Глава первая

27 октября, воскресенье, четыре часа дня [1] . Софья, коммерческий директор ООО «Камелия»

Она погладила Шурку по затылку, по темени. Там погладила, куда дотянулась.

«Лысеет».

Он повернулся к ней, улыбнулся. Потом отвернулся к приглушённому телевизору, снова подпёр кулаком подбородок. Думал о чём-то.

«Смешной будет, лысый. С торчащими ушами и этим огромным подбородком. Ему надо бороду отрастить. Почему бороды сейчас не в моде? Они могут ввести в офисе новую моду. Нет, шеф ему запретит. Скажет: у нас половина поставщиков — женщины. А женщины бород у мужчин не любят. Шеф категоричен. И он не женщина. Я же вот не против бород. А шеф как Пётр Первый. Самодур. Все торгаши самодуры. Шурка прав: когда живёшь среди денег, добытых не трудом, дуреешь. И вот мы тоже — торгаши, и тоже живём среди денег. И хотим и дальше жить среди денег. И все люди на планете хотят быть торгашами и жить среди денег. И ради денег».

Диван под нею скрипнул.

Она подумала: «Быстро диваны и кровати у нас начинают скрипеть».

Телевизор забубнил громче.

«Члены антимонопольного комитета пришли к выводу, что в сфере производства и торговли подсолнечным и кукурузным маслом признаки экономического сговора тридцати трёх промышленно-торговых компаний отсутствуют. Восьмикратное повышение цен на масло в течение октября объясняется изменившимися условиями производства и торговли, повышением некоторых цен на факторы производства и плановым увеличением в отрасли фонда оплаты труда.

На правительственном уровне принято решение выплачивать компенсации на подсолнечное масло пенсионерам, получающим пенсии меньше пяти с половиной тысяч рублей в месяц. Также до конца года предполагается провести очередную индексацию пенсионного обеспечения всех российских пенсионеров, чей возраст перешёл черту в семьдесят пять лет. Председатель Пенсионного Фонда Российской Федерации Константин Магомедов считает, что в настоящее время Фонд в полной мере располагает запасом финансовых средств, необходимых для проведения запланированной индексации.

Другие новости. Партия «Единая Россия» провела…»

— Всё плохое у нас умеют назвать хорошим. — Он выключил телевизор.

«И из этого плохого складывается наша хорошая жизнь».

— Нет, плохая. Плохая счастливая жизнь.

«Плохая, плохая, — ей хотелось засмеяться, — пусть будет плохая, только бы счастливая».

Впервые увидев Шурку, она поняла: он несчастен.

И ещё кое-что поняла, но даже себе побоялась в том признаться. С собой говорить она раньше, до Шурки, не умела. Стеснялась этого. Спросить о чём-то у себя — не шутка. Особенно если спрашиваешь о любви. О счастье. О своём будущем. О том, не испортишь ли его или не упустишь ли счастливый шанс. Так страшно об этом думать и говорить с собой. С подругами или мамой — нет. Лучше бы говорить об этом с мужем, но мужа у неё не было. Пока не появился в их «Камелии» Шурка. Тут-то она и поняла кое-что. И молила Бога — стояла на коленках в этой самой комнате, где спала одна, — и молила. Молила, чтобы и Шурка понял кое-что. Вернее, почувствовал кое-что.

Она стала попадаться ему на глаза. У неё не было дел в торговом зале той «Камелии», где Шурка работал на выкладке — кажется, сначала он стоял на молочке, — но она стала наведываться туда. Приезжала в гипермаркет и ходила по залу с открытым блокнотом и ручкой, будто записывала что-то. Кассирши и охранники шушукались. Она видела это, но её не интересовало это.

Мама сказала ей в какой-то день: «Любовалась на твоего избранника. Нечего сказать, красавчик. Уши как лопухи, подбородок выступает как утёс, глаза круглые, как у какого-то дикого зверя, и выглядит то удивлённым, то несчастным. Словно ему сказали то, чего он не заслуживает. Обидели. Что-то детское есть в нём. И, знаешь, есть и другое: какая-то непонятная взрослая сила. Нераскрытая сила дремлет в твоём ушастом красавчике. Наверное, ему нужен кто-то, кто эту силы бы раскрыл. Дал бы ей выход. Ты видишь себя в этой роли, Соня?» — «Я ничего не вижу, мама. Я вижу только его. Я хочу быть с ним, и всё. Неужели это так много? Неужели я не гожусь для него? Его не встречает другая. Он не женат, я выяснила в кадрах. Он всё время один. Почему он не замечает меня?» — «Не хочет стать ещё несчастнее, чем есть», — ответила мама.

В кадрах же, затребовав данные по торговому персоналу, она выяснила, что у её ушастого красавчика высшее менеджерское образование, но работает он на выкладке. Выкладывал кошачьи корма, потом алкогольную продукцию, теперь вот молочку. А начал в «Камелии» с должности грузчика. Хороша карьера, ничего не скажешь. Станешь тут несчастным. И живёт, наверное, с родителями. Или снимает комнатку у вредной старухи. А у неё есть квартира. Однокомнатная, зато своя. Им места хватит. А не хватит — тут она боялась додумать, — так они доплатят за двухкомнатную. Вдвоём они горы своротят. Почему он не смотрит на неё? Не смотрит? Так она сама на него посмотрит. Тургеневская девушка? Нет. Она сделает так, что ему придётся на неё посмотреть. Она бросит ему вызов. Ты хмурый, несчастный, редко улыбаешься? Ты одинок? Ты спишь один? Возьми своё счастье. Не упусти его, пока оно само идёт к тебе в руки.

И она нарочно столкнулась с ним. Так, что он уронил упаковку с молоком. Она быстро подняла упаковку. «Извините меня», — сказала она. — «Никаких проблем, — ответил он, глядя ей в глаза. — Только ведь в этом широком проходе невозможно столкнуться. Если только кто-то один не задумался о чём-то. Что вы пишете в блокнот?» — «Да ничего. Это для виду». — «Директор задание дал?» — «Нет. По собственной инициативе. Напрашиваюсь на премию». — «Хотите кого-то сократить?» — «Не бойтесь». — «Вот уж не боюсь, — хмуро ответил он. — Был бы начальником отдела — вот тогда боялся бы». — «То есть бояться надо мне?» — «А вы — начальник отдела?» — «Пока — да». — «Ну вот и бойтесь». — «Ну спасибо». — «Всегда пожалуйста». — «А вас как зовут?» — «Записать хотите? Как отлынивающего от выкладки и проводящего рабочее время в разговорах с красивой девушкой?» — «А вы догадайтесь, чего я хочу». — «Шурка», — сказал он. И улыбнулся. — «До свидания, Шурка».

Прежде Софья его улыбки не видела. Она даже забыла представиться. Собиралась сказать: «Софья», но пролепетала «до свидания». Он, пожалуй, заметил, что она как бы растерялась. Но ведь она не растерялась. Её поразила его улыбка. Улыбка переменила его лицо. Так, словно она поговорила с одним человеком, а простилась уже с другим.

Софья сказала потом маме, что ему надо чаще улыбаться. Если бы он чаще улыбался, он был бы менеджером. Для улыбки нужен повод, ответила мама. Некоторые люди улыбаются только по-настоящему. Понимаю, сказала Софья. Не так, как мы, гнусные торгаши. Да, сказала мама, не так, как вы, гнусные торгаши, губами улыбающиеся, а мозгами проклинающие. Я бы сходила, развеселила твоего Шурку, но мне надо тоже проклясть кое-кого. Несчастные мы торгаши, мама. Ты ещё молода, чтобы судить о несчастье. И ты слишком красива, чтобы в тебя нельзя было влюбиться. Ты говоришь, столкнулась с ним? И подняла его молоко? Это был верный ход. Считай, что ты заразила его. Чем, мама? Любовью, Соня. Собою. Но смотри, не стань и вправду несчастной. Не то я приду и надеру уши твоему красавчику.

Говорят, мама, сказала Софья, что есть типы женщин и типы мужчин… в общем, несовместимые. До того несовместимые, что у них даже детей не бывает. Ты мне это брось, сказала мама, типы-прототипы. Если ты в него влюбилась — значит, совместимые. Поверь мне: он сделает свой ход. Ты ещё удивишься. Мужчина, к которому подошла женщина, обязательно в неё влюбляется. Это закон. И в первую очередь он распространяется на так называемых несчастных, которые ходят с хмурыми лицами. Ты уже снилась своему красавчику, поверь.

И он мне, сказала Софья.

Ах ты, несчастная моя. Съезди в «Камелию» в его смену — и он твой. Только не говори ему, что ты ради него с блокнотом. Не порть себе праздник. Дождись, когда он скажет тебе то, что хочет сказать. Потом выдавай про блокнот и всю историю своей временно неразделённой страсти.

Завтра суббота, и я поеду.

И она поехала. Без блокнота и ручки, а как обыкновенная покупательница. Взяла тележку и стала класть туда с полок то и это, думая: а что бы купил он? И видя его у молочки. Ждал ли он её? Поворачивался ли ко входу в зал? Думал ли что-то о ней? Хорошо думал — или не хорошо? Наконец, влюбился ли он в неё? Не ошиблась ли мама? Но мама так редко ошибается. Да нет, мама вовсе не ошибается. Значит, он влюбился. Она заразила его. Собою. Нет, это постельное слово — собою. Она хотела бы так сказать: любовью.

Вот она подкатит сейчас к нему тележку, потянется наверх за бутылкой «Простоквашина», и он обнимет её. Возьмёт у неё бутылку, поставит в её тележку, и они двое, свободные от бутылок и тележек, молча обнимутся. А потом станут целоваться. У всех на глазах. Нет уж. Вот чего-чего, а публичного развлечения тут не будет. И он не обнимет её, а пожмёт ей руку. Так, по-мужски. Как другу. И скажет: «Хочешь, погуляем сегодня вечерком?», — а она согласится. Молча. Одними глазами. И покатит тележку к кассе, а Шурка, оставшись у витрины, будет класть творог туда, куда надо ставить кефир.

Это она представляла, пока катила к Шурке тележку. Ей было страшно, и она хотела быть грузчицей или кассиршей. Тоже с высшим образованием. И такой же хмурой, как Шурка. Поздним вечером они выходили бы из гипермаркета вместе, и он вёл бы её домой. Квартиры бы у неё не было, и они жили бы в комнатке у вредной старухи. В частном секторе, в бревенчатом домишке. С печкой и удобствами на улице. Но зато он бы знал, как её зовут, и улыбался бы. И она не злилась бы на себя за то, что положила в тележку четыре килограмма сахара. И за то, что она — начальник, а он — не начальник.

Не порть себе праздник. Дождись, когда он скажет тебе то, что хочет сказать.

Не скажет, шептала Софья, подруливая к Шурке, — так я испорчу себе праздник. Лишь бы не испортить жизнь!

«Не берите оттуда, — сказал он. — Я дам вам свежее».

«Спасибо».

«Два с половиной или три с половиной?»

«Два».

И почему люди говорят всегда не о том, о чём хотят говорить? Она-то точно не собиралась говорить о молочной жирности. А он? О молоке? О творожных батончиках? Он очень уж долго разглядывал даты на бутылочных крышках — на синих, красных, потом снова на синих. Никто не разглядывает эти крышки так долго.

«Красное свежее», — сказал Шурка.

«Я не пью красное», — сказала она.

«Как тебя зовут?»

«Софья».

«Я люблю тебя. Я очень хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Ты выйдешь за меня? Пожалуйста, выйди».

«Ты просишь так, будто приготовился к отказу. Но я не собиралась тебе отказывать».

Она не помнила, как ушла из магазина, не помнила, как поздним вечером Шурка пришёл к ней домой; почему-то помнила только, как выключила все телефоны. И его заставила выключить свой телефон. И погасила свет в квартире. А потом помнила уже утро: они решили, что опоздали на работу, но по календарю было воскресенье.

И ещё помнила: они были голые, сидели рядом на кровати, и ночи словно и не было, и они впервые видели друг друга голыми.

Потом они мылись в тесной ванне — в той квартире у неё была ванна метр пятьдесят, — и он говорил ей, что её кожа мыльная, скользкая и очень гладкая, и всё намыливал и намыливал её, будто она не мылась несколько лет. Он сказал, что ему нравится, как она проступает из-под пены.

К вечеру того воскресенья ей уже казалось, что он живёт в её квартире очень давно. И что он знаком с её мамой. И что четыре килограмма сахара и красные и синие молочные крышки — история их молодости, а они уже седые муж и жена, и свадьба их запечатлена на фотокамеру, и снимки вставлены в нарядный фотоальбом. И они могут взять альбом с полки и посмотреть.

И блокнот, в котором ничего не записано, могут достать с той же полки.

Спустя тридцать один день они поженились. На свадьбе она узнала, что Шурка — детдомовский. Что имя и отчество ему дали в честь старичка, который подобрал его у роддома. И если бы не этот старичок, Шурка бы простудился и умер. И не было бы у Софьи счастья. У Шурки была Нина Алексеевна (он называл её бабушкой), которая, когда ему было десять, забрала его из детдома. А Шурка узнал, что у Софьи из родных только мама. Отец ушёл от них, когда ей, Софье, было три годика, и она его мало помнит. Какое-то вытянутое, пахнущее почему-то селёдкой лицо. И она не хотела, чтобы мама показывала ей отцовские фотографии. «Ты у меня одна», — так она говорила. И делала взрослое лицо. О взрослом лице говорила мама.

«Пообещай, что сделаешь мою дочь счастливой», — сказала мама Шурке на свадьбе. — «Обещаю», — ответил Шурка. — «Мама, он ведь уже сделал», — говорила Софья. — «Это сегодня, а я говорю о завтра. Счастья должно хватить на завтра. На все те завтра, из которых состоит жизнь. И вот за это мы и выпьем».

К концу того года Софье предложили должность коммерческого директора. Агнесса Викторовна засобиралась в США, в сотый раз повторив, что Россия катится в пропасть, но на сей раз у неё кто-то умер в Денвере, завещав ей апартаменты и банковский счёт, и шеф вызвал Софью и сказал: «Вы, Софья Андреевна, не собираетесь эмигрировать в Штаты или Германию? Если не собираетесь и связываете будущее с фирмой, вам светит повышение. Агнесса Викторовна была хорошим коммерческим директором, а вы будете отличным. И смотрите у меня: не будете отличным, отправляйтесь вслед за Агнессой Викторовной». — «У меня есть предложение», — сказала она. — «Хотите продвинуть своего мужа?» — «Не отказывайте, Павел Леонидович. Я настаиваю на собеседовании. Никто не знает, какой он». — «Никто? Почему?» — «Потому что никто не хочет знать». — «Ладно, я дам ему шанс. Но под твою, Софья, ответственность». — «Под мой Денвер». — «Так у тебя тоже родственники за границей?» — «Нет. И я Россию люблю». — «Что-то не верится, — сказал шеф. — Никто не любит, а она любит. Ладно, веди своего мужа».

«Я пойду с тобой к шефу», — сказала она в тот день Шурке. — «Нет, — отказался он. — Не надо. При тебе я буду чувствовать себя мальчишкой на экзамене. Мальчишкой, который вот-вот экзамен провалит. А без тебя я сдам экзамен. Мне будет помогать ощущение того, что это собеседование устроила ты. Что нельзя провалить его. А всё мои торчащие уши и детские глаза. Директора обычно и не говорят со мной. Что-то пробормочут формальное, мол, ждите, уважаемый Как Там Вас, звонка, — и точка. И взглянут на меня как на циркового уродца. Любой менеджер — лицо фирмы, а тут такое чудо… Как вышло, что ты влюбилась в меня, Софья?» — «Любовь зла…» — смеялась она. Шурку эта шутка вроде бы задевала неприятно. «Ну прости». — «Ты не при чём», — быстро отвечал он, и вдруг так круглил глаза, что она валилась на пол от хохота.

Генеральный сказал ей на следующий день — после собеседования: «Я не хотел брать твоего… твоего… Шурку. То есть Александра Игнатьевича. Но он всё испортил. Мы поговорили немного, и я улыбнулся. Так, ни от чего. От его детского лица. И он улыбнулся. И тут я сдался. Никогда ещё так не брал людей на работу. Я понимаю, почему ты вышла за него замуж. Он улыбнулся тебе? Ну ладно, молчу. А то дальше я начну задавать глупые вопросы, как там у вас в постели, и не хотите ли прокатиться со мной в один ресторанчик, а потом в другой, а потом…» — «А в постели отлично». — «С испытательным сроком на два месяца, конечно». — «Я введу его в курс дела. И помогу ему». — «В свободное от работы время. И от постели». — «И от постели», — повторила она.

Спустя год — они уже жили тут, в этой двухкомнатной квартире, — шеф сказал Софье, что Александр Игнатьевич будто лет десять уже начальник отдела. При нём ни один человек из отдела не уволился, а ведь при ней, Софье Андреевне, была текучка. Процент допустимый, но всё же. И молочку поставщики стали привозить только свежую. «Вам, Софья Андреевна, надо быть начальником отдела кадров». — «Нет, Павел Леонидович, я специалист только по одному кадру — моему мужу».

А Шурка подарил в тот день Софье бутылку молока. С синей крышкой. И улыбку. И они распили эту бутылку, и она сказала ему: давай делать детей. На следующей неделе, сказала она, будут подходящие дни. Она сосчитала. И проверила гороскоп. Они должны слиться ночью. Ночью они сделают ушастых и круглоглазых девчонок и мальчишек. Близнецов. Двойню. Тройню.

Всю жизнь мечтал о том, ответил он, чтобы меня окружали такие же ушастые, как я, только маленькие и глупенькие.

И настало воскресенье, тот самый день, и он скоро перейдёт в ночь.

— …Нет, плохая. Плохая счастливая жизнь.

«Плохая, плохая, — ей хотелось засмеяться, — пусть будет плохая, только бы счастливая».

— Все всегда думают: жить ради детей. У них-то уж будет настоящее счастье. У нас не было, или было, да не то, а вот уж у них-то будет. И будет именно то. Знаешь, что это такое, Софья? Это вера не в то, что счастье в детях, а вера в будущее. Революционеры вот так верили в коммунизм. Нам его уж не увидеть, говорили они, но мы его построим для наших детей. И так вот русские люди и живут поколение за поколением: без счастья в настоящем, но с надеждой на счастье в будущем.

Но мы-то с тобой, Софья? Нам ли мечтать, как мечтали революционеры?

— Иногда хочется каких-то перемен в жизни, — ответила она.

— Мы с тобой слишком счастливы, чтобы желать перемен, — сказал Шурка.

— Ты расхотел заводить ребёнка? Или близнецов?

Нет, конечно, он не расхотел. Он хочет поговорить с ней.

— Нет, Софья, мы заведём ребёнка. Сделаем его в эту ночь. Или близнецов. И они будут счастливы так же, как мы. Мы не допустим, чтобы они были несчастны. Но я не желаю перемен. Ты понимаешь меня?

Кажется, она начала понимать его.

— Дети — не перемена в жизни, — сказал он. — Дети — это продолжение той же счастливой жизни, которой мы живём. Вот как я понимаю это. А слово «перемена» иногда пугает меня.

Перемены бывают и к худшему, подумала она. Но не та перемена, о какой они сейчас говорят. Продолжение счастливой жизни — это Шурка хорошо сказал. Продолжение счастья. Надо запомнить.

— Представь, — сказал Шурка, — как что-то переменяется в нашей жизни. Возьми первое, что придёт в голову. Понижается наша зарплата. Отменяются премии. Поставщики начинают диктовать невыносимые условия сотрудничества. Шеф проводит сокращения, и меня — или нас обоих — увольняют. В стране набирает новый виток кризис. Толпы безработных бродят по улицам городов… Начинаются грабежи, убийства, беспорядки, кровавые демонстрации протеста… Вот это — перемены, Софья. Не желаю перемен. Перемен желает тот, кто несчастлив. Те, кому терять нечего, кроме своих цепей… Нам нельзя желать перемен. В чём наша борьба? В том, чтобы сохранить счастье. То есть в том, чтобы не желать перемен. Чтобы оставаться счастливыми. И чтобы дать наше счастье нашим детям. Вот как я понимаю смысл нашей жизни. В этом мире — океан несчастья, а счастье в нём — как островки.

Она вздохнула. Шурка очень серьёзен. Он редко говорит, но когда начнёт — его не остановить. Ему, наверное, кажется, что она не до конца его понимает. Он не любит неясностей. Когда он чувствует неясность или противоречие, он торопится разрешить его. Он считает, что этот мир — плох, ужасно плох, и что им очень повезло, что они сумели быть счастливыми в плохом мире. Нет никаких особенных заслуг у тех людей, которые счастливы — и материально, и любовью, — в мире хорошем (они с Шуркой такого мира не видела, но подозревали, что он существует: в Австралии, Гренландии, в Западной Европе, на другой планете, в другой Вселенной); но те, кто выковал счастье в мире плохом, заслуживают… сохранения этого самого счастья. Да. Как награды. Не самого счастья, а именно его сохранения. Так считал Шурка. Шурка не верил, что мир может быть стабилен, неизменен, и потому говорил, что счастье надо отстаивать. Получалось, он каждый день боялся, что счастье пропадёт. То есть люди вокруг что-то сделают для того, произведут какую-то перемену, которая нарушит или вовсе разрушит их счастье. И он вселил беспокойство и в неё. Ведь мир — плохой. Люди в нём плохие. Это неправда, будто они хорошие. Хорошими они искусно притворяются. Но ложь никого ещё не сделала хорошим.

Вот если б, говорил Шурка, грянула такая перемена, чтобы мир, сами его основы, эволюционные основы, вдруг стали качественно иными. Чтобы развитие пошло не от того, что одна клетка в воде пожрала другую, а от чего-то другого. Или пусть пожрала бы, но жраньё кончилось бы мирно. От истребления мир пришёл бы к любви. К вечной любви. И со страхом читал бы книги прошлого. Общество сделалось бы идеалистическим — и обрело ту высокую сознательность, о какой мечтали коммунисты. Рабочие под телегой.

Но этого нет. И это невозможно. Но это кажется нелепым: люди, мечтая быть хорошими, остаются плохими! Мечтая о мире, воюют и воспевают войну! Лгут, говоря о справедливости!

Люди в мире плохие. А Шурка? А она, Софья? Хорошие ли они?

— Мы хорошие, Шурка?

Он ответил не сразу. Подумал. Но он ведь знал ответ. Как-то они говорили на эту тему. Шурка, может, не помнил. А она не забыла.

И она знала, что он ответит. Нет, Шурка не солжёт ей. Он может отвести глаза, быть многословным, ответить не тотчас, — но ей он не солжёт. Другому — да, солжёт. Поставщику. Шефу. Реже — в отделе. Но не ей.

— Так мы хорошие, Шурка? Ты — хороший?

Более лёгкая форма трудного вопроса.

— Нет, — ответил он. — Я не хороший. Я плохой. Как и многие.

А я, подумала Софья. И я плохая, ответила она. Как и многие.

— Мы плохие, — сказал он, — но мы счастливые плохие.

Но может, в них есть немножко и хорошего? Того, что они могли бы передать своим детям?

— Наши дети будут плохие, — твёрдо сказал он. — Плохие, как и мы. Но в них будет на чуточку больше хорошего, чем в нас. И в нас есть немного, а в них будет чуть больше. И в их детях ещё больше. И так пойдёт до далёких потомков. До будущего, где и настанет то самое счастье тех самых хороших людей, о котором давно мечтают идеалисты и романтики.

— Немного плохого и очень много хорошего? — спросила она.

— Самую малость плохого. Чтобы лучше видеть хорошее.

 

Глава вторая

27 октября, воскресенье, пятый час дня. Алексей

Я думал. Думал письменно.

Я люблю думать письменно. Нет, не потому, что лучше думается. Из-за привычки писать. Барабанить по клавишам.

И я люблю читать написанное. То есть набранное.

Бывает немного неловко перечитывать свои же записи: будто подсматриваешь сам за собою. Лучше б уж кто-нибудь другой читал. Как жена Толстого его дневник.

Вообще-то я знаю, откуда эта неловкость. В моём дневнике одна правда. А правду людям давно уж читать неудобно. Особенно про самих себя. Особенно написанную собою.

Я поднялся в файле на месяц выше. Сентябрьская запись. О женщинах. Очень познавательно читать собственные заметки о женщинах. Насчёт других предметов моё мнение меняется, а вот в отношении женщин — остаётся постоянным. И кому пришло в голову, будто непостоянство — характерная черта женщин? Женщины постоянны. Если женщина врёт, то будет врать до самой смерти. Если она истеричка, её не исправит никакой психолог, и психиатр тоже, будь они родом хоть из самой Вены. Если женщина гулящая, то ждать от неё верности не стоит ни в двадцать лет, ни в пятьдесят. Если женщина хочет родить и воспитывать мальчика, но у неё родятся четыре девочки, она всем им даст мужские имена и будет покупать дочкам брючки, футбольные мячи, молотки и плоскогубцы. Женщин не переделать. Легче отменить законы физики и заселить Луну, чем переменить одну-единственную женщину.

И между тем женщины просты. И все их поступки поддаются логическому объяснению. Вычислишь в женщине то, что ей нужно, — и она перед тобой как на ладони. Останется понять, сочетается ли то, чего хочет она, с тем, чего хочешь ты. Я потому и холост, что сочетания всё не те попадаются.

Подумать только: до всего этого я дошёл через свой дневник. Через письменное думанье.

«…Женщины! Одной надо троих детей. Это чистая самка. Может, и хорошая самка, подходящая для семейной жизни, но куда я дену троих детей и эту самку в однокомнатной квартире 86-й серии?… Другой надо много денег и нужно положение в обществе. Это не про меня. Нет у меня ни много денег, ни того, что называется социальным статусом. И мне это неинтересно. А третьей надо и детей, и денег, и общественное положение, и личного водителя подавай. Это, пожалуйста, к губернатору или президенту. И нет такой, которая бы тихо любила и которую бы тихо любил я. Я — романтик? Нет, я одинокий человек, просиживающий дни за письменным столом и иногда говорящий сам с собою. Письменно говорящий. Говорящий посредством чёрной клавиатуры с зелёными русскими буквами. Да. А той, что тихо бы любила, нет. Всё у них через «надо». Делают вид, что веруют в Бога, ходят в церковь, покупают свечки, молятся даже, правда, Библию не читал никто (лучше и не читать, добрее и наивнее будут), — но на деле чистые материалисты. Деньги, статус, квартира, мебель, машина. Друзья с деньгами, статусами, квартирами, мебелью, машинами. И это не плохо; это единственно верно, только вот не делали бы они вид… И вот хотя бы один процент идеализма. Не того, который покупается за свечки, а человеческого. Чтобы 1 час в сутки из 24-х тихо любить. Чтобы забыть и материализм, и действительность, и статус, и деньги, и всё-всё, кроме того, кого любишь. Впрочем, я заблуждаюсь. Я сижу в собственной, заработанной мною квартире, у меня есть деньги, пусть не много, у меня есть минимум той мебели, что мне нужна, у меня нет машины, но она мне и не нужна, потому что жизнь пешком и на «Старке» меня устраивает, а на статус мне плевать, потому как я большую часть времени сижу за столом и тюкаю по клавишам с зелёными буквами. Я материалист и реалист, и ищу подходящую мне материалистку и реалистку, желательно тоже с однокомнатной квартирой и самостоятельную, — словом, единомышленника женского пола. И моя мечта о тихой романтической любви прекрасно уживается с материалистическими помыслами о расширении жилплощади и — почему бы и нет? — обзаведении одним ребёнком. Счастливым ребёнком. Ребёнком, которого я хочу от той женщины, которая хочет того же, что я. Ребёнком, который был бы человеком, а не балластом в семье. И не воплощением женского инстинкта размножения.

Если б мне было лет тридцать, а не сорок с маленьким хвостиком, я бы думал, наверное, иначе. Во мне больше было бы романтика и меньше квартирного материалиста. Но мне сорок с гаком, и я вижу, что выросло из детей моих одноклассников. Сеня Зырянов спился только от того, что у него трое оболтусов (один уже посидел в тюрьме), которых он начал заводить в 20 лет, и жена-мегера, водящая его на шлейке. А Костик Налипаев, про которого я всегда думал как про будущего учёного, про карьериста, — Костик, знавший в школе английский и самостоятельно занимавшийся немецким, — собиравшийся после школы окончить физмат и уехать за границу, прилично там зарабатывать, публиковать научные работы и получать время от времени престижные премии, — чем стал он? Мечтал иметь свою лабораторию. Жить интересно. Жениться на иностранке. Дать хорошее образование свои детям. Жить и не думать с тревогой о будущем, как в треклятой России, где то царизм, то социализм, то нэп, то коллективизация, то индустриализация, то братская помощь Кубе и Афганистану, то развитой социализм, то перестройка, то рыночные реформы, то «Единая Россия» и дешёвый, купленный за политическую телерекламу, патернализм. Мечтал. Делился мечтами со мною. Я думал: так оно и будет. Костика в школе я очень уважал. Это был прямой, независимый человек. (Правда, гордости ему немножко недоставало и, пожалуй, честолюбия). А в итоге что? Костик здесь, в Тюмени, давно забыл и немецкий, и английский, и физику тоже забыл, — зато есть то, чего хотела его жена: дача в «хорошем месте», приличная квартира (три комнаты, 100 квадратных метров), кирпичный гараж, корейская машина (при покупке б/у всего три года) и двое детей. И вместо науки — должность прораба (папа жены когда-то пристроил). Пригодились знания, полученные Костиком по каменным работам на УПК. А больше пригодились связи тестя. И на Костика сейчас смотреть тошно. Когда голова седеет, начинаешь думать о том, что мог бы, но от чего отступился, может быть, незаметно для себя, как-то год за годом свою истинно счастливую, единственно настоящую жизнь откладывая… И тут-то и лезет в мозги, в гипоталамус её высочество романтика, вернее, то, что от неё осталось: печальная ностальгия… Поэтому-то состарившиеся «выпускники» на встречах не могут без вина и водки. In vino veritas. А я бы сказал: истина в прошлом.

Нет, сказать: их погубили женщины — неточно и несправедливо, а надо сказать так: женщины погубили много больше: и их, и себя, и детей.

Но самостоятельные девочки почему-то выходят замуж за несамостоятельных мальчиков. И изображают из себя мам, баюкая и балуя карманными деньгами своих несамостоятельных мальчиков, очень смахивающих на их старших сыновей.

А несамостоятельные милые девушки (считающие себя более чем самостоятельными, но не имеющими того же, что имею я), попадая ко мне, поддаются самогипнозу: им кажется, что эта моя квартира и это моё занятие за письменным столом — стартовая площадка. Что я могу и хочу достичь много больше. И что они, сказав мне о том, чего они хотят (то есть чего будто бы хочу я) и отдавшись мне раз 15, смогут взять руководство в свои умелые нежные руки и изменить и улучшить мою жизнь так, что она превратится в их жизнь. Это их обычный женский самообман, которым они умеют изгадить себе жизнь, думая, что изгаживают её мужчины (все мужчины — одинаковые, кто этого не слышал?), и мне надо бы объяснять им при первой же встрече, что у меня волосы уже седеют и что я материалистические рекорды ставить не намерен. И что в душе я не предприниматель и не тот семьянин, для которого дети и жена превращаются в единственный смысл жизни.

Но на такое откровенное объяснение я так и не подвигся: выдашь всё при первой встрече, и кто ж с тобой 15 раз спать-то будет? А больше пятнадцати нельзя: психологи, имевшие дело с разведёнными парами, говорят, что после пятнадцати занятий сексом женщина уже решила, что мужчина ей нравится, и что настало время сделать из негомужчину своей мечты и следовательно, перестать принимать нон-овлон или постинор.

Вот почему женщины начинают нервничать после 3–4 недель того, что можно назвать «периодом проб». У современной женщины, которой за 30, всё быстро. Если мужчина ей не подходит — прощай, мужчина. Если подходит, то почему он молчит? И начинаются заходы с разных сторон, строятся коварные и нековарные планы. А мужчина попросту остаётся мужчиной. Он тот, кто есть, а не тот, кого из него пытаются изготовить. Он, дорогие мои женщины, не полуфабрикат, не заготовка. Он уже готов к употреблению, и на сковородку его класть не нужно».

— Ну да, — сказал я, — вы, женщины, не переделывайте мужчин, а мы, мужчины, не станем переделывать женщин. И все останемся холостыми и незамужними.

Я выбрал в файле февральскую закладку. Из-за Таньки, конечно. Из-за женщины.

«…На встрече одноклассников было весело. Это потому, что смеялись надо мной. Смеяться над Зыряновым или Костиком было бы грустно (и жестоко), а вот надо мною смеяться и нужно, и можно. И весело. Что и требуется на встрече выпускников, собравшихся, в общем-то, не ради пьяной печали, но ради того, чтобы обняться и чтобы солгать друг другу: «Не всё ещё, брат, потеряно». И чтобы выпить на брудершафт с теми девчонками, которых когда-то водили в кино, — и удивиться, почему они замужем за другими, а мальчишки женаты на других. Или — о ужас! — вовсе не женаты и, значит, свободны. Моя свобода — горе, горе для Таньки Велижаниной, сидевшей со мной за одной партой, целовавшейся со мной на последних рядах в кинотеатрах (нарочно покупали билеты на последние ряды) и уже лет 10 собирающейся развестись со своим мужем.

С Танькой мы выпили слегка коньячку, и ещё слегка коньячку, и вспомнили «школьные годы чудесные». Несколькими предложениями. Телефонами и адресами не обменялись. Мой муж, сказала она, меня подавил, растение из меня сделал. Я не смею никому звонить и никуда без него ходить. И сейчас он сидит в машине возле школы, караулит, чтоб кто-то меня не увёз в тёмную уютную квартирку и не обнял на мягком диване или не притиснул к стеночке. «А Интернет? — спросил я. — Электронная почта?» — «Я не пользуюсь. Не нужно, — сказала она. — Муж пользуется, но компьютер весь принадлежит ему и дочери. А я больше на кухне да в супермаркете. Да в фитнесс-клубе. В клуб он заставляет меня ходить. Сам отвозит, сам забирает. Чтобы фигуру, значит, блюла. Фигура у меня и правда ничего, а, Лёшечкин? Для бабы, которую пора в утиль списывать… Хотя утиль — это ведь на что-то полезное, да? Я чувствую себя перед тобой глупой. Ты всегда был умницей. Ты мог и меня сделать умной. А я вот взяла да вышла замуж за чинушу, которому ничего в жизни не надо, кроме «порядка». Замучил со своим «порядком». Как услышит по телевизору это словцо — так руки потирает, будто президенты или министры подтверждают его теории. Всё у него по распорядку и ради порядка. Порядок — его Господь. Он и книжку где-то выкопал: «Порядок в жизни». И меня заставил прочитать. Слава Богу, я всё оттуда перезабыла. Живём с ним и Настей (это дочь) в старой квартире, в «брежневке». Он служит в областной администрации, и денег у него хватило бы доплатить за обмен, но ни в какую. Говорит, привык к нашей трёхкомнатной квартире, порядок в ней создавал несколько лет, привык к тому, где лежат вещи, вы привыкли их класть туда, где их место, — и вот теперь ты предлагаешь начать всё заново. Разрушить порядок. Это невозможно». — «Да», — сказал я. — «Да», — сказала она. Мы выпили немного, закусили. — «Ну, я пойду», — сказала она. — У неё зазвонил сотовый телефон, и я увидел на экранчике не имя, а: «Мужжж». — «Вот так, с тремя «ж». Прожужжал все уши, — сказала она без улыбки. — Мне пора. Увидимся через пять лет. Или через десять. Когда там следующая встреча выпускников? Или все умрём к тому времени?… Иногда, Лёшечкин, так хочется умереть. Завянуть, как растение». — И она ушла. Раньше всех. Пьяный Зырянов крикнул ей вслед: «Ты что это, Танька? Любишь мужа больше меня? Так не годится!»

И вот женщина, сказал я себе, которую переделал мужчина. Подавил. И эта женщина считает, что я бы тоже подавил её. Иного, чтобы никто никого в семье не подавлял, она и не представляет. Но я бы, думает она, подавил её по-другому. Подавил бы не во вред ей, а на пользу. Сделал бы её, как она сказала, умнее. Я так не думаю. Я никогда не считал себя шибко умным и к тому же подавлять никого не хочу. Я бы хотел любить женщину, а не делать из неё что-то. Женщины, равно как и мужчины, таковы как они есть, и не надо ставить над ними опыты.

Кстати, Танька сохранила свою фамилию. Как была в школе Велижаниной, так и осталась. Не знаю, почему. Наверное, предчувствовала, что в тем, за кого она вышла, у неё не заладится. Словно провела между ним и собою черту. Или хотела хоть что-то от своего девичьего прошлого оставить. Фамилию. А может, думала, я искать её буду. По фамилии. Надеялась. Жила прошлым. Да нет, это я воображаю. Я не стою того, чтобы Танька меня искала. Она-то стоит того, чтобы искали её. Это ведь я от неё сбежал. По глупости… Влюбился, как мне казалось, так, что с ума сходил. А Машка из меня просто верёвки вила. Тоже — переделывала!.. Ладно хоть, у меня ума хватило от Машки отвязаться, и беременность её фальшивой оказалась. Но она-то, Танька Велижанина, в беременность Машки поверила. И, словно мне назло, в 18 лет выскочила замуж за карьериста комсомольского (само собою, в нужное время перешедшего в карьеристы демократические). Старше её лет на пять. Костюм, галстук, доброе лицо, привыкшее говорить мило-официально. Взяла за него и выскочила. Он, наверное, и не ожидал такого быстрого поворота событий. Словно, решив наказать меня, она решила наказать и себя: за то, что не могла удержать того, кого любила. Не знаю, похоже ли всё это на правду, но, по-моему, похоже. Хотя бы потому, что на эту тему мы с Танькой на встрече выпускников ни-ни. Говорят люди о чём угодно, о том, например, как стал отвратителен армянский коньяк, или о том, где теперь Миша Берестовский, заходивший за Викой Капустиной с шестого по выпускной класс, но лишь то, о чём люди молчат, обычно оказывается правдой.

Однако я отклонился от темы. Итак, одноклассники смеялись надо мной. Над самыми счастливым человеком на свете, у которого нет ни жены, ни детей, ни фирмы, ни тоски по прошлому.

На прежней встрече, на 20-летие выпуска, мы решили собраться через пять лет — и подарить друг другу подарки. Не те подарки, которые принято дарить обычно, а подарки оригинальные. Те, над которыми надо крепко подумать. Мы вытянули из шляпы прораба Костика бумажки с фамилиями — и каждый должен был что-то подарить тому, чью фамилию вытянул.

Я достался Игорьку Амиганову.

Нашему троечнику, учившемуся с четвёртого по выпускной класс на «удовлетворительно» и непонятно зачем перешедшего в старшие классы. Он и в институт-то не поступал. Своею судьбою Игорёк тоже подтверждал мою матриархальную теорию. Его жена, родом из Сургута, велела продать ему комнату в пансионате, доставшуюся ему по наследству, перевезла Игоря в Сургут, и тамошние папа и мама жены сделали Игорьку бизнес, по которому он покупал что-то в Сургуте и продавал что-то в Сургуте не то городской администрации, не то какому-то ГУП или МУП, созданному этой администрацией или кем-то около неё, а тёплое торговое это место было получено через известный «тендер». Жизнь Игоря была однообразна и предсказуема, — он называл её без всякой гордости «стабильной» и без смеха говорил, что только около государства можно чувствовать себя в России «стабильно», — и Игорёк был из тех немногих, что матриархатом довольны. Он подчинялся жене, жена подчинялась своим родителям, а в фирме Игорьку подчинялись сотрудники. Эта пирамида всех удовлетворяла — примерно так же, думал я, как тройки удовлетворяли Игоря в школе. Самостоятельность? Интересы? Увлечения? Самореализация? Господи, говорил Игорёк, да я никогда не понимал, что это всё такое. Счастье — оно маленькое, оно синица, а журавль в небе — для тех, кто гонится за невозможным. И этот гонящийся — от тоски помрёт, шептал мне Игорёк, кивая на Зырянова и Костика. «Угу», — соглашался я, поражаясь его житейской мудрости, но про себя считая безысходно тоскливым однообразное, очень не творческое существование в ГУП или МУП.

Подарок от Игорька и впрямь был оригинален. Он подарил мне комплект из ОЗК и противогаза. И этот подарок меня заставили надевать на время. Как в школе, на уроке НВП. Когда парни напяливали эти бледно-зелёные комбинезоны, влезали в «сапоги», военрук, майор химвойск, держал секундомер, а девчонки хохотали, и военрук улыбался, глядя то на жизнерадостных девчонок, не понимающих, над чем смеются, то на мальчишек, потевших и путавшихся в длинных мягких рукавах и штанинах, — и особенно надо мною, ухитрившимся перепутать рукава со штанинами и позднее всех надевшим ОЗК, взмокшим от стыда и девчоночьего смеха так, что с меня лужица натекла на пол. И пота, и слёз — до того мне было обидно. И ладно бы, я был какой-то доходяга, брезгующий военным делом, а то ведь и в школьном тире из мелкашки лучше всех стрелял, и Химоза никогда не делал мне замечания на уличной маршировке. И подтянутость у меня была природная. Однажды он даже сказал мне, что хотел бы видеть меня лейтенантом, а потом и полковником. «Генералом, товарищ майор», — ответил я. — «Что ж, плох тот солдат, Алёша…» — сказал он и со значеньем пожал мне руку. И вот я так оплошал с ОЗК! И надевал противогаз уже тогда, когда все парни — а было их у нас 9 — стояли у доски одетые, а я только напяливал противогаз, ничего не видя в его запотевшие стёкла.

