Тридцатое сентября. День тех, кто не умер.

Солнце рассыпалось тысячью искр по окнам домов и металлическим настилам детских горок. Уже много дней в городе не было так солнечно и так тихо. И тишину нарушал только шорох множества крыльев. Птицы: чёрные галки, серые вороны, голуби и нахохлившиеся воробьи слетались к подъезду и садились на провода и на ветки деревьев.

У пугала не было рук, и в рукавах потёртого сюртука темнела пустота. Оно протянуло рукав к Вете, так и замерев у кромки тротуара.

— Что? — прохрипела та. Голос не очень слушался, но молчать она тоже не могла.

Птицы садились уже прямо на асфальт, на край урны для мусора — на ветках не хватало места. Вета слышала шорох маленьких коготков — они садились и устаивались поудобнее. Одна ворона качалась на тонкой ветке клёна, грозя упасть, но не улетала.

— Что ты пришёл? Ты выиграл, радуйся теперь, — сказала Вета, и со стороны услышала свой голос. Таким могла бы говорить Лилия, если бы её вывел из себя особенно наглый хулиган. — Выиграл у маленького человека, город, да? Молодец! Герой!

Если бы она замолчала, она бы, наверное, в тот же момент умерла от страха, потому что руки уже дрожали, как бы сильно она не сжимала ржавую ручку. И только голос не дрожал.

Вете показалось — грубая ткань, которая заменяет ему лицо, дрожит и идёт рябью, как вода от ветерка. Как будто он пытается изобразить что-то лицом. То, что он пока что не научился изображать. Тринадцать лет, если задуматься, такой небольшой срок.

— Что ты пришёл? — повторила она снова, но злость уже стихал, и голос звучал всё жальче.

Судорожно переставив ногу, он шагнул ближе, покачнулся. Хотя ступней у него не было, как и кистей рук. Всё пугало — плохое подобие человека, пыталось существовать в этой ипостаси, пыталось двигаться и говорить, но отчаянно фальшивило.

— Я не верю в тебя, — сказала Вета и только сейчас заплакала, прижимая пальцы свободной — не испачканной ржавчиной — руки к губам.

Стены дома и асфальт снова застонали, заскрежетало вокруг, как будто терлись друг о друга конструкции из металла, зазвенел сам воздух вокруг них. Вете почудилось, что она узнаёт в общем гуле скрип детских качелей с площадки.

— Пойдём, — различила она в этой какофонии. Так пишут недоразвитые — повторяют букву за буквой, тысячи раз. В тетрадках — целые страницы исписаны одной и той же буквой, чтобы хоть одну разобрали. Так говорил он.

— Я не пойду с тобой. Я хочу уехать. Я хочу быть отсюда подальше, — заговорила она быстро, и слова наползали друг на друга. — Уйди. Уйди-уйди-уйди…

Очень хотелось зажмуриться, но она не могла, и продолжала смотреть, как он медленно покачивался взад-вперёд, словно от ветра, хоть никакого ветра не было.

— Пойдём, — взвыло снова, уже почти различимое — или это Вета привыкла к выговору города.

— Нет, — прохрипела она, ощущая кончиками пальцев отчаянную сырость на щеках. Потрясла головой — может так он лучше поймёт?

Он замер, замолчал, и Вета поразилась внезапной тишине, так что даже остановились слёзы. Птицы-истуканы покачивались на ветвях и проводах. Солнце купалось в стёклах домов, какое же яркое солнце.

— Не больно, — пообещал город, теперь одним только стоном — без скрипа и скрежета. Наверное, он так шептал. Потому что боялся её напугать, — подумалось вдруг Вете.

«Ерунда, это не научно», — отчаянно хрипело всё внутри. — «Город — это кучка людей в бетонных муравейниках. Город не может бояться. Не может жалеть. Не может стоять перед тобой».

— Не больно? Да что ты вообще можешь знать о боли, пугало несчастное! — крикнула она, и ни одна из птиц не испугалась и не взлетела.

Материя, которая заменяла ему лицо, сморщилась, рукава безвольно повисли вдоль туловища. Чуть сгорбленная фигура издали, наверное, могла бы показаться почти нормальной. Просто высокий худой старик замер, задумался о чём-то своём.

— Ты обещала любовь, — низко протянул ветер, и запутался в юбке Веты.

— Я ничего тебе не обещала, — всхлипнула она, едва выговаривая слова. Язык отчаянно заплетался. Она бы объясняла и приводила доводы, но так и не смогла убедить себя в том, что чудище, которое стоит перед ней, на краю тротуара, живое и разумное. Не набитый тряпками старый мешок.

