восприятия и определенная возможность ошибок <...>.

Наиболее просто было предположить, что такой укрупненной единицей восприятия может служить слово. Именно применительно к слову обнаруживаются важные закономерности, связанные с его строением, оформлением, для слова действительны корреляции внешних, фонетических, и внутренних, семантических, признаков, наконец, слово определенно обладает «субъективной ценностью» для носителя языка, который язык и речь склонен воспринимать именно как «слова». Неудивительно, что слово у ряда авторов выдвинулось в центр языкового материала, который изучается в рамках анализа проблем восприятия речи, и во многом слово занимает эти позиции до сих пор.

Одновременно ясно, что признание за словом роли единицы, с которой прежде всего имеет дело слушающий, и явилось проявлением в теории восприятия речи существенного элемента нисходящего восприятия в отличие от восходящего: по крайней мере для данного «участка» перцептивных процессов признавалось движение от единицы более высокого уровня, слова, к единицам более низкого уровня – фонемам.

Этот ответ на теоретические затруднения, одно из которых было кратко описано выше (ограниченность разрешающей способности слухового анализатора человека), лишал, однако, картину восприятия былой простоты и ясности. Приходилось допустить, что существует своего рода алфавит слов как целостных единиц либо (с большей степенью реалистичности) алфавит признаков слов как таких единиц; в то же время число работ, в которых эксплицитной целью ставилось бы обнаружение данного алфавита было – и остается – относительно незначительным <...>.

Признание алфавита слов делает неясным статус более традиционного алфавита – фонемного. Если слова распознаются не «через» фонемы, а как целостные единицы, то в чем тогда роль фонем? Целый ряд исследователей пришел к выводу о том, что фонеме, соответственно, в реальных речевых механизмах ничего не отвечает, что это – фиктивная единица, не более чем чисто теоретический конструкт <...>, используемый лингвистами для создания более простых моделей <...>. При других вариантах дезавуирования фонемы допускалось, что в терминах фонем записаны единицы словаря, опять-таки в целях использования экономного кода, но в речевой деятельности фонема реального участия не принимает. Чтобы проиллюстрировать такого рода подход, приведем довольно длинную цитату, принадлежащую известному специалисту в области распознавания речи: «...Фонемы в некотором смысле синтетические образования, они выводятся как следствие распознавания и идентификации более крупных структур. [...] В чем же тогда заключается роль индивидуальных фонем, если они не воспринимаются как таковые в речи, а производятся как следствие распознавания слогов и слов? Создается впечатление, что, будучи полезными конструктами для транскрибирования и анализирования [слов], фонемы не имеют коррелятов в восприятии речи <...>. Возможно, как предлагают считать некоторые лингвисты (например, Людтке), фонемы – фиктивные единицы, основанные на алфавитном письме. Разумно и полезно исходить при составлении алфавита из ограниченного числа дискретных артикуляторных типов, которые носители языка могут идентифицировать, когда речевые произведения произносятся медленно и отчетливо. [...] Похоже [однако], что они не соответствуют какой бы то ни было стадии в структуре перцептивного процесса, ведущего к пониманию речи. Многие излишние трудности, как представляется, появились в теориях речевосприятия именно из-за смешения единиц транскрибирования с единицами восприятия речи» [Warren].

В этой книге мы не занимаемся специально фонологическими аспектами восприятия <...>. Здесь отметим лишь, что рассуждения типа приведенного выше вызывают серьезные возражения. Во-первых, если фонемы – действительно фиктивные единицы, перцептивно иррелевантные, то трудно оправдать их сохранение в теории; одних соображений относительно удобства и полезности при транскрибировании, конечно, недостаточно. Во-вторых, авторами существующих алфавитов в абсолютном большинстве случаев были не теоретики-лингвисты, исходящие из представлений об экономности диакритических средств, а проницательные практики – носители языка (в ряде случаев с гениальной языковой интуицией), они с неизбежностью должны были ориентироваться на те единицы, которыми реально оперировали именно в своем качестве носителей языка. Наконец, в-третьих, говоря о том, что носители языка могут идентифицировать фонемы («дискретные артикуляторные типы») в медленной и отчетливой речи, автор приведенного высказывания объективно признает, что по крайней мере в некоторых режимах речевой деятельности носитель языка все же пользуется фонемным кодом (алфавитом), которому, стало быть, нельзя отказать в реальности.

4.2. Вопрос об обоснованности концепции восприятия по принципу «сверху вниз» не сводится, однако, к выяснению соотношения слова и фонемы. Концепция нисходящего восприятия имеет и более широкое прочтение, согласно которому процесс восприятия в принципе начинается с гипотезы о семантической характеристике воспринимаемого высказывания, затем эта гипотеза верифицируется и одновременно конкретизируется путем обращения к информации, относящейся к свойствам, признакам единиц нижележащих уровней <...>.

Такой подход также хорошо согласуется с некоторыми основополагающими идеями психологии, философии, нейрофизиологии. Известно, что восприятие обычно проходит стадии от грубого, абстрактного представления объекта до конкретного перцепта, воспроизводящего все богатство воспринимаемого «с точностью до актуальной установки». По существу, так же обрисовывается процесс познания в философии (гносеологии), что со времен К. Маркса принято определять как «восхождение от абстрактного к конкретному». Наконец, достаточно широко известны теории Н.А. Бернштейна, П.К. Анохина и др. об антиципирующем характере любой деятельности, в особенности же когнитивной, перцептивной.

Пожалуй, специфика восприятия речи во многом заключается в том, что слушающему приходится иметь дело с объектом – текстом, который по природе своей динамичен: текст развертывается во времени, и восприятие должно быть непременно текущим, в каждый данный момент времени слушающий имеет дело с некоторым фрагментом находящегося в процессе становления объекта (текста), в то время как распознаванию подлежит весь объект в целом.

Излагаемая концепция порождает свои вопросы. Рассмотрим основные из них, на некоторые давая предварительные ответы, некоторые же формулируя как задачи для дальнейшего исследования.

4.2.1. На основании чего выдвигается гипотеза о возможном содержании высказывания? По-видимому, здесь играют очень большую роль ситуативные факторы, о чем свидетельствует, например, известный эксперимент Брюса, когда испытуемым предлагали одну и ту же зашумленную запись речи, предварительно сообщая, о чем пойдет в ней речь, и испытуемые «слышали» совершенно разные высказывания в зависимости от установки, формируемой сообщением экспериментатора [Bruce]. Разумеется, чрезвычайно важны и фоновые знания воспринимающего речь человека и т.д. и т.п. Что же касается тех «опорных точек» для выдвижения предварительной гипотезы о содержании сообщения, которые имеются в самом воспринимаемом тексте, то к ним нужно в первую очередь отнести просодические признаки последнего: интонацию, ритмические структуры <...>; вероятно, велико значение опоры на ключевые слова, которым тоже свойственна просодическая специфичность <...>. Несколько подробнее этот вопрос будет освещен ниже. Пока же нам важно оговорить, что принцип нисходящего восприятия, конечно, не означает некоторого «мистического» проникновения в смысл сообщения «поверх» его материального субстрата. Элементы материального субстрата – фактического звукового оформления текста – безусловно играют решающую роль, вместе с информацией о ситуации речевого акта и фоновыми знаниями, в формировании начальной семантической гипотезы.

Сам по себе факт выдвижения гипотезы тоже можно толковать двояким образом. Первое толкование – вариант теории анализа через синтез: человек порождает не столько гипотезу о содержании высказывания, сколько само высказывание, и затем проверяет на совпадение с этим последним характеристики реального сообщения, подлежащего распознаванию. Такой подход может быть полезным для автоматического распознавания речи, преимущественно при резком сужении круга сигналов, на которые должна реагировать система: система генерирует некоторый сигнал, и все поступающие на ее вход сигналы извне проверяются на сходство с этим последним по какому-то набору признаков; при достижении сходства, соответствующего определенному пороговому значению, система реагирует заданным образом.

Нам ближе второе возможное толкование положения о гипотезе, с которой начинается процесс восприятия речи: оно, как, собственно, уже в общих чертах говорилось выше, заключается в том, что на первых стадиях восприятия речи человек определяет лишь самые общие, грубые, абстрактные характеристики высказывания (например, его отнесенность к типу повествовательных / вопросительных / побудительных и некоторые другие). Эти характеристики подлежат уточнению, конкретизации, развитию, а, возможно, и корректированию, – и в этом смысле представляют собой гипотезу. Гипотеза и при данном толковании носит семантический характер: слушающему свойственна тенденция кратчайшим путем «выходить» на смысл сообщения, и те первые характеристики сообщения, которые упоминались выше, уже несут черты будущей семантической конструкции.

4.2.2. Если начальные этапы восприятия речи связаны с выдвижением гипотез, семантических по своей природе, то как человек воспринимает новые, незнакомые, тем более – просто бессмысленные слова и целые высказывания? Нередко приходится сталкиваться с тем, что сама способность человека идентифицировать неосмысленные (для него либо объективно) высказывания доказывает ошибочность концепции нисходящего восприятия. В действительности, однако, эти факты, сами по себе несомненные, ей не противоречат. Дело в том, что нулевой гипотезой восприятия речи всегда выступает презумпция осмысленности: любое речевое произведение человек сначала пытается интерпретировать как осмысленное, подыскивая для него ту или иную семантическую интерпретацию. Лишь убедившись в неэффективности такого рода попыток (или же зная заранее, что он имеет дело с чем-то несемантизуемым), слушающий меняет стратегию и переходит к более детальному анализу акустической информации, идентифицируя в конечном итоге слышимое как определенную последовательность фонем. Даже и в этом случае общая направленность «сверху вниз» сохраняется: во-первых, как сказано, человек в любом случае начинает с семантической гипотезы, пусть и отвергая ее, а, во-вторых, распознавание бессмысленных звуковых последовательностей тоже проходит путь от грубого представления с опорой преимущественно на просодические характеристики и лишь затем – и на основе этой информации – происходит дальнейшая конкретизация сигнала как цепочки фонем <...>.

Нельзя также преувеличивать способность человека воспринимать бессмысленные звуковые последовательности. Каждому по опыту известно, насколько трудно идентифицировать даже собственные имена разного рода (имена, фамилии, географические названия и т.п.), особенно если они выходят за рамки привычного круга. Сколько-нибудь «длинные» асемантичные высказывания, в особенности превышающие объем эхоической памяти, человек, как правило, воспроизвести – очевидно, и распознать – просто не может. Возможность оперирования фонемным кодом как кодом единственным, даже фонемным кодом с участием просодических средств, у человека, можно полагать, носит достаточно ограниченный характер; хотя человек все же располагает такой возможностью, она используется лишь в очень узком кругу ситуаций.

