Забросив в сумку учебник по истории, она сбежала по лестнице. Пропускной терминал мигнул зелёным. В холле библиотеки было тускло и прохладно, как всегда. На дверях читального зала висела табличка: «проветривание десять минут». Витиеватая загогулина внизу.

На ощупь Маша отыскала в сумке номерок, протянула его гардеробщице.

— Пожалуйста.

Маша увидела её руки — коротко остриженные ногти, серенькие перчатки без пальцев — и ощутила, как всё сжалось внутри. Она подняла глаза: гардеробщица уже возвращалась с её курткой. Улыбнулась отстранённо, как будто своим мыслям и положила куртку на узкую перегородку.

— Спасибо.

Она уже уходила. Маша кое-как оделась и побежала к выходу. Дороги от библиотеки до главного корпуса — минут на пять, но она торопилась, так что поскальзывалась на обмякших палых листьях, распугивала первокурсников.

Дверь под лестницей. Из щели выбивалась струйка сигаретного дыма. Маша дёрнула дверь, и та легко поддалась. В кабинете Мифа горела одна единственная лампа. Он стоял посреди комнаты и курил с таким видом, будто размышлял о самом важном жизненном вопросе.

Маша запнулась о прислонённую к шкафу стремянку, та загремела, и Миф обернулся. Сигарета таяла в его пальцах, утекала дымом под потолок.

— Орлова, молодец, что пришла, — сказал Миф без улыбки.

А она так долго думала, что ему сказать, и теперь не могла подобрать слов.

— Садись, — добавил он, помолчав. Сам остался стоять.

Маша села на привычное место. Попробовала спрятаться за аквариумом, как вдруг заметила, что он вымыт, наполнен прозрачной водой, и в ней плавает новая золотая рыбка.

— Ну и что ты творишь? Ты можешь мне объяснить? — со спокойствием смертельно больного поинтересовался Миф.

Маша вцепилась в подлокотник. Она ждала от него всякого: угроз, ругани, не ждала только ледяного спокойствия, и получила именно его. То подленькое существо внутри, которое жаждало мести, так и осталось голодным.

— Что я творю? — сказала Маша срывающимся голосом. — Я пытаюсь снять проклятье, которые вы на меня наложили. А что, по-вашему, я должна творить?

Он с силой растёр недокуренную сигарету в пепельнице.

— Ты должна была ждать.

— Но вы ведь исчезли, бросили меня.

— Но я ведь вернулся.

Маша замолчала. Она могла доказывать ему, что не умеет читать мысли, и что он должен был оставить ей знак, хоть ползнака, что вернётся. Но в голове, как надоедливая муха, крутилась единственная мысль: «Ты слишком много требуешь от мужчины, который тебе не принадлежит».

Если бы на её месте была гардеробщица в серых перчатках, она бы, конечно, имела право требовать и топать ногами.

— Значит так, — сказал Миф, не глядя на неё. С книжных полок ухмылялись фотографии серьёзных людей. — Так. Раз обычные слова на тебя не действуют, то я приказываю. Как старший по званию приказываю тебе не лезть в это. Учись, гуляй, читай книжки, или чем вы там занимаетесь по вечерам? Только не лезь.

«Любопытно, что его вернуло», — думала Маша. — «Замучила совесть? Дотянулось правосудие в виде жены с ребёнком? Или он предчувствовал страшную гадость, которую я собиралась ему устроить?»

— А вы что будете делать? — Она сложила руки на коленях. Изобразила из себя хорошую девочку, сама уже не веря в то, что может быть хорошей.

Миф постучал ногтем по стеклу аквариума. Рыбка меланхолично водила прозрачным хвостом вправо-влево и не замечала его. Словно бы нарочно.

— А я буду всё это разгребать.

Она смотрела на него снизу вверх, как и положено примерной ученице.

«Радуйся, Миф. Живи этой секундой, пока ещё можешь. Пока ты всё ещё думаешь, что я верю тебе».

— Да я ничего. Я просто хотела узнать, а как вы будете это разгребать? Как в прошлый раз, или всё-таки как-то по-другому. Хорошо, если бы по-другому, а то ведь в прошлый раз вы ушли, сбежали, трясясь за свою драгоценную жизнь.

Миф посмотрел на неё прямо. Очки сползли на кончик носа.

— Что ты сказала?

— А что, всё было не так? — притворно удивилась Маша. — А я отлично помню. Было лето, была недостроенная больница, в которую вы послали нас с Сабиной. Была сущность, которую сначала не распознали, а потом она увела Сабрину, и несколько дней никто понятия не имел, жива она или нет. Я помню, как вы сбежали, как только почуяли, что сущность — не просто какой-то там завалящий домовой дух.

Он выпрямился и сжал пальцами переносицу. Полосатый свитер натянулся на груди от тяжёлого вздоха. По столу ползала мелкая мушка. Она замерла на расстоянии вытянутой руки от Маши, умываясь. Маша прихлопнула её ладонью и не попала — мушка поползла дальше, на пяти ногах, с перебитым крылом.

— Так значит, вот как ты всё видишь, — сказал Миф. — А хочешь знать, как вижу я? Как я вижу девчонку, которая по причине крайней глупости и самонадеянности влезла в самый центр аномалии, а другая собиралась последовать за ней, чтобы, значит, трагически там погибнуть. И как я, вытаскивая тебя оттуда за шиворот, спасал твою бесполезную жизнь, чтобы сейчас выслушивать обвинения.

Маша добилась своего — она его разозлила. Миф крутил в пальцах карандаш, так что его очертания расплылись, стали похожими на крылья бабочки. Страх потерять Мифа совсем, отчаянное желание вернуть всё назад — вот что он хотел в ней вызвать. Маша проглотила всё это вместе со своей полумёртвой любовью и почти не подавилась.

Глядя в окно, он произнёс:

— Не понимаю, зачем женщине вообще лезть в эту профессию. Сущности питаются эмоциями. При твоей истеричности, при твоём постоянном фонтанировании эмоциями ты не сможешь долго работать. Тебя сожрут. Дочиста выпьют и выбросят. Они потому и выходят к тебе так быстро. Для них ты — яркая лампа в темноте.

Как он бил — как всегда, в самое больное. Ещё месяц назад Маша просто умерла бы от таких слов. Теперь она глотала их, как камни. Неприятно, но терпимо.

— Но тогда я нашла Сабрину.

— Потому и нашла. Больница выплюнула карамельку, когда перед ней замаячил шоколадный торт. Я понятно изъясняюсь?

Была бы в ней хоть толика тщеславия, слова Мифа её бы уничтожили. Единственная из студентов третьего курса, которую допустили к полевой работе, одна из немногих живущих, к кому сущности выходят сами собой — и вот причина. Истеричность. Уникальная, непревзойдённая, гениальная истеричность.

— Значит, вы брали меня с собой, как приманку? Чтобы сущности быстрее выходили, да?

— Бездоказательно, — произнёс Миф, откидываясь на спинку скрипучего офисного стула. — Я брал тебя с собой, потому что ты моя ученица, и я вообще-то зарплату за это получаю. А что ты там выдумала, никого не интересует.

— Вообще-то вы повесили на свою ученицу проклятье.

Он зажмурился и через секунду открыл глаза.

— И что? Тебя поезд переехал? Выпала с пятнадцатого этажа? Ты сидишь передо мной живая и здоровая, ещё имеешь наглость огрызаться. Так что всё с тобой в порядке, не прибедняйся.

«Что я делаю», — запоздало отдёрнула себя Маша. — «Чью совесть я пытаюсь пробудить. Легче пробить лбом стену».

— Отдавай ключи. — Миф похлопал рукой по краю стола. — Давай-давай. Думаешь, я не заметил пропажу?

Ключи лежали под блокнотом, но Маша показательно долго копалась в сумке, прежде чем их достать. За потемневшее кольцо зацепилась её собственная связка, и Эми глянула в лицо Маше, скаля пластиковые зубы.

— До свидания, — сказала она напоследок.

— Всего хорошего, — пробормотал Миф и отвернулся.

Маша не зажигала свет. Она сидела на полу, привалившись к Сабрининой кровати, закрывала глаза и открывала снова. Полоска фонарного света просочилась сквозь шторы и легла на пол разделительной чертой. Одна половина комнаты принадлежала Маше, другая — ему.