«Двойка», — сказал мне Химоза. И поставил жирную двойку в журнал и в дневник тоже.

«Но мы же… я же… никто же не тренировался», — обиделся я.

«Вот именно, товарищ солдат. Никто не тренировался. Никто. Все в равных боевых условиях». — И он всем поставил пятёрки.

С тех пор я невзлюбил НВП. И Химозу. Не выношу публичного позора. Знаю, что это глупо и что это всего лишь школьный урок, а в школе много и доброго, и очень злого смеха, и сам я смеялся над другими так, что те плакали и лезли в драку, — но вот ничего не мог с собою поделать. Сейчас-то и мне весело от одного только вида ОЗК и противогаза с сумкой, а вот в тот день я после школы плакал. И не пошёл с Танькой в кино — и порвал билеты на «Кондора» (потом один смотрел этот фильм). А вот теперь я пожал Игорьку и военруку руки и сказал: «Простите, товарищ майор, генералом я не стал. Это чтобы вы не вставали в моём присутствии». Все смеялись, и я за минуту надел ОЗК и противогаз. И у военрука (ему уж за семьдесят) был всё тот же старый секундомер…

Я иногда открываю шкаф и гляжу на свёрнутый ОЗК. Не знаю уж, где добыл его Игорёк Амиганов. Наверное, он эти ОЗК поставляет через своё ГУП или МУП. Чиновники Сургута готовятся к масштабной газовой атаке. Или думают о глобальной экологической катастрофе и способах выживания. Я гляжу на комбинезон и противогаз — и вспоминаю одноклассников. И себя в школе. И думаю о том, что всё могло сложиться как-то иначе. А потом думаю: к чёрту «иначе»! Жизнь — одна. А если у кого-то сделать свою жизнь иной, при некоторых к тому данных, не хватило силы характера, то, значит, мечты были ложью, — и жалеть, собственно, некого, а просто некоторым неловко за свои обнародованные мечты. Мечтать надо было о меньшем… Но я-то, кстати, построил свою жизнь, за исключением обретения единомышленницы (которую завести ещё не поздно), так, как хотел. И надо мною можно смеяться, а над мечтателями — нежелательно, могут заплакать. И я могу сказать себе спасибо.

Спасибо тебе, Алексей».

 

Глава третья

27 октября, воскресенье, пятый час дня. Старший лаборант Сибирского института промышленной очистки воздуха Никита Дурново

— Светка, — шёпотом спросил Никита, — не спишь?

— А зачем шёпотом спрашиваешь?

— Чтобы не разбудить.

— Разбудил.

— Врёшь.

— Верно, вру.

— Зачем?

— Просто так.

— Вся жизнь — просто так…

— А вот это уже не враньё.

— Но и не правда.

— Это где-то посередине, Никита.

— А что посередине правды и лжи?

— Философия, Никита.

Они засмеялись.

— Закурим?

— Закурим.

Он проследил взглядом, как Светка, голая, поднялась, перебралась через него (он всё смотрел), взяла со стола пачку «Петра I», прикурила две сигареты, поставила стеклянную пепельницу на одеяло. На грудь ему.

— Ты красивая, Светка, — сказал он, беря из её руки сигарету. — Вот только что был с тобой, а гляжу на тебя, и снова хочется.

— Да ты врёшь, — сказала Светка, ложась рядом и двигая руку по его телу. — Вот же: врёшь. — Она убрала руку. — И знаю, почему: из-за того, что труповоз на меня пялится. Нам идти к нему на юбилей — вот ты и мелешь. Он будет танцевать со мной и говорить мне всякое. Брось ты ревновать ко всем подряд, Никита. Труповоз уже десять лет на меня пялится. Состарился, на меня пялясь. А ты состаришься, ревнуя.

— Тебе тридцать девять, а ты всё красивая. Когда-то я думал, что после тридцати пяти женщины уже старухи, а теперь думаю, что после сорока пяти.

— Ну спасибо, удружил.

Он потушил окурок, отдал Светке пепельницу, встал и подошёл к окну.

— Не люблю окон на запад. Солнца почти нет. Зимой так вообще нет. В Сибири солнца разве не дождёшься? Пока ты в магазин ходила, президент по телевизору о солнечной энергии речь толкал. Представляешь? Как Горбачёв почти что говорил. Или как Хрущёв. Один — про квартиру каждой семье к двухтысячному году байки рассказывал, второй — про коммунизм к 1980-му году. А наш нынешний вот про солнечные батареи речь задвинул. В каждом доме, сказал, будут такие батареи. Он хоть знает, сколько они стоят?… Пообещал бы лучше каждому по «Тойоте» и яхте. Это выглядело бы правдивей. А в Сибири и на Севере, где-нибудь в Воркуте, что толку от этих батарей? Аккумуляторы-то от чего будут заряжаться? Ну, президенту простительно. Он у нас то на юге Франции, то в Испании, то в Италии, а недавно вот побывал на Мальдивах. Трудится, думает о нас, бедных; ездит, смотрит, как в мире люди живут. Думает: вернусь — сделаю и у нас хорошо. Вернулся — и ну давай о солнечной энергии. Вот бы его сюда. Глянул бы из окошка на тюменский октябрь. Что под ногами, что на небе. Одна серая каша.

Никита замолчал. Светка тоже молчала.

— Ты, Светка, что думаешь?

— А мне плевать, — вдруг зло сказала она.

— Ты что это?

— Тоскливо мне, Никита.

— Почему? — Он взял ещё сигарету из пачки, закурил. Сходил на кухню, поставил включил чайник. — Сейчас заварим по чашечке чёрного, Света. Из-за серости, что ли? Мне тоже погано бывает из-за серости. Я солнышко люблю. Ничего, что зима или осень, но солнышка бы.

— Из-за серости, да не той.

«Женщины, — подумал Никита. — Зря я начал насчёт президента, Мальдивских островов, солнца и батарей этих. И «Тойот» с яхтами. Вот она возьмёт да закрутит с труповозом. Просто от скуки. От тоски по миру».

А что? Такое бывает. Никита прочёл в одном глянцевом журнале, купленном Светкой, как женщины сходят с ума и отчего совершают непредсказуемые поступки, в том числе и такие, когда изменяют мужьям и бросают благополучные семьи. Казалось бы, ни с того, ни с сего. Вот, от какой-то там серости за окошком. Или от того, что муж случайно сказал о солнечных батареях и яхтах. Которых у них никогда не будет. Которые они даже не видели в своей жизни. И не увидят. Совершаются такие поступки женщинами от тоски. От той тоски по громадному миру, что не развеет и «непредсказуемый поступок». Не развеет, но хоть на ночь или на месяц даст фальшивое ощущение полноты жизни. Там, где нет подлинника, было сказано в журнале, хороша и подделка.

— Не надо, Светка, — шепнул Никита, погасил недокуренную сигарету и прыгнул к Светке на кровать. Она лежала лицом в подушку, руки под лицом. Голая. Он стал целовать ей ягодицы, зная, что ей это щёкотно и что её это нравится. — Мы с тобой вовсе не серые.

— Серые, — сказала она сквозь хихиканье, — серые, как трупы после опытов Владимира Анатольевича. Вот жили люди, и ничего после них не осталось. Никому не нужны были. Словно бы жили для того, чтобы умереть, и сделаться подопытном материалом. Нелепость-то какая. Но куда нелепее то, что мы с тобой хуже этих трупов. Мы ещё живы, и поэтому и для опытов не годимся.

— У тебя сегодня философское настроение, Светка. Не хочешь идти на юбилей к труповозу? Так не пойдём. Давай вдвоём напьёмся. Я сбегаю, водочки куплю. Сигарет. Денег, правда, ни копейки… Вообще-то мы ему подарок купили. Машинку эту для стрижки усов, триммер. Подарок купили — а пить его водку не пойдём. Глупо как-то.

— А помнишь, Никита, как мы с тобой встретились?

— Это ж в каком году было? — спросил он. — В двухтысячном? Да, точно. Был апрель. Холодный такой апрель. Чуть не как сейчас октябрь.

— Ага, и серый такой же. — Она перевернулась на спину. — Что весна, что осень.

Он увидел, что она плакала.

— Но в тот вечер было солнце. Оно заглядывало и в это окно. Был ведь вечер, а окно-то западное.

— Никогда не замечала, что ты романтик.

— А я дерьмо, а не романтик. Я соврал тебе в тот вечер, будто я без пяти минут кандидат наук, что уже заканчиваю кандидатскую — и работаю в крупном НИИ. И что у меня тема интереснейшая: теория эволюции в свете… не помню уж, что и ляпнул.

— И я не помню. Но смеялась я долго. Это было и вправду смешно: лаборант с неоконченным химфаком, выгнанный с третьего курса, пытается вешать лапшу на уши кандидату биологических наук.

— Но я ж не знал, что ты биолог. Мы просто встретились на улице, я поймал твой зонт. Был не то дождь, не то снег с дождём. И на кой таджикский ляд меня потянуло на теорию эволюции?… Я же химик.

— Но врал ты вдохновенно. Соединял те слова, которые в биологии обычно не соединяются. Тебе бы в депутаты.

— Я думал, больше мы с тобой не увидимся.

— А спустя месяц встретились тут, в этом институте.

— И ты как увидела меня, так сразу улыбнулась, — и я понял, что жить без тебя не смогу. Доктор не знал, куда тебя пристроить, в смысле жилья, куда приткнуть, а приткнуть было надо, проект-то секретный, — не знал, как и быть и что и придумать, как разместить разнополых детей, пока я не набрался смелости и не сказал ему: «Пусть она поживёт здесь со мной». — «Как — с тобой… то есть с вами, Никита?» — «Ну, так. Я не имел в виду… Я хотел… То есть не хотел… — Я нёс околесицу всякую, а потом взял себя в руки и сказал доктору: — Я на кухне шторку сделаю, или комнату поделю пополам. Построю из досок перегородку. Доски вон есть во дворе старые, сойдут. Кухня большая, и комната тоже. Или ширмочку ей куплю. И раскладушка у меня есть. Зачем усложнять, Владимир Анатольевич?» — «Это, Никита, у тебя передо мною легко выходит. Да и то — не легко. А ей-то ты сможешь это предложить? Или ты ждёшь, что я подойду к ней и скажу: вы будете спать у Никиты?» — «Я сам скажу».

И неделю я решался, а потом, когда у доктора терпенье кончилось, и в воскресенье он явился ко мне с ультиматумом: или сегодня, или у меня есть на примете другой биолог, мужчина, одноногий, с вредным характером, но согласный на маленькую зарплату, лишь бы ему дали жильё, и он-то без раздумий согласится жить в твоей комнате с тобой, — и я пал перед доктором на колени, и тут же сел на автобус и поехал к тебе в твой занюханный пансионат, в тот клоповник, где ты снимала девять квадратов, и сказал тебе и про ширмочку, и про доски во дворе, и про раскладушку, и про большую кухню с большой комнатой. Неблагоустроенную кухню и неблагоустроенную комнату.

— И случай благословил тебя, — сказала она. — Потом были эти азербайджанцы. Пьяные. Им нельзя пить. Не зря у мусульман пить запрещено. Навалились на улице на меня так, будто я из их гарема.

— И я растерялся.

— Ненадолго. Ты здорово отлупил их. Я боялась, что ты одному глаз выбил.

— Не выбил.

— А помнишь, они кричали с акцентом: падажды, милицию вызовем, тэбя посадят? А ты ответил: вызывайте. Мы подождём.

— Они к такому крутому повороту дел не привыкли.

— Это был хороший мстительный день, — сказала она.

Никита понял, как много она недоговаривает. Как много он о ней не знает. Ну и что? Она тоже о нём мало что знает. Люди, живущие вместе, должны знать друг о друге лишь то, что вместе пережили. Так их союз прочнее. Так они не будут копаться в грязном белье прошлого и горевать из-за того, что не поправишь. Никита давно уяснил эту несложную истину. И если уж и ревновать, подумал он, — так к настоящему. А азербайджанцам он здорово залепил. Всю кожу на кулаках ободрал. Никита знал, что у Светки были аборты, два или три. И что она не может теперь иметь детей. Но он и не хотел детей. Или делал вид, что не хотел, убеждал себя в том, что не хотел. Делал вид так удачно, что верил в это. Светку-то он любил. С первого взгляда, между прочим. И знал, что она это знает. Хотя он и не говорил ей про «первый взгляд». Тоже мне, романтик!..

— А одноногий биолог и правда был? — спросила Светка.

— Правда; я видел его в субботу. Накануне.

— Доктор никогда не врёт.

— Да, никогда.

В то воскресенье они приехали сюда, на Луговую. В институт — то есть в его жилую часть. Доктор — при Никите — спросил у неё, понимает ли она, что житьё тут не самое комфортное и что ей придётся делить однокомнатную квартиру с мужчиной, и что… «Я всё обдумала, — сказала она. — Мне здесь нравится. Здесь тихий район. А комфортом я не избалована. И мужчина, про которого вы сказали, вовсе не плох. Не опасен, по крайней мере. Для меня не опасен».

Доктор ушёл в подвал, а они — он, Никита, и она, Светка, — поднялись на второй этаж, в квартиру N3, напротив квартиры доктора. Никита шёл за Светкой, нёс её два чемодана, думал о ней как о Светке, хотя она была старше его на три года, и смотрел на её ноги в обтягивающих джинсах, и на её зад, и на её длинную шею, и коричневые вьющиеся волосы (он так и думал: коричневые, не зная, как правильно этот цвет волос назвать), — и хотел с ней лечь, прямо сейчас, прямо на своей кровати, прямо в одежде, она в короткой турецкой курточке, а он в своём пальто. И они бы медленно раздевались бы, и смотрели бы на пуговицы, молнии, ремни, всякие одежные застёжки и крючки, — и от желанья у Никиты во рту пересохло.

И когда они поднялись, он поставил чемоданы и посмотрел на неё — долго, долго смотрел, — а потом сказал: «Я быстро», сбегал вниз, к таксисту, забрал ещё сумку и пакеты, заплатил таксисту, не считая бумажек, и поднялся. Она ждала его у входа.

Они обнялись вначале — тихо, нежно, не прижимаясь тесно друг к дружке, обнялись, как брат и сестра, — и стали делать то, что представлял на лестнице Никита: медленно раздеваться. Она раздевала его, а он — её. И не говорили ничего. Никита не мастер был убалтывать женщин, а Светка была не из тех тающих от словечек девчонок, кому можно «присесть на уши».

Но кое-что он всё же Светке сказал в тот день. Вернее, уже вечер.

— Никогда не уходи от меня, — сказал он. — Никогда.

— Я поняла, — кивнула она. — Ты не хочешь, чтобы на моём месте оказался одноногий мужчина.

— Ну да, — ответил он. — С вредным характером.

На следующее утро, когда доктор Таволга спросил их: «Ну как, девочки и мальчики, ширмочку построили? Шторки задёрнули?», она сказала: «Нет, мы решили без ширмочек. Можно, мы будем любить друг друга, Владимир Анатольевич?»

— И доктор потерял дар речи, — сказал Никита. — Стоял и лупил глазьями.

Он слез с постели и стал одеваться. Взял с гладильной доски рубашку — вчера вечером постиранную, а сегодня утром выглаженную Светкой, с острыми стрелочками на рукавах, как он любил, и деликатной стрелкой на спине, — надел, взял в платяном шкафу брюки, тоже поутру отпаренные и отглаженные, пахнущие стиральным порошком, — надел, посмотрелся в зеркало на стене. В зеркало, оставшееся в квартире от прежних её хозяев. Застегнул пуговку, которая была перед верхней, расстегнул. Снова застегнул. Почувствовал, что Светка смотрит на него с кровати.

— И куда всё делось, Никита?

— Вот оно что, — сказал Никита. — А всё здесь. Всё осталось.

— Что же — всё? Хочешь сказать, ничего и не было?

— Всё было и всё осталось, — твёрдо сказал он, глядя ей в глаза.

Она села на постели. Голая. Смотрела на него.

— Не мни рубашку. Погладила ведь.

— Да к чёрту рубашку. Мне, знаешь, — он подсел к ней, и ему было приятно через ткань рубашки чувствовать её обнажённое тело, её бок, её грудь, — ничего и не нужно, лишь бы ты была счастлива. Вот ты недовольна или тоскуешь — и мне плохо. Вот ты радуешься чему-то, самой мелкой мелочи — и мне делается хорошо.

— Так это ты о себе печёшься, а не обо мне.

— Ух, — сказал Никита.

— Ух, — сказала Светка.

Они сидели так сколько-то времени, видя, как сгущаются сумерки. Никита думал, что у труповоза они развеются, выпьют водки, покурят, закусят хорошенько, снова выпьют, и им станет хорошо, и пусть завтра болит голова, только бы Светка не мучилась так. И не мучила бы его, Никиту. Ну, что он может ей дать? Купить новое зеркало? Новое красивое зеркало — это его и её месячные зарплаты, сложенные вместе. Помечтать о том, что накопят денег и слетают за границу, куда-нибудь в солнечный Таиланд, посмотреть пёстрых попугаев и пожить в отеле с четырьмя звёздами? Они мечтали об этом. Мечтали, и сердились друг на дружку, потому что выходило одно враньё. Мечтали и изменить свою жизнь: найти другую работу, другое жильё. Но многие люди вокруг мечтали о том же самом — и стоило Никите и Светке покинуть этот институт, не продлить контракт, который перезаключался каждые три года, — как их рабочие места заняли бы другие люди, например, одноногий биолог и какой-нибудь лаборант-химик не с двумя с половиной курсами университета, как Никита, а с дипломом, а то и с кандидатской степенью, теперь безработных кандидатов пруд пруди. Просто уйти отсюда куда глаза глядят, сжечь мосты? Однажды они хотели сделать это, Светка и чемоданы собрала. «Больше так не могу. Одно и то же. Никакого просвета. И было бы что-то научное. Большое, настоящее. Такое, что переменило бы будущее. А то ведь здесь не вижу ничего. Сижу в своём зверинце. Доктор, видимо, в тупике. И сам это отлично понимает. И ведь не лжец он. Но тут упрямо не желает признать ошибки. Он словно атеист, в исключительных случаях верующий в Бога». — Никита молча смотрел на неё — и не верил, что она уйдёт. — «Ты обманываешь себя, Светка», — наконец сказал он, видя, что она всё медленнее и медленнее укладывает вещи в чемодан — и так подолгу глядит на свои блузки и брючки, будто не хочет их класть в чемодан: ведь помнутся. — «Обманываю», — согласилась она и стала вынимать блузки и брючки из чемодана и развешивать обратно на плечики и вешать плечики в платяной шкаф. Никита знал, что ей стало легче. Куда бы она пошла? Ну, пошёл бы и он с ней — и куда бы они пришли? Вернулись бы в этот старый дом, вот бы что было.

Она бросила разбирать чемодан и заплакала. Села на чемодан, и сидела на нём и плакала. Упокоилась через полчаса. Умыла в холодной воде лицо, припудрила веки, намазала ручки кремом, который неожиданно нашла в платяном шкафу. И вот уже она деловито крутила мясо в мясорубке, и жарила котлеты, и фальшивенько напевала «Не забывается такое никогда», как казалось Никите, была удивительно спокойна.

Он подошёл к ней сзади, обнял её, подал ей открытую банку пива. Сказал: «Просто жить, смотреть в окно, пить пиво, жарить котлеты и ни о чём не думать — наверное, это и есть жизнь, и есть счастье. Кажется, буддисты или индуисты что-то такое и ищут».

Вытянув руку и отвернув от плиты лицо, Светка перевернула зашипевшую котлету.

«Жизнь в этом есть. А вот счастья — нет».

 

Глава четвёртая

27 октября, воскресенье, начало девятого вечера. Инспектор ДПС ГИБДД младший сержант милиции Константин Мальцев

Вчера Катя сказала ему: она не уверена, что хочет за него замуж, а он ответил: «Да ты хочешь, дурашка, просто воображаешь, будто простой дорожный мент тебе не пара». — И она согласилась. И сказала: «Я знаю: время классов давно прошло». — «Ну, ты завернула, — сказал он. — Оно не прошло, и никогда не пройдёт». — «У меня же высшее образование, мне лучше знать. В советское время были три класса: рабочие, колхозники и интеллигенция. А при царе было дворянство, буржуазия, пролетариат и…» — «Ну и что? — перебил он Катю. — Если этих классов нынче нет, то не значит, что классов вообще не стало. Теперь они проще: те, у кого есть деньги — это первый класс, и те, у кого денег нет, — это второй класс, отбросы общества, так сказать. И те, кто во втором, очень хотят перейти в первый. К деньгам. Вот и всё. Понятно?» — «Социальная мобильность. Перемещение из страты в страту», — сказала Катя. — «Поменьше ненужных слов употребляй — и поменьше будешь меня стесняться. Запомнят сотни иностранных слов — и чувствуют себя образованными. Ты вот, Катя, меня понимаешь?» — «Да». — «А ведь я обхожусь без этой иностранной зауми. И ты можешь обходиться. Ты эту заумь прибереги для кого-нибудь другого». — «Для кого?» — «Для своих будущих пациентов. Чтобы они тебя не с первого, а с двадцатого раза понимали. Побольше часов у тебя проведут. Побольше денежек заработаешь. Те, кто эти слова придумали, придумали их ради денег, Катя. Если б они не могли этим заработать, они б занимались другим бизнесом. И советские коммунисты собирали бабки со всего народа, сидели по парткомам да обкомам, да в Москве, ни фига не делали. Одно и то же, что нынешние депутаты. Везде деньги, и везде только два класса».

Он быстро съел своё карпаччо (какие же крошечные порции в этом ресторане! Надо было двойную порцию заказать или взять к говядине баклажанов с сыром, — но цены-то!.. В ресторанах только аппетит раздразнивать) и теперь смотрел, как она кушает салат «Британский». Ему нравилось смотреть, как Катя ест. Как пьёт чай. Вообще обожал на неё смотреть. На одетую, полураздетую, голую. Одевающуюся, раздевающуюся. Лежащую, сидящую, стоящую. Работающую на компьютере, читающую книгу, смотрящую телевизор, говорящую с ним. Бывало, она краснела под его взглядом. Это ему нравилось тоже. И он кушала вой салат — аккуратно, действуя вилочкой, ножиком с мелкими зубчиками, — а он смотрел на неё. Он видел её ровненькие зубы, маленький рот с пухлыми губами, карие глаза, маленький нос и волосы, которые она называла «каштановыми», а он называл «коричневыми».

Она хочет, хочет за него замуж. Потому и говорит, что «не уверена». Она стеснялась его, когда их видела подруги-студентки, стеснялась немного его формы «ДПС», но она любила его. И в постели он, Костя Мальцев, был очень неплох. Мужчина понимает, когда девушке с ним приятно. Ростом он, правда, не вышел, и ниже её. Но всего-то сантиметров на семь. Не могут же семь сантиметров быть препятствием для брака.

Катя просто нервничает. А нервничать не стоит. Он уже вчера объяснял её. Тем более с этим делом ещё не точно. Так, одно переживание. Для того и нужен мужчина женщине, чтобы успокаивать её. Особенно женщину-психолога. Психологи ведь и делаются психологами потому, что сами не умеют успокоиться. Им кто-то нужен, чтоб их успокоить. Вот потому они и ищут себе пациентов — у которых ещё больше беспокойства, чем у них.

Но сейчас она решила, видимо, продолжить вчерашнюю тему. Попытать психологически его, Костю Мальцева. Будущего мужа, в котором она «не уверена». Ну-ну.

— Вот ты скажи мне, Костя: почему в ДэПээС работать… стыдно?

— А не стыдно, Катя.

— Все же считают, что стыдно. Что дэпээсники взятки на постах берут.

— Тут не стыд, Катя, а зависть. Твои подружки сами бы встали на дороге, будь у них такая возможность. Ты думаешь, в ДэПээС просто устроиться?… Должности нынче не дешёвые.

— Милиционер — всем пример, — сказал Катя, жуя какой-то листик. Не то салата, не то лопуха. Чёрт знает, что эти русские итальянцы кладут в салаты. — Вы поставлены штрафы собирать и водителей дисциплинировать, а вы карманы набиваете.

— Во-первых, карманы набивают все, а не одни мы, — сказал Костя. — Во-вторых, ты, Катя, не понимаешь одной простой вещи. Ну какая разница, мне или не мне отдаст деньги нарушитель? В следующий он раз всё равно подумает, нарушать правила или ездить как положено. Мы не просто так собираем деньги. Функцию свою мы выполняем.

— Как — какая разница? В первом случае ты прикарманиваешь деньги, а во втором они идут в бюджет.

— Бюджет? Это сказка для легковерных. Правительство, Катя, заботится о нас не только прямо, повышая денежное довольствие, но и косвенно: увеличивая штрафы. Если б все деньги с дорог шли в бюджет, государству пришлось бы платить нам, дэпээсникам, втрое больше. То есть вдесятеро. В сто раз. Никакого бюджета не хватит, чтобы платить милиции столько, чтобы она стала к деньгам безразлична. А у государства и так вечный дефицит и долги. Такие, будто оно бюджет в рулетку ставит. И проигрывает…

— Железная логика. Бронированная. Непробиваемая. И не подступишься.

Костя пожал плечами, достал сигареты.

— Обыкновенная логика человека, понимающего, как устроено государство, и знающего, как надо жить. И ты тоже это знаешь. Сидишь вот тут и ешь салат «Британский» — вот где логики нет: ресторан — итальянский, а салат — «Британский», — за шестьсот рублей. А эти рубли, между прочим, с дороги.

— Как надо жить, Костя?… Ты говоришь, знаешь?… Ну вот скажи: в чём ты видишь своё предназначение? — спросила она, как ему показалось, немного зло. — Кроме того, чтобы спать со мной, жить в хорошей квартире, купить новую машину или плазменный телевизор. Что тебя цепляет в жизни? Неужели сбор денег на дороге? И всё?

Константин улыбнулся. Ему нравилось отвечать ей не сразу, не тут же, а потянуть маленько. Чтобы она чуток позлилась. Тоже мне — психолог! Лучшие психологи — милиционеры. Уж они-то и специалисты по характерам и темпераментам, и любую ложь за километр чуют. Как душок пивной или коньячный. Им и «трубка» не нужна. И тех, кто решит договориться по-человечески, или тех, кто намерен скандалить и снимать постовых на камеру сотового телефона, милиционеры на дороге тоже научаются распознавать. Немного тренировки, и всё. Диплом бакалавра или магистра не заменит милицейской практики.

И поэтому она спрашивает — а он отвечает.

— Один ищет грибы в лесу или ловит подлещиков в речке. — Костя закурил. — Другой играет в карты, жить не может без покера или «очка». А у третьих их азарт к деньгам на дороге. — Он выпустил дым «Мальборо лайт» синеватыми колечками. Ровно десять колечек. Мальцев любил круглые числа. Суммы на дорогах тоже обычно были круглыми. Зачем собирать копейки. Жадничать нехорошо. «Знай меру — и народ к тебе потянется», — учил Мальцева старлей Кулёмин.

— Подать вам фирменный кофе? — спросила официантка.

— Нет, чаю, — сказал Костя. — И принесите молочник.

— Один, другой, третий… — сказала Катя. — Азарт… А у меня, Костик, по-твоему, какой азарт?

— Я тебе, Катя, врать не стану. Ты меня знаешь. Твой азарт — одурачивать простофиль, прочищать им мозги, влезать им в душу так, чтобы они привыкали к тебе как к героину — и без тебя уже не могли обойтись. Ходили бы к тебе на консультации и оставляли бы у тебя денежки. Как в американском кино. Обставленный кабинет в модерновом стиле, жалюзи, пара шкафов с книгами, стол, телефон, кресла… Большие часы на стене — чтобы повременную брать. Вот ты доучишься, диплом получишь — и на мои денежки психологический кабинет откроешь. Мы ведь уже обсуждали это. Плазменный телевизор и новая машина немножко подождут. Я готов потерпеть. Откроешь кабинет, придумаешь рекламу — и народ к тебе потянется. И у меня будут свои психологические истории на дорогах, а у тебя — свои. Со временем целый институт организуешь.

— Мы плохие, Костя, — вздохнула Катя.

— Мы — плохие? — удивился он. — Нет, Катя, мы — обычные.

 

Глава пятая

27 октября, воскресенье, 20:30. Начальник I отделения военного комиссариата Ленинского административного округа города Тюмени подполковник Баранов

Мечта, сказала ему Тоня, бывает личная, частная, то есть маленькая, о себе, любимом, и бывает не о себе — обо всех людях, большая, на весь мир.

Какая мечта была у него, Баранова?

— Какая мечта у тебя, папа?

— У папы завтра трудный день: понедельник, — сказала Рая.

— Рая, всё в порядке, — сказал он. — У меня трудная дочь, а понедельник ничем не отличается от среды. Это для пьяниц он трудный.

Так какая же мечта была у него?

И хочет ли он о своей мечте рассказывать дочери?

Нет, не хочет. Что же это за мечта, о которой рассказываешь? Мечта — это тайна. А то, что рассказал кому-то, больше не мечта. Любой может мечтать об этом же. Вот когда мечта сбылась — тогда о ней можно сказать. И то не всем. Но Тоне-то он бы сказал. А ей бы пора уж понять, что о мечте не говорят, а думают. Мечту мечтают.

— Мама, а ты не мешай мне с папой разговаривать. Перебивать некрасиво, — сказала Тоня Рае. — Почему обычно взрослые учат и воспитывают детей, а в нашем доме — наоборот?

И, пока Тоня отчитывала Раю, а Рая от Тони отбивалась, он помечтал немного.

Помечтал на весь мир — или на тему себя, любимого?

А у него мечта одновременно и о людях, и о себе.

Тоня не понимает этого, но он себя от людей не отделяет. Такая уж у него работа. Точнее, служба.

Вести за собой людей. Вот чего ему хотелось. Он постеснялся бы признаться в этом кому угодно — даже жене и дочери, — и стеснялся и думать об этом. Но любил представлять неясные, тёмные картины, боевые воодушевляющие фрагменты — в красных, чёрных, серых тонах, эпизоды войны, — в которых он вёл, и за ним шли.

В мечтах он был кем-то вроде Минина. Или князя Пожарского. В смутные времена. А времена всегда смутные, или на грани смуты. То кризис, то переворот, то путч, то революция, то фашисты, то новые русские, то Чечня, то Грузия, то снова Чечня. И ему представлялось, как он уедёт за собою людей, и люди побеждают смуту, и благодарят его, и ставят ему памятник, а он отказывается: не нужен ему памятник. Разве что как память сбывшейся мечте… Князь Пожарский… Ничего княжеского и вообще дворянского в сибирском роду Барановых не было (он пытался искать, посещал архив), не было и выдающихся личностей, — но он, подполковник Баранов, начальник первого (мобилизационного) отделения военного комиссариата Ленинского административного округа города Тюмени, сделает свою фамилию достойной сравнения с фамилией Пожарского.

О такой мечте он не мог сказать Тоне. Нет, не только потому, что мечту не выдают, а хранят как военную тайну. Тоня бы смеялась, скажи он ей о своих тёмных картинах. Вот когда за ним пойдут — а в России всё может случиться, и может случиться очень быстро, сегодня у нас мир и производство молочного шоколада, а завтра — война и изготовление ракет и гробов, — и когда те, кто за ним пойдёт, победят, он скажет Тоне: вот моя мечта, Тоня. У меня больше нет мечты, Тоня. И в этот день его дочь переменится. И в её грядущей перемене — его маленькая, частная мечта. Теперь он разделил их: большую и маленькую. Дать победу людям и вернуть себе сердце дочери.

И, горько признаться, он хотел войны. Ещё и поэтому ему нелегко было говорить с Тоней. В том числе и о мечте. Тоня словно чувствовала его тайную, глубоко упрятанную мысль. Ведь чтобы его мечта прорвалась в реальность, должна начаться война.

Но он хотел такой войны, которая бы развязалась… которая бы… справедливой войны. Отечественной. Чтобы напал враг, и народу было бы ясно, что это враг настоящий, а не искусственный, выдуманный какой-нибудь агрессивной партией.

Однако, какая отечественная война, подполковник?… С кем воевать? С каким захватчиком? С Грузией? Это была бы не та война, чтобы поднимать народ. С Украиной — из-за газа? Смешно. С Америкой? Баранов вспомнил четыре года, проведённые в военном училище. Там ему, молодому курсанту, как и всем прочим молодым курсантам, замполит внушал про империалистическую американскую агрессию, про враждебные военные блоки капстран и щёлкал указкой по плёнке карты, на которой были отмечены страны, входящие в НАТО, АНЗЮС и какие-то ещё империалистические захватнические блоки, созданные, несомненно, с одной явной целью: сплотиться в агрессивных интересах и поработить единые и дружные народы СССР. И почему-то Баранов вспомнил картинку из старого номера «Крокодила»: три проткнутые дудкой глотки — радио «Свобода», «Голос Америки», а третье радио он забыл, кажется, «Свободная Европа», — и подпись: «Дудят одну заведомую ложь. Но дудки! Мир на это не возьмёшь».

— Папа, ты меня совсем не слушаешь. Мама перебивает, ты витаешь в облаках. Зачем вам вообще разговаривать со мной, если вы всё равно остаётесь при своём мнении? Делаете вид, что вам интересная моя жизнь? И мои принципы? Папа, повтори, какая у меня мечта.

«Кажется, что-то про мир во всём мире».

— Мир во всём мире.

— И пушки только в музеях.

— Это большая мечта, я понимаю.

— И очень жаль, что это мечта!

— В смысле? Чем плоха такая мечта?

— Да тем, что она — мечта! Тем, что рядом со мной сидит папа-военный! И каждый день, надев свой китель, мой папа напоминает людям, что есть военные и есть война. Вот если б папа сказал: я не хочу быть военным, быть военным — позорно, военные — убийцы, я бы стала на шаг ближе к мечте.

— Но я не убил никого.

— А может, лучше, чтоб убил? Тогда б понял всю заразу войны?

— Что ты такое говоришь, Тоня… — сказала Рая.

— Рая, не встревай, — сказал он.

— Из мальчиков в нашем классе только двое хотят служить в армии, — сказала Тоня. — Оба — лодыри и тупицы. Нахалы и хулиганы. Получается, армия состоит из лодырей и хулиганов. Из тех, кто плохо учился в школах. Больше такие разгильдяи нигде не нужны. Папа, ты тоже плохо учился в школе? И тебе писали замечания в дневнике? Ты не решал задачки, а списывал?

— Я часто думаю, Тоня: и в кого ты такая уродилась. — Опять Рая. Рая спасала его. А он улыбался. Может быть, его улыбка была глупой, ну так что. Тоня и считает его, наверное, глупым. Тупицей. И он улыбался шире, чувствуя, что выглядит уж вовсе глупым. Ему нравилось не то, что у дочери есть характер. Что она имеет мнение. Что она не молчит, как часто вынужден он молчать перед разными начальниками, непосредственными и прямыми. Что он всё ждёт той жизни, которая даст ему волю к победе, а она начинает побеждать уже в пятнадцать. В пятнадцать с половиной. Но мечта о мире во всём мире — ещё большая сказка, чем его надежда на то, что он, будучи военным, поднимет народ на правое дело — на какое-то неизвестное дело, когда-то в будущем. И он, и Тоня мечтают. Но он тайно, а она — явно. И он немного завидует ей. Вот. Всё стало на свои места. Он завидует. Ему сорок, а ей нет шестнадцати. К сорока он не дождался исполнения своей мечты (но разве она должна исполняться?), а ей до сорока ещё целая жизнь. Как тут не позавидуешь? Осуществись его мечта, скажем, завтра, — он бы перестал завидовать. И Тоня, его дочь, перестала бы критиковать его — во многом незаслуженно, потому как мало что она знает об офицерах и об армии, знает лишь тот, кто в армии служил, — а стала бы равняться на него и с восторгом рассказывать о нём в классе. И её бы с восторгом и слушали — и тоже бы на него равнялись.

Баранов улыбался. Рая могла бы не спасать его. Спасать от дочери? Нет, это ни к чему. Другие отцы не знают, о чём говорить с дочерьми, а у него тем избыток. Вернее, тема, кажется, одна, но неисчерпаемая!

— Я не очень хорошо учился в школе, Тоня, — отвечал он, — но армия сделала из меня человека. Люди, которые не могут найти себя в школе, среди задач по алгебре и органических формул, должны попробовать что-то иное. Кому-то быть учёным, кому-то — военным. А кому-то и грузчиком или дворником. Надеюсь, ты не осуждаешь дворника Геннадьича? Не спрашиваешь у него об школьных отметках?

— Дворник Геннадьич, между прочим, рассказы пишет. И в областной газете печатается, папа. И даже в Москве иногда. А ты и не знаешь. Ну скажи: не знаешь. Впервые об этом слышишь. Военные, такие как ты, ничего не знают о соседях. Тебе плевать на соседей. Ты знаешь только эту толстую тётку-техника, которая хлопает половики над нашей лоджией. А не хлопала бы, так ты и её бы не знал. Никого ты не знаешь, а мы с мамой знаем всех. А почему?

Он промолчал. Ну, что он мог сказать? Только что он улыбался — но дочь не приняла его улыбки.

— Вот представь: тебе надо повести людей в бой. Ну, допустим, пришли оккупанты. И вот тебя назначили командиром и велели мобилизовать наш дом. Что проще: поднять людей на доверии, зная их и любя их, или поднять по тупой команде, которую ты будешь орать им в уши?

— С чего ты взяла, что я буду орать людям в уши?

— Слышала я, как ты орал на дядьку в военкомате, папа. Дядька старше тебя был, а ты кричал на него, как на ребёнка. Это некрасиво.

— Уклоняющиеся… — начал Баранов, но замолчал. Ни к чему это говорить ей. Он уже много раз говорил с ней об этом. Для её поколения «защита Родины» мало что значит. Они просто этого не понимают. Они, так сказать, интернационалисты. Да и он-то: то СССР, то РФ, а что завтра будет? И ведь он присягал на верность СССР. «Которой Родине служить? Или, точнее, прислуживать?» — так сказал ему тот «дядька», ловко уклонившийся от военных сборов. Баранов и вправду погорячился. Он умел говорить и мягко, вкрадчиво, и убедительно, — но иногда в нём просыпалось то, что Тоня называла «армейское чудовище» или «сатана войны». Но Тоня не знала, откуда берётся этот сатана. А он знал: от мёртвой его мечты. Она, в общем, права: военным нужна война. Иначе они ощущают свою жизнь бессмысленной. И войны на планете есть. Но ведь военные живут под приказом. Тоня не могла этого понимать. Да, он военный чиновник — военкоматовская крыса, на жаргоне тех, кто служить в «рядах» не желает. Но не по своей воле. Родина направила, — так он объяснил однажды Тоне. Она не поняла: «Родина? Да ты сам себя направил, когда пошёл не в институт, а в военное училище!» — «Надеюсь, — кротко ответил он ей, — ты, в отличие от меня, поступишь правильно, и пойдёшь в институт». — «Уж не в армию прапорщиком», — засмеялась она, но засмеялась холодно.

Иногда ему казалось, что она не любила его — и именно потому-то Рая и лезла в их разговоры, — но он убеждал себя, что ошибается. Дочь не может не любить отца. Так он твёрдо говорил себе. Так же, как взрослый сознательный человек не может не любить Родину. И отказаться от её защиты. По каким-то там пацифистским принципам. Это были аксиомы. Заповеди. В них надо было верить. А если не верить, то что он, подполковник Баранов, отец и офицер? Без дочери и без Родины?

— Папа, а ты когда-нибудь защищал Родину? — спросила Тоня. — Нет? Но считаешь, что имеешь право учить этому других? Военрук из двадцатой школы воевал в Афганистане — и никогда не говорит о защите Родины. Прости, папа, если я говорю слишком сурово, но он воевал с оружием в руках, а не отсиживал зад в военкомате.

— Это тебе Сева рассказал?

— Севин друг, Мишка. Он из двадцатки недавно к нам перевёлся. Откуда у тебя право учить тому, чего ты не делал?

— Ты разводишь демагогию, Тоня, — сказал Баранов. И почему он не умеет ей ответить так, чтобы она не повторяла свои одинаковые вопросы на разные лады? Может, она и вправду хочет узнать точный ответ или хотя бы личный и честный его ответ, а не слышать те чужие ответы, которые Баранов сам когда-то выслушивал от других, а теперь повторяет ей? — Это традиция офицеров и вообще военных — передавать из поколения в поколение, учить…

— Традиция военных — учить убивать и приучать к мысли о войне. Поколение за поколением.