4.2.3. Как и в лингвистике, в исследованиях по восприятию речи специалисты редко выходят за рамки высказывания. Между тем, человек заведомо способен воспринимать текст теоретически неограниченной протяженности. Коль скоро это так, восприятие речи никак не может носить исключительно нисходящий характер: его единицей, разумеется, не будет выступать целостный текст неопределенно большого объема, семантическая структура такого текста будет «собираться» из семантических структур некоторых «подтекстов» – фрагментов, распознаваемых текущим образом. А это значит, что необходимо сочетание нисходящего и восходящего восприятия.

5. Признание данного непреложного факта заставляет сформулировать подлежащие решению проблемы следующим образом. Каково соотношение стратегий нисходящего и восходящего восприятия в речевых актах разных типов? Каковы верхний и нижний пределы для единиц языка, использующихся как единицы восприятия? Иначе говоря, в терминах каких самых крупных и самых мелких единиц человек способен воспринимать речь в режиме нисходящего и восходящего восприятия? От чего зависит выбор единицы, выступающей как самая крупная (самая мелкая)? Каким образом осуществляется переход от крупных единиц к мелким и наоборот?

Во избежание недоразумения, возможно, следует упомянуть, что, говоря о крупных и мелких единицах, мы имеем в виду не столько их физический формат, сколько степень структурной сложности, принадлежность к более высоким / более низким уровням языкового механизма.

Само собой разумеется – оговоримся еще раз, – что ответы на вопросы, поставленные выше, сегодня во многом будут носить гипотетический характер (а применительно к части вопросов мы ограничиваемся их постановкой). Хотя в литературе можно найти огромное количество экспериментального материала, имеющего то или иное отношение к интересующим нас проблемам, материал далеко не всегда поддается однозначному истолкованию: эксперименты редко ставятся таким образом, чтобы решаемая частная задача мыслилась как фрагмент некоторой общей концептуальной схемы.

5.1. Функциональный подход ко всему, связанному с языком и речевой деятельностью, предполагает и для восприятия речи выдвижение обычного вопроса о целях и средствах соответствующего процесса. Вполне очевидно, что целью является установление смысла сообщения. Но даже такое простое и, казалось бы, самоочевидное утверждение в действительности не есть лишь констатация факта, ибо желательно определить, что значит «установить смысл сообщения». Обсуждая вопросы семантики, а затем порождения речи, мы видели, что уже семантика может быть представлена на разных уровнях: это и пропозициональная структура, и темо-рематическая, и диффузный личностный смысл. Не приходится удивляться тому, что и в существующих концепциях восприятия речи, памяти можно встретить разные мнения о том, что же собой являет смысл, который слушающий (читающий) извлекает из текста. Согласно одним авторам, понять текст – это установить его пропозициональную структуру, которая лежит в основе любого текста. Чаще считают, что эта структура, называемая «базой текста», не сводится к простой последовательности пропозиций, соответствующих отдельным высказываниям текста, а представляет собой макроструктуру, в которую индивидуальные пропозиции входят на правах членов, вступающих в определенные иерархические отношения <...>. Для возникновения макроструктуры считают важным и использование фоновых и выводных знаний. Первые заполняют смысловые лакуны, неизбежные практически в любом тексте, вторые – элемент упорядоченности, вносимой субъектом восприятия, а также выведение им тех или иных следствий (инференций) из пропозиций и их сочетаний.

На реальность последних положений указывают некоторые экспериментальные данные. Так, из риторики, которая в настоящее время переживает своего рода ренессанс <...>, известно, что существует «грамматика» различных жанров, причем не только профессионально-литературных, но и «бытовых» наподобие рассказа о путешествии и т.п. Такой смысловой грамматикой имплицитно владеет любой носитель языка, выражается она в правилах семантической упорядоченности текста. Эксперименты показывают, что текст, отвечающий правилам семантико-риторической грамматики, воспринимается, запоминается и воспроизводится лучше, чем текст, в котором нарушены соответствующие правила, закономерности <...>.

Аналогично, если испытуемым сообщается предварительно название рассказа, который им предлагается прослушать и затем пересказать, то они справляются с задачей лучше, чем когда название отсутствует. Ухудшение восприятия имеет место и тогда, когда название неточно отражает основную тему, основное содержание рассказа <...>. Поскольку название – своего рода вершина семантической иерархии, приведенные данные говорят именно в пользу процесса иерархизирующего структурирования, который осуществляется слушающим (читающим) при восприятии текста, при извлечении его смысла.

5.2. Согласно Ф. Джонсон-Лэйрду, структура пропозиций – лишь один из видов «семантической записи», которой пользуется человек при восприятии текста и для сохранения результатов этого процесса в памяти. Два других вида – это «ментальные модели» и образы <...>. Статус последних наименее ясен, хотя утверждается, что имеет место отображение пропозициональных структур на ментальные модели, а последних – на образы. Что же касается ментальных моделей, то такая модель понимается как непосредственное отражение ситуации, описываемой воспринимаемым текстом.

Гипотеза Джонсон-Лэйрда представляется нам в своих наиболее общих чертах плодотворной. Использующиеся в ней понятия хорошо коррелируют с лингвистическими, психолингвистическими и психологическими представлениями. Макроструктура семантики текста как иерархия пропозиций плюс фоновые и выводные знания – это расширенная указанными дополнениями система языковых фреймов, действительных для данного текста. Ментальная модель – это система собственно когнитивных фреймов, перцепт, отвечающий семантике текста. Наконец, образ в описываемой системе можно понимать как смысл – или некую систему смыслов – в духе Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева.

Как можно видеть, здесь присутствуют те же разновидности – они же этапы – отражения, которые предлагалось различать выше для речепорождения, только, естественно, как бы в зеркальном варианте.

5.3. Упомянем еще одно важное обстоятельство. Семантические представления разной когнитивной глубины, о которых здесь шла речь, с одной стороны, сосуществуют, никоим образом не исключая друг друга; в типичном случае это разные стадии переработки одной и той же информации (одного и того же текста). С другой стороны, человек, в зависимости от характера информации и личностных установок, может не перекодировать воспринимаемую информацию с использованием всех имеющихся разноуровневых средств. Глубина перекодирования может оказаться минимальной: воспринимающий текст человек сохраняет языковую форму высказываний, если высказывания в чем-то не удовлетворяют привычным фреймам, сценариям. Так, Джонсон-Лэйрд сообщает, что испытуемые запоминают лучше смысл высказываний, отражающих стереотипные ситуации, чем их языковую форму, в то время как для высказываний, отражающих нестереотипные, в чем-то необычные ситуации, положение обратное: в этом случае лучше запоминается языковая форма, буквальный состав высказывания <...>. Данные этого рода демонстрируют одновременно и относительную автономность семантики, семантического компонента языка, и гибкость стратегий, доступных носителю языка, отсутствие принудительного набора процедур и операций в процессах восприятия речи (и, соответственно, хранения информации в памяти и извлечения ее из памяти).

5.4. В излагавшихся представлениях, как можно видеть, пока не нашлось места для темо-рематической структуры высказывания. В действительности это не совсем так. И пропозициональное представление, и ментальная модель – это некоторые структуры, а самая грубая, самая глобальная структура, которую можно приписать любому смысловому образованию (если это не номинация предмета), – структура темо-рематическая: мы можем считать, что постигли «в первом приближении» смысл данного сообщения, если нам ясно, что в нем говорится – и о чем, пусть даже весьма приблизительно. А это и есть сопряжение темы и ремы (= субъекта и предиката) как основных компонентов семантики высказывания, равно и текста.

Коль скоро установление смысла сообщения в определенной степени эквивалентно выяснению его темо-рематической структуры (темы и ремы), то естественно предположить, что уже первой попыткой человека на этапе, когда ему в той или иной мере открыт доступ к информации о смысловых, семантических параметрах текста, будет именно попытка «выйти» на тему и рему: человек и, шире, живой организм, как правило, стремится достичь цели кратчайшим путем из возможных.

Из этого не следует, конечно, что первая стадия речевосприятия и есть установление темы и ремы, скорее, это попытка найти средства установления последних и, если таковые представлены, опереться на них для выяснения темо-рематической структуры.

5.5. Каковы же эти средства, какой характер они могут носить вообще и в различных языках? К этому вопросу мы и перейдем несколько ниже. Сейчас же кажется необходимым отметить, что гипотеза, в общем виде сформулированная нами, существенно отличается от большинства принятых в литературе концепций. Как психолингвисты, так и специалисты по распознаванию речи, в особенности автоматическому, чаще всего исходят из схемы линейного восприятия: даже те из них, которые не стоят на уже устаревающих позициях строго восходящего восприятия, полагают, тем не менее, что любые языковые единицы распознаются в порядке их естественного следования. При этом на восприятие последующей единицы оказывает влияние прежде всего ее левое окружение (предтекст в терминологии некоторых авторов), поскольку его характер налагает ограничения разного рода на тип продолжения речевой цепи; влияние же правого окружения (посттекста) сказывается лишь в небольшой степени или вообще отсутствует.

5.5.1. Существуют и попытки обосновать эти представления экспериментально, в частности, на материале восприятия письменного текста. Так, в ряде публикаций приводятся данные экспериментов, в ходе которых испытуемым предлагалось читать предложения с омографическими словоформами, грамматическая омонимия которых разрешалась правым контекстом, например: Волосу тетки на голове было много, Учителя школы-интерната № 7 Лукашевича наградили орденом Ленина. Согласно данным экспериментов (которые, скорее всего, подтверждаются и восприятием читателя, которому пришлось прочесть вышеприведенные примеры), испытуемые достаточно стабильно идентифицировали первые слова предложений неверно, что легко определялось ошибками в ударении, и (сознательно) вносили поправки, возвращаясь к началу, только тогда, когда доходили до слов, однозначно снимающих омонимию, т.е. было в первом примере, наградили – во втором и т.п. Из этого был сделан вывод, что правый контекст – практически не влияет на восприятие (а левый – лишь в некоторых определенных случаях, а именно при наличии противопоставления в соседних предложениях и наличии вопросно-ответной структуры) [Б.С. Мучник].

Между тем автор, материалы которого мы привели, дает следующее описание процесса восприятия при чтении: «Психологически дело представляется таким образом: вначале читающий ощущает связь читаемого слова с предшествующим (т.е. понимает, что читаемое слово, или, точнее, слово, к чтению которого он только что приступил, зависит от предшествующего слова, относится к нему), а затем в зависимости от этой связи понимает читаемое слово в том, а не ином значении, т.е. в значении, обусловленном связью читаемого слова с предшествующим словом». Как можно видеть, по крайней мере по отношению к левому контексту объективно признается, что читающий сначала устанавливает в качестве предварительной оценки некоторые структуры на материале более протяженном, нежели одно слово.