Он пришёл. Он так долго брёл по городу, по улицам, залитым туманам, по глухим задним дворам, по широким проспектам. У него не было глаз, чтобы видеть. Но он наконец-то пришёл. Маша закрывала глаза и слушала его — за шкафом звучали шаги. Нечеловеческие. Грохот, от которого сотрясался пол, и затем тихий шорох, будто вторую ногу он волок за собой.

Может, это была вовсе и не нога. Маша всё-таки оставалась человеком, и воображение у неё тоже было человеческим. Оно вовсе не подходило для того, чтобы представить себе неовеществлённую сущность.

Шаги звучали на одном месте, звучали и звучали, как будто расстояние от двери до шкафа — многие километры по бурелому, пустыням и обвалам. Не отрывая глаз, она позвала его опять.

Значит, яркая лампочка в темноте. Не самое обидное сравнение. По крайней мере, у неё есть время и силы до того, как она прогорит. До того, как ей за неуплату обрубят электричество.

Скоро он придёт, и тогда Миф увидит, какая она бездарность.

В коридоре послышались шаги, потом — скрип ключа в замочной скважине. Сабрина вошла, громко хлопнув дверью, и тут же включила свет. Мгновенно рассеялось всё: шаги, мысли, чувство холода на кончиках пальцев. Маша ощутила себя на полу, скрюченной в неудобную позу. Щекам было холодно. Она провела ладонью: слёзы.

— Ты чего? — глухо от испуга спросила Сабрина. Наверняка она не ожидала увидеть её здесь — так рано, одну, в темноте.

— Это просто эмоции. Яркая лампочка.

Не снимая уличной одежды, Сабрина опустилась рядом. Заглянула ей в лицо — Маша не потрудилась даже отвернуться.

— Я влюбилась в Мифа, — сказала Маша, глотая холодные слёзы.

— Это я уже давно поняла.

— Я влюбилась в Мифа, а он наслал на меня проклятье. Потому что проклятье нельзя скинуть на кого угодно. Можно только на беззащитного, а самый беззащитный — тот, кто любит.

Сабрина слушала её, не прерывая. Она сделалась неподвижной и бледной, как фарфоровая кукла, и неудобно подвёрнутая нога должна была давно затечь, но Сабрина не меняла позы.

— Потому он и наслал проклятье на меня, а потом сбежал. Может, он хотел сбежать навсегда, но не получилось, может, просто решил развеяться. Понятия не имею. Теперь он вернулся.

— И что теперь? — спросила Сабрина тихо, как будто от её голоса могли рухнуть стены.

— Теперь ничего. Он не будет снимать проклятье. Я же видела его. У меня такое ощущение, что я знаю его насквозь. Он всё время врёт. Ему от меня больше ничего не нужно. И он не шевельнётся. Понимаешь?

За одной стеной громко и нескладно пели, звенели посудой за другой, в коридоре — топали. Маша чувствовала, как за воротник рубашки текут слёзы и думала, как же хорошо, что сегодня она не красила глаза.

Сабрина тряхнула головой.

— Нет, почему именно на тебя? Или что, Мифа кроме тебя никто не любит? Мне не понятно.

Она вытерла щёки рукавом. Тёмные пятна проступили на серой ткани.

— Это как раз понятно. Жену и любовницу жалко, а меня — нет. Непонятно, что делать дальше.

Утробное пение в соседней комнате скомкалось кашлем.

— Сволочь, — прошипела Сабрина, отворачиваясь к шкафу. Сжала пальцами край одеяла. — Скотина. Ненавижу.

Они посидели молча, каждая в коконе своих мыслей. Сабрина барабанила пальцами по спинке кровати. Маша слушала мир вокруг себя. Ей было почти плевать, что сделает с ней проклятье. Сегодня ей стало легче уже от того, что мир вокруг перестал вращаться бешеной каруселью. Больше не требовалось ни обвинять Мифа, ни защищать его перед собой. Все заняли свои места. Вот преступник, вот жертва. Вот злой умысел, вот мотив. Как в учебнике — всё ясно.

— Должен быть выход, — жёстко произнесла Сабрина. — Не бывает так, чтобы преподаватели скидывали на курсантов проклятья и весело сбегали. Нужно рассказать на кафедре.

Маша покачала головой.

— И как мы это докажем? Миф скажет, что ничего не было, что я вообще сама подцепила это проклятье, а теперь наговариваю на бедного Мифа.

— Глупости! Они поверят. Мы не такие уж отвратительные обманщики, чтобы нам не верили.

— Да, — хохотнула Маша. — Я уже представляю статью в газете, знаешь. «Как выяснили наши корреспонденты, в институте обороны произошёл небывалый скандал. Одна курсантка, Даша Соколова (имя и фамилия изменены) возвела клевету на честнейшего преподавателя, всяческого героя и заслуженного…»

Сабрина толкнула её в бок.

— Прекрати.

Она села рядом, спиной к кровати, плечом касаясь Машиного плеча. По коридору протопала, хохоча, шумная компания. Скрипнула дверь — кто-то высунулся и посулил позвать коменданта. Хохот и голоса стали тише.

— В конце концов, — сказала Сабрина, застывшим взглядом испепеляя шкаф, — пусть просто снимут проклятье. Нам же не нужно, чтобы его казнили на главной площади. Пусть снимут, ведь они не имеют права оставлять тебя в беде, а уж потом мы посмотрим, да?

От горечи сводило скулы. Натужное веселье схлынуло, как море, оставив за собой бесплодную пустыню и трупы рыб. Маша закрыла глаза, открыла. Мир вокруг жил своей привычной жизнью, и его звуки заглушали звуки не-жизни. Тяжёлых шагов с подволакиванием она больше не слышала.

— Я ни к кому не пойду.

Сабрина усмехнулась:

— Я пойду.

Миф приходил на лекции, но больше не смотрел в её сторону, хоть Маша всегда садилась за первую парту. Ей казалось, даже сядь она прямо за кафедру, Миф всё равно сделает вид, что её не существует. Она тщательно конспектировала все его слова, каждое слово — аккуратным почерком, и основные термины — красной ручкой. И не к чему было придраться. Но Миф и не пытался. За первую же срезовую контрольную она получила высший балл — и ни пометочки на полях, хотя у остальных замечаний было предостаточно, даже у Сабрины.

Дни тащились, медленные и тяжёлые, как пятьсот-весёлые поезда. Каждый пах крепким чаем и ветром с реки. В одну из суббот Маша не выдержала и села на тридцать шестой автобус. У неё при себе снова ничего не было, и она убеждала себя, что даже складной ножик взяла случайно — он валялся на дне сумки неделями, и периодически она видела его, когда доставала тетрадки. Теперь у неё не осталось даже ключей.

Заброшенная стройка была на самом краю города, где пейзажи из высоток медленно перетекали в трёхметровые заводские заборы. Невозведённый дом в два с половиной этажа торчал посреди пустыря. Каркали антрацитовые вороны — каждый величиной с небольшую собаку — и не разлетались, когда приближалась Маша. Она увидела совсем свежий собачий труп — рыжая дворняга лежала в кустах, голова валялась тут же — вывалив язык между жёлтых клыков. Вороны прыгали вокруг неё, но не подходили.

Все окна на первом этаже закрывали ржавые решётки, вероятно, такие же старые, как и сама стройка. Единственный незамурованный проём закрывала железная дверь и навесной замок, ржавый и негодный свиду, но основательный. Это Маша знала наверняка.

Она обошла стройку вокруг, разводя в стороны одревесневевшие стебли чертополоха. Под ногами хрустела кирпичная крошка. Окна второго этажа смотрели на мир кусочками голубого неба — над ними почти не осталось перекрытий, и в них не было решёток. Но туда она не смогла бы забраться.

Вороны прыгали вокруг и разевали костяные клювы. Маша вздрагивала каждый раз, когда птицы с шумом вылетали из зарослей. Других входов в здание не нашлось, тогда она бросила сумку рядом с большими окнами, села на кирпичный выступ. Здесь она почти ничего не ощущала, только непривычный для стройки запах — смесь сырой земли и жжёных листьев. Здесь не было привычного для заброшенных жилищ мусора. Вороны прыгали в двух шагах. Вдалеке шумела трасса.

— Здравствуй, — сказала Маша и разом перестала слышать ветер и автомобили. Её втянуло в обморочную тишину стройки. — Помнишь меня? Я уже приходила.

Она судорожно вдохнула, как будто собиралась нырять. Вороны прыгали тут же и блестящими глазами смотрели на Машу.

— Ты слышишь? Подай знак, если слышишь меня.

