Я оказалась из числа благополучных стариков. Наслаждаюсь четырьмя свободами, которые Рузвельт назвал необходимыми каждому человеку, – двумя безоговорочно, двумя с оговорками.
Безоговорочно: свободой от нужды и свободой слова (мне ее в путинской России достаточно).
С оговорками: свободой от страха – отчаянно боюсь смерти. И свободой вероисповедания – я атеистка. Раньше этого не надо было стыдиться – теперь вроде бы и надо, но я все равно не стыжусь.
К четырем свободам приплюсуем еще одну свободу – свободу от ответственности. Эта свобода, по-моему, главная прерогатива стариков.
Бремя ответственности мучило меня долгие годы. Особенно потому, что, как мне казалось, муж ничего такого не ощущал. Теперь я думаю: он был не столько безответственным человеком, сколько умным. Хитро переложил на меня заботы и тревоги за детей – сына Алика и Асю (падчерицу), за мою и за его жизнь и совместную работу…
Зато сейчас никто не требует от меня ответственности за других. С великим трудом справляюсь с собственной жизнью…
К сожалению, мне иногда кажется, что даже сын не чувствует ответственности за мою жизнь. Впрочем, грех жаловаться: мое материальное благополучие (свобода от нужды) основано на том, что московские работы К&М имеют такую высокую цену на международном арт-рынке.
Итак, я доживаю свои последние годы, не заботясь о хлебе насущном и не тяготясь чувством ответственности, но, увы, в полном одиночестве – никого из близких со мной не осталось.
Если раньше я считала, что выражение «ноги не ходят» или «ноги подгибаются» – всего-навсего метафора, то теперь понимаю: ноги иногда и вправду не ходят, и часто подгибаются.
А вообще я так определила бы старость: это постоянное сужение пространства вокруг тебя – раньше ты спокойно ездила-ходила по городу, затем ограничивалась своим районом, а теперь передвигаешься только в пределах двух-трех домов или собственного двора-участка. Давным-давно я говорила: «Сбегаю в магазин». Потом: «Схожу в магазин». Еще несколько лет назад острила: «Спо́лзаю в магазин». Теперь в магазин не бегаю, не хожу и даже не ползаю.
В глубокой старости появляются и специфические старушечьи страхи – так, когда я жила одна, меня преследовал страх потерять сознание и очнуться на полу. До дрожи боялась, что: а) не смогу вызвать «Скорую», впустить врача в дом, открыть входную дверь; б) боялась, что хоть и вызову «Скорую» и справлюсь с дверями, но снова потеряю сознание и очнусь уже в городской больнице, куда ко мне никто не придет. Тут на меня повлияли рассказы о том, что ныне стариков в московских городских больницах врачи будто бы не хотят лечить. Перспектива умереть в больничном коридоре вселяла в меня ужас. Хотя я не очень уверена, что смерть в реанимации намного приятней, чем смерть в больничном коридоре.
Мучают меня и вполне реальные беды, которые приносит с собой старость, – так сказать, «сопутствующие товары».
Зрение у меня всегда было никудышнее. Сильная близорукость – 10–12 диоптрий (минус). Теперь вообще вижу только одним глазом.
И со слухом очень плохо, хотя раньше я слышала, как «растет трава» – было такое выражение. Теперь все время переспрашиваю и по телефону говорить трудно. И многих людей вообще не слышу.
Но хуже всего физическая беспомощность. Все труднее и труднее становится ходить, вставать, ложиться, нагибаться, обуваясь. Делать самую простую домашнюю работу. Вот уже почти три года, как у меня появилась постоянная «нянька», «помощница» Лена. Лена делает буквально все: готовит (прекрасно), убирает, дает лекарства. Сидит на кухне, когда я стою под душем. Вдруг я упаду и не смогу выбраться из ванны… И она водит меня, как собачку, гулять.
Катастрофа – потеря памяти. С памятью у меня всегда было не ахти… Стихи не запоминала ни с первого раза, ни с десятого. Цифры – тоже. Теперь с этим куда хуже: в разговоре забываю самые употребительные слова, самые нужные фамилии. Чужие телефоны даже не стараюсь заучить. Бесполезно. И что страшно – память слабеет с каждым днем. Не веселит даже анекдот: «Встречаются две старушки, закадычные подруги. Одна восклицает: „Ах, как хорошо, что я тебя встретила. Не подскажешь ли, как меня зовут“. Вторая в ответ: „А тебе это срочно?“»
Сын считает, что характер у меня с годами почти не изменился – как был тяжелый, таким и остался. Я с этим, конечно, не согласна, хотя признаю, что эдакой благостной бабулей, которая всему умиляется, я не стала.