Что же касается экспериментальных результатов по выявлению роли правого контекста, то их трактовка тоже не должна быть столь прямолинейной. Надо учитывать, что процесс восприятия речи, как устной, так и письменной, включает с необходимостью элемент выдвижения гипотез с их дальнейшим верифицированием – подтверждением или, наоборот, корректированием, заменой. Одна из важнейших гипотез – выбор одного из слов или словосочетаний на роль элемента, отвечающего теме. Как более подробно будет говориться ниже, одним из характерных свойств таких слов, словосочетаний, – вероятно, универсальных, – выступает начальное положение в высказывании вместе с грамматической немаркированностью (если в языке не предусмотрены специальные средства выделения темы с помощью особых показателей). Два важных следствия вытекают из сказанного: во-первых, операция по вычленению слова-темы относительно независима, слушающий (читающий) должен в качестве отдельного шага анализа установить, о чем пойдет речь – отсюда и определенная независимость темы по отношению к правому контексту; во-вторых, начальное в высказывании слово, которое формально допускает интерпретацию в качестве номинативной словоформы, всегда будет предпочтительно восприниматься как тема. Именно действие данных тенденций и объясняет, можно думать, те экспериментальные данные, которые приводились выше.

Среди этих данных присутствовали и ошибки на материале иного характера. Ср. предложение Название сорта ему ничего не говорило о принадлежности к той или иной плодовой породе, а по внешнему описанию сорта вишни и черешни очень сходны, где испытуемые систематически читали сорта, а затем поправляли себя, изменяя ударение и словоформу – сорта [Мучник]. В данном случае и объяснение должно быть несколько иным, хотя в принципе сходным: в приведенном предложении словоформа сорта естественно заполняет валентность отглагольного имени описание (здесь описанию), к тому же напрашивается способствующий такой интерпретации семантико-синтаксический параллелизм с элементом противопоставления: название сорта – внешнее описание сорта; позиция темы следующего предложения – опять-таки, по общему правилу, инициальная – при таком прочтении «отходит» словосочетанию вишни и черешни, что и дает по крайней мере стилистически ущербную концовку, заставляющую читателя пересмотреть первоначальную гипотезу.

В связи с последним примером можно выдвинуть еще одно соображение – вернее, развить уже упомянутое выше. Среди подлежащих решению важнейших проблем значился вопрос о единицах восприятия речи. Вполне очевидно, что эта проблема самым непосредственным образом связана с механизмами членения речевого потока, текста на определенные отрезки. Забегая несколько вперед, можно сказать, что такие отрезки, их границы во многом определяются валентностными свойствами слов и их сочетаний: граница в типичном случае проводится там, где кончается сфера действия валентностей. Поэтому в фигурировавшем выше примере – по внешнему описанию сорта – это, так сказать, валентностно-естественное сочетание, оно удовлетворяет тенденции устанавливать максимального объема группы по валентностным потенциям.

Заметим, кстати, что из изложенного не следует с необходимостью пословно-цепочечный анализ: валентностно ориентированные границы могут устанавливаться и без детального анализа элементов выделенных групп, к чему слушающий (читающий) прибегает в случае необходимости как к следующему этапу; возможно, видимо, и использование некоторых процедур анализа, симультанного членению <...>.

5.5.2. Попытки обосновать линейность речевосприятия предпринимались и с позиций теории функциональных систем П.К. Анохина. Речь при этом понимается как «сцепление ассоциаций» <...>, в плане восприятия это истолковывается таким образом, что, например, распознавание 3-го слова в предложении из трех слов «есть результат синтеза... первых двух слов, или афферентного синтеза по Анохину. Первое слово несет функцию источника опережающего возбуждения, второе слово – пускового возбуждения. Синтез этих двух систем возбуждений приводит к актуализации третьего слова» <...>. Иерархия в данной схеме присутствует лишь как организация словаря: <...>.

Что касается словаря, то подобная картина, вполне возможно, в какой-то степени приближается к действительности. Но в любом случае она не заменяет представлений об иерархичности речевой деятельности, в частности, восприятия речи, без чего нельзя рассчитывать на сколько-нибудь адекватное понимание этих сложнейших процессов. Следует упомянуть также, что с формальной точки зрения представление речи как «сцепления ассоциаций» близко ее моделированию как марковского процесса, где линейная цепочка описывается исчерпывающим образом распределением условных вероятностей. Но описание речи как марковского процесса упрощает реальную ситуацию до такой степени, что фактически лишает исследователя возможности проникнуть в закономерности речепроизводства и речевосприятия, даже строения текста как такового. Это убедительно показал Н. Хомский <...>.

5.5.3. В какой-то степени близкие представления можно найти и в некоторых работах по автоматическому распознаванию речи, причем их авторы склонны переносить постулируемые и частично воплощаемые в действующих моделях закономерности на процессы естественного речевосприятия. <...>

Для нормального же «человеческого» восприятия речи, взятого в целом, строго последовательное, линейное восприятие оказалось бы крайне неэкономным, громоздким и, в сущности, мало «осмысленным». Все, известное нам о психике человека, – его склонность к использованию эвристик, к опережающему отражению действительности, к построению многоуровневых процедур с возможностью обходиться обращением к высшим уровням, – все это говорит против гипотез, которые кладут в основу механический перебор некоторых единиц (слов), ограниченный лишь априорными и апостериорными вероятностями.

6. Итак, как мы уже говорили выше, более реалистичной мы считаем гипотезу, согласно которой воспринимающий речь человек не есть своего рода следящая система, более или менее пассивно реагирующая на речевой сигнал по мере его развертывания во времени; напротив, человеку свойствен активный поиск в пространстве текста с целью установить его смысловую структуру на возможно более ранних этапах процесса речевосприятия. Мы уже выдвинули, далее, предположение о том, что одним из первых шагов может быть поиск темы сообщения. В связи с этим хотелось бы привлечь и высказанную в иной связи идею Э.Л. Кинэна (уже упоминавшуюся выше) о «выражениях автономной референции». По мнению Кинэна, в любом ядерном предложении выделяется именная группа, референт которой может быть определен слушающим безотносительно к референтам других именных групп. Такая именная группа «либо непосредственно относится к объекту, физически представленному в речевой ситуации, либо отсылает к объекту, который уже идентифицирован (или о котором известно, что он существует)». Как нам представляется, слово, отвечающее теме, и является в типичном случае «выражением автономной референции»: последнее мыслится как точка отсчета, по отношению к которой устанавливаются референтные связи в высказывании, но ведь и тема должна быть такой же точкой отсчета, поскольку именно с нее «все начинается»; прежде чем передавать некоторую информацию, необходимо сообщить, о чем эта информация.

Естественно обратиться к тому, какими формальными признаками в тексте обладают слова, отвечающие теме. Если такие признаки существуют, то задача отыскания темы становится вполне разрешимой. <...>

Введение

Восприятие звучащей речи <...> представляет собой бурно развивающуюся область исследований, объединяющую лингвистов, психологов, физиологов, специалистов по компьютерным системам, по искусственному интеллекту и др. <...>

Исследование восприятия звучащей речи – это изучение того, какие операции производит человек, чтобы от акустического речевого сигнала перейти к некоторому символьному представлению <...>. Хорошо известно, как широко дебатируются проблемы восприятия речи в общей психологии. Различные школы по-разному решают вопрос о том, каким образом стимул, обладающий определенной физической природой, отражается посредством внутреннего ментального представления (в свою очередь имеющего физический субстрат – определенное состояние нервной системы человека). В нашем случае сложность задачи существенно возрастает. Процесс интерпретации речевого сигнала с неизбежностью опосредуется культурной – в широком смысле – системой координат, присущей человеку. Достаточно упомянуть, что физически один и тот же символ может получить разное истолкование и соответственно представление в зависимости от языка, носителем которого является субъект восприятия. Коль скоро владение языком – ярчайшее отличие человека, выделяющее его из среды всех живых существ, то и восприятие речи, будучи наиболее «человеческим» из всех видов восприятия, принадлежит к самым интересным и сложным аспектам анализа человеческой деятельности.

Несомненна и практическая важность исследования восприятия речи. Назовем лишь некоторые области потенциального применения результатов перцептивных речевых исследований. Прежде всего это широко признанная и разрабатываемая в мощных исследовательских центрах США, Западной Европы, Японии, отчасти и СНГ область автоматического распознавания речи. Автоматическое распознавание речи с помощью компьютерных устройств позволило бы решить такие проблемы, как речевой ввод данных в компьютер, печать «с голоса» («автоматическая пишущая машинка»), речевое управление машинами и механизмами и т.п. <...>

Другая область, развитию которой должен способствовать анализ процессов речевосприятия, – это изучение патологии речи и слуха. <...> модель восприятия речи может служить эффективным средством верификации концепций речевых расстройств. <...>

Наконец, работа в области искусственного интеллекта тоже немыслима без моделирования восприятия речи и, шире, речевой деятельности как таковой (а проблема восприятия речи, в свою очередь, не может быть решена в полном объеме вне рамок искусственного интеллекта).

<...> Хотелось бы отметить условия, которые нам казалось необходимым соблюдать при работе над данной темой. Коль скоро нас интересует адекватное воспроизведение соответствующей разновидности человеческой деятельности, мы не имеем права игнорировать какие бы то ни было звенья, аспекты, процедуры и операции при переходе от акустического сигнала к символьному представлению заданного вида. Например, исследователь волен отстаивать концепцию, в соответствии с которой план выражения воспринимаемых речевых единиц описывается в терминах артикуляторных жестов, акустические же характеристики не играют в этом никакой роли <...> Однако, отражая модельными средствами реальный процесс речевосприятия, мы не вправе «опускать» ту стадию, когда в распоряжении слушающего еще нет другого источника информации, кроме самого акустического сигнала (плюс, естественно, знание языка, фоновые знания и т.п.).

Хотя данный конкретный исследователь или исследовательский коллектив, конечно, может избирательно концентрировать свои усилия в той или иной подобласти, отвечающей одному из фрагментов общей модели речевосприятия, сам процесс исследования должен направляться некоторой гипотезой об общем строении модели. Последняя может быть реализована лишь компьютерными средствами. Существуют два принципиальных источника ее верификации: поведение носителей языка, прежде всего в экспериментальных, т.е. контролируемых условиях, и воспроизведение процесса речевосприятия с использованием разработанной компьютерной модели «вместо» человека.