Маша закрыла глаза. «Не оборачивайся», — орал здравый смысл. Большие окна за её спиной задышали трупным смрадом. Вороны с шумом и карканьем поднялись в воздух и закружили, не решаясь опуститься на землю.

— Выходи, — сказала Маша. — Я помогу тебе выйти. Выходи и иди за мной.

Послышался шорох — как будто ветер протащил по земле ворох листьев. На ощупь она нашла молнию на сумке, дёрнула её. На самом дне в углу валялся раскладной ножик. Открыла слезящиеся глаза и увидела свою ладонь: белую, как бумага, с полузажившим шрамом наискосок. Резать снова было в три раза больнее, чем впервые. На лезвие застыли пятна. Вот удивилась бы Сабрина, найди она безобидный перочинный нож, не годящийся даже для нарезания хлеба.

Маша стряхнула капли крови на примёрзшую землю. Ощущение чужого присутствия стало таким явным, что заныла спина.

— Выходи, — повторила Маша и поднялась.

«Не оборачивайся», — взвыл внутренний голос. Вороны кружили в небе — чёрные кресты на голубой простыне.

Она постояла, сжав руку в кулак, чтобы немного утихомирить кровь, и обернулась: в оконных проёмах никого не было. Полумрак и кирпичная кладка стен, потолки из бетонных плит. Чёрные решетки. Кровь никак не останавливалась, и пальцам стало мокро. Маша разжала руку, собираясь лезть в сумку на носовым платком. И тут между прутьями решётки она увидела его.

Человеческое существо в ней сжалось от страха, хотело закричать и не смогло. Хотело побежать и не шевельнулось. Прошла тяжёлая секунда. Маша подняла глаза: птиц в небе больше не было.

Она пила таблетки горстями, почти ничего не ела и на лекциях спала с открытыми глазами. Ляля носила ей конспекты — сделать копию. Сабрина за двоих рисовала таблицы и графики.

Днём и ночью горела подсветка института, потому что день мало чем отличался от вечера. Поздняя осень ударила морозами и прибила к земле сухую траву. Миф делал вид, что Маши не существует, а она так часто смотрела на его номер в своей телефонной книге, что однажды не стерпела.

Голос Мифа был усталым. Странно, что он вообще поднял трубку. Мог бы и не поднимать.

— Ну и что ты творишь?

— Я? — испугалась Маша.

— Зачем моталась к стройке? Или я непонятно выразился, когда приказал тебе сидеть на месте?

Она замолчала — Миф всё знал, и от этого Маше сделалось стыдно, будто она лазила в буфет за вареньем и разбила банку.

— А вы меня бросили.

— Привыкай, — сказал он, помедлив, — в этой жизни рассчитывать можно только на самого себя. Никто другой тебя не спасёт.

Она помолчала ещё и бросила трубку.

Ночами она почти не спала — слушала не-человеческие шаги в пустых коридорах. В душевой выли трубы. Сквозь плотные шторы просвечивались пляшущие тени. Скоро они должны были прийти — всё трое. У Маши было уже не так много сил, но от отчаяния она надеялась, что этого хватит. Она угасала. Что делать потом, она не знала.

Ляля передвигать по общежитию перебежками. У пояса болтался мешочек с кирпичной крошкой, солью и каплей молока. Дверь в блоке была приоткрыта. Ляля подождала у косяка, принюхалась — вроде бы ничего.

На лестнице, у тусклой лампы, зависла тень, обойти её удалось, только прижавшись вплотную к перилам. Почуяв Лялю, тень вспучилась и потянула к ней ложноножки.

— А вот выкуси, — прошипела Ляля и бросила в угол щепотку кирпичной крошки с солью. Тень прижалась к стене.

Ляля сбежала по лестнице, не оглядываясь. Мимо душевой — бегом. Хорошо, что находились умные люди и вовремя запирали двери туда, ещё и подпирали снаружи стулом. Хотя к утру стул все равно оказывался отодвинут, а дверь приоткрывалась на целую ладонь, но кто знает, что было бы, если бы её не запирали. Конечно, гораздо хуже.

Седьмую ступень на каждой лестнице покрывал слой пыли — туда никто не наступал. Зеркальные панели на дверях закрывали простынями. Навстречу Ляле попались только две девушки из второй группы да парень с пятого курса, она обменялась с каждым понимающими взглядами.

Первокурсники предпочитали отсиживаться по комнатам, они уже понимали, что стулья и замки — недостаточная защита, а в соль с кирпичной крошкой всё ещё не верили, поэтому по ночам спали по очереди.

В холле общежития ярко горел свет. Покосившись на дверь подвала, Ляля шмыгнула в закуток между комнатой вахтёрши и доской объявлений. Там помещался буфет.

— Мне два пирожка с повидлом и один с капустой. Нет, два с капустой, пожалуйста. — Она высыпала из кулака нагретые монеты.

Парень с четвёртого курса покупал подогретую котлету.

— Скорее бы уже сессия, чтобы общежитие снова почистили, — сказал он, понимающим взглядом мазнув по Ляле. Взгляд замер на мешочке у пояса. — Надоело это.

— Ага, — вздохнула она, прижимая к груди свёрток с пирожками. — В этом году как-то быстро и жестоко всё вышло. К чему бы?

Дорога обратно оказалась чуть проще: тень на лестнице сидела смирно. На бегу вынимая ключ из кармана, Ляля воткнула его в замок, прокрутила. Ну вот и родная комната, под порогом — соль и кирпичная крошка, шторы плотно закрыты. Можно расслабиться.

Маша вошла в квартиру Алекса и тут же ощутила это. Похолодели кончики пальцев. Стянув сапоги быстро, как только смогла, она не дослушала предложение чая и бросилась в его комнату.

Рядом с погасшим компьютером стояла глубокая тарелка с водой. Шторы были задёрнуты — горела свеча. Она увидела стриженый затылок Алекса. Тот склонился над книгой.

Маша закрыла глаза и почувствовала незнакомые тяжёлые шаги за стенами. Шаги были снаружи, но уже близко.

— А ну-ка стой!

Алекс обернулся, сияя на неё улыбкой.

— Ты как раз вовремя, можешь помочь. Я тут пытаюсь разобраться с технологией вызова, мне принесли книжку. Ну ты же знаешь, да?

В несколько шагов она пересекла комнату и смахнула со стола тарелку. Вода в ней уже порозовела от крови. Тарелка упала на колени Алексу, брызнув порченой водой ему на одежду. Маша раздёрнула шторы.

Она прислушалась: шагов больше не было. Видимо, Алекс не преуспел в призывах. Ему сложнее: он-то — не яркая лампочка, обычный огарок в темноте.

— Идиот, — сказала она членораздельно. — Никогда больше так не делай. Понял меня?

— Почему?

Алекс смотрел на неё бездомным псом, пальцы сжимались на подлокотниках кресла. Маша знала, что её услышит его мать и наверняка осудит, потому что зазорно кричать на инвалида.

— Потому что ты вообще не представляешь, что это, что случается! Людей потом по кускам собирают, а в лучшем случае — сразу в дурдом. Ты об этом мечтаешь, да?

Он опустил голову.

— Извини, я не знал.

— Извини, — передразнила его Маша. Злость схлынула, оставив горькое послевкусие. Её ведь разозлил не глупый эксперимент Алекса. В конце концом, тихий дом, самый спокойный район города — всё, что могло сюда прийти — пара домовых духов из подвала. Ну скрипела бы дверь по ночам. Разбилась бы пара чашек. Вряд ли их хватит на большее.

Она злилась на себя, потому что секунду назад видела себя со стороны. Безрассудную, ошалевшую от свалившейся на неё силы. Она пошла в чёрный дом — и никакие правила не были ей указом. Она пошла к Смертёнышу, и ей было плевать, что маленький мальчик уничтожает целый дом. Она пошла на заброшенную стройку, и то, что увидела там — ввело бы в ужас любого нормального человека, а она потащила это за собой.

Прижавшись спиной к подоконнику, Маша провела руками по лицу, раз, другой. Сжала зубы, чтобы они не застучали.

Она очнулась от прикосновения — Алекс сжимал её локоть.

— Прости, я всё понял. Правда понял. И спасибо, что так переживаешь за меня.

Маша смотрела в его глаза.

— Я тебя люблю, — сказал Алекс.

Повисла дурацкая пауза. Он кривился в невесёлой улыбке.

— А ты меня?

— Я не уверена, что правильно трактую термин любовь, — сказала Маша и отвернулась.