Он молчал.

— Я — девушка, — говорила она. — Будущая мать. Родись у меня сын, я должна буду вырастить его, а потом отдать в лапы военных. Таких, как ты. Оккупантов родной страны.

Он не хотел отвечать на это. Он надеялся, что такие настроения у дочери пройдут с возрастом. Месяцев через шесть-семь. И хорошо бы выдать её замуж за офицера. Или это нехорошо для неё? Баранову казалось, что с сыном он нашёл бы больше понимания. Хотя вот же отец Севки не находит понимания с Севкой. «Это новое поколение, — объяснял себе Баранов. — Не служить в армии и осуждать военных у них модно. Они не понимают. Они не понимают того, что понимали мы. И, главное, не чувствуют. Они не желают ни понимать, ни чувствовать а желают осуждать. Знамя для них — тряпка, присяга — закабаляющий текст, человек с автоматом — тупая машина для убийства… И почему я не умею объяснить, что это не так?»

— У неё трудный возраст, Руслан, — говорила Рая.

«Трудный возраст! Поди, уж целовалась с Севкой, в их пацифистском подвале… и не только целовалась. Всё у них просто и быстро».

— Расскажи-ка мне о Севе, Тоня, — просил он.

— Это ты почему спрашиваешь, папа? Думаешь обмануть меня тем, что будто бы интересуешься моей жизнью? Или тебе правда интересно?

— Интересно. А, может, и полезно для моей карьеры. Вот послушаю тебя — и напишу доклад районному комиссару. Чтобы подобрал подходящие места службы для твоих мальчишек-приятелей. В Забайкалье. Или на Северном полюсе.

— Не смешно. Военные не умеют шутить, папа. А ты же военный. Военные повторяют друг за дружкой одни и те же шутки. Которые им придумали на заказ фрилансеры. Чтобы военные могли притворяться шутниками, людьми с чувством юмора.

— Ну, ну… Я просто спросил, что за огурец твой Севка. А ты ударилась в теорию.

— А что хочешь, чтобы я тебе рассказала? Как я целовалась с Севой? Ну, так я с ним не целовалась. Целовалась бы — так не сказала бы. Одно скажу: я бы хотела с ним поцеловаться.

— Мне про их принципы что-нибудь.

— Для «дела Севы». Понятно.

Тоня рассказала ему, что у Севы, Мишки и Валерки есть три правила, по которым они живут и собираются жить дальше: первое) не дерись, если можно обойтись без драки; второе) умей дружить и помни: дружба — ежедневный труд; третье) числи во врагах тех, для кого приказы и инструкции важнее человеческих судеб и жизней, для кого человек — не самоцель, а средство.

— По-твоему, для его отца и для меня люди — средство? — спросил он.

— Средство, — ответила Тоня. — Для тебя они — часть плана. Разнарядки. Или как там у вас это называется. Плана, в который ты и не вдумываешься. У тебя есть план, и ты по нему действуешь. Тебе надо его выполнить. Любой ценой. И тебе плевать на людей. Начальство тебе приказывает, ты говоришь: «Есть», и выполняешь приказ. Тебе всё равно, что ты вмешиваешься в чужие жизни. Отвлекаешь людей от их цели, папа. Ради примитивной цели своей: выполнить план, угодить начальству. Разве нет?… Защищать Родину, опять скажешь ты? Сева так отвечает на это: где вы были, защитники Родины, когда народ СССР проголосовал за сохранение СССР, а троица в Беловежской пуще СССР развалила? Где были вы, защитнички, давшие присягу на верность СССР?

— Подкованный пацифист, — сказал Баранов. — Другие вон говорят, что лучше бы, чтобы фашисты нас в сорок первом захватили. Тогда б мы стали культурной мирной цивилизацией. Забывают только, что культурные немцы вовсе не были мирными. Что пришли с эМПэ, эМГэ и фауст-патронами. Это всё одного поля ягоды, Тоня. Мой дед, твой прадед, на фронте погиб. Сгорел в танке.

— Не спекулируй, папа, на памяти деда. Вместо того, чтобы разворовывать бюджет, влезать в долги и переименовывать милицию в полицию, а полицию в милицию, наши федеральные чиновники могли бы содержать контрактную армию. Где служили бы те, кто готов защищать Родину. То есть то, что под ней подразумевается. Систему.

— Это тебе тоже Сева сказал?

— Нет, папа, это общеизвестно.

Тоне, кажется, нравится этот Сева, думал Баранов, но ведь он старшеклассник, в следующем году — выпускник. На полтора года старше Тони. Полтора или два года в таком возрасте слишком много значат, чтобы возникла дружба. Эти два года примерно столько же, сколько десять лет между тридцатью и сорока. Сева, как думал Баранов, нравится Тоне потому, что отец его — военный, майор, служит в комендатуре, и он, как и Тоня, не любит ни профессию отца, ни через эту нелюбовь и самого отца. Да что тут мудрить! Ни этот Сева, ни его Тоня ничего не смыслят в любви к отцам. Любят их, а думают, что не любят. И Родину Сева как миленький пойдёт защищать. И когда надо, пойдёт в атаку. Нет, не потому, что заставят. Сам всё поймёт и пойдёт. Все всегда это понимают.

 

Глава шестая

27 октября, воскресенье, 21:10. Начальник Тюменского военного гарнизона полковник Думин

— Папа, вот вопрос: либо сюжеты телевизионных новостей пишут люди с чувством юмора — сидят в своих студиях и глумятся над зрителями, либо пишут люди умственно ограниченные, не замечающие, насколько их репортажи комичны.

— То есть либо умные острословы, либо палатные идиоты? — сказал Думин.

— Ты очень точно определил, папа, — сказал Филипп. — Как ты выдерживаешь новости каждый день? Первые два-три дня смешно, а потом зло берёт.

— Злиться у телевизора полезно, — ответил Думин. — Не будешь злиться на улице.

Он сделал погромче.

«В ближайшее время Президент предполагает посетить страны Юго-Восточной Азии, с которыми у России налажены партнёрские отношения, и урегулировать вопрос об отношении ряда развитых азиатских стран о планируемом вступлении России в ВэТэО. Президент намерен уточнить мнение китайского правительства по поводу возможного введения в России мировых цен на энергоносители, изучить южнокорейский опыт посткризисного регулирования автомобильного рынка, в том числе государственного снижения максимальной нормы выхлопов угарного газа, выяснить отношение граждан Малайзии к новому русскому гимну, а пакистанцев к отмене порога явки на следующих президентских выборах в Российской Федерации, и, наконец, обсудить на острове Тайвань сингапурскую инициативу об увеличении пенсионного возраста российских женщин до 65 лет, а мужчин до 70 лет».

«Комичные репортажи? — сказал себе Думин. — Комичны не репортажи…»

— Ты что, папа? Почесать тебе спину?

— Нет. Проверяю, не оброс ли шерстью.

Филипп хмыкнул.

«…Отмена пошлин на американские поставки фермерской продукции позволит выровнять условия конкуренции на мировом рынке и будет способствовать ускорению вступления России во Всемирную Торговую Организацию. В настоящее время инфраструктурные и экономические реформы, связанные с планируемым вступлением России в ВэТэО, ведутся по восьми главным направлениям: увеличение пенсионного возраста граждан России до среднемирового; приближение внутренних цен на энергоносители к уровню мировых; полная отмена запретительных пошлин на конкурирующую иностранную продукцию, исключая случаи явного демпинга; продолжение реализации программы по дополнительному ядерному разоружению; положительное урегулирование политического вопроса о самоопределении Чеченской Республики путём перевода его в плоскость исторической справедливости; участие в программе «Анти-ОПЕК» с целью противодействия картельным нефтяным соглашениям; обеспечение иностранным корпорациям, осуществляющим производство и торговлю в Российской Федерации и предоставляющих россиянам рабочие места, свободных условий деятельности, определённых Коммерческим Положением ВэТэО о России от тридцать первого декабря две тысячи одиннадцатого года за номером сто двадцать четыре; замена кириллицы латиницей».

«Европарламент приступил к рассмотрению сто шестнадцатого заявления Правительства Российской Федерации о вступлении России в Европейский Союз.

Основным камнем преткновения в вопросе о вступлении России в ЕэС является недостаточная территориальная принадлежность Российской Федерации к европейской географической зоне. Предложение Президента России о переносе границы Европы и Азии к Курильским островам не нашло поддержки у европарламентариев. На данном этапе обсуждается вопрос формирования двух федеративных образований с особенными статусами на территории России: до Уральских гор и далее к северо-востоку. Европарламентарий Тило Льянен предложил два временных названия для европейской и азиатской России: Россия — 1 и Россия — 2. При надлежащем установлении соответствующего статуса и обозначения на картах новых федеративных территорий, а также при условии разделения, переименования и изменения реквизитов всех государственных учреждений и коммерческих организаций в соответствии с территориальной принадлежностью (например: Центральный банк Российской Федерации — 1; Министерство финансов Российской Федерации — 2) на следующей сессии Европарламента вопрос о вступлении России — 1 в Евросоюз может быть разрешён положительно».

«Культурные новости.

Свобода слова — достижение демократической рыночной экономики, утверждённое конституционно в России в одна тысяча девятьсот девяносто третьем году. Если в Советском Союзе существовал один писательский и один журналистский союз, то в рыночной России писательских и журналистских союзов зарегистрировано четыреста девяносто шесть. В названных союзах, объединениях и ассоциациях участвуют в общей сложности около миллиона членов. Таким образом, если эСэСэСэР считался самой читающей страной, то Российская Федерация может быть охарактеризована как самая пишущая страна мира.

На несколько наших вопросов любезно согласился ответить член Союза литераторов Нечерноземья, член Союза российских писателей, член Всероссийской Ассоциации писателей, академик Российской государственной академии изящной словесности, доктор филологических наук, профессор Катанышев Валерий Павлович.

«Валерий Павлович, как вы объясняете такой факт: при наличии огромного числа литераторов в России произведения современных российских авторов перестали переводиться на иностранные языки?»

«Это временное затруднение. Оно будет разрешено переходом страны на латиницу. И последующим введением в качестве второго и третьего государственного языка английского и немецкого. Русский язык на данном этапе неконкурентоспособен».

«В связи с проводимой образовательной реформой членство в писательских союзах будет предполагать введение языкового ценза?»

«Несомненно. Однако задним числом положение действовать не будет».

«То есть писатели, принятые в члены до утверждения латиницы, останутся членами, а к новым кандидатам будут предъявлены более строгие требования?»

«Верно».

«Не вызовет ли лингвистическая реформа отток членов из союзов и создание в стране альтернативных литераторских организаций?»

«Альтернативные организации могут быть созданы как некоммерческие на общественных началах. Закон не запрещает этого. Не думаю, чтобы альтернативные организации могли обеспечить своим членам переводы их книг на иностранные языки. Скорее всего, в выигрыше окажутся те союзы, которые вовремя сориентируются на европейский и американский книжный рынок и начнут поставлять и продвигать продукцию на английском, немецком, испанском, китайском и других распространённых международных языках».

«Вы имеете в виду мировой рынок?»

«Конечно. Разве я неясно выразился? Выход России на книжный мировой рынок будет способствовать, кстати, и вступлению страны во Всемирную Торговую Организацию. Я считаю, писатели должны первыми подать пример освоения латиницы и иностранных языков. За образцы нам, уважаемые коллеги, следует взять Набокова и Бродского».

«Спасибо, Валерий Павлович».

«Партия «Единая Россия» провела акцию по приобщению молодёжи к мировым литературным ценностям. На средства партии было закуплено десять тысяч книг современных западных писателей на их родных языках. В течение ноября участникам молодёжного движения «Идущие в ногу» будет предоставлен лицензированный бесплатный доступ к иностранной библиотеке. Специальными премиями партии — сто, пятьдесят и двадцать пять тысяч рублей — будут отмечены трое наиболее активных читателей новой электронной библиотеки».

«О погоде — после рекламного блока…»

Думин выключил телевизор.

— Пойдём ко мне, — сказал Филипп.

Они прошли в его комнату, к столу. Думин сел на кресло справа. Кресло для друзей. Компьютер у Филиппа никогда не выключался. Электроэнергию они не экономили. В прошлом году ввели стопроцентную льготу на электричество для военных, милиции, сотрудников прокураты, судов, эФэСБэ и депутатов. И у Думиных явившийся электрик убрал из щитка счётчик. Соединил провода напрямую. Думину было стыдно, когда это происходило. Стыдно и перед сыном, и перед электриком. И он сунул электрику пятисотрублёвую. Тот выручил его, сказал: «Э, уважаемый, не жалей. Не то перед сыном неловко будет». И Думин дал электрику вторую пятисотрублёвую. На душе легче не стало, но появился повод для другого разговора. Или для молчания. Презрительного. Для молчаливого презрения к себе, к электрику, к депутатам, к государственным служащим, делающим всё для того, чтобы быть не среди народа, но над народом. Для презрения к презирающим.

Ему давно было неловко за свою государственную службу. Перед сыном? Перед электриком? Нет, бери шире, полковник: перед всем народом. То есть перед каждым человеком, что встречался на его пути.

И, как ни странно, его карьера — карьера человека, испытывающего неловкость за своё привилегированное положение, положение, по его мнению, незаслуженное (когда-то он голосовал за Ельцина — только потому, что тот был симпатичен ему за отказ от спецполиклиник, за то, что ездил на «Москвиче»; потом-то увидел: отказ от «Волг» или «ЗИМов» и спецполиклиник был произведён в пользу кремлёвской больницы и бронированных машин с охраной и мигалками), — шла в гору, и он от командира взвода дослужился до начальника гарнизона; от лейтенанта дошёл до полковника. Он рассматривал это не как личную заслугу, но как случайность. Он и профессию свою определял как случайно выбранную. Было в Тюмени ТВВИКУ, окончил он его. Дослужившись до майора, поступил на заочное в военную академию. Как бы по инерции. Не хотелось прекращать карьеру в звании подполковника. Окончил и академию. Лучшим курсантом он не был ни в училище, ни в академии. Думин и вспомнить не мог, почему стал военным. В ответ на этот вопрос он пожимал плечами. Никогда он не говорил о «защите Родины» и «интересах демократии» — так, как говорили многие его коллеги; от этих слов его тошнило. Слыша эти затасканные выражения — которыми в России более принято унижать, нежели воспитывать, — он думал о сыне. Смог бы он сказать Филиппу о «защите интересов демократии»? Нет, и ещё раз нет. Так почему же он должен говорить это другим?

— Папа, ты слышишь меня?…

— Да, прости. Задумался.

— На то ты и Думин.

Он посмотрел на руку сына, ловко управляющуюся с мышкой.

Компьютер Думин не освоил. Начинал читать краткие и полные руководства, брал уроки у сына. Осваивал клавиатуру. Русская раскладка, английская раскладка… Ворд, Экссель, ПауэрПойнт… Плюнул. Было неинтересно. Когда что-то не знаешь, то оно неинтересно и раздражает. Это закономерно. Тому, у кого пальцы летают по клавишам, и кто знает, куда направить курсор, что такое «почтовый клиент» и «чат», ящик занимателен. И даёт много возможностей. А «чайнику» вроде него, полковника Думина… Лучше уж он в шашки с сыном сыграет. Или фильм посмотрит. Или мемуары почитает. Компьютер был единственным, в чём сын полностью переплюнул отца. И без помощи последнего. Ну, так что ж? Думин признавал это. И сын тоже находил, что признать за отцом.

В общем, считал Думин, они были неплохой командой.

И он послушно уставился в экран. «Уайдскрин», 23 дюйма, как говорил Филипп. Профешшинэл.

— Ты вот ругаешь меня, — сказал сын. — За то, что я редко смотрю новости. Политически неактивен. А ведь я знаю новостей больше тебя. Передовая молодёжь, папа, новости узнаёт из Интернета. Телевизор — век двадцатый, Интернет — двадцать первый. К примеру, что происходит в Брянске? А в Волгоградской области? А в Перми что случилось? Или в Курганской области? Ты ничего не можешь сказать. А я знаю. И не от ведущей, перед которой бежит строчка с текстом, и лежит ноутбук, которым она пользоваться не умеет, — а из первых рук. Необработанные новости. И мне интересно. А вот почитай-ка в моём журнальчике сатирическую подборку федеральных новостей. Ну, кому интересно это: «На правительственном совещании Президент сказал, что в ближайшее время следует предпринять ряд шагов, вызванных необходимостью дальнейшего укрепления…»? Ты что-нибудь понимаешь, пап? Или это: «Объединённое молодёжное движение «Идущие в ногу» поддержало предложение Председателя партии «Единая Россия» об утверждении нового названия партии: «Неделимая Россия»? А здесь: «В сенате США прошли дебаты по поводу отмены запретительных пошлин на российскую холоднокатаную сталь. Сенаторы не пришли к какому-либо определённому решению. Однако было высказано мнение, что политика нынешнего Президента РФ в целом согласована с интересами ближайших партнёров. В ближайшие месяцы дебаты продолжатся». Реклама Президента и «Единой России», приправленная заграничным соусом… Или вот тут: «В Думе продолжаются прения по вопросу о переименовании российской милиции в полицию. Как известно, в 2010-м году милиция была переименована в полицию, но в 2011-м, по причине бюджетной неподготовленности к этому мероприятию, было произведено обратное переименование. В начале текущего года отложенный вопрос был поднят президентом. В то время как основным аргументом против переименования служат некоторые бюджетные расходы, связанные с процедурой переименования, в качестве довода «за» рассматривается повышение эффективности деятельности органов охраны правопорядка, которое будет вызвано возрождением в рядах полиции того российского духа верности государству и Отечеству, что неизменно присутствовал в царской полиции. Новая символика, новые звания, новая форма и новый дух поднимут и престиж службы, что, в свою очередь, привлечёт в ряды стражей правопорядка достойных людей, являющихся образцами гражданской доблести и готовых честно исполнять свой долг».

Я, папа, много текстов скопировал в свой журнал. Почти каждый день что-то прибавляется. У меня огромная коллекция. Это история не событий, но того, чего не было. Знаешь, папа, когда наступит очередной Новый год, Президенту нечего будет сказать, кроме: «Предпринять ряд шагов, вызванных необходимостью дальнейшего укрепления». Есть в Сети один сервер, где выкладываются теленовости прошлых лет. Тебе было бы интересно. Эсэсэсэровские новости. Программа «Время» с Брежневым, Горбачёвым. Я смотрел некоторые. Раньше был социализм, а сейчас — капитализм. Папа, а почему новости одинаковые? И почему они одинаково скучные?

Думин встал, прошёлся по комнате. Сам вопрос был таким скучным, что не стоило и отвечать. Да ведь Филипп и понимал, что ответить нечего. Власть всегда одинакова. Но если это понимают мальчишки, которым нет ещё и пятнадцати… Иногда Думину казалось, что сын старше его. И ему, полковнику, хотелось спросить у своего мальчишки совета. Нет, он не спрашивал. А вместо того предпочитал заниматься с сыном теми делами, в которых Филипп понимал меньше его. Например, перебрать двигатель их «Волги». Или крышу сарая шифером перекрыть. Но и в этих делах сын быстро догонял отца.

— Ты сам до этого дошёл, Филипп, или подсказал кто? — спросил Думин.

— Подсказали, папа.

— Кто?

— Генсеки и президенты.

Думин сел обратно на диван.

— Ничего не происходит, — сказал ему сын.

Думин согласился:

— Ничего не происходит. И то, что происходит, тоже не происходит.

— Тебе, папа, книгу афоризмов нужно написать. Придумывай в день по афоризму, через год книга будет готова.

— Афоризмы нарочно не придумаешь.

— Пап, а почему за тобой всегда остаётся последнее слово? Потому что ты полковник?

— Нет, за полковником редко остаётся последнее слово. Как правило, он слышит в ответ: «Есть!»

 

Глава седьмая

27 октября, воскресенье, около десяти вечера. Директор Сибирского института промышленной очистки воздуха доктор химических наук Владимир Анатольевич Таволга

Вспоминать он не любил.

Вспоминать детство, отрочество, юность, зрелость. Жизнь.

Многие, наверное, вспоминать её любят. Вспоминать школьные годы. Выпускной вечер. Первую любовь. Билеты в кино. Или в цирк. Потом студенческую пору. Далее карьеру. Друзей. Женщин — у кого их было много. Вспоминать, как родились и росли дети. Листать толстые фотоальбомы. Чувствовать себя старым, но счастливым.

Впрочем, он не был уверен, что люди любят вспоминать своё прошлое. Все, кого он знал, стремились из прошлого в настоящее. И он, он — не был исключением.

Доктор перешёл с Первомайской на Ленина, вышел к Цветному бульвару. Поправил очки. Поднял воротник, спрятал руки в карманы. Было не холодно, но сыровато. Сырой ветер, будто с моря. Ночью и утром обещали мокрый снег.

Это правильно — жить не прошлым, но будущим. Стремиться к лучшей доле. Только вот к лучшей ли доле приходит большинство из нас?

Бункер и лаборатории в Дмитрове-36 он когда-то считал своей лучшей долей. Вернее, он почти не думал об этом. Он был счастлив, а разве счастливый человек думает о счастье? У него была Клара и были девочки. И была наука. Квартира в Москве, библиотека (целая комната) и все эти безделушки-побрякушки, оканчивая служебной машиной, тоже были. И он шёл к следующему открытию, к ещё лучшей доле. А оказался в Тюмени. В этом подвале. Без Клары и девочек.

Худшая доля? Как у большинства?… Нет, кто не понимает, что закон единства и борьбы противоположностей выражен в русской половице «Нет худа без добра», тот никогда не поймёт, откуда может взяться, где таится лучшая доля.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — прошептал Владимир Анатольевич.

Не считая Любы и ещё кое-чего, о котором он, начиная с сегодняшнего утра, думал именно как о кое-чём, засекречивая его и в мыслях, вся жизнь его была дрянь, дрянь и ещё раз дрянь, как мог бы выразиться вождь мирового пролетариата. У Солоухина объяснялась двусмысленность ленинской фразы «Учиться, учиться и ещё раз учиться», выраженной по-монгольски: «Сур, сур, бас дахын сур» — «Ремень, ремень и ещё раз ремень». Ремень недоучке Ульянову, не ведавшему что творит и не отличавшему идеализма от материализма, равно как не отличали их и божки Маркс с Энгельсом, точно бы не помешал.

Дрянь, дрянь и ещё раз дрянь!

Сур, сур… Доктор засмеялся. В его-то жизни ремня и тычков было предостаточно.

Но сегодня всё переменилось. Сегодня перед ним открылась дверь в настоящее. В маленькую, короткую — так ему подумалось, — комнатку, проходную, промежуточную комнатку, в которой ничего нет, кроме следующей двери в стене: в будущее.

Худо показало добро. Худшая доля обернулась лучшей.

И сегодня он может думать о своей личной троекратной дряни спокойно. Он может вспомнить без боли и сожаления любую страницу своего прошлого: от детства до того времени, когда он отпустил бороду, от бороды до развода с Кларой, от рукопожатия Бориса Ельцина до тюменской подвальной опалы. Он вспомнит, как персонаж обаятельного Шварценеггера, всё.

Всё, упирающееся в сегодняшний день. Всё, сделавшее сегодняшний день. Проторившее к нему дорогу.

Кто-то из тюменских писателей сказал, что счастье не в достижении жизненной цели, а на пути к ней, что самый этот путь и есть счастье, — но Владимиру Анатольевичу так не казалось. Что значит и чего стоит путь, когда жизненная цель не достигается? Неужели тот, кто не достиг, так же счастлив, как и достигший? Да ведь не достигший определённо несчастен. Счастлив лишь достигший, дошедший. Лишь достигнув цели, человек может осознавать и дорогу к цели как счастливую. Лишь достигнув, а без того — простите, нет. Достигнув цели и понемногу забывая, как шёл к ней, с какой мукой и с какими страданиями, с каким неверием и презрением, его окружавшим, пробивался per aspera ad astra, он начинает видеть прошлое в искажённом праздничном свете — и считать, будто это новейшее искажение, искривление и есть истинный угол зрения.

Но он, Владимир Анатольевич Таволга, не хотел праздничного света. И не хотел забывать. Нет, он забудет, с завтрашнего утра он всё забудет, с завтрашнего утра все люди начнут забывать, как и зачем они жили, — но сейчас, в этот вечер, он желал вспомнить всё.

От того дня, когда его папа умер, и место папы занял отчим, — и до утра сегодняшнего дня, когда упрямый осёл создал то, во что никто (временами и сам осёл) не верил. От того дня, когда он въехал в подвал тюменского «института», и до этого воскресенья (он и вправду чувствовал себя воскресшим), когда он получил право усмехнуться в лицо всему миру, и пусть отсталый мир не видит его победной усмешки и, в общем-то, мало знает о его существовании. От того дня, когда он был несчастен, как миллионы несчастных на Земле, — и до этого дня, когда из его несчастья выкристаллизовалось счастье. Он собирается стать таким счастливым, каким не был ещё ни один человек на Земля. И то не литературная метафора!..

В далёкий день, когда его папа умер, мама сказала: «Володя, папа не вернётся. Никогда. Я знаю, в эту пустоту трудно поверить, но он не вернётся. Его больше нет. Но у тебя будет отчим. Дядя Витя. И ты можешь звать его папой. Он будет жить у нас. Он хороший и добрый. Он любит тебя. И у него мотоцикл».

Дядя Витя бывал в них в гостях, когда папа «доживал» (имелось такое словечко в мамином лексиконе). Иногда он возил маму за город. На мотоцикле. Мама радостно смеялась, сидя в люльке. Его, Володю, будущий отчим и мама с собою не брали. А папа болел. Умирал в постели. Умирал, всё видя и всё понимая. Папе было нелегко это всё понимать и принимать, потому что Володя оставался здесь. Володе было одиннадцать. Понимал ли он, о чём думает папа? Теперь Владимиру Анатольевичу казалось, что да, понимал. Папа ничего не говорил ему прямо. Но Володя смотрел в его глаза, и многое там видел, может быть, больше того, что там пряталось. А ещё папа умел другими словами сказать то, чего не хотел говорить прямо.

«Стань кем-нибудь, Володя, — говорил отец. — Сделай что-нибудь такое, отчего этот мир стал бы лучше».

«Я стану учёным, папа. — Год назад Володя решил отучиться плакать, чтобы те, кто его задирает, не могли получить удовольствие; и у него выходило не плакать, вот только не в этот день. — Я стану учёным, и изменю мир».

«Ты будешь счастливым, сынок. Я вижу это. Умирающие люди многое видят».

«Ты не умрёшь».

«Не лукавь себе. И мне. Меня не обманешь, а обманывать себя — хуже некуда. Запомни это. И никогда не лги. Лгут трусы. И те, у кого нет ни капли гордости. Лгут и те, у кого жизнь пуста, кто раскрашивает её ложью. Я умру. Скоро меня не станет. Но ты будешь жить. Станешь учёным. И никогда не забудешь, что я говорил тебе. Я счастлив, потому что у меня есть ты. А ты будешь счастлив, потому что найдёшь себя в этой жизни. И выслушай вот что. Тебе будет казаться, что ты несчастен. Что твоя дорога слишком трудна и горька. Что у тебя ничего не получается. Что весь мир вокруг словно сговорился против тебя. Знаешь, что это значит? Это значит: ты на правильном пути. Ты идёшь по той единственной дороге, на которой выковываются и закаляются счастливые люди. И делаешь всё возможное, чтобы победить несчастье и стать счастливым».

Отец умер в субботу. Владимир Анатольевич хорошо это помнил. Был выходной, и мама уехала за город с дядей Витей. А мальчик Володя был в школе.

Почему мама так любила дядю Витю? То, что не было понятно мальчику Володе, было ясно Владимиру Анатольевичу. Пожалуй, дядя Витя был красавец-мужчина: черноволосый, высокий, со сладковатой улыбкой, в джинсах клёш, на мотоцикле, он пахнул одеколоном и вином, умел взять мамину руку, нежно погладить и сказать: «Ах, как вы чудесно выглядите сегодня! В мире есть лишь один мужчина, достойный вас. Неудобно признаться, но это я». Дядя Витя катал на мотоцикле и других женщин, Володя видел это. Все в школе видели это. И мама знала это, но, казалось, не хотела знать. Но потом не выдержала. Из-за того, что над ней стали смеяться. Володя слышал смешки и шушуканья, когда шёл с мамой в магазин или на реку. Мать говорила ему: «Глупые люди. Своего счастья нет, вот и чужое хотят разрушить. Они завидуют». — «Почему?» — «Хотят, чтобы дядя Витя жил не с нами, а с ними». — «Они все хотят этого?» — «Все, все». И мама, когда говорила так, казалось, страшно сердилась. Сначала Володя решил, что она сердится на всех, а позднее понял, что на одного: на дядю Витю. Мама и отчим стали скандалить. Дядя Витя, прежде к Володе равнодушный, теперь стал бить его. И хватать за уши. Требовать, чтобы пацан дул к тёте Ане и занял пятёрку до получки. На бензин, чтобы ехать с мамой за город. «Тебе надо — ты и проси», — отвечал Володя. Отчим бил его. Тётя Аня знала, что его бьют, и приносила деньги отчиму. С тётей Аней отчим тоже ездил на мотоцикле. И мама кричала на него, и кричала на Володю, и кричала на тётю Аню, и потом, накричавшись, сорвав голос, хрипела: «Глупая я, несчастная!» А отчим пил всё больше, и настал день, когда он продал мотоцикл. Больше он не ездил за город, джинсы его истёрлись, голова стала быстро лысеть, и его больше не любили женщины, а мама пристрастилась с ним пить.

Володя, будущий доктор наук, учился уже в седьмом классе.

В школе его не любили. Во-первых, за гордость, которую никто нигде не любит, а которой только завидуют, потому что гордые люди умеют быть независимыми и самостоятельными; во-вторых, за заносчивость. Володя всегда знал больше, чем его одноклассники, и не стеснялся этого. «Скромность? — как-то с взрослым презрением ответил он классной. — А я ведь не хвастаюсь. Я знаю то, что полагается знать по школьной программе, и немного больше. И столько же знать может любой другой. Любой. Умственные способности всех людей, всех рас одинаковы. Весь вопрос в образовании. В Советском Союзе — образование бесплатное. Люди в революцию и на гражданской войне умирали за то, чтобы их дети и внуки могли учиться. Как могут мои одноклассники учиться на тройки? На двойки? Это говорит об общей низкой сознательности в классе, Клавдия Олеговна, и о вашей низкой сознательности в частности. Ученики могут знать и должны знать. Но не стремятся. И если не подать им должного примера, то при проповедуемой вами скромности, Клавдия Олеговна, они и не станут стремиться. Все их стремленья окончатся в сочинениях на тему «Кем я стану, когда вырасту». Космонавты, врачи, учёные — будут не они. Алкоголики, спящие под забором, — вот их портреты. Вы, Клавдия Олеговна, их толкаете к ужасному будущему. Вдумайтесь: ведь они — будущие строители коммунизма».

После этого сурового разговора Клавдия вызвала его отчима и сказала отчиму — при нём, Володе, стоявшем в учительской по стойке «смирно» (голова высоко, глаза на портрете Ленина, руки по швам, пятки ботинок вместе, носки врозь), — что семиклассник Таволга разговаривает с учителями так, будто он учитель, а они, учителя, — ученики. И замолчала. Хотела, показалось Володе, ещё что-то сказать, но промолчала. Видно, поняла кое-что. А поняла она то, что «учитель» из седьмого класса постиг давно. Отчим его был пьян. И сидел на стуле вовсе не потому, что устал на своей работе (прогуливал не то третий, не то пятый день), а потому, что болел с похмелья. И пахло от него не трудовым потом, а портвейном. «Бормотухой».

«Как вы говорите, вас зовут… — бормотал отчим. — Клавдия Марковна… простите, Олеговна… Я внушу пацану дома, а вы не одолжите мне трёшку до получки?»

«Вы спросите у него, Клавдия Олеговна, какие отметки он получал в школе, — сказал, стоя по стойке «смирно», Володя. — И как докатился до жизни такой».

Отчим вскочил, отшвырнул стул и ударил Володю.

Володя отучил себя уклоняться от ударов. Отучил себя, как он думал в то время, от самого прочного инстинкта: самосохранения. Зачем уклоняться и убегать? Он давно принял как философию: пусть бьют. Будешь убегать, прятаться — догонят, найдут, разозлятся и поддадут вдвое. Так пусть бьют! Надо только закрывать глаза. Кулак отчима угодил ему в глаз. Володя хотел устоять, но не смог. Упал. Быстро поднялся. «Пусть бьёт, — подумал он, потрогав заплывавший глаз, — ведь больше он ни на что не способен».

«Бей, дядя Витя, не откладывай до дома, — сказал он. — Воспитывай».

«Пошёл ты, сучий выродок! — огрызнулся тот. — Так ты дашь мне трёшку, Клава Николаевна?»

«Дайте ему, Клавдия Олеговна, — сказал Володя, — не то он ковёр из учительской пропьёт. Пусть лучше будет пьяный, чем злой».

«Дело говоришь, сопляк, — пробурчал отчим. — Я, товарищ учительница, отдам вам с получки».

Классная сказала потом Володе, глядя в окно, что чувствует себя перед ним виноватой. И добавила, что, может, Володя в чём-то и прав. Она дала ему мокрый платок: смочила холодной водой в раковине. Платок он не взял. Против синяка мокрый платок не поможет, да и любил Володя синяки. Кто-то любит призы и кубки, а он — синяки и ссадины, и кровь. Синяки и кровь означали, что он не боится. И ещё означали, что те, кто пошёл против него, снова проиграли. И правда: репутации труса у него не было, а лицо его всегда выглядело как лицо победителя. Его били, и он не давал сдачи, но трусом его не называл никто. Не за что было. А вот психом или чокнутым, случалось, дразнили. Потому что не понимали. Иногда его побаивались: ждали от него чего-то такого, чего от обычных мальчишек не ждут.

Дождались, хоть и не от мальчишки, посмеивался, гуляя по бульвару, Владимир Анатольевич. Руки в карманах согрелись. Он остановился у неподвижного колеса обозрения. У «чёртова колеса». Когда-то этот бульвар назывался горсадом. Это неофициально. А официально — Центральным парком культуры и отдыха. ЦПКиО. Со скамеек неподалёку доносились весёлые голоса. Кто-то с кем-то чокнулся бутылкой и выкрикнул: «Толька, у меня один друган! Это ты! Только Толька! Давай выпьем!»

Владимир Анатольевич вынул руку из кармана. Надо бы перчатки зимние купить. Какая глупая мысль. Ни перчатки, ни варежки ему больше не понадобятся. Ни завтра, ни послезавтра. Никогда.

«А Генке Шепелю мы морду набьём, Толька!.. Много он о себе возомнил».

За что же его, Володю Таволгу, били? Почему у него не было друзей? Пока у него сохраняется память, он должен это понять. Чем он так досаждал отчиму, своим одноклассникам, учителям, да и вообще всем тем, кто смотрел на него с неприязнью — словно он отдавил им в трамвае ноги или украл у них любимую пластинку? Можно ли не любить человека за один только гордый, независимый и неприступный вид? За то, что этот человек был холоден и точен в своих характеристиках товарищей, не прощал обид и никогда, никогда не лгал — и в тех случаях, когда кое-кто считает, будто ложь может спасти? Или было что-то ещё, что настолько отделяло его от людей (вот-вот, подходяще сказано, точно сказано, сказано курсивом, — подумал Владимир Анатольевич, не спеша обходя чёртово колесо, скользя перчаткой по бортику), что они словно бы проводили незримую границу между собою и им, Володей, — и им хотелось по ту сторону границы, к нему, да он не пускал, словно они не заслужили там места?

Понимал ли это Володя? Или Володе надо было дожить до старости, до Владимира Анатольевича, чтобы понять? Владимиру Анатольевичу теперь казалось, что понимал и Володя.

Он делал не так, как делали все.

Вот и весь ответ.

А делал он так, потому что не так считал ложью. И не так и было ложью. Обманом, которые все вокруг применяли и, казалось, поощряли. Явно и неявно. Мириться с этим? Привыкать к этому? Поступать так, как поступают все? Нет, он не мог. Ему хотелось, чтобы светлое будущее поскорее сделалось светлым настоящим. Именно так он и думал.

На комсомольском собрании в восьмом классе он внёс предложение об исключении из членов ВЛКСМ Бори Ординарцева, не успевавшего почти по всем предметам. «Какой же он комсомолец, какова же его сознательность и каков же будет его вклад в коммунистическое будущее? Вы не думали об этом? Ведь вы потакаете его тунеядству и лени. Вы молчаливо соглашаетесь с ним: пусть ты двоечник, лоботряс и от тебя не будет толку в обществе будущего, но мы будем тащить тебя на буксире так же, как тащили и до сих пор. Так что же? Мы хотим коммунизма — или возврата к бурлакам на Волге?» И Борю исключили — через райком ВЛКСМ, куда дошёл упрямец Володя. Дошёл — не хотел идти, чувствовал, как вокруг него в классе и в школе создаётся напряжение, но начатое дело надо было закончить. Иначе он не сможет потом смотреть в зеркало. В свои глаза. Надо добиться, чтобы вышло не по его, как ему сказал комсорг класса Саша Косарев, а по справедливости. Это же самое Володя сказал и секретарю райкома Шавырину. «Комсомольцы не обманывают, учатся на отлично и являются сознательным авангардом советской молодёжи. Так, Вячеслав Анисимович?» — сказал он Шавырину, и тому нечего было возразить.

Боря выследил его. Шёл за ним до райкома. И дождался его у крыльца, у ступенек. Ординарцев, дравшийся редко, побил его — там же, возле райкома, на глазах у многих людей, выбил Володе зуб, разорвал бровь, бил кастетом, и Борю взяли милиционеры, и после суда отправили в колонию для малолетних преступников. Клавдия Олеговна сказала Володе на уроке: «Ты испортил человеку жизнь. Он мог бы стать шофёром или механиком. А ты отправил его в тюрьму. Его жизнь была в твоих руках, и ты раздавил её, как бабочку». Грустные образные сравнения были в духе классной. Литераторша! — «Нет, Клавдия Олеговна, — ответил ей Володя. — Это он раздавил её. И вы тоже давили. Вы, обманщики и притворщики. Фальшивые комсомольцы. Он мог бы учиться хорошо. Это раз. Вы могли бы не «натягивать» ему троек, а то и четвёрок, которых он не стоил, то есть не поощрять его дурные наклонности. Это два. И вы могли бы не принимать его в комсомол, а он мог бы не лгать секретарю райкома на утверждении о своей честности, хорошей успеваемости и высокой самодисциплине. Три. И — четыре. Ординарцев мог бы не бить меня на виду у целой толпы свидетелей, а врезать где-нибудь за углом. Как это принято в нашем классе».

Его не любили и за то, что он никогда не позволял списать домашнее задание. Это тоже было не как у всех. Не так, как принято. Не было случая, чтоб он не решил задачку по химии, физике или алгебре — но не было и такого случая, чтобы он открыл свою тетрадку для тех, кто не желал жить своим трудом. «Как насчёт высокой сознательности?» — спрашивал он у просивших. Бывало, просители получали двойки — бывало, весь класс у химички Татьяны Павловны получал «пары», — и только Володя Таволга сиял, потому что в дневнике его горела тёмно-красным огнём пятёрка. «Мы тебя отметелим поле уроков», — говорили ему сумрачные одноклассники, и Володя знал: отметелят. И метелили. Вдвоём, втроём метелили. И «кучу малу» ему устраивали. Он падал, вставал; один бьющий сменялся другим. Его били, а он думал, как солдат при царях пропускали через строй, как забивали насмерть палками. Одноклассникам было скучно его бить: он не сопротивлялся, не обзывался — и, главное, был, в общем-то, прав. Его правоту и честность невозможно было не признать. Можно было бить его, оскорблять, взывать к его жалости или доброте, вызывать в школу отчима или мать, но он был прав. Он был настолько сознателен, насколько высоко должен быть сознателен строитель коммунизма. Он знал, что одноклассники и Клавдия Олеговна понимали это. И это-то и бесило, и заводило их… Что — это? Да то, что он, Таволга, — победитель. И он приходил домой с расквашенным носом, с подбитыми глазами, с распухшими губами, а однажды пришёл со сломанной рукой, — но всегда приходил с улыбкой; он научился улыбаться и через боль.

В аспирантуре МГУ он решил вступить в партию. Он обратился к парторгу — и тот посоветовал ему съездить в родной город, взять одну рекомендацию у тех коммунистов, кто давно его знает. И Володя поехал к Шавырину.

«Знаешь, Вова, ты мне не нравишься, — сказал Шавырин. — После той истории с Ординарцевым. Между нами, девочками, говоря, ты слишком много на себя берёшь. Но не дать тебе рекомендацию я не могу. Права не имею. И потом, ты идеальный член ВЛКСМ. И ты будешь идеальным членом КПСС. К тебе не придерёшься. Видимо, я не идеальный член КПСС. И беру на себя слишком мало».