Еще одно важное обстоятельство заключается в том, что необходимо учитывать различие перцептивных стратегий в зависимости от типа языка. В существующей литературе обычен подход, когда исследователи стремятся обнаружить некоторые универсальные свойства модели, присущие «абстрактному» носителю языка. Но в действительности, кроме универсальных стратегий, важное место должно принадлежать стратегиям, обусловленным характеристиками используемого языка. Например, если мы утверждаем, что важным перцептивным «ключом» является тип ритмической структуры, определяемый прежде всего словесным ударением, то нельзя не учитывать, что достаточно широко распространены языки, лишенные словесного ударения как особого фонологического средства: для таких языков необходимо искать другие «ключи». <...>

Зависимость перцептивных стратегий от типа языка есть, в сущности, частный случай самообучаемости перцептивной системы: такие, а не иные стратегии используются потому, что человек «отрабатывал» соответствующие системы в раннем онтогенезе в данной языковой среде. Эти рано сформировавшиеся установки выступают относительно жесткими. Однако одновременно, и тоже в раннем онтогенезе, человек (ребенок) не может не формировать и более гибкие стратегии, которые позволяют ему подстраиваться под индивидуальные или групповые характеристики говорящих: позволяют адекватно интерпретировать высказывания, принадлежащие мужчинам, женщинам, детям со всем диапазоном их индивидуальных различий. Нельзя исключить и того, что эти последние стратегии являются генетически заданными (врожденными), и именно таким образом обеспечивается сама возможность самообучения. <...>

ГЛАВА I

Современные модели восприятия речи: критический обзор

В настоящее время известно около 15 моделей восприятия речи, которые отличаются как общей «идеологией» – принципами, заложенными в основу соответствующих разработок, так и детальностью, богатством (или бедностью) привлекаемого экспериментального материала, степенью ориентированности на реальные процессы и стратегии, присущие воспринимающему естественную речь человеку, наконец, уровнем формализованности и пригодности для воплощения в виде компьютерных программ или специализированных устройств.

Относительно последних двух пунктов стоит сказать несколько подробнее. На первый взгляд, степень гуманитарной адекватности – как можно условно обозначить отмеченные два свойства моделей восприятия речи – противоречат друг другу: в первом случае исследователь стремится максимально воспроизвести в модели все реальные процессы, которые обеспечивают восприятие речи человеком, вне зависимости от возможности / невозможности, легкости / трудности реализации данной модели в виде компьютерной программы; во втором случае основным требованием к модели выступает именно ее компьютерная реализуемость – при условии, разумеется, что компьютерная модель способна адекватно сопоставлять естественному звучащему тексту запись данного вида. При ориентации на компьютерную адекватность как основную цель моделирования исследователи нередко отклоняются тем или иным образом от требования включать в модельное представление те и только те процедуры, которыми, как можно думать, реально пользуется человек.

В известной степени противопоставление, очерченное выше, реально <...>. Но только лишь в известной степени. Дело в том, что компьютерную реализуемость модели не следует считать неким «внешним» условием или же аспектом чисто прикладного характера. Модель интересующего нас вида не может не быть действующей, ибо динамическая природа – неотъемлемое свойство ее естественного прототипа. Поскольку о механической действующей модели восприятия речи по понятным причинам говорить не приходится, единственно возможный вариант действующей модели с необходимостью оказывается компьютерным.

Из сказанного следует, что именно компьютерное моделирование есть тот инструмент, который сущностно адекватен задаче: исследованию реальных процессов восприятия речи. Выше мы говорили о «процедурах, которыми, как можно думать, реально пользуется человек» при восприятии речи. На существование таких процедур нам обычно «намекают» экспериментальные данные, именно они позволяют нам думать, что человек прибегает к соответствующим стратегиям. Но лишь встроив формализованные аналоги этих стратегий в (компьютерную) модель, мы получаем возможность проверить, как они функционируют – и функционируют ли вообще – в процессе достижения заданного результата. Тем самым без модельного «проигрывания» разных вариантов решения полное описание перцептивного процесса оказывается невозможным.

Иначе говоря, критерии гуманитарной и компьютерной адекватности выступают в качестве взаимно дополнительных. Первый требует, чтобы исследователь исходил из некоторых общих представлений о том, как может функционировать человек в решении перцептивных задач, а также из конкретных экспериментальных данных, релевантных для данной области. Второй дает в руки исследователя незаменимый способ объединения различных данных в целостную действующую систему и проверки их на функциональность, совместимость и эффективность в достижении заданного результата.

ГЛАВА 2

Основные принципы представления процессов речевосприятия

Начнем с замечаний терминологического характера. В некоторых традициях принято различать «восприятие языка» и «восприятие речи» .<...> здесь важно различать два аспекта, лишь один из которых носит более терминологический характер.

Мы имеем в виду, что говорить о «восприятии языка» вообще едва ли законно. Объектом перцептивных процессов выступает отнюдь не языковая система сама по себе, но именно речь (текст) как продукт ее деятельности.

Что же касается противопоставления процессов, связанных с восприятием фонем или слогов, с одной стороны, и словосочетаний, слов, тем более предложений, с другой, то различие между ними действительно есть, оно носит принципиальный характер. Восприятие фонем, слогов, равно как и тонов, акцентных контуров, интонационных типов не предполагает понимания, в то время как восприятие предложений, текстов, в известной степени слов и словосочетаний, в типичной ситуации именно понимание и предполагает. Условно говоря, в первом случае мы находимся в пространстве «между» акустикой / психоакустикой и языком, во втором – «между» языком и энциклопедическими знаниями.

Обсуждая этот вопрос, мы сталкиваемся с необходимостью уточнения самого понятия и термина «восприятие». <...> «В исследованиях по восприятию речи этот термин покрывал собой почти любые сенсорные и перцептивные операции, а в психолингвистике он использовался для обозначения таких разных процессов, как распознавание слов, сегментация речевого сигнала, определение сходства между двумя языковыми структурами и даже понимание связного текста» [Flores d'Arcais, 1989].

Мы, со своей стороны, предпочли бы следующую формулировку: восприятие речи есть приписывание языковой структуры речевому сигналу. Как можно видеть, данная формулировка акцентирует скорее результат, нежели процедурный аспект перцептивного процесса. Она в значительной степени снимает то противопоставление требующих / не требующих понимания перцептивных операций, о котором говорилось выше. В процессе восприятия речи слушающий (нас интересует в первую очередь восприятие речи звучащей) должен интерпретировать речевой сигнал в терминах соответствующей языковой системы. Последняя обладает, как минимум, номинативным (словарным плюс, возможно, словообразовательным), фонологическим, морфологическим, синтаксическим и семантическим компонентами с собственными единицами и правилами. Следовательно, поступающий речевой сигнал должен быть перекодирован слушающим в структуру, охарактеризованную через признаки, принадлежащие всем или некоторым из названных выше компонентов. Так, результатом восприятия может быть установление лишь фонологической структуры, например фонемной цепочки и места ударения, без отождествления полученной единицы с одной из словарных единиц, как это и имеет место реально при восприятии бессмысленных, новых слов или имен. В других случаях результатом работы перцептивных механизмов будет структура, сформированная словами, отождествленными с соответствующими словарными единицами, которые (слова) входят в определенные синтаксические и семантические отношения друг с другом, а сами обладают, в свою очередь, внутренней структурой, морфологической и, в плане выражения, фонологической.

Иначе говоря, возможна разная «глубина» восприятия, определяемая мерой, полнотой использования языковой системы для внутреннего представления речевого сигнала. Кроме того, возможны разные пути, разные процедуры достижения данного перцептивного результата: так, установление фонемной цепочки, выступающей экспонентом слова, может быть получено в силу анализа акустической картины, обрабатываемой с целью извлечения информации о коррелятах тех или иных дифференциальных признаков, но может быть и побочным результатом действия механизмов предсказания, которые прогнозируют, иногда с вероятностью, равной единице, появление конкретного слова в данной точке речевой цепи. В типичном случае для воспринимающего речь человека нет субъективного различия между разными путями формирования языкового перцепта.

Здесь мы вплотную подходим к вопросу о структурировании перцептивного механизма и его процедур. Однако сначала представляется необходимым выделить доперцептивный, или, условно, психоакустический, механизм, функционирование которого составляет необходимую предпосылку работы перцептивного.

Психоакустический блок, или модуль, не обладает специфичностью ни по отношению к конкретному языку, ни по отношению к языку вообще. Он, в сущности, совпадает с анализатором, генетически предназначенным для обработки слуховой информации, т.е. со слуховым анализатором – вернее, с сенсорными (рецепторными), т.е. низшими отделами последнего. <...> механизмы психоакустического модуля измеряют частотные, временные, энергетические параметры звукового сигнала в их соотношении. Эти механизмы преднастроены (предпрограммированы), их деятельность поддается описанию посредством соответствующих функций. Едва ли можно говорить об их обучаемости в собственном смысле слова, хотя, безусловно, можно говорить об обучаемости систем, «считывающих» показания психоакустических механизмов и структурирующих их определенным образом.

На выходе психоакустического модуля формируется описание исходного речевого сигнала в виде последовательности дискретных сегментов речевого потока, еще не имеющих размерности фонем. Эти сегменты образуются в результате работы процедур микросегментации <...>, и каждый из них описывается набором признаков с указанием их «весов» (вероятностей). По своему содержанию они, видимо, могут совпадать с выходными сигналами «детекторов акустических признаков» <...>.

Сами перцептивные механизмы несомненно включают блок, или модуль, непосредственно работающий с информацией, соответствующей выходу психоакустического модуля. Иначе говоря, выход психоакустического модуля доступен для целого ряда когнитивных систем, в том числе и для перцептивной речевой системы, для одного из ее модулей. Последний включается в работу, когда принимается решение о том, что звуковой сигнал является речевым. Будем говорить о таком модуле как о фонетико-фонологическом. Он включает некоторый набор субмодулей. Их точный состав не может быть пока определен.

Во входных субмодулях данного модуля принимаются решения о фонемах, дискретной последовательностью которых может быть описан данный участок речевого потока. Для этого на каждом из сегментов используются комбинации признаков, полученные в психоакустическом модуле, а также данные для нескольких последовательных сегментов. При принятии решений учитываются вероятности признаков, так что первыми выдаются наиболее вероятные фонемные решения.

Если результаты лексического поиска и работы последующих уровней анализа при полученной таким образом фонемной последовательности окажутся неудовлетворительными и возникнет необходимость «вернуться» к уровню создания фонемного описания, чтобы попытаться получить более подходящую цепочку фонем в качестве описания данного сигнала, то будут повторно задействованы входные субмодули; при этом исходная информация для них (выходные сигналы психоакустического модуля) должна храниться в памяти и не может быть изменена процедурами «сверху вниз».

Ясно, однако, что в любом случае мы имеем дело с многоканальной системой, пронизанной прямыми и обратными связями, которые позволяют ей функционировать в интерактивном режиме <...>.

В отличие от психоакустического модуля, фонетико-фонологический складывается прижизненно, нормально в раннем онтогенезе. Его механизмы, будучи сформированными, тоже в известном смысле преднастроены: они осуществляют в пространстве наличного сенсорного материала активный поиск информации, которая может быть перекодирована в некоторое символьное представление, отвечающее системе данного языка.