Мама Алекса уже называла её Машенькой, щебетала, когда открывала двери, и угощала чаем с дорогими конфетами. Маша не любила сладкого, но конфеты ела, чтобы никого не обидеть. Алекс сидел рядом и смотрел на неё влюблёнными глазами.

На четвёртом свидании он протянул ей коробочку, оббитую красным бархатом. Маша вздрогнула. Вероятно, есть нечто такое в женских инстинктах, чтобы при виде красного бархата сбивалось дыхание и учащался пульс.

Руки Алекса нервно дрогнули. Наверняка в его мечтах Маша кидалась ему на шею.

— Не бойся, это всего лишь цепочка.

— В честь чего? — Маша провела рукой по горлу, как будто могла убрать то, от чего голос делался сдавленным.

— Просто в знак любви. Если не хочешь — не бери, я выброшу её в окно. — Лицо Алекса сделалось злым и каким-то измождённым.

На белой атласной подушечке вилась цепочка — широкая, золотая. Прямо как в фильмах. Маша взяла коробочку из его рук и поставила на стол, рядом с компьютерным монитором.

— Давай так. Ты подаришь мне её позже. Нужно ведь ещё пообщаться, проверить отношения.

— Всё ясно. — Он крутанул колёса инвалидного кресла, так что сразу оказался к ней спиной. — Ты просто не хочешь иметь дела с таким уродом, как я. Скажи сразу, что хочешь меня бросить. Не понимаю, к чему тянуть.

Она села на край кровати, устало сложила руки на коленях. Рассказать бы прямо сейчас. Рассказать бы всё честно и уйти, пока зыбучие пески этой семейки не утянули её на дно. Потому что иначе не выпутаться из постоянной лжи.

— Алекс, знаешь… — пробормотала она. Голос сделался потусторонним, страшным — Алекс резко обернулся.

В чём она перед ним виновата? Почему чувствует себя таким ничтожеством, поднимаясь в лифте на его этаж, нажимая на упругую кнопку звонка? Она ничего ему не сделала. Она его не любит, и что? Можно подумать, у всех молодых пар, которые только начали встречаться, пылают шекспировские страсти.

— Знаешь, Алекс, я хотела объяснить тебе одну вещь. Только выслушай меня, пожалуйста, до конца. Я — очень плохой человек. То, что я творю, непорядочно, поэтому я хочу тебе рассказать.

Его затрясло. Маша ещё никогда не видела, чтобы человека трясло так сильно, чтобы губы не складывались в слова. Алекс принялся хватать её за руки.

— Замолчи! Нет, замолчи.

Его пальцы были цепкими и влажными, и Маша сдалась.

— Ты любишь его, да? — зашипел он, больно сжимая её пальцы.

Она испугалась.

— Кого?

— Своего Мифодия.

Нужно было договорить до конца. Раз начала, то продолжай, иначе зачем начинала, — так любила говорить Горгулья. Особенно тем, кто не подготовился к семинару. Она тяжело сглотнула.

— Ты знаешь…

Алекс вдруг отступил.

— Я не хочу ничего слышать про твоего бывшего. Это пройдёт. Я знаю, всё будет хорошо, ты только не уходи. Пообещай мне, что не уйдёшь.

Она чувствовала себя прикованной наручниками к батарее. Хотела сбежать, а не могла. Выдуманный мир и настоящий так удачно совпали, что ей не пришлось объясняться — Алекс сам умножит три на четыре. Вышло красиво, как в любовном романе.

Они сидели на подоконнике лестничного окна — между четвёртым и пятым этажами. В спину поддувало холодными ночными сквозняками. Рауль цеплял струны гитары, и они стонали, как обиженные птицы.

— Знаешь, жизнь — такая удивительная штука, — сказал он, сощуривая глаза, как будто в тупике общажного коридора притаилась великая мудрость, и её требовалось рассмотреть. — У меня была девушка, но её пришлось бросить. Она меня не понимала!

— Это как раз таки не удивительно. Иногда даже я тебя не понимаю, — усмехнулась Маша, покачивая в воздухе ногами. Она наблюдала за серой тенью, которая то выползала из-за дверного косяка, то пряталась обратно. Мимо проскочила девушка с первого курса — тень вытянулась и потемнела, напитавшись от её страха.

— Не оборачивайся! — крикнула в спину первокурснице Маша.

Тренькнула гитарная струна, как будто всхлипнул ребёнок. На четвёртом этаже захлопали дверями.

«Сейчас позовут комендантшу или просто прибегут ругаться», — лениво подумала она, но никто не вышел на лестницу. Тень забилась в угол, так что теперь её вряд ли получилось бы отличить от обычной игры света. Мигнула тусклая лампочка.

— А мне сегодня, кажется, делали предложение, — улыбнулась Маша.

— Надеюсь, ты отказалась?

Она кивнула.

— Ну и правильно, любовь — это крест, который весьма трудно тащить по жизни.

— И это мне ты говоришь, творческая личность? — усмехнулась Маша, забрасывая ногу на ногу. Мимо тени прошлёпала Инесса — девушка из второй группы, бросилась, не глядя, щепоткой кирпичной крошки и соли. — Любовь — это вдохновение.

Рауль задумчиво ущипнул гитарную струну, она взвизгнула, как испуганная собачонка.

— Выдуманная любовь — вдохновение. Настоящая — тяжёлый крест. Я тебе не советую.

Она усмехнулась. В спину дуло ледяным сквозняком, и хоть батареи под окном были горячими, она всё равно продрогла. Маша больше не спала ночами, теперь она просто не могла спать. Она слышала разом весь не-человеческий город, его шаги, стоны, шорохи. Она оборачивалась и наступала на седьмые ступеньки. Влипнуть сильнее, чем влипла она, было невозможно. Ночами она сидела в гудевших душевых и на открытых окнах.

Иногда к ней приходили одногруппники. Маша подозревала, что они договорились и приходили по очереди. Они, наверное, боялись за неё. Позавчера с ней сидела Ляля, клевала носом в конспекты, но трещала без умолку. Вчера — Ник готовил оладушки, и они с Машей просидели всю ночь на кухне. Завтра наверняка не будет спать Сабрина.

Хотя теперь-то ей совершенно нечего было бояться. Даже ползучая тень под дверью принимала Машу за свою.

* * *

Горгулья пришла на вторую пару и одним жестом заставила молчать всех, включая покрасневшего Максима и Лялю, которая грустно маячила у доски.

— Маша Орлова, зайди ко мне в кабинет после занятий.

Хлопнули двери. Со всех сторон на Машу посыпались смешки и косые взгляды. Сидящий сзади Рауль ткнул её в спину отточенным карандашом.

— Ей, красавица, что ты опять натворила?

Маша дёрнула плечом.

— Я из-за тебя в идиотский ситуации, — сказала она Сабрине.

Та приподняла левую бровь. Правой у неё получалось выразительнее, но Маша сидела слева.

— Ты в ней не из-за меня.

Опять заговорила Ляля, пространно рассуждая о решении задачки — когда она не знала решения, всегда пускалась в размышления. Маша собрала тетрадки и ручки в сумку, не дожидаясь конца пары, и ещё минут двадцать сидела перед пустым столом. Ничего не записывала и старалась никуда не смотреть.

После звонка она взбежала по лестнице так быстро, как только смогла, растолкала тихих первокурсников, которые толпились перед большой лекционной аудиторией. Кабинет Горгульи был в самом конце коридора.

Маша постучала и, ничего не услышав, нажала на ручку. Горгулья сидела за столом. В серой форме, сосредоточенная, сжатая. Она подняла глаза на Машу и кивнула.

— Садись, куда хочешь.

Маша выбрала стул у окна, в середине длинного ряда. Так ей казалось безопаснее. Горгулья поднялась и прошлась перед ней, с силой впечатывая в пол низкие каблуки туфель.

— Так значит, проклятье, — сказала она таким тоном, будто они продолжали давний разговор. — И ты можешь объяснить мне, как всё получилось?

У Маши пересохло во рту, а язык намертво прилип к нёбу. Рассказывать обсидиановой горгулье про любовь? Она сочтёт всё выдумкой, сумасшествием, температурным бредом, да чем угодно, кроме правды. Сумка оттягивала плечо. Маша бросила её на соседний стул.

Горгулья села рядом и заглянула Маше в лицо сквозь занавеску её волос. Неожиданно мягко сказала:

— Не бойся. Я заметила, что ты стала другой. С тобой что-то произошло.

Маша не знала, что отвечать. Ей удивительно было уже то, что Горгулья сидела рядом и так спокойно размышляла — изменилась. Изменилась — значит, сначала была одна, а потом стала другая. Какой же она была раньше?