Он стоял, неестественно наклонившись вперёд, и как будто вспоминал то же, что и Вета — ночи, когда она бродила по улицам, шла, разведя руки, по узкому парапету набережной, отдыхала на скамейках в парках и ни разу не наткнулась на патруль. Вета до истерики боялась найти в своих воспоминаниях подтверждения его словам. Правду о том, что да, обещала.

— Я не обещала, — сказала она снова, оборвав цепочку воспоминаний. Найти правду было страшнее всего. — Я тебя не люблю. Я хочу уехать отсюда, да куда угодно!

— Любить… — шепнул ветер, засевший в кучке сухих листьев. Или Вете только показалось.

Птицы сидели так же неподвижно, только качалась ворона на вершине молодого тоненького клёна. Пугало распрямилось. Ещё раз или два дёрнулись в судорогах его неживые конечности, и оно подалось назад.

Оно исчезло, растеряв себя по дороге. Ветер унёс сухие листья и труху, несколько ворон вспорхнуло вверх, и что-то метнулось по асфальту к канализационной решётке. Вета стояла неподвижно, боясь дышать. Её пальцы давно онемели, кровь в царапинах запеклась.

Резкий механический писк вывел её из оцепенения, а потом в спину сильно толкнули. Вета отступила в сторону. Подъездная дверь открылась, и на порог вышла сердитая бабушка со скомканной авоськой в руке.

— Ты чего тут встала? — Она зыркнула на Вету. — Пройти уже не дадут.

Та оглянулась: птиц уже не было, только покачивались ветки, хоть ветер давно спрятался за соседним домом. И солнце пекло, как летом. Оказалось, под блузкой по её телу текут капли пота. Вета судорожно втянула воздух и опустилась на скамейку. Тяжело прошагала мимо старушка, одетая в осеннее пальто.

Вечером с работы вернулся Антон и весело затопал в прихожей. Зашуршал бумагами, потом заглянул в комнату к ней. Весь день Вета провалялась на кровати, плотно зашторив все окна в квартире.

— Извини, — выдавила она, — я забыла тебя предупредить, чтобы не заезжал в школу.

Антон принёс с собой запах тлеющих листьев и немножко радостных детских криков с площадки перед домом.

— Да ладно, — посерьёзнел он. — Тебе плохо?

Вета отвернулась к стенке, совершенно не понимая, как и о чём с ним говорить.

— Да, — сказала она. — Уже примерно месяц, как очень плохо.

Антон прошёл в комнату и сел на край кровати. Он протянул руку, чтобы дотронуться до Веты, но та не обернулась, и рука опустилась на складку покрывала.

— Меня выгнали из школы, — продолжила она, когда немой вопрос уже почти материально висел в воздухе.

Можно было забросить всё, забыться, надеть шёлковую юбку и пойти гулять по городу — ведь ей дали отпуск, а, может быть, и вожделенное увольнение. Ничьи судьбы её больше не трогали, в конце концов, у детей есть родители, вот и пусть любят своих отпрысков. Но Вета смотрела в стенку и не находила в себе сил ни подняться, ни вспомнить о том, как сегодня к ней приходил город. Или нужно говорить «за ней»?

— Ты веришь в призраки? — спросила она.

— В призраки? — удивился Антон, который ещё не успел сообразить, радоваться её отпуску или бежать и прятать все острые предметы.

— Ну, в фантомы, чудовища, пугала? — Она нервно рассмеялась и села на кровати, подтягивая ноги под себя.

Вета так и осталась в белой блузке — теперь уже изрядно помятой — и школьной юбке ниже колен. Чтобы переодеться, нужно было вставать и идти к шкафу, возле которого ей обязательно бы вспоминалась Рония: «Можно я оставлю здесь свою сумку?». Она бросала сумку в подсобке возле шкафа с пыльными книжками.

— Ты к чему это? — выдал Антон, хотя наверняка уже понял, к чему. И чуть-чуть отстранился от неё. Вета хмыкнула.

— Оно почти умеет говорить. Ещё немного и, наверное, оно станет совсем похожим на человека. А знаешь, что самое страшное? — Она выдержала долгую паузу, но уголки губ уже поползли вверх. — Что это научно. Ну что ты смотришь на меня, как на идиотку?

Антон хмурился и не отвечал.

— Да, — согласилась она. — Звучит глупо. Но припомни хоть один доказанный факт, согласно которому город не может материализоваться в пугало и пойти собирать души? Теория имеет право быть, пока её не опровергли.

