Amy Zhang

FALLING INTO PLACE

Печатается с разрешения издательства HarperCollins Children’s Books, a division of HarperCollins Publishers, при содействии литературного агентства Synopsis.

© Copyright © 2014 by Amy Zhang

© И. Новоселецкая, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ»

 

Законы динамики

Первый закон

Всякое тело удерживается в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения, если на него не действует некая сила.

Второй закон

Сила, действующая на тело, равна изменению количества движения за единицу времени (mV). Для тела с постоянной массой сила равна произведению массы тела на сообщаемое этой силой ускорение (F = ma).

Третий закон

Сила действия равна силе противодействия.

 

Глава 1

Законы динамики

В этот день, когда Лиз Эмерсон пытается умереть, на уроке физики в школе они разбирали законы динамики Ньютона. После занятий, решив проверить их на практике, она на всей скорости направила свой «Мерседес» под откос.

Лежа на траве, вся в крови, с осколками разбитого стекла в волосах, она поднимает глаза и снова видит небо. И начинает плакать: оно такое голубое, небо. Голубое-голубое. И все ее существо вдруг переполняет некая странная печаль, ибо она забыла. Забыла, какое оно удивительно голубое, а теперь уже слишком поздно.

Дышать становится неимоверно трудно. Шум автотранспорта звучит все отдаленнее, мир по краям теряет ясные очертания, и Лиз охвачена необъяснимым желанием вскочить на ноги и погнаться за машинами, вернуть четкость тому, что ее окружает. В этот момент она осознает, что такое смерть. Умереть – значит никогда не догнать их.

Подождите, думает она. Еще не время.

Она по-прежнему не понимает их, три ньютоновских закона динамики. Инерция и сила, масса и ускорение, действие и противодействие – эти понятия ну никак не складываются в единую систему у нее в голове, но она готова плюнуть на них. Готова положить всему этому конец.

И вот, когда она готова отказаться от потребности понять, на нее нисходит озарение.

В жизни не все так просто.

Внезапно ей становится предельно ясно, что каждое действие обусловлено каким-то другим действием, что каждый ее поступок приводил к чему-то, что в свою очередь приводило еще к чему-то, и в результате все оканчивается здесь, у подножия холма близ автострады № 34, и она умирает.

В этот момент – щелк, и все становится на свои места.

И Лиз Эмерсон закрывает глаза.

СТОП-КАДР: НЕБО

Мы лежим на одеяле в красную клетку. Вокруг трава и цветы, запутавшиеся в ворсинках. Загадывая желания, мы дуем на головки одуванчиков, наблюдая, как пушистые зонтики поднимаются все выше и выше, сливаясь с облаками. Иногда мы угадывали в их очертаниях животных, рожки с мороженым или ангелов, но сегодня просто лежим, держась за руки, переплетя пальцы, и мечтаем. Гадаем, что лежит за облаками.

Однажды она станет взрослой и представит смерть в виде ангела, который даст ей крылья, и она воспарит над облаками и увидит, что кроется за ними.

Но смерть, к сожалению, никому не дает крыльев.

 

Глава 2

Как спасти труп

Я смотрю, как вращающиеся огни приближаются; место происшествия огораживают длинными рядами машин «Скорой помощи» и желтой лентой. Воют сирены; врачи, медсестры, санитары, выскакивая из машин, мчатся вниз по склону высокого холма, поскальзываясь и оступаясь на бегу. Они окружают «Мерседес», наклоняются над ней; стекло хрустит под их ногами.

– Глоточный рефлекс отсутствует. Готовьте трубку, нужно интубировать трахею…

– Можешь начать с той стороны? Резак сюда… вызывайте пожарных!

– …не надо, давайте разобьем ветровое стекло…

Так они и делают. Выбивают стекло и несут ее вверх по косогору, и никто не обращает внимания на юношу, который следит за происходящим, стоя у покореженных обломков автомобиля.

У него на устах – ее имя.

Потом один из полицейских заставляет юношу отойти в толпу людей, выбравшихся из своих машин, чтобы поглазеть на место аварии, на кровь, на тело. Я устремляю взгляд за оцепление, поверх толпы, и вижу, что на дороге со всех сторон быстро образуются заторы. И сейчас так легко вообразить, что Лиз сидит в своем целехоньком, невредимом «Мерседесе», стоящем где-то в длиннющей веренице машин, и давит на гудок, сыпля ругательствами, которые тонут в грохоте басов, вырывающихся из радио.

Невозможно. Невозможно представить Лиз безжизненной – не живой.

Но дело в том, что слово «живая» теперь не совсем применимо к Лиз Эмерсон. Ее заталкивают в машину «Скорой помощи», и для нее двери закрываются.

– Сердцебиение частое… давление падает. Можешь…

– Нужна шина… сложный перелом верхней части бедра…

– Нет, просто остановите кровотечение! У нее развивается травматический шок!

Вокруг нее все носятся, суетятся, гудят машины, царит паника. А я просто смотрю на Лиз – на ее руки, на ее лицо. Из наспех заплетенной косы выбиваются пряди. Слишком тонкий слой крем-пудры на щеках не затушевывает мертвенность кожи, приобретающей серый оттенок.

Оглядевшись, я вижу три монитора, показывающих пульсацию ее сердца. Маска на ее лице запотевает от дыхания. Но Лиз Эмерсон не живая.

Поэтому я наклоняюсь к ней и шепчу на ухо, снова и снова: не умирай, не умирай. Шепчу, будто она услышит меня, как раньше. Будто она меня послушает.

Не умирай.

 

Глава 3

Известие

Моника Эмерсон летит в самолете, когда ей звонят из больницы. Ее телефон отключен, и звонок принимает голосовая почта.

Часом позже, направляясь в зону получения багажа, она включает телефон и прослушивает сообщения. Первое – из отдела маркетинга компании, в которой она работает: что-то о ее следующей командировке в Бангкок. Второе – из химчистки. Третье – пустое.

Четвертое начинается как раз тогда, когда она замечает свой чемодан на транспортерной ленте, поэтому до нее не сразу доходит смысл фразы: «Ваша дочь попала в автокатастрофу».

Моника заставляет себя прослушать сообщение еще раз, судорожно вздыхает, и, когда оно заканчивается, а кошмар – нет, она поворачивается и бежит прочь.

Ее чемодан на транспортере отправляется на второй круг.

Джулия сделала почти половину домашнего задания по математике, когда в холле раздается телефонный звонок.

Она вздрагивает от неожиданности, потому что обычно на домашний телефон ей не звонят. У нее есть мобильник, у отца целых три сотовых, и Джулия никогда не понимала, зачем дома нужен еще и стационарный телефон.

И все равно она идет в холл, чтобы ответить на звонок, потому что от параметрических уравнений кривых второго порядка у нее болит голова.

– Алло?

– Это Джордж Де…

– Нет, – отвечает она. – Это Джулия. Его дочь.

– В страховом полисе Элизабет Эмерсон данный телефон указан как контактный. Вы ее знаете?

– Лиз? – Наматывая на пальцы телефонный шнур, Джулия вдруг пожалела, что позволила Лиз указать своего отца как контактное лицо при чрезвычайных ситуациях. Будто с ним когда-нибудь можно было связаться при чрезвычайных ситуациях! Глупость какая, подумала она. – Да, номер правильный. А Лиз… что случилось?

Пауза. Потом:

– Ваш отец дома?

С трудом сдерживая раздражение, глотая досаду, Джулия крепче затягивает на пальцах телефонный шнур, наблюдая, как они синеют.

– Нет, – говорит она. – Что-то случилось? Что с Лиз?

– Я не вправе сообщать информацию кому-либо, кроме мистера Джорджа Дев…

– С ней что-то случилось?

Снова пауза, вздох.

– Некоторое время назад Элизабет поступила в больницу Святого Варфоломея. Она попала в автомобильную аварию…

Джулия бросает трубку, хватает ключи от машины и бежит к своему автомобилю, на ходу справляясь в «Гугле», как добраться до больницы.

Кенни едет в автобусе вместе с другими участниками танцевального ансамбля средней школы города Меридиан. В тот самый момент, когда «Мерседес» переворачивается, она перегибается назад через спинку своего кресла, пытаясь стянуть у Дженни Викэм пачку кислого жевательного мармелада в сахарной обсыпке. Водитель кричит ей, чтобы она села на место. Кенни счастлива, ведь скоро она, единственная из одиннадцатиклассниц, будет танцевать на сцене в первом ряду. Скоро они выиграют конкурс и, веселые, довольные, вернутся домой. Скоро она будет кружиться и прыгать, забыв про ребенка и аборт, про Кайла и Лиз.

Я счастлива, твердит она себе. Буду счастлива.

И Моника Эмерсон, и Джулия слишком расстроены, чтобы вспомнить о Кенни. Но они все равно не смогли бы дозвониться до нее: в автобусе, в котором едет Кенни, телефона нет, а мобильник вот-вот разрядится. В то время как Моника и Джулия мчатся в больницу, Кенни едет в противоположном направлении, даже не подозревая, что ее лучшая подруга умирает.

Наверно, она еще какое-то время будет пребывать в блаженном неведении. Нет, после победы на конкурсе она вернется домой с ощущением саднящей боли в щеках и животе оттого, что много улыбалась и всю дорогу назад хохотала до упаду. Она примет душ, сменит свои блестки и спандекс на уютную старенькую пижаму. С мокрой головой сядет в своей комнате, не зажигая света, и примется просматривать сообщения в «Фейсбуке». И прочтет про аварию в изложении знакомых и друзей, и у нее от ужаса перехватит дыхание.

 

Глава 4

Не умирай

Свою аварию Лиз спланировала с не свойственной ей дотошностью, но ни в одном из предполагаемых сценариев не фигурировала больница Святого Варфоломея, ибо она была уверена, что сразу погибнет.

Лиз крайне тщательно подбирала место аварии. Шоссе, косогор, скользкий поворот – все это почти в часе езды от ее дома. Один раз она даже проехала по маршруту, попробовала вильнуть в сторону, сколупнув краску на «Мерседесе», – для практики. Но из-за того, что она решила устроить аварию так далеко от дома, никто из родных и знакомых не встречает ее в больнице Святого Варфоломея, когда ее туда доставляют. Никто не держит за руку, когда ее везут в операционную.

Нет никого, только я.

А я могу только наблюдать.

Не умирай.

Я смотрю, как в операционную стекаются врачи. Смотрю на блеск скальпелей, на сдвинутые брови. На руки в белых латексных перчатках, испачканных в крови.

Смотрю и вспоминаю случай, когда Лиз повредила голень, играя в футбол в детском саду, – она уже тогда обожала этот вид спорта, уже тогда слишком гордилась своей внешностью, чтобы портить ее наголенными щитками, – и мы поехали в детскую больницу, а не в эту. Там на стенах были нарисованы жирафы, прыгающие через скакалку, и Лиз держала меня за руку, пока не отключилась под наркозом.

Здесь резвящихся жирафов на стенах нет, а у Лиз сломана рука. Эта операционная не похожа на ту, что была в детской больнице и в других, куда она попадала, – например, в Тафт-Мемориал, куда Лиз доставили с разрывом передней крестообразной связки колена во время футбольного матча, или в стоматологической клинике, где ей удаляли зуб мудрости. Во время тех операций доктора были спокойны. И в каждой из тех операционных в углу стоял айпод, из которого звучала музыка Бетховена, или «Ю ту», или «Мэрун файв», а сами врачи казались… – как бы это выразиться поточнее, – …людьми.

А эти – режут и режут. Режут Лиз вдоль и поперек, что-то вскрывают в ней, потом зашивают и сшивают ее воедино, словно стремятся удержать ее душу, замуровать ее в теле. Интересно, что останется от Лиз, когда они закончат?

Не умирай.

Но она не хочет оставаться в живых. Не хочет выжить.

Я пытаюсь вспомнить, когда последний раз она была счастлива, когда последний раз была довольна прожитым днем, и мне приходится так долго искать хорошие воспоминания среди других – плохих, пустых, губительных, – что нетрудно понять, почему она закрыла глаза и, резко крутанув руль, вылетела с дороги.

В душе Лиз Эмерсон царил мрак, и потому ей ничего не стоило закрыть глаза: разницы она не почувствовала.

 

Глава 5

За пять месяцев до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

В первую пятницу нового учебного года, когда Лиз пошла в одиннадцатый класс, в обеденный перерыв обсуждались всего три темы: мини-юбка и чулки в сеточку на толстой мисс Харрисон, огромное количество страхолюдин среди девятиклассниц и грандиозная пляжная вечеринка, которую устраивал в этот день Тайлер Рейньер. Сидя за столом, на котором перед Лиз стоял поднос со школьным обедом – здоровая пища (по меркам государства) и несъедобная (по меркам всех остальных), – она объявила о своем намерении пойти на вечеринку. И это означало, разумеется, что все остальные тоже должны пойти.

Все остальные – это те, кто сидел за тремя столами, облюбованными элитой средней школы города Меридиан: недалекие, самовлюбленные спортсмены, идиоты, красивые популярные девицы, вызывающие восхищение. Прежде всего свое заявление Лиз адресовала Кенни, чтобы та немедленно отправила эсэмэску об их планах Джулии, которая записалась на слишком много факультативов и потому обедала в другое время.

Лиз, Джулия, Кенни. Таков был порядок вещей, который больше никто не ставил под сомнение.

После школы Лиз поехала домой. В машине гремело радио. Она реже, чем обычно, давила на газ, ибо знала, что возвращается в пустой дом. Мама те выходные проводила то ли в Огайо, то ли в Болгарии – Лиз не помнила. Да это было и неважно. Ее мама не вылезала из командировок – возвращалась из одной и тут же отправлялась в другую.

Некогда Лиз нравилось, что ее мама много путешествует, летает за океан. Ей казалось, что это некое волшебство, сказка. К тому же в отсутствие мамы папа разрешал ей есть на диване, никогда не одергивал, если ей хотелось попрыгать на кровати, не ругал, если ей было лень чистить зубы или она играла на крыше.

Но потом папа умер, Лиз повзрослела, а мама все продолжала ездить в командировки. И Лиз научилась жить одна.