Она закрыла глаза.

— В общем, мы с ним бывали на разных… объектах, и я вытаскивала сущности. Или не вытаскивала.

Горгулья резко подобралась.

— На каких именно? Можешь перечислить все?

Маша тяжело сглотнула — пересохшее горло не выносило такого количества слов — и стала перечислять. Когда добралась до стройки, где умирали бродячие псы, Горгулья встала.

— Ты заходила туда? Насколько далеко?

— Заходила, конечно. Несколько раз. И в двухэтажный дом на улице Восстания. Нельзя? Я была с Мифодием Кирилловичем, у него ключи…

— Ключи. Это меня и беспокоит. Нам запрещено водить курсантов к сущностям сильнее четвёртой категории. Мифу, конечно, закон не писан, — пробормотала она, отворачиваясь к окну, и прикусила губу, как будто сожалела о сказанном. — Теперь мы найдём на него управу. Зря ты не рассказала раньше.

Маша смотрела в пол, на разошедшиеся доски паркета. Рассказать раньше. Рассказать всё, и стать монстром, гораздо страшнее Мифа. Она не только заходила в поле действия сущностей, она ещё и кормила их собой.

— Не бойся, — повторила Горгулья, — он тебе больше ничего не сделает. Но для начала нужно провести кое-какие проверки. Проклятье хорошо выявляется приборами. Нам нужны доказательства, понимаешь?

Маша угрюмо качнула головой. Унизительнее не придумаешь — доказывать, что стала жертвой. Миф будет смотреть на неё с ещё большим презрением, чем сейчас.

— Можно как-то без этого?

— Нет. Нельзя. — Горгулья подхватила трубку телефона, но пока набирала номер, всё ещё выговаривала Маше: — Как ты себе представляешь суд без доказательств? Ты скажешь одно, он — другое, и что дальше? А… Алло, деканат?

День превратился в отпечаток грязного ластика — им пытались стереть небо, но за окном клиники остался этот серый мазок с комочками облаков. Приборы спали. Маша сидела на жёсткой кушетке, закрыв глаза, и пыталась слушать мир вокруг себя. Мир жил привычной жизнью, хлопали двери, звучали голоса. Потусторонних шагов не было.

Наверное, у специализированной клиники была очень хорошая оборона. А она маялась невозможностью перебить оборону, выйти, услышать те шаги. Ключи у неё отобрал Миф, но она всё ещё могла доехать до улицы Восстания и через окно влезть в заброшенный дом. Хотелось на волю.

Мазок неба за окном потемнел до синевы.

В комнату вошли — Маша вздрогнула и очнулась. Врач — высоченный мужчина, белый халат на нём казался куцым, сел за стол. В его руках зашуршали тонкие приборные ленты, ослепительно-голубые, с тонкими чёрными ниточками графиков. На стул опустилась Горгулья.

— Так, — сказал врач и привычно потянул низким голосом: — Та-а-ак. Странно. Ничего тут нет. Совсем ничего.

Под взглядом Горгульи он просмотрел всю ленту до конца, хотя и после этого не изменил решение.

— Ничего нет. Я, дамы, в войну ещё здесь работал. Я такое видел, вы себе не представляете.

— Представляем, — глухо подтвердила Горгулья. Он как будто не услышал.

— Я такое видел. А с этой девочкой всё совершенно нормально. Сами взгляните. Ладно, не надо. Но я понятия не имею, по какому поводу паника.

Маша смотрела на него зачарованно. Под её взглядом врач откинулся на спинку стула и закинул руки за голову. Обернулся к Маше и подмигнул. Горгулья сидела, не шевелясь. Казалось, даже на её лице двигаются одни лишь губы.

— Может быть так, что приборы не увидели проклятья?

Врач дёрнул плечами.

— Теоретическим может, конечно. Техника ведь не совершенна. Но я никогда такого не встречал, да. Обычно хоть что-нибудь да проявляется.

— Можно я пойду? — сказала Маша громко. На неё никто не обратил внимания.

Сейчас ей выскажут. Сейчас ей всё выскажут, чтобы не смела очернять образ Великолепного Мифа.

Горгулья взялась за переносицу.

— Можно повторить все эти опыты?

— Теоретически да. Буду ждать вас завтра.

— Можно мне идти? — сказала Маша с отчаянием. Её передёргивало от ужаса, стоило представить, как она остаётся с Горгульей один на один.

Врач обернулся к ней, глянул жалостливо.

— Ну иди уже, иди, горе. Ты радоваться вообще-то должна. С проклятьем, знаешь, как живётся. Врагу не пожелаешь. От проклятий умирают вообще-то.

Она вспомнила болезненное лицо Мифа после того, как он пропал в первый раз. Тени под глазами, бесцветные губы, глубокую морщину на лбу. Значит, не пожелаешь врагу? Тогда что же, почему она ничего не ощущала, кроме острого желания забиться в угол?

Маша сползла с кушетки и поплелась к двери. Затёкшие ноги приходили в чувства.

— Стоять, — скомандовала Горгулья. Она заставила её обернуться и долго смотрела в глаза. — Лучше тебе сразу сказать правду.

Ошалевшая от усталости и несправедливости, Маша не стала сдерживаться.

— Миф сказал мне, что где-то подцепил проклятье. Он не мог выяснить, где, не мог его снять. Он сказал, что если перекинет проклятье на меня, ему будет легче, он сразу со всем справится. Если он врал, то зачем?

— Горе, тебе в эти дни бывало плохо? Болело что-нибудь?

Маша перевела взгляд на врача. Над его головой мазок неба красился в серо-жёлтый. В больничном парке зажигались фонари. Горгулья смотрела на неё устало и выжидательно. Даже если бы Маша бросилась сейчас бежать по вихляющимся коридорам, Горгулья всё равно бы поймала её этим взглядом и остановила бы.

— У всех бывают дни, когда плохо, — сказала Маша уже не так уверенно.

— Как у всех — не считается.

— Тогда нет. — Она опустила голову.

— Тогда нет и проклятья. Нечего тут доказывать. Я уж не знаю, зачем вашим недоброжелателям такое выдумывать. — Он повертел в руках приборную ленту, как будто пытался завязать её в бантик.

— Так можно мне пойти? — повторила Маша голосом двоечника с задней парты.

Она ушла со второй пары. Сабрину бросила в библиотеке и сбежала, стараясь не обращать внимания на суровый взгляд охранника. Куртку насквозь продувал ветер.

За ночь лужи покрылись льдом, и под ногами хрустело. Маша добежала до автобусной остановки, только потом оглянулась. В сонном мареве институт блестел окнами.

Сегодня должно состояться заседание кафедры. И хорошо бы без неё. Маша отключила телефон и сунула его поглубже в сумку. Не хватало ещё сидеть там, в сотый раз рассказывая, в сотый раз убеждаясь, что ей никто не верит. Приборы не врут, значит — врёт она.

…Заполночь в комнате горел свет.

— Хоть ты мне веришь?

Сабрина неопределённо покачала головой, так что край ей широкого рукава мазнул Машу по плечу. Пауза всё тянулась. Пауза была слишком красноречивой.

— Я верю в то, что твой Миф — сволочь. Этого мало?

— Ясно, — сказала Маша и легла лицом к стене. Спать она не могла, а лежать лицом к стене — запросто. — То есть, по-твоему, я вру, что он меня проклял, да?

Сабрина соскользнула с края постели. Неслышно прошла по комнате — Маша наблюдала за её тенью на выцветших обоях и кусала ноготь. Тень взмахнула руками-крыльями.

— Почему ты так вцепилась в это проклятье? Довольно уже того, что Миф приводил тебя к сущностям высокого уровня. Я понимаю, что ты на него обижена, но зачем говорить о том, что не может быть доказано в принципе? — Она помолчала и добавила потухшим голосом: — Даже если проклятье и было, но, скажем, ушло со временем, нужно было сразу идти к Горгулье, а не выжидать неизвестно какой погоды у моря.

Маша крепко зажмурилась, чтобы не видеть тень. Можно, к примеру, представить, что её нет в этой комнате, а вокруг — разрушенный дом на улице Восстания.

— Но ты же не хотела мне говорить, ты же молчала до тех пор, пока совсем паршиво не стало, — сказала Сабрина и выключила свет.

Утром Маша видела, как секретарша из деканата крепит на доске объявлений листок: «Собрание состоится…». Оставалось только убегать.