Из плохих черт, очевидно, нетерпимость. Может быть, вследствие старомодного воспитания меня коробят некоторые поступки, которые у большинства людей вызывают восхищение. Признаться в этом тяжело, но я все же призна́юсь. Например, я втайне возмущалась Еленой Боннэр за то, что она призывала немолодого и нездорового Сахарова к… голодовкам. Призывала, хотя знала, что его ждет и больница, и унизительная, болезненная процедура искусственного питания. Вообще мне не нравилась эта героиня, эта красивая властная женщина. Не могла я понять и Горбаневскую, которая вышла в 1968 году протестовать на Красную площадь с «Оськой», сиречь с младенцем в коляске. Хочешь рисковать жизнью ради великих идей, не заводи детей…
И, чтобы не забираться далеко в прошлое, скажу, что я не одобряю девчонок под названием Pussy Riot, которые прочли антипутинскую молитву в храме Христа Спасителя. Можно как угодно относиться к православию в РФ и к восстановленному Лужковым храму Христа Спасителя – все равно не лезь со своим уставом в чужой монастырь.
Однако куда больше раздражают меня мракобесие и нетерпимость нынешних адептов православия, которые взяли моду вмешиваться решительно во все. Придумали диковинную формулу: мол, это – театральная постановка, отдельное высказывание, перформанс, песня, книга – «оскорбляет чувства верующих».
Но как раз действия, да и речи мракобесов-церковников оскорбляют мои чувства – чувства нормального человека, хоть и старого, но живущего в XXI веке в цивилизованной стране.
Прочла в газете «Аргументы и факты» и слышу со всех сторон, что иконы у нас… мироточат и даже… кровоточат.
Взяла после этого «Войну и мир» и прочла разговор Пьера Безухова и князя Болконского со странницами, то есть с убогими побирушками, которых привечала княжна Марья Болконская. Странница говорит:
…Сияние такое на лике-то, как свет небесный, и из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, обращаясь за защитой к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он…
– Господи Иисусе Христе, – крестясь, сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так-то один анарал не верил, сказал: «Монахи обманывают». Да как сказал, так и ослеп.
Напомню: разговор этот произошел на Руси еще до Отечественной войны 1812 года!!!
Комментарии излишни.
Не могу сказать еще и о слове «кощунница». Это слово оскорбляет меня не только как нормального человека, живущего в XXI веке, но и как литератора по образованию. Дикое, отвратительное слово.
Но хватит брюзжать… Лучше скажу, что помогает мне жить (выживать). И даже радоваться жизни.
Прежде всего – чтение! С удивлением вспоминаю, что моя мама, самая интеллигентная в нашей семье, в последнее годы жизни почти совсем не читала. Только уже на пороге смерти попросила дать ей «Будденброков» Томаса Манна. Естественно, на немецком. К счастью, Т. Манн на немецком у меня был.
Мужу в старости, видимо, трудно было читать – точечные инсульты. Связь с миром он поддерживал благодаря «вражеским голосам»: слушал запрещенные в СССР Би-би-си, «Голос Америки», «Немецкую волну» и западногерманские радиостанции на немецком языке. Даже засыпал с радиоприемником на подушке.
Ну а я читаю запоем и все подряд, как гоголевский Петрушка… Читаю газеты от корки до корки – долгие годы – «Известия», теперь «Новую газету» и еженедельник «Аргументы и факты», хотя иногда в нем печатается черт знает что. Но Костиков все равно там присутствует.
Читаю детективы, а в прошлом их в руки не брала. Теперь читаю детективы классических английских авторов: Агаты Кристи, Джеймса Хедли, Чейза, Эрла Стэнли, Гарднера – американского классика детективов, но чаще наших детективщиков – Т. Устинову, Т. Полякову и т. д.; имя детективщикам – легион.
Читаю я даже переводные дамские романы. Правда, эти романы читаю обычно только тогда, когда давление зашкаливает за двести.
С огромным удовольствием открыла для себя книги документального жанра, в том числе переводные. Особенно биографии великих людей, которые написаны сейчас, в век информационного взрыва. Ведь ныне нашим авторам доступны западные архивы, а иностранным авторам – наши архивы. Так, прочла книгу о Чехове «Жизнь Антона Чехова» Дональда Рейфилда, а также книгу о Бродском Бенгта Янгфельдта. Уже после того, как мне минуло сто лет, прочла книгу Проффера «О вдовах»: о Надежде Мандельштам, о Лиле Брик, о Елене Сергеевне – вдове М. Булгакова. И книгу Эллендеи Проффер Тисли «Бродский среди нас».
Прочла «Бориса Пастернака» Дмитрия Быкова и его же работу о Горьком, а недавно книги «Июнь», а также «Один». Очень обрадовала работа дотоле неизвестного мне автора Павла Басинского – «Лев Толстой: Бегство из рая», подробнейший рассказ о последних днях Льва Толстого. Мое поколение читало об этих днях сотни раз. А вот оказалось, что то же самое можно рассказать заново, да так умно и увлекательно, словно речь идет о чем-то совершенно новом. Прочла и книгу Басинского о Горьком. Горького в мое время превратили в икону. Но на эту икону молиться не хотелось. Теперь с помощью Басинского и Быкова поняла, что Горький все же был неоднозначной фигурой.