Лиз тяготило не одиночество – тишина. Тишина, перекатывавшаяся эхом. Она отскакивала от стен большого дома Эмерсонов. Заполняла углы, шкафы, тени. В действительности мама Лиз отсутствовала не так уж и часто, но тишина раздувала все негативное до неимоверных размеров.

Эта тишина издавна внушала ей страх. Лиз всегда было ненавистно молчание, повисавшее, когда нечего сказать. Она ненавидела минуты темноты на вечеринках с ночевками, когда все затихают, но еще не совсем спят. Ненавидела часы, отведенные для самостоятельных занятий, паузы во время разговора по телефону. Другие маленькие девочки боялись темноты, но потом вырастали и забывали про свои страхи. Лиз боялась тишины, и свои страхи она так крепко сжимала в кулаках, что они множились и множились, пока не поглотили ее целиком.

Заехав в гараж, она посидела немного в «Мерседесе», не заглушая мотор, не выключая радио, из которого рвался речитатив рэпа. Она слышала только ритм – смысл слов ускользал. Лиз жалела, что не попросила Джулию или Кенни поехать к ней после школы. Тогда бы ей не пришлось так скоро окунуться в тишину. Но, раз не попросила, предаваться сожалениям глупо. И Лиз решительно вытащила ключи из зажигания. И сразу же физически ощутила удар тишины. Тишина окутала ее, когда она отперла заднюю дверь, поглотила ее, когда она вошла в дом, начала душить, когда она сняла обувь и сунула в микроволновку нечто под названием «Пиццарито» («вкуснятина – пальчики оближешь!»). Лиз подумала было отправиться на пробежку – скоро начнутся открытые тренировки по футболу, а она не в форме, – но, хотя на улице было прохладно и ей импонировала идея сбежать от тишины, еще больше не хотелось идти наверх за кроссовками, потом снова спускаться, зашнуровывать кроссовки, доставать ключи из сумочки, запирать дверь…

Запищала микроволновка. Лиз взяла «Пиццарито», села перед телевизором и принялась щелкать пультом, переключая каналы, пока не надоело.

Потом, по-прежнему ощущая дрожь тишины внутри себя и вокруг, пошла в ванную, сунула в рот пальцы и старательно выплевала всю «вкуснятину» в унитаз.

В своей жизни Лиз не раз играла с опасностью: наркотики, булимия, извращенец-наркоман, работавший в «Радио-шэке». Прилипла только булимия. Одно время она отказалась от этой привычки – ее начало рвать кровью, и она испугалась, умирать не хотела. Тогда – не хотела. Однако сегодня вечером она будет щеголять в купальнике. Сегодня она хочет быть счастливой, блистательной, веселой и стройной.

Лиз смыла в унитаз «Пиццарито» и почистила зубы, но неприятный вкус во рту оставался, поэтому она спустилась в подвал и, покопавшись в огромном винном баре матери, взяла узенькую бутылку – непонятно чего, ибо написано на ней было не по-английски. Но это было явно спиртное, с ягодным запахом, да и этикетка смотрелась симпатично. Поднимаясь наверх, Лиз откупорила бутылку и, отхлебывая прямо из горлышка, пошла в свою комнату, открыла шкаф и стала рассматривать свою коллекцию купальников.

В желтом бикини с рюшечками она будет похожа на нарцисс, причем в самом худшем варианте; красный чересчур вызывающий даже для нее; а в белом плавки посерели и так растянулись, что чем-то напоминают бабушкины панталоны. Наконец Лиз остановила свой выбор на купальнике в бордовую полоску, который она купила на распродаже в «Викториас сикрит» несколько месяцев назад. Разглядывая в зеркало свои бедра, она заметила, что ее толстый, лысый, с волосатой грудью сосед-педофил пялится на нее в окно, стоя в банном халате на своем газоне.

Лиз показала ему средний палец и вернулась в холл.

Порой, думала она, этот дом ужасно угнетает. Но сегодня вечером она не будет унывать. Пусть сегодняшний вечер начался не очень весело, но – вино? Она думала, что пьет какое-то вино – оно чудесным образом заглушило тоску.

Лиз вернулась в гостиную, перевернула все диванные подушки и бухнулась на диван. Вино расплескалось, разлилось, и новые лавандовые пятна расплылись поверх старых. Было время, она переживала, что мама обнаружит эти пятна. Теперь не переживает. Моника не имела привычки отдыхать на своем дорогущем диване. А жаль. Хоть бы раз ее мама поискала пульт на диване и увидела, что подушки залиты спиртным. Тогда бы Лиз посмотрела на ее реакцию. Возможно, она рассердилась бы, наконец-то повесила бы замок на винный бар. А может, ей было бы все равно?

Чепуха, подумала Лиз, резко запрокидывая вверх бутылку. Какая разница?

Жидкость потекла по подбородку, по шее, по плечам, и ей вдруг вспомнилась ее самая первая вечеринка, летом, перед тем, как она пошла в девятый класс. Вечеринка, после которой все изменилось. В тот вечер она впервые попробовала пиво – выпила одну банку, потом вторую, третью. Впервые напилась допьяна, так что в памяти мало что отложилось. Впрочем, и запоминать-то особо было нечего.

Огни, тела, молотящая оглушительная музыка. Влажный горячий воздух, пропитанный запахом пота и греховностью.

Чепуха.

К восьми часам полбутылки вина как ни бывало. От алкоголя, бурлящего в крови, мир вокруг казался каким-то удивительно хрупким, словно все сущее истончилось, вот-вот развалится и останется только Лиз Эмерсон – единственное незыблемое создание на планете.

И это так приятно, быть неуязвимой.

– Боже, – произнесла Джулия, усаживаясь в пассажирское кресло. – Надралась уже, что ли?

– Конечно, – ответила Лиз. Отъезжая от дома Джулии, она резко дала задний ход и задела угол почтового ящика. Позже она обнаружит на «Мерседесе» царапину, но сейчас это не имело значения. Как это романтично: она молода, навеселе, ей есть куда отправиться в пятницу вечером.

Лиз дала Джулии бутылку с ягодным спиртным напитком. Та откупорила ее, поднесла ко рту, и хотя Лиз знала, что Джулия не разжимает губ, она ничего не сказала. Проще промолчать. Лиз периодически после ужина наведывалась в ванную, Джулия у себя в комнате повсюду прятала пакетики с наркотой, и у них была негласная договоренность вести себя так, будто ни та, ни другая не ведает о секрете подруги.

– Кенни едет с Кайлом, заезжать за ней не надо, – сообщила Джулия, возвращая бутылку.

Лиз фыркнула, глотнула из бутылки. Автомобиль резко вильнул в сторону, и Джулия вскрикнула.

– Гарцует на Кайле, ты хотела сказать.

– Это тоже. – Джулия на мгновение умолкла, туже затягивая на себе ремень безопасности, потом добавила, тише: – Даже не верится, что она с ним не порвала.

Лиз промолчала. На Кенни негласный договор, разумеется, тоже распространялся, и ее отношения с Кайлом входили в список тем, которые Лиз не желала обсуждать, тем более сегодня вечером.

Дура, думала она. Четыре слова, четыре заветных слова из уст Кайла – Но я тебя люблю, – и она растаяла. Конечно, растаяла, ведь Кенни на все готова ради любви.

Дура ты, Кенни, дура.

Джулия тоже притихла, вспомнив, что Лиз не очень-то вправе осуждать или поучать тех, кто прощает измены парням.

Лиз нажала на газ и на большой скорости круто повернула, так что взвизгнувшую Джулию швырнуло на дверцу, но ведь сегодня вечером они неуязвимы.

На вечеринку они прибыли с опозданием почти на час. Огромный костер уже вовсю пылал, гомон толпы слышался за десять кварталов. Народ уже расходился, потому что столь многолюдная вечеринка, где пиво льется рекой, непременно должна привлечь внимание полицейских, которые, того и гляди, начнут слетаться на нее, как мухи на мед. Только такой идиот, как Тайлер Рейньер, мог устроить столь грандиозную пьянку на открытом пляже, но Лиз было все равно. И, чтобы убедить себя в этом, она, выбираясь из машины, еще раз отхлебнула из бутылки.

Дым стоял коромыслом – от костра и марихуаны. Тут и там мелькали световые вспышки, мерцали разноцветные огни. Казалось, небо обрушилось на них и они все превратились в расплывчатые звезды. От музыки у Лиз вибрировал мозг. Еще немного, и все рассеются, но это неважно. Сегодня – неважно.

Лиз глянула на Джулию. Та созерцала представшее ее взору зрелище с почти презрительным выражением на лице, иначе и не скажешь. Джулию называли задавакой, потому что она была спокойной, богатой и утонченной, обладала осанкой балерины и на вечеринках отравляла другим удовольствие. Джулия просто создана для мира благотворительных балов и драгоценностей. Она чуточку умнее, чуточку грациознее, чуточку совестливее, чем вся эта пьяная братия.

И порой Лиз ей завидовала, но не сегодня. Сегодня, глянув на Джулию, она подавила в себе желание обнять подругу, потому что Джулия испытывала дискомфорт, была прекрасна и принадлежала ей.

– Пойдем, зануда, – весело сказала Лиз. Мгновением позже Джулия последовала за ней, и их поглотили огни.

– Лиз! – Кенни налетела на подругу, едва не сбив ее с ног. Бутылка вылетела из руки Лиз и облила Джулию.

– Черт, – выругалась Джулия. Вздохнув, она оглядела свой испорченный наряд. Кенни, рассмеявшись, слизнула капельку с ее плеча и отпрянула, уворачиваясь от руки Джулии, норовившей шлепнуть ее по голове. – Отвали, кобла. – Но она тоже смеялась.

– Вкусно, – сказала Кенни, подбирая бутылку с песка. Прищурившись, она прилипла взглядом к этикетке. – Блин! Вроде б я не очень пьяна. Почему не могу прочесть, что тут написано?

– Так ведь не по-английски написано, бестолочь, – объяснила Лиз, и Кенни, рассмеявшись, влила в себя остатки вина. Ее волосы свесились назад, когда она запрокинула голову, потом рассыпались по плечам, когда она бросила бутылку Лиз.

– Пошли! – крикнула Кенни, хватая подруг за руки и затаскивая их в облако дыма. Было безумно жарко, у Лиз от дыма стало саднить горло. Она снова поднесла бутылку ко рту, но та оказалась пуста. Лиз бросила бутылку на песок.

– Осторожно, – предупредила она Джулию, перекрикивая шум. – К костру близко не подходи! На тебе столько спирта…

– Вот зараза, – ругнулась Джулия, снимая с себя мокрую курточку. – Боже, от меня несет…

– Как от русской! – крикнула Лиз, обнимая Джулию за плечи. – Как от секс-бомбы! – Она болтала бог знает что, но кому какое дело? Лично ей – все равно. И все равно, о чем там верещала Кенни – то ли о возмутительно вялых мускулах Келли Дженсена, то ли о потрясающем брюшном прессе Кайла Джордана, то ли о пиве и крекерах с прослойкой из шоколада и запеченного на костре суфле, к которым она их тянула. Поэтому Лиз отошла от подруг и смешалась с толпой.

Джейк Деррик, официальный парень Лиз, с которым она периодически сходилась и расставалась, на выходные уехал в другой штат, в какой-то спортивный лагерь, где, скорей всего, развлекался с какой-нибудь танцовщицей из группы поддержки – обладательницей самых больших сисек. Ну и что? Лиз схватила за ремень первого парня, что попался ей под руку, он взял ее за бедра. Было слишком дымно, а он слишком высок для нее, лица не разглядеть, да она и не пыталась. Она пришла сюда не для того, чтобы у нее появились новые воспоминания. Она здесь ради вспышек огней, ей хочется ощущать запах пота и дыма, прикосновение других тел. А эти парни, они взаимозаменяемы. И ей на них плевать, на всех. С высокой колокольни.

Когда она обжималась с Парнем Номер Четыре, в кармане у нее завибрировал телефон. Лиз вытащила мобильник. Пришла эсэмэска от Джулии. Та сообщала, что вместе со своим парнем Джемом Хейденом, которого считали геем, она пошла в какой-то небольшой книжный магазин. Кенни Лиз не видела уже какое-то время, но та наверняка была где-нибудь с Кайлом.

Это все не имеет значения. В воздухе висел запах марихуаны, от этого у Лиз кружилась голова. Все было неважно, даже то, что Парень Номер Четыре не оставлял попыток поцеловать ее. А что тут такого? Завтра она проснется, и от этой вечеринки останется в памяти лишь мглистая пелена огней. Больше она ничего не вспомнит. Она подняла лицо к лицу Парня Номер Четыре, и тот наконец-то прижался губами к ее губам. От него пахло марихуаной, но целовался он неплохо.

Они находились на пляже не очень долго – с полчаса, наверно, по прикидкам Лиз, ведь она успела пообжиматься только с семью парнями, по одной песне на каждого, – когда в ритм музыки ворвался вой сирен. Ну и потом, конечно, все было кончено. Толпа кинулась врассыпную, кое-кто судорожно закапывал в песок последний бочонок с пивом. Лиз тоже бросилась бежать. В глубине души ей нравилось, когда вечеринки разгоняли. Какая ж вечеринка без кульминации? А сирены, круговерть красно-синих огней – это самая классная кульминация.

В общем, чувствуя гудение адреналина в крови, Лиз бежала, то смешиваясь с толпой, то выныривая из нее. Может быть, в отдаленном уголке сознания она помнила игры, в которые мы вместе играли в детстве, изображая шпионов и героев, всегда неуловимых, всегда неуязвимых.

Она запрыгнула в свой автомобиль, сунула ключи в зажигание, дав задний ход, рванула с места по песку, да так стремительно, что едва не задавила полицейского. Он приказал ей остановиться, но она и не подумала, а полицейский за ней не погнался. С гулко бьющимся в груди сердцем, хохоча во все горло, она опустила стекла и помчалась прочь. Ее поглотила ночь, хлынувшая в открытые окна.