В частности, для каждой фонемы конкретного языка должен существовать, вероятно, ее перцептивный эталон. Последний задает конфигурацию признаков, выделяемых психоакустическим модулем, а также допустимые пределы их варьирования относительно заданных условий (высоты голоса, темпа речи, позиции и т.п.) и относительно друг друга. Метрика перцептивного эталона позволяет системе использовать функцию сходства для определения меры близости конфигурации признаков, выделяемых психоакустическим модулем, к конфигурации эталонной. Эта операция необходима, поскольку реальные параметры речевого сигнала сплошь и рядом отличаются высокой степенью неопределенности. Гиперпризнаки <...>, возможно, целесообразнее интерпретировать как такую ситуацию, когда значение функции сходства позволяет отнести данную конфигурацию признаков к двум или более эталонам с равной вероятностью.

Правда, смысл введения понятия гиперпризнаков в этой модели был связан не с тем, что слушающий не может использовать соответствующую информацию, а, скорее, с тем, что он не должен («не обязан») ее использовать: гиперпризнаки, по мысли авторов модели, позволяют достичь идентификации языковых единиц более экономными средствами. Но мы сейчас обсуждаем фактически максимальные возможности каждого из модулей. Функционирование субмодулей, обладающих низким иерархическим статусом, может действительно в конкретных условиях оказываться избыточным, тем не менее все они необходимы для максимального использования всех ресурсов системы в минимально благоприятных условиях.

Выход фонетико-фонологического уровня представлен цепочкой дискретных единиц – символов, в типичном случае фонем. Как следует из сказанного выше, такая цепочка в достаточно большом числе случаев (хотя какая бы то ни было статистика нам не известна) не может фигурировать в качестве «готового» экспонента той или иной языковой единицы: часть членов этой цепочки может характеризоваться лишь мерой близости к фонеме А или же фонемам А/В (А/В/С...), а какая-то часть элементов цепочки может вообще отсутствовать (в сопоставлении с намерением говорящего), причем возможен как вариант, когда такое отсутствие абсолютно (ничто в сформированной фонетико-фонологическим модулем цепочке не говорит о том, что налицо нулевая редукция), так и вариант «относительного» отсутствия, когда фиксируется наличие сегмента, но не его качество. Последний случай можно интерпретировать как вычисление такой функции сходства, которая устанавливает равнозначную отнесенность данной конфигурации признаков к любому из перцептивных эталонов, отвечающих фонемам данного языка. <...>

До сих пор речь фактически шла о функционировании фонетико-фонологического модуля, который (субмодуль) ответствен за принятие решений относительно сегментных единиц – фонем (вопрос о слогах, также являющихся сегментными единицами, мы сейчас специально затрагивать не будем <...>). Но одновременно нужно допустить существование некоторого набора субмодулей, связанных с установлением супрасегментных, или просодических, характеристик речи. Как минимум, это интонационный субмодуль <...> и акцентный, а для тональных языков – тональный. Эти субмодули действуют параллельно сегментному, что, однако, никак не означает невозможности их иерархического соотношения <...>.

Разумеется, просодические субмодули также работают с информацией, полученной на выходе психоакустического модуля. Сформулируем здесь лишь несколько положений, связанных с возможными принципами функционирования акцентного субмодуля.

Обычно принимается, что информация об ударении – это фактически информация об акцентном контуре слова. Из этого следует, что для получения соответствующих характеристик необходимо обладать сведениями о членении звучащей речи на слова. Однако <...> информация о сегментации речевого потока на слова никоим образом не обеспечивается одними или даже преимущественно фонетическими признаками. Между тем есть основания полагать, что место ударения можно установить и без знания о том, где проходят границы слов, т.е. в определенном смысле эта задача может решаться в пределах фонологического (фонетико-фонологического) компонента.

Соответственно получение информации об ударении может пониматься как задача детектирования ударных слогов не по отношению к границам слова, а, скорее, по отношению друг к другу: определяется момент, соответствующий первому ударному слогу, второму, третьему и т.д. Это связывает нахождение акцентных характеристик с проблемой речевого ритма <...>.

<...> Результатом работы субмодуля является расстановка меток, соответствующих ударным слогам. <...>

Если в распоряжении системы имеются данные о составе цепочек сегментных единиц <...>, а также о местоположении ударных слогов, то необходима еще информация о членении речевого потока на слова, чтобы система могла обратиться к процедуре отождествления соответствующих цепочек с единицами словаря. Заметим сразу, что в языках с фиксированным ударением обнаружение ударных слогов естественным образом обеспечивает одновременно установление словесных границ <...>. Но и в языках с разноместным ударение, к которым принадлежит русский, выявление ударных слогов есть установление числа слов, что также содействует обнаружению словесных границ, особенно если учесть статистические закономерности местоположения ударного слога в слове.

<...> обратимся к механизмам словарного поиска.

Если словарь представить себе как некоторую упорядоченную совокупность словоформ (хотя это не очень реалистическая гипотеза <...>) и исходить из такой ситуации, когда фонемная цепочка, отвечающая слову, «заполнена» однозначно и без пропусков, то проблема словарного поиска решается тривиально. Идентификация данной цепочки, охарактеризованной просодически, в качестве экспонента некоторого слова (словоформы) реализуется в результате последовательного просмотра всего корпуса словаря. Как вполне понятно, такой процесс сплошного сканирования множества словарных единиц носит громоздкий характер. Процедуры этого типа, возможно, используются в ситуациях, когда распознаванию подлежат новые слова, а также слова, появление которых в данной точке речевой цепи характеризуется низкой вероятностью.

Более обычны ситуации, когда восприятие речи организуется встречной активностью субъекта восприятия. Использованию активных стратегий восприятия способствует то обстоятельство, что сам словарь пронизан множественными связями между его единицами – связями семантическими, грамматическими, фонетическими (фонологическими). Иначе говоря, упорядоченность словаря реализуется как наличие в его составе пересекающихся групп слов, каждая из которых объединена теми или иными признаками. Контекст речевого акта, установки слушающего, предтекст позволяют достаточно узко отграничить, прежде всего с семантической точки зрения, тот подсловарь, единицы которого слушающий «рассчитывает» встретить в воспринимаемом тексте. Поэтому сканирование, о котором говорилось выше, обычно осуществляется в рамках не всего словаря, а одного из подсловарей.

Меньший объем словаря (подсловаря) имеет одним из своих результатов снижение требований к точности и полноте описания входных единиц с фонетической (фонологической) точки зрения. В этих условиях и возникает возможность использования гиперпризнаков, понимаемых как признаки единиц супрафонемного формата, в типичном случае – слов. <...>

Любой подсловарь дополнительно стратифицирован в силу разной частотности входящих в него слов. Частотность слова также принадлежит к его гиперпризнакам.

Все используемые в процессе восприятия признаки (гиперпризнаки) иерархизированы за счет приписывания им определенных весов <...>. Поскольку идентификацию слов уместно понимать как активирование связей, принадлежащих ментальному лексикону, можно сказать, что признаки, которым отвечает меньший вес, достаточно часто вообще не используются: уровня активации, достигаемого за счет использования признаков высокого иерархического статуса (с большим весом), оказывается достаточно, чтобы имела место идентификация входной цепочки в качестве слова X.

Вес, приписываемый признаку, может носить постоянный и переменный характер. По-видимому, постоянно высокое значение весов свойственно тем признакам, которые отличает существенная помехоустойчивость. К последним принадлежат прежде всего просодические признаки. Частотность как таковую тоже представляется уместным отнести к признакам с высоким весовым значением, однако конкретное распределение слов по частотности будет зависеть от выбора подсловаря. В условиях шепотной речи, например, естественным будет снижение веса признака «звонкость/глухость», который в русском и в ряде других языков может фигурировать как гиперпризнак, характеризуя более или менее протяженные фонемные цепочки.

Можно предположить, что взаимодействие признаков (гиперпризнаков) в процессе лексического поиска формально описывается с помощью правил теории размытых, или нечетких, множеств <...>.

В другой редакции это будет утверждением о том, что контекст, частотность слова и другие факторы повышают или снижают требования к количеству и качеству акустической информации, необходимой для принятия решения об идентификации слова <...>: высокочастотные слова, слова, предсказываемые контекстом с достаточно высокой вероятностью, позволяют обходиться меньшим числом признаков, их менее выраженными акустическими коррелятами. При прочих равных условиях такие слова распознаются быстрее. В сущности, это проявление иерархически более высокого статуса таких признаков, как семантические и грамматические валентности, частотность и др. Вопрос об автономности / интерактивности различных компонентов перцептивной системы оказывается в значительной степени искусственным <...>: модули и субмодули перцептивной системы функционируют независимо, но результаты их работы постоянно сопоставляются.

Лишь очень кратко упомянем о тех проблемах, которые принято относить к высшим уровням языка и речевой деятельности и которые связаны не со словарем, а с правилами построения текста и соответственно его анализа при восприятии. Здесь очень важны разного типа валентности. Если расслоение словаря на подсловари сужает класс поиска слова в процессе интерпретации входной цепочки за счет парадигматических связей слова, то валентности дают тот же эффект за счет синтагматических связей. Приведем простой пример. Если предтекст содержит (уже идентифицированное) слово ограбить, то весьма высока вероятность появления слова в винительном падеже со значением лица (лиц) или имущественного объекта (ограбить банкира, богатых, квартиру, банк и т.п.). Иначе говоря, распознавание слова ограбить приводит к активации подсловарей, принадлежащих определенному семантическому полю, а также предопределяет грамматическую форму, в которой должны появиться соответствующие слова. Такого рода сужение класса поиска объясняется именно тем, что слушающий – носитель языка обладает знанием валентностей языковых единиц, и это знание используется как источник наложения ограничений на семантические и формальные свойства языковых единиц, которые могут быть в тексте после и / или до единицы X.

Из сказанного следует, в частности, что требуют оговорок традиционные формулировки <...> связи с разграничением сферы словаря языковых единиц и сферы правил, регулирующих использование этих единиц – т.е., практически, грамматики. При всей обоснованности такого разграничения необходимо признать, что уже в словаре при лексической единице должна быть записана достаточно детализированная информация, отражающая валентности этой единицы, равно как и ее частотность, форме– и словообразовательные потенции и т.д.

Для информации о формо– и словообразовательных потенциях требуется, в свою очередь, чтобы словарная единица была представлена как некая формальная структура с выделением блоков, релевантных для действия правил формо– и словообразования. Разные блоки и в процессе восприятия речи будут обрабатываться отдельно. Здесь возникает еще один источник максимального «распараллеливания» процесса восприятия, в данном случае выражающегося в том, что лексическая информация, а также разные виды грамматической информации обрабатываются отдельно и в значительной степени одновременно. В связи с этим заслуживают внимания экспериментальные результаты ряда авторов <...>, которые указывают на такой процесс распознавания, в частности префигированных слов:

«(1) установи, что в слове присутствует префикс и удали его [для дальнейшего] лексического поиска;

(2) найди в словаре основу;

(3) когда основа найдена, восстанови префикс и фиксируй слово. Распознавание [слова] осуществляется на данной стадии» [Emmorey, Fromkin, 1989].