Ну и конечно, в последние годы с наслаждением перечитываю воспоминания наших гениальных «старух» (старухами они мне казались много лет назад, когда я была еще сравнительно молодой): воспоминания Надежды Мандельштам, Эммы Герштейн, Лидии Гинзбург. Эти женщины – кладезь ума и наблюдательности – запечатлели в своих мемуарах жизнь людей в 1920–1930-х годах так, как это не сумели сделать наши самые талантливые писатели – их современники.
С большим удовольствием перечитала книгу Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Вот кто оставался истинным европейцем даже в годы сталинщины. И как он много видел и понимал.
С огромным интересом прочла «Время секонд хэнд» Светланы Алексиевич. Порадовалась, что ей дали Нобелевскую премию. И возмутилась тем, как мало было откликов у нас на эту заслуженную награду. Вот бы нам погордиться тем, что существует такая русскоязычная писательница Алексиевич. Правда, ее книгу не стали запрещать, как «Живаго» Пастернака. Но мне кажется, что реакция на Нобелевскую премию могла быть все же поумнее.
Одним из самых главных читательских событий стала для меня книга А. Чудакова «Ложится мгла на старые ступени»; ее я перечитала, заканчивая книгу своих мемуаров «Косой дождь».
У Чудакова, по-моему, как ни у кого другого, ясно показано раздвоение нашего сознания при советской власти. Все мы, подобно многочисленной родне чудаковского деда, жили как бы в разных мирах: в мире советском и в мире домашнем, что ли. В советском мире поощрялись и восхвалялись коллективизм, единомыслие, чинопочитание, послушание, слепой патриотизм, оптимизм плюс тотальная недоверчивость, сиречь бдительность.
В домашнем мире все было наоборот: ценились инициатива, предприимчивость, стойкость плюс доверчивость.
Рабы советской власти, мы ее в душе не уважали и не любили, иногда даже ненавидели и постоянно потешались над ее идиотизмом. Дома мы были не советские, а антисоветские, за исключением очень карьерных людей.
И конечно, в книге Чудакова восхищает «робинзонство» ее персонажей, то есть умение настоящих людей выживать и трудиться в самых экстремальных обстоятельствах. По-видимому, труд, даже самый дурацкий, помог человекам в СССР сохранять человеческий образ. Первым, впрочем, сказал об этом Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича».
Прочла я и «Время Березовского» Петра Авена. Была потрясена смелостью автора. Писать так откровенно о недавнем прошлом, по-моему, еще никто не решался. А особенно из тех, кто был непосредственным участником этого оболганного многими прошлого.
Можно без конца перечислять авторов, которых я в эти последние годы читала или перечитывала (перечитывать классиков: Чехова и Толстого, Лескова и Салтыкова-Щедрина – мое любимое занятие). Безусловно, чтение так или иначе связано с моими мемуарами. И тут надо признать, что мемуары эти, которые начались как забава и которые я писала целую вечность, были для меня, пожалуй, самой важной опорой – костылем, что ли. Без этой опоры нормально существовать я не смогла бы, оставшись одна без сына, да и без старых друзей.
Ну а что еще, кроме книг и моих литературных дел, помогает мне жить и не отчаиваться? Вернее, отчаиваться только среди ночи и под утро…
Помогает жить и моя семья, хоть она в далекой Америке – сын с женой и его семья: мой внук Даня, его жена, и мои правнуки – малышка-правнучка и ее братик. Малышку зовут Люси́ль-Мэй; Люси́ль, надеюсь, в мою честь, а Мэй – потому что ее ждали в мае. Родилась она, правда, 20 апреля. Но все равно – она Люси́ль-Мэй. Сейчас ей уже пять лет. Люси́ль у нас, разумеется, красавица и умница. Чудо, что я дожила до ее рождения (она поздний ребенок). Чудо, что увидела Люси́ль своими глазами. Кроху привезли в Москву, когда ей еще не было и годика. Ну а в ноябре 2014-го у Люси́ль появился братик Лен, мой правнук. И вот он уже ходит-бегает и даже что-то лепечет.
Не буду гневить судьбу. Судьба мне улыбается. Повторяю это как заклинание. У меня замечательный сын. Замечательный внук. Плюс их жены. И в придачу еще две родные крошки – девочка и мальчик.
Тут я, мне кажется, окончательно впала в сентиментальность. И чтобы сойти с этого гибельного в моем возрасте пути, призову на помощь свое изрядно потрепанное чувство юмора и замечу, на моих поминках никто не скажет: мол, какая жалость, дорогую покойницу сразила безвременная кончина!