Большевистская власть взяла на вооружение правило, сформулированное еще древними римлянами: «Divide et impera» – «Разделяй и властвуй». Самое непосредственное отношение это правило имело к интеллигенции. И ее разделили по департаментам, а потом построили пирамиду. В 1970-х на самом верху оказались международники «высшего сорта», внизу – все остальные.
Что значит международники «высшего сорта»?
Это значит, что данные международники работали постоянно – а не наездом, не в какой-нибудь Зимбабве или на Кубе при братьях Кастро – непосредственно в «логове врага», в странах «закулисы» типа США, или Англии, или Франции, или ФРГ (Западной Германии).
Естественно, вся остальная интеллигенция, мягко говоря, не жаловала выскочек-международников. А особенно невзлюбили это племя писатели.
Хотела было удивиться: мол, чем не угодили писателям международники?
Но сразу поняла неуместность вопроса.
Давным-давно, в те годы, когда Остап Бендер переквалифицировался в управдомы, гуманитарии на Руси тоже переквалифицировались: философы – в преподавателей истмата-диамата, историки – в толкователей резолюций партсъездов, а экономисты – в учителей «экономики социализма», науки, которая базировалась на вечно зеленом учении Маркса – Энгельса – Ленина.
Только писателям разрешалось вставлять в свои художественные произведения хоть какие-то свои мысли и умозаключения.
Таким образом, писатели неожиданно оказались главнее всех и возомнили о себе. А тут вдруг появляются безродные международники и что-то внушают серой массе.
Надо сказать, что в последние годы советской власти международникам и впрямь внимали, как Дельфийскому оракулу.
Кто из стариков не помнит передач ТВ на международные темы?
Их было, как сообщает интернет, целых три. (Каюсь, у меня в памяти они слились в одну.)
Передача под названием «Международная панорама» (1964–1991). Передача «Сегодня в мире» (1978–1989). И передача «Девятая студия».
Во всех трех участвовали самые видные международники – особенно в передаче «Девятая студия».
Там к микрофону выходили: академик Арбатов, толстяк и умница Бовин, вечный борец за мир Генрих Боровик, Замятин (глава ТАСС), Загладин (из ЦК КПСС), Валентин Зорин, порядочный и знающий человек, почему-то люто ненавидимый всезнайками типа Веллера.
Я написала: «выходили к микрофону», но, по-моему, эти персонажи никуда не выходили, а смирно сидели на своих стульях, дожидаясь микрофона, который им подносил ведущий.
Кроме этих матерых деятелей, на ТВ вещала и молодая поросль: Калягин, Дунаев, Томас Колесниченко, Сейфуль-Мулюков и другие.
Некоторых международников я знала, так как муж работал в конце 1950-х в журнале «Международная жизнь». Да и потом читал лекции как международник по всему Советскому Союзу, так же как и многие доктора наук в его институте.
Не могу сказать, что все упомянутые и не упомянутые деятели были светочами разума. Не утверждаю также, что в их лице мы имели отчаянных смельчаков-правдолюбцев…
Однако эта поросль зарубежников появилась в эпоху нашего первого реформатора Хрущева, была хорошо обучена, многое повидала своими глазами и многое осознала. Думаю, международники были из первых детей оттепели. Уже в конце 1950-х им стало ясно, что без разрядки международной напряженности стране невозможно не то что двигаться вперед, но и дышать, жить…
Однако в нашей парадоксальной державе интеллигентная публика, даже некоторые ее яркие и достойные представители, не понимала того, что, как говорит сын, и ежу понятно…
В случае с международниками это стало до ужаса очевидно. Литераторы третировали их как никого другого.
В своих мемуарах «Косой дождь» я цитировала однокашницу и хорошую знакомую Анну Самойловну Берзер. Цитировала ее заметки, опубликованные посмертно в журнале «Звезда».
Прошу прощения, но мне снова придется привести те же цитаты, что и раньше.
А. С. Берзер – можно сказать, фигура знаковая. Ее имя встречается во многих воспоминаниях о литературной жизни середины XX века. «Ася Берзер» – так ее ласково называли в Москве – была заведующей отделом прозы в «Новом мире» Твардовского, славилась и своим безупречным вкусом, и своей смелостью: она самоотверженно пробивала сквозь цензуру, а иногда и сквозь редколлегию журнала все самые значительные рукописи, которые попадали к ней на стол… Насколько я знаю, Ася была и первым редактором Солженицына…
Но вот та же самая Берзер, лишь только речь заходила о международном положении, о международных делах, да и о самих международниках, высказывала совершенно дикие мысли. Дикие и идиотские.