Использование подобных и близких к ним процедур как раз и дает возможность представлять словарь, участвующий в процессах речевосприятия, не как множество словоформ, отражающих полную парадигму каждого слова (поскольку все члены парадигмы могут встретиться в тексте), а как множество основных, и притом внутренне структурированных словоформ, к которым по определенным правилам можно свести реальные словоформы текста.

Разумеется, префиксация, на которой сосредоточили свое внимание упомянутые выше авторы, – лишь частный, притом не самый распространенный способ грамматической информации. Суть в том, что система восприятия речи должна располагать отдельными модулями и субмодулями для обработки грамматической информации: на основе анализа определенных сегментов текста, фонемных цепочек, эти модули формируют гипотезы относительно синтаксической структуры предложения, а также целого ряда признаков наподобие грамматического времени, вида, числа и т.п. Вес, приписываемый этим гипотезам, должен быть достаточно высоким, ибо грамматическая структура служит источником существенных ограничений на вид структуры семантической, установление которой и является конечной целью процесса речевосприятия.

В то же время сама гипотеза о грамматической структуре верифицируется не только относительно результатов работы фонетико-фонологического модуля с его субмодулями, когда, например, информация о наличии вопросительного слова сопоставляется с типом интонации и, если рассогласования этих двух источников нет, принимается решение о коммуникативном типе предложения. Гипотеза о грамматической структуре высказывания должна одновременно находиться под контролем семантической гипотезы, или смысловых ожиданий слушающего, которые формируются <...> его собственными установками, ситуацией, контекстом и т.п.

С этой точки зрения процесс речевосприятия не только завершается «семантической стадией», но и начинается с таковой. Учитывая данное обстоятельство, равно как и неизбежное несовершенство самого акустического речевого сигнала (который в типичном случае просто не содержит информации, необходимой и достаточной для его декодирования), следует эксплицитно предположить, что автономная модель восприятия речи – автономная в том смысле, что она не использует информации, помимо содержащейся в сигнале и в обрабатывающей сигнал языковой системе, – просто невозможна. Задача создания полной и универсальной модели восприятия речи в этом смысле эквивалентна созданию искусственного интеллекта <...>.

В то же время <...> следует принимать во внимание, что возможна разная «глубина» восприятия и что само по себе восприятие не предполагает с необходимостью понимания. <...> человек обычно может записать на слух не очень длинное предложение (которое субъективно может быть представлено как последовательность единиц, числом не превосходящих объем оперативной памяти), даже не понимая его смысла, например, когда предложение отражает какую-то информацию из специфической сферы, чуждой слушающему. Это как раз и означает, что акт восприятия имел место, поскольку языковая структура речевому сигналу приписана, при этом приписанная семантическая структура носит сугубо внутриязыковой характер, т.е. отражает лишь словарные значения лексических единиц (если слова вообще знакомы слушающему) и связанную с ними информацию из области грамматической семантики.

Строго говоря, непосредственной задачей специалиста, моделирующего восприятие речи и не рискующего при этом вторгаться в область искусственного интеллекта, могло бы быть воспроизведение именно процедур такого рода.

В настоящее время лингвистика во многом избавилась от раннегенеративистских иллюзий, в частности, от уверенности, что лингвистические механизмы как таковые могут быть познаны с привлечением весьма ограниченного набора примеров (обычно сочиненных самим лингвистом). На смену этим достаточно наивным представлениям приходит понимание необходимости строить исследование даже самого «мелкого» фрагмента языковой системы с использованием репрезентативного множества текстов соответствующего языка. Оговоримся, что имеется в виду репрезентативность как в количественном, так и в качественном отношении – по представленности жанров, стилей и т.п.

Такое множество текстов стало уже традиционным называть корпусом. Приступая к исследованию конкретной проблемы, лингвист может (а в реальной ситуации, как правило, должен) составлять свой собственный корпус.

В последние десятилетия усилия лингвистов многих стран направлены на создание национальных, или универсальных, интегральных корпусов. Хотя критерии репрезентативности такого корпуса пока не вполне ясны, ясна задача: корпус должен обладать количественными и качественными параметрами, необходимыми и достаточными для построения на его основе адекватных словаря и грамматики соответствующего языка. Адекватность словаря определяется, с этой точки зрения, тем, насколько мала вероятность встретить в произвольном тексте – вне текстов корпуса – словарную единицу (слово, словоформу, фразеологизм), отсутствующую в словаре. «Произвольность» текста не следует понимать буквально: для любого корпуса, даже универсального, допустимы ограничения – например, невключение текстов диалектного характера. Адекватность грамматики мы предпочли бы трактовать как характеристику действующей, динамической системы, обеспечивающей речевую деятельность.

Иначе говоря, грамматика для нас – это механизм порождения и/или восприятия текста (речи). Адекватность такой грамматики – это ее способность порождать правильные (нормативные) тексты и только их (критерии нормативности задаются отдельно), а также анализировать с получением заданного результата (транскрипция, семантическая запись и т.п.) правильные тексты (с учетом допустимых отклонений от правильности <...>).

Уже использование логической связки «и/или» выше дает понять, что мы, не отрицая единства грамматического механизма на некотором уровне, признаем, тем не менее, возможность и даже необходимость выделять грамматику, отвечающую за порождение речи, и грамматику, «заведующую» восприятием речи.

Более того, в этом различении, восходящем к Л.В. Щербе с его активной и пассивной грамматиками, мы идем дальше, разграничивая также словари: генеративный (обслуживающий порождение речи) и перцептивный (обслуживающий восприятие речи). Именно последний, как компонент модели восприятия речи, будет интересовать нас в настоящей статье.

Прежде, однако, воспроизведем основные аргументы в пользу, как нам представляется, признания относительной самостоятельности перцептивного словаря <...>. Главной отличительной особенностью перцептивного словаря нам видится характер его единицы: в качестве таковой есть основания считать словоформу.

Можно считать экспериментально доказанным, что важным ключом для идентификации слова при его восприятии (изолированно или в тексте) выступает частотность данного слова. Но частотность слова как лексемы – в известном смысле фикция. Реальной частотностью характеризуются именно отдельные словоформы слова, причем разные словоформы одного и того же слова могут существенно отличаться по частотности. Точно так же можно считать доказанным, что еще один важный ключ, используемый для предварительной, грубой классификации слова при восприятии речи, это его акцентный контур. Но и акцентный контур – даже более непосредственно, нежели частотность – есть признак словоформы, а не лексемы. Разные словоформы одной и той же лексемы могут обладать разными акцентными контурами, совокупность которых образует так называемую акцентную кривую, ср., например, сад, саду, (в)сад, (в)садах и т.п. Акцентная кривая создается, главным образом, перемещением ударения с основы на окончание или наоборот.

Признание словоформы основной единицей перцептивного словаря, разумеется, приводит к значительному увеличению его объема. В то же время это возрастание объема значительно меньше, чем можно было бы предположить априори; связано это с тем, что отнюдь не каждая лексема обладает полным набором словоформ, отвечающим категориям, которые присущи ее классу / подклассу. Специальное статистическое изучение такого рода ограничений представило бы отдельный интерес.

Увеличивая словарь, опора на словоформу в то же время сильно упрощает процедуру идентификации единиц текста при их восприятии, во многом сводя эту процедуру к прямому сличению отрезка текста и единицы словаря – минуя процесс лемматизации, неизбежный, если мы имеем дело с традиционным словарем лексем, а не словоформ.

Возникает еще одна проблема. Выше мы упоминали о релевантности акцентного контура словоформы в качестве ключа для ее идентификации. Но акцентный контур характеризует не словоформу как таковую, а фонетическую словоформу (ФС), т.е. фонетическое слово, которое состоит из знаменательной словоформы плюс клитики. Деление текста на ФС может довольно существенно расходиться с сегментацией на слова (словоформы) как лексико-грамматические единицы, ср. Ты / бы / ко / мне / раньше /с/ этим / пришел и Тыбы / комне /раньше / сэтим / пришел (косая черта указывает на границу между словами, условно воспроизводится орфографическая запись).

Из релевантности именно ФС как «носителя» акцентного контура по крайней мере может следовать, что и единицей равно текста и словаря (а их идентичность принципиальна) выступает не просто словоформа, а ФС.

Рассмотрим указанные и иные относящиеся к ним вопросы в определенной последовательности. Для начала зафиксируем исходные позиции, которые заключаются, по-видимому, в следующем.

Моделирование процессов восприятия речи (во всяком случае, на материале русского языка) включает в себя такие подготовительные этапы, как:

• формирование представительного корпуса текстов (на начальном этапе – в орфографической записи) с акцентуацией словоформ и разметкой согласно специально разработанной системы аннотирования;

• создание, на базе корпуса текстов, словаря для моделирования восприятия речи; единицей словаря выступает словоформа с индексом частотности.

На настоящий момент общий объем нашего корпуса – 1 031 920 словоупотреблений.

На основании подкорпуса объемом 322 тысячи словоупотреблений организован частотный словарь словоформ, включающий 63 742 единицы и словарь фонетических слов объемом 84 174 единицы. Этот подкорпус имеется также в транскрибированном виде. Автоматическое транскрибирование текстов осуществлялось с помощью версии фонологического транскриптора на базе кириллицы (автор программы А.В. Венцов).

В данной статье мы попытались отразить как методологический подход, так и основные направления исследований авторского коллектива в заявленной области.

Компьютерное моделирование сегментации и идентификации графической записи текста

Наличие корпуса и словаря словоформ позволило осуществить компьютерное моделирование сегментации графической беспробельной записи текста через идентификацию, т.е. путем сличения с единицами словаря. Мы исходим из того, что подобная процедура на материале «сплошной» графической записи может рассматриваться как некоторое приближение к работе с материалом звучащего текста, а используемые принципы компьютерного моделирования до некоторой степени соответствуют процессам восприятия речи человеком. Сделанный акцент на процедуре сегментации через идентификацию ни в коей мере не означает отказ от исследования автономного механизма сегментации (независимой от идентификации), но лишь признание относительно небольшого удельного веса автономной сегментации на слова в восприятии речи (подробнее см. об этом <...>).