Володя зашёл и в школу. Никаких особенных чувств там не испытал. Только показалось ему, будто школа стала ниже. Ему хотелось повидать Клавдию Олеговну. Он поднялся на третий этаж, и в кабинете русского языка и литературы (только что прозвенел звонок с последнего урока) посидел немного с бывшей своей классной. «Не знаю, каким точно будет светлое будущее, но иногда мне кажется, Володя, что строить его будешь ты один», — сказала она ему на прощанье. Да, так и сказала. Её слова крепко врезались ему в память.

«Странная рекомендация, — сказал парторг. — И местная — тоже странная. Я тысячи рекомендаций прочёл, но таких, как ваши, товарищ Таволга, мне читать ещё не доводилось. Присядьте. Минеральной?… Я ведь вас не из прихоти личной отправил в родные, так сказать, пенаты. Да. Странные рекомендации. Обе. Такое впечатление, будто ваши товарищи вас ненавидят так сильно, что их ненависть дошла до того края, где превратилась в свою противоположность. Вы понимаете меня?»

«Да, Леонид Петрович. Вы говорите о любви».

«Не просто о любви…»

«Не просто. О том, что мои товарищи могли бы меня любить столь же сильно, как ненавидят — будь они столь же сознательны и крепки в своей коммунистической позиции, как я».

«Кто дал вам право, молодой человек, судить, насколько вы крепки?»

«Я, товарищ Истомин, я».

«Вы?»

«Перед вами мои характеристики. И рекомендации. В них есть холодные слова и затёртые канцелярские выражения, но в них нет ни капли лжи».

И он, аспирант Владимир Таволга, стал кандидатом в члены КПСС, а потом и членом. Однако Леонид Петрович прямо сказал ему: «Не ходите ко мне. Вам нечего делать в парткоме. Вы идеальны, а я имею дело с обычными людьми. И потом, — сказал он тише, — при вас у меня не получается врать».

Да, он был не такой, как все. Нет, — неточно!.. Он был такой же, как все, но жил не так, как все. В этом-то и суть! Он шёл к светлому будущему, он делал его каждый день, он желал приближать его и как можно скорее оказаться в нём — а все прочие, остальные, довольствовались своим серым и ложным настоящим.

Вы идеальны, а я имею дело с обычными людьми.

Строить его будешь ты один.

И он упорствовал. «Ты переменишься, Володя. — Это тоже сказала ему классная. — С возрастом люди меняются. Был ребёнок — стал взрослый. Правда жизни — не одни лозунги». — «У меня правда, а не лозунги, Клавдия Олеговна. И перед вами не семиклассник». — «Будешь упорствовать — жизнь сломает тебя. Будет больно». — «Я сломаю жизнь, Клавдия Олеговна».

Мать считала его ненормальным. Но и он считал её ненормальной. Всё алкоголики — больные, ненормальные. Больной считает тебя ненормальным? Значит, ты в порядке! Так он отвечал матери, а она в ответ говорила и злобно, и горько: «Папаша родимый!» И если злоба её и относилась к нему, Володе, то горечь она адресовала себе. Володя будет жить не так, как она. Он не испортит свою жизнь. Скорее всего, мама осознавала это, — и отсюда, из зависти к новой жизни, и происходила горечь.

Обыватели! Приспособленцы! Люди прошлого!

Вот как он называл их.

Теперь, оглядываясь на свою жизнь из будущего, Владимир Анатольевич понимал: у него получалось лишь там, где он шёл вопреки и напролом.

Там, где другие жили как все, где соглашались и фальшиво улыбались, он вставал, возражал и приводил доводы. Там, где было принято повторять за учителем, он требовал ответа: почему? Там, где на уроках литературы приспособленцы ругали приспособленцев, он выглядел бунтарём и изгоем. Там, где другие принимали истину как должное, он подвергал сомнению и должное, и самое истину.

Так вот. Идти вопреки — и был его путь приспособления. Он тоже был приспособленцем, все люди и растения на Земле — приспособленцы, но он был из тех приспособленцев, что прорастают сквозь камень, что прорубают себе дорогу в джунглях, а не из тех, что шагают с песенкой по проторенной дороге.

Таволга расстегнул вторую сверху пуговицу. Пальто немного давило на грудь. От волнения. Это хорошее волнение. Праздничное. Он пошёл не спеша от колеса обозрения к «Сюрпризу». Вот будет вам завтра сюрприз!

Вопреки!

Владимир Анатольевич не мог бы, не имел бы права произнести этого слова — «вопреки», не мог бы гордиться своею жизнью, не создай он пентаксин. Не создай он того, к чему шёл всему и всем назло — и в Дмитрове-36, сотрудники которого с годами стали считать его занудой, «упрямым ослом», «блатным» в науке (додумались и до того, что он родственник Ельцина) и сумасшедшим, и в тюменском подвале, где, казалось, шансов что-то создать у него просто не было, — нет, без пентаксина он бы не мог гордиться своей особенной приспособленческой дорогой.

И не мог бы быть счастлив.

Пентаксин версии N69 был последней жирной точкой на его жизненном пути. И весь его путь уплотнился до этой цели-точки. С неё же начнётся и его новый жизненный путь. И новый виток человеческой цивилизации! И его начнёт он, Владимир Таволга. («Строить его будешь ты один»). Он, Володька, которого избивал отчим и которого лупили одноклассники. Которого порицала Клавдия Олеговна. И которого сторонились девчонки в школе, считая, что он неудачник или что у него «не все дома», раз любит, когда его мордуют. И те девчонки, говорил себе Володя, которые думают про него как про неудачника и не верят в него, и не нужны ему. Пусть себе живут как все. С парнями, которые живут как все! (И между прочим, пусть будут счастливы, добавлял сейчас Владимир Анатольевич. Ему было странно осознавать, что все эти девчонки и мальчишки стали такими же старыми, как он).

Девчонки! Володя мечтал о них — и злился на них. Девчонки не умеют заглядывать вперёд, не умеют ждать и, следовательно, не умеют жить. И не смогут ужиться с ним, жить умеющим и глядящим далеко, за горизонт науки.

И он таки цапнул с этого горизонта. В 1992-м. Все вокруг него жили как все, а он жил как он. И он цапнул. «Я президент страны, а ты вирусный король». Это сказал ему Ельцин. Владимир Анатольевич создал пентавирус. По сути, игрушечный вирус. Вирус, не успевавший сделать своё чёрное дело. Вирус, инактивирующийся в считанные секунды, так что применение его было невозможно. Нужна была оболочка, предохраняющая вирус от быстрого распада и позволяющая ему начать абсорбцию, а затем осуществить воспроизводство, чтобы далее получить полный контроль над организмом (весь этот процесс теоретически должен быть очень быстрым, занимал от 10 до 100 минут). Дополнительная защитная оболочка искусственного вируса, по теории Таволги, должна быть газовой (органической). Газ был нужен и для того, чтобы вирус мог распространяться в воздушной и водной среде. Одним махом двух зайцев убивахом! Доктору нужно было лишь найти оптимальную формулу пентаксина, сохраняющую вирус не менее шести часов. Разработка версий газа, как ему поначалу казалось, — дело каких-то двух-трёх лет. Пока же у него был не вирус, а обещание вируса. Но разве Ельцин и его реформаторы в 92-м и 93-м не обещали с трибун и экранов? В то время все жили верой в обещания. И Владимир Анатольевич, из коммунистов сделавшийся беспартийным, не пожелавший членствовать в КПРФ, незаметно стал отождествлять светлое будущее не с высокой сознательностью людей (он не находил ей подтверждения), но с наукой. А точнее — с пентавирусом. «Я стану учёным, и изменю мир». — «Ты будешь счастливым, сынок. Я вижу это. Умирающие люди многое видят».

В 1993-м, когда его, доктора Таволгу, заметил Борис Ельцин, подал ему руку, пожал её крепко, как бы приглашая ещё дальше за научный горизонт, дал ему институт в Подмосковье и четырёхкомнатную квартиру в Москве, Владимир Анатольевич незаметно для себя очутился в том самом мире, где все живут как все. И впервые он не возражал этому миру, полагая, будто это не он втёрся в жизнь всех, а мир вокруг стал жить как он, подражать ему, равняться на него, идти за ним.

Его, уже не первой молодости, полюбили и девчонки — в лице Клары. О, Клара!.. Он думал, она — как он, ей нравится всё то, что делает он, и она гордится тем, какой у неё муж. Он верил (внушил себе и верил): Клара отличается от всех прочих девчонок умением ждать, ангельским терпением, умом и той особой, редчайшей у женщин (откуда бы ему так хорошо знать женщин?) интуицией, которую можно бы назвать прогностическим чутьём. Но именно Клара — а он, одурманенный жизнью среди всех, понял это лишь к 2000-му году, — была совершенным повторением тех классических девчонок, что не умеют ждать, не желают знать, каких жертв требует наука, и хотят всё сегодня, а не завтра. И если и выказывают ангельское терпение, то лишь ради выгод его демонстрации.

При Ельцине, когда Таволга возглавлял целый институт в Дмитрове-36, имевший солидный бюджет и секретный статус, Клара называла его «особенным», «великим» и «её учёным». Это помимо «милого», «любимого» и «замечательного». И так было почти семь лет. И было бы и дальше, и он бы не усомнился в любви Клары, — он словно не замечал отлетающих назад лет, — не изменись настроение Президента.

В конце 1999 года, собираясь отказаться от президентства, Борис Николаевич приказал пентаксиновую лабораторию перевести в Сибирь и урезать ей бюджет. Владимир Анатольевич в тот день в Кремле чувствовал себя как школьник. Стоящий перед Клавдией Олеговной. И Клавдия Олеговна будто бы торжествовала… Нет, настоящая Клавдия Олеговна бы не торжествовала. Она бы сочувствовала. Русские люди любят и умеют жалеть. Сегодня жалеем Ординарцева, завтра — Таволгу.

Ельцин одновременно разочаровался в мистике и утратил веру в русских химиков и вирусологов. Ему, думал доктор, хочется летать на футбольные матчи в Европу, а не планировать тотальную войну. К тому же американцы искренне полюбили русских. Большую любовь к русскому находчивому народу подтверждали сказки о русской мафии — так же, как популярность книг Марио Пьюзо и одноимённых голливудских фильмов доказывали великую американскую любовь к итальянцам. Ельцин не верил в пентавирус — и вирус не был ему нужен.

Ему, доктору Таволге, лишь казалось, что люди желают светлого будущего. Оно никому не нужно, кроме него. Люди в России попробовали меньше за один век царизм, военный коммунизм, социализм, развитой социализм и рыночную демократию. И нигде не обнаружили светлого будущего. Значит, его не существует, а есть только тёмное настоящее. И тёмное прошлое. Это он, Владимир Анатольевич Таволга, желал светлого будущего для людей. Для людей, но без участия людей. Как декабристы: для народа, но без народа. Он начал это понимать в 2000-м году. Или позднее? Точно ему не вспомнить. Последние годы он только и жил мыслью о преображении человечества.

В Тюмени под институт отвели старое, сталинских времён, двухэтажное здание в заречной части города, по улице 2-й Луговой, номер 20 «А»: дом из оштукатуренного бруска, с печным отоплением и удобствами во дворе. С четырьмя квартирами и подвалом. Квартиры находились в муниципальной собственности, а последний жилец дома умер прошлой осенью. Владимир Анатольевич, впервые увидев здание «Сибирского института промышленной очистки воздуха» и поднявшись на второй этаж по дощатой, давно не крашенной скрипучей лестнице, прослезился — и поклялся во что бы то ни стало найти чудесную формулу пентаксина.

Вопреки!

Так окончилась его московская карьера. Наука же его только начиналась. Он сказал это Кларе, а та посмотрела на него изумлённо. Словно с ней заговорило привидение. «Ты ещё здесь?» Да, она сказала ему эту вульгарщину. «Собрался ехать — и езжай в свою тундру. Я и девочки… Мы с тобой не поедем. Ты, конечно, вообразил себе Бог знает что. — Она улыбнулась. — Но пора бы уже тебе перестать мешать воображение с реальностью».

Клара развелась с ним, забрала Сашу и Женю. Да что это: забрала!.. Он, доктор наук, должен быть точен не в одной науке, но и в воспоминаниях. Забрала!.. Он никогда не был подкаблучником. Он, Владимир Анатольевич Таволга, человек упорный, не сгибавшийся ни перед кем, парень из провинциального городишки, поступивший в эМГэУ и окончивший его с красным дипломом, кандидат химических наук в 24 года, кандидат биологических наук в 27, и доктор химических наук в 33, забрать бы не позволил. Он помнил, как возражал её отцу, мягким, вкрадчивым голоском советовавшему ему оставить «несостоявшийся научный институт» и «научиться проигрывать». Неужели Володя, человек такой умный, образованный, остепенённый, с двумя детьми, с красавицей женой, имеющей хорошую должность в столице, предпочтёт счастливой семейной жизни в Москве изоляцию в холодной Сибири, за 1800 километров от счастья? И неужели он, такой умный и образованный, сделает это не по приказу, которому нельзя не подчиниться, а по своей воле — напоминающей, простите, Володя, в иных случаях скорее упрямство, чем научное упорство? Владимир Анатольевич не уступил ни его вкрадчивому голосу, ни её вкрадчивому голосу, и сказал: ваш аргумент — сегодня, мой — завтра. И что такое её отец? При чём здесь он? Если Клара, Саша и Женя не хотят ехать за ним, — значит, они его не любят. Он им не нужен. «Давайте без этой вкрадчивости, без интеллигентской шелухи, — сказал он Кларе. — Попробуем начистоту. Есть в нашей семье любовь к папе — или только любовь папы к семье? И какая любовь в нашей семье больше: любовь к квартире и даче, и к Москве, — или любовь к науке?» — «В нашей семье есть только любовь к науке, — бесстрастно ответила ему Клара, глядя в зеркала трюмо. — Наш папа любит только науку и в ней себя. Так, дочки?» — «Так», — сказала Саша, а Женя промолчала. — «Они же маленькие, Клара». — «Разве может быть любовь к семье у того человека, что готов загнать семью в Сибирь и чуть ли не заковать в кандалы? Ты кого в нас видишь, жену и дочерей декабриста? Кто тебя принуждает ехать в Тюмень? Тебе предложили или ехать, или передать проект другому. Мало ли докторов наук, не пропадёт твой проект». — «Ты не учёная, и не понимаешь…» — «Мне не надо быть доктором наук, чтобы понять: счастье семьи под угрозой. И эту угроза — ты. А раз так, мой долг — избавить семью от нависшей угрозы. Сохранить то семейное счастье, вернее, ту его часть, которую я сохранить в состоянии. Да и веришь ли ты в свой проект сам? Как учёный? Ты начал его семь или восемь лет назад — и что? Пора признать поражение. Надо уметь отступать. И проигрывать. Папа прав, и ты скорее упрям, как осёл, нежели упорен как учёный. Ты хочешь во имя фантастического проекта загубить жизнь вполне реальной семьи — и лишить и самого себя и жены, и детей. Если это не упрямство, то это сумасшествие. В нашем кругу никто тебя не понимает, и это лишний раз доказывает твою неправоту». — «Клара, это пустой спор». — «Кто же тут спорит? Ты споришь сам с собой. Тебе не возражают, потому что давно приняли решение. А ты пытаешься его оспорить. Ты пытаешься вместо счастья предложить несчастье. У нас у всех — кроме тебя, потому что для тебя этого понятия почти не существует, — здесь богатая личная жизнь. Друзья. Родственники. Круг общения. Нечего презрительно усмехаться. Большинство людей живёт просто — и в этой простоте, в семейном уюте, в самом обыкновенном мещанстве, в вещах, в квартире, в машине, в польской помаде, французской бижутерии и собрании сочинений Дюма, находить счастье. Если учёные выдумывают, то обычные люди используют то, что имеется под рукой. Нельзя возражать всему миру, — а обычные люди и есть весь мир, — будучи деспотом и стуча скипетром по полу, и заставляя весь мир безоговорочно подчиняться тебе, даже в том случае, когда ты не прав и когда, в общем-то, осознаёшь свою неправоту. Ну, чего ты добьёшься своим упрямством? Признаешь, что ошибался, через 10 или 20 лет? И твоя семья, я и твои девочки, вынуждены будут ждать этого признанья неудачника 20 лет и прозябать где-то в холодной дыре, где шатаются голодные медведи и воют северные ветры? Не ты ли, мой дорогой друг, учил меня дарвинизму, не ты ли цитировал Спенсера, и не ты ли убеждал меня, что задача человека, как биологическая, так и социальная, — приспосабливаться к действительности и что в этом приспосабливании нет ни только ничего зазорного, но есть обыкновенная жизнь с её целью и её смыслом? А теперь ты вдруг начинаешь убеждать меня в обратном: перестань, милая, приспосабливаться и жить наиболее удобно, и поедем в тьмутаракань страдать, мучиться, делать детей несчастными и сами становиться ими. Где же твоя логика учёного? Где твоя логика мужчины? Где её веские аргументы против слабой, критикуемой мужчинами женской логики?» — «Клара, ты совершенно права». — «Раз права, о чём ты говоришь?» — «О том, что я сделаю своё открытие. Последние мои опыты…» — «Снова то да потому, Вова. То да потому. Замкнутый круг. И ты сам себя погоняешь на этом кругу. Ты загонишь себя, вот и всё. Но я не дам тебе загнать меня и девочек. У тебя была шикарная лаборатория, превосходные сотрудники, дорогое оборудование. У тебя было время, годы. Где то, что ты создаёшь, над чем проводишь опыты? Не там ли, где и было все эти годы — в твоём воображении? И всё бы хорошо, пока в правительстве терпели тебя и финансировали тебя, пока за твоей спиной стоял улыбающийся Президент, пока друзья нам завидовали, пока то, что ты делал в институте, соответствовало уровню московской жизни, — но теперь нет ни президентской опеки, ни института, ни оборудования, ни сотрудников, — и ты предлагаешь бросить ещё и Москву. И поселиться — девочки, слушайте внимательно, мы говорим об этом уже две недели, но папа хочет, чтобы мы ещё раз повторили пройденный материал, — в двухэтажной развалине, созревшей, видимо, для сноса: без отопления, без водопровода (то есть, Саша и Женя, у нас не будет ни горячей воды, ни даже холодной, по воду придётся бегать на улицу, до колодца или до колонки, — и так и летом, и зимой, а зимой там, в Сибири, бывает и минус сорок), без канализации (то есть в квартире не будет туалета и ванной, и душевой не будет, туалет будет во дворе, а мыться придётся в бане или в тазике), — и вместо четырёх комнат, — Клара обвела взором их квартиру, — будем довольствоваться одной. Одной, девочки! На нас четверых. А ты, Саша, ещё хотела завести сенбернара. Ньюфаундленда? Такая квартира, в которую нас зовёт папа, впору будет одному твоему сенбернару. Ньюфаундленду».

Он ничего не ответил. Помолчал. Посмотрел на Клару, с вызовом на него глядевшую, на девочек, смотревших не на него, а на диван, на котором они сидели, и теребивших пальцами бархатную бахрому. Подумал, что собирался поговорить о любви, но, кажется, о любви они всё сказали. И наедине, без девочек, Клара сказала ему про любовь то, во что он как естественник должен бы верить. Что любовь есть обыкновенная страсть, отличающаяся от страсти животной тем, что человек любит не ради одного только размножения. Но причина-то любви та же, что у страуса или бегемота. Хочется того же, чего хочет страус или бегемот. «Клара, — сказал он, — но почему же тогда ты? Почему я люблю тебя, а не твою подружку Зину или Зою?» — «Да ведь я была одной из немногих, которую ты встречал чуть не каждый день и к которой обращался за каждой мелочью. И я умела угодить тебе. Микроскоп модели К-994 английского производства? Пожалуйста. Заказать разработку контейнеров на оборонном заводе? Нет вопросов. Большой стол, метр шириною и два длиною, в твой кабинет? Импортный, лучше итальянский, вот из этого каталога?… Дорогой доктор, всё вам будет в лучшем виде. Ты так привык ко мне, что уже не мог без меня обходиться. И я, видя тебя с лучшей стороны (не семейной) и надеясь, что твоё московское положение прочно и что президент, здоровающийся с тобою за руку, продолжит тебе её подавать, ответила тебе согласием. Любовь? А разве нам плохо в постели? Разве я гуляла по тем твоим научным приятелям, что строили мне научно-любовные рожицы? Нет. И в мыслях не было. И ты не гулял, потому что я тебя полностью устраивала. Хотя… я предпочла бы, чтобы ты был более сексуален. Но я смирялась, понимая, что на первом месте у тебя — наука. Точнее, тот газ, что ты пытаешься получить. И до тех пор, пока дела в науке у тебя шли успешно — не в научном, конечно, но в материальном плане, — я прощала тебе многое и готова была поехать за тобой хоть на край света, хоть в Англию, хоть в Штаты, — оказывается, она умела уколоть, — но своим упрямством, своей научной преданностью одной-единственной идее ты уничтожил всё. Будто нельзя было придумать что-то смежное, что-то параллельное твоим исследованиям, что-то такое, что частично походило бы на прежнее, но обещало бы более быстрые результаты, и пусть тобою были бы недовольны, но тебе дали бы тебе год, два или три, и продолжали бы содержать тебя. А потом придумал бы ещё и ещё идеи, генерировал бы одну за другой, институт твой стал бы разрастаться, и уж никто бы не помнил, зачем он был создан и почему финансируется. Это и есть та наука, посредством которой учёные приспосабливаются к действительности. Что ты имеешь возразить на это?… Опасный и нежелательный момент, когда назревает неприятная перемена в жизни, надо чувствовать, и надо его предупреждать, понимаешь, милый? Ты мог бы предупредить его, но ты весь был поглощён своей научной идеей. Да что говорить: ты так ушёл в последний год в свою работу, что пропустил театральный парад Саши, а ведь она заняла первое место. О ней — ей ведь только шесть — писали в «Московском театральном вестнике». Ты читал? И ты рассуждаешь о любви? Скажи мне: зачем тебе дети? Они тебе неинтересны. Тебе скучно то, чем занята Саша, и то, о чём спрашивает меня Женя. Они должны пожертвовать всем своим будущим ради идеи, о которой ничего не знают. И жить в холодной комнате, закутавшись в шали, и пересушивать кожу у печки. И стирать бельё, наверное, у реки. В проруби, да, мой милый?… Не зови нас в концлагерь, доктор!»

На следующий день он уехал. Из багажа взял два чемодана с одеждой, 8-томное собрание Чехова и справочники. Он уехал в Тюмень, и Клара не провожала его (он сам велел не провожать, чтобы не реветь в поезде и чтобы девочки не запомнили его лицо в окне поезда и не мучились бы позднее от воспоминания), а неделей позже переехал и институт: с документацией по исследованиям и со списанным оборудованием. Из научных сотрудников института остался он один; в Тюмени пришлось искать и нанимать вирусолога и всех прочих; с ним покинул Москву, точнее, Подмосковье, только Максим Алексеевич. Всего по штату «Сибирскому институту промышленной очистки воздуха» полагалось шесть человек, включая самого доктора. Это объяснил ему прилетевший из Москвы в Тюмень бизнес-классом миннаучный чиновник, Даниил Кимович, назначенный для урегулирования вопросов финансовой организации института.

Вселившись в квартиру N4 двухэтажного неблагоустроенного дома по 2-й Луговой, Владимир Анатольевич (а преимущественно Максим Алексеевич) следил за перестройкой подвала по плану и по миннаучной жалкой смете, а вечерами перечитывал любимого Чехова. Антона Павловича доктор считал не только выдающимся мастером слова, но и очень точным выразителем той мещанской жизни, что захватила и поглотила Клару, Сашу и Женю.

И ведь как умно и точно возражала ему Клара! Откладывая том Чехова, доктор поражался, как умело она использовала против него его же аргументы: и о приспосабливании, и о… Кстати, тема приспосабливания с первых дней нашла в лице дмитровского завхоза Клары Барышниковой благодарного слушателя. На этой-то теме они, пожалуй, и сошлись. Как не сойтись? Сам Президент выписывает доктору наук ордер на четырёхкомнатную квартиру в Москве. Любила ли она его? Можно ли ответить на этот вопрос, не зная, что такое любовь, и не умея её определить? Что она? Страсть? Животная — или какая-то иная, не та, что… у бегемотов? Инстинкт размножения — или нечто большее, имеющее связь с тем духовным, о котором сочиняют книги идеалисты? Или это особенное чувство, о котором пишут стихи романтики — от чьих стихов любовь не стала определённое и понятнее? Или она — то чувство, что охватывает двоих единомышленников, то есть что-то вроде дружбы, добавочно упрочённой постелью, страстными утехами, — или тех, кто мнит себя единомышленниками, как вот он мнил себя и Клару? Два приспособленца, один из которых вдруг понял, что куда более идеалист, чем реалист и материалист, а второй так и остался приспособленцем. И кто, в таком случае, кого обманывал? Да никто. И Клара права. И девочки правы. Им будет лучше в Москве. Тысячи и тысячи супругов разводятся из-за того, что по-разному приспосабливаются к жизни — и к своей любимой половинке как к существенной части этой жизни.

В этом, стало быть, соль семейного вопроса, по крайней мере, его, Таволги, вопроса, — а не в любви, искать корни которой было слишком утомительно — почти так же, как искать секрет таланта, о котором врач и атеист Чехов сказал: «А талант — и всё тут».

Новый институт постепенно захватил Владимира Анатольевича. Нет рядом с ним Клары, нет Саши и Жени, но есть наука. Есть мечта о светлом будущем. Кое-чего ведь на пути к мечте он добился. Доктор понял: он тем больше верит в свой успех, чем хуже условия, в которых он успеха будет добиваться. Упрямство? Ослиное? Пусть так, пусть упрямство, и пусть идеализм, пусть особенная, фантастическая цель в жизни, цель, несоизмеримая с обывательскими стремлениями к московской жилплощади, лакированной мебели, шведским машинам и дачам с каминами, и пусть он умрёт, так и не достигнув этой цели, — он всё же будет заниматься своей работой до тех пор, пока силы его не кончатся или пока Миннауки не упрячет его в тюрьму за растрату казённых средств и одурачивание Президента. За возведение научной пирамиды.

Позже, когда он уже жил с Любой, он усвоил несколько семейных пунктов, в том числе разъяснённых ему и Любой: во-первых, для женщины естественно дорожить жизнью детей и заботиться об их будущем, мужчины этого часто не понимают, мужчины понимают многое, но не это, общественная эволюция увела от них это понимание, оставив его женщине, матери, — а квартира в Москве и есть будущее девочек; во-вторых, инстинкт самосохранения у большинства людей сильнее призрачной любви, а у заместителя директора по АХО этот инстинкт должен быть гипертрофирован; в-третьих, Владимир и сам сделал карьеру в Москве, а не в Тюмени — почему же он считает, что девочки и жена должны непременно веровать в Тюмень — столицу деревень?

Он согласился с Любой. Он сказал ей лишь одно. В оправдание. Кто бы мог думать, что так повернётся с Москвой! Все мы привыкаем к своему положению, сказал он. И начинаем верить, что это положение сохранится до конца нашей жизни, по меньшей мере, до пенсии, когда мы отдохнём от трудов праведных за ловлей рыбы или пропалывая грядки с редиской, репой и луком и покряхтывая от поясничного остеохондроза.

Да, ответила Люба. Кто бы мог подумать. Будь ты завхозом, ответственным за вещи и деньги, ты бы научился предчувствовать грозу. Но ты учёный — ты ставил опыты. Интуиция твоя направлена на иное. Ты работал, думая, что конец работы там, где реализуется идея работы, а не там, где тебя остановят. Но тебя остановили. И тебе сказали: э, да ты, батенька, настоящий учёный, и поэтому обойдёшься без жены, детей, московской прописки и президентского покровительства.

И ты и обходишься, закончила Люба.

Мне лучше плыть против течения, ответил он ей.

В сущности, думал Владимир Анатольевич, все они — и Клара, и Саша с Женей, и чиновники из Миннауки, и Президент, и те сотрудники, что в последние месяцы, когда всем стало ясно, что проект вот-вот закроют и их переведут в другие институты, и даже и те сотрудники (исключая Любу), которых он нанял здесь, в Тюмени, — все они своим маловерием лишь возбуждали его упрямство. Вопреки! «Не верите в то, что я создам пентаксин? Не верите, будто газовая оболочка возможна? Не верите, что вне московского комфорта вообще можно что-то открыть или разработать? Не верите, наконец, что вирус абсорбируется на клетке человека? Ах, вы не верите?… Ну, так я сделаю так, что пентавирус будет жить долго и что действующая версия пентаксина будет разработана здесь, в столице деревень, в этом ветхом домишке, — вопреки всем вам, сомневающимся и нетерпеливым, и наперекор всем тем, кто предпочитает плыть по течению, переквалифицируясь сообразно с обстоятельствами из учёных в завхозов!»

И утром, вечером, ночью доктор словно бы молился словами отца: «Тебе будет казаться, что ты несчастен. Что твоя дорога слишком трудна и горька. Что у тебя ничего не получается. Что весь мир вокруг словно сговорился против тебя. Знаешь, что это значит? Это значит: ты на правильном пути».

— Холодно, — сказал Владимир Анатольевич. — Надо пройтись.

Он застегнул пуговицу, сунул руки в карманы и пошёл к широкой центральной аллее, где сидела ночная публика. Где горели матовые шары фонарей. И откуда неслись пьяненькие голоса. Ему хотелось, чтобы его видели. Неизвестный вирусный король прогуливается поздним вечером по Цветному бульвару…

Поначалу, ложась спать в квартире номер четыре, Владимир Анатольевич долго не мог заснуть. Всё представлял Клару и дочерей. Чаще Клару. Что скажет она и что скажут девочки, когда он позвонит им и скажет: я сделал это? Сделал! Проект секретен, но он нарушит секретность, ему будет плевать на всё, и он скажет Кларе: я сделал это. Но… столько лет, ответит она. Пустяки, скажет он. Я сделал, и меня снова переводят в Москву, и дают квартиру, и гараж, и «Вольво», и шофёра, и огромный институт в Дмитрове-36, и молодую заместительницу по АХО. Молодую, с ногами от шеи, блондинку… кажется, «Мисс Оборонная Промышленность». Но я хочу прежнюю мою заместительницу… И Клара ответит согласием — ведь теперь её и его идеалы опять совпадают, теперь они оба опять говорят на одну тему: Москвы, денег и испанской сантехники. Но потом, усмехнувшись, он скажет ей: я не хочу прошлого, Клара, я хочу настоящего, а настоящее моё не с тобой. Тебе я предпочту длинноногую мисс с дипломированной грудью… Владимир Анатольевич, с томиком Чехова на груди, открытым на «Ариадне», просыпался. Была ночь, но он спускался в подвал, в свой кабинет или в лабораторию, — и продолжал упрямо — да, да, да, упрямо, — делать то, что делал многие годы и что не давало результатов.

И вот сегодня утром — а по предварительному анализу и раньше, но лишь сегодня утром Максим Алексеевич привёз два подходящих трупа, — у него всё получилось.

У него всё получилось, но ему уже давно не хотелось сообщать что-то Кларе. К чему эта демонстрация победы, если весь мир завтра переменится, и гордость его, доктора Таволги, улетучится так же легко, как пентаксин из контейнера? И Люба. Её страшный диагноз. Что рядом с этим Клара? Клара больше не интересовала его. Доказывать ей? Зачем? Он докажет всему миру.

Гордость хороша для яростной научной работы. Она не нужна для того, чтобы выпячиваться перед Кларой или подставлять грудь под цепляемые улыбчивым чинушей ордена. Его гордость будет удовлетворена скорее тем, как он применит полученный газ, чем какими-то там орденами и завистью Клары — умевшей очень быстро сравнить то, что имеет, с тем, что могла бы иметь. Да Клара ведь и стара уже, — она всего на пять лет его моложе.

Применение газа воздаст ему сторицей за все труды, за всё терпение, за долгие годы сибирской «ссылки» в домишке под снос, — и за то, что его упорство некоторые поверхностно мыслящие господа именовали «ослиным». Никакие самые лучшие квартиры в Москве и самые жирные банковские счета — да ведь их и не будет, отлично понимал Таволга, в России это редкость, итог редчайшего везенья, а скорее, плод личных или родственных связей, к занятию наукой уже не относящихся, — не вознаградят его и не восполнят ему жизни, отданной единственной работе.

Вознаградить его и восполнить его жизнь могло только его открытие. И то, как он сумеет им распорядиться.

 

Глава восьмая

27 октября, воскресенье, около одиннадцати часов вечера. Ведущая новостей телеканала «Тюмень ТВ» Регина Снежная

Какая там заказана главная новость?

Регина взяла плейлист на понедельник.

Рыбалка. Губернатор, мэр, лёд, мормышки. Льда, правда, ещё нет, Тура и Пышма не замёрзли, а озёра под таким тонким ледком, что толстяк губернатор под лёд пошёл бы быстрее, чем крестоносцы на Онежском озере. Или на Чудском?

О рыбалке мэра и губернатора кадры на студии уже есть. Январские. Монтажёр подмонтирует. Крупным планом даст руки, мормышки, рыбу. Уберёт заснеженные сосны, сугробы по берегу. Тулупы с мэра и губернатора не снимешь — зато можно упомянуть сильный ветер. Который мужественным сибирским рыбакам — не помеха. Фантазия вмешивается в реальность.

К тому же мэр и губернатор совсем не на рыбалке.

Регина любила свою работу. Чертовски интересно было создавать несуществующие сюжеты по заданному в студии плану. Чем труднее план, тем было интереснее. Часто конструкция сюжета был непредсказуема. Искривленье событийного ряда могло так же удивить журналиста, как Анна Каренина — Льва Толстого. И вот эти-то искривленья, неожиданные повороты и телевизионные сальто-мортале и были высшим пилотажем для тех журналистов-асов, которые, по мнению Сан Саныча, умели соединить несоединимое.

Раньше считалось, объяснял ей Сан Саныч, что аудитория предпочитает новостям фильмы. За последние десять лет положение переменилось до противоположного: при параллельном показе новостей и фильмов на одинаково популярных телеканалах 77 % зрителей выбирают новости. И рекламодатели покупают время в новостях куда охотнее, чем в фильмах. К тому же фильмы стоят денег: надо покупать дорогие лицензии на прокат. Скоро новости вообще вытеснят кино, говорил Сан Саныч. Художественные новости.

Регина знала, почему любила свою работу: она нашла в ней себя. Каждый день она реализовывала себя. Реализовывала за деньги. Другие люди мучаются от своей ненужности и от бедности, а ей платят за то, что она нужна, за то, что она умеет делать лучше всего, — и делает.

Мама ещё в детстве ей говорила: ты, моя Регинка, девочка с воображением. Ты будешь сочинять что-нибудь. Я уверена. Сказки? — интересовалась Регина. Сказки, отвечала мама.

Вот она и сочиняет сказки. Художественный реализм, как выражается Сан Саныч. За денежки. Применяет те способности, которые поощряла в ней мама. Складывает сюжеты, как паззлы. Дырка в сюжете? Нет замёрзли реки и озёра, а нужно показать зимнюю рыбалку? Реки и озёра вмиг замёрзнут, покроются толстым слоем льда. Нужно сделать так, чтобы в новости попала реклама — как часть сюжета? Нет проблем! Напишем новости под рекламу.

Возможно всё. Чудо? Фантастика? Нет, обыкновенная журналистика.

А что тут плохого?… Если это плохое, так плоха и «Анна Каренина». И «Война и мир». И надо выдернуть Толстого из школьной программы. Всё ведь у Льва Николаевича из пальца высосано. Старый Толстой как-то нехорошо называл свои романы: не то пустячками, не то поделками.

Раньше, в молодости, в первые месяцы на «Тюмень ТВ», Регина боялась. Она ощущала какие-то рамки. Что-то сдерживающее. Сковывающее. Направляющее. Были же правила. Происходящее определяет новости, а не новости — происходящее. Случилось что-то — и вот оператор снимает, а она рассказывает и комментирует. Разве возможен иной порядок? События, как и материя, первичны, а новости телеканала — вторичны. И уж разумеется, новости складываются из того, что произошло, а не из того, что удобно для телеканала.

Так её учили на журфаке. И так она и сама считала. Тут всё ясно. Журналист освещает события.

Нет, сказал ей Сан Саныч, это ересь. Истинно, истинно говорю вам, сказал он ей: не журналист освещает события, а события освещают журналиста. Правильно поданные и правильно сделанные события. Освещают карьеру журналиста. И не только освещают, но и освящают. Журналист, стоящий на правильном пути, вхож в святая святых: ему жмёт руку и мэр, и губернатор, с ним здороваются и пьют коньяк депутаты и крупные предприниматели. Его ценит генеральный директор — Александр Александрович Воротыннюк. Он умеет построить репортажи и включить в них рекламу так, что рекламодатели улетают на седьмое небо от счастья. Этот умный, талантливый журналист зарабатывает столько денег, что может покупать квартиры, машины и устраивать семье отдых на Канарских островах. Неужели не заманчиво, говорил Сан Саныч. И неужели у вас, Регина, нет фантазии? Зачем вы сдерживаете себя? У нас что, отменили свободу слова? В советское время был такой слоган: твори, выдумывай, пробуй! Так вот, он не устарел и сегодня. Творите, выдумывайте пробуйте. И Регина вспоминала то, что говорила ей когда-то мама. О фантазии. Буйной фантазии. Но чему же её учили в университете? Почему там ей было скучно? Какие её способности развивали на журфаке? Или там занимались приготовлением серых неудачников, похожих на тех закоренелых неудачников, засевших в альма матер, что тихо вымогают взятки и заполняют за мзду зачётки? Правильно говорят: в России высшее образование — формально. На практике оно непригодно. Будем использовать ум, талант — и фантазию. Умна ли она? Она не знала. Талантлива? Что такое талант, никто внятно объяснить ей не смог. Есть ли у неё фантазия? А вот фантазия у неё есть. Так какого лешего?

И Регина развернулась — во всю мощь своего воображения. Рамки? Цепи? Ограничивающие? Сковывающие? К чёрту! Сан Саныч велит делать то-то и то-то — и в том-то и том-то даёт ей свободу слова — и свободу заработка, — и она будет дурой набитой, если не использует то, что у неё есть от природы. То, что в ней пытались заглушить в университете.

Соединить рекламу питьевой воды с сюжетом о преуспевающей строительной компании — с тем самым, где надо брать у гендиректора интервью? Что ж, пусть директор выпьет стакан воды во время интервью. Не хочет? Ерунда, уговорим. Не поддаётся на уговоры? Заплатим. И поставим бутылку нужной воды ему на стол. Как необходимый для успешной коммерческой деятельности аксессуар. И бокал поставим. С логотипом этой же водомарки. Пусть бокал стоит возле его гендиректорских пальцев с золотыми перстнями, пусть вода служит символом успеха… Теперь все — актёры. И многим приятно себя чувствовать актёром. Участвовать в массовом розыгрыше. И зарабатывать тоже приятно. Думаете, гендиректор откажется от сотни долларов? Он же буржуа, он из-за этой сотни задавиться готов. «Знаешь, как делаются новости?» — многозначительно говорил Регине Сан Саныч, и подмигивал. О, она узнала. Они и вправду делались.

Она ничего не помнила из университетской учёбы, но многое взяла из собственного детства — из той поры, когда никто, ни университет, ни школа, не мешал ей сочинять. И она поражалась тому, до какого совершенства довела своё журналистское мастерство. В её голове точно завелись полочки, с которых она мгновенно брала всё, что требовалось для развития запланированного сюжета. «Хорошая память», — говорил Сан Саныч. Скорее, порядок в памяти. Знаешь, куда положить и откуда взять. Лучше всякого компьютера.

С годами она стала делать репортажи в считанные минуты. Её скоростным рекордом — не место ли ему у Гиннеса? — было написание репортажного текста в две минуты. В сто двадцать секунд. Текста репортажа, длившегося по ТэВэ тоже две минуты.

Куда уж там Льву Толстому, писавшему «Войну и мир» семь лет!.. Телеоператор Коля сказал ей, что прочитал «Войну и мир» за неделю. Семь лет — и семь дней!.. А у неё — две минуты — и две минуты. Равенство зрителя и автора.

Чем меньше времени на сюжеты давал ей Сан Саныч, тем азартнее она бралась за эти сюжеты. Ещё меньше времени? Вот ты узнаешь, шеф, на что способна Регина Снежная!

Выезжая с Колей на съёмки, она уже прокручивала завязку сюжета, намечала кульминацию. Смотрела пиар-лист, находила опорные точки для рекламы. Потом представляла развязку — с непременным выходом на основной рекламный блок. Когда она прибывала на место, репортаж уже был готов. Могли быть, конечно, и творческие отступления, отклонения, — но самый стержень сюжетной композиции Регина никогда не меняла: не события определяли сюжет, а ею разработанный сюжет диктовал и порядок, и тон событий, и характеристики персонажей.