Она услышала сама себя как будто со стороны и испуганно замолчала. Мысли эти, не облачённые в слова, казались правильными и простыми, но звучали просто сумасшедше. Вете захотелось добавить что-нибудь такое простое и обыденное, чтобы затравленное выражение на лице Антона сменилось обыденной скукой.

— Лилия обо всём знает. Она не хочет, чтобы я была рядом с детьми. Видимо, она поняла, что они не уходят из-за меня. А она хочет, чтобы уходили.

Ей вдруг вспомнилась цветастая шаль, Вета нервно хихикнула, представляя себе, как Лилия стоит перед пугалом, пряча руки в пёстрых кисточках.

«Я хороший завуч», — как бы говорила всем подряд её шаль. — «Квалифицированный. Я даже умею скармливать детей городу-пугалу».

Антон смотрел на неё так же сумасшедше и молчал. Как же Вете хотелось схватить его за плечи и тряхнуть изо всех сил, чтобы даже зубы клацнули.

— А я знаю, почему город за детьми больше не приходит, — сказала она уже то, чего говорить не собиралась вообще. — Потому что он теперь приходит за мной.

Он подтянул её к себе и обнял, как всегда, неудобно, но Вета молчала и терпела. В конце концов, она ужасно долго ждала этого разговора и надеялась, что Антон не опоздает ни на минуту, потому что каждую минуту она делала шаг к безумию. Так казалось Вете.

— Лилия не сумасшедшая, — сказал, наконец, Антон. — Она какая угодно, только не сумасшедшая.

Он вскочил, метнулся в прихожую и там схватил трубку телефона. Вета слушала, как крутится диск, и снова облизывала отчаянно сухие губы. Солнечный свет пробивался даже сквозь шторы, и она представляла, как визжат на площадке дети. Скрипят качелями, гоняют на велосипедах по асфальтовым дорожкам, а птицы задумчиво смотрят на них с полуоблетевших клёнов. Птицы наблюдают за каждым.

Антон положил трубку и вернулся. Снова прогнулся матрас — он сел рядом. Вета почувствовала, но не обернулась. Она рассматривала абстрактные узоры на бежевых обоях, и в каждом изгибе ей чудилось птичье перо, или клюв, или лапка, вцепившаяся в тонкую ветку.

— Ты ведь живёшь здесь всего ничего. Я не понимаю, — признался Антон. — Если мы решили, что дети, которые родились в городе ему зачем-то нужны, то ты здесь всё равно не при чём.

— Я их даже не видела сегодня, — вспомнила Вета, и её одолело внезапное желание сесть за телефон и позвонить каждому. Можно даже тем, кого собирались выслать. Вдруг трубку возьмёт Арт. Станет ли ей тогда спокойнее?

Антон тряхнул руками.

— Постой. Объясни мне, как вообще всё это происходило? Как он пришёл? Куда потом делся? Ты как-то прогнала его?

Вета молчала, снова вызывая в памяти образ пугала с пустыми рукавами и штанинами. Ткань, которая заменяла ему лицо, морщилась, пыталась изобразить человеческие эмоции, но не получалось. Может быть, совсем скоро он стал бы для всех — как случайный прохожий. Высокий сутулый старик, пусть в обтрёпанном сюртуке, ходил бы по улицам. На таком не особенно задерживаются взгляды.

Она сама бы шла утром в школу и заметила бы на другой стороне улицы мужчину со странной подёргивающейся походкой, и тут же позабыла бы о нём. А мимо неё прошёл бы город.

Вета одёрнула себя. О чём она думает? Нет никакого класса, скоро у не будет никакой школы, а потом, вполне вероятно, не будет и её самой. Так — вполне логично, если исходить из условий задачи. Или эксперимента. «Пугало вернулось», — написала ей Руслана на ободранном клочке бумаги. Ведь так научно всё выходило до сих пор.

— Демоны, — сказала она, вполне спокойно осознавая собственную грустную судьбу. — Вот демоны. Не стоило мне сюда ехать.

Всю ночь город стонал за окнами, то гулко и низко, то переходя на визг. Звенели стёкла в рамах, и почти не горели звёзды. Падало и снова возникало напряжение в электросетях — Вета слышала, как эпилептически хрипит холодильник, включенный пятый раз за ночь. Нужно было встать и выдернуть его из розетки, но в коридоре бродили страшные тени, а Антон спал, как застреленный. Как он вообще умудрялся спать?