Существенно отметить, что в большинстве ранних работ, выполненных в русле «модели когорты», материалом, подлежащим распознаванию, выступали изолированные слова – соответственно проблема сегментации вообще не возникала. В отличие от этого, наш алгоритм принципиально нацелен на обработку слитной речи – на данной стадии исследования в ее графическом представлении, а именно орфографической и транскрипционной (в терминах фонем) записей. В основу алгоритма положено упрощенное предположение о том, что в буфер памяти слушающего сведения о символах, составляющих экспонент слова, поступают последовательно во времени и, соответственно, происходит накопление информации, обеспечивающей выбор подходящего слова из словаря.

Сам процесс выбора начинается сразу же, как только в буфере появляются первые один-два символа. По ним из словаря выбираются все подходящие слова – т.е. начинающиеся на тот же символ или последовательность символов слова, которые и образуют «когорту». По мере поступления в буфер следующих символов, из когорты удаляются все слова, не согласующиеся по началу с имеющейся в буфере цепочкой, и процесс этот продолжается до тех пор, пока в когорте не останется одно-единственное слово, которое и будет считаться идентификатором распознаваемого отрезка текста.

Создатели «модели когорты» предполагали, что по мере накопления информации о фонемном составе слова будет резко сокращаться объем когорты и процесс идентификации должен сходиться достаточно быстро и эффективно (особенно если принять во внимание возможность априорного контекстного ограничения словаря, из которого производится начальная выборка когорты, что обычно не учитывается). Сделанные нами самые предварительные расчеты для русского языка показали, что объем выборки действительно стремительно сокращается по мере появления во входном буфере все новых фонем, особенно если при составлении когорты принять во внимание ритмическую структуру распознаваемого слова.

Но все это относилось к идентификации изолированных слов. Мы же попытались использовать ту же идею при «работе» с непрерывной последовательностью слов, не разделенных какими бы то ни было метками сегментации, т.е. возможности того же алгоритма оценивались применительно к распознаванию слитной речи, которая характеризуется как раз отсутствием границ между словами, образующими высказывание (синтагму). Одна из вытекающих при этом сложных проблем заключается в том, что единый процесс идентификации-сегментации предполагает нахождение правой границы слова. В нашей модели анализируемый текст считывается из файла слово за словом и записывается в строку без пробелов и знаков препинания. Начальная часть строки длиной в 7 – 9 открытых слогов представляет собой буфер, с содержимым которого работает в дальнейшем программа. Объем буфера выбран на основании имеющихся данных об объеме оперативной (кратковременной) памяти человека (7+2 слога). На этом этапе алгоритм работы программы, скорее всего, не соответствует предполагаемому алгоритму работы системы распознавания речи человеком и выбран таковым только из условия удобства программной реализации процесса.

По первому символу строки-буфера начинается процесс образования текущей когорты. Для орфографической записи при этом применяются следующие правила: (1) если первая буква не является допустимым однобуквенным словом, не содержащим ударного гласного (союзом, предлогом), то происходит только определение объема когорты, сама же когорта как набор слов не создается (это чисто программистский ход, экономящий время); если первая буква является допустимым однобуквенным словом, то из соответствующей словарной статьи в промежуточный буфер записывается слово-кандидат, а из остальных словарных статей выбираются данные об их объеме для сбора статистики; (2) заполнение когорты производится по двум первым буквам буфера-строки (или только по первой, когда это ударный гласный, поскольку по чисто техническим причинам ударные гласные представлены в текстах и в словарных статьях двухсимвольными сочетаниями: собственно гласный и знак ударения «+»; равным образом согласные тоже могут иметь двухсимвольные соответствия с учетом «ъ» или «ь»); (3) буфер слов-кандидатов заполняется до тех пор, пока N первых символов в исходном буфере совпадают хотя бы с одним словом в когорте и прекращается, когда добавление еще одного элемента создает комбинацию, не представленную в словаре; вслед за этим начинается анализ слов-кандидатов.

Правила работы с транскрипционной записью полностью аналогичны приведенным выше.

В данный момент при выборе окончательного варианта из всех слов-кандидатов принято самое простое правило: окончательным считается слово, последним занесенное в список, – при условии, что сохраняется возможность идентификации через словарь «оставшейся» цепочки. Это вполне соответствует правилу отбора, сформулированному в теории когорты: выбирается только слово, полностью и без остатка совпадающее с входной последовательностью символов.

На материале как беспробельной орфографической, так и транскрипционной записи рассмотренных текстов точность работы компьютерной сегментации через идентификацию составила более 98%. Столь высокую результативность описанных правил мы можем рассматривать как косвенное (в силу специфичности исходного материала), но убедительное подтверждение «работоспособности» алгоритма, основывающегося на основных положениях модели когорты.

Перцептивный словарь

Одна из задач нашей работы заключается в проверке выдвинутой гипотезы о существовании особого перцептивного словаря. В качестве одного из средств верификации гипотезы был использован свободный ассоциативный эксперимент, где в роли стимулов используются как словарные, так и несловарные формы слов.

Предварительный ассоциативный эксперимент в его устно-письменном варианте был ранее проведен студенткой А. Морозовой (рук. Е.В. Глазанова) на материале, включающем все финитные формы глаголов. В протоколах зафиксировано в среднем более 15% реакций, явно, непосредственно обусловленных грамматической формой глагола-стимула. В большинстве случаев это относится к парадигматическим реакциям, например, берешь – отдаешь.

Частичную обусловленность реакций формой глагола-стимула можно видеть в парах более сложных типов, например, берешь – отдавай или даже брал – не отдаст, и, наконец, в синтагматических реакциях с согласованием глагола-стимула и имени-реакции, ср. пары брал – папа, брало – оно, берешь – ты и т.д. С учетом всех вариантов, где представлена частичная обусловленность грамматики реакции грамматикой стимула, можно утверждать, что такая связь характеризует до 99% пар «стимул – реакция» в описываемом эксперименте. Возможно, особенности методики устно-письменного эксперимента (переключение модальности, наличие нескольких реакций на один стимул) лишь отчасти позволяют использовать ее в решении поставленной задачи. В настоящее время проводится серия устно-устных ассоциативных экспериментов, в которых список стимулов включает различные формы существительных и глаголов. Данный эксперимент проводится с участием как взрослых испытуемых, так и детей 6 лет, языковые механизмы которых находятся в стадии развития. Имеющиеся на настоящий момент предварительные результаты не противоречат высказанной гипотезе. Основываясь на этих предварительных результатах, естественно предположить, что испытуемые непосредственно переходят от словоформы как стимула к словоформе как реакции. Поскольку выбору реакции с необходимостью предшествует основанная на обращении к словарю идентификация стимула, приходится признать, что вход в словарь в данном случае – это обнаружение соответствующей словоформы. В противном случае мы должны были бы полагать, что сначала осуществляется процесс лемматизации, а затем – возвращение к уже «использованной» словоформе для установления информации о ее характеристиках, которые служат основанием для выбора словоформы-реакции.

Иначе говоря, ассоциативные эксперименты подтверждают гипотезу о словоформе как основной единице перцептивного словаря.

Как отмечалось во вступительном разделе статьи, есть основания полагать, что единицей перцептивного словаря выступает не просто словоформа, а словоформа фонетическая. Очевидное возражение против признания фонетического слова основной единицей перцептивного словаря состоит в чрезмерном увеличении объема словаря; ясно, что каждое слово (словоформа) может употребляться с разными проклитиками и энклитиками, – отсюда, в пределе, разрастание словаря во столько раз, сколько клитик и их сочетаний существует в языке (если не принимать во внимание, разумеется, частеречные и иные ограничения). Учитывая, однако, преимущественно эмпирический характер проблемы, авторы, опираясь на реальный корпус русского языка, созданный в процессе работы над проектом, получили точные количественные данные по соотношению фонетических слов текста, единиц словаря, состоящего из фонетических слов, и словаря словоформ. Как оказалось, словарь фонетических слов, хотя и превышает, разумеется, по объему словарь словоформ, но далеко не достигает при этом теоретического предела, о котором сказано выше: реальное возрастание объема – всего 30%. Говоря о фонетических словах, следует учитывать существенную с точки зрения восприятия речи неоднородность этого класса единиц. Есть фонетические слова, совпадающие со словами (словоформами), которые «в любом случае» входят в перцептивный словарь, и есть фонетические слова, не совпадающие со словами – единицами словаря. Примером первых может служить фонетическое слово НАРОД (НА РОД и НАРОД, точнее, НА РОТ и НАРОТ), примером вторых – КНИМУ (К НЕМУ). По-видимому, существование именно первого типа фонетических слов считается особенно серьезной «помехой» для оперирования фонетическими словами как особыми единицами ввиду их очевидной неоднозначности. Однако наши исследования показывают, что важность данной проблемы не следует преувеличивать. Во-первых, экспериментально было не раз показано, что носители языка не различают, вне лексического и грамматического контекста, единицы типа НАРОД / НА РОД. Модель восприятия речи, претендующая на адекватное воспроизведение структуры соответствующих механизмов человека и их функционирования, не может быть «лучше» своего естественного прототипа: то, что не различает человек, не должна различать и имитирующая его поведение модель. Во-вторых, значимость подобных пар не следует переоценивать еще и потому, что их представленность в тексте и словаре, построенном на базе фонетических слов, весьма невелика. В нашем словаре фонетических слов, составленном на основе сформированного корпуса русского языка, фонетические слова класса НАРОД (НАРОТ) составили всего 0,5% от общего числа фонетических слов. Одновременно можно отметить, что в раде случаев различению членов пар типа НАРОД / НА РОД способствует несовпадающая частотность; так, в наших текстах число вхождений местоименной словоформы с предлогом ПО ЭТОМУ составляет 9 единиц, а слова ПОЭТОМУ – 81. Но никакой системы здесь, как и можно было ожидать, не наблюдается.

Итак, с одной стороны, организацию перцептивного словаря как словаря фонетических слов едва ли следует рассматривать как заведомо нереалистичную постановку проблемы. Его объем (на нашем материале около 85 000 единиц), конечно же, никоим образом не перегружает человеческую память.

«Выгодность» такого словаря заключается, несомненно, в том, что процесс идентификации единиц текста здесь во многом сводится к процедуре их прямого сличения с единицами словаря, «наложения» первых на вторые (разумеется, с учетом всех процедур построения когорты и ее дальнейшей фильтрации). С другой стороны, из изложенного выше, по-видимому, следует, что фонетические слова в словаре представлены скорее косвенно – как словоформы, омонимичные сочетаниям словоформ и их клитик. Омонимичность разрешается путем обращения к высшим языковым уровням, к контексту. Там, где омонимичность не представлена, применяется стандартный алгоритм обращения к словарю, где, в числе прочих единиц, присутствуют и клитики, так что возможность / невозможность членения фонетического слова выступает как частный случай выбора между словами-кандидатами. Является при этом членимая последовательность фонетическим словом, отличным от слова семантико-грамматического, или нет, оказывается, вообще говоря, несущественным; фонетическое слово, определяемое акцентным контуром, выступает как промежуточный продукт, с которым работает алгоритм сегментации / идентификации.