У Лиз мелькнула мысль, что надо бы поехать домой, но она пропустила нужный поворот, а разворачиваться было уже поздно, и она продолжала мчаться вперед. Жала на газ и вскоре оказалась на автостраде, оттуда съехала на дорогу, которая вела к одному местечку, где она не была лет десять. Она катила и катила вдоль берега. Деревья становились выше, ночь – темнее. Наконец она повернула ко входу в национальный парк. Припарковалась кое-как у лесничества, прямо под вывеской: «ПАРК ЗАКРЫТ. НАРУШИТЕЛИ БУДУТ НАКАЗАНЫ».

Лиз рассмеялась, вспомнив, как в седьмом классе они вместе с Кенни и Джулией оккупировали каморку уборщика. И повесили такие же вывески: «НАРУШИТЕЛИ БУДУТ НАКАЗАНЫ». Она и Джулия. А Кенни написала: «НАКАЗАТЕЛИ БУДУТ НАРУШЕНЫ». Они над ней вдоволь нахохотались, а потом ее абракадабру сделали своим девизом.

Лиз заглушила мотор и поразилась окутавшей ее тишине. Тишина всегда вызывала у нее удивление – почему-то. Она схватила свой айпод, включила. Ночь огласили ор и бой барабанов, нечто агрессивное. Потом она поменяла песню. Ведь сейчас она одна и не обязана слушать то, что нравится другим, если рядом никого нет.

Порой Лиз забывала, что вправе делать собственный выбор.

Она вошла в лес, сознавая, что, скорей всего, совершает глупость и что следует хотя бы включить фонарик, но ей было все равно, абсолютно все равно. Она ни разу не наведывалась сюда с тех пор, как они переехали, но ноги, казалось, до сих пор помнили дорогу. Если задуматься, она и сама толком не знала, зачем вообще приехала в этот парк, но ее это не останавливало. Лиз начала понимать, что она пьянее, чем готова это признать, – пьяна настолько, что едва держится на ногах, бесшабашна и довольна собственной глупостью.

Она шла под мелодию песни, исполняемой каким-то инди-рок-певцом, который говорил ей, что она прекрасна и сильнее, сильнее, сильнее. Лиз нравилось это слышать. Она пыталась вспомнить, когда последний раз слышала нечто подобное в реальной жизни, и не могла. Разве теперь говорят такие слова?

Лиз шла долго, стала уже думать, что в темноте не туда свернула, что на нее вот-вот нападет медведь, разорвет на части, откусит левую руку и оставит истекать кровью на траве в стороне от тропы, где ее никто не найдет, пока она не превратится в скелет; его поставят в кабинете биологии для изучения на занятиях по анатомии и физиологии человека. Но вдруг деревья кончились, и Лиз увидела башню.

Она оказалась не такой высокой, какой Лиз ее помнила.

Когда она была маленькой, отец приводил ее сюда в первую среду каждого месяца. Ее отец не работал по средам, она по средам не ходила в детский сад. Среды имели для них особое значение, среды принадлежали им. Они приходили сюда, чтобы загадывать желания на все, что было вокруг: летом это были одуванчики, осенью – багряные и опавшие листья, зимой – снежинки, весной – солнце. Конечно, тогда она была четырехлетней крохой, но сейчас, глядя на башню, которая некогда, казалось, упиралась в небеса, Лиз наконец-то начала понимать, насколько все изменилось.

И все равно она полезла на башню. Ступеньки крутой лестницы скрипели под ногами. Она не поднималась наверх бегом, как когда-то, – ведь сейчас никто не бежал с ней наперегонки.

К тому времени, когда она достигла верхотуры, ее вовсю шатало, но она убеждала себя, что ее качает от высоты и избытка адреналина в крови. Запрокинув назад голову, она увидела нависающее над ней небо, и оно казалось ближе, чем обычно. Создавалось впечатление, что, если попытаться, можно на кончик пальца нацепить звезду, но Лиз не шевелилась.

Было больно, чертовски больно стоять неподвижно, поэтому она навалилась грудью на перила, чувствуя давление металла на легкие, и закрыла глаза.

«Что ж, здравствуй, милая с бездонными глазами.

Сколько тайн разделяют нас?

Море поэзии, поле вздохов,

Я иду к тебе, возвращаюсь к началу».

Лиз выключила музыку. Сделав глубокий вдох, снова подняла голову, ожидая, что сейчас ее оглушит тишина, но этого не случилось. Ее окружала не та тишина, от которой она бежала. Было тихо, очень тихо, но тишина была живая. Она двигалась и менялась, была наполнена до краев сверчками, и крыльями, и звуками позднего лета.

Позже Лиз легла на спину и устремила взгляд на купол неба и звезды. Поглощенная темнотой, она чувствовала себя песчинкой. «Интересно, что находится между звездами?» – задавалась вопросом Лиз. Мертвое пустое пространство или что-то еще? Вот почему так много созвездий, думала она, вспоминая те, что они проходили в четвертом классе на уроке естествознания: Лев, Кассиопея, Орион. Может быть, все просто хотят объединить эти точечки яркого света и никто не думает о тайнах и загадках, что кроются между ними.

Раньше Лиз была счастлива, когда они вместе с Джулией и Кенни обматывали чей-нибудь дом туалетной бумагой; радовалась, когда ее приглашали на лучшие вечеринки. Некогда она была счастлива, глядя с вершины социальной башни на всех, кто стоял ниже ее. Некогда она была счастлива, стоя здесь и созерцая простирающееся над ней бескрайнее небо.

И сегодня… сегодня вечером именно это она и загадала. Стать счастливой. И заснула под оком простирающегося над ней бескрайнего неба.

 

Глава 6

Если захочет…

В комнате ожидания отделения неотложной хирургии обычно всегда столпотворение, но сейчас здесь почти что пусто. Сидит мужчина, упершись локтями в колени, смотрит в пол. Сгрудилась кружком семья; все молятся, закрыв глаза. Парень смотрит в окно, беззвучно произнося какое-то имя.

И в дальнем углу – мама Лиз. Тихо листает журнал, доедая последнюю пачку арахиса, которую прихватила из самолета.

Когда Лиз была младше, говорили, что лицом она пошла в мать, а все остальное унаследовала от отца. Но у Лиз с матерью есть одно существенно важное общее качество, которое ни та ни другая никогда не признают: они обе любят притворяться.

И вот, хотя ее дочь лежит при смерти на операционном столе, Моника Эмерсон сидит нога на ногу с таким видом, будто ее ничто не интересует, кроме того, кто из знаменитостей на этой неделе расстался со своим другом или подружкой. А в душе ее всю трясет.

Перелистнув очередную страницу, она вспоминает тот день, когда Лиз самостоятельно сделала первый шаг. Моника тогда пошла на кухню за пачкой рисового печенья и, обернувшись, увидела, что дочь, неуверенно пошатываясь, стоит у нее за спиной. Моника крикнула мужу, чтобы тот взял видеокамеру, а сама схватила Лиз на руки, думая: Еще рано.

Не сегодня.

Пусть подрастет завтра.

Моника перелистнула еще одну страницу. Когда она приехала в больницу, врач сказал ей, что, даже если Лиз не умрет во время операции, даже если она не скончается сегодня, даже при самом удачном раскладе, есть все основания полагать, что она никогда не будет ходить. Никто не может дать никаких гарантий.

Моника Эмерсон знает, что самый вероятный исход разобьет ей сердце, поэтому она старается не думать о нем. Она вообще ни о чем не думает.

В этом особенность Моники Эмерсон. Она хороший человек и никудышная мать.

В операционной – напряженный шепот, стук металла о кость, тихое бесстрастное пиканье, означающее, что она все еще жива.

Наконец операция завершена, пиканье продолжается. Врачи, в масках, забрызганные кровью, все еще стоят у операционного стола, а у меня в голове лишь одна мысль: чуда не произошло.

Один из докторов – Хендерсон, судя по фамилии на голубой полоске, пришитой к нагрудному карману, – отходит от стола и медленно идет в комнату ожидания, а это ничего хорошего не предвещает. Добрые вести врачи стремятся донести до родных и близких пациентов поскорее, знают, что их ждут с нетерпением. Если же вести плохие, врач идет медленно.

Моника поднимается ему навстречу, и никто не видит, что у нее трясутся руки, когда она закрывает журнал и осторожно кладет его на столик, словно боится, что ее дрожь спровоцирует глобальное землетрясение, которое разрушит вселенную.

Но доктор по-прежнему идет медленно, и ее мир все равно рушится.

– Пока ничего хорошего, – говорит доктор Хендерсон матери Лиз. В третий раз – я посчитала. Пока ничего хорошего, пока ничего хорошего, пока ничего хорошего. – Первые сутки понаблюдаем ее, а завтра посмотрим.

Он сам не верит этим словам. Думает, что вряд ли Лиз доживет до завтра.

Доктор Хендерсон снова перечисляет травмы, полученные Лиз, как будто Моника Эмерсон могла их забыть.

– Головка левого бедра раздроблена, сложный перелом правой руки. Обширные внутренние разрывы. Мы удалили селезенку, наложили гипс на переломы, но она по-прежнему на грани жизни и смерти. Мы делаем все возможное, однако теперь все будет зависеть только от нее самой.

– Что вы имеете в виду?

Меня одновременно возмущает и восхищает то, как держится Моника. В этом она так похожа на свою дочь.

– Лиз – сильная девочка, – отвечает врач. Откуда он знает! – Она молода, организм у нее крепкий. Она способна выкарабкаться. Если очень захочет, выживет.

Врач продолжает объяснять, что сейчас главное – остановить кровотечение и стабилизировать состояние поврежденных внутренних органов, а через несколько дней Лиз сделают еще одну операцию, если… Ни Моника, ни доктор не обращают внимания на юношу у окна. Тот вцепился в подлокотник кресла, напрягая слух. Улавливает только самые пугающие обрывки фраз: «обширное внутреннее кровотечение», «разорванное легкое», «никто не знает», «но», «если». Остальное тонет в грохоте его сердца, мечущегося в грудной клетке.

Его зовут Лиам Оливер. Направляясь в «Костко», по дороге он увидел у подножия холма покореженный дымящийся «Мерседес» и вызвал полицию. Теперь он сидит в уголке комнаты ожидания тихо как мышка, смотрит в окно, а сам беззвучно произносит ее имя.

Он очень любит Лиз Эмерсон, но, по-видимому, она об этом никогда не узнает.

 

Глава 7

Внеплановая контрольная

Есть в Джулии нечто такое, что притягивает к ней взгляды.

Даже в отделении неотложной хирургии. Даже сейчас, когда на ней тренировочные штаны и футболка с дыркой под мышкой. И темные круги под глазами, грязные от размазавшейся подводки. А на внутренней стороне век отпечаталось место аварии, которое она видит каждый раз, когда моргает.

Даже сейчас.

Не моргай, говорит себе Джулия, стремительно направляясь к посту дежурной медсестры, так что едва не опрокидывает оказавшийся на ее пути стол. Она ничего и никого не замечает. Ни доктора Хендерсона с Моникой, скрывающихся за углом (они направились в реанимационное отделение), ни своего одноклассника, сидящего у окна.

Она так долго смотрела на место аварии. Дорога была запружена автотранспортом. Машины нескончаемыми потоками ползли мимо останков автомобиля Лиз.

– Здравствуйте, – говорит Джулия. Нерешительно, ибо Джулия – нерешительный человек. Она притягивает к себе взоры, но не любит, когда на нее смотрят. Некогда ей было все равно. Но это было давно. – Я… ммм. Моя подруга Лиз… ее привезли сюда некоторое время назад… кажется. Элизабет Эмерсон?

Медсестра поднимает голову.

– Вы ее родственница? – спрашивает она.

– Нет, – отвечает Джулия, и, хотя она знает, что битва уже проиграна, все равно добавляет: – Она моя лучшая подруга.

Так было не всегда.

Когда Джулия училась в седьмом классе, где-то в середине учебного года ее родители решили, что устали друг от друга. Мать заполучила дом, всю мебель, миллион долларов от своего никчемного кобеля-мужа, который нанял преступно дорогих адвокатов, отнявших у нее дочь. Ну а ее отцу, конечно, досталась Джулия.

Седьмой класс был чудовищным годом. Седьмой класс был периодом полового созревания. В седьмом классе при освоении жизненных навыков активный образ жизни и здоровое питание отступили перед наркотиками и сексом. Седьмой класс был годом открытий, познания собственного «я» и умения выживать, становления личности. Лиз открыла для себя стервозность, пришла к выводу, что эгоизм – залог выживания, и превратилась в такую стерву, которую впоследствии сама стала ненавидеть. Но это было нормально, ведь окружающие вели себя так же.

Все, кроме Джулии.

Джулия была… другая.

Джулия не носила «кроксы». Не носила струящиеся капри, как все, не надевала юбки поверх джинсов и спортивные повязки на голову, не натягивала на себя по нескольку топов. Даже телефон в руки часто не брала. Джулия носила бренды, о которых остальные еще лет пять не услышат. Она не смотрела телепередачи, которые смотрели все, и не слушала музыку, которую слушали все остальные.

Она была храброй, а в средней школе демонстрировать храбрость никому не дозволено.

Лиз ее ненавидела. Ненавидела потому, что Джулии незачем было красить волосы и накладывать макияж, чтобы стать красивой. Она была красивой от природы. Лиз ненавидела ее, потому что Джулия была независима: ей было все равно, что думают другие, ее не смущали пристальные взгляды – тогда нет. Лиз ненавидела Джулию, потому что Джулия была не такой, как все, и этого было достаточно. А раз Лиз её ненавидела, значит, Джулию ненавидели и все остальные.

Джулия вела себя странно. Просто сама напрашивалась. И напросилась.

Последней каплей стал такой случай. До того, как ее записали в класс высшей математики, Джулия была единственной, кто делал домашнюю работу. Однажды их учитель решил без предупреждения проверить домашнее задание, хотя прежде он тетради никогда не собирал. Тетрадь с домашним заданием сдала одна только Джулия. И тогда учитель устроил внеплановую контрольную.

Поскольку Лиз не могла решить ни одну задачу, она вырвала из тетради листок бумаги и пустила его по классу, чтобы каждый из учеников написал, что он думает о Джулии.