«Персонажи» начинали говорить с ней, но она останавливала их: «Господа, вопросы здесь задаю я. Лимит времени, господа». Если господа не хотели останавливаться, и говорили то, что сюжет разрушало, Регина помечала отснятые участки для «ножниц».

Она быстро усвоила то, что одобрял Сан Саныч, что вписывалось в политику государственной телекомпании «Тюмень ТВ», — и уяснила, что свобода слова в России есть, только некоторые товарищи её ищут не там, где нужно. Мало того, эта свобода хорошо оплачивается! Она смеялась: Конституция — документ не менее туманный и иносказательный, чем Евангелие. Гарантируется свобода слова? А какого слова? Вот в том-то и штука. Не будь Конституция документом приблизительным, требующим толкования, она бы установила: фантастического слова. Или установила бы прямо свободу фантазии. Свободу воображения. И не потребовались бы исключения из свободы — такие, как экстремизм и неуважение к власти. Воображение законодательно не ограничишь.

Потому-то в России самая читаемая, самая популярная литература — фантастическая. Фантасты давно всё поняли. И журналисты. Поняли и свободно работают.

И она поняла — и работает. И Сан Саныч в те минуты, когда его посещают приступы хорошего настроения, называет её «золотко». «Ты бы ещё на работу, золотко, не опаздывала, так я б тебя в депутатки выдвинул». Ей плевать на его похвалы, но на премии не плевать. И не плевать и на то, что в начале карьеры она делала заштатные репортажики, а теперь она и новости ведёт вечерние, и делает самостоятельные сюжеты, которые Сан Саныч никому, кроме неё, доверить не хочет. Ну разве что она приболела или ей некогда. И деньги, деньги. Трёхкомнатная квартира себе, двухкомнатная квартира маме. И бабушке помогала, пока та была жива. Мебель итальянская, испанская, французская. Всё, что душа пожелает.

Но главный её интерес был не деньги, а работа. Тот полёт фантазии, который первой в ней разглядела мама. Полёт в такие выси, что самой страшно становилось… К примеру, тот пиар-лист из одиннадцати пунктов для пятиминутного сюжета в плейлисте. Шеф сказал ей: невозможно. Никто не сделает. Даю тебе, золотко моё, просто ради эксперимента. Справишься — выпишу тебе такую премию, какую тут никто ещё не получал. Даже я. Откуда столько пунктов? — удивилась Регина. Больше одного на минуту вещания ведь не берём. В отделе рекламы перестарались, ответил Сан Саныч. Там новенькая, вот и набрали заказов. А что за сюжет? О рыбокомбинате «Северрыба», сказал Сан Саныч. А кто платит за сюжет? Рыбокомбинат. То есть, сказал Сан Саныч, сплошные сложности. Регина прочла пиар-лист: мороженое, екатеринбургские электрогитары, мебель (столы и стулья от мебельной компании «Юникор»), пышный пшеничный хлеб, обрезная доска, тюменский рок-клуб «Полосатая собака», газета бесплатных объявлений «Молния», компьютерные мыши «Ono-12», холодильники «Иней-44», лимонад и туфли «Mako». Регина взяла Колю с камерой, поехала к директору рыбокомбината, убедилась, что на комбинате есть актовый зал со сценой, вернулась в студию и набросала на ноутбуке текст сюжета. Директору рыбокомбината на согласование текст не отправила. А пошла прямо к главбуху. Стали считать. Выгодно. Ново, но выгодно. И она отправилась к Сан Санычу. С текстом сюжета. Директор рыбокомбината сидит на стуле и за столом фирмы «Юникор», на столе компьютер, и мышь «Ono-12» крупным планом, и то, как замечательно бегает курсор, тоже крупным планом, и бегает он по столбцам газеты бесплатных объявлений, а среди текстов газеты — объявление городского рок-клуба «Полосатая собака» о курсах электрогитаристов, а потом она, Регина, и он, директор, идут по цехам комбината, и он показывает ей цеха, и они берут из холодильника «Иней-44» мороженое, и директор говорит, что любит мороженое с хлебом, это очень вкусно, и тут же, из хлебницы на холодильнике, берёт пышный хлеб, приговаривая, вот, в пекарне «Дуняша» испекли новый пышный хлеб, и даёт и Регине, а потом им подносят лимонад, и они запивают мороженое и хлеб лимонадом, а за спиной директора висит екатеринбургская электрогитара, и он и Регина входят в актовый зал, где двое рабочих будто бы достраивают новую сцену из обрезной доски такой-то фирмы, и директор, восходя на сцену (показываются туфли «Mako») рассказывает, что решил организовать ансамбль: в школе и институте всегда хотелось, да времени не было, а теперь, благодаря отличной организации бизнеса на его комбинате — все поставки вовремя, все покупатели довольны, все работники премированы и награждены грамотами, — он, его зам по финансам, начальник цеха холодного копчения, мастер заморозки и бухгалтерша собрали наконец команду. И время нашлось, и инструменты закупили, и курсы гитаристов он успешно закончил. Скоро будет первый концерт. Репортаж с которого мы непременно покажем! (Финал сюжета).

«Хм, хм, — сказал Сан Саныч. — Да и сюжет оживится. Будет не производственно-коммерческим, а человеческим. Мы и дальше пойдём… этим новым путём».

И он выписал ей премию, а директору рыбокомбината вернул денежки наличными. «И он пошёл на это?» — Только в этом сомневалась Регина. — «Пошёл, — ответил Сан Саныч. — Он не хозяин, он наёмник. А хозяева сейчас в Таиланде».

А вы говорите: университет. Регина смеялась. Вот если бы в университете начали изучать её сюжеты — как образцы подачи рекламного материала в тележурналистике, она бы не смеялась. Теперь она считала: это хорошо, что на журфаке не учат, а мучат журналистов. Конкурентов будет у неё поменьше. Или вовсе не будет. Кто знает, что мастерство писателя и журналиста идёт от фантазии, а не от свободы… то есть, она хотела подумать: факультета журналистики? Кто знает, тот молчит.

Так, с её подачи, у «Тюмени ТВ» начался новый телебизнес. Сан Саныч усовершенствовал его. Студия стала сотрудничать и с наёмными директорами, и с хозяевами. Шеф и агентов дополнительных нанял на работу. Чтобы ездили по городу, предлагали директорам удешевлённые рекламные сюжеты об их компаниях. Особенные сюжеты, с рекламой в рекламе. Потому и дешевле. Выгодно! Директора соглашались, и денежки рекой текли. И хозяева холдинговой компании «Месяц» сидели в кафе «Бельвиль» и ели круассаны и бриоши, а гендиректор торговой сети «Камелия» Павел Леонидович Бессмертных потел в финской сауне «Клубника».

Ну, и власть. Государственный статус телекомпании нужно было отрабатывать. «Все власти от Бога», — любил повторять он. Кажется, из апостола Павла.

Мэр и губернатор тоже не гнушались сняться в качестве закамуфлированных рекламных персонажей. За пиар в новостях с мэром и губернатором бухгалтерия брала с рекламодателей двойную расценку. То, что называется имиджем власти, тоже требовало то поддержки, то переделки. В зависимости от меняющихся вкусов публики и политической моды, дух которой Регина обязана была чуять как немецкая овчарка. Сегодня мэр подаётся как книгочей и философ, а завтра — как курильщик трубки и заядлый рыболов. До кризиса 2012 года губернатор увлекался конным спортом, а нынче на даче помидоры и капусту выращивает. И парнички строит из старых оконных рам.

Рыбалка. Где-то у неё сохранился тот текст. Повторять полностью его она не станет. Это было бы скучно. И не хватало ещё, чтобы зрители обвинили её в плагиате у самой себя. Нет, пусть кадры использованные, январские, — за кадры она не отвечает, — а текст будет новый. Твори, выдумывай, пробуй.

Образы простых людей из народа. Сейчас это так же модно, как и в январе. Кроличьи шапки, овчинные тулупы, валенки в галошах. Мормышки. Да, отечественные сигареты. Не дешёвые, но и не самые дорогие. Оба, и губернатор, и мэр, на льду курят, но не видно, какие сигареты курят. Вот и хорошо. Положим им на рюкзак пачку «Петра Первого». «Лёгких». Лёгких — потому что мэр и губернатор заботятся о здоровье. А ещё потому, что лёгкие стали хуже покупать после повышения на них цен. Потому-то и пришёл на них пиар-заказ.

Вот пиар-карта. Сигареты, водка и тушёнка. Джентльменский набор, усмехнулась Регина. И как нарочно под старые кадры.

Водка «Голубой источник N20». Мэр и губернатор пьют из стопок, наливают из бутылки. Наливают «Кристалловскую», но её ретушёр заменит. Ещё недавно реклама водки и коньяка была запрещена. Столько было муки с разными сюжетами, сколько было нудного, нетворческого камуфляжа!.. А сейчас жить стало веселее.

На закуску у рыбаков тушёнка «Овсянниковская». Они её и едят. Чисто сработано. Тушёночники из Овсянниково — постоянные клиенты «Тюмени ТВ».

Заголовок для репортажа. Старое не годится: во-первых, оно использовано, во-вторых, оно неудачное: «Губернатор и мэр на рыбной ловле». Пресное, официальное. Нужно что-то народное. Есть: «Без труда не вынешь и рыбку из пруда». «Не вынешь» или «не выловишь»?… В словаре пословиц и поговорок — «не вынешь».

Она стала набирать. «Ясным октябрьским… (удалила «октябрьским») утром Сергей Сергеевич Белоколокольцев и Пафнутий Аркадьевич Египетский… (да, да, отлично, простые такие мужички из народа, — и в то же время с уважением, по имени-отчеству) решили порыбачить…»

Она засекла время. Ради спортивного интереса.

Уложусь или не уложусь в полчаса?

Уложилась в сорок минут.

— Что ты хочешь, Регинка? Устала. Вчерашняя гулянка плюс… Ого. Уже двадцать восьмое октября настало. Понедельник.

Она вложила файл с репортажем в письмо и отправила по e-mail. Выключила компьютер. Встала из-за стола.

— Не опоздать бы на работу, — сказала Регина.

И пошла спать.

 

Глава девятая

27 октября, воскресенье, около одиннадцати часов вечера. Владимир Анатольевич Таволга

На центральной аллее он вдруг ощутил себя чужим. Ему нечего было тут делать.

А ведь нет. Как это — нечего? Так вот зачем он сюда пришёл! Ему нужно было убедиться, что мир вокруг него — именно тот. Прежний. Что за годы мир не изменился. Стоило ли сомневаться, право!

Кто-то разбил бутылку. Слева от Владимира Анатольевича захохотали и обдали его табачным дымом. Нарочно, кажется, на него дунули. «Ходит туда-сюда, ненормальный профессор… Эй, ты что тут ходишь, чёрт бородатый? Зачёт примешь у меня, препод?» И опять захохотали. И трудно было понять, чего было больше в их смехе: радости или злости.

Алкоголиконикотинцы. Папиросочники, — вспомнил Владимир Анатольевич из гневного Толстого — не хотевшего гневаться, злиться, но гневавшегося. Ни одного лица в Москве, не испорченного водкой, табаком, не изъеденного сифилисом. Так писал Толстой — после того как переменился.

На скамейке — по бокам её горели два матовых фонаря — сидели пьяные мальчишки и девчонки лет семнадцати, ногами в сапожках перекатывали звеневшие пивные бутылки. Нездорово разрумянившиеся лица, сигаретки в губах, хохотки и жаргончик — и закономерный, ожидаемый вопрос в его сторону: «Чего пялишься, старый козёл? Молоденьких сучек захотел, извращенец, дикобраз отстойный?» Отвернувшись от хохочущей скамейки, Владимир Анатольевич сказал себе, продолжая мысль Льва Николаевича, что он очень редко видел в жизни вменяемые человеческие лица. Лица, которые он видел, были испорчены не одним «забористым» пивом, водкой, курением, венерическими болезнями или наркотиками, но и постоянной привычкой не думать, хроническим недуманием: жизнью такой, будто люди стремились не жить, а от жизни своей назойливой отвлечься. И это отвлечение от жизни с годами делалось у них целью жизни, вытесняло подлинный её смысл: наблюдать, открывать и исследовать.

«Дикобраз отстойный» — это оригинально, хоть и противоречит здравому смыслу, нелепо, — подумал Таволга. — Постмодернистская лексика: говори что хочешь; чем нелепее, тем лучше, значение слов не столь важно, как реакция на слова. Слова утрачивают смысл прямо на глазах».

«Перемен! Мы хотим перемен! — донеслась до Владимира Васильевича старая эстрадная песенка. — Перемен! Требуют наши сердца!»

Много перемен произошло с той поры, когда впервые прозвучала эта песенка.

Он опустил воротник. Указательным пальцем поднял очки на переносице.

«Будут вам перемены!.. Смирится Люба, или останется при своём щепетильном мнении, — результат будет один. «Перемен! Требуют наши сердца!..» Перемены грядут. На самом-то деле никаких перемен вы не желаете, а наоборот, всю жизнь проболтались бы вот на скамейках, засунув пальцы в трусы к девчонкам!.. Не знаю, стоит ли говорить сегодня Любе. Надо утром, с рукой на дозаторе, — так, чтоб у неё не было возможности отказаться. Нет, это не разговор, это демонстрация диктатуры… Так как это устроить? Встать пораньше, сделать всё самому — и подняться к ней, поцеловать её в лоб и объявить: я сделал это, прости, Люба, я не мог не сделать это?… Не знаю. Не хочу, чтобы в последние минуты Люба плохо смотрела на меня. С той самою злостью, с которой я гляжу на куражащихся пьяных молодцов. Но у меня есть ещё время подумать. К счастью, думать я умею».

Таволга не злился больше. И не хотел злиться. Неужели существуют натуры, хотящие злиться и ненавидеть? Он, Володя, Владимир Анатольевич, хотел любить весь мир — и хотел, чтобы мир отвечал ему взаимной любовью. Завтра он сделает любовное предложение миру. Предложение, от которого мир не сможет отказаться.

Доктор ускорил шаг. К чёрту этот пьяный бульвар! Хватит шататься среди молодых дураков и пьяниц. Он достаточно проветрился. Ему хотелось посмотреть на них и почувствовать, но… Он посмотрел, но не почувствовал. За короткий вечер он всё равно не ощутит того, что желал бы ощутить: совершения своего открытия. Научного праздника. Своей победы. Нет, он не чувствовал, что живёт накануне перемены мира. Не ощущал, что это он, Владимир Анатольевич Таволга, доктор химических наук, один из многих безвестных русских докторов наук, явится причиной перемены мира. Он хотел бы это чувствовать — и не чувствовал. Для этого нужно время. А времени-то у него и нет.

Наверное, чтобы почувствовать, нужны поздравления, деньги, ценные подарки, научные конференции, публикации в толстых академических изданиях, наконец, шум прессы, суета фотографов — с нервными прицеливающимися лицами, просящими его встать чуть левее и чуть выше, и чуть улыбнуться… Но всё это не для него.

Пожалуй, он очень устал. Может быть, он почувствует что-нибудь ночью. Ночь располагает к тому, чтобы мечтать. Он станет представлять, как это будет. Какой будет новая жизнь. Люба… Ну, ладно. У него получилось сегодня, но он будто бы не верит в это. Не удивительно: после стольких лет… Он словно бы заразился неверием — от всех, кто в него не верил. И так ли уж нужен ему этот праздник? Войдём в фантастическое будущее буднично, как в обыкновенный понедельник…

На улице Ленина доктор сел в такси. Для обратной прогулки пешком до института было поздновато. «Не хватало накануне перемены мира схлопотать по физиономии».

Таксист ему попался вежливый, спросил разрешенья покурить в машине. Таволга сказал в ответ: «Прошу вас, не надо», а потом, уже у института, чувствуя себя неловко после высказанного запрета, дал водителю непомерные чаевые. Тот, должно быть, удивился, подумал, что бородатый профессор слегка (а то и не слегка) пьян, протянул пару купюр обратно, но Таволга, неожиданно для себя, засмеялся и сказал:

— Приезжайте к этому дому завтра утром или днём. Вы навсегда бросите курить.

— Не понимаю, — сказал таксист, убирая деньги.

— Не только сигареты, но и деньги вам никогда не понадобятся.

— А, это из «Мастера и Маргариты»! — радостно сказал шофёр. — Надеюсь, ваши деньги в фантики не превратятся.

— А вы начитанный человек, — сказал, выходя из машины, Таволга. Ему вдруг стало страшно за судьбу своего эксперимента. За грядущую перемену. «Я много болтаю. Я чувствую себя виноватым: не разрешил таксисту курить. Я слабак, в сущности. Только в науке я чувствую себя уверенным и сильным. Ну что ж! Я ведь учёный».

— Нет, я кино смотрел, — ответил таксист.

Таволга ничего не сказал и закрыл дверь «Волги». Подождал, когда «Волга» уедет, и спустился до калитки института. Затем поднялся на второй этаж.

«Сказать Любе сейчас или завтра утром? — подумал он, стоя у своей двери и вглядываясь в номерок, в примятую молотком алюминиевую четвёрку. — Но почему — утром? Почему я решил сделать это утром? Я не могу сейчас… Я не верю. У меня есть ещё один труп. Но это глупо! Нет, отнюдь не глупо. Семь раз отмерь… Люба сразу скажет: ладно, с мёртвой девчонкой у тебя получилось, а что же второй труп? Насмотрелся на девчонку — и решил, что дело в шляпе? Всего один опыт, Владимир! Семь раз отмерь!.. Не потому ли он и сам сомневается? Не ощущает того праздника, который ему надо бы ощущать? Может, конечно, и потому, что много, много лет он шёл к этому дню. И уже не осталось у него радости на праздник. Вообще радости не осталось. Нет, он должен провести ещё один опыт. Труп у него есть, спасибо Максиму Алексеевичу. В разговоре с Любой у него нет права на осечку. Услышать от неё что-нибудь нелогичное, женско-трагическое: иди, мол, один, без меня, — значит… значит почувствовать себя негодяем. Но ладно бы негодяем, — а то едва ли не повторяется история с Кларой. Не в том смысле, но… Одиноким негодяем!… Нет, нет, никакой осечки! А всё эта чёртова мораль, которую по-своему понимают женщины и исполнения которой нигде, в том числе и среди её проповедников, не сыщешь, но в которую они упрямо веруют, как в несуществующего Бога! Всё это просто оглядка на тех хороших людей, перед которыми испытывается неловкость!.. Но нет никаких хороших или плохих людей, а есть только люди, приспосабливающиеся к окружающей среде и общественному бытию! Вот как Клара. Или как я. И не имеет значения, как приспосабливаются. Хорошие, плохие… Если и будут на планете люди лучше существующих, то они, эти люди, явятся завтра. И мы с Любой будем среди них пионерами».

Владимир Анатольевич, стараясь не скрипеть ступеньками (знал, куда наступать), стал спускаться на первый этаж. У Максима Алексеевича в квартире пел магнитофон. Розенбаум. Магнитофону фальшиво, то с отставанием, то с опережением, подпевали. Голоса были очень пьяные, из-за двери тянуло табачным дымом. «Завтра они бросят курить. Утром они перестанут понимать, что такое сигарета. И водка, и «Балтика» N13, и «Рябина на коньяке». Пить, чтобы забыться?… Я дам им универсальное средство забыть их дурную жизнь. С пожизненной гарантией. С вечной».

Доктор провёл пальцами по дерматину на двери. Задвинул выступивший гвоздик.

А ведь они пьют и потому, что научные задачи, которыми они тут занимаются, не вдохновляют их. И больше того: они не верят в тот, что делает он, Владимир Анатольевич Таволга. Причин тому две. Они живут бедно (как и он). И доктор слишком долго делает то, что должен был бы сделать давно или давно от этого отказаться. Таволга читает эту мысль в их равнодушных, буднично-безразличных взглядах. Они думают примерно так же, как думала когда-то Клара. Сделай он то, ради чего трудится без выходных и проходных, как выражается Никита, — они бы, может, получили крупные премии. Или нормальное жильё. Так они думают (он знает). В Миннауки, а, скорее, в Минобороны, им, конечно, подбросили бы что-нибудь. Оформили бы президентские гранты задним числом. Они же не о яхтах и личных самолётах мечтают. Им, жителям города, подошли бы — так же, как и ему, — батареи водяного отопления, ванная комната, туалет с унитазом. С трубой, ведущей в канализацию. Им подошёл бы и гараж у дома, а в том гараже — малолитражка, какая-нибудь экономичная машинка «Дэу Матиз», в которой удобно вертеться по городу, и за город по асфальтику тоже выехать можно. Они готовы довольствоваться малым; жилплощадь Билла Гейтса зависти у них не вызывает. Бытие определяет сознание. Наука, так же, как искусство, плохо воспринимается полуголодным или замерзающим человеком.

Но теперь, когда он получил то, во что они не верили, всё переменится. Голод? Холод? Комфорт? Эти понятия выветрятся из языка, превратятся в невидимую пыль, как древние камни.

Голод — ничто, холод — ничто, и арктический, и космический холод — пустяки. Смерть? И она в новом мире — ничто. «И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».

О смерти зашла речь на юбилее Максима Алексеевича. Труповоза. Из институтских сотрудников один доктор звал начальника службы безопасности по имени-отчеству; все прочие звали его коротко: труповозом. Максим Алексеевич не обижался, и сам себя звал труповозом, а институтскую «ГАЗель»-термос — труповозкой. Сидя на диване, отпивая понемножку, глоток за глотком, из гранёного стаканчика водку — пил её как прохладительный напиток, и умел выпить такое количество, что его питие и восторгало, и пугало Владимира Анатольевича (труповоз напоминал ему бунинского Захара Воробьёва), — Максим Алексеевич стал говорить о смерти так спокойно и так увлекательно, как говорят о ней либо глубоко верующие, ожидающие воскресения и вечной загробной жизни, либо пьяные, которым так хорошо сию минуту, что совершенно безразлично завтрашнее утро, а то и весь остаток жизни, и они прямо готовы, кажется, умереть от приступа недолгого пьяного счастья.

«Я умру, — сказал Максим Алексеевич, — и ничего на планете не изменится. Да что — на планете? Завелась же дурная привычка мыслить глобально! Я умру, и в этом городе ничего не изменится. Всё будет течь дальше так же, как текло и до моей смерти. Никто и не вспомнит обо мне. Я сказал: город?… Нет, я опять беру слишком широко. Всё равно что карась судил бы о своей роли в Туре. Я умру, и на улице Второй Луговой всё останется без изменений.

«К чему вы клоните, Максим Алексеевич?» — спросила Люба.

Труповоз допил водку из стакана, лаборант подлил ему из графина.

«Спасибо, Никита. Я умру, и в нашем замечательном институте промышленной очистки воздухе всё тоже останется по-прежнему. Владимир Анатольевич будет продолжать опыты, получать очередную версию газа, вы, Любовь Михайловна, будете браковать эту версию, Валера будет ворчать из-за устаревших компьютеров, Света и Никита будут любить друг друга, а я буду лежать на кладбище, поблизости от тех, кого свёз туда на труповозке, — и кто-то другой поселится в моей квартире и будет делать ровно то же, что делал все эти годы я. Будет называться начальником службы безопасности и пополнять холодильник свежими девочками и мальчиками, и опустошать холодильник от несвежих девочек и мальчиков. Вы спрашиваете, куда я клоню, Любовь Михайловна?… Когда человек уходит, но с его уходом ничего не меняется, значит, он никому не мешал жить. Задумайтесь: жил и ушёл, и люди без него продолжают жить так же, как при нём, делают то же и так же. Будто и не было того человека. И это прекрасно! В этом — покой! В этом — тихая мирная жизнь, не отличаемая от смерти. И я пью за жизнь, незаметно переходящую в смерть».

И он выпил до дна, принял от Светы солёный огурчик на вилочке, и стал кушать его, подставив ладонь под огурчик так, чтобы на стол не капало. Но на стол капало, капало — с ладони, на которую быстро натекла огуречная лужица…

Максим Алексеевич был единственным сотрудником «тридцать шестого», пожелавшим переехать с Таволгой из Москвы в 2000-м году. В подмосковном институте он замещал начальника службы безопасности.

Жена Максима Алексеевича умерла от инфаркта (за месяц до расформирования подмосковного института), сын-строитель имел квартиру в Москве, но большую часть жизни проводил за границей: в Анголе, Вьетнаме, в ОАЭ, на Кубе, — и Максим Алексеевич, чтобы не тревожить сердце вещами жены, продал всё, кроме фотоальбомов в бархате и пожелтевших писем, и переехал вслед за Таволгой в Тюмень. «Я привык с вами работать, Владимир Анатольевич. Вы простите меня, я не очень-то верю, что у вас что-то выйдет, но ваше упорство мне по душе. Я знаю, что ваша жена называет ваше упорство упрямством, чуть ли не ослиным, однако мне кажется, что у всех упорных (или упрямых) есть один шанс на миллион просто благодаря этому упрямству, то есть упорству (не понимаю разницы). Даже самая нелепая, ошибочная гипотеза в упрямой голове может превратиться в научное открытие. Я не учёный. Вообще-то я просто хочу уехать. Продать дом и уехать. В Тюмень ли, в Антарктиду, улететь на Марс — всё едино. Тоскливо мне, Владимир Анатольевич. Я очень любил мою жену, а теперь её нет. И сын — строит какой-то комплекс в Афганистане. Контракт на три года подписал. А вы рядом будете напоминать мне о том, что в моей жизни будто бы всё идёт неизменно. Будто бы моя жена тоже где-то поблизости. Ушла закатывать банки с компотами или корнишонами. Или в лес ушла за опятами. Знаете, я пригожусь вам и по хозяйству. У меня ведь там будет время заниматься огородом, правда?» — «Спасибо, Максим Алексеевич. Знаете, мне бы тоже неплохо переехать. Сменить обстановку. И использовать тот одинокий шанс на миллион, что вы мне даёте». — «Вам спасибо, Владимир Анатольевич». — «Вот не уверен только, что чиновники из Миннауки дадут мне службу безопасности. Какая тут безопасность, коли нас поселяют в ветхий дом…» — «Дадут, Владимир Анатольевич. Впишут её в штат не задумываясь. Проект всё же секретный». — «Вы правы, Максим Алексеевич. Вы лучше меня разбираетесь в этом вопросе». — «Я хорошо разбираюсь в огурцах, помидорах и голландской картошке, и не очень хорошо в вопросах безопасности». — Он улыбнулся, и Владимир Анатольевич пожал ему руку.

И Максим Алексеевич был назначен начальником службы безопасности новоиспечённого Сибирского института промышленной очистки воздуха. Будущий труповоз продал в Дмитрове свой частный дом, на деньги эти купил под Тюменью, у Андреевского озера, дачу в четыре сотки с хорошим кирпичным домиком, теплицей и бревенчатой банькой, завёз туда торфа и стал выращивать там свои любимые французские корнишоны, тёмно-красные помидоры «сахарный гигант» и розовую голландскую картошку. Первый же её урожай в сентябре он привёз в институт и распределил между всеми сотрудниками.

«Коммунизм предлагаете строить?» — Это Никита спросил у Максима Алексеевича.

«Предлагаю? Строить? — удивился Максим Алексеевич. — Этот дом — уже коммуна».

«Секретная коммуна, изолированная от вредных внешних влияний, — заметил Никита. — Всё в точности по утопическим сценариям».

Доктор решил вставить в разговор своё слово:

«С одной разницей, Никита, — сказал он, — автаркия наша условна и прозрачна. Никакого «железного занавеса» здесь нет. Ты можешь не выезжать в город, но никто тебе этого не запрещает».

«У нас самая крепкая коммуна на свете, — сказал Максим Алексеевич. — Она устоит и под внешними вредными влияниями. Чем они вреднее, тем мы закалённее».

«А это интересная мысль, Максим Алексеевич, — сказал доктор. — Об этом не думали утописты и коммунисты с их тяготением к изоляционизму, не думали, потому как не осознавали — или совсем, или отчасти — существо закона единства и борьбы противоположностей».

«Вот-вот, Владимир Анатольевич. И я говорю, что одному всю картошку не съесть».

В двухэтажном доме на Луговой Владимир Анатольевич занял последнюю, четвёртую квартиру, на втором этаже, а Максим Алексеевич — квартиру N2 на первом, под квартирой доктора, считая, что начальник службы безопасности должен жить у входа и близко к подвалу.

Доктор скоро понял: он без Максима Алексеевича как без рук.

Как только Даниил Кимович из Миннауки уехал, строительство лабораторий в подвале оказалось под угрозой. Если б не Максим Алексеевич!.. Добился бы Владимир Анатольевич того, чего он добился, без начальника службы безопасности, сказать сложно. Иногда Таволге казалось, что такие начальники службы безопасности, как Максим Алексеевич, достойны быть соавторами научных открытий и изобретений.

«Что пригорюнились, Владимир Анатольевич? Дурит нас с вами прораб. Но вы не печальтесь. Таких дурных спектаклей я много видел».

Прораб уверял Владимира Анатольевича, что в строительную смету заложено недостаточно четырёхсотого портландцемента, а Владимир Анатольевич не знал, что ему делать: Даниил Кимович, который вёл расчёты и составлял смету, был в отпуске и отдыхал на каких-то островах. А выкладки прораба (тот вооружился листами бумаги, воткнул карандаш за ухо и предлагал доктору Таволге самому пересчитать) казались Владимиру Анатольевичу убедительными. «Эти перегородки надо? Тут стену надо? А заливка пола?… Ну, а как же вы тогда хотите?…» Но начальник службы безопасности нашёл такие доводы для прораба, которые показались тому куда более убедительными, чем его собственные.

«Шестьдесят мешков портландцемента, а заодно и арматура, — сказал прорабу Максим Алексеевич, — были погружены ночью на две «Газели» и увезены на склад номер семнадцать на Барабинской. Откуда их сегодня вечером собирается забрать некий господин Халилов, держащий несколько бригад таджиков, промышляющих тем, что они по недоразумению называют строительством. И вот если уважаемый прораб, — ласково продолжал начальник службы безопасности, а он, Владимир Анатольевич, его слушал, — не привезёт цемент обратно, то он, Максим Алексеевич Цыбко, человек мягкий и душевный, и терпеливый, но иногда ни с того ни с чего превращающийся в свою жестокую и непримиримую противоположность, сделает так, что прокурор выпишет и прорабу, и его приятелю г-ну Халилову года по два, а то и по четыре, а если копнёт в прошлых делишках Халилова, то и по десять. — И Максим Алексеевич стал рассказывать прорабу о тех делишках, что могли бы заинтересовать прокурора и явиться основанием для ареста. — Так-то, господин прораб. Лучше быть товарищем, чем господином, запомни это. А ты думал, я тебе морду бить буду? И приготовился отправиться на Республики, десять, а затем жалобу в отделение писать? Уясни себе одно: я не просто начальник службы безопасности, я хороший начальник службы безопасности».

И некий Халилов через прораба тем же вечером вернул украденный цемент, а к цементу приложил три бутылки коньяка и упаковку сигар. И просил передать, что вышло недоразумение, что прораб перепутал: он, Халилов, просил его купить, сделать всё по-человечески, ведь у него, Халилова, деньги есть, много денег, он не из тех, что будет красть какой-то цемент, а глупый прораб его не понял, и сделал так, как привык делать. И было забавно слышать, как прораб наговаривает сам на себя. «Театр — это для тех, кто не знает жизни», — любил повторять Максим Алексеевич.

Следил Цыбко и за рабочими. За бригадой, что перестраивала подвал, переделывала его под лабораторные исследования. «Ты что же, сволочь, песок с песком мешаешь? Тебе товарищ Халилов для чего цемент привёз?… Ты допуск по форме номер два получил? Подписку о невыезде дал? Ты, дорогой друг, учреждение с уровнем секретности строишь. Хочешь, чтобы стена рухнула — и чтобы тебя разыскали и испортили тебе настоящее и будущее? Родина тебя пока любит, но от любви до ненависти один шаг».

И в какую-то неделю начальник службы безопасности устроил в институте то, что у череды российских президентов получило название «наведения порядка». И за всё время не достал ни разу из подмышечной кобуры пистолет. В качестве первейшего и наиболее действенного Максим Алексеевич признавал инструмент внушения. Применение оружия или угрозу оружием, битьё лица и выкручиванье рук он считал дешёвыми приёмами, соответственно характеризующими тех, кто их с ходу применяет.

Для действенного же внушения — такого, за которым не требовалось бы ни битьё морд, ни вызов милиции, ни прокурор, ни применение оружия, такого внушения, за которым следовало бы достижение Максимом Алексеевичем его, то есть докторской, то есть институтской, цели, — нужны были веские аргументы, добывание которых и было самым интересным занятием в должности начальника службы безопасности (говорил Таволге Максим Алексеевич).

Начальник службы безопасности выполнял и роль завхоза. По смете нужно было закупить промышленные обогреватели, но предприниматели из «тепловых компаний» Тюмени будто бы сговорились. «Нет отечественных обогревателей, только импортные. Берите DeLonghi».

Владимир Анатольевич обзвонил или объехал десяток фирм, и везде получал предсказуемый ответ. «В одиннадцатую фирму поедем вместе», — сказал ему Максим Алексеевич. И начальник службы безопасности сделал так: войдя в магазин и попросив пригласить в зал заведующую или директора, сказал, что он прораб, а это вот его старший рабочий, они строят заказчику коттедж, и им нужны приличные отечественные трёхступенчатые обогреватели. На импортные заказчик жадничает, так что надо подобрать что-то расейское. «Поможете?» — «Нет проблем, — сказал директор. — У меня на складе стоят семь обогревателей «Луч СВТЦ». Неплохая техника. Оживление отечественного производства после кризиса». — «Прекрасно, — сказал Максим Алексеевич, — мы выпишем их все по безналу». — И доктор, «старший рабочий», подал директору бланк с институтскими банковскими реквизитами. Директор усмехнулся, но обогреватели выписал.

«Нет у них никакого сговора, лень им сговариваться, — объяснил доктору Максим Алексеевич. — Но когда они видят реквизиты госучреждения, стараются раскрутить клиента — как правило, какого-нибудь безразличного к чужим суммам чиновника, — на полную катушку. Иное дело — частный покупатель. Если с первым почти всегда получается — наша бедная научная смета тут редкое исключение, поэтому тепловые воротилы с нами промахнулись, — то второй может уйти к конкуренту, а уход почти то же, что чистый убыток. И ещё, Владимир Анатольевич. У вас слишком простое, открытое лицо. Лицо человека, склонного доверять людям; лицо человека, не умеющего обманывать и, следовательно, легко поддающегося на обман. Для торговых людей это словно знак или сигнал к обману».

Таволга говорил труповозу: спасибо, и тряс ему руку.

А потом у доктора появилась Люба.

Вообще-то до «потом» было довольно далеко. Шесть лет. Страшно подумать: ведь за те шесть лет он ничего не добился. А сколько же лет прошло с тех пор — вот до этого октябрьского дня? Выдержал бы он в лаборатории, скажи ему кто-нибудь, что на пентаксин уйдёт чуть не вся его жизнь? Лучше и не думать об этом. Это счастье — не знать будущего. Не то и вправду вместо обладания целью человеку будет достаточно потоптаться на дорожке к ней.

До Любы на должности вирусолога был Николай Павлович Сметкин. Он почти стёрся из памяти доктора. Сметкин был единственным сотрудником, что уволился из института. Продлил контракт только однажды, на вторые три года, отработал его, допуск его потерял силу, — и он уволился. Жил Сметкин в одной квартире с системным администратором и был, пожалуй, на пару с Валерой одним из самых незаметных людей в институте. Потому-то и забывался легко. (Что-то страшное и значительное было в сегодняшних словах труповоза о смерти).

А вот потом появилась и Люба. Потом — это в 2005-м году. Эту дату доктор хорошо помнил. И первую встречу с Любой помнит отлично — хотя какой-то прозаик в какой-то книге уверял, что первую встречу никто не помнит. Доктор помнил. Но не потому, что влюбился в Любу на этой же встрече. А потому, что в тот день взыграла в нём тяга к справедливости. И упрямство тоже взыграло.

Таволга отправился искать вирусолога в медицинскую академию. И нашёл. В вестибюле.

Там стояли двое. Один из них — толстый мужчина лет пятидесяти — говорил спокойно, а вторая — женщина лет тридцати семи плюс-минус, — возражала горячо, громко, и лицо её прямо переливалось от гнева. Доктор видел, что сумка её лежит на полу, и женщина стоит на ней одним каблуком, и руки её сжаты в кулаки. Вот-вот расквасит нос этому толстому! С неё можно было писать портрет ярости. Портрет революции. Худа, высока, глаза горят, кулаки малы, лицо обыкновенно, но от ненависти красиво. А её противник — полная её противоположность: толстяк среднего роста, с лицом, имеющим одновременно и добродушное, и непримиримое выражение. Такие лица бывают у заматерелых госчиновников и ректоров.

«Науке и ученью вы предпочитаете взятки и поборы?» — говорила женщина.

«Помилуйте, к чему такая страсть? И нелогичность. Если обвиняете — так обвиняйте объективно. Вы ведь не первый день работаете. Я не предпочитаю что-то одно. Взятки. Ученье. Наука. Вот три кита высшего образования. Я принимаю их все, а не одного из них. Без двух китов черепаха академии не устоит».

«Гладко стелете, да жёстко спать. Забыли, Пётр Иванович, что учите не лодырей-менеджеров, не будущих чиновников, не экономистов или юристов, а врачей. Вы понимаете, в чём разница между этой профессией и любой другой?»

«Весь вопрос в том, что весь вопрос вы высасываете из пальца, Любовь Михайловна. Вы максималистка. Вам уж к сорока, а вы всё как пылкая девушка, которой, простите, недостаёт любовника».

«Так вы понимаете, в чём разница?»

«Ну неужели нет? Никто не заставляет вас идти на компромисс там, где компромисса быть не может. Но нельзя же быть буквоедкой. Короче говоря, я не продлю вам контракт на следующий учебный год. Если только Валиев и Обережный… не поправят свою успеваемость».

«Вот пусть и поправят».

«В этом году они уже не подтянутся. Но в будущем обещают нагнать».

«Сколько они вам заплатили?»

«Что за вопрос, Любовь Михайловна? Эти вопросы обсуждаются у меня в кабинете, а не в вестибюле. Вы бы ещё в рупор это объявили. Хотя ни для кого это не новость. Не новость и то, что вы упрямо — не подберу другого слова — участвовать в прибылях сообщества отказываетесь».

«В прибылях! Вам бы финансистом быть, Пётр Иванович. Маркетологом! А вы в медики пошли».

«Медиком быть выгодно, Любовь Михайловна. На медицину всегда, как это говорят экономисты, неэластичный спрос. Сколько цену ни повышай и в какой сезон услуги ни предлагай, спрос всё найдётся. Некоторые компании берут себе девизы вроде «Мы заботимся о вас и о вашем здоровье», но мы-то знаем, о чём идёт речь. И заботимся о нас и о наших доходах. Се ля ви».

«Контракта не будет, Пётр Иванович. Не вы его не продлите, а я его не подпишу».

«Думайте как вам угодно. Гордость и упрямство в одном флаконе. И концентрация, надо сказать, за пределами допустимых… Желаю вам удачи. Доктор биологических наук, такой умный и такой дисциплинированный и честный, как вы, работу непременно найдёт. Не мыть полы, так торговать в палатке».

И толстый, очень довольным лицом, поклонился женщине, и они развернулись, пошли в разные стороны. А Таволга заступил дорогу Любови Михайловне.

«В один научный институт требуется доктор биологических наук, — сказал он ей. — Умный, честный и дисциплинированный. Ваша характеристика впечатляет».

«Правда? — она остановилась. — Подслушали разговор и надеетесь меня утешить? Или мыть полы меня нанять? Нынче это модно — нанимать мыть полы докторов наук?»

Задев плечом Таволгу, он пошла к выходу.

«Утешитель, боюсь, из меня никудышный. Постойте же минутку. Или да, давайте выйдем на улицу. Я директор небольшого исследовательского института. Ищу вирусолога. Ничего общего со взятками и взяточниками. И со студентами, успевающими и неуспевающими. Чистая наука. Федеральный проект. Но зарплата небольшая. Зато есть бесплатное жильё, если вам интересно. Без канализации, но с чудесным, знаете ли, двориком. И воздух чище, чем в центре города. А улица-то как называется: Луговая! Это вам не Ленина, Дзержинского или Менжинского. Правда, придётся сотрудников как-то в квартирах перераспределить…»

«Что за коммуналку с подселением вы мне предлагаете?»

«Вы сами всё увидите, Любовь Михайловна. Знаете, люди у нас замечательные. Всего несколько человек — весь штат».

«Вы нарочно пришли в медакадемию за мной? Только не врите. Как вас звать?»

«Владимир Анатольевич Таволга. — Он неловко, покраснев, кажется, сунул ей руку. — Врать я не умею, Любовь Михайловна. Я пришёл за вирусологом. Пришёл к ректору, чтобы…»

«Ректор со мной и разговаривал».

«Теперь всё на виду».