Что ей слушать на собрании? Маша и так закрывала глаза и видела, как Миф поднимается, тянет паузу, чтобы слова его звучали весомее. Как он мерит широкими шагами расстояние от задней парты до кафедры.

— Коллеги, вы знаете историю этой девочки с её собственных слов. Было бы неплохо выслушать ещё и мой взгляд на это. Понимаете. — Он отводит глаза. В очках играют солнечные блики. Ворот светлой рубашки аккуратно расправлен над воротом свитера. — Произошла неприятность. Да, именно неприятность, по-другому это назвать трудно. Так случается. Девочки влюбляются в преподавателей. Возможно, я неправильно среагировал, не сразу понял.

Блики в очках. Взгляд поверх — на всех сразу и ни на кого. Холодное безразличие.

— Она обиделась, когда я сказал, что между нами, естественно, ничего быть не может. От обиды и наговорила всякого, проклятье ещё какое-то приплела. Молодость, гормоны. Это простительно, конечно.

Простительно! Простительно, к чёрту его! Маша была точно уверена, что он скажет именно так. И слушать это она не собиралась и не могла.

Она знала, что проклятье есть, и этого было достаточно. К чёрту всё.

Автобус ехал очень медленно — капля в ливне городского транспорта. На всех перекрёстках стояли заторы. Телефон мёртвым камнем лежал в сумке. Маша буквально ощущала его, и её казалось, что ей должны названивать с десятка номеров. Скоро заседание кафедры.

Она никогда ещё не сбегала с занятий.

Автобус вырвался из пробок и покатил по улице, которая с обеих сторон была заставлена типовыми пятнадцатиэтажками. Спальные районы потянулись справа и слева. Маша вышла на остановке — снова пропустила нужную — и по замерзшим лужам пошла к брошенному дому.

Она увидела его издали. В тени чёрных, словно обожженных деревьев дом казался непривычно маленьким. В Машиных мыслях он давно вырос до размеров небольшого замка. Миф стоял на дорожке, ведущей к дому, и курил.

Их взгляды встретились. Миф бросил сигарету под ноги и махнул Маше. Она пошла ему навстречу — сама не понимая, зачем. Просто пошла, как крыса под звуки свирели.

— А я сразу подумал, что ты сюда пойдёшь. Я же забрал у тебя все ключи. А там решётки на окнах, замки, коды. Через окно лазаешь, как шпана, да?

Маша остановилась в двух шагах от него. Она уже видела, что он знает о миске с кровавой водой внутри чёрного дома. Видел — или предполагает, что увидит — примерно ту же картину на чердаке у Смертёныша и на брошенной стройке. И знает, для чего всё это.

— Ты на меня их натравить хотела? Ну и как успехи?

Маша упрямо молчала, пытаясь спрятать руки в рукавах, а лицо — за завесой волос. На крошащейся от старости асфальтовой дорожке дотлевала почти целая сигарета.

— Иди сюда. — Миф шагнул вперёд, попытался схватить Машу за плечо. Она увернулась. — Иди, не бойся. Ну хочешь, я извинюсь? Извини. Я переживаю за тебя.

— Как-то поздно вы распереживались, — буркнула она, отступая ещё на шаг. Сбежать бы, но за спиной Мифа маячил чёрный дом. Ей было некуда больше пойти. Не в институт же, на показательное заседание кафедры.

Миф сощурил глаза под очками.

— Не груби. Ты много глупостей натворила, но их всё ещё можно разрешить. Если ты будешь вести себя, как вменяемый человек, а не как истеричка.

— И что вам от меня нужно в этот раз? Побыть «яркой лампочкой» ещё где-нибудь?

Он сделал выпад, Маша не успела увернуться, и Миф крепко схватил её за локоть.

— Давай поговорим в машине. Холодно здесь, и дождь обещали.

Чёрный седан стоял тут же, в конце дорожки.

— Пристегнись.

Маша хватала ртом воздух. Внутри машины было накурено, но Миф не открывал окна. Боялся, что она закричит? Её замутило.

— Ты можешь пристегнуться?

Непослушными руками она пошарила вокруг, наткнулась на холодную ленту ремня безопасности. Пристегнулась.

— Куда мы едем? Хотите потащить меня на заседание кафедры?

Миф нервно хохотнул, трогая машину с места.

— Ну вот ещё, мне только цирковых представлений не хватало. Ты что думаешь, мне интересно перед ними оправдываться? Виноват я или нет — не их дело.

Глядя, как мелькают за окнами типовые высотки, Маша проглотила ярость, потом обиду, потом омерзение. Как всегда — смелость быстро закончилась. При Мифе она становилась немой и покорной, как овца. Она не умела ему сопротивляться.

— Так значит, ты их и правда на меня хотела натравить? — спросил Миф почти со смехом, как будто Маша атаковала его игрушечными солдатиками.

— Если бы я могла, я бы всю вашу жизнь разрушила. — От её дыхания на стекле появился запотевший островок.

— Ну-ну, и что бы ты сделала? Рассказала бы жене про любовницу? Домовых бы подняла на восстание? Не смеши. Разрушила бы она… Силёнки не те.

Маша закрыла глаза и в шуме двигателя попыталась различить знакомые нечеловеческие шаги. Напрасно — он был слишком далеко. Она сознательно тянула его в другой конец города, теперь, выходит, должна тащить обратно? Знать бы, куда её привезёт Миф.

Стекло было холодным — Маша прижималась к нему лбом. На светофорах на неё оборачивались водители и прохожие. Может быть, стоило покричать о помощи, постучать в стекло, чтобы обратили внимание, а потом на ближайшем посту дорожной полиции остановили бы Мифа. Маша думала обо всём этом вяло, словно бы следила за действиями персонажей в фильме. Она устала.

Минула черта города.

— Зря вы так ругаетесь, Мифодий Кириллович, — сказала она, тщательно артикулируя, зная, что ему неприятно так называться. — Я почти вытащила сущность из дома на улице Восстания. Я бы вытащила и посмотрела, могла она наложить проклятье или нет.

Миф даже не глянул в сторону Маши.

— Узнала. Сожрал бы он тебя, вот и всё.

— Так вы меня спасаете?

За окном потянулись реденькие лесопосадки. Молодые сосны протягивали ветви к машине, а ветер у обочин поднимал крошечные вихри из листьев. Маша оглянулась на город, убегающий назад, и ей стало жутко. Она скрюченными пальцами поцарапалась в стекло.

Миф заговорил, сначала вовсе себе под нос, потом громче, но всё равно — Маше не полагалось слышать его слова. Он говорил сам с собой.

— Надоело. Они считают, что могут мне указывать. Собрали заседание кафедры, заседальцы недоделанные. Воспитывать собираются. Какое тут, ко всем демонам, воспитание.

Он мельком глянул на Машу и одобрительно усмехнулся, оценив её пришибленный вид.

— Нет на тебе проклятья, можешь не убиваться так. Оно до сих пор на мне.

Она хотела вдохнуть и не смогла.

— Как это на вас? А то, что со мной творится — это что такое?

— Какое — такое? — Миф покачал головой, не отрывая взгляда от дороги, хотя она была почти пустая.

Редко-редко навстречу им выезжала машина — выныривала из тумана в низине и проносилась мимо, заставляя пригибаться сухую придорожную траву. Дорога шла с холма на холм, вверх-вниз.

— Насколько я знаю, ничего с тобой не было. Статью украли — так сама виновата. Нечего было отдавать её первому встречному. А с дракой совсем просто — уважительнее надо со старшими, уважительнее. И ничему тебя жизнь не учит. Давай сюда телефон.

Маша послушно вытащила его из сумки — холодное безжизненное тельце — и протянула Мифу. Одной рукой он вскрыл мобильный, вытряхнул аккумулятор и карту и бросил всё это в бардачок.

Она сидела неподвижно. Сосны за окном изошли на нет, и потянулись глухие бетонные заборы с пиками на верхушках. Машина чуть подскочила на железнодорожном переезде.

— И что теперь? — спросила Маша звенящим от злости голосом. — Заново проклинать будете?

— Есть одно предположение, — уклончиво отозвался Миф.

— Какое?

Он не ответил. Свернул с главной трассы влево, потом ещё раз влево. Машина запрыгала по размытой дождями грунтовке.

— Какое? — крикнула Маша, срываясь на высокие ноты.

Вдалеке, в туманном мареве, замаячили низенькие строения, ограды, вихляющая лента дороги. Миф усмехнулся. «Истеричка», — подумал он. Маша готова была поклясться, что он подумал именно так.