Записи были такие: «Ты даже не симпатичная», «Убирайся туда, откуда пришла» и тому подобное. Кто-то нарисовал карикатуры, кто-то схематично выразил свое отношение, стрелками объединив такие оскорбительные слова, как «с приветом», «воображала», «зануда». Когда листок вернулся к Лиз, она свернула его и подсунула Джулии.

В лице Джулии ни один мускул не дрогнул, когда она развернула листок и ознакомилась с его содержанием. Она не заплакала, даже слезы в глазах не появились. Одноклассники таращились на нее с удивлением, недоумением, недоверием. Но больше всех удивилась Лиз. У нее просто челюсть отвисла.

Учитель предупредил, что через десять минут начнет собирать работы, и все снова уткнулись в свои тетради. Кроме Джулии. Джулия контрольную уже решила, так что она перевернула листок с оскорблениями и на обратной стороне написала всего одно слово. Потом аккуратно сложила листок и вернула его Лиз.

Тогда Лиз впервые назвали стервой.

Именно тогда, на уроке математики, когда перед ней на парте лежала невыполненная контрольная, на коленях – измятый листок бумаги, с которого на нее смотрела неприглядная истина, Лиз решила, что они с Джулией станут подругами.

И они подружились.

Естественно, Джулия не упустила свой шанс. Что лучше: быть изгоем или пользоваться популярностью? Выбор очевиден. Она использовала Лиз, как это сделал бы любой на ее месте. Первые несколько месяцев подругами они не были, но по ходу разворачивающейся мелодрамы стали союзницами.

Но однажды, в том же году, Джулия, Лиз и Кенни сидели на тягомотной конференции по интернет-безопасности, и Лиз, наклонившись к Джулии, шепнула ей, что 34,42 процента всех выступающих носят в своих портфелях накладные буфера. И когда Лиз показала на портфель очередного оратора, Джулия расхохоталась, да так заразительно, что Лиз тоже прыснула со смеху. Человек шесть учителей разом повернулись, чтобы утихомирить нарушительниц спокойствия, но их уже было не урезонить. Они безудержно хохотали, как полоумные дуры, которым на все плевать, и не в силах были остановиться. И вот, пока они, согнувшись в три погибели, хватаясь за животы, покатывались со смеху, Джулия, глянув на Лиз, вдруг поняла, что на каком-то этапе между тогда и теперь эта девочка стала ее лучшей подругой.

И потом она снова зашлась смехом, потому что это было просто здорово – дружить с такой девчонкой, как Лиз Эмерсон.

 

Глава 8

Еще не…

Направляясь в отделение реанимации, Моника Эмерсон постепенно теряет самообладание. Оно опадает с нее кусочками, тянется за ней шлейфом, а я не отрываю глаз от ее лица. Ей еще удается держать себя в руках, пока они идут по первому коридору, по второму, по третьему. Но, когда заворачивают в четвертый, нервы у нее сдают.

Она не плакала на людях с тех пор, как похоронила мужа. Теперь плачет, сознавая, что, возможно, скоро ей придется хоронить дочь.

Поначалу из глаз выкатываются маленькие слезинки, тихо струящиеся по щекам. Потом врач открывает дверь в отделение реанимации, и она видит ряды больничных коек с телами, опутанными трубками, с кислородными масками на лицах. Их уже вряд ли можно отнести к разряду живых существ, но они еще не…

Среди этих едва живых человеческих тел она видит Лиз.

Моника вспоминает, что на одном из верхних этажей находится родильное отделение, и слезы текут сильнее. Вспоминает, как кричала Лиз – негодующе, словно ее заставили ждать слишком долго. Вспоминает свои первые мгновения материнства. И не знает, как подготовиться к последним.

Она подходит ближе и видит Лиз. Она укрыта безобразной больничной простыней, из-под которой выглядывают кончики пальцев ног. Лак на ногтях облупился. Когда-то он был синий. Наверное, блестящий.

Моника садится рядом с дочерью, смотрит на землистое лицо Лиз, и самообладание окончательно ее оставляет. Не исключено, что Лиз умрет здесь, двумя этажами ниже того, где родилась. Она никогда не пойдет на выпускной бал, никогда не сдаст выпускные экзамены, никогда не поступит в университет, никогда не окончит его, и это тем более ужасно, что Лиз уже похожа на мертвеца. На труп, который можно положить в гроб и опустить в могилу.

Монике хочется одного – обнять дочь, ведь она так давно ее не обнимала. Но Лиз утыкана иглами, опутана трубками, вся такая хрупкая, как корочка льда на поверхности океана.

И ее мать просто сидит рядом.

Грядет конец короткой поры материнства Моники, которое ее всегда страшило, и в этом была ее беда. Она не знала, как воспитывать дочь, особенно после того, как умер отец Лиз. В детстве Монику подавляли, и она очень старалась быть идеальной матерью, а вот здесь, перед ней, – доказательство ее родительской несостоятельности.

Я порываюсь взять ее за плечи – они хрупкие, угловатые, как у Лиз – и сказать ей: Не кори себя, ты не виновата, она и так уже теряла почву под ногами. Но я молчу.

Трудно лгать, когда правда умирает у тебя на глазах.

Моника проводит пальцами по обгрызенным ногтям Лиз, и она по-прежнему не понимает. Я забываю про ложь и пытаюсь шепнуть ей на ухо правду, но пиканье приборов заглушает мои слова.

За нами наблюдает медсестра. Она дает нам десять минут, пятнадцать, потом отходит от нагромождения мониторов в центре палаты. Ее униформа сшита из ткани с рисунком в виде розовых динозавров, они выглядят так неуместно среди серых и голубых красок палаты… она сама выглядит неуместно – излишне оптимистичной, излишне бодрой.

Она ведет себя крайне деликатно, когда, тронув Монику за плечо, мягко говорит ей:

– Простите, вам нельзя здесь дольше оставаться, мэм. Слишком высок риск занести инфекцию.

Тактично и откровенно. Мне нравится, что медсестра не прикрывается пустыми словами. Не говорит, что Лиз сильная девочка, ведь в данный момент она совсем не сильная.

Моника вроде как собирается возразить. Но потом смотрит долгим взглядом на незнакомку, коей является ее дочь, и мгновением позже кивает. Хочет коснуться ее, но в последний момент отдергивает руку, потому что ее пальцы начинают дрожать.

СТОП-КАДР: ЛЕЙКОПЛАСТЫРЬ

Лиз сидит на кухонном столе, ее коленка залеплена лейкопластырем. Моника пытается обнять дочь, но та ее отталкивает.

Некоторое время назад Лиз прыгала через скакалку возле дома, тихо напевая песенку из «Артура» . К тому времени мир начал приобретать четкие очертания, небо стало плоским и далеким, а я начала блекнуть.

Когда она перепрыгивала через скакалку в триста шестьдесят восьмой раз, в рот к ней залетел жук. Лиз взвизгнула, споткнулась, ноги запутались в скакалке. Она упала и до крови разодрала коленку. Я попыталась ей помочь, но она меня не заметила.

Силясь не расплакаться, Лиз пошла в дом. Моника усадила ее на кухонный стол, принялась обрабатывать ссадину, подбадривая дочь, восхищаясь ее храбростью. От хвалебных слов матери Лиз немного загордилась, и потому, когда Моника попыталась обнять ее, она оттолкнула мать, сказав: «Да все нормально, мама! Пустяки. Оставь меня в покое».

Моника расстроилась, немного обиделась и больше не пыталась обнять дочь.

Позже я попробую помочь им сблизиться, но они проигнорируют мои старания.

С тех пор физическое проявление чувств было редким явлением: похлопать по спине на Рождество, приобнять за плечи в первый день учебного года. Моника слишком боялась быть назойливой, Лиз слишком старалась быть сильной.

В общем, в доме Эмерсонов больше никто не обнимался.

 

Глава 9

Автоответчик

Моника не возвращается в комнату ожидания. Она находит стул, несет его по коридору к отделению реанимации. Руки у нее так трясутся, что она дважды роняет стул. Моника ставит стул у двери, лезет в сумку и достает мобильный телефон.

Она делает три звонка. Первый – своему начальнику: сообщает ему, что ее дочь в больнице и на работу она не приедет, а также не полетит в Бангкок на эти выходные. Второй – в авиакомпанию, чтобы отменить бронь.

Третий – своей дочери, чтобы услышать ее голос на автоответчике.

– Привет. Это Лиз. Ясно, да, что сейчас я не могу ответить на звонок? Поэтому оставьте сообщение.

Моника снова и снова звонит дочери, каждый раз ожидая, сама не зная почему, услышать в ответ что-то другое.

 

Глава 10

Популярность: анализ

Кенни едва не падает, когда выходит из автобуса. Разминая затекшую ногу, она неровным шагом бредет к автостоянке. Оглядывается, по привычке ища взглядом «Мерседес» Лиз или «Форд Фалькон» Джулии (от которого та отказывается избавляться, несмотря на бесконечные поддразнивания Лиз и то, что она может пользоваться обоими «Порше» отца). Они всегда посещали соревнования, конкурсы и спортивные состязания, в которых участвовала одна из них; Кенни даже высидела весь футбольный турнир, все матчи до единого, хотя понятия не имела, когда нужно ликовать или подбадривать криком. Но потом она вспомнила, что Джулия заживо похоронена в домашних заданиях, а у Лиз наверняка сегодня какие-то дела, и потому ни та ни другая не будут смотреть, как она танцует.

В этом особенность Кенни: ей всегда нравилось, чтобы на нее смотрели. Если Джулии чужое внимание ненавистно, а Лиз как будто вообще не замечает обращенные на нее взгляды, Кенни внимание окружающих необходимо, как некоторым – кокаин. Она из тех людей, что эпатируют окружающих своими речами. Ей нравится, когда на нее смотрят, говорят о ней, обсуждают ее, ибо это значит, что кто-то всегда думает о ней. В ее понимании это и есть популярность, и Кенни, если честно, всегда пользовалась популярностью.

Меридиан – маленький городок, из тех, где футбол возведен в ранг религии, где существует ряд странных обычаев, делящих всех обитателей города на нас и их, и негласная строгая кастовая система. Популярность в Меридиане простирается за пределы средней школы – она охватывает все местное общество в целом, церкви, магазины, места работы. В Меридиане есть с десяток семей, которые живут здесь со времени основания города; именно из них происходят почти все местные спортсмены, представители школьной аристократии и члены оргкомитетов выпускных балов. Куда более высокий процент составляет так называемый средний социальный слой. Это те, кто живет в небольшом огороженном поселке близ загородного клуба (потому что в действительности элита не принадлежит к экономической верхушке Меридиана и немного завидует тем, кто в нее входит), и почти все остальные. И есть еще постыдно бедные, приезжие, прочие аномалии; по всеобщему мнению, с этой группой населения желательно не общаться.

Лиз знала, к какой касте она будет принадлежать, когда переехала в Меридиан. Я не была уверена в том, что это хорошая идея, но Лиз не сомневалась – считала, что ей известен секрет счастья.

Участники танцевальной группы занимают свои места на сцене. Кенни снова смотрит в толпу, выискивая среди зрителей лицо Лиз или Джулии. Не заметив ни той ни другой, обиженно вздыхает. Я важнее, чем домашнее задание.

Кенни не задумывается о том, почему она ожидала, что подруги придут на ее выступление: ведь ее семья принадлежит к городской элите. Кенни всегда окружена друзьями – ее мама преподает в начальной школе и ведет физкультуру в старших классах; отец – священнослужитель, работает в банке и является членом школьного комитета, а портрет ее прапрапрапрадедушки висит в муниципалитете рядом с другими девятью отцами-основателями Меридиана.

Лиз, относительно новый человек в городе, должна бы принадлежать к низшему городскому сословию. Впрочем, как и Джулия, – и та была в числе маргиналов, пока Лиз не вытащила ее оттуда. Кенни не придает большого значения популярности, потому что популярность ей обеспечена изначально, но она вдруг очень обрадовалась, – сама не зная почему, – что Лиз и Джулия попали в правильную группу, в ее группу.

Правда, сейчас не время ломать над этим голову – ведь она стоит в крайне неудобной позе и вот-вот зазвучит музыка. Как бы то ни было: Лиз есть Лиз. Популярность, приходит к выводу Кенни, во многом связана с уверенностью в себе. А по мнению Кенни, у Лиз самоуверенности больше, чем у всех остальных обитателей Меридиана, вместе взятых.

Несмотря на то, что Кенни – одна из немногих, кто видел, как Лиз плачет и бесится с досады, кто видел ту сторону Лиз Эмерсон, которую та старательно пытается скрывать, Лиз в глазах Кенни остается твердыней. Какой бы жизнь Кенни ни казалась со стороны, в ней мало стабильности. Лиз – ее константа. Лиз поддерживает Кенни, когда ее родители ссорятся, когда успеваемость падает и мир теряет точку опоры.

Кенни досчитывает последние такты и срывается с места, погружаясь в водоворот отрепетированных вращений, прыжков и наклонов. И больше она ни о чем не думает.

 

Глава 11

Одиннадцатиклассники

– Куда, говоришь, ты ехал, сынок?

– В «Костко», – отвечает Лиам. Он смотрит на полицейского, но краем глаза наблюдает за дверью. Она снова открывается, на этот раз впуская из ночи Лили Максим и Андреа Карстен, которые, вне сомнения, прибыли сюда, чтобы убедиться в достоверности слухов. Они ненавидят Лиз Эмерсон, потому что она их игнорирует. Глаза у них красные, и, подойдя к группе меридианских школьников, сгрудившихся у низенького столика, они начинают всхлипывать.

В выпускном классе Лиама сто сорок три ученика, и добрая треть из них сейчас здесь. Непонятно почему. Лиз Эмерсон занесло на той проклятой дороге – дураку ведь ясно, что нынешним вечером лучше не разъезжать в темноте.

– Мама попросила кое-что купить, – добавляет он.

– И ты увидел автомобиль Элизабет, когда ехал мимо?