Вот что она пишет о международниках: «Не надо забывать и об образе международника. Человека, который никогда ни за что не пострадал… У которого не было собственного пути, только сиюминутно установленный – общий. Он вышел из пекла в том же свитере, с тем же микрофоном в руках. Я выключаю телевизор сразу, как появляется он, стараясь не услышать ни слова. Я не читаю их статей, и появление их всегда связано для меня с предчувствием недоброго».
Цитирую далее А. Берзер: «Как бы ни развивались события в мире… но все равно при всех катаклизмах эта роковая связь международной и литературной жизни должна быть разрушена, нравственно переработана, должна исчезнуть навсегда».
Но как может «исчезнуть» сия «роковая связь», как она может быть «переработана» в случае мировых катаклизмов, в случае, упаси бог, атомной войны? Весь мир превратится в горстку радиоактивной пыли, а писатели вознесутся на небо и продолжат там свои творческие споры? Так, что ли?
Но Берзер пишет далее: «…Грубая и прямая зависимость литературы от железных и бетонных стен, от атомной бомбы и ее открытий – непереносима для воздуха литературы… Берлинский кризис, Кубинский кризис – все кризисы одинаково вели к разгромам в литературе…»
Берлинский кризис, Кубинский кризис. В рассуждениях Берзер – это досадные помехи: то ли колдобина, то ли упавшее дерево на широкой дороге русской литературы. А я, как и Берзер, современница этих событий, вспоминаю о них со священным ужасом…
Берлинский кризис. Июнь 1948-го… Вызван тем, что Москва организовала блокаду Западного Берлина, оказавшегося окруженным нашей оккупационной зоной. В ответ Америка наслала в Западную Европу армаду военных самолетов, и самолеты буквально каждый час садились на военный аэродром Темпельхоф в Западном Берлине – привозили жителям Западного Берлина продовольствие и все прочее… А моему крошке Алику еще нет и трех лет… Худенький послевоенный детеныш…
К счастью, Сталин снял блокаду, и самолеты США убрались восвояси…
Карибский кризис в октябре 1962-го был, пожалуй, еще страшней… Мир, как никогда, висел на волоске. Кеннеди, тогдашний президент США, прямо пригрозил, что он нажмет на кнопку своего «ядерного чемоданчика», если Хрущев не уберет кораблей с ядерными боеголовками, которые плывут на «Остров свободы» – Кубу… Слава богу, Хрущев не стал упираться.
Если я не путаю, именно тогда открыли прямую линию между главами двух сверхдержав – США и СССР… Пронесло!
А вот как интерпретировала страшный для всего мира Карибский кризис еще более знаковая, чем Ася Берзер, фигура – Лидия Чуковская, дочь Корнея Ивановича Чуковского. Привожу эту «интерпретацию» в собственном пересказе Лидии Чуковской, обращенном к Анне Ахматовой.
На дачу к Чуковским в роковой день Карибского кризиса приехал из Москвы их хороший знакомый-иностранец. И, не застав Корнея Ивановича в его кабинете, обратился к Лидии Корнеевне.
Я по обыкновению работала. Вижу, он очень взбудоражен… Стоит передо мной, молчит и в недоумении смотрит на мой пюпитр. Спрашивает:
– Что вы делаете?
– Я… Я ничего не делаю. Я пишу.
– Сегодня – пишете? Что-нибудь срочное?
– Нет, не особенно… То есть – да, конечно. Я к сроку готовлю второе издание своей книги. Об искусстве редактирования художественной прозы.
– Как вы сказали?
– Называется «В лаборатории редактора». В сущности, это книга о русском языке.
– Вы сейчас это пишете? Сегодня?
– Да. А что?
– Сегодня решается, будет ли война. Если ваше правительство не уберет ракет с Кубы, война начнется. Вы это понимаете?
– Понимаю.
– Что же вы делаете?
– Я? Ничего. Я пишу. Война либо будет, либо нет. Меня все равно не спросят. Узна́ю, когда наш дом взлетит на воздух. А пока – пишу.