— Ну, дело в том, что проклинать могут не только сущности. Что вообще значит — проклинать? Ты слышала? Читала хоть? Я на твоём месте перерыл бы всю библиотеку. Так значит, проклятье — некое недоброе пожелание. Очень сильное. Оно въедается в человека, пожирает его изнутри, как глист. Ясно тебе?

Маша сидела, глядя на дорогу. Из тумана торчали острые пики и крыши, как грибы. Крыш было всего несколько, и все они — маленькие, под какими не поместится и самая захудалая халупа. Потом машина нырнула в ещё один овраг, туман стал ближе, строения приблизились, и Маша увидела кладбище: сторожку, несколько старых склепов вдалеке, кресты, кресты, кресты до горизонта.

Судя по крестам, кладбище было очень старым, сейчас уже так не хоронили. Миф вздохнул, тяжело, как будто горло ему перетянули удавкой.

— Сущность проклинает именно потому, что она такой создана. Изначально враждебной. Человек проклинает, только если очень сильно ненавидит. Знаешь, как это?

Маша пожала плечами. Она терпеть не могла философские размышления за кружкой чая. Или за рулём машины, как сейчас.

— А мне кажется, ты знаешь.

— Вы хотите сказать, что это я вас прокляла?

Она закрыла глаза и почти услышала шаги — где-то на периферии сознания, так тихо, как будто она их нафантазировала. Но они были.

Миф ей больше ничего не сказал. У ворот он остановил машину и вышел поговорить со сторожем. Через запотевшие стёкла Маша видела, как Миф демонстрирует сторожу синее удостоверение. Тот достаёт очки из кармана пуховика, внимательно вчитывается и кивает.

Маша ткнулась в бардачок. Ломая в отчаянии ногти, вытащила откуда мобильный, сунула на место аккумулятор.

— Вот не доходит с первого раза. Отдай. — Миф вырвал телефон из её одеревеневших пальцев.

Когда он вернулся за руль, в машину проник резкий запах мёрзлого воздуха и высокого неба. Маша старалась не дышать, вжавшись в дверцу со своей стороны. Она жалела, что не села назад: вытащить её оттуда было бы труднее.

Сторож загремел цепями, заскрипел воротами. Створки вычертили полукруги на подтаявшей земле. Они въехали на кладбище, и вокруг разом стало тише.

Аллеи здесь спутались в паутину, а главная то и дело двоилась и троилась. Ехать приходилось очень медленно, один раз Миф чуть не угодил колесом в воронку просевшей земли и долго ругался от облегчения, что всё-таки не угодил. Посреди дороги оказалось дерево — уверенная сосна одним боком подпирала оградку, и проехать мимо было невозможно. Миф остановил машину так близко к дереву, что это стало ясно.

— Дальше придётся пешком.

Маша вжалась в сиденье.

— Что вам от меня нужно?

— Не мне, а нам. — Миф нетерпеливо махнул рукой. — Идём уже, не буду я тебя убивать, слишком много возни. Тебе самой станет легче, если всё это кончится.

Он постоял, облокотившись на открытую дверцу, рассматривал непривычно поголубевшее небо.

— Как всё это кончится? — спросила Маша, отлипая от стекла.

— Очень просто. Твои способности не бесконечны, как только они иссякнут, всякая нечисть перестанет к тебе липнуть. И ты от меня отцепишься. Ну, выходи. Я что тебе, мальчишка, чтобы ждать весь день под дверями?

Она вылезла, перебравшись на сиденье водителя, потому что дверцу с другой стороны подпирала облезшая оградка. Ноги слушались так себе. Маша выбралась на воздух и тут же чуть не свалилась, споткнувшись о корень.

— А когда они иссякнут?

— Надеюсь, что скоро.

Миф уверенно шагал по узким вихляющим тропинкам. Шуршали ленты на облысевших венках. Маша боялась потерять его из виду. В таком пейзаже не помогла бы и красная ветровка — везде было пёстро, хоть цвета поблекли от непогоды.

— Куда мы? — хрипло переспросила Маша раз, потом ещё. Ветер заставил её закашляться.

Миф на мгновение обернулся.

— Разве не знаешь? Я был о тебе лучшего мнения. Сейчас мы направляемся к самой сильной сущности нашего города, если считать вместе с пригородом. Ну, скажем по правде, есть и сильнее, но все они очень уж далеко. Запоминай, спрошу на экзамене.

«На экзамене». Маше хотелось рассмеяться. Она уже и забыла, что будет что-то ещё кроме серой дороги, сухой травы и кладбища. Если будет ещё экзамен, значит, жизнь не кончена.

Он замер возле высокого надгробия с золочёной надписью. Когда-то золочёной — теперь почти всё стёрлось, на камне осталась размазня из грязи и позолоты. Миф выудил из кармана сигарету.

— Дальше иди сама.

Дальше маячили тёмные развалины, там не было травы, даже сухой. Там не росло ни одного дерева. Маша попятилась.

— Я не пойду. Мне уже здесь страшно.

Чиркнув пару раз зажигалкой, Миф ругнулся и вынул изо рта сигарету.

— Это самовнушение. Здесь ещё не страшно. Вот шагов через десять — да. Но ты не бойся, как только он лишит тебя сил, я тебя вытащу. Понимаешь? Иди, другого выхода нет. Или ты лишишься своих способностей, или весь институт будет истерически рыдать ещё два года. Ты — непосильная ноша для нас.

— Вы сказали, что не будете меня убивать.

— Он тебя не убьёт. Сразу — не успеет. А потом я тебя вытащу, я же сказал. Иди уже.

Маша развернулась и бросилась прочь. Она тут же потеряла дорогу, заблудилась в переплетении тропинок, наткнулась на высокое надгробье в виде ангела, которое точно не видела прежде. Остановилась, чувствуя, как паника подступает к горлу. Миф её не догонял.

Со всех сторон пейзаж был примерно одинаковый. Она стояла в низине, и ни сторожки, ни высокой наружной ограды не видела. Идти обратно Маша боялась — вдруг в узком проходе её встретит Миф. Талант талантом, но в драке со взрослым мужчиной она не победит.

Тогда она прислушалась: в ветвях деревьев шумел ветер. Эти деревья были старыми, такими же старыми, как само кладбище, они прорастали сквозь мёртвых, и в другой раз Маша стала бы параноидально прислушиваться к каждому. В другой раз — если бы столкнулась с таким деревом где-нибудь в спокойном городе. Сейчас её больше занимало другое.

По всему кладбищу стелился низкий утробный вой, он как туман расползался по земле, заставлял оградки мелко трястись. Маша отступила в самый угол, прижалась к надгробию в виде ангела, но гул добрался до неё и здесь.

Бесполезно. Нужно было срочно выбираться с кладбища, иначе её затянет. Маша чувствовала знакомое покалывание в пальцах. Она попыталась успокоиться — вдох, выдох. Её сумка осталась лежать в машине Мифа. Телефон — там же. У неё не было другого выхода, кроме как выбираться самой. Кого тут звать на помощь?

Выглянуло солнце и чуть разбавило туман в низине. Маша различила покрытый трещинами склеп возле огромной липы — там она точно проходила. За ним само собой нашлось надгробие со стёршейся позолотой.

Гремя цепью, сторож запер кладбищенские ворота. Сел на скособоченную скамейку у дома. Солнце припекало здесь так, что оттаяла ледяная корочка на земле. Он сидел и щурился на солнце, как в последний раз. Как будто мог отогреться.

Миф оставил машину в десяти шагах от ворот и присел рядом, закурил.

— А если она не выберется? — поинтересовался сторож, разминая в пальцах подаренную ему сигарету. Курить он никогда не курил — не ел, не пил и не спал, — но любил ощущение рассыпающегося табака под пальцами.

Миф усмехнулся, тоже сощурившись на солнце.

— Шериф, она выберется. Куда она денется.

— Нет, а если всё-таки не выберется? Люди на это кладбище давно не суются. Только ты. Да и ты уже лет пять не появлялся.

Миф подумал и вывалил из кармана ветровки целую пригоршню амулетов, перепутанных друг с другом так, что уже не распутать. Они почернели, всё до одного: и жёлтый глаз на вощёном шнурке, и прозрачный шарик — внутри него вместо пузырьков теперь был туман, и заяц с пуговичными глазами, и серёжка в форме ангельского крыла, и ещё что-то, что — не разобрать.