Вета металась по горячей комковатой подушке, не находя такой позы, в которой она смогла бы ничего не видеть. По стенам тоже плясали тени: ветки клёнов и тополей — и серое небо глядело в окна. Странно светлое небо — ведь не горели даже фонари вдоль трассы. Вета смотрела на стрелки часов, и даже когда исхитрялась задремать, ей всё равно снились эти стрелки, отплясывающие дикий ритм.

Она не выдержала, поднялась, прошла на кухню. Включать свет не хотелось — будет истерически мигать лампа, или не зажжётся вообще, добавляя последнюю каплю в бездну её отчаяния. Вета на ощупь включила радио.

Почти на всех частотах шипели помехи. Она крутила ручку вслепую, и неизвестно как поймала едва слышный голос диктора. Добавила немного громкости и подтянула к себе табурет.

— …Сохранять спокойствие, — твердил безликий голос, прерываясь потусторонним шелестом помех. — Силы, брошенные на ликвидацию последствий… ограниченная зона доступа…

Вета прислонилась лбом к прохладной стене. Даже в ночной рубашке без рукавов ей было ужасно душно, хотелось открыть окно в осеннюю ночь. Или нет… Вета поймала себя на мыслях о том, как хорошо было бы прогуляться по набережной. Именно сейчас, когда скучают бетонные парапеты, вода бьётся о берег, и мать-птица раскидывает крылья навстречу белым вспышкам в небе.

— Нет, — сказала Вета вслух, чтобы удостовериться самой. Нет, она не выйдет из квартиры. Путь он приходит сам, прямо сюда, раз ему так не терпится.

Или выйти всё-таки? Подставить разгорячённые плечи прохладному ветру. Никто не заметит её ухода. Никто её не остановит, и город старательно отведёт патрули. Город заставит Антона спать ещё крепче, и до самого утра, а утром всё уже будет хорошо.

Вета поднялась, налила в кружку холодной воды из чайника, выпила, а остатки выплеснула на ладонь и обтёрла лицо. Нет, так думать нельзя. Ночь кончится, и будет новый день. Без школы. Нужно радоваться и сходить в библиотеку за подборкой журналов, чтобы в голову прекратили лезть идиотские мысли.

Она так ждала рассвета, как не ждала, наверное, даже в детстве, наслушавшись страшных историй. В очередной раз взревел и стих холодильник — снова погасли огни над дорогой. Радио зашипело, как рассерженный кот. Вета снова покрутила ручку настройки, но сиплый голос диктора не находился.

Зато Вета услышала голос города. Он по-прежнему стонал, но в привычном вое за окном поселилась ещё одна нотка, временами едва различима, временами — ясная, как учительская речь. Вета подошла к окну: казалось, во всём Петербурге не осталось ни одного огня, но странно светлое небо озаряло улицы жемчужным светом, туманное марево опускалось на трассу.

Она поймала себя на том, что тянется к шпингалету окна, и едва успела отдёрнуть руку. На одну секунда Вете стало так жутко, что она не могла даже шевельнуться, а тени деревьев, пляшущие по потолку, сплелись в её воображении в человеческую фигуру. Как только оцепенение спало, Вета бросилась в комнату, зашибла ногу об дверной косяк, но не обратила внимания на противную боль. Она принялась тормошить Антона.

— Ну проснись уже! Ты что, не слышишь?

— Что случилось? — пробормотал он, прячась лицом в подушку. — Спи давай.

Ему надо было рано вставать и идти на работу, где в последнее время дел невпроворот. Настоящих, серьёзных дел, не то, что какое-то пугало. Вета сжала зубы от злости.

— Ты вообще слышишь? Это нормально?

Антон сглотнул и сел, по-детски обхватывая колени руками. Света в комнате осталось совсем мало, но Вета видела, как он сонно моргает, и это её чуть успокоило — проснулся. Удушливая волна страха откатилась.

— Что слышать? — спросил он, с трудом разлепляя пересохшие губы. — Этот гул часто бывает. Наверное, подъёмные краны. А, ещё из труб воду спускают.

Днём это объяснение могло показаться даже неплохим.

— Да нет, — зашипела Вета. — Он говорит. Слышишь? По-настоящему, словами.

— Кто? Тебе, наверное, приснилось. Спи уже, — вздохнул Антон и лёг, обняв подушку.

Она подтянула под себя ноги, вспоминая детскую страшилку про руку под кроватью, и ощутила вдруг, какие жаркие эти простыни. Невозможно сильно захотелось накинуть плащ и выйти в прохладную ночь. И правда, никто ведь её не остановит.