«Все они рассуждают как экономисты. На виду — выгодно. Когда все знают об этом и все видят, деньги текут рекой. На виду — это как реклама. Гораздо больше является желающих заплатить, чем если бы рекламы не было. Все вокруг свои. Чужих, Владимир Анатольевич, отчисляют. Или не продляют с ними контракт».

«Вам никогда не казалось, Любовь Михайловна, что надо смириться?»

«Нет. А чем вы занимаетесь? Что у вас за институт?»

«Не могу сказать, пока вы не получите допуск».

«Ах вот оно что».

Пока они шли по Одесской, выяснилось, что живёт Любовь Михайловна в общежитии, со студентами, что прежде снимала однокомнатную квартиру, но из-за защиты докторской диссертации пришлось от аренды отказаться. На улице Республики они сели в маршрутку. В маршрутке — не успели они усесться, как водитель тронулся, — он наступил ей на туфлю. «Простите меня, медведя неуклюжего». — «Я прощаю шофёра, Владимир Анатольевич. На туфли, надеюсь, у вас в институте можно заработать». — «Я сплету вам лапти, Любовь Михайловна». — «Лучше уж стачайте сапоги. Граф Толстой не брезговал сапожным ремеслом». — «Вы читаете Толстого?» — «Только когда надоедает «Дом-3». Или «Камеди-клаб».

Владимир Анатольевич уж не помнил, о чём он думал, когда Любовь Михайловна осматривала двухэтажный дом на Второй луговой и подвал-институт. Нет, помнил: он шёл то впереди неё, показывая свой кабинет в подвале, лаборатории, «зверинец» (холодильник не показал, а только сказал, что там, за дверью, холодильная комната), то позади, и думал, что сделает всё, чтобы она осталась. Чтобы она стала работать тут. Он уже тосковал, думая, что она не останется, что уйдёт сейчас, сядет на маршрутное такси или автобус, и уедет. И он больше никогда её не увидит. Упрямую и гордую.

«Ладно, — сказала она. — Я привезу вам завтра дипломы и трудовую. Покажите-ка ваш контракт».

И доктор помнил, как широко, должно быть, по-детски, счастливо, улыбнулся. И продолжал улыбаться — потому что и она улыбнулась.

«Но где же она будет жить? Как же это устроить?» — думал Владимир Анатольевич, провожая Любовь Михайловну до остановки.

Пока оформлялся её допуск, наступило лето. Как-то в пятницу Максим Алексеевич сказал доктору: «Допуск на Дворникевич пришёл. И я тут вот что подумал. Переберусь-ка я не лето на дачу. А Любовь Михайловна пусть поживёт в моей квартире. У меня дом что надо. Печка отличная. Озеро. Если надо, могу и осенью на даче ночевать. И зимой. Ездить буду на «Газели». — «И что же вы за начальник службы безопасности?» — сказал доктор. — «Я ждал от вас этих слов. Ну, какая такая безопасность? Разве что хулиганы пьяные денег потребуют. Да у нас с вами и денег-то нет. О нас давно забыли. Все играют, Владимир Анатольевич». — «Как это?» — «И о нашем институте думают, что мы тут играем в научную игру. Бесполезную. В игру, нужную для того, чтобы правительство могло сказать: вот, мы поддерживаем научные разработки. Тут один философ по телевизору объяснял, что нынешний мир будто бы фикция. Какая-то постмодернистская. Что всё теперь ненастоящее. Эти самые… симулякры». — «Симулякры — это в правительстве, а не здесь, Максим Алексеевич, — сказал доктор. — Решим так. Пусть Любовь Михайловна живёт в моей квартире. А я посплю в подвале. У меня же там кабинет». — «Вы там отсыреете, Владимир Анатольевич. Вы и так без выходных в подвале. А теперь ещё и спать будете. Получите букет из остеохондроза с ревматизмом. Руки-ноги-поясница отнимутся. Я как начальник службы безопасности против того, что директор секретного института подвергал угрозе своё здоровье. Ну почему вы сопротивляетесь?» — «Из ослиного упрямства, Максим Алексеевич».

И Любовь Михайловна поселилась в его квартире. Среди томов Чехова, справочников по органической химии и среди тех предметов, которые не вместились в подвальный кабинет да и не нужны были там.

Неделей спустя Любовь Михайловна постучалась в его кабинет. Поздним вечером. Ну, не так и поздним… Доктор уже развернул матрац, но всё сидел за столом. Думал не о науке. Думал о жизни. О своей жизни. О том, что нет у него никакой жизни. И о том, что у него может быть жизнь.

Он бросился открывать.

«Послушайте, Владимир Анатольевич, — сказала она, войдя. — Возвращайтесь в свою квартиру».

Он попятился к креслу. Нет, нет, она не должна уйти. Да она не может: у неё контракт на три года. Да не в контракте дело. Она не может.

«А что же вы? — сказал он. — Хотите уйти? Не нравятся условия? Или я чем-то не угодил? Нелады с нашими?»

«Нравится решительно всё и нравятся решительно все. И особенно вы».

«Особенно я?»

Значит, она скажет ему то, что он боялся сказать ей. Хотел — но всё откладывал. Не желал выглядеть смешным. Да и очень уж мало они были знакомы. И кто он такой? Человек из подвала. Ничего в жизни не добившийся. Директор института, который Максим Алексеевич справедливо называет «симулякром».

«Почему бы нам не пожить друг с другом, Владимир Анатольевич? Не попробовать? Люди любят тех, кто рядом, а не вымышленных принцев и незнакомок. Мы во многом похожи. Детьми я вас не обременю: я не могу их иметь. Я не замужем. Я не красавица, но и не уродка. И я не хочу, чтобы вы жили в подвале. Из эгоистических соображений. Я не могу заснуть, думая, что вы обрекли себя на жизнь в подвальной комнате. Можете считать, что меня мучит совесть. Вы, кажется, давно разведены».

«Это вас тру… Максим Алексеевич подучил?» — спросил он только для того, чтобы не молчать.

«Нет. Не говорите того, чего не собирались говорить, Владимир Анатольевич. Просто молчите».

«Да, — согласился он и помолчал немного. — Что же мне делать?»

«Принимать моё предложение. Оно всё ещё в силе».

Он помнил, как в тот вечер закрыл кабинет, как снова открыл его, взял свой матрац и попросил подержать матрац Любовь Михайловну, и она чему-то смеялась, кажется, тому, зачем же держать матрац, надо скатать его, потом она скатала и держала матрац, а он закрыл кабинет, запер подвал, взял у неё матрац и пошёл за нею наверх. В квартиру, к которой привык, в которой стоял его книжный шкаф, а в нём собрание Чехова. В квартиру, с которой ему было жаль расставаться, в которой накопилось его прошлое. В которой он просыпался утром и говорил себе: «Вот сегодня или завтра. Вот ещё чуть-чуть надо проверить и подправить»; квартиру, в которой шли месяцы, годы, а ему всё казалось, будто он лишь вчера приехал из Подмосковья.

Фотография Клары и девочек на стене — её было видно от входа — показалась ему выцветшей. Она и была выцветшей. Даже рамка её выгорела. И, стоя на пороге комнате возле Любы, впервые Владимир Анатольевич подумал, что это чужая фотография. Осталась тут, на стене, от кого-то, кто прежде тут жил. От умершего старичка.

Он прошёл в комнату, снял фотографию, положил её на стол.

«Не нужно было», — сказала Любовь Михайловна.

«Нужно».

Комната переменилась. Нет, Любовь Михайловна не переклеила обои, не заменила старый стол, не купила новые занавески. Или покрывало на диван. Но всё как-то блестело. Казалось новым. И у печи стояла новенькая оцинкованная ванна, полная воды. Из ванны поднимался пар.

«Ванна для вас, Владимир Анатольевич. Я уже помылась, а потом нагрела воды ещё. Печь здесь хорошая. Если стесняетесь, я отвернусь. Или выйду прогуляться. А то потру вам спинку. Ототру вас от подвальной плесени».

«Нет там плесени, Любовь Михайловна, вы же знаете».

«Нет, — согласилась она. — Но мне кажется, что вам нужно что-то говорить, а не то вы убежите со своим матрацем обратно в подвал».

«Из одного только упрямства не побегу», — сказал он.

Стоя у ванны, доктор думал вовсе не о том, что ему стыдно будет раздеваться — а он собирался раздеться догола и залезть в ванну и попросить её потереть ему спинку. Да её и просить не надо: сама предложила. Нет, не о том. А о том, что жизнь его непременно переменится. Вот от Любы. Начиная с этого дня. Пентаксин? Он добьётся здесь своего. Будет у него пентаксин. Он по-прежнему полон сил и упорства.

Ему не верят? В нём сомневаются? Что ж, это лишь сделает его упрямее! Он упрямый осёл?… О да! Просто в последние годы он позабыл об этом. А не надо забывать! Владимир Анатольевич уже давно, давно чувствовал, что его переселение в подвал сотрудники восприняли как последний шаг в тот научный и жизненный тупик, куда, по их тайному или явному мнению, доктор-директор шёл многие годы. И вот Люба спустилась за ним в подвал и вывела на свет.

Они легли спать вместе. А наутро уже не понимали, как могли обходиться друг без друга. Месяц или два спустя им казалось, что они влюблены с самого детства. И через год, и два, и три они не надоели друг другу. Они никогда не вспоминали, как были счастливы в тот год или в тот месяц. Доктор вычитал у одного тюменского писателя: у счастливых (или у влюблённых?) людей нет прошлого, у них одно настоящее. И это счастливое настоящее полностью вытесняет и подавляет собою прошлое. «Прежде чем так написать, — сказала Люба, — это настоящее надо пережить». — «Вот мы с тобой его переживаем», — ответил он.

Они работали — и доктор признавался Любе, что утратил веру и в себя, и в газ, и живёт уже большей частью по инерции, и работает уже из-за одного упрямства, из-за того, которое многие сотрудники Дмитрова-36 и его бывшая жена считали «ослиным». «Я знаю, куда нам двигаться с пентаксином. Я шёл в неверном направлении. Я добавлял, а надо было отнимать. Молекула разрушается вот здесь и здесь, и атомарное прибавление ничего не даёт. Это словно пытаться построить баррикаду повыше и потолще против ядерной ракеты. Я закоснел в своих исследованиях. Я стал вариться в собственному соку. Заплесневел? Вот именно. Ты дала мне энергию. Ты направила меня в другую сторону — от неудачи к открытию. Теперь у меня нет сомнений. Я чувствую себя на двадцать лет моложе. Некоторые верят в то, что женщина губит мужчину, лишает его творческих сил. И в пример приводят Пушкина. Люди слишком много обобщают, выводя от нескольких глупых примеров целые теории. Слишком мало анализа и чересчур много синтеза, вот в чём беда двадцать первого века. Да, надо отнимать. Смотри». — И он рассказывал Любе о том, как предполагает перестроить формулу пентаксина. Она кивала и говорила, как будет вести себя вирус в новой оболочке, и он начинал возражать, и она приводила контраргументы. Из любовников и друзей они превращались в учёных. Но в единомышленников ли?

Было, было у них маленькое недоразумение.

В самом начале. Когда она получила допуск и подписала контракт.

Люба не спрашивала, зачем нужен пентаксин. Дополнительная защитная оболочка для вируса, что тут непонятного. Органическая. Но вот зачем — пентавирус?… Доктор уже и сам стал забывать, с какой целью создавал пентавирус. Нет, цель, конечно, ясна — цель учёного: создать, открыть, исследовать, получать, делать пробы, — а там, у Миннауки, у правительства, у военных, начинается своя цель. Не его. Цель не открытия, но применения. Тотальная война? Вселенская катастрофа? Конец человечества? Новая, невиданная доселе диктатура? Нет, всё не то. Они не сумеют. Он не думал, что тотальная война при удачном завершении разработок осуществима. Хотя многое, многое должно произойти… Но нет, не война. Да и не хотелось ему на эту тему думать. Таволгу, упрямо идущего к своей цели, занимал газ. Ничего более. Он столько лет занимался пентаксином — что он создаст его. Не имеет значенья, что дальше последует. Во всяком случае, у него, у создателя, будет время подумать, что последует. Газ, если он только создаст его, будет у первого у него. А не у военного или научного ведомства.

Люба спросила, зачем нужен пентавирус, могущий переменить структуру биологического объекта со структурой человеческой ДНК настолько, что в итоге получится биологический носитель вируса с совершенно иными свойствами. Словно и не человек уже. «До подписания контракта ты не мог мне сказать. Теперь — можешь».

Он слышал в её вопросе любопытство. И желание правды. И ещё какое-то желание, не мог понять, какое. Может быть, желание полной открытости между ними. Желание того, чтобы между ними не было административного.

«Я скажу тебе, Люба. Я создал вирус в девяносто втором. Зачем? Я думал о бессмертии. Мой отец умер, когда я был мальчишкой. И я думал, чтобы в мире не было боли. Я хотел, чтобы люди стали лучше. Ты думаешь о биологической войне? О том, что страна пойдёт на страну, континент на континент? Что заваруху начнёт тот, у кого будет новый вирус? Это вряд ли. Если создать оболочку и выпустить вирус на волю, мир переменится. Война станет уделом прошлых веков и тысячелетий».

«Это твоя мечта, Володя. Но тебе дали целый институт. И тут у тебя есть подвал. Тебя, по-моему, не списали ещё в металлолом. А это значит, что кое-кто рассчитывает на кое-что».

«Они там, в Москве, рассчитывают. Хотя, скорее, обо мне забыли. Тебя интересует их цель?… Изволь: она называется «Укрепление стратегических оборонных позиций России в современном мире». Формулировка 1993-го года. С тех пор не менялась».

«То есть ты сидишь тут тихонечко, в подвале на Луговой, и подготавливаешь конец света?»

«И ты подготавливаешь. — Он улыбнулся, но почувствовал, что улыбка у него выходит жалкая. — Не принимай ты это так близко к сердцу. Рабочей версии пентаксина нет. И предпосылок тотальной войны я тоже не вижу. Если джинн будет выпущен из бутылки — в мире не останется тех, кто смог бы руководить войной. Все, волей-неволей, отправятся за джинном. Ты же вирусолог».

Она вздохнула. Он помнил её лицо того дня: оно было похоже на лицо из медакадемии. На лицо, стоявшее перед лицом толстяка-ректора.

«Кто-то может подумать, что ты обыкновенный злой гений. Книжный тип вроде инженера Гарина. Но ты учёный. Тебя занимает наука, и заботит результат твоей жизни, но не то, что выйдет за результатом».

«Газ начал разрабатываться в военных целях. Институт и курировали военные, Миннауки было только прикрытием. В начале девяностых я, разочаровавшись в КПСС, верил во всю эту демократическую чепуху: возрождение России, подлинное народовластие, выборы, свободу и во всеобщее благополучие. Ничего удивительного: после перестройки хотелось чего-то яркого, хотелось полных магазинов, хотелось, наконец, тех перемен, в которые все уже устали верить… Странно, но мне казалось: мой пентаксин, мой пентавирус созвучны идее возрождаемой России.

А между тем мне просто повезло попасть со своей идеей в закрытый городок и поздороваться за руку с Ельциным. Моё тогдашнее благополучие — от собственного института, большой квартиры в Москве и до жены-завхоза, я обобщал до благополучия страны. Со временем я перестал думать, о цели тех, кто финансировал институт. В моём мозгу осталась голая идея. Меня мучило то, что я не могу получить работоспособную версию газа… Ты же учёный, ты, Люба, можешь это понять. А когда меня прогнали в Сибирь, я желал только победы. Я вообще перестал думать о том, как и кем будет использоваться открытие. А потом я стал уставать. И чувствовать вокруг себя недоверие. Никита, Света, Максим Алексеевич… Он не учёный, но и он не верил. Он не верил ещё со времён Дмитрова-36. Да, Люба, меня заботил результат моей жизни. У меня осталось одно желание: доказать. Доказать им всем».

«Не всему ли миру, Володя?»

«Признаюсь: я думал и это. Какой же учёный не думает обо всём мире? Но учёный, находящийся перед тобой, не думает и, в общем, никогда конкретно не думал об укреплении стратегических оборонных позиций. Было одно только созвучие, настроение, не больше… Во всяком случае, отдать открытие миру взяточников, «оборонных стратегов» и недальновидных чиновников мне не кажется подходящим. Прежде чем отдать, мы с тобою крепко подумаем».

«Ты думаешь о том, — сказала она тихо, — что нельзя позволить недальновидным, желающим сделать свою жизнь лучше, сделать мир хуже? И о том, что единственный вариант применения — этот тот, при котором весь мир делается лучше, и недальновидные, хотят они того или нет, становятся его частью?»

«В биологическом плане мир людей несомненно станет лучше. Нет болезней, нет смерти, не страшен холод, ветер, зной, снег, дождь. Склонность вируса к быстрой мутации вызовет быструю эволюцию. Не могу сказать, что не хочу этого».

«Но в социальном плане? Необходимость адекватной биологической пищи для перестроившихся носителей пентавируса? Или ты находишь это побочным эффектом?»

«Теоретически плазме новых людей будет нужна энергия. Её поступление гарантирует адекватная пища. По меньшей мере, на первом этапе новой жизни. Дальше возможен эволюционный скачок. Мутация после длительной спячки, вызванной отсутствием пищи. И затем — перемена пищи».

«То есть мутируют лишь те, кто, попросту говоря, отведает человечины?»

«Да, Люба. Отведает — для того, чтобы никогда не отведывать больше».

«Как у Александра Грина. Это у него, кажется, персонаж говорит: я убью (украду, солгу) один раз, чтобы иметь возможность в дальнейшем оставаться честным».

«Предпочитаю первоисточник: человек, решившись разбогатеть любыми путями, спешит покончить гнусное дело, чтобы стать затем честным человеком до конца своей жизни. Бальзак».

«Значит, будущее в твоём представлении — за людоедами».

Он пожал плечами: «Будущее уже было за кроманьонцами».

«Ты представляешь нынешних людей настолько скверными, что твои идеалистические людоеды выглядят как чистильщики гнили. Что-то вроде кристально честных чекистов».

«Люба, я умоляю тебя, не будем ссориться. В вопросах морали я придерживаюсь того мнения, что вопросов морали не существует. И это не страшно звучит. Страшно то, что мир населён ханжами, взывающими к несуществующим богам и лгущими о добре, красоте, любви, «не убий» и президенте-батюшке».

«То, о чём ты говоришь, и есть мораль. Твоё понимание нравственности. Вот почему мне не хочется с тобой ссориться. Ссорятся глупцы; мы умны, и попробуем понять друг друга. Тебе нравится мир чистых, не лгущих, открытых людей, тебе нравится мир фанатиков науки. Ты любишь себя, доктор Таволга. И ты хочешь отплатить миру за то, что он не понимает и не любит тебя. Не перебивай. Это только один взгляд на тебя — взгляд примитивный. Тот, который господствовал бы на планете, сделай и примени ты своё открытие. А вот второй взгляд; можешь считать его моим. Ты идеалист с самыми высокими помыслами и со здоровой примесью научного материализма. Ты понимаешь, что нельзя переделать человека молитвой, выдуманными богами с их противоречивыми скрижалями, фашизмом, анархией или социализмом-коммунизмом, и ты берёшься переделать его наукой. И не просто переделать, подправить, а создать совершенно новое существо — с фантастическими возможностями, вплоть до бессмертия, но поведением существенно отличающееся от предыдущего человеческого вида. (Как звучи-то: предыдущего!..) И твоё отличие от идеалистов всех времён и народов в том, что ты не утверждаешь неизменного социального идеала, а, напротив, утверждаешь, что он будет подвержен эволюции. Мало того, что социальной, так в начале и биологической».

«Вот об этом только я и думаю, Люба».

«Платон тоже хотел, чтобы его миром правили мудрецы-философы. И у него не вышло».

«Я не утверждал, что новым миром будет кто-то править».

«Ну как же. Первые новые люди, вкусившие к тому же пищи прежде и, возможно, больше следующих, опередят следующих в эволюции».

«Тут пока нельзя ничего предсказать, Люба».

«Представляю себе, как я ем ректора медакадемии», — сказала она.

Это была единственная шутка её в том разговоре.

А он испугался. Он постарался улыбнуться, засмеяться шутке, но смех его вышел дрожащим.

Он боялся не того, чтобы Люба откажется участвовать в проекте, но что она не станет любить его. Что из-за ханжеской морали, которую он со школы ненавидел, а потом стал попросту холодно принимать как факт, Люба станет относиться к нему вначале отчуждённо, а потом безразлично. И они будут жить в этой квартире как чужие люди, вынужденные по контракту делать одну работу. И они продолжат спать в одной кровати и делать в кровати любовь, потому что привыкли её делать. И у них будет двойная христианская любовь к врагу.

Она потянула его за рукав. Он вздрогнул. «Пойдём в постель, — сказала она. — Мне хочется любить моего злого гения. Злые гении и все эти их проекты здорово возбуждают. Кстати, твоё пентачеловечество лишено будет возможности размножаться. И познавать любовные утехи».

«Размножаться люди не будут, но отпадёт и угроза перенаселения — и не станет повода для этой невыносимой болтовни о «золотом миллиарде». А любовные утехи… Люба, будь постель твоим главным занятием в жизни, ты не пошла бы в науку».

Он замолчал, а она продолжила: «Я пошла бы в проститутки. Или в содержанки к буржуа-извращенцу».

«Потеря не ощущается там, где не известно, что потеряно. И я думаю, у новых людей будет такая дружба, что и не снилась нынешним».

«И мы с тобой пойдём исследовать новый мир, взявшись за руки. Научная мысль тут ни при чём, ты просто веришь в это. Во взявшись за руки. Ты идеалистически принимаешь это. И ты говоришь, что вопросов морали для тебя не существует? Ты прав. Вопросов старой морали для тебя нет. Ты столь высок в идеализме, что мечтаешь о морали новой. А пока давай-ка займёмся тем, чем заниматься в новом мире нам не придётся».

«Ты и вправду хочешь в новый мир?» — спросил он, снимая рубашку.

«Глупыш. У нас и газа-то нет».

Ложась с нею в постель, он подумал: она, пожалуй, и не хочет, чтобы газ был. Чтобы они создавали его ещё 10, 20, 30 лет, до самой смерти, и жили бы здесь, и любили бы друг друга, и умерли бы в один день. По Грину.

А зимой ей поставили диагноз. Неоперабельный рак печени. 3-й стадии. Жаловалась ему: слабость, там болит, тут болит, ноги немеют; это всё климакс. Я буду ныть, ты терпи. И он терпел. Он терпел и свою боль: иногда Максим Алексеевич выводил его, скрюченного от остеохондроза, из подвала. Когда бывали у него приступы, без помощи труповоза или Никиты он не мог подняться на второй этаж. Он спал на матраце, положив ноги на стул (точнее, их брала и клала на стул Люба), поверх стула одеяло, под шею — валиком свёрнутое полотенце, — и в месяц, в два боль в пояснице полностью проходила. Потом он снова доводил себя до этой боли… Но то — остеохондроз. С которым можно жить. И даже хвастать тем, что ты, будто индийский йог, можешь спать на стуле.

А у неё был рак печени. От химиоэмболизации она отказалась. Ездила в Свердловск. Он с ней ездил. Отказалась наотрез. «Всё равно умру. Не надо продлять мои мучения».

«Как ты не заметила? — Владимиру Анатольевичу было так плохо — хуже, чем ей, наверное, — что он стал винить её. И тут же сам говорил: — Чехов, врач, у себя туберкулёз прозевал…»

«Ну, ты ещё помучь меня… Ты не объяснишь мне, мой друг, почему мне не хочется умирать?»

Они обнимались. И оба плакали.

И на юбилее она — при словах Максима Алексеевича о смерти — сжимала своими тонкими пальцами его руку, сознавая, что скоро умрёт — но уже зная, что последний опыт с шестичасовым газом прошёл успешно. Только она одна и знала. И она знала, что, кроме него и неё, это никому не известно. «Ты не умрёшь, Люба, — шепнул он ей, — ты никогда не умрёшь».

Люба не спала с ним с зимы. После того, как ей поставили диагноз («Приговорили», — сказала она), она больше не грела ему воду для сидячей ванны и, ложась спать на диван, отворачивалась к стене: «Мне больно лежать на правом боку». А он спал теперь всегда на матраце: «Мне лучше спать на матраце. Не то остеохондроз меня доконает. Принести тебе что-нибудь? Хочешь, я почитаю тебе?»

«Это несправедливо, — ревела она, — и я не могу быть мужественной… Я же женщина. Несправедливо… Я была здорова, когда не любила никого, и я больна, когда люблю… Послушай, Володя, объясни мне: зачем жить, если всё равно умрёшь? Умрёшь раньше, чем предполагаешь. Умрёшь раньше, чем налюбишься. Лучше уж не любить никогда. Лучше уж не рождаться».

«Мы не умрём, Люба», — говорил он, но сам себе не верил. И знал, что она знала, что он сам себе не верил. И здесь было и то, другое, моральное: «Я не хочу никого жрать!» Но и оно было у неё неустойчиво, переменчиво до противоположности: «Я бы, кажется, что угодно сделала, только бы так же жить с тобой. Разве я много хочу? Съесть ректора? Я готова выесть всю медицинскую академию. Без остатка. Всех доцентов и всех студентов. Болезней в новом мире не будет. И первых надо съесть тех, кто на болезнях делал денежки. Денег ведь тоже не будет, да, мой бог?»

«Не будет».

«Ничего, ничего у тебя не получится!.. Нужны часы, а у тебя — секунды!»

«У нас будет вечность».

Он говорил — и не верил.

С весны он работал словно лаборант. Работал механически, почти бездумно перебирал варианты. Пробовал, менял формулу, двигался то назад, то вперёд, то окольными путями. Уже не делал ночных записей на бумажках. А только составлял с вечера планы: завтра перебрать двадцать пять вариантов версии номер шестьдесят семь; закончить сегодня с версией номер шестьдесят восемь; составить стартовую формулу версии номер шестьдесят девять… Он начинал ранним утром, в шесть, семь часов, и работал до поздней ночи. А то сидел в подвале и ночами. С лета его стала мучить бессонница. Он забывал обедать. Люба худела — и тощал он. Казалось, он заразился от неё раком печени. Иногда Максим Алексеевич вылавливал Владимира Анатольевича, тащил к себе в квартиру — и заставлял поесть супу. И выпить нормально заваренного чая. Или чашку молока. Максим Алексеевич и Любу прикармливал.

За лето и сентябрь Владимир Анатольевич сменил две версии пентаксина, и от шестьдесят седьмой добрался до шестьдесят девятой. Версия N67 ни к чёрту не годилась, а вот шестьдесят девятая дала подвижку вначале от 55 активных секунд к 60, а в последнем варианте — к девяноста. Полторы минуты! Такого обнадеживающего результата доктор не знал за всю историю работы над газом. И всё же — распад газа и инактивация вируса до начала абсорбции.

Люба сказала: «Это ещё хуже, чем если бы ты ничего не добился. Жалкие секунды!.. Они только дразнят тебя. Зачем ты мучаешься в лаборатории? Давай я уйду от тебя. Сгину. Ты ещё не так стар, чтобы не найти другую… бабу».

«Я пойду в подвал. Максим принесёт тебе бульон».

«Вот возьму и выйду замуж за труповоза».

И доктор не мог угадать, какое её настроение ждёт его вечером.

Где-то к августу она остановилась на двух настроениях. Первое было полно веры в бессмертное будущее, в счастье в новом мире: «Хочу с тобой, мой милый. Когда уже ты сделаешь свой газ?» Но тут она переходила к злости: газа-то не было. Второй её настрой был изначально ожесточённым — она злилась на свою же слабость, выказанную, например, вчера: «Эй ты, конструктор живых мертвецов! Лучше уж подохнуть от рака, чем всю жизнь отдать проклятому вирусу!»

Она то проклинала Владимира Анатольевича, готовящего смерть всему человечеству, конец света, то боготворила его и собиралась уйти с ним в «новый дивный мир», чтобы доказать величие подлинно человеческой породы, по-настоящему сотворённой породы: не той, что вышла из пещер, а той, что создана в лаборатории. Доктор уставал с ней — и успокаивался, забывался лишь в лаборатории или у себя в кабинете, за компьютером. Поднимаясь в квартиру, он не знал, в каком настроении будет Люба, — и иной раз подумывал о матраце и ночёвке в кабинете. Или о том, чтобы провести вечерний опыт в лаборатории — и при успехе заночевать там же в скафандре, не снимая его 6 часов, потому что так полагалось по им же разработанной инструкции (в 1993 году). Но успеха не было. Минута, полторы минуты — было ничто. Теоретически пентаксиновая оболочка могла держаться шесть часов. И доктор не понимал, почему все эти годы пентаксин распадался в секунды, а за распадом оболочки погибал и вирус.

В начале октября, когда он — неожиданно, да, неожиданно для себя, он уже перестал ждать успеха, — получил тот вариант версии номер 69, который продержался шесть часов (в точном соответствии с гипотезой) и который он скрыл от Никиты, продолжая весь месяц менять варианты пентаксина-68 и подсовывать эти варианты лаборанту, но о котором тотчас рассказал Любе, — Люба, выбиравшая из двух своих настроений, прибавила к ним третье. Стала просить у него прощенья. Она очень исхудала к октябрю, глаза её стали жёлтыми, как у хищной кошки, на лице проступила сетка мелких красных сосудиков. Асцит. Она походила на алкоголичку. Она сняла зеркало в комнате и расчёсывалась без зеркала. Иногда он её расчёсывал — когда она выбирала настроение номер один. Или когда начинала просить прощения.

Впрочем, лучше бы она его не просила. Эта её просьба как бы сама собою переходила в осуждение. Она говорила: «Володя, я жестокая, я больная, прости меня, пожалуйста. Скоро я умру, и ты будешь жить спокойно. Я тебе надоела, я пью из тебя кровь. Я хуже людоедки. Я поняла твоё стремление переделать плохой мир. Ты хочешь избавить его от страданий — потому что не желаешь страдать сам. Ты устал страдать. Почему ты терпишь меня? У меня есть государственная страховка, и ты мог бы сдать меня в клинику. Я невыносима, но ты ещё больше невыносим со своим терпением».

Он прямо ответил ей на это — так прямо, что у самого мурашки побежали по шее и затылку: «Ты не умрёшь. Хочешь ты этого, или нет, но ты не умрёшь. И точка».

«Ты и впрямь диктатор, — сказала она. — Злой гений. У тебя не точка, а восклицательный знак».

«Снова мораль? Опять злые и добрые? Скажи мне: кто взвесит зло и добро, что произойдёт от пентаксина? Есть ли объективные весы для взвешивания? И кто в состоянии предсказать, какая чаша на этих весах перевесит? И возможно ли существование того, что мы оцениваем как добро, без зла? Ты подаёшь милостыню попрошайке, и думаешь, что делаешь добро? А он обманывает тебя, он трудоспособен, но желает жить на дармовщинку, — и ты стимулируешь своим подаянием социальное зло, паразитизм. Ты Брежнев, и в семьдесят девятом ты посылаешь войска в Афганистан, оказываешь «братскую помощь» афганцам. Это, может, и добро, — но «груз 200» не что иное, как зло, тысячи смертей, вселенский вой горюющих матерей и отцов. А вот более мелкий пример из нашей научной жизни. Тебя выгоняют из подмосковного секретного института, тебя называют упрямым ослом, тебя бросает жена, две дочери тоже не желают более любить тебя, и правительство отправляет тебя в двухэтажный сарай в Сибири, — и это зло. Зло для отправленного в сарай, и зло и для науки. Но приглядимся — зло ли это? И не оборачивается ли оно самым настоящим добром для «сосланного», когда он, назло» сославшим», даёт клятву во что бы то ни стало сделать открытие — и спустя годы делает его? Закон единства и борьбы противоположностей — вот единственная мораль, материалистически объясняющая любовь к врагам, — и вот единственное средство анализа того, как уживаются добро и зло и почему у медали должны быть непременно две стороны».

«Отстань от меня со своими медалями. Ты хочешь жить, и ты будешь жить, и тебе будет хорошо: ты станешь знаменитым, сделаешься каким-нибудь лауреатом, вновь получишь квартиру в Москве (и медали получишь) — и вернёшься к старой жене. Хотя нет, конечно, ты найдёшь помоложе. Вокруг тебя — на «Мерседесе» и с деньгами — будет вертеться множество финтифлюшек с ногами по полтора метра».

«В новом мире ты не будешь помнить о том, что говорила мне прежде. Поэтому тебе незачем просить прощения. В новом мире не нужны будут «Мерседесы» и финтифлюшки. В новом мире вообще…»

«Ты говоришь о новом мире из жалости ко мне. Ты полжизни сгубил ради своего газа — и вместо денег, славы и финтифлюшек хочешь превратиться в безгласного монстра, пожирающего мужчин, женщин и детей? Ради чего? Ради сомнительной эволюции? Ради того, чтобы вечно бродить по Земле? Или ради меня?»

«Хочешь честный ответ? Не ради тебя. А потому что давно задумал распорядиться пентаксином так, как считаю нужным. Но и ради тебя — тоже».

«Ох уж эти мне непрошеные благодетели!»

День за днём он стал смутно понимать, куда она ведёт. Она скажет ему в конце (когда Максим Алексеевич привезёт наконец трупы, и он проведёт опыты): «Я устала. Я смирюсь с тем, что произойдёт. У меня нет выбора. Ты сделаешь то, что сделаешь, буду я против, или не буду».

Доктор считал, что протест и раздражение больной Любы были проявленьем скрытого согласия с его «злым» решением. Мораль её бунтовала, но боль и диагноз — а равно и сильное женское любопытство, а заодно и учёное любопытство: какой учёный не желает очутиться в новом мире? — вкупе пересиливали её попытки разъединить добро и зло, отделить одно от другого, с тем, чтобы выбрать и остаться «чистенькой». Подсознательно, думал Владимир Анатольевич, Люба уже согласилась; осталось дождаться перехода её пассивного согласия в активное, выраженное прямыми словами. Доктор очень хотел бы, чтобы она приняла его решение без оговорок — и чтобы на пороге новой жизни они были бы вместе, и уже без тени сомнений. Вот тогда-то он и ощутит тот праздник, о котором мечтал многие, многие годы.

Кроме Любы и него, никто не знал о новой модификации газа. Никто не спрашивал, а рассказывать доктор не торопился. Собственно, никто и не верил в успех доктора. И это неверие, и эта его репутация «упрямого осла» были ему только на руку. Ему надо дождаться трупов из морга, а уж там он поймёт, как надо действовать. Опыт с шестичасовым газом соединит его теорию с практикой. И вот тогда-то доктор получит право сказать: «Всё. Я сделал это».

Шесть часов! Секунда в секунду, как в теории. И доктор проводил больше времени в кабинете, за компьютером, перечитывая свои старые записки, в которых научные гипотезы чередовались с мечтами о будущем — очень наивными, как казалось теперь Владимиру Анатольевичу, — чем в лаборатории. А лаборант Никита всё анализировал пробы пентаксина-68, не замечая, что формулы полугодовой давности повторяются, а Светлана всё кормила рыбок и морских свинок в «зверинце», надышавшихся устарелого шестьдесят восьмого газа. Всё шло по-прежнему, и только он и Люба знали, что надвигается новый мир.

С шестичасовой версией газа утверждение нового мира окажется необратимым, как бы ни «боролись» за жалкое старое человеческое существование некоторые куски мяса.

С этой иронической мыслью («злой», по определению ханжеской морали, которую, думал Владимир Анатольевич, обыкновенно проповедуют те, кто считает других быдлом, недоумками и скотами, и только и делает, что паразитирует на быдле, недоумках и скоте — пожирает их почти в прямом смысле) доктору было легче переносить Любино переменчивое настроение и выслушивать фантазии с вариациями, в которых он со временем научился участвовать. Например, в фантазиях о его любовных похождениях.

Не то с весны, не то с лета — доктор, погружённый в свои исследования, и не заметил, когда это началось, — Люба стала ревнива. Прежде чем она добралась в своей ревности до женских трупов из холодильника, она объявила объектом докторского вожделения Светлану.

Все женщины знают, что их на планете меньше, чем мужчин, и потому охота за самцами — первейшее дело каждой самки, цель жизни, пробуждаемая в ней инстинктами, говорила Люба. Профессия — биолог, призвание — женщина. И уж женщина, продолжала Люба, оказавшаяся единственной среди мужчин (она, Люба, уже не в счёт), своего не упустит. Просто не может быть, чтобы Светка не переспала с директором! «Она, наверное, и в подвал к тебе спускалась. То-то тебя тянет на ночь там остаться. Смотри, вот она дождётся, когда ты сделаешь открытие, и прикарманит всю идею себе. Такие тихо ждут, тихо ласкают, — а потом цап когтями и хвать зубами, и горло перегрызут. И никакой чудесный газ не спасёт».

«А тебе не приходит в голову, что я не соврал бы тебе о Светке?»

«А кто тебя знает, — выкрутилась Люба, — ты на одни темы не врёшь, а другие у тебя из одной лжи построены».

«Да не делю я темы…»

«Конечно. Ты не темы делишь, а меня со Светкой».

В другой раз фантазия Любы о Светлане выглядела иначе. В психологическом и реалистическом плане — убедительней.

«Одна молодая женщина среди мужчин. Понятно, что все они будут хотеть её. И понятно, что она будет избалована их вниманием. Ты работаешь и живёшь тут с 2000-го года. Ты хочешь сказать, ты ни с кем не спал эти годы? Меня ты встретил в 2005-м. Ты что, хранил верность бывшей жене? Я не поверю, что Светка не забегала к тебе и к труповозу, когда Никита работал или был в городе, и не жалела тебя. Светка такая добрая, такая отзывчивая, с таким печальным, немного пьяным лицом… Такие девушки, как она, любят и жалеют мужчин. Всех без разбору».

Но доктор уже научился участвовать в фантазиях Любы: «А ты не задумывалась, почему, за исключением Светки — да, с печальным, кстати, лицом, — в институте сложился мужской коллектив? Ведь до тебя тут работал товарищ Сметкин. Мужчина в самом расцвете сил. Сметкин любил труповоза, а Максим Алексеевич любил меня. Обыкновенный голубой коллектив. Так бывает у мужчин: в науке ли, в армии ли, в балете ли. И инженеры-конструкторы за своими кульманами, знаешь ли, прячутся и сходятся… Вот почему Сметкин уволился: не вынес треугольника. А любовь с Максимом Алексеевичем у нас давняя. Недаром он из Москвы за мною поехал. Ты вдумайся: бросил работу в Москве, продал дом, и поехал в сибирскую ссылку. Вот у Светки и печальное лицо. Хотела любить всех мужчин, а достался один Никита».

«Вот же дрянь! — говорила Люба и улыбалась. — Слышала бы тебя Светка… с печальным лицом!»

На юбилее Светлана много, слишком много пила, — и то сидела с Никитой, то, напахивая на Владимира Анатольевича перегаром, перегибалась через стол и целовалась в щёчки с юбиляром, а то усаживалась в уголке комнаты, у окна, пошире открывала форточку, и курила, глядя на институтское общество. И на него с Любой тоже поглядывала. Погасив окурок в пепельнице на подоконнике, она возвращалась к Никите. У того, замечал доктор, было грустное, немного тревожное лицо. Такое, будто Светлана и впрямь решила озаботиться новым мужчиной в жизни, а мужа-лаборанта оставить прозябать в никчёмном институте. Светлана была красива, и Владимиру Анатольевичу иногда думалось, что у неё с Никитой — товарищем довольно легкомысленным, целеустремлённости которого не хватило даже на окончание университета, — нет ничего общего, кроме работы в институте и сожительства в одной комнате. Не институт бы, не квартира, — они бы никогда не оказались вместе. Может быть, это положение и гнетёт и Никиту, и Светлану, — как гнетёт и многих людей в этом несчастливом мире, людей, неразрешимо и невыносимо зависимых от квартирного и рабочего вопроса?

Глядя на Светлану и Никиту, Владимир Анатольевич думал: «В любви они счастливы, а в жизни — нет». И то ему казалось, что они будут жить долго и счастливо — о да, назло, вопреки этому миру, не дающемуся им, ограничивающему их мирком комнаты, мирком провинциального города, — то он представлял, как они разбегутся, вернее, как Света уйдёт от Никиты в поисках лучшей доли — как и полагается человеку приспособляющемуся, особенно красивой женщине, у которой шансы на лучшую долю зависят не от одних научных способностей и образованности, — а Никита останется один в комнате, и Светлана подберёт биологиню себе на замену и сама же приведёт её в комнату Никиты. И с нужной долей шутки и нужной долей истины скажет ей, озорно и в то же время печально глядя на Никиту: «У нас тут, милая, шторок, перегородок и раскладушек не предусмотрено. Мы, знаешь ли, тут запросто. Как европейцы в бане. Нет женских дней и нет мужских. Мы же не дети, в конце концов. Никита, если она тебе не понравится, я другую приведу. Вообще-то я старалась найти похожую на меня. Как она тебе?» — «А у меня почему никто не спрашивает?» — возмутилась бы новенькая. — «А не нравится — не ешь, — спокойно ответит ей Света. — Видишь, мне тут разонравилось, и я ухожу. Может, найду себе кого-нибудь на белом «БМВ», а может, стану плакать по ночам и прибегу обратно к Никите, упаду ему в ножки волосатые, стану каяться в грехах и просить выгнать новенькую, — и жить так же, как прежде, так же счастливо в любви и несчастливо во всём прочем. Будто есть это прочее, Никита!..»