Фонетическое слово и редукция

В этом разделе мы представим дополнительные экспериментальные данные, относящиеся к роли ФС в процессах восприятия речи.

ФС для русского языка неразрывно связано с ударением. С точки зрения восприятия речи это, как многократно упоминалось, означает, что, опознавая ударные слоги в тексте, носитель языка членит текст на фонетические слова.

Членение может осуществляться с точностью до числа ФС и с точностью до фиксирования межсловных единиц, где под словами, опять-таки, должны пониматься слова фонетические. Установление межсловных границ было бы возможным, если бы границы акцентного контура были перцептивно опознаваемыми. Теория пограничных сигналов Н.С. Трубецкого по существу предполагает такой вариант: по крайней мере со времен А.А. Потебни известно, что русское слово характеризуется разными степенями редукции гласного (слога), которые определяются позицией относительно ударного слога в пределах слова, и, соответственно, зная тип редукции – умея его определять в тексте, – мы получаем информацию о «местоположении» начала / конца слова в речевой цепи.

Однако в действительности носителю языка едва ли доступны подобные операции. Даже если считать, что традиционные представления о «дуге редукции» в пределах слова верны, из этого еще не следует, что соответствующая информация принадлежит к перцептивно полезным признакам, используемым в процессе восприятия речи.

Об этом говорят и эмпирические данные наблюдений над восприятием реальной речи. Так, лишь семантическая неинтерпретируемость мешает воспринимать строку известной песни сказал кочегар кочегару как сказалка чигарка чигару или сказалка чигар качигару. Такие перераспределения границ были бы очевидным образом невозможны, если бы информация о типе редукции реально использовалась. Вполне естественно, что подобные ошибки в изобилии дает ситуация восприятия речи на фоне шума, когда затруднен доступ к информации о сегментной структуре слова и, следовательно, о семантических характеристиках высказывания. Примерами могут служить замены наподобие зеленый крокодил → наверно приходил, черешни поспели → лежи в постели, живу воспоминаниями → желает понимания и т.д.

Иначе говоря, информация о редукции, скорее всего, не используется для определения границ фонетического слова.

Те же эксперименты по восприятию речи в условиях маскировки дают, однако, и замены принципиально иного типа, которые ставят под сомнение незыблемость самого по себе положения о том, что число ударений везде совпадает с числом ФС, например, ловля птиц → коллектив <...>. Из внеэкспериментальных свидетельств, которые также колеблют принятое положение о взаимооднозначном соответствии между ударениями и ФС, можно указать на каламбуры наподобие знаменитых минаевских Муж, побледнев как штукатурка, воскликнул – это штука турка! или Даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром; писать стихи – моя стихия, и легко пишу стихи я.

Если бы штука турка и штукатурка уверенно различались как, соответственно, два (фонетических) слова vs одно (фонетическое) слово за счет наличия двух vs одного ударения, то эффект каламбура, очевидно, не возникал бы.

Наконец, можно добавить, что неочевидно просодическое (акцентное) противопоставление пар наподобие на диване (одно ФС) и дядя Ваня (два ФС).

По поводу последнего из упомянутых типов один из авторов настоящей статьи пишет: «Очевидно, не формулируемое явным образом рассуждение, которое ведет к традиционному разграничению сочетаний типа дядя Ваня и на диване, должно выглядеть следующим образом: при полном сохранении просодических характеристик (при сохранении акцентного контура) вместо дядя Ваня можно ожидать, например, сочетание тетя Таня. Но в этом сочетании в слове тетя имеем фонему /о/, а /о/ не может быть безударным (если отвлечься от малочисленных исключений). Следовательно, само по себе наличие /о/... свидетельствует о двуударности – а тем самым о наличии двух ФС в сочетании тетя Таня и, по аналогии, в дядя Ваня (в отличие от на диване), что и требовалось доказать» [Касевич 2001].

Принятие приведенного рассуждения предполагает учет теснейшей взаимосвязи просодических (акцентная структура слова) и сегментных характеристик слова (редукции или даже чередования фонем). В связи с этим можно вспомнить, что в литературе существуют концепции, согласно которым выделяются не только ударные / безударные слоги, но и сильные / слабые, или тяжелые / легкие – нередуцированные и редуцированные соответственно. Если в пределах одного языка нет попарного совпадения членов указанных противопоставлений, т.е. безударный слог не всегда редуцированный, а ударный – не всегда сильный, то возникает возможность вычленения ФС по двум относительно независимым критериям: наличию / отсутствию ударения и наличию / отсутствию (и типу) редукции. В сущности, к такому подходу близка не получившая дальнейшего развития позиция Э. Пальгрэма, который предлагал различать нексусные и курсусные единицы [Pulgram 1970]. Теоретически реальным выглядит предположение, когда ФС будет определяться одновременно по набору признаков, как акцентных, так и «редукционных».

Тогда мы получим некоторое множество структурных типов ФС, в котором, например, на диване будет характеризоваться в терминах признаков [+ одноударн.], [+ полноредуц.], а сочетание дядя Ваня попадет в другой подкласс с признаками [+ одноударн.], [ – полноредуц.]. Ясно, однако, что такого рода теоретические гипотезы должны проверяться экспериментально, ибо, как и в случае с акцентным контуром, априори неизвестно, какие именно признаки реально используются носителями языка в речевой деятельности (при восприятии речи).

С целью проверки соответствующих гипотез был проведен ряд экспериментов. На данном этапе исследовалась возможность своего рода перцептивной нейтрализации противопоставления одного ФС двум. Изучались следующие типы такого неочевидного противопоставления.

1. Пары, включающие слово и словосочетание из двух знаменательных слов, совпадающее с первым членом пары по фонемному составу и месту ударения во втором слове, ср. барбариса – бар Бориса. Всего исследовалось 18 таких пар.

На базе списка пар были составлены 64 фразы: каждое слово и словосочетание было помещено как в нейтральный (допускающий обе интерпретации), так и в однозначно диктующий выбор контекст (в дальнейшем «однозначный»); слова и словосочетания находились, как правило, в конечной позиции во фразе; возможность просодического выделения слов в словосочетаниях минимизировалась.

2. Пары наподобие на диване – дядя Ваня, неотложка – наша ложка, в которых первый элемент традиционно трактуется как одно, а второй – как два ФС (всего 10 пар). На базе этого списка были составлены 66 фраз: каждое слово и словосочетание было помещено как в нейтральный, так и в однозначный контекст; слова и словосочетания находились как в начальной, так и конечной позиции во фразе; возможность просодического выделения слов в словосочетаниях также минимизировалась.

3. Сочетания глаголов (разной ритмической структуры) с постпозитивным личным местоимением или частицей, напр. читали мы – читали бы – читали бы мы... и т.д. На базе этого списка было составлено 180 фраз наподобие Читали мы эту книгу – Читали бы эту книгу – Читали бы мы эту книгу...

Выше описанные фразы в случайном порядке были включены в состав большой таблицы, содержащей разнообразные фразы, которая была прочитана в естественном темпе диктором-женщиной, опытным лингвистом-педагогом. На настоящий момент записана, но еще не обработана, аналогичная таблица, прочитанная в естественном темпе диктором-мужчиной.

Методика работы предполагает сочетание инструментального и перцептивного анализа. Инструментальный анализ включает в себя анализ акцентного контура стимула (рассматриваемого как в составе фразы, так и изолированно) по следующим параметрам: длительность, интенсивность и диапазон изменений частоты основного тона (ЧОТ) для слогов рассматриваемых слов и сочетаний.

Перцептивный анализ включает в себя проведение 4 серий экспериментов, в которых испытуемым было предложено прослушать (1) изолированно предъявляемые стимулы, выделенные из фраз, и (2) фразы с нейтральным контекстом и выбрать один из двух вариантов, предложенных в анкете. Две серии содержали интактный материал (без зашумления) и две – в условиях маскировки белым шумом при соотношении сигнал/шум 0 дБ. В качестве испытуемых выступали студенты-филологи, для каждой серии использовалось более 20 испытуемых.

В настоящей статье мы опишем лишь часть из полученных данных, выделив следующие результаты экспериментов:

1) различение рассматриваемых пар для носителей языка представляет немалую сложность, для отдельных стимулов число ошибок доходит до 78%;

2) наличие фразового (нейтрального) контекста упрощает правильный выбор (для интактного материала);

3) в целом ошибки в выборе варианта для стимулов с предположительно двумя ФС случаются несколько чаще, чем с предположительно одним ФС, для фраз это различие больше, чем для изолированного предъявления;

4) изолированно предъявляемые стимулы, выделенные из нейтрального контекста, порождают несколько меньше ошибок, чем стимулы, извлеченные из «однозначного» контекста, однако это различие незначительно;

5) на сложность выбора варианта в паре оказывают существенное влияние тип связи между словами (грамматической, лексической, что мы не можем сейчас обсуждать) и фонетические параметры (длина ФС в слогах, место ударения в ФС, расстояние между ударными слогами в словосочетании и некоторые другие).

Данные инструментального анализа стимулов мы пока оставим в стороне. Ясно, однако, что уже перцептивные данные свидетельствуют: в русском языке нет полной однозначности в противопоставлении ФС и словосочетания за счет одно / двуударности. Имеет место своего рода нейтрализации противопоставления слова словосочетанию в русском языке. Возможно, наряду с общеизвестными положениями о редукции сегментных единиц следует ввести представление о просодической редукции – в частности, редукции ударения.

В описанных экспериментах не учитывались параметры, связанные с редукцией гласных и слогов в целом. Хотя выше мы подвергли сомнению перцептивную релевантность редукции безударных слогов, есть основания отдельно рассматривать редукционные характеристики заударной части слова как целого.

Можно предположить, что само по себе наличие такого сильно редуцированного участка (плохо поддающегося членению на фонемы) длиной обычно более чем в один слог с некоторой степенью вероятности соотносится с сигналом о границе между словами <...>.

В заключение, отметим: есть все основания надеяться, что именно сочетание методов корпусной лингвистики, с одной стороны, и экспериментального подхода – с другой, позволят существенно продвинуться в моделировании речевой деятельности.

Задание. Подготовьте сообщение на одну из тем:

• Проблема «внутренней речи» в трудах отечественных психологов и лингвистов (Л.С. Выготский, А.Р. Лурия, Н.И. Жинкин).

• Порождение и восприятие речи: А.Р. Лурия о мозговой организации речевой деятельности и процессах декодирования речевого сообщения.

• Нарушения формирования речевого сообщения при поражении различных участков мозга (по данным А.Р. Лурия, P.O. Якобсона).

• Нарушение понимания речевого сообщения при поражении различных участков мозга (по данным АР Лурия, P.O. Якобсона).