…Он взглянул на часы – вероятно, истекли часы ультиматума – и поспешил в посольство за новостями. Я же продолжила работать. Найдет начальство нужным, сообщит новости, не найдет – не сообщит. Куда мне спешить? Вот и попробуй объясни ему нашу жизнь, – окончила я (рассказывать сей эпизод Ахматовой. – Л. Ч. ), – нашу безжизненность…
Лукавит Лидия Корнеевна. «Наша жизнь» и наше «начальство» здесь ни при чем. Разве в передовых странах Запада «начальство» спрашивает граждан, начинать ему войну или нет? И разве судьбоносные решения всегда зависят от воли этого «начальства»? От власти? И разве есть страна, где люди могут быть застрахованы от апокалипсиса, от ядерной войны?
Дело не в «начальстве», а в стремлении и… умении русской интеллигенции придумывать свою особую вселенную, свой, глубоко приватный, мирок, не имеющий ничего общего с реальным миром и с реальным временем.
1917–1920 годы. Первые послереволюционные годы. «Россия во мгле». «Россия в огне». «Россия дыбом». «Большевистская Россия». «Рухнувшая империя». Роковые, смертельно опасные, расстрельные, несчастные годы, а «на берегах Невы», почти в эпицентре событий, молоденькая Ирина Одоевцева с большим бантом на голове упивается стихами и дружбой со знаменитостями. Не видит ничего вокруг, кроме гротескно-трагической фигуры Гумилева.
Мне могут сказать: «Что ж тут плохого?»
И я отвечу. Не было бы на «берегах Невы» призрачной вселенной, придуманной интеллигентами, не было бы сотворенного их общими усилиями мира, не погиб бы Николай Гумилев. И может, удалось бы спасти от мучительной жизни и мучительной смерти Осипа Мандельштама. И заставить Аню Энгельгардт уехать из России с сыном Гумилева и Ахматовой – Левой.
Но вот прошло четверть века. Для России это были очень страшные годы. Умер Ленин и воцарился Сталин. И шла кровопролитнейшая война против нацистской Германии. А на «берегах Невы» разыгрывалась трагедия, ужасней которой цивилизованный мир, по-моему, не знал и не знает… Ленинград умирал в диких муках от голода и холода.
И что же? В это самое время уже не юная поэтесса с бантом на голове, а вполне зрелая Лидия Корнеевна выдумывает в… Ташкенте (туда эвакуировали из Москвы и Ленинграда писателей и их семьи) свой, сугубо приватный, мир. Мир, так сказать, «на двоих». Одна из двух – она сама. Вторая – Ахматова. Плюс сугубо второстепенные персонажи. Ахматова рассказывает о том, как она писала стихи. Рассказывает о своих встречах и невстречах, о своих любимых и нелюбимых. Лидия записывает. И тоже рассказывает, как терла (неумело) яблоки для больной Ахматовой и как давала ей (еще здоровой) «котлету на булке», а Ахматова капризничала и, если память мне не изменяет, отталкивала ее руку с «котлетой на булке». А потом Чуковская сделала из всего этого три толстых тома и опубликовала…
И вы опять, наверное, скажете: «Ну что же тут плохого?»
На этот раз я ничего не отвечу. Вам нравится. Мне – нет. На мой вкус, это кощунство.
Но возвращусь к началу заметки. К международникам и к рафинированным интеллигентам. И сформулирую: интеллигенция просто не имеет права жить в выдуманном мире. Обязана жить на не-выдуманной земле, в не-выдуманной действительности.
Мир у нас один на всех – на литераторов и на не литераторов. На все человечество. И он, как ни странно, довольно хрупок. Его надо беречь, беречь общими усилиями. И международники в своих «свитерах» и со своими «микрофонами в руках», вышедшие «из пекла» (здесь я цитирую А. Берзер), должны говорить нам, где «пекло», где очаг болезни и насколько он опасен. И даже сообщать нам свои предположения о том, как надо лечить заболевший мир. Заболевшую землю. А мы с неослабевающим вниманием должны выслушивать их диагноз, их рассуждения и подсказывать им свои «рецепты»… Тогда, может, все-таки пронесет. Авось.
* * *
Понимаю, что моя заметка – голос вопиющего в пустыне. Ни нынешние журналисты-международники не перестанут быть конъюнктурщиками, ни нынешние интеллигенты-либералы не перестанут выдумывать свою особую солнечную систему.