Доктор не придумал этот разговор. Разговор о «новенькой» он подслушал однажды на лестнице — когда Светлана и вправду собрала чемоданы и решила уйти от мужа. Дальше площадки не ушла. Доктор подозревал, что с чемоданами затевалось не раз, но Света так и не ушла от Никиты, рационально предпочтя плохую жизнь с любовью плохой жизни без любви. Или нерационально: предпочтя плохую жизнь с любовью хорошей жизни без любви. Или крайне глупо: предпочтя плохую жизнь с любовью хорошей жизни с любовью. Но чемоданы потому и разбираются, что человеку с чемоданом есть что терять, кроме цепей.

В институтском подвале Светлана следила за «зверинцем» (два десятка клеток с крысами, морскими свинками и кроликами). Также в её ведении находились аквариумы. Каждая новая модификация пентаксина проверялась на животных и рыбках. Целью биологических опытов было вовсе не изучение влияния газа на морских свинок и «гупёшек», а установление того факта, что никакого влияния пентавирус на животных и рыб не оказывает. Так он в самом начале объяснил ей, добавив, что она должна бить тревогу, коли влияние будет установлено. «И всё?» — спросила она у него. — «Всё, — сказал он. — Не считая того, что если влияние будет установлено, вы можете умереть. И убить по неосторожности всех нас. Поэтому не пренебрегайте мерами защиты. И проверяйте почаще герметичность скафандра. Заправляйте своевременно баллоны». В сущности, опыты, которые Владимир Анатольевич поручил Светлане, были формальными: газовая оболочка пентавируса быстро распадалась, и вирус, оказывай он действие на животных и рыб, всё равно не успевал бы действие это оказать. Светлане, словно провинившемуся бурсаку, приходилось заполнять журнал однообразными записями об отрицательных результатах анализов. С тем же успехом журнал биологических анализов мог быть пуст. Светлана переносила клетки и аквариум в лабораторию, надевала скафандр, включала дозатор контейнера, давала газу выход — и никакого влияния не обнаруживала, потому что его, влияния, и не могло быть. Его не могло быть и при шестичасовом пентаксине. Пентавирус действовал на человека, и абсорбировался лишь на клетках-мишенях человеческого организма; для всех прочих организмов он был безвреден, не распознавая их клетки. «Новое гуманное оружие», — услышал он однажды от начальника службы безопасности в Москве. — «Вообще-то речь о смерти гуманоидов», — ответил ему доктор.

Пентавирус не модифицировался, но следовало проверять, не даёт ли непредусмотренных эффектов пентаксин, взаимодействуя с пентавирусом. Словом, скучная была у Светланы работа. Да и у него, у Таволги, не лучше. Ну, а какая работа была бы нескучной? Делать по два-три открытия в квартал, по разнарядке?

Светлану привёл в институт Никита, числившийся в институте старшим лаборантом. (Должности младшего лаборанта или просто лаборанта в штате установлено не было. Владимир Анатольевич посмеялся над методами работы московских чиновников: кто-то, должно быть, взял штатное расписание Дмитрова-36 и вычеркнул должности низового уровня. Таким образом, в сибирском институте все были начальниками: от директора и главного вирусолога до старшего биолога, начальника службы безопасности и старшего лаборанта. Исключение составлял только системный администратор Валера, не бывший ни старшим, ни главным и, может быть, потому бывший самым незаметным работником института, всё ворчавшим о том, что «у вас тут до сих пор «Windows 98», — и этим «у вас», а также своими частыми подработками «на стороне» отделявший себя от научных сотрудников). Как и Светлана, Никита выполнял все эти годы довольно однообразную работу, которая давно бы отвратила от института любого любознательного учёного, не будь он таким легкомысленным, как Никита Дурново — всегда, как казалось доктору, больше думавшем о своей Свете, нежели об исследованиях. Задачей старшего лаборанта было брать пробы воздуха в герметизированной лаборатории и писать отчёты о распаде пентаксина. Никита, как думал доктор, машинально выполнял то, чему научил его Таволга, и похоже, вовсе не интересовался пентавирусом. Недоучившийся студент знал о необходимом теоретическом периоде действия пентаксина разве что то, что исследования направлены на достижение установленного упрямым доктором шестичасового периода распада газа, из-за чего в целях безопасности в лаборатории нельзя было снимать скафандр шесть часов, по истечении которых в воздухе не должно было остаться ничего, кроме воздуха: молекулы пентаксина должны были полностью распасться. (В лаборатории можно было бы использовать и современный противогаз, обеспечивающий герметичность маски на лице и защиту от газов на продолжительное время, — но скафандр защищал надежнее, а также, будучи мягким (исключая наспинную пластину под баллоны), защищал и от возможных царапин и укусов, о чём ни Никита, ни его Светлана не знали. Допуск по первой форме был только у Владимира Анатольевича, Максима Алексеевича и Любы; всем прочим полагалась вторая форма.

Шесть часов! И от пентаксина — а, следовательно, и от вируса, — не остаётся и следа. Обыкновенный воздух, ничего более. Так оно было теоретически, и так оно должно было сложиться и практически. Отчёты лаборанта отличались от однообразных записок Светы тем, что Никите приходилось выводить всё новые формулы: ведь состав анализируемого газа менялся. Равнодушие Никиты к исследованию вполне устраивало Владимира Анатольевича — особенно в октябре, когда он добился тех шести часов, о которых впервые подумал в далёком девяносто третьем году: когда ваучеры народом уже были распроданы и пропиты, но когда ещё не был Ельциным расстрелян парламент.

Последняя версия газа, N68, сто сорок шестой модификации, продержалась 1,5 минуты. До шестичасового предела было, казалось, далеко… Лаборант, бравший пробы воздуха по инструкции в первую и вторую минуту после выхода газа и далее каждые полчаса до истечения ровно шести часов, ничего заподозрить не мог. В самом деле: кого может удивить продвижение учёного в опыте от 45 секунд к 55 секундам или от 1 минуты к 1 с половиной? Это то же, что поражаться очередной олимпийской победе: когда бегун побил прежний рекорд и опередил предыдущего олимпийца на 0,000001 секунды. И Владимир Анатольевич с третьего октября, когда он вдруг получил нужный состав газа, стал подсовывать лаборанту контейнеры с устаревшими вариантами пентаксиновых версий, присваивая им фальшивые номера. То-то поразился бы Никита, дай ему доктор новый пентаксин, распадавшийся в точности с гипотезой от 93-го года, то есть в течение как раз шести часов! А то-то бы удивился, вытаращил бы глаза, когда б увидел, как бывший труп на хирургическом столе оживает и пытается подняться — чтобы откусить доктору руку или тяпнуть зубками щёку!..

Впервые сегодня утром труп открыл глаза и попытался Владимира Анатольевича сожрать.

Трупы в институт поставлялись из морга (Максимом Алексеевичем) — по федеральному соглашению с грифом «ДСП», которое с большим трудом выбил Таволга всё в том же злосчастном 2000-м году. Сколько трупов он пристёгивал в лаборатории на столе в надежде, что вирус всё же успеет прижиться!.. Он кричал на них: «Открывайте глаза, мертвецы! Живите!» Но нет. Не получалось. И Владимир Анатольевич чувствовал себя как школьник, подросток, мучающийся над задачей по химии. Но в школе он не мучился с химией! Редко у кого химия бывает любимым предметом, но вот у него, у Володи Таволги, любимым предметом она была. Он любил химию, и неорганическую, и органическую, — и она, как ему казалось, отвечала ему взаимностью. Лица бородатых химиков из учебников, казалось, подмигивали ему — и прочили блестящую научную карьеру. И вот он состарился, поседел — и кричит на мертвецов в своей подвальной лаборатории: «Открывайте глаза!» А они, сволочи мёртвые, не открывают. Химия больше не любит его, хотя он не изменял ей. Разве что немного с биологией…

Секунды! Минута! Полторы минуты!.. Лучше бы был ноль, думал он. Таволга бы понял, что идёт в неверном направлении. Но полторы минуты говорили о том, что он на верном пути, только верный этот путь разветвляется на миллион мелких дорожек, 999.999 из которых ведут в тупички и лишь одна — к долгожданному финалу. Как выйти на эту дорожку, как узнать её?… Доктор пробовал один вариант за другим, наполнял контейнеры версиями газа 59, 61, 65, 68, их бесчисленными модификациями… Хватит ли жизни на то, чтобы наткнуться на нужную версию? «Тут у меня не наука, — шептал он, — а какая-то лотерея… Нет, неточно; не лотерея, а попытки открыть замочный шифр, имеющий миллион комбинаций».

И вот сегодня утром всё переменилось. Труп открыл глаза. Женский труп. Труп девочки 23-х лет. Большегрудое белое тело, к которому ревновала Люба и по поводу которого она (на юбилее) высказала Максиму Алексеевичу, что это он, промышляющий трупами некрофил, соблазняет её Володю женской мертвечиной. Но Владимир Анатольевич думал сейчас не о ревности Любы. А о том, что все показатели, все параметры его открытия полностью соответствовали тому, что он записал в первой «пентаксиновой» тетради ещё в 1993-м году. Распад молекул газа происходил через 360 минут; теоретический предел был достигнут. Владимир Анатольевич сам выполнил все анализы, которые полагалось бы делать лаборанту. (Никите нечего и знать о новой версии газа. И не положено — как сказал бы Максим Алексеевич. Тут, конечно, между «положено» и «не положено» была зыбкая очень граница, но доктору больше не было никакого дела до зыбкости границы и вообще до границы). Всё сходилось. И это было невероятно. После стольких лет неудач было трудно поверить, что открытие состоялось, что он, доктор Таволга, открыл замок с шифром. Девочка с большой грудью дёрнулась под ремнями и обручами — и попыталась сожрать его руку и лицо. И доктору было и страшно, и радостно, — и тот, кто никогда не ставил научных экспериментов, не проводил опытов, не высиживал годами, десятилетиями в лабораториях, не поймёт, что значит сделать открытие и почему «злых гениев» на свете не бывает. 69-я версия пентаксина оказалась той самой, что много лет, начиная с 1993-го года, искал Владимир Анатольевич.

Сидя на юбилее, доктор думал, что завтра утром не только жизнь институтских сотрудников, но и жизнь всех людей — на всей планете, — переменится. Переменится просто потому, что «упрямый осёл» из тюменского подвала закончил научную работу и добился результата, совпадавшего с гипотетическим в его старой тетрадке. «Каждый может изменить мир, — думал Таволга на юбилее, поглядывая то на сильно пьяного Никиту, то на его Светлану, у окна шепчущуюся с Максимом Алексеевичем, то на бесстрастно застывшую на стуле тонкую, как струганная досочка, Любу, о диагнозе которой все знали, — да, каждый может. Любой. Надо только поседеть в лаборатории, высидеть в ней своё открытие. Надо быть упрямым ослом. Надо пройти через неверие. Не могу поверить, что я сделал это!.. Тут так накурено и так воняет водочным перегаром, что мозг отказывается работать. Мне хочется моего праздника, а я на празднике чужом». Нехорошо так думать об юбилее Максима Алексеевича, — но что поделаешь, когда шестидесятилетие и открытие пришлись на один день!.. И Владимир Анатольевич захотел уйти из квартиры труповоза, захотел пройтись по улицам, подышать воздухом — и подумать, что же будет дальше. Помечтать. Вспомнить о Кларе. О дочерях. О Москве. О нахальном Данииле Кимовиче, что приезжал сюда в командировку со сметой и учил его, доктора Таволгу, жизни. Владимир Анатольевич усмехнулся. Ни Москвы, ни Тюмени отныне не будет. И Миннауки не будет. Этих названий и сокращений никто и не вспомнит.

Прежде чем подняться и уйти, Владимир Анатольевич оглядел всех, собравшихся у юбиляра.

Было жаль — и не жаль — расставаться с ними.

С Максимом Алексеевичем. С человеком, с которым можно было поговорить, а чаще помолчать, сидя у него на кухне, глядя в чистое окошко и попивая чай, пахнущий то душицей, то подмаренником, то таволгой. С человеком, умеющим покупать отечественные обогреватели, усмирять прорабов, получать извинения и коньяк от халиловых и выращивать красную голландскую картошку.

Владимир Анатольевич и Максим Алексеевич никогда не произносили слова «друг». Но сейчас доктор понимал: что бы ни было там, в новом мире, каким бы упоительным он ни казался доктору сейчас, какая бы новая дружба, вечная дружба, сквозь века и пространства, ни явилась бы там — а доктор не допускал, что дружба как таковая совершенно исчезнет (и идеализм тут ни при чём): ведь новые люди будут делать что-то совместно, сообща, будут, значит, сходиться, будут понимать, что действовать вместе удобнее и эффективнее, и будут, значит, ощущать друг друга — и хотеть быть друг с другом. Чувство — или понимание? Это будет не то чувство, что сейчас; скорее это будет именно понимание, чем чувство, — но доктор желал бы, чтобы это было высокое, большое, долгое понимание, — словом, и понимание, и чувство. Владимир Анатольевич не мог избавиться от постоянно напоминающей о себе двойственности: теоретически «обновлённые» не должны бы испытывать «человеческих» чувств (их гипоталамус перестроится: поведение новой особи будет формироваться под влиянием изменившейся среды организма), и это подходило доктору, поскольку все дрянные страстишки людей (подавляющая часть страстей — именно страсти дурные, «аффекты») искоренились бы, но тут же доктору хотелось, чтобы некоторые не дрянные чувства сохранились, пусть и в изменённом или совсем новом виде, о котором мало что можно предполагать. Дружба, любовь. Доктор признавал, что не всё так плохо в старом человеке. Вот, в Максиме Алексеевиче или в Любе… И тут же голос учёного вопиял в нём: «Куда больше полезного будет в человеке новом!» Полезного — да, но вот замечательно было бы, если бы в новом мире явились бы люди, согласные идти друг за другом из Москвы в Сибирь… Впрочем, зачем? В новом мире не будет этой жертвенной нужды: научные проекты новых людей никто не ограничит по времени, никому и в голову это не придёт — новые люди будут вечны.

Попросту говоря, доктору хотелось бы очнуться в новом мире не с одной Любой, но и с Максимом Алексеевичем Цыбко, «труповозом», начальником службы безопасности, жившим не по должностной инструкции (в должностных инструкциях чиновники любой формации, что советские, что демократические, глупо пытаются сознанием определить бытие), а по обстоятельствам и положениям. Максим Алексеевич не доставал свой пистолет из кобуры при каждом удобном и неудобном случае. Владимир Анатольевич не помнил, чтобы «труповоз» тянулся к кобуре. Максим Алексеевич не воображал, будто он лучше доктора наук Таволги и доктора наук Дворникевич разбирается в вопросах вирусологической и химической безопасности при проводимых опытах и никогда не лез с указаниями. Цыбко контролировал оформление допусков на сотрудников, но не следил за соблюдением государственной тайны так мучительно, как делали это в Подмосковье: внезапные проверки, вторжение в лаборатории, построение сотрудников перед зданием института и целодневный, а то ночной обыск (было и понятие «суточного обыска») во всех помещениях, с досмотром компьютеров, вскрыванием полов и простукиванием стен. В Дмитрове-36 регулярно зачитывались дополнительные или обновившиеся секретные и служебные инструкции, а иногда глаза мозолило назойливое присутствие в кабинете дядьки с новеньким пустым портфелем. Не исключено, что и унизительные проверки и перепроверки подтолкнули Владимира Анатольевича к мысли не отдавать открытие в нечистые руки «особистов», военных, чиновников от науки и всех-всех, кто мог бы и стал бы использовать открытие в личных целях, именуемых «патриотическими», «законными», «государственными», «национальными», «оборонными» и какими угодно, благо подходящих прилагательных в русском языке немало.

Максим Алексеевич делал и всё то, чем обязан заниматься начальник службы безопасности секретного института, и всё то, что он делать обязан был вряд ли.

Он чинил проводку (в подвале проводку в коробах провели в 2000-м году, однако на двух этажах дома из стен торчали почерневшие провода времён Великого Продолжателя), ездил в магазин за удлинителями, тройниками, лампочками, устанавливал новые квартирные электросчётчики и вызывал из «Горэлектросети» электрика, чтобы счётчики опломбировать. Максим Алексеевич же следил за продлением страховых медицинских полисов всех сотрудников института. Он (ну, а кто бы ещё?) стал выполнять и те функции, за которые его в первый же год прозвали труповозом: получал в морге свежие, не старше 10 часов, трупы и доставлял на «Газели»-термосе в подвал. Именно он (а не Светлана, к примеру, женщина) предложил закупить в каждую институтскую квартиру стиральные машинки «Фея-2», и он же привёз машинки на «Газели». Наконец, это он, труповоз, исправно поставлял к столу «коммуны» голландскую картошку, сахарные помидоры и огурцы, которые умел солить с красным перчиком, укропом, чесночком и чабрецом так, что «коммуна» единогласно постановила: если в еврейском раю главный фрукт — инжир, то в раю сибирском главным будет овощ — корнишоны имени заслуженного труповоза России Максима Алексеича Цыбко.

Это он, заслуженный труповоз России, приучил жителей дома-института к огородничеству и садоводству. Глядя на дачные достижения Максима Алексеевича, огородничеством на институтском участке на следующий год занялась и Светлана, а позднее и Люба. «Сельхозобязанностями» Никиты стали вскапывание и перекапывание грядок, ношение воды из колонки в две ржавые бочки и кошение травы. Никита и Максим Алексеевич (а с ними и Владимир Анатольевич) в мае 2001-го перекопали две сотки имевшегося запущенного огородишка и, из «кулацкой жадности», как сказал Никита, добавочно очистили под сад часть внутреннего дворика — от копившегося там десятилетиями хлама: от ржавых лопат, вил, грабель, гнилых заборных досок, помятых молочных фляг, заржавевших кованых гвоздей, обрывков колючей проволоки, от бутылок и стёкол. Во дворе посадили четыре яблони «белый налив» — по одной на каждую квартиру.

Когда Владимир Анатольевич думал о труповозе, ему казалось, что и все люди в стране такие же, как Максим, или как Люба, и ничего менять не надо, — и затея с газом всё испортит, всё погубит. «Ох уж эти мне непрошеные благодетели!» Доктора пробирала дрожь, и по спине лился пот: он ещё ничего не сделал, и не поздно передумать. Но потом он думал о том, какие перспективы сулит обновлённому человечеству его открытие. Речь вовсе не об очередной идеалистической концепции, не о том, чтобы срубить «пятьсот-шестьсот», «тысячу» или «сто тысяч» голов, как мечтали Марат, Робеспьер и Белинский. Речь о новом этапе в эволюции человечества. И доктор вспоминал, как долго и с какими мученьями шёл к открытию, и какие люди — отнюдь не похожие на славного Максима Алексеевича — попадались ему на пути и коверкали его путь, — и картина переворачивалась в его мозгу, и он уже думал, что нельзя тянуть и что, собственно, нет и выхода: он либо передаёт открытие научному ведомству, а за ним и военному, либо использует его сам. Третьего не дано. Всё равно кто-то применит. Скрыть? Нет, скрыть то, что делал всю жизнь, доктор не сможет. Да и не скроешь: Никита, Света или труповоз (он всё же начальник службы безопасности) в ближайшие дни выяснят о новых достижениях и новых результатах Владимира Анатольевича, и Максим Алексеевич скажет ему: «Владимир Анатольевич, составляйте письмо, я запечатаю его и передам через спецсвязь». И если не пустит газ он, его создатель, то пустят его московские чиновники — ради испытания или ради конкретной военно-политической угрозы, например, Грузии, а то и Германии с Японией, кричащих об исторической справедливости и о том, кому по праву принадлежат Калининград (Кёнигсберг) и Курилы. И ещё Северная Корея начала претендовать на Сахалин, а КНР — на Алтайский край. И вдобавок бунтующее Забайкалье. Пустит пентаксин не он, учёный, а тупые чиновники, — и тогда преображение мира окрасится в цвета угрозы и войны. И вместо того чтобы погибнуть относительно тихо, уступив место новому, более сильному миру, старый мир умрёт тяжело, с шумом, кровью, искупавшись в океане слёз, — и в гибельном хаосе не удастся доктору Таволге найти своих сторонников и убедить людей в том, что их ждёт не смерть, но переход.

И старый мир достанется новым людям не в целости и сохранности, а в осколках и обломках.

Нет, Таволга не допустит войны. Никаких переделов мира, изломов границ и новейших тиранов. Глупцам, помышляющим о войне и о власти, его газ не достанется. И потом, эти глупцы не в состоянии понять: пентавирус не даст им ни победы, ни власти.

Максим? Люба? Доктор непременно заберёт их всех с собой. Максима Алексеевича, Любу, и Никиту со Светланой, и Валеру. Спросив их, не спросив… не надо о морали. Они будут первыми, кто войдёт в новый мир.

Предложи он Светлане и Никите переход в новый мир в числе первых — отказались бы они? Или согласились бы, с восторгом приняв те поистине фантастические перспективы, что обрисовались бы перед ними?

Согласились бы, подумав о том, как бледна и бедна, как формальна, однообразна, скучна их жизнь здесь, — и как бедна, однообразна и уныла жизнь многих, многих людей, не обязательно русских?

Отказались бы, потому что необходимость какое-то время есть других людей вызвала бы у них приступ морали, как у Любы, — и они бы со страхом и отвращением посмотрели на доктора, очевидно, к людоедству готового?

Согласились бы, потому что, будучи учёными, мыслили бы более рационально, нежели сердцем?

Отказались бы, иррационально воспротивившись новому миру — без разумных доводов, просто потому, например, что страшно и не хочется?

Согласились бы, радуясь тому, что станут первыми новыми людьми в новом мире — и что в создании нового мира есть и маленькая заслуга их, неутомимо работавших в «зверинце» и в лаборатории?

Или не согласились бы, но и не отказались бы, а попросили бы времени подумать — взвесить своё счастье-несчастье здесь и предполагаемое счастье-несчастье там, свою короткую жизнь тут — и бесконечную (не будем пока думать о насильственном их уничтожении) жизнь там? Без болезней и горя?

Да только времени подумать он им бы не дал. Хватит того, что об этом знает Люба.

Рассказать всем о том, что открытие совершено и что он раздаёт бесплатные билеты в новый мир, значило бы подвергнуть новый мир опасности. Кто знает, как всё повернётся, дай он тут всем время подумать. Максим может доложить в Москву, опасаясь тюрьмы и не очень-то веря в теорию доктора (друг — одно, а помешавшийся или сделавший что-то очень опасное учёный — уже иное), Никита и Светлана могут посоветоваться с родственниками, пренебрегая тайной, поскольку то, что собирается сделать доктор, выходит не только за рамки обыкновенной тайны, но и за рамки обычного представления о мире. Системный администратор и бабник Валера попросит разрешенья взять в новый мир двух или трёх своих любовниц, чтобы ему не было одному скучно. Доктору не хотелось говорить и Любе — но ей он не мог не сказать. Хотя и да, жалел. Вот и перед юбилеем, когда он снял скафандр и поднялся в квартиру, был у них очередной разговор.

«Ты никому не скажешь?» — спросила она после того, как он вернулся из лаборатории. За полчаса до того, как надо было идти на юбилей.

«Кроме тебя».

«И ты считаешь, что вправе распоряжаться их жизнями? Да что их — жизнями всего человечества?»

«А разве человечество распоряжается своими жизнями? Разве не всегда кто-то другой распоряжается жизнями ближних? Так не лучше ли, чтобы на месте генерала, президента, премьер-министра, князька или олигарха оказался учёный? И, Люба, что значит: жизнями? Своими жизнями в новом мире они распорядятся сами. Я не собираюсь в диктаторы. Диктатура — понятие старой жизни. Кроме того, перейти из смертной жизни к бессмертной многим показалось бы заманчивым».

Люба вскинула полинявшие глаза: «Но ты не собираешься им об этом говорить».

Он подумал, что и его дочери — рано или поздно — окажутся жительницами нового мира. Лучше бы рано! Он припомнил слова Клары: Они должны пожертвовать всем своим будущим ради идеи, о которой даже ничего не знают.

«До выпуска газа в воздух нельзя говорить об этом, Люба. В мире настанет военный хаос. Полетят ракеты, посыплются с неба бомбы, — вместо голубой планеты в космосе будет кружить чёрная пыль».

«Как же ты скажешь… после?»

«Они узнают сами», — ответил доктор.

«Почему-то мне не хочется сегодня ссориться с тобой, — сказала Люба. — Возможно, я стала хуже. В моральном смысле. Вот-вот опущусь до того, что отправлюсь в лабораторию и потребую тебя пустить газ».

«Ты не опустишься, а поднимешься. Станешь на одну ступеньку ближе к новому миру».

«Иногда мне кажется, что тебе надо было стать не химиком, а политиком. Демагогом. Ты бы преуспел».

«Слишком много демагогов вокруг, — ответил он. — Пора их всех повывести».

«Ах, идеалист Володя… Демагогов обычно выводят другие демагоги».

«Новая порода людей в демагогии нуждаться не будет».

«Значит, ты твёрдо всё решил».

«Твёрдо».

И на юбилее она, больная, тонкая, вцепившись рукою в его руку, смотрела на тех же, на кого смотрел он: на всех институтских, как бы нарочно, перед явлением нового мира, собравшихся вместе. И она, как казалось доктору, смотрела на них так же, как он; так же, как тот, кто стоит одной ногой в будущем, должен бы смотреть на тех, кому ещё предстоит перешагнуть границу настоящего.

Он сказал ей, что пойдёт погулять, проветриться. Допил чай.

«Замкнутый коллектив, — думал, вставая с дивана, говоря «до завтра» и пожимая всем руки (пьяные очень любят рукопожатия), Владимир Анатольевич. — Более подходящего для секретной работы не найдёшь. Бездетные, разведённые и живущие друг с другом. Тайный авангард нового мира».

 

Глава десятая

27 октября, воскресенье, 23:22. Владимир Анатольевич Таволга

Открыв дверь в подвал, доктор нашарил на стене двойной выключатель, нажал обе клавиши. В узком коридоре загудели два светильника с люминесцентными лампами. Лампы мерцали, давно пора было их заменить. Но это уже не имеет значения. Владимиру Анатольевичу было приятно это подумать: не имеет значения.

Доктор поёжился. В подвальном коридоре всегда было холодно. Обогреватели стояли только в отсеках лаборатории, комнате документальной обработки анализов, «зверинце» и его кабинете. Холодно? И это скоро не будет иметь значения.

В кабинете, где он тоже включил свет, было теплее, чем в коридоре. Работал трёхступенчатый складской масляный обогреватель. С поразительным названием: «Луч СВТЦ». «Луч света в тёмном царстве», — расшифровывал аббревиатуру Владимир Анатольевич.

— Я повторю опыт, — сказал доктор. — Второй труп ещё годится для эксперимента. Я проведу опыт, чтобы не сомневаться. Это во-первых. И чтобы быть занятым делом, а не мыслями и чувствами, — во-вторых. И чтобы не выходить из лаборатории всю ночь. Люба!.. Это в-третьих. — Он посмотрел на часы. — Нет ещё одиннадцати. Допустим, ближе к полуночи труп «обновится», а в полночь я «погашу» его. Через шесть часов, рано утром, пентаксин распадётся. Если опыт пройдёт успешно, я скажу об этом Любе. И скажу о своей готовности изменить мир. Я не стану ничего делать до тех пор, пока не поговорю с ней. Иногда мне кажется, что женщины, не те, что восседают на тронах и управляют корпорациями, а самые смирные и тихие на вид домохозяйки и секретарши, давным-давно правят миром.

Доктор разделся, повесил пальто и кепку в шкаф, надел поверх пуловера халат, включил компьютер. Подождал, когда загрузится «Windows 98», запустил «Word 2000», нашёл в списке файл «Записки», ввёл пароль.

— И в-четвёртых, — сказал доктор Таволга. И замолчал. Ему не захотелось проговаривать это вслух: не потому, что кто-то мог услышать, а потому, что не хотелось слышать это самому. И он подумал это.

Он будет занят опытом — и будет избавлен от необходимости говорить с Любой до самого последнего момента. А там она окажется в безвыходном положении. Она хочет оказаться в безвыходном положении. Она хочет дать понять ему, что он лишает её выбора. Это не в четвёртых, это всё в-третьих. Тут у неё не обман, а древняя женская тактика. Следовать за мужчиной, делая вид, что следует за ним против своей воли. Тут инстинкт, который ни одна женщина не сочтёт эволюционным притворством.

А как было бы хорошо, согласись она на переход просто и без фокусов! Он представил: она не перечит ему, не спорит, тихо соглашается, гладит его руку, молча соглашаясь на то, чтобы он сделал то, что задумал сделать. Она добровольно переступает черту, в существовании которой — не без его влияния, и не без влияния болезни, — словно бы сомневается в последнее время. Черту, существования которой никогда не допускал Владимир Анатольевич, а ещё более не допускало большинство человечества, на эту черту-границу игриво молящееся.

Он набрал в файле «Записки»: «Повторяю сегодняшний утренний опыт. Условия опыта — те же, что в предыдущем. Объект опыта, — доктор взял со стола «Журнал поставок опытного материала», открыл нужную страницу, — мужчина 49 лет, причина смерти: рак печени IV стадии, — доктор вздрогнул, вот ведь совпадение, словно мистическая подсказка, и возраст почти тот же, что у Любы. Надо ли говорить об этом Любе? Показать ей страницу журнала — молча? Нет, это лишнее, — родственников нет, мёртв с 04:20 часов утра 27 октября, т. е. с наступления смерти прошло 19 часов. Всё время с момента смерти труп находился в холодильной камере.

Возврат значительной части клеток мозга носителя пентавируса к ограниченному функционированию, по Таволге (1993), возможен в течение 32 часов. Инфицированный объект должен иметь температуру тела 22 градуса по Цельсию. При успешном формировании плазменных телец и уплотнении тканей организма предполагается полная работоспособность мышц носителя. Также считаю нужным указать, что благодаря частичному сохранению нейронных связей у объекта (при условии его дальнейшего продолжительного существования в социуме) может частично восстановиться память личности, начиная с механического уровня: он будет в состоянии воспроизвести основные движения и некоторые привычные профессиональные движения, начнёт узнавать предметы, лица, ориентироваться в пространстве и т. д. Между тем полноценное существование описанного объекта, претерпевшего смерть мозга, в новом социуме я нахожу проблематичным. Эволюция такого девиантного объекта сомнительна.

Физических повреждений у трупа нет, вскрытие — в соответствии с требованиями приложения к программе Института, разработанными мною в 1993 г. и уточнёнными в 2000 г., не проводилось. В случае положительного результата (начала абсорбции, воспроизводства пентавирусов и получения ими контроля над организмом), как и в предыдущем опыте, труп будет лишён мною жизненных признаков путём повреждения мозга через глазные отверстия. Спустя 360 минут после повреждения мозга произойдёт полный распад пентаксина в воздухе лаборатории и распад пентаксиновых облаков, поступивших от опытного носителя пентавируса».

Холодный научный стиль. Обезличивающий автора. Придающий автору вместе с отстранённостью и как бы безразличием к собственной работе какой-то непоколебимой основательности, твёрдости, силы. В художественной литературе холодной объективностью был силён Чехов. Врач и атеист. Бесстрастное, едва не документальное чеховское письмо вызывало у Таволги такие сильные чувства, которых ни за что не вызовет самый слезливо-сопливый роман самой слезливо-сопливой писательницы на свете.

Владимир Анатольевич добавил в файл: «При полном совпадении результата этого опыта с результатами предыдущего соответствующую запись в файл заносить не предполагается».

«Да и что мне этот файл? Всё равно придётся его стереть».

Он закрыл файл, поднялся, осторожно, стараясь не тревожить поясницу, потянулся и вышел в коридор. Тут, казалось, стало ещё холоднее. Хотя для конца октября ночь была тёплой. А по прогнозу, завтра — ноль градусов. И мокрый снег, вспомнил Таволга. Он обрадовался завтрашнему мокрому снегу. «Снег, — напел он тихонько из старой «Машины времени», — город почти ослеп!..»

— Скоро мне не страшны будут ни холод, ни зной. Ни простуда, ни солнечный удар.

Владимир Анатольевич повернул холодную стальную ручку, а потом потянул её на себя. Из-за открывшейся двери хлынул белый пар. Пригнувшись, доктор вошёл в холодильную комнату. Из шести кушеток заняты были две: крайняя левая и крайняя правая. На правой, на простыне, лежал мужской труп. На левой… Владимир Анатольевич усмехнулся. Люба отказалась присутствовать на утреннем опыте: объектом была девушка 23 лет, умершая от паралича сердца. (Сейчас её труп был завёрнут в саван и стянут поверх него тремя ремнями. Дожидался понедельника и труповозки с маршрутом до кладбища. Но не будет ни труповозки, ни кладбища). «Будешь любоваться на неё, — сказала Люба, — целовать её? Трогать её третий размер? Делай себе невесту, тюменский доктор Франкенштейн!» Люба (до первого опыта она, понимал доктор, всё же не верила, что пентаксин и пентавирус сделают своё дело; он и сам-то едва верил) могла думать: она скоро умрёт, а его-то жизнь продолжится. И он с кем-то будет делить постель.

«Ты наймёшь новую вирусологиню, и она ляжет в твою постель. Отдельной-то квартиры здесь, дорогой мой, нет». И бесполезно было твердить Любе о новом мире или хотя бы о том, что на месте Любы не обязательно должна работать женщина. — «Нет, не обязательно, но ты-то возьмёшь женщину!» — «Я возьму тебя в новый мир», — сказал Владимир Анатольевич.

А то, сказала Люба, как бы не слыша его, после удачи с вирусом и газом выдающийся русский учёный Таволга пойдёт в гору. «По-женски нелогично!» — возмутился Владимир Анатольевич. Столько раз он объяснил Любе, на какую гору он собирается взойти! И звал на эту гору и её. Что ж, трупная ревность окажется добавочным доводом против шаткой живой морали!

Доктор подошёл к кушетке справа. Оберегая поясницу, Владимир Анатольевич присел немного, обеими руками обхватил труп чуть выше талии — так, чтобы при снятии с кушетки ударились о бетонный пол его ноги, но не голова, — стащил труп с кушетки и протащил до двери. Тут он его бережно опустил. Открыл дверь, зафиксировал её в открытом положении, выволок труп в коридор. Опустил тело на пол, закрыл холодильник. Несмотря на холод, доктору стало теплее. Труп весил килограммов под шестьдесят. Наверное, будучи живым, это тело весило все восемьдесят. Люба тоже сильно похудела. Хотя самое страшное похудение у неё впереди. Нет, не будет никакого похудения!.. Всё это уже в прошлом, хочет она того или нет!.. Хочет!.. У лаборатории, споткнувшись о выгнувшийся и порвавшийся кусок линолеума и поспешно опустив труп, доктор отёр на лбу пот. «Линолеум до дыр сносился». На ум доктору пришёл лозунг брежневских времён: «Экономика должна быть экономной».

Владимир Анатольевич ввёл цифровой код на пульте и нажал клавишу «Принять». Стальная дверь ушла в стену. Доктор втащил труп в первый лабораторный отсек, протащил мимо стола лаборанта и усадил у стены.

— Посиди-ка, дружок. Приятно иметь дело с трупами. Вы такие смирные, такие предсказуемые. Вы не спорите, не пьёте водку и не сквернословите. И никаких у вас аффектов. В живом мире слишком много живого!

«Человечество ещё скажет мне спасибо! Нет, вряд ли. Мне? Но кому нужно будет моё имя? Разве что обновлённые люди научатся читать и прочтут мои записки. Слава, признание, благодарность — пустяки, о них не стоит и думать. Вместо пустых чувств вроде щенячьей благодарности или желанья бить поклоны благодетелю новый холодный человек — о да, и духовно, и физически холодный, — будет заниматься полезной деятельностью. Будет выживать, учиться осваивать материальный мир, путешествовать по планете, наконец, отправится в космос. И он будет делать полезное двадцать четыре часа в сутки, и будет делать его вечно. Каких высот наука достигнет с новыми неутомимыми исследователями, нельзя и представить».

Доктор набрал код доступа на втором пульте, и внутренняя дверь плавно отъехала в сторону. Чувствуя, что он потеет, Таволга втащил труп во внутренний отсек, граничивший с его кабинетом, и подтащил к ножке хирургического стола. «Посиди, дружище». Включил свет. Поправил очки. Руки немного дрожали. «Стар я стал. Старость — не радость? В новом мире старости не будет».

Таволга немало прочёл философов-идеалистов (в начале девяностых многие из них, начиная с Соловьёва и оканчивая господами с философского парохода, стали популярны, и было интересно), но идеалистической философии не придерживался. Ему были чужды такие смутные воспеватели «красоты», как Владимир Соловьёв, или такие оголтелые, вполне языческие забияки, как Иван Ильин, с его «очищением молитвой» после боя и ортодоксальной ненавистью ко Льву Толстому. Доктор не верил в идеалы, по которым раз навсегда предлагалось переделать неустроенный мир (особенно в те не верил, где предлагалось экспроприировать, воевать, наталкивать в гулаги, убивать, очищаясь то молитвами, то «Интернационалом»), — но имел стойкое убеждение, что его-то идеал реален. Однако, поднимал палец доктор, мысленно возражая всем идеалистам, от Платона, Мора, Кампанеллы и до проповедника коммунизма Маркса, и до идеалиста от американской демократии Фукуямы, — мой новый мир не застаивается, не имеет «конца истории», а эволюционирует, как биологически, так и социально, — и потому о «раз навсегда» говорить не приходится. Я и сам не знаю, к чему придёт обновлённое человечество, — но я и не обещаю ничего, не обращаю неизвестное в известное. И вот ещё что: я, как и другие, узнаю!.. Это не социализм, слепо обещающий светлое будущее! Тут — все доживут!

Мой новый мир лишён аффектов, которые только и толкают разного рода страдающих мыслителей на проповедь идеалистического общества, оканчивающего собою историю, общества, в котором нет ни классов, ни каст, ни государства, ни денег, ни борьбы; нет противоречий, значит, в социуме внезапно отключается закон единства и борьбы противоположностей и нарушается принцип развития, социальной эволюции и отменяется прогресс, — о чём нарочно забывал Карл Маркс, мучаясь от неопределённости выводимого им коммунистического общества и стесняясь вопроса об общности жён — в отличие от своего откровенных предшественников Платона или Уэллса.

Подхватив труп за холодные, плохо гнущиеся в коленях ноги, и за шею, Владимир Анатольевич, попыхтев, уложил мёртвое тело на стальной стол и подвинул к его середине, к кольцам с ремнями и обручами. Застегнул ремни на шее, на груди, на животе трупа (руки стягивались этими же ремнями) и на коленях. Утром «обновлённая» девушка сучила ногами так, что доктору казалось: вот-вот ремни порвутся. Ремни бы не порвались. До этой девочки никто ещё их не натягивал, желая из-под них выбраться. Но Таволга испугался, отскочил от стола. Будто и не ждал успеха в открытии, будто по привычке ожидал ничего — и вслед за ничего продолжения однообразной жизни, с одинаково пустыми, ничем не оканчивающимися понедельниками, средами, субботами… В общем-то, Люба ревновала к не совсем мёртвой девчонке… Помимо ремней, для закрепления тела на столе имелись стальные широкие обручи, фиксируемые на лбу, в талии и на щиколотках трупа. Надев перчатки, доктор разжал мертвецу рот и вставил под губы, на зубы верхней и нижней челюсти, скобы, и повернул на столе до нужного положения эксцентрики. Рот мёртвого мужчины открылся, обнажив нёбо и неподвижный язык.

С внутреннего пульта управления доктор закрыл лабораторную дверь. С пульта же он опустил вдоль всех стен герметизирующие шторки. Из стального шкафа Владимир Анатольевич достал свой скафандр с тремя баллонами, убедился, что баллоны заполнены дыхательной смесью, и стал переодеваться. Разделся догола, до очков, взял из шкафа отрезок резинки, привязал к дужкам очков, попробовал очки — хорошо сидят, не свалятся и не давят, достал из упаковки памперсы, надел, оглядел себя в настенном зеркале: худое тело, седая борода, очки на резинке, памперсы, — и надел свою одежду: носки, рубашку, брюки, пуловер, поверх пуловера халат (чтобы ночью было теплее), а далее стал облачаться в скафандр. Баллоны потянули его назад, и доктор ухватился за край стола. «Стар, стар». Владимир Анатольевич привинтил к костюму шлем, выполнил внутрискафандровое вакуумирование и открыл клапаны баллонов. Всё было готово к проведению опыта. Последнего опыта! Возможно, последнего научного опыта впредыстории человечества.