Лиз Эмерсон, – машинально поправляет он полицейского про себя. Для него она всегда Лиз Эмерсон. Он знает ее не настолько хорошо, чтобы называть ее по имени, и в то же время не настолько хорошо, чтобы думать о ней так часто, как он это делает.

– Да.

– Как ты догадался, что это ее автомобиль?

– Ее автомобиль я узнал бы где угодно.

Это он произнес, не раздумывая, и тут же пожалел о своих словах, когда полицейский спросил:

– Вы были близкими друзьями?

– Нет, – отвечает Лиам. – Не совсем.

Вовсе не были друзьями.

Полицейский как-то странно глянул на него. Лиаму все равно. Он снова обращает взгляд на своих одноклассников. Те, стоя кучкой, шепчутся, плачут друг у друга на плече. Причем не просто плачут – рыдают так, что от их всхлипов всё вокруг сотрясается. Лиаму хочется крикнуть им, что она не умерла. Она жива, находится где-то здесь, дальше по коридору – вся переломанная, но живая. А все ревут так, будто ее больше нет.

У половины из этих людей нет причины быть здесь. В сущности, почти у всех. Интересно, думает Лиам, как бы отреагировала Лиз Эмерсон, узнав, что Джесси Клейн, которая хотя бы раз в день непременно показывает ей неприличные жесты у нее за спиной, уже израсходовала целую коробку салфеток? И Лина Фарр тоже – Лина Фарр, которая сегодня весь обеденный перерыв верещала о том, что Лиз Эмерсон – эгоистичная стерва. Лиам слышал ее болтовню, сидя за соседним столом.

Посмеялась бы, наверно. Лиз Эмерсон разразилась бы смехом, и он рад, что она сейчас не видит и не слышит их, потому что с некоторых пор у Лиз Эмерсон неприятный смех. Она смеется так, будто ножом режет по живому.

– Ладно, – говорит полицейский. – Пока все. Возможно, позже мы еще с тобой свяжемся, парень.

– Я буду здесь.

Лиам не догадывался о своих намерениях, пока не произнес это вслух.

Лиз не была эгоистичной стервой.

Будь она таковой, она ничего бы не спланировала, в малейших деталях.

Но она все просчитала.

 

Глава 12

За три недели до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

1 января. Лиз только что вернулась в свой пустынный дом с новогодней вечеринки.

Она напилась вдрызг, как никогда, и ощущение было не из приятных. Спотыкаясь, она вошла в холл и прислонилась к двери, чтобы не упасть. Сглотнула несколько раз, чтобы ее не стошнило раньше времени. Закрыв глаза, она по-прежнему видела пульсирующие огни, отпечатавшиеся в ее личной темноте, и от этого у нее закружилась голова. Устав сопротивляться, сползла на пол. В голове стучало, вокруг все вертелось. Ей нужно было, чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь, коснулся ее, напомнив, что она не последний живой человек на планете.

Лиз открыла глаза и уперлась взглядом в люстру. Ее свет слепил, как ангелы, как ангелы, падающие, летящие, спешащие за ней, и она попыталась найти хоть одну причину, чтобы продолжать жить.

И не могла.

Зато существовали тысячи причин, чтобы свести счеты с жизнью. Она вспомнила, как умирал отец. Вспомнила, что матери не будет дома еще неделю. Вспомнила, как обнималась и целовалась с Кайлом Джорданом – всего час назад. И закрыла глаза, думая о том, что он – парень Кенни, но она все равно целовалась с ним, потому что никогда не чувствовала себя так одиноко, как тогда, потому что она была пьяна, глупа и пыталась не расплакаться на чужой вечеринке.

Но как же теперь объяснить все это Кенни?

Она не сможет, никогда. Лиз снова открыла глаза. Свет все так же резал глаза, и ангелы все еще падали. Она начала планировать самоубийство.

Можно наглотаться таблеток. Можно залезть в ванну с водой и вскрыть себе вены. Можно повеситься на шарфе или колготках, потом висеть на чердаке, как украшение. Подумала про мгновенный выстрел, яркую вспышку. Но у них нет пистолета. Или есть?

Лиз не помнила. Ничего не могла вспомнить.

Свернувшись калачиком, она лежала на полу посреди холла. Оцепенение постепенно исчезало, из глаз полились слезы. Она плакала, прижимаясь лицом к деревянным половицам. Вымыла пол своими слезами, отполировала его своими соплями и наконец выработала три правила.

Во-первых, это будет несчастный случай. Или будет выглядеть как несчастный случай. Но никак не самоубийство. И никто никогда не задумается о том, что они сделали не так, почему она решила покончить с собой. Она умрет, и, может быть, все забудут, что она когда-то жила на свете.

Во-вторых, она устроит себе несчастный случай через месяц. Точнее, через три недели. Ровно десять лет спустя с того дня, когда ее отец упал с крыши и сломал себе шею. Чтобы мама скорбела всего лишь один день в году, а не два.

И, в-третьих, она покончит с собой где-нибудь подальше от дома. Пусть ее тело обнаружит незнакомый человек, но никто из тех, кого она любит, не увидит ее разбившейся.

Но правила не сработали.

Ее обнаружил Лиам. Лиам, влюбившийся в Лиз в первый учебный день пятого класса, ехал по автостраде и вдруг, повернувшись, заметил ее – ее ярко-зеленый свитер, видневшийся в разбитом окне автомобиля.

Ее мама тихо льет слезы в коридоре у входа в отделение реанимации, плачет, шепча имя дочери и имя мужа, повторяет их снова и снова, словно молитву. Слезы скапливаются на тыльной стороне ее трясущихся ладоней и текут, текут, текут.

И я не забуду. Обещаю то, что никто другой не может обещать. Обещаю: буду помнить вечно.

 

Глава 13

Полночь

Очень тихо. Что-то жужжит, что-то пикает – где-то в глубине, как будто вдалеке. В приемном покое почти никого. Лиам заснул. Уронил голову на подоконник, придавив лицом молнию толстовки, отпечатавшуюся узором из зубьев на его щеке и губах. В его кармане вибрирует сдыхающий телефон – это его обезумевшая от беспокойства мать снова пытается дозвониться до сына, – но вибрацией его не разбудить.

В коридоре у отделения реанимации Моника Эмерсон тоже спит, прислонившись головой к стене. Медсестра в униформе с рисунком из розовых динозавров, проходя мимо, видит ее и идет за одеялом. Когда она укутывает ее плечи, Моника, шевельнувшись, шепотом произносит имя дочери.

Джулия сидит в кафетерии, расположенном на одном из верхних этажей. Сидит, обхватив ладонью уже третью банку напитка «Red Bull». Сегодня она впервые попробовала энергетик. Вкус его ей не нравится, ничуточки, не нравится состояние взвинченности, в коем она сейчас пребывает, но, по крайней мере, она не спит. Ей нельзя спать, о чем она твердит себе снова и снова, словно от этого веки перестанут закрываться. Сегодня ей нельзя спать. И она не заснет. Она не должна спать, когда – если, если – поступят плохие новости. Джулии ненавистна сама мысль о том, что эти новости ее разбудят.

Кенни только что приехала домой. Из-за путаницы при выставлении баллов подведение итогов соревнования затянулось, и они задержались на несколько часов. Но это ничего. Они победили.

Щеки болят, живот сводит.

Через гараж она тихонько пробирается в темный дом. Родители каждый в своей комнате, еще не спят. Отец работает, мама читает, но Кенни не хочет видеть ни его, ни ее. Ей нужно зарядить телефон – мобильник разрядился в кармане, да и потом, тренер все равно установил строгое правило: «никаких телефонов во время соревнований». Предполагается, что они должны настраиваться на выступление, все вместе, или заниматься еще какой ерундой. Никто бы и не подчинился этому правилу, если б была хоть какая-то связь. Кенни ставит телефон на зарядку и идет в ванную.

Душ. Вместо блесток и спандекса – уютная пижама.

Она возвращается в свою комнату, в темноте проверяет телефон – мама только что крикнула ей, чтобы она ложилась спать, завтра в школу – и заходит на «Фейсбук».

Сидя с мокрыми волосами, намотанными на макушке, Кенни начинает просматривать сообщения.

О боже, не может быть Лиз Эмерсон разбилась на своей машине она в больнице в тяжелом состоянии умирает умерла не умерла жива держись Лиз мы молимся за тебя мы молимся молимся молимся.

Кенни кричит, зовет родителей, выбегает в коридор с телефоном в руке, на котором ярко светится экран. Ехать в больницу ей не разрешают.

Рыдая, она возвращается в свою комнату. Ложится в темноте, зарывается в подушки, охваченная страхом, который сводит с ума.

СТОП-КАДР: ДВОЕ

Мы на крыше. Она плоская – балкон, не обнесенный перилами. В нескольких шагах от них отец Лиз латает дыру.

Она водит мелом по холодной крыше и поет. Ее дыхание с шумом разрывает воздух. Как всегда, она рисует двух маленьких девочек. Первая похожа на нее – сегодня это девочка-сверток: сапоги, шапка, пуховичок. Вторая всегда разная.

Сегодня на мне розовое платье с блестками. Волосы у меня, как у ее любимой куклы, на ногах – туфли, которые она придумала сама.

Ветер кружит в танце снежинки, солнце светит ярко. Скоро нам наскучит рисовать, и мы уберем мел, но сейчас мы счастливы. Мы рисуем. Мы поем.

Она дорисовывает каблук на одной моей туфле. Кожа на ее пальцах потрескалась.

Сегодня она рисует меня в последний раз.

 

Глава 14

За пятьдесят восемь минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Она все еще находилась в Меридиане, как раз поворачивала на автостраду. Рюкзак лежал рядом, на пассажирском сиденье, – с понедельника начинались экзамены, поэтому она запихнула в него все свои учебники. Запихнула по привычке и теперь жалела об этом. Учебники стоили дорого.

Училась она относительно неплохо, хотя бы потому, что кто-нибудь непременно да заметил бы, если бы ее успеваемость снизилась. Слава богу, ее средний академический балл оставался неизменным. Хоть в чем-то была стабильность.

Нет, вспомнила Лиз. Она еще не расквиталась с последней темой по физике. По этому предмету у нее была неуверенная «С» с минусом, а теперь из-за полученного «нуля» оценка вообще снизилась. Ей удавалось держаться на уровне «А», пока речь не зашла о Ньютоне, которого мистер Элизер представил как человека, который всю жизнь оставался девственником: «Что ж, приступим к изучению законов чела, который был настолько одержим физикой, что даже не хотел заниматься сексом. Невероятно, да?» И где-то в наплыве таких понятий, как скорость, инерция и сила, Лиз начала отставать.

Она просто не понимала физику. Существовала куча всяких теорий и законов, и они неделями их разбирали. В итоге мистер Элизер сказал, что необходимо учитывать сопротивление воздуха, трение и прочую ерунду, и получалось, что многие из них вообще не применимы. Ей казалось, что какая-то сомнительная она, эта наука, зависящая от неопределенностей жизни.

И все же Лиз импонировала сама мысль о том, что не придется больше напрягаться из-за домашнего задания, оценок и этого чертова девственника Ньютона.

Однако она слишком круто повернула, въезжая на автостраду, и ее рюкзак пополз в одну сторону, противоположную направлению движения машины. Рюкзак с глухим стуком свалился на пол, и Лиз задумалась о движении тел и первом законе Ньютона.

Всякое тело удерживается в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения…

 

Глава 15

На следующий день после того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Лиз никогда не любила пропускать школу. Она терпеть не может отрабатывать пропущенные часы и ломать голову над тем, что происходило за время ее отсутствия. Говорили ли о ней? Называли ее дрянью, потаскухой или еще как похуже? Сама она всегда болтает за чужими спинами, значит, и все остальные о ней тоже болтают. Лиз ходила в школу с похмельем и мигренью, с ушибами и растяжениями, с простудой и желудочным гриппом, а однажды заявилась с больным горлом, спровоцировав эпидемию стрептококковой инфекции во всем районе.

Но сегодня, когда у нее удалена селезенка, сломана нога, раздроблена рука, повреждено легкое, слишком много внутренних ушибов и разрывов, маловероятно, что Лиз Эмерсон пойдет в школу.

Джулия тоже остается в больнице, в ее трясущихся руках уже, наверное, десятая банка «Красного быка». Моника, разумеется, там же, и Лиам, вовсе не собиравшийся торчать в больнице всю ночь, все еще спит у окна.

Все остальные уже на занятиях. В стенах средней школы города Меридиан затишье, оно обволакивает классы и коридоры, как дым, как смог. Вдыхать его так же больно, как январский воздух: оно обжигает с каждым вдохом, леденеет в каждом легком. Лиз умирает в больнице Святого Варфоломея, расположенной в часе езды от школы, но здесь она уже умерла. Прошел слух, что состояние Лиз Эмерсон безнадежно.

Самое ужасное место – столовая, где перед звонками толкутся почти все ученики, переписывая домашнее задание и сплетничая. Идя мимо, я замечаю потрясение и слезы на лицах, и это так странно – тишина, всхлипы.

Ох, как не понравилось бы все это самой Лиз.

Она бы сразу поняла, что многие из них оплакивают не ее. Они плачут из жалости к самим себе, из страха перед смертью, из-за того, что утратили веру в собственную неуязвимость, ведь если Лиз Эмерсон смертна, значит, и они тоже.

Учителя в срочном порядке собрались на педсовет, где им спешно раздали отксерокопированные инструкции «Что говорить расстроенным ученикам». Директриса не сдерживает слез, сообщая педагогическому составу, что Лиз еще жива лишь потому, что она подключена к аппарату искусственного дыхания.

Но, думаю, несколько учителей, как минимум, обрадовались чуть-чуть, что Лиз Эмерсон больше не будет посещать их занятия. Преподаватель испанского – потому что Лиз каждый раз на каждом уроке только и делала, что внаглую писала SMS-сообщения, никогда не участвуя в учебном процессе. Преподаватель английского и литературы – потому что Лиз умышленно высказывала мнение, противоречащее суждениям учителя. Вне сомнения, куратор читального зала – ведь Лиз Эмерсон одним своим присутствием вдохновляла остальных учеников на всякие глупости.

В принципе Лиз не стремилась подрывать авторитет педагогов. Просто некогда ей нравилось быть Лиз Эмерсон, нравилось демонстрировать свое «я», а это означало, что она должна бросать вызов учителям и провоцировать их на то, чтобы они бросали вызов ей. И неважно, что со временем эта игра ей приелась – остановиться она уже не могла.

В числе тех учителей, которые плачут, миссис Гамильтон, преподаватель психологии (она льет слезы по любому поводу), миссис Хаас, преподаватель истории (она с ума сходит от беспокойства), и мистер Элизер, преподаватель физики в классе Лиз.

Он потирает подбородок, и никто не замечает слез в его глазах. Похоже, что Лиз теперь уже никогда не удастся снова блистать по физике.

Лиз Эмерсон настолько не разбиралась в физике, что даже разбиться на машине правильно не смогла.

Коридор верхнего этажа заполняют всхлипы Кенни – пожалуй, более громкие, чем того требуют приличия. Все смотрят на нее, и нечто презренное в Кенни наслаждается вниманием. И ей ничуточки не стыдно. Одна ее лучшая подруга умирает, вторая лучшая подруга даже не удосужилась позвонить, чтобы сообщить ей об этом.

Кенни находит утешение в том, что вокруг люди, Джулия – в тишине. Поэтому Джулия до сих пор в больнице, где ее наконец-то отыскала Моника, а Кенни рыдает на виду у всей школы, размазывая по лицу потекшую тушь.

Лиз, однако, свое утешение – оцепенение, отрешенность – находила в другом: швыряла вещи, предметы и смотрела, как они ломаются, бьются. Чтобы забыться, она гоняла на своем «Мерседесе» со скоростью выше дозволенной на тридцать-сорок миль в час, мчалась с открытым люком, так что волосы развевались на ветру, хлеща ее по лицу, по плечам. Свое утешение она находила в беззаботности, беспечности, в совершении глупых поступков.

Когда-то Лиз находила утешение во мне. Она утешалась, держа меня за руку и мечтая, пока мечты не сбывались. Когда-то утешение ей доставляла просто мысль о том, что она жива. Со временем она разучилась находить утешение в чем бы то ни было. В итоге она стала еще одной девочкой, в душе которой продолжали жить позабытые мечты. Потом она разбилась на машине и перестала быть даже такой.

 

Глава 16

Пустое место

Первым уроком у Лиз фотография, но в ее отсутствие занятие не клеится. Кенни и Джулия тоже должны быть на этом уроке, но они не пришли. Почти весь класс – во всяком случае, девочки, – сидит в слезах, и мистер Демпси, учитель ИЗО, сегодня снисходителен к своим ученикам. Он в ужасе от того, что ему и впрямь, возможно, придется действовать по инструкции «Что говорить расстроенным ученикам».

Он идет в свой кабинет и достает из шкафа папку с работами Лиз. Просматривает ее фотографии, черно-белые снимки, цветные и отредактированные изображения, и пытается вспомнить девочку, которая их делала. На обратной стороне большинства снимков стоит в спешке начерканная оценка «В».

Мистер Демпси из тех учителей, которые настолько увлекаются какой-нибудь картиной, что зачастую не замечают, как ученики входят в класс или выходят из него. Он игнорирует звонки и расписания, не слышит сирен пожарной тревоги (хотя, надо признать, за все время такое случилось только один раз), и оценки обычно ставит наобум, в последнюю минуту. Не то чтобы ему все равно. Просто он, как правило, про это забывает.

Лиз никогда не производила на него какого-то особого впечатления. Джулию он знает гораздо лучше; она самая талантливая из всех его учеников, бывших и нынешних, и они подолгу ведут беседы о диафрагме объектива, различных режимах освещения и лучшем сорте чая «Эрл грей». Кенни он просто не может не знать, потому что ему постоянно приходится ее одергивать, требуя, чтобы она не болтала, села на свое место или не разлила едкий реактив. А вот Лиз… пожалуй, это единственный предмет, на котором Лиз Эмерсон не ведет себя вызывающе. Занятие фотографией импонирует той маленькой девочке из прошлого, той части ее существа, которая по-прежнему приходит в изумление каждый раз, когда она щелкает затвором, запечатлевая какой-то момент.

И ее фотографии. Мистер Демпси просматривает их, и изображения на снимках чуть расплываются перед глазами. На них крупным планом снят гравий на газоне. Отпечатки шин на автостоянке. Цветы на обочине, у самой дороги. Примятая заиндевелая трава. Облачное небо, проглядывающее сквозь голые ветви.

То чувство, что они вызывают, обезоруживает его. Прежде он никогда не замечал этой суровости, обнаженности в снимках Лиз Эмерсон, и теперь он сидит, полный раскаяния, сознавая, что впервые по-настоящему видит их.

Фотографии с его колен соскальзывают на пол. Он вяло пытается их удержать, но потом опускает руки, наблюдая, как они рассыпаются вокруг него.

Откинувшись на спинку стула, он просто смотрит на них – на разлетевшиеся листки из последнего дневника умирающей девочки.

Второй урок – математика. В этом классе много спортсменов, активистов и представителей прочих кругов социальной элиты, которых Лиз считает скорее знакомыми, чем друзьями. Правда, по их собственному мнению, они ей даже больше чем друзья, и когда мисс Гринберг говорит: «Откройте тетради с домашним заданием», весь класс просто смотрит на нее.

Наконец один из учеников, чуть более храбрый, чем остальные, чуть более отчаянный, подает голос:

– Ну… мисс Гринберг. Вы же не думаете, что мы способны сосредоточиться в такое время…

Мисс Гринберг останавливает на нем свой фирменный пронизывающий взгляд.

– Вы были вчера вечером в больнице, мистер Ловен?

– Нет, – мямлит он.

– В таком случае, насколько я понимаю, вы физически и эмоционально вполне были в состоянии доделать ваше задание. Ставим «0»?

Как выяснилось, почти никто в классе не сделал домашнее задание. Мисс Гринберг всем снизила оценки.

Проверив домашнее задание и ответив на вопросы троих учеников, которые его выполнили, мисс Гринберг, не обращая внимания на изумленные взгляды класса, начинает раздавать листочки с материалом для работы на уроке. На одном вверху она пишет фамилию Лиз и кладет его в папку с пометкой «Отсутствующие».

– Мисс Гринберг…

– Да?

Карли Блейк медлит в нерешительности. Она играет с Лиз в одной футбольной команде и за обедом обычно сидит с ней за одним столиком, но она ей не более близка, чем все остальные скорее-знакомые-чем-друзья, и, думаю, мисс Гринберг это знает. Ее взгляд ничуточки не смягчился, когда Карли невнятно замямлила:

– Просто я не думаю… просто я не уверена, сумеем ли мы… то есть… просто Лиз так… и мы все так тревожимся…

Карли умолкла под гневным взглядом учительницы. Мисс Гринберг кладет стопку листов на стол и обводит взглядом класс. На нее никто не смотрит, все отводят глаза.

– Ладно, – произносит она. – Пора положить этому конец. Запомните: мисс Эмерсон жива. И перестаньте вести себя так, будто ее уже нет. Пока меня официально не уведомят о том, что она скончалась, я отказываюсь считать, что это так. Посему, да, я оставляю для нее задание и назначу день для сдачи сегодняшней темы, хотя наверняка она демонстративно проигнорирует и то и другое. А тех из вас, кто аварию Лиз использует как предлог, чтобы не учиться, я уверяю, что это неубедительная и недостойная причина.

Если бы с такой речью выступил любой другой преподаватель, весь класс взбунтовался бы. Многое можно сказать об учащихся средней школы города Меридиан, но обвинить их в предательстве никто не посмеет. Лиз – член их коллектива, и, если придется, они готовы умереть за нее – или понести наказание – как сложатся обстоятельства.

Но мисс Гринберг издавна любили и ненавидели за ее прямоту, и есть в ее взгляде нечто такое, что заставляет всех устыдиться своего поведения.

И там, на уроке математики, я чувствую, что настроение меняется. Урок окончен, все устремляются из класса. По коридорам расползаются другие слухи. Все это сплетни, говорят, и Лиз вовсе не умирает. Она не умирает, а поправляется. Ведь это же Лиз Эмерсон.

Как раз перед началом третьего урока в школу приходит Джулия. Впервые в жизни в неопрятном виде.

Она всю ночь провела в больнице, и на ней все те же тренировочные штаны и футболка с дыркой под мышкой. Под глазами у нее темные круги, она очень бледная, почти зеленая.

Едва она переступает порог школы, ее окружают ученики, выражают сочувствие, но она едва их замечает.

В жизни Джулии уже случались печальные события, но то были трагедии в рамках ее мира – развод родителей, нестабильные напряженные отношения с отцом, смерть ее песчанки. Несчастный случай с Лиз – трагедия иного, пугающе огромного масштаба, и Джулия, как бы она ни старалась, не в состоянии удержать ее в себе.

Она покинула больницу в тщетной попытке убежать от нее. Пришла в школу, где ее ждало то же самое.

Следующий урок – химия.

Предполагалось, что Лиз будет изучать этот предмет в десятом классе, но из-за неувязок в расписании и по милости нерадивого методиста ее записали одновременно на химию и физику в одиннадцатом классе.

Очень жаль, ведь Лиз заинтересовалась химией еще в шестом классе, когда они проходили краткий курс. Поначалу ее привлекали цвета: ярко-синее пламя бунзеновской горелки, красная пыль меди, темно-фиолетовый перманганат. Логика пропорциональных уравнений, несомненность того, что при смешении элемента А с элементом В получается вещество С. Это было все равно что предсказывать будущее, настоящее волшебство. Главное, здесь все было реально, по-настоящему: приходилось быть очень осторожной, работая с соляной кислотой, зажигая спички, – чтобы случайно не обжечься. Она открывала для себя новое.

Но к тому времени, когда Лиз наконец-то поступила в класс химии, она уже утратила интерес к учебе.

Сегодня нет лабораторной работы. Нет лекции. Класс сидит молча, в темноте, озаряемой лишь светом экрана, на котором демонстрируется один из выпусков «Разрушителей легенд».

Все смотрят на пустой стул. Вспоминают первый учебный день пятого класса, когда Лиз приехала и посеяла смуту в Меридиане так, как это могла сделать только она. Лиз Эмерсон, думают они, всегда была силой, которую нельзя не заметить.

Они ошибаются.

 

Глава 17

Раньше…

Когда Лиз первый раз привели в детский сад, она вцепилась в штанину отцовских джинсов, не желая идти с лучезарной воспитательницей, тащившей ее в залитую солнцем классную комнату.

Отец наклонился к ней и сказал, чтобы она загадала желание.

Лиз, со слезами на глазах, попросила папу остаться с ней.

Он пообещал, что никогда ее не покинет.

После похорон отца Лиз Моника впервые сама привезла дочь в школу. Моника не попыталась обнять ее, а Лиз не попросила мать остаться.

В пятом классе начальной школы города Меридиан в первый учебный день во время большой перемены Лиз спрыгнула с качелей и пошла на площадку для игры в кикбол. Она запулила мячом в лицо Джимми Трейвису, до крови разбила ему нос, обеспечила победу своей команде и во время обеда без приглашения уселась за стол, где обычно сидели ученики, пользующиеся популярностью в школе. С тех пор это было ее законное место.

В первый день учебы в средней школе Лиз пришла на занятия вместе с Кенни. На перемене Джимми Трейвис сказал ей, что она красивая, и она поцеловала его у качелей.

Они стали первой официальной парой.

Через две недели она его бросила, потому что он не дал ей списать домашнюю работу по математике, и с тех пор Лиз Эмерсон редко оставалась без ухажера.

Но никто из ее парней ей особо не нравился.

В день окончания восьмого класса она пошла на свою первую вечеринку, где целовалась с Заком Хейзом (он был старше ее). Тот всучил ей красный пластиковый стаканчик. Она попробовала пиво, и оно ей не понравилось, но она все равно выпила до дна, и Зак снова наполнил ее стакан. Ей показалось, что мир вокруг расплывается и разлетается, как лепестки, и это было по-своему приятное ощущение. Когда она, покачнувшись, стала падать, Зак подхватил ее на руки и отнес в спальню, но сам не ушел, а у нее не нашлось слов, чтобы отправить его прочь.

Позже Джулия отыскала их и увела ее, но Лиз затруднялась сказать, что с ней произошло до того, как подруга нашла ее.

В первый день учебы в девятом классе старшеклассница по имени Лори Андерсен локтем отпихнула Лиз в шкафчик и назвала ее тупой малолеткой.

Во время обеденного перерыва, пока Лори стояла в очереди, Лиз стащила у нее ключи от машины, включила сигнализацию и выбросила ключи в туалет. Лори, конечно, разозлилась, пыхтела от негодования, и Лиз, выразив ей сочувствие, подарила купон в салон на бесплатную процедуру восковой депиляции лица. Лори, к несчастью, имевшая привычку недооценивать девятиклассников, приняла подарок.

Владельцем этого салона красоты был дядя Кенни. Он открыл его, когда вышел из тюрьмы и понял, что можно делать деньги на удалении волос.

Лиз по телефону сообщила ему, что в его салон после школы придет Лори, и попросила, чтобы он организовал для нее особую процедуру, причем бесплатно. Тот ответил: конечно, с большим удовольствием.

На следующий день Лори пришла в школу с новой прической – у нее появилась челка, которая не очень ей шла, хотя подруги заверили ее, что выглядит она восхитительно. И все было нормально, пока ветер не поднял ее челку со лба, когда она выходила из спортзала.

И тогда все увидели, что у Лори Андерсен нет бровей.

Лиз заняла место Лори за Центральным Столиком в столовой. Внешне этот столик ничем не отличался от всех остальных, но был символом элитарности в стенах школы.

Позже Лиз задумается о том, как все сложилось бы, допусти она, чтобы ее мир изменился так, как должен был измениться. По ночам, вспоминая безбровое лицо Лори Андерсен, она убеждала себя, что это все равно случилось бы. Лори все равно стала бы хуже учиться. Все равно она не поступила бы в университет и ей пришлось бы работать в кафе «Сабвэй».

К тому же брови у нее отросли.

 

Глава 18

Пакетики с дурью

Следующий урок у Лиз – обществоведение. Предполагалось, что они будут обсуждать тему смертной казни, но сегодня даже команда сторонников этой идеи готова отстаивать позицию, что ни один человек не заслуживает смерти.

К тому же в их рядах отсутствует один член команды.

Лиз не сильна в искусстве полемики, не умеет убедительно доказывать свою точку зрения. Просто она обожает спорить и обладает невероятным талантом ставить в глупое положение своих оппонентов.

Джулия тоже посещает этот класс, но дискутировать она не любит. Не то чтобы ей не хватает красноречия – пожалуй, она сумела бы выиграть любые дебаты с помощью одного своего словарного запаса, – просто она не признает безоговорочных позиций. Ей не понятно, как одна сторона может быть безусловно права, а другая – во всем ошибаться.

Не сказать, что Джулия вся такая белая-пушистая в сравнении с Лиз. У Джулии полно своих бзиков, и самая большая ее беда – это пакетики с дурью, которые она покупает у одного кретина в «Радио-шэке» каждое воскресенье после церкви.

Джулия сидит на уроке и думает о позавчерашней ссоре с Лиз. Каких-то два дня назад. Она поглядывает на часы, и ей ненавистно их равнодушное неумолимое тиканье, потому что с каждой секундой все дальше уходит в прошлое вчерашний день, когда Лиз была цела и невредима и все было хорошо.

Это была давняя ссора. Точнее, она долго назревала, а два дня назад просто вспыхнула, вырвалась из них, и теперь вот уже много часов нависает над ними, будто грозовая туча.

Джулия порывается вернуться в больницу. Она хочет извиниться. Нет, она хочет сказать, что сделает так, как просит Лиз, что она обратится за помощью, мир перевернет, лишь бы Лиз Эмерсон не умерла.

Но она не может. Ни за помощью обратиться, ни мир перевернуть.

Вместо этого сидит и вспоминает, как все началось, и сожаление копится в ней, набухает, превращаясь в почти ощутимый ком, который можно вырвать, похоронить, уничтожить.

Если бы…

А началось это в девятом классе после футбольного матча по случаю праздника с участием бывших учеников. Они сидели за трибуной. Перед ними лежал безобидный пакетик с белым порошком, который Лиз стянула у какого-то незнакомца. Увидела, что он торчит из его кармана, и, естественно, стащила, – чтобы они все втроем попробовали. Каждая по чуточке. Кенни пребывала в радостном возбуждении, потому что она была Кенни и любое новое занятие, даже самое глупое, приводило ее в восторг. Лиз было все равно. Она делала это лишь потому, что она была Лиз Эмерсон.

Но Джулия… Джулия внешне демонстрировала скептицизм, но ее душил страх. Руки дрожали, когда она наблюдала, как нюхает порошок Лиз, как закашлялась Кенни после первого вдоха, как у нее потекли слезы, потому что порошок попал ей в глаза. Руки дрожали, когда она сама взяла пакетик и раскрыла его; руки дрожали, когда сама она застыла в нерешительности.

Лиз рассмеялась.

Джулия поддалась на провокацию, ибо Лиз и взглядом, и выражением лица подзадоривала ее рискнуть хотя бы раз. И она рискнула. Рискнула сознательно, в то время как Лиз и Кенни действовали по наитию, забыв про все, о чем предупреждала их учительница на занятиях, посвященных здоровому образу жизни, – это если они вообще ее слушали. Что наркотики на каждого действуют по-разному. Что можно пристраститься к наркотикам с первого раза.

Джулия это помнила. И это ровным счетом ничего не значило. Вскоре Кенни уже не могла усидеть на месте, Лиз хохотала, а Джулия все так же дрожала. Поначалу дрожь дарила приятное ощущение, но, по мере того как ее подруги успокаивались, Джулия тряслась все сильнее, а ее пальцы снова и снова тянулись за порошком, пока он не кончился.

За два дня до того, как Лиз попала в аварию, Джулия решила, что пора завязывать. Училась она все хуже и хуже, и порой ей становилось трудно дышать. Отец недавно понес убытки на бирже, и он по-прежнему платил немыслимые алименты, так что скоро ей вряд ли удастся скрывать, что она «одалживает» деньги на наркотики.

А Лиз… а что Лиз? У нее все в порядке. Она же не таскает в клювике деньги парню из «Радио-шэка». Ей ничего не известно про воскресенья Джулии, когда мир вокруг настолько яркий, что смотреть больно, а сама она в темноте, одинока, замурована в теле, которое никогда больше не будет подчиняться ее разуму.

Не я погубила свою жизнь, Лиз. Это ты ее разрушила.

Но теперь Лиз при смерти, а Джулию душит сожаление. И вот что непонятно: почему раньше ее не мучило чувство вины? Почему именно теперь, когда Лиз умирает в белой палате, под лампами дневного света? Почему сейчас ей вспоминается, какое стало лицо у Лиз, когда она обвинила ее в своих несчастьях?

На нем появилось такое странное выражение. Как будто в ней тоже что-то сломалось.

Джулия смотрит на настенные часы. Представляет, как она забирается на парту, снимает часы, переводит назад стрелки, молясь, чтобы время повернулось вспять. Видит сливающиеся мельтешащие фигурки, быстро пятящиеся назад. И вот она снова в коридоре вместе с Лиз, и та просит, умоляет ее остановиться, прекратить, обратиться за помощью.

И Джулия спрашивает себя: что могло бы быть иначе, если бы она согласилась?

Звенит звонок. Джулия выходит из класса, из здания школы. В дверь, что рядом с кабинетом музыки, в ту, за которой никто не наблюдает, в ту, что вне зоны видимости камер. Вместе с Лиз и Кенни они сбегали через нее сотни раз.

Джулия возвращается в больницу.

Забавные они, да? Люди. Ужасно ограниченные.

Чтобы поверить, нужно увидеть, и все такое. Им кажется, что, если они будут смотреть на Лиз, она не умрет. Им кажется, что, раз они вспоминают о ней, значит, они ее знают – причем хорошо знают. Им кажется, что они хранят все ее секреты и, оставаясь рядом с ней, они сумеют уберечь ее от смерти.

Думаю, это происходит потому, что они способны видеть только какой-то один кусок мира. Шире смотреть на мир им мешают всевозможные ограничения – зрачки, веки, расстояния, время.

Как же они не понимают?

Мысль существует всюду.

И Джулии невдомек, что Лиз знала. Лиз всегда знала, что наркотики разрушают жизнь Джулии. Знала, что это ее вина. Знала, что пакетики с порошком повергают Джулию в состояние одиночества. Но не знала, как помочь.

Порой ночами Лиз оглядывалась назад и считала трупы, все те жизни, что она загубила одним своим существованием. Потому она и решила положить конец собственному существованию.

 

Глава 19

Коричневый диван, Новый год

Вытошнив содержимое желудка, Лиз, взяв маркер, спустилась в подвал и села на диван.

Диван… старый коричневый диван, со следами воспоминаний и апельсинового сока, а не похмелья и вина. Моника поставила его сюда после того, как купила белый диван. Лиз прижалась лицом к обивке: ткань пахла пылью. Сюда редко кто приходил. Этот диван – один из последних предметов мебели, что стояла в их прежнем доме, в прежней жизни, когда у Лиз был отец, который никогда бы ее не бросил, и мать, которой не приходилось заглушать свое горе работой.

Когда у нее была я.

Лиз закатала рукав и на руке написала три правила, – чтобы не забыть. Она подчеркнула их и добавила:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЛИЗ ЭМЕРСОН.

СТОП-КАДР: ПРЯТКИ

Дом белый, с голубыми ставнями. Есть в его облике нечто такое, что создает впечатление уюта. По одну сторону от него – кусты, за которыми стоит Лиз, руками раздвигая листья. Здесь мы играли в прятки, наверно, тысячу раз, не меньше. Лиз считает до ста и затем всюду меня ищет, будто не слышит моего смеха, будто я могу прятаться где угодно, только не за коричневым диваном.

Вскоре Лиз начнет взрослеть. И с годами игра в прятки будет интересовать ее все меньше и меньше; она более охотно будет отвлекаться на телевизор, еду и рассказы; ее все меньше будет заботить, нашлась ли я.

Однажды она начнет считать, а я спрячусь за коричневым диваном.

И она забудет меня найти.

 

Глава 20

За пятьдесят пять минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Она остро сознавала, что время течет, как песок сквозь пальцы, и задавалась вопросом, всегда ли оно текло так быстро. Еще вчера она надела свой первый бюстгальтер, а позавчера окончила начальную школу. Неделю назад она самостоятельно сняла со своего велосипеда стабилизирующие колесики и проехала почти пять футов, пока велосипед не развалился под ней, потому что она открутила один лишний болт.

Если б время шло так же быстро на уроках физики…

За окнами автомобиля снова посыпал снег. Маленькие крупинки, как перхоть. Сила тяжести, думала Лиз. Сила тяжести, будь она проклята. И неожиданно приступы уныния превратились в нечто гораздо большее. Ей ведь так и не суждено понять, да? Сила тяжести и инерция, сила, масса и ускорение… она никогда не узнает почему.

Она глянула на часы и подумала: у меня еще есть время.

Тело в состоянии покоя.

У нее было такое чувство, что она выполняет контрольную с ограничением по времени, и ее разум повел себя так, как вел себя всегда при выполнении контрольных. Он отключился от работы, и вскоре Лиз уже вспоминала свой четвертый класс, в котором она училась за год до того, как мама получила повышение и они переехали в Меридиан. Они все тогда были телами в состоянии покоя.

Четвертый класс она помнила смутно – только самые расплывчатые и стандартные события: как играла в кикбол на перемене, как полезла без очереди в столовой, как ее в наказание за какой-то проступок на пять минут поставили к Стене позора. Обрывочные воспоминания.

Настоящих друзей тогда у Лиз не было. Были дети, с которыми она находилась в приятельских отношениях; за обедом в столовой она сидела в большой компании; и развлечений у нее хватало. Но друзья у нее постоянно менялись. Надолго не задерживались.

И она, конечно же, не принадлежала к группе девочек, которые ходили в одинаковых юбках и спортивных тапочках из «Таргета». Та Лиз Эмерсон вполне довольствовалась своим местом вне огней рампы. Ту Лиз Эмерсон вполне устраивала ее неброская полуобезличенность.

Среди четвероклассников особенно выделялась одна девочка, Маккензи Бейтс, которая, по меркам четвертого класса, пользовалась неимоверной популярностью. Это главным образом означало, что она приносила в школу самые вкусные лакомства в самой красивой коробке для завтраков и была самой высокой девочкой в классе. Если Маккензи что-то говорила, весь четвертый класс ловил каждое ее слово.

Через несколько месяцев после начала учебного года у них в школе появилась новенькая – девочка по имени Мелоди Лейс Блэр. Ее родители были хиппи из Калифорнии, и Мелоди пришла на занятия в комбинезоне. В комбинезоне! Какой кошмар! Это ж самый страшный, самый чудовищный из грехов! Только за одно это ее не следовало бы принимать в коллектив, ну а уж если Маккензи с первого взгляда воспылала к ней ненавистью…

Мало того, что у них были одинаковые инициалы, так Мелоди была еще и на дюйм выше Маккензи.

Начиналось все с малого. Гнусный шепоток, злые взгляды с противоположной стороны класса. Но вскоре Маккензи заручилась поддержкой своих подпевал, и травля стала набирать обороты.

Порой многие четвероклассники вспоминали собрания, на которых им объясняли, что третировать других – гадкое и низкое занятие. Вспоминали, как охотно они соглашались, что необходимо выступить в защиту того, над кем издеваются.

Но постепенно – чем дальше, тем больше – весь четвертый класс встал на сторону Маккензи. Мелоди была другая, не такая, как все, странная, чудна́я, дурная. Это было ясно как дважды два. Пусть сами они не принимали активного участия в травле Мелоди Блэр, но своим молчанием, своим невмешательством они развязали руки Маккензи.

И вот, если все остальные закрывали глаза на то, что происходит с Мелоди, Лиз продолжала наблюдать. И пыталась понять, почему все так боятся быть белыми воронами – почему она тоже боится. Сотни раз порывалась она вступиться за Мелоди и сотни раз умолкала, не раскрыв рта. Это был бы билет в один конец к расстрельной стенке.

Скажи что-нибудь, снова и снова говорила я ей. Скажи что-нибудь. Ты же обещала.

Но она не слушала.

Конфликт достиг своего апогея ранней весной, в один из первых дней после того, как школьникам снова разрешили во время перемены гулять во дворе. Может, Маккензи было скучно, или на нее повлияла перемена погоды и ей захотелось изменить правила игры, или ее одолевали бзики раннего пубертатного периода – какова бы ни была причина, она загнала Мелоди в угол и буквально растерзала ее словами.

Вскоре остальные четвероклассники услышали брань Маккензи и обступили их. Лиз и еще несколько девочек лазали на гимнастической лестнице. Те, одна за одной, соскочили с лестницы и пошли смотреть. Наконец и Лиз последовала за ними. Не удержалась. Было нечто уродливо притягательное в акте уничтожения, да и кто такая Лиз, чтобы идти против течения?

Стоя в рядах молчаливого большинства, Лиз была не единственной среди четвероклассников, кто испытывал чувство стыда. Однако стыд – недостаточно мощная сила, которая могла бы вытолкнуть их из толпы сторонников победителей. И вот Лиз вместе с остальными стояла и слушала, как Маккензи и ее подружки всё с бо́льшим пылом и жаром упражняются в злобном язвительном красноречии.

– Ты уродина, наверно, все зеркала бьются, мимо которых ты проходишь.

– Одеваешься как чучело.

– От тебя воняет. Душ прими, лахудра.

Мак Дженнингс, подзуживаемый насмешками и свистом своих приятелей, которые, как и он, занимались спортом, обозвал Мелоди толстой дылдой, и в считаные минуты ее взяли в кольцо. Каждый, идя по кругу, говорил что-то обидное о Мелоди.

Лиз, оказавшись в этом круге, и не подумала из него вырваться.

Я попыталась вытолкнуть ее, но у меня тоже не хватило сил.

Они прошли, наверно, с четверть круга, не больше, когда Мелоди заплакала. Растерянная, испуганная, ошеломленная, с затравленным взглядом, она стояла в окружении своих одноклассников, ища ответы в их глазах, но все отворачивались.

– Что ты вечно ходишь с задранным носом? Думаешь, ты лучше, чем мы?

– Что у тебя с ногами? Или ты всегда ходишь, как хромая?

Потом настал черед Лиз. Она медлила, и все взгляды обратились на нее. Лиз посмотрела на Мелоди, на ее заплаканное лицо, на красные глаза, и увидела нечто такое, от чего ей тоже захотелось плакать.

– Лиз, – нетерпеливо одернула ее Маккензи.

Лиз открыла рот и выпалила:

– Когда у тебя день рождения?

Все на мгновение притихли в недоумении. Лиз увидела, что в глазах Мелоди затеплилась надежда, поэтому отвела взгляд в сторону, когда растоптала ее.

– Пожалуй, я подарю тебе словарь, – сказала она, и все так же скороговоркой – слова хлестали из нее, разбрызгивались, как дождь – продолжала: – Чтобы ты посмотрела в нем слово «нормальный». Похоже, тебе неизвестно его значение.

Маккензи рассмеялась. Остальные подхватили ее смех.

Лиз уткнулась взглядом в землю.

Я пыталась взять ее за руку, но она ускользала от меня.

Потом, неожиданно, Мелоди прорвалась через круг и умчалась в здание школы. Учителя, следившие за порядком на перемене, были слишком заняты детсадовцами, карабкавшимися на стену, и ничего не заметили. Маккензи с минуту стояла не шелохнувшись, сбитая с толку тем, что ее балаганное представление сорвали. Потом, моргнув несколько раз, побежала вприпрыжку прочь вместе со своими подружками. Остальные тоже стали расходиться.

Одна Лиз не тронулась с места. Она дождалась, когда все занялись своими делами, и, убедившись, что за ней никто не наблюдает, пошла в здание школы.

Заглянула в класс, в комнату для игр и, не обнаружив там Мелоди, направилась в женский туалет. Разумеется, едва открыв дверь, она услышала всхлипы. Неслышно ступая по кафелю в своих спортивных тапочках на резиновой подошве, она вошла в туалет и увидела под дверью одной из кабинок болтающиеся ноги Мелоди. Та сидела на унитазе и плакала.

Но Лиз так ничего и не предприняла. Она постояла еще с минуту, потом выскользнула из туалета и пошла к гимнастической лестнице, где резвились ее подружки.

Лиз вспомнит тот день, когда будет сидеть на уроке математики и перед ней на парте будет лежать нерешенная контрольная. Это Маккензи вдохновила ее на то, чтобы пустить по классу листок, на котором каждый из учеников написал оскорбительные замечания в адрес новенькой, которая одевалась не так, как все. Отчасти из-за тех свисающих с унитаза ног, что она видела, Лиз в конечном итоге и подружилась с Джулией.

Однажды, годы спустя, Лиз пошла на пляж с Кенни и Джулией. Кенни купалась, Джулия дремала на солнце, а Лиз пыталась счистить песок со своего телефона, и вдруг ее взгляд упал на заметку в газете, сообщавшую о смерти девушки по имени Мелоди Лейс Блэр, которую нашли мертвой в ванной. Полиция подозревала, что это самоубийство.

В заметке говорилось, что в том городе, где прежде жила Лиз, была организована панихида, на которую пришли школьники. Одна из учениц сказала трогательную речь о том, каким прекрасным, сильным, чудесным человеком была Мелоди и что она навсегда останется в их сердцах.

Как ни странно, у выступившей ученицы были точно такие же инициалы, что и у Мелоди.

 

Глава 21

За пятьдесят минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Вцепившись в руль, она думала о том, знала ли Мелоди.

Что Лиз там была.

Что она видела ее болтающиеся ноги.

Она не могла знать. Если б знала, сказала бы что-нибудь. Ведь они были там одни. Мелоди могла бы осыпать ее оскорблениями, какими захотела бы, – и осыпала бы непременно, если б знала, что Лиз там. Она могла бы наговорить ей кучу гадостей, и Лиз жалела, что Мелоди этого не сделала. Потому что тогда она могла бы умереть с убеждением, что люди по природе своей гнусные существа, и, может быть, сейчас, когда она мчится на машине, совесть мучила бы ее меньше.

Но в глубине души Лиз подозревала, что Мелоди уже тогда понимала то, на что Лиз понадобится целых шестнадцать лет (и то эта истина ей открылась лишь потому, что она вырвала из учебника истории страницу с цитатой из Ганди): что принцип «око за око» сделает весь мир слепым.

Тела в состоянии покоя. Стоять и смотреть, смотреть и стоять.

Где взять силы, чтобы привести тело в состояние движения?

Загадка? Вопрос из контрольной? Неважно. Ответ она знала.

Лиз поехала быстрее.

СТОП-КАДР: ОБЕЩАНИЕ

Лиз держит меня за руку. На экране телевизора мелькают титры какой-то детской передачи. В ней речь шла о плохих людях и хороших, просто и ясно объяснялось, что такое травля и подлость. Лиз взяла меня за руку и попросила пообещать, что мы с ней всегда будем хорошими людьми. Никогда не будем задевать чьих-либо чувств. Будем защищать справедливость, всегда.

Я вижу искренность в ее глазах, веру в то, что мы можем быть героями. И я обещаю.

 

Глава 22

Никогда и навечно

Джулия едет в больницу, то и дело поглядывая на указатель уровня бензина. Стрелка неумолимо приближается к нулю, а у нее нет с собой кредитной карты. Кошелек остался на кровати. Она забыла прихватить его с собой, когда вчера после обеда помчалась в больницу, а домой заезжать за ним не захотела. Отец оставил на автоответчике сообщение, высказав все, что он думает по поводу того, что она провела ночь в больнице, и она не хочет, чтобы он знал, что она еще и школу пропустила.

У Джулии с отцом напряженные отношения, пронизанные горечью. Она не может простить ему интрижки на стороне и последующего развода с ее матерью. К тому же он всегда чем-то недоволен. В те редкие мгновения, когда Джулия вспоминает себя в детстве, она видит только собственные изъяны, ей всегда казалось, что только их замечали окружавшие ее люди. Ее никогда не считали лучшей в чем-то, говорили только, что то-то или то-то она стала делать лучше, и больше всего в жизни она боялась кого-нибудь разочаровать.

Лиз пугала тишина, а Джулия к тишине привыкла. В ее доме тишина была плотнее, чем в доме Лиз, – вечерами она обычно избегает общения с отцом, а тот ничего не предпринимает, чтобы сблизиться с дочерью. И Джулия не уверена, нужно ли ей его внимание. У нее слишком много секретов, и, пока он не очень вникает, она может продолжать пользоваться его банковским счетом.

Сидя за рулем, Джулия старается об этом не думать. Она бросает взгляд на ветровое стекло. Перед ним болтаются два маленьких каучуковых мячика, склеенные и связанные вместе ниткой. Рука Джулии тянется к мячикам.

Они поехали кататься на лыжах в какое-то занюханное местечко – самое приличное, что можно было найти в радиусе двух часов езды от Меридиана. Если смотреть на склон с подножия холма, он казался совсем не высоким, почти пологим, но на вершине создавалось впечатление, что стоишь на Эвересте, и Джулия, как ни старалась, просто не могла заставить себя оттолкнуться и съехать вниз. Лиз глянула ей в лицо и в кои-то веки промолчала. Они вернулись к подъемнику, спустились вниз, и лишь когда выехали с парковки, Лиз рассмеялась.

– Яйца бы тебе не мешало отрастить, – заявила она, в то время как Джулия на своем «Форде Фальконе» пыталась выехать на автостраду.

Джулия любила свой автомобиль, который она нарекла ласковым прозвищем Мэтти (сокращенно от Матильды); все остальные называли его менее ласково – Драндулетом. Ей нравилось, как он пахнет – как старая потрепанная книга, пропитанная сигарным дымом. Ей нравилось, что у него есть история, пусть хотя бы и та, которую агент по продаже отказался ей поведать. Ну и что? Она придумала свою историю, в которой фигурировали богатый филантроп с Юга, короткий любовный роман и брошенная оранжевая кошка.

– Первое из моих трех сокровенных желаний, – сухо парировала Джулия. – Давай волшебную лампу.

– Вместо лампы потри Джема Хейдена, – не раздумывая, отвечала Лиз. – Поласкай его…

– Лиз!

– …и он с радостью одолжит тебе свои яйца. Хотя… – Лиз на мгновение умолкла, – возможно, он не натурал. Даже не знаю, Джули. Тебе не кажется, что он голубой? Немножечко? Он еще не пытался раздеть тебя?

– О бо…

– Не пытался? Значит, точно гей, Джули. Даже у меня в трусах мокро становится, стоит мне увидеть тебя.

На самом деле он пытался, но Джулия остановила его: сомневалась, что ей это нужно. Все старались тем или иным способом свести вместе ее и Джема, потому что он был хороший умный парень, его уважали, и они стали бы чудесной парой. Она не была в этом уверена. Джем был занудой и, разговаривая с ней, вечно пялился на ее грудь.

– Бог мой, Лиз. Заткнись.

На следующей неделе Джулия обнаружила на пассажирском кресле своего автомобиля два каучуковых мячика и записку: «Это вместо тех».

Джулия улыбнулась.

Порой Лиз Эмерсон не внушала симпатию. Но было очень легко любить ее.

За пятнадцать миль до места аварии Джулия съезжает с эстакады: не уверена, что сумеет еще раз проехать мимо него. Стоит закрыть глаза, и тут же в памяти возникает разбитый «Мерседес», и, хотя его покореженные останки уже убрали, она не желает видеть то место: холм, дерево, следы заноса.

Джулия забыла, что Кенни все еще в школе и, наверно, ищет кого-нибудь, кто подбросил бы ее до больницы. Она не помнит коротких реплик Лиз, которые та бросала ей мимоходом: что похороны, по ее мнению, это глупость и она не хочет, чтобы кто-то лил по ней слезы после ее смерти. Джулия думает лишь о том, что Лиз ехала вчера по этой дороге, что по этой самой дороге ее «Мерседес» катил вчера, целый и невредимый. Проезжающие мимо автомобили, вон те, синие… любой из них мог бы быть «Мерседесом» ее подруги. В одном из них могла бы сидеть Лиз, здоровая, смеющаяся. Но если Джулия проедет мимо места аварии, если она увидит его, притворяться она больше не сможет. Лиз так и не удалось проскочить мимо этого дерева, мимо холма.

Интересно, куда она ехала? – думает Джулия. Может, в торговый центр? Но ведь Лиз была там всего несколько дней назад.

Бензин почти на нуле. Джулия съезжает с дороги и поворачивает к «МакХрени» (так они окрестили это заведение в восьмом классе, после того как там представили новое блюдо, которое Лиз поначалу называла «МакРоллом», а, попробовав, стала называть «МакХренью»; в конце концов это прозвище прилипло ко всей сети кафе). Джулия припарковалась и вошла в кафе, мгновенно окунувшись в атмосферу кипящего жира, шума и запаха мяса. У нее свело живот – Джулия еще в четвертом классе стала вегетарианкой, с тех самых пор, как вместе с классом съездила на экскурсию на органическую ферму. Ей очень понравился теленок, который обслюнявил ее, а на обратном пути, в автобусе, она узнала, что его пустят на гамбургеры, и поклялась больше никогда не есть мяса.

Но что особенно ее поразило, шокировало, так это шипение масла и крики. Пожилая чета, потягивающая кофе у окна, держась за руки, улыбаясь друг другу. Усталый отец с тройняшками, дерущимися из-за кетчупа. Компания хохочущих пятиклашек в одной из кабинок, возможно, прогуливающих школу в первый раз.

Она ненавидит их всех.

За то, что улыбаются. За то, что смеются. За то, что они здоровы, беззаботны и счастливы, а Лиз лежит в больнице с разрывом легкого, сломанной ногой, раздробленной рукой и множеством повреждений внутренних органов. Никто не должен быть счастлив. Солнце не должно светить. Весь мир должен замереть из-за Лиз Эмерсон.

Не места аварии нужно было страшиться Джулии. Немного шума, немного света, чужое счастье, и у нее сдали нервы.

Не помня себя, она падает на пол, притягивает к груди колени, обхватывает себя руками, закрывает глаза. И все – она в темноте, как будто в полном одиночестве. Она произносит имя Лиз, повторяет его снова и снова, пока оно не сливается на ее губах, превращаясь в нечто бессмысленное, в невнятное заклинание, настолько невыразительное, что с его помощью никак не повернуть время вспять.

Лиз.

Лиз Лиз Лиз Лиз Лиз Лиз Лиз.

Вскоре вокруг нее собирают работники «МакХрени», и пожилая чета, и отец с тройняшками, и пятиклашки. Взволнованные голоса, руки, хватающие ее за локти. На мгновение ее охватывает страх – все эти люди смотрят на нее, наверняка один из них заметит ошибки и промахи, сочащиеся из пор ее кожи, желтеющие зубы, круги под глазами, дрожащие пальцы.

Но она глубже уходит в себя, погружаясь в воспоминания: вечеринки, хорошие и плохие, которые она посещала вместе с Лиз и Кенни; их безумные выходки; спокойные послеобеденные часы, что они проводили в комнате Лиз, покрывая лаком ногти на ногах под бормотание телевизора.

Джулия думает о том, насколько это мало-мало-маловероятно, что когда-нибудь вместе с Лиз и Кенни она снова будет ходить на вечеринки, совершать безумства и проводить спокойные часы в комнате Лиз.

Никогда и навечно. Это то, чего больше всего боится Джулия.

– Я влюбилась в придорожной закусочной, лапушка, – рассказывает жизнерадостная толстая директриса «МакХрени», везя