— Ну не выберется, и бог с ней, — буркнул Миф и нашарил в кармане летучую мышь с пластиковым оскалом. Поддел брелочное кольцо ногтем и нацепил его на общую связку. Подбросил на ладони. — С каждым разом таскать тяжелее, но они ещё работают. Шериф долго терзал сигарету в пальцах.

— А ты пять лет не появлялся. Пять лет — это же много для человека?

— Как сказать, как сказать, — протянул Миф и затянулся новой сигаретой.

Тёплый дым в горле почти принёс облегчение. Но здесь даже табачный дым пах странно, гниющей листвой и сырым туманом. Миф взглянул на часы и приказал себе остаться ещё на тридцать минут, хотя его тянуло уехать немедленно.

Вскоре он понял, что часы остановились. Ещё бы, на них же не было амулетов. Солнце спряталось за облака, и ледяной ветер затушил огонёк зажигалки. Ёжась, Миф поднялся и прошёлся взад-вперёд перед воротами.

— Куда ты теперь? — спросил Шериф. Когда-то Миф сам научил его этой фразе и ещё десятку подобных. До этого Шериф мог лишь рычать — то грозно, то жалобно. А ещё Миф принёс ему жёлтую звезду, чтобы прицепить к куртке, слева, на грудь.

— Уж точно не в город. — Миф помолчал, вцепившись в прутья ограды, как заключённый в свои решётки. — Я только что угробил девчонку. Если она умрёт, то проклятье уйдёт, конечно, но возникнут другие проблемы. И ещё это идиотское заседание кафедры. В общем, мне лучше исчезнуть. Пусть поищут её и решат, что её съело то чудо из брошенного дома. Сама виновата, нечего было его кормить.

Он обернулся: оказалось, Шериф давно ушёл в дом, и дверь была плотно закрыта изнутри. Выходит, он разговаривал сам с собой. На Шерифа не стоило обижаться: откуда ему знать о вежливости?

Миф лбом прижался к ржавым прутьям и краем сознания ощутил шаги. Первая мелькнувшая мысль — выдержат ли амулеты ещё одну встречу, но он тут же понял, что шаги человеческие, хоть и слегка странные, будто идущий продирался через терновник.

Он увидел её через пару минут — по главной аллее Маша шла, замирая на каждом шаге, рассматривала глинистую дорогу у себя под ногами и делала ещё один шаг. Руки она прятала в карманах.

Миф облизал пересохшие губы. Маша подняла голову и тут же увидела его. Кажется, улыбнулась. Между ними оставалось шагов двадцать — не больше, а он ещё не знал, что ей говорить. Жалких двадцать шагов.

Она пробежала их так, словно могла не успеть. Прижалась к прутьям с той стороны. Слишком уставшая, чтобы говорить, перепуганная.

— Ох, я уже собирался вызывать спасателей, — наконец выдавил из себя Миф. — Будешь знать, как сбегать от меня, ясно?

Её взгляд сделался жалким. На створках ворот звякнула цепь.

— Погоди, я сейчас сторожа позову, он откроет, — сказал Миф и отвернулся, чтобы только не видеть её взгляда.

Маша забралась на заднее сиденье, отказалась от воды и сразу легла, ткнувшись лицом в пыльный чехол. Пахло сигаретами.

— Замёрзла? — спросил Миф чужим голосом.

Она не ответила. Миф так говорил с тех пор, как встретил её у ворот, будто в горле у него застряла рыбная кость, ему плохо, ему больно, а вылезать она не собирается, и даже запить нечем. Этой рыбной костью была она.

— Хочешь, принесу плед из багажника?

Маша снова не ответила. Какого демона ей сдался плед. Так ничего и не дождавшись, Миф вздохнул и завёл машину. Та бодро запрыгала по ухабам.

— Так ты замёрзла или нет? — Он как будто задался целью вытребовать с неё хоть слово.

Маша перевернулась на спину и уставилась в клочок неба за окном. Убегало вдаль чёрное пятно сторожки, из-за облаков снова показалось солнце — холодная монетка в небе. Замёрзла ли она? Это ощущение было не главным и уж точно — не единственным.

— Вы вроде не собирались меня убивать, — сказала она тоже не своим голосом — чужим.

— Я тебя не обманывал, — жёстко произнёс Миф и разом как-то успокоился. Опустились судорожно распрямленные плечи. Маша не могла сказать точно, но ей показалось, что выезжая на трассу, он свернул в другую сторону. Не к городу.

— А что тогда?

— Я сделал всё, как сказал. Он тебя зацепил. Понимаешь, если аномалия слишком сильная, она способна зацепить человека и волочиться с ним хоть в другой город, хоть в другую страну. Так бывает. Он выпьет тебя, ты погаснешь и будешь как все, ясно?

Ей было неясно.

— Почему я должна быть как все?

— Потому что быть как все — хорошо. Потому что паршиво быть лампочкой, на которую слетается всякая пакость. Потому что я так сказал, Маша, демоны тебя побери! — Он в исступлении стукнул ладонями по рулю.

В повисшей тишине машина попала колесом в выбоину и ощутимо дёрнулась. Миф вполголоса выругался и сбросил скорость. Мимо полетели промышленные постройки, частные дома, поползли толстые провода. Только проводив их взглядом, Маша заговорила снова.

— Вы не ответили. Почему?

— Потому что это ты наслала на меня проклятье. А ты не аномалия, Маша. Я тебя просто так не уничтожу. Мой единственный выход — лишить тебя сил. Я сдохнуть не хочу, понимаешь? Что ты заставляешь меня оправдываться! Я знаю, что делаю, а ты должна меня слушать.

Она села, потянулась к передним сиденьям, так что почти коснулась его волос. Сказала в самое ухо:

— Хороший план, наверное. Но вы ошиблись. Я вас не проклинала. Мне бы даже в голову не пришло.

— Ты сделала это непроизвольно. — Учительский тон, которому Маша долго не решалась противоречить. — Одной только ненавистью. Чувством, без слов, без заклинаний. Когда я отказался вытаскивать твою подругу из заброшенной больницы.

Где-то здесь крылась страшная несправедливость, а Маша не знала, как объяснить это ему.

— Нет, неправда, Миф. Я никогда не испытывала к вам ненависти. Даже тогда. Отчаяние, страх — может быть. Потом — злость. Или не знаю, что ещё.

Он вывернул руль так, что машина вильнула по дороге вправо-влево. Миф закрыл глаза. Посидел так, словно считал до десяти, и не секунду обернулся к Маше. В солнечных лучах очки блестели так, что за ними Маша не видела глаз.

— Какая разница, какие названия ты даёшь своим ощущениям. Мы имеем то, что имеем. А имеем проклятье, которое я больше нигде не мог подцепить. Если бы оно было в какой-то из сущностей, его бы так же легко подцепила и ты. И ещё — я не могу передать проклятье тебе, а это может быть в том случае, если у тебя защиты, которых нет, конечно. Ты даже кирпичной крошкой пренебрегаешь, хотя твоим друзьям она очень помогает. Или если ты наслала проклятье сама. Всё сходится.

— Да что сходится? Я не ненавидела вас, можете это понять или нет? Не было ненависти. Я вас любила. И сейчас люблю. На того, кого любишь, можно злиться, можно в пылу ярости говорить, что ненавидишь. Но его нельзя ненавидеть по-честному.

Машина вылетела на обочину и зависла над кюветом, потому что за секунду до падения Миф успел затормозить. Он обернулся — губы были презрительно сжаты. Мимо, гудя, как пароход, пронёсся огромный грузовик.

— Я же сказал, мне всё равно, как ты это называешь. И хватит пудрить мне мозги. Ты не можешь любить меня теперь. Я не верю. А если хочешь надавать на жалость, то фокус не пройдёт.

Она слишком устала, чтобы спорить, но пнула его сиденье и сказала:

— Вы равняете всех по себе.

Миф мотнул головой, опять блеснули в солнечном свете узкие прямоугольные очки.

— Невозможно любить того, кто предал.

— Да вы вообще любить не способны. — Маша откинулась на спинку сиденья. — Никого, кроме себя.

За окном качалась под ветром сухая трава — степь тянулась до самого горизонта, деревья притаились испуганными стайками. Куда бежать? Ни одного дома в зоне видимости. Телефон и сумка — у Мифа. Без денег она далеко не убежит.

— Ты жить меня не учи, — сказал он и снова завёл автомобиль. Маша видела, как нервно подрагивают руки Мифа на руле. Внешне он всегда был спокоен, а изнутри?

— Куда мы едем? Я хочу есть, — буркнула Маша в сторону.

— Успеешь.