Ощущая боль в пояснице, доктор наклонился, выдвинул из-под стола сорокалитровый контейнер со сжиженным пентаксином (поверху мелом: версия 68, написано в наклон, как бы курсивом, и это значило, что тут версия шестьдесят девять, та самая, что держится шесть часов; дата на крышке стояла пятничная, тоже курсивом), проверил, крепко ли сидит шнур питания и полна ли аккумуляторная батарея бесперебойника (4000 вольт-ампер), проверил на индикаторе показатели (объём газа в сорокалитровом контейнере 99,95 %; станет чуть меньше, что несущественно для завтрашнего мероприятия) и задал на дозаторе ту же норму выхода (0,05 %), которую опробовал утром на мёртвой девушке.

«Хоть бы трусы и лифчик на неё надел!» — сказала ему утром Люба. — Он парировал: «Трупы поставляются без трусов и лифчиков». — «Тогда я надену на неё свои. Хотя мой бюстгальтер этой красотке маловат будет. Откуда она такая, из стриптиз-бара? Из борделя? С местной студии порнофильмов?» — «Из детского сада. Воспитательница». — «Да ну?» — «А кто говорит, что о людях плохо всегда думаю я?» — «Делай, что хочешь». — «Порнофильм я снимать точно не буду. Ты правда не хочешь посмотреть, Люба? Неужели твоя ревность сильнее любви к науке?» — «Сильнее любви к тебе».

И утренний опыт Владимир Анатольевич ставил в подвале один. Проводить опыт в одиночестве для учёного означает как минимум то же, что телезрителю смотреть одному любимый фильм. Но, с другой стороны, Люба не видела того, какое хищное лицо было у воскресшей девушки. С Любы достаточно и того, что она провела анализ плазмы носительницы и сделала заключение (его доктор Таволга читал как самый захватывающий рассказ, вернее, как захватывающий пролог к захватывающему роману).

Владимир Анатольевич включил и отключил дозатор. Обойдя контейнер, подошёл к столу. Встал в полуметре от мёртвого тела. Осмотрел ремни, обручи, зубные скобки. «Всё в норме, Володя. Всё будет так же, как вчера. Всё повторится. Твои сомненья — только привычка. Давняя, давняя привычка. Привычка работать безрезультатно и отбраковывать версию за версией… Вот и Никита втихушку посмеивается (думает, я не знаю, не замечаю). Думает, что я ловко надуваю Миннауки и вообще правительство. А что? Лаборант прав. Я безусловно собираюсь надуть правительство. Я уже надул его — не сообщив о полученных утром результатах. Впрочем, наше правительство имеет обыкновение надувать само себя… К примеру, что ответит мне правительство на мой отчёт о результате? То, что принято отвечать: «В настоящее время не имеется финансовых ресурсов для внедрения разработанного Вами газа в промышленное производство». Разве будут чиновники вчитываться в мой отчёт? А вчитавшись случайно, сочтут меня сумасшедшим. Шизофреником. Скажут: досиделся в сибирском подвале, личность утратил. Раздвоился. Изображает из себя не то Франкенштейна, не то инженера Гарина. Промышленная очистка воздуха, скажут!.. Цена на нефть рухнула до двадцати долларов за баррель, а безработица в стране дошла до 14 процентов, — а он!.. В Миннауки прочтут институтскую шапку на бланке (вот об этой самой очистке воздуха), а текст и читать не станут. О засекреченности проекта и о том, зачем проекту нужна секретность и кто и когда на проект дал добро, никто и не вспомнит. И не станет поднимать материалы, изучать вопрос. Они там, наверху, как все — им бы только водки, денег да голых женщин побольше. И не догадываются, что очень скоро и к алкоголю, и к женщинам они станут равнодушны».

— Ну что, дружище, — сказал доктор (часы на левой руке скафандра показывали, что с выхода пентаксина прошло две минуты), — скоро подъём. Подружка твоя пробуждалась около часа, и я хочу, чтоб ты порадовал меня быстрым обновлением. Ты мужчина дисциплинированный, как-никак бывший старший прапорщик, и не заставишь просить себя дважды.

Чиновники!..

Он вспомнил, как спорил с Даниилом Кимовичем. Как читал статьи сметы и оспаривал. Вернее, пытался оспаривать. Засорял эфир словами… А Даниил Кимович — не бесстрастно, а с иронией, — эфир за ним подчищал: «Канализации или выгребной ямы не предусмотрено по смете»; «Водяного отопления тоже не предусмотрено»; «Идти по смете нужно рубль в рубль»; «Вы бы ещё биде, мраморные пепельницы и шампанское «Вдова Клико» потребовали, уважаемый Владимир Анатольевич».

А доктор всё сорил, всё сыпал вопросами: «Но тут у вас только смета на ремонт и заработная плата. И ежемесячные перечисления на содержание здания. А дальше как? Замена оборудования? Обновления? Новые технологии? Модернизация систем блокировки и герметизации? А охранно-пожарная сигнализация?»

«Простите, это не предусмотрено. Значит, и не положено. Модернизация? А вы сколько лет тут планируете… работать? На века устраиваетесь? И не надо, уважаемый Владимир Анатольевич, проявлять научный энтузиазм. Вы меня понимаете? Очень не советую вам что-то здесь модернизировать за свой счёт. Вы не имеете права переменять что-то на своё усмотрение, поскольку проект помечен грифом «секретно». Вы, Владимир Анатольевич, имеете допуск по форме номер один и дали подписку о невыезде. Не советую забывать о государственной тайне и мерах по её соблюдению. Не то окажетесь, как персонаж Солженицына, в «шарашке», и будете рады работать за чёрный хлеб и перловку. Шучу, конечно, но о секретности не забывайте. Не моя обязанность об этом напоминать, а начальника службы безопасности, но в данном случае вы задали вопрос о финансировании и получили максимально компетентный ответ. Вы лишены права вносить непредусмотренные изменения в проект и изыскивать стороннее финансирование. Проект содержится на заложенные в расходную часть бюджета федеральные средства. Увеличить финансирование или пересмотреть смету можно только на уровне Миннауки. Категорически не советую писать вам в Миннауки. Как его представитель, я уверяю вас: вы будете получать ответы на ваши письма, уведомляющие вас о том, что ваше письмо получено и зарегистрировано в секретариате, а попозже получать и ответы, сообщающие о невозможности в настоящее время изменить целевое финансирование проекта. Вам пожелают успехов в работе на благо Отечества, пожелают достичь весомых научных результатов, и припишут что-нибудь канцелярско-язвительное и слегка, для профилактики пугающее, к примеру: «Сокращения штата научных сотрудников данного Института в настоящее время не предвидится». И так будет продолжаться всегда: сколько бы писем вы не написали, ничего не переменится. До тех пор, пока кто-нибудь на ваши послания не рассердится и не решит всё же прикрыть исследования в области «промышленной очистки воздуха». Либо этот кто-нибудь выберет известный вариант замены: вас уволят и сюда пришлют любого другого доктора наук, протирающего штаны в захудалом московском или местном НИИ на копеечной зарплате или перебивающегося взятками по академиям. И проект сохранится, и приложение к бюджету переписывать не надо, и не нужно решать страшный бюджетный вопрос «куда» и отвечать назойливым депутатам на любимый их, очень их развлекающий вопрос «зачем», который они задают, притворяясь любопытными наивными детишками. Ничего не менять и поступаться малым в угоду большому — единственная стратегия всех президентов, генсеков, королей, шейхов и диктаторов. Ленин вовремя отступился от социализма с коммунизмом и заговорил о государственном капитализме, оставив от коммунизма его религиозную идеологию — это для того быдла, которым он считал население России. И ленинский государственный капитализм, обзываемый с мифотворческой целью разными его синонимами, давно уже есть единственный общественный строй в любом уголке планеты, какую бы идеологию правительство не исповедовало: социализм ли, демократию ли, восточную ли деспотию».

С этим Таволга соглашался. Заявленный ещё в сталинских писаниях «социализм» был построен из одних, аккуратно выдерганных и с семинаристской же аккуратностью скомпилированных Кобой ленинских цитат, а на практике существовало вполне то самое, что Ленин откровенно именовал государственным капитализмом, — каковой нынче, в так называемую рыночную эпоху, подозрительно схожую с эпохой КПСС, следовало бы называть, по мнению доктора, капитализмом бюджетным. Нынешняя цель передового предпринимателя не в том, чтобы создать и двинуть новые технологии или вырастить урожай на зависть ленивым конкурентам, но в том, чтобы удачно договориться с властными структурами о «тендерах», «конкурсах», «целевом финансировании» или заключении монопольных контрактов на товарные поставки — к примеру, брусчатки для мощения городских улиц или запорной арматуры городским «Водоканалам», — и старательно их исполнять по ежегодно «индексируемым» ценам.

(«Завтра утром «Водоканал», — подумал Владимир Анатольевич, — окажет мне — вернее, всем россиянам, — неоценимую услугу»).

«…восточную ли деспотию. Не вмешивайтесь, и устраивайте свою жизнь в отведённых вам рамках, дорогой мой Владимир Анатольевич. Не так уж плохо получать каждый месяц денежки на банковский счёт и жить в оплачиваемой государством казённой квартире, пусть и без мраморных пепельниц, биде и секретарши, по щелчку пальцами принимающей нужную позу».

«Очевидно, это и называется на языке чиновников «стабильностью».

«Именно, уважаемый Владимир Анатольевич, именно. Это и есть стабильность. А вы, учёные, все как один склонны к революциям и переворотам. К счастью, в занятиях наукой вы сублимируетесь от ваших… студенческих замашек. Надеюсь, правительство не имеет дела со злым гением в вашем лице, Владимир Анатольевич».

В России, думал Таволга, слушая Даниила Кимовича, много толкуют о стабильности экономики, но именно вопреки достижению стабильности и медленному, но верному продвижению вперёд предпочитают быстрое прикарманивание бюджетов и барыши-сверхприбыли долгосрочным государственным или частнопредпринимательским инвестициям. Что поделаешь: цивилизация гибнет, и социум (не имеет значения, признаёт он или отвергает факт близкого цивилизационного краха), учитывает это — сознательно или подсознательно, и приспосабливается в тех условиях, что существуют, а не в тех, что видятся в ясном демократическом идеале, рисующем в стране сто сорок миллионов бизнесменов с бриллиантовыми запонками на манжетах.

(«У обновлённого человечества вопросы как государственного, так и частного финансирования исчезнут как таковые. Канут в лету вместе с отжившей своё эпохой. Деньги — символы товарного обмена — превратятся в то, чем они являются не символически, а реально: в грязную бумагу»).

«Учёного ведёт не злоба или доброта, а идея. Я, кажется, понял значение и другого выражения, которое, признаться, прежде не мог уяснить: «устойчивое развитие».

«А вы что думали, Владимир Анатольевич? Разве вы не понимаете, как работает машина Миннауки, Минфина и федерального казначейства? И как вообще действует бюджетная система страны? И насколько неповоротлив механизм государственных финансов? И насколько проще какие-то средства выделять, чем прекращать их выделение, — так, чтобы найти экономическое и социальное обоснование и перераспределить на другие бюджетные программы, так, чтобы не придралась Счётная палата или не запротестовали думские фракции? Гораздо проще продолжать финансирование, скажем, засекретив его, — многие приложения к федеральному бюджету секретны, если вы не знали, — нежели закрывать его. В случае прекращения на заседании бюджетного комитета Госдумы всплывают три известных параграфа: 1) зачем правительство столько лет финансировало этот нелепый проект, лучше бы на эти средства открыли сорок пять больниц и три детских сада; и тут немедленно подключается столичная пресса, лечащаяся от скуки скандалами, и начинается ядовитое поношение и правительства, и депутатов, — и оппозиция набирает голоса и начинает расшатывать устойчиво живущую страну; 2) давайте пересматривать все приложения к бюджету, всю расходную часть бюджета прошлого года и прошлых десяти лет; нецелевое и неэффективное расходование финансовых средств следует немедленно прекратить, а Президенту сделать импичмент; 3) наконец: куда потратить те деньги, которые высвободятся после прекращения нецелевых и экономически нецелесообразных программ и проектов? Учитывая то, что больницы и детские сады наши депутаты по неизвестной причине финансировать не любят и что обсуждение параграфа второго может занять лет тридцать, никто, включая шумливых господ депутатов, не видит смысла в пересмотре секретных приложений к федеральному бюджету. Количество приложений увеличивается с каждым годом, но никогда не уменьшается. Не замечали? Вот так и весь наш народ — не замечает. Да и зачем ему это? Ума не хватает? Нет, ума русскому народу всегда хватало: из самой страшной нестабильности мы умели возвращаться к порядку. Хотите разобраться в бюджете, Владимир Анатольевич, подковаться экономически и стратегически? Зайдите в Интернете на страницу Миннауки, Минфина или на специальный сайт «Бюджетная система России» — благо линию вам выделили, — изучите тексты законов о федеральных бюджетах и проверьте приложения на доступность. Отменить с ходу какой-то проект — это всё равно что выдернуть подшипник из работающего станка. Проще и, главное, дешевле бывает проект или программу сохранить. К тому же бывает, что проект вдруг оказывается удачным. Тогда всем хорошо: и прессе, и депутатам, и правительству».

«Учёным, десять, двадцать, тридцать лет жизни отдавшим проекту, видимо, не так хорошо, — думал в те дни Таволга. — Да и когда в России было хорошо учёным?»

Романы Дудинцева — вот образцы жизни советских учёных. А рыночная эпоха сделала из учёных, не умеющих или почему-либо не желающих продаться «за бугор», всемирное посмешище. Естественнонаучная профессура, в отличие от «коллег» юристов-экономистов, больше походила на дачников-неудачников, чем на солидных научных сотрудников, обладателей патентов и авторских свидетельств. К тому ж научные открытия ни в правительстве, ни в бизнесе не торопились внедрять в практику: зачем новые практики в нефте-, газо- и угледобывающей стране? Вывезем нефть, вывезем газ, вывезем уголь и алмазы, завезём ядерные отходы, — а там хоть трава не расти!.. Вот и едут от учёной бедности кто в Канаду, кто в Штаты. Кто в Китай. И там за треть цены продаются. Сетевые торговцы, разносящие по конторам и квартирам американские зубные пасты за 40 долларов, будто бы с одного тюбика начисто отбеливающие зубы, или китайские биоактивные добавки к пище, позволяющие предохраниться от рака или начисто излечить сахарный диабет, любят повторять дурацкую присказку: «Если такой умный, почему такой бедный?» И ему, доктору наук, было стыдно слышать их присказку — пусть она дурацкая, и пусть Люба однажды умно, пусть религиозно, ответила на неё: «Не можете служить двум господам — Богу и мамоне», — стыдно в 2000-м году, когда он говорил с Даниилом Кимовичем, и стыдно и теперь, когда ему шёл пятьдесят девятый год и когда солнце его жизни клонилось к закату.

В 1993 году у доктора было много признаков, по которым его нельзя было отнести к презираемым бедным: московская квартира, дача, руководство секретным институтом, личный водитель на бронированной иностранной машине, охранники с автоматами. Бывало, Ельцин звонил ему в кабинет, спрашивал, не пора ли пустить газ в производство и показать всему миру кузькину мать, то есть, понимаешь, силу возрождённой России. Но как-то очень скоро — будто не было лет в Дмитрове-36 и жизни с Кларой, будто тот период в его жизни отменялся, вычёркивался, — грянула ссылка в Тюмень. В подвал. Развод с Кларой. Понимающий, осуждающий взгляд Саши: «Так». Молчание Жени, тоже, видимо, означавшее согласие с мамой. Но тут-то и вступал в действие закон единства и борьбы противоположностей! Во что бы то ни стало создать рабочую версию пентаксина! Кто знает: хватило бы его спокойной московской жизни на открытие, или нет? А здесь, на берегах грязной Туры, он, учёный, прозябающий в подвале, нашёл ту самую идеальную формулу. В те давние времена, когда с ним запросто здоровался Президент, Таволге казалось, что его первичный мотив — патриотический: показать человечеству кузькину мать, то есть силу возрождённой России. Одно время доктору хотелось стоять рядом с Президентом, с лампасными генералами, за кремлёвскими окошками решающими судьбы мира, маркирующими политическую карту. В последние же годы, а особенно в последние недели, когда появилась версия N69, Владимир Анатольевич транспонировал патриотический мотив в космополитическую тональность: обновить человечество, невыносимо заурядное и пошлое, тяготеющее в своей общественной эволюции к уэллсовским элоям. «Я пошлю вам морлоков, но не тех, что у Герберта, а истинных. Не тех, что работают в темноте под землёй и питаются наземным скотом, но тех, что обратят наземный скот в единственную универсальную расу и породят обновлённое человечество, чуждое фарисейства, изгадившего и отравившего старый мир».

«Не знаю, каким точно будет светлое будущее, но иногда мне кажется, Володя, что строить его будешь ты один».

На тринадцатой минуте старший прапорщик задёргался на столе.

— Победа! — сказал Таволга.

Он понял, что до этой минуты боялся за положительный исход второго опыта. Как это было бы ужасно, если б вся его работа, одарив случайным положительным результатом, опять вернулась на круги своя, то есть как бы в ничто, в пустоту!..

Только сейчас доктор понял, как дорожит своим открытием — и какой бессмысленной показалась бы ему жизнь без открытия. И — Люба. Без открытия она бы умерла. Он бы, пожалуй, принял яд.

Первые спазматические движения мышц объекта походили на сокращения мышц от электрического разряда. По телу на столе — от ступней до головы — словно прошла волна, тело у поясницы приподнялось и опустилось. Изо рта вышел протяжный, как бы тоскливый, стон: «Ммммммыы». И человек на столе зашевелился — уже так, как мог бы шевелиться обыкновенный живой человек (правда, намного медленнее): бывший труп двинул правой ногой, правой рукой, пошевелил пальцами на руке, попытался шире раскрыть удерживаемый скобками рот. Живот объекта вспучился и опал. Подопытный попытался под обручем повернуть голову, скосил в сторону Владимира Анатольевича глаза. Скобы во рту чуть сдвинулись. Владимир Анатольевич убрал руки за спину.

— Здесь не столовая, товарищ старший прапорщик. — Доктор отошёл на шаг. — И чего я боюсь? — усмехнулся он. — Как — чего? Пальцы потерять. Пальцы в новой жизни мне пригодятся. Не собираюсь лишаться ничего в этой старой жизни, даже волоска в бороде. Я себе нравлюсь таким, какой я есть, и таким я хочу остаться.

Доктор достал из медицинского шкафа пинцет, скальпель, стетоскоп, термометр, диктофон и положил всё это на стол, возле ног «обновлённого». Прапорщик шевелил пальцами ног — как бы в нетерпении, в ожидании.

— Шевелить пальцами ног — это у вас привычка из прошлого? Жаль, нет ни времени, ни оборудования изучить ваш обновлённый мозг. «Экономика должна быть экономной!» Мы с Любой знаем кое-что о вашей плазме — и на том спасибо. А новая экономика будет куда экономней вашего бюджетного капитализма. — Доктор уже окончательно разделил мир на «ваш» и «наш», а точнее, на старый и новый.

Владимир Анатольевич начал осмотр ожившего. Анализы крови, вернее, плазмы — кровь уже «обновилась», лицо, шея, руки, корпус мужчины явно побелели, и видневшиеся синеватые и зеленоватые вены и артерии приобрели малиновый цвет, — он брать не предполагал, это задача Любы, а его сейчас волновало лишь соответствие поведения и общего состояния объекта опыта поведению и общему состоянию утреннего объекта — девушки, вызвавшей у Любы трупную ревность. Таволге не нужно было искать причины косого взгляда как утреннего объекта, так и вечернего, и не нужно было доискиваться мотивов агрессивного разевания рта. Ротовые скобки, ремни и стальные обручи, запирающиеся на микрозамки, проектировались в Москве с его участием. Причину агрессии доктор знал в теории ещё в то время, когда здоровался руку с первым президентом страны и когда ожившие трупы, косящиеся плотоядно на его руки и лицо, существовали лишь в его воображении, на бумаге таинственно называясь «опытными физическими носителями» — примерно так же, как военные называют ракеты и мины «изделиями».

— Так, товарищ — или господин? — старший прапорщик? — спросил Таволга. — Ответить вы мне не можете: язык ваш твёрд, как дерево, и лёгкие не функционируют. И понять меня вы тоже не в силах. И вы правы: таких как я, надо не понимать, а жрать. Лучшей участи мы не заслуживаем. Гнусные мелкие приспособленцы, почти растения, молящиеся богам и божкам, по очереди: то мамоне во всех её ипостасях, то вседержителю, тоже во всех его ипостасях, вместо того, как завещал Фейербах, чтобы молиться на самих себя, верить в себя — и строить себе дорогу в то самое светлое будущее, что извратили разные тоталитаристы-утописты, коммунисты, фашисты и прочие невнятные философы, мастера не слова, но словоблудия. Вы, дорогой мой объект-носитель, не понимаете меня, но вам это понимание и не нужно. Всё, что вам нужно, так это отъесть от меня сочный кусок мяса (не очень-то и сочный) и переварить его, напитав энергией эту замечательную плазму — сулящую такие возможности, о каких мельчающее человечество, с его рублями, долларами, нефтью, газом, демпингом цен на сталь и китайским затовариванием международных рынков, и не задумывается. Увы, товарищ старший прапорщик, отъесть от меня кусок я вам позволить не могу. Но утешьтесь мыслью о том, что послужите не только во благо науке, но и во благо Родине — чего вы, как военный, несомненно, желали бы от всей вашей патриотической души. Россия станет первой страной новых людей, явится знаменосцем нового мира. Вас, товарищ старший прапорщик, не будет среди этих людей, но вы можете гордиться тем, что даже после смерти продолжаете служить своей стране, вернее, своему народу. Но что я говорю! Такая мелкая страстишка, как гордость, вам не знакома. Вы много выше этого, замечательный товарищ новый человек — которому, к моему научному и человеческому сожалению, дана очень короткая жизнь. И та — на столе с ремнями.

— Язык объекта твёрд, — сказал (для диктофона) Владимир Анатольевич. — Прослушивание через стетоскоп, — он прослушивал с опаской, — позволяет установить, что лёгкие носителя не функционируют. Вместо речи — нечленораздельные звуки, схожие со стоном, мычанием или глухим рычанием. Звуки искажены из-за надетых на верхнюю и нижнюю челюсти скобок.

У объекта то вспучивается, то опадает живот. Носитель явно испытывает голод. Пытается поднять голову, вырваться из-под обруча и ремней и откусить мне пальцы. Слюнные железы выделяют обильную слюну. Слюна имеет густую консистенцию и яркий белый цвет; похожа на пену из огнетушителя.

Температура тела носителя — комнатная, 22 градусов по шкале Цельсия.

Скобы чуть подались изо рта старшего прапорщика, и Таволга отдёрнул руку. «Инстинкт, инстинкт!.. Он и детище эволюции, и её родитель».

— Тело носителя белое. Не бледное, а белое. На фоне белизны кожи хорошо выделяются кровеносные сосуды. Плазмоносные. Плазма, — Владимир Анатольевич вскрыл скальпелем вену объекта у локтевого сустава, — тёмно-малинового цвета. Она гораздо гуще человеческой крови. Течёт по руке подопытного, но так медленно, как тёк бы, скажем, вазелин. При порезе сворачивается долго, не менее трёх минут, снаружи, на коже, твердеет, — а спустя шесть часов после «погашения» обновлённого свернувшаяся плазма высохнет и отвалится. Тело «погашенного» также должно высохнуть, а колония пентавирусов — инактивироваться. После «погашения», как показал утренний опыт, остаётся напоминающее мумию тело, с разницей в цвете кожи: мумия имеет жёлтый с коричневым оттенком цвет, а «погашенный» — цвет серый. По истечении полных 6 часов пентаксин, поступающий в виде так называемых облаков от слюны и плазмы объекта-носителя, полностью распадается, обращаясь в безвредные химические соединения, присутствующие в воздухе, а пентавирусы, не защищённые дополнительной оболочкой, инактивируются. Таким образом, высохший к тому времени объект становится совершенно безопасным для человека.

Главное и необратимое свойство пентавируса, — доктор ходил вокруг стола, взглядывая на пытавшегося поднять голову и руки прапорщика, — прекращать функционирование жизненно важных органов: сердца, печени, лёгких, почек, изменять структуру крови и структуру ДНК человека так, что то, что прежде считалось Homo sapiens, преображается до нового вида.

Вот до этого вида, подумал доктор, очень страшного на вид.

«Люба, — подумал он затем, — как неосновательно рассуждать о страхе перед новым миром, когда куда больше боишься смерти — и мучаешься от боли. В обновлённом организме боли не будет. Бояться нового — неосновательно и для человека, и для учёного. Бойся человечество нового, не было бы прогресса. Не было бы науки. А всё были бы у нас палки-копалки, скребки, дубины да огонь от молнии… Старый мир осудит тебя? Ты не узнаешь об этом. И старый мир вряд ли вспомнит о тебе. Старому миру, моя радость, остались считанные дни. А в новом мире не будет места осуждению и морали. Это будет мир без предрассудков и ханжеской веры».

Доктор взял в руку длинный скальпель.

— Все признаки инфицированного «обновившегося» трупа полностью совпали с признаками предыдущего инфицированного «обновившегося» трупа. Что говорит о… — сказал Таволга и задумался. И зачем ему диктофон? Всё равно писать в файл он не станет. — Говорит о том, что 28-е октября надо бы отмечать как день рождения нового человека и новой эры. Или 27-е?… Не имеет значения: новые люди не будут устраивать себе дешёвые развлечения и раскрашивать календарь красным, а носы сизым.

Жаль будет убивать этого человека. Члена нового общества. Однако убить надо. Нельзя ставить под угрозу само возникновение этого общества. Никто — ни лаборант, ни тем паче Максим, и с ними все прочие, — не должен знать о воскрешении. Об успехе утреннего опыта и действенности новой формулы газа знала только Люба, а Люба из тех редких женщин, что могут ссориться с мужчиной, спорить с ним, быть суровым научным оппонентом, ревновать, и ревновать к трупам женского пола, наконец, — но никогда не предадут и не станут болтать попусту, из одного бабского желания чесать языком. Впрочем, это вовсе не бабская специфическая черта — чесать языком. Взять любого политика в телевизоре… Скоро, — доктор усмехнулся, — чесать языком люди перестанут. На всей Земле. По физиологической причине: языки затвердеют.

Завтрашнее утро очень подходит для преображения. Обещан мокрый снег, не холодно, Тура не замёрзла, — и весь институтский штат, исключая его и Любу, будет болеть с похмелья. И полгорода будет болеть с похмелья: потому что будет утро понедельника. Сознательное отравление алкоголем и табаком, считал Владимир Анатольевич, тоже было одной из причин, по которым кончалась русская цивилизация.

А откладывать он не может. Что бы ни сказала Люба.

Во-первых, есть реальная угроза его исследованиям — рано или поздно открытие формулы выявится, не Максим заметит, так догадается Светлана (или Никита). Нет, пока всё в этом смысле было в ажуре: герметизирующие светонепроницаемые шторки утром и теперь были опущены, и никто не мог подглядывать за бородатым русским Франкенштейном, — а камер наблюдения в институте со дня его создания не водилось. И вообще, отправься, допустим, труповоз со стукаческим докладом куда надо, его оттуда, заговорившего там о воскресении мертвецов, отправили бы куда положено. Но Максим не пошёл бы, нет. Однако откладывать нельзя. Нет он — так генералы. Те самые, лампасные, в папахах, рядом с которыми он когда-то мечтал не то стоять на трибуне, не то фотографироваться.

Во-вторых, Любе осталось мало.

В-третьих, он создал то, чему посвятил всю жизнь. И его научно-идеалистическая мечта не терпит отлагательства. Он хочет нового мира — для себя, для Любы, для всех людей. Для тех в том числе, которые будут думать, что не хотят — но в самой-самой глубине своей всё же будут хотеть; доктор знал это.

И в-четвёртых. Старт новому миру должен дать он, отец этого мира, — а не лампасные генералы. Доктор не желает ещё одной мировой агрессии. Военному противостоянию доктор предпочитал свой вариант конца света. Мирный вариант преображения — допускающий смерти, но не допускающий гнусного идеологического и политического противоборства, когда одно государство — точнее, несколько верховодящих в стране личностей, — мнит себя развитым (какова политическая терминология!) и поэтому имеет право указывать всем прочим народам, как им нужно жить и почему именно так им жить хорошо.

Скальпелем доктор ударил в глаз подопытного. В глаз, смотревший не на него, не на хирургический острый инструмент, а его руку. На еду. На еду, которая была так близко и всё же почему-то оставалась недоступной. Таволга несколько раз провернул скальпель в глазном отверстии. Живот носителя опал, и скобки во рту чуть опустились.

— Никто и не думал, — сказал доктор, — что придётся убивать новорожденных. И я не думал! Результат научного легкомыслия: действуем подручными средствами, грязно и неаккуратно.

Доктор выждал пару минут и ударил скальпелем во второй глаз. Затем вырезал оба глаз и бросил их в эмалированный таз — так использовал их для анализов. Пусть Никита поломает голову над тем, что их доктор делал с глазами объекта. Может быть, случайно доктор открыл свойства пентаксина, применимые в офтальмологии: к примеру, для соединения сегментов лопнувшей дистрофической сетчатки. Пусть подумают. Думать полезно. У тех, кто много думает, не бывает старческого маразма. Толстой писал и в 80 лет, и писал не худо.

— Сетчатку укрепить не обещаю, — сказал доктор (ну, положим, глазная мышца при обновлении должна принять нормальную, естественную форму, а это уже немало: избавление от близорукости или дальнозоркости. А насчёт сетчатки — поживём, увидим), — но вот от похмелья, ребятки, я вас завтра вылечу гарантированно. И заодно от тяги к спиртному.

На часах скафандра было 00:29. Владимир Анатольевич сверился с часами контейнера. Время совпадало. Доктор запрограммировал будильник на рукаве скафандра на 06:30. Ему пора спать. Его последний сон — сон в старом мире…

Спать? Нет.

Ему нужно сделать ещё кое-что. Он едва не забыл!

У него будут противники. Военные, гражданские, партийные, из рядовых обывателей — разные могут найтись противники.

Но у него найдутся и сторонники.

Он может помочь им найтись.

Сторонники, готовые по доброй воле инфицироваться, — и ускорить преображение планетного социума. Сторонники, понимающие, что выгоднее инфицироваться не от укусов, а воздушно-капельным или воздушно-пылевым путём, сохранив руки-ноги-пальцы. Доктор даст им путеводную нить. Его нить будет одной из нитей Всемирной Паутины.

Доктор скажет людям и о том, что военные или медицинские противодействия не остановят распространение по земному шару пентавируса. Он предупредит: не надо совершать очередные глупости и не надо делить мир на прежних, нормальных людей, и новых, «уродов». Прежние точно так же нормальны, как новые — не уроды. Вопрос же, в сущности, не в этом, а в том, что мир будет принадлежать только новым людям, и никаких пропорций («новые» к «старым») не состоится. Только новые, и точка. Компромиссы о новых границах между странами, посредничество Организации Объединённых Наций, вооружённые до зубов миротворческие контингенты НАТО, доблестный узколобый спецназ, выполняющий в течение часа-двух операцию по «зачистке», — ничто не поможет. Война между старыми и новыми за планету невозможна. «Старые» очень быстро это поймут. Самые недалёкие военные, любящие войну и умеющие делать на ней карьеру, через неделю-другую поймут: утром 28-го октября началась не война, а стартовал новый мир. Новый мир, который не уничтожишь атомными бомбами и ракетами, потому как «обновлённые» и не горят, и не восприимчивы к радиации. (Теоретически, но доктор верил своей теории). Новый мир, хозяев которого не подкупишь за деньги, потому что у него нет хозяев и потому что он не признает денег. Новый мир, который будет развиваться по его подлинным законам, а не по тем конституциям, что служили очень неточным описанием загнившего старого общества.

Ему нужно написать это как-то покороче. В XXI веке нельзя размазывать, — не то в Интернете его послание охарактеризуют как «многа букоф» и не прочтут.

Вымыв в раковине перчатки скафандра и усевшись за лабораторный стол, расшевелив мышкой заснувший компьютер, доктор начал писать «предсмертную записку». Набирать в перчатках было не очень удобно, но ведь не впервые.

Он начал с бойких коротких фраз (поморщился, но не убрал их; пусть привлекут внимание), а далее, в основном тексте, изложил то, каким он видит новый мир, что в нём должно быть, а чего не будет, какие преимущества получат те, кто войдёт в число обновлённых, и написал о том, что те, кто станет бороться с новыми людьми, тоже будут преображены, и всякая борьба лишь ненадолго продлит агонию старого, изжившего себя общества. Осторожно откинувшись на спинку кресла (сильно болела поясница), доктор написал о том, сколько счастья принесёт людям хотя бы то, что обновлённые не будут знать болезней. Он писал — и ему нравилось писать: доктор впервые писал откровенно, прямо, он ведь адресовал свою записку не чиновникам из Миннауки или президенту; он забыл о научном стиле и писал почти художественно. Он звал за собою в новый мир — и он чувствовал, что обращается ко всему человечеству. Он думал, что то, что прошло в истории человечества, было этапом нужным, но уже оконченным, отмирающим и без него, Таволги, и пусть власти предержащие и миллиардеры, назначающие эти власти и устраивающие им предвыборные кампании, и не хотят признать этого отмирания. Владимир Анатольевич видел впереди этап новый, возводящий человека до бога, творящего по образу и подобию и впервые приблизившегося к идеалу в практике жизни, а не на бумаге. Он написал, что те, кто не примет новый мир добровольно, будут включены в него принудительно. Он писал о бессмертии и смерти, о новой науке, о космосе — и о бессилии старого мира перед новым, — и ему казалось, что, даже воюя против нарождающегося мира, пытаясь его уничтожить, приверженцы старого мира неизбежно ощутят красоту нового. Не ту неопределённую красоту, что воспевали Соловьёв и Достоевский, но ту единственную и завершённую, что представляет собою естественный отбор — а следом и искусственный.

Он зачитает утром записку Любе. Или даст прочесть ей на мониторе, уж как выйдет. И при Любе отправит записку в «Живой Журнал», в blog, который он создаёт сию минуту. Псевдоним, пустой набор букв… пароль… так… всё готово, он зарегистрировался. Он выбрал первое попавшееся оформление: какой-то там blur, нейтральные мягкие цвета, чтобы читателям не резало глаза (вообще-то о себе думал, о своей дистрофической сетчатке).

Люба прочитает «предсмертную записку» — и он обменяется с нею несколькими фразами. Будто бы ничего не значащими, но с подтекстом, как в романах Хемингуэя. Нет, не о газе, не о вирусе. Ничего научного. А вроде этого: «Ты не забыла форточку в комнате закрыть и утюг выключить?»

Или они обойдутся без слов (пусть с глубоким подтекстом), а просто возьмутся за руки и отправятся… в газовую камеру, как вчера мрачно пошутила Люба. Примерно так же, наверное, будут шутить генералы и полковники, которым долг повелит командовать «зачистками» старого мира от белолицых представителей мира нового; генералы, с презреньем говорящие о тех, кто не заодно с ними, с генералами и полковниками, но кто называет себя союзниками доктора Таволги и желает биологического и социального переустройства мира способом, выведенным в подвале на ул. Луговой. Пусть шутят!.. С новым миром шутки плохи. Новый мир съест шутника и не поморщится. И съеденный шутник восстанет и сожрёт следующего шутника. Так-то, господа товарищи!

Доктор Таволга скопировал файл на дискету, которую взял тут же, из пачки на столе (в подвале между компьютерами была проведена сеть, но часто зависала, требовала перезагрузки «Windows», и доктор привык доверять старым добрым дискеткам с тефлоновым покрытием, привезённым ещё из Москвы), удалил файл из папки, очистил «корзину» и отключил компьютер. Владимир Анатольевич снова сверил наручные часы на скафандре с часами на контейнере и проверил, что будильник на его часах запрограммирован на 06:30.

Четвёртый час ночи. Он не выспится. Что с того! В новом мире он вовсе не будет спать. И спина не будет болеть. А Люба избавится от своего смертного диагноза. Как странно, подумал доктор, что против нового мира будут бороться. А бороться обязательно будут. Те, кто слишком хорошо устроился в этом мире («старом» мире), приспособился жить по ханжеской морали, преподаваемой другим, несомненно, будут отстаивать то, что привыкли считать благами. Золото, бриллианты, дворцы, квартиры, деньги, самолёты, яхты, машины, чины, властное положение, доли в крупном бизнесе. Многие «старые» станут сражаться против «новых» лишь потому, что о необходимости сопротивления им внушат средства массовой информации, принадлежащие опять же тем, кто в старом мире хорошо устроился. И кое-кто будет выступать против нового мира из-за панического страха перед всем новым. Впрочем, эти последние большого урона новым силам не нанесут. Да и все первые в их совокупности — тоже его не нанесут. В России и государственная машина, и общественная — штуки весьма неповоротливые. Люди в Иркутске не знают, о чём думают люди в Питере; люди Москвы так далеки от людей Тюмени, словно Сибирь — иная планета в иной галактике. (Россия велика, и в Москве принято презирать провинцию, а в провинциях — честить Москву). Доктор, на собственном долгом опыте изучивший законы бюрократии и принципы бюрократизма, сомневался, что федеральный чиновный аппарат, во-первых, всерьёз воспримет явившуюся «угрозу» (не воспринимался же его институт всерьёз много лет), а, во-вторых, государственная машина, пусть она и отреагирует на нашествие «живых мертвецов», столь тяжеловесна и негибка, состоит из такого неповоротливого количества линейных и функциональных звеньев, каждое из которых требует письменного подтверждения, обсуждения, согласования, составления библиографической описи прилагаемых документов по ГОСТу и отправки ценными письмами с описью, что под натиском быстро увеличивающихся белых сил неминуемо пойдёт на дно — так же, как ушли в 1242 году под лёд тевтонские рыцари, в апреле вздумавшие принять сражение на подтаявшем озере.

Будь у доктора другая жизнь — не брось его жена и дочери, не отправь его в научную ссылку федеральная власть, не обреки она его на полунищенское прозябание в «институте», не открещивайся она от его запросов бюрократически тонко и колко составленными письмами, не окажись у Любы рака печени и не возненавидь доктор этот мир так, как только могут ненавидеть его истинные неподкупные отщепенцы (начиная с обыкновенной злости, приходя далее к ненависти и оканчивая тихим понимающим презрением, ведь ненависть делает этому миру слишком много чести), — будь у него другая жизнь… но у человека одна-единственная жизнь, и он её не выбирает, как президента или депутата городской думы.

Будь у доктора время и институт поприличней, и побольше сотрудников, он бы провёл серию дополнительных опытов, он бы изучил обновившийся мозг, он бы наблюдал длительное время за плазмой объектов-носителей, он бы… он не знал, что ещё он «бы». Вряд ли он кормил бы одних из них человечиной, а других морил голодом, и следил бы за разницей в развитии или за усыханием последних.

Будь, наконец, у доктора уверенность, что с первых же его слов мир вокруг примет его в объятья и возьмёт на вооружение его морально пугающую теорию о преображении старого мира и о создании новых людей, способных на многое, способных построить счастливое будущее, он бы открылся людям, он бы с их помощью разработал такой план, согласно какому переход к новому состоянию человечества, то есть повсеместное обновление, достигался бы безболезненно и спокойно, путём многоразового распыления пентаксина с небольших самолётов или аэростатов. Он бы усовершенствовал вирус, разработал бы его новый штамм. Плазма обновлялась бы не через поступление плоти Homo sapiens, а через поступление животной либо синтетической пищи (в США ещё в нулевых годах было выращено искусственное мясо; почему бы не вырастить эквивалент мяса человеческого?); пусть бы плазма обновлялась медленнее, и медленно шла бы новая эволюция. Доктор согласился бы отдать год или два своей старой жизни на дополнительные исследования. Да какие год или два!.. Всё было бы окончено в считанные месяцы. К его работе подключилось бы всё мировое научное сообщество. Ну, ну… Доктор мыслил уже как бы категориями нового мира. Старый мир не идеален. Есть в нём жаждущие ещё большей власти властные структуры, и потенциальные диктаторы, и сумасшедшие военные, мечтающие покорить весь мир. И есть и банкиры, не желающие расстаться с миром денег, и есть…

— Хватит. Спать, — сказал доктор. — Ты устал. Наверное, так устал бог, сотворив неудачный мир. Ничего, ошибку этого поддельного бога мы поправим…

Владимир Анатольевич помочился в памперсы. Сел на топчан. Спал он на боку — то на левом, то на правом. Больше на правом: слева доканывал его остеохондроз. Спать на животе или спине нельзя было из-за баллонов. «С завтрашнего утра — никаких баллонов! И никакой боли!» Доктор подумал о новом дне, несущем человечеству избавление от болезней, глупых страстей и бюджетного капитализма. Очки немного давили на переносицу.

Уснул доктор так быстро, как засыпают счастливые усталые люди — заветная мечта которых вот-вот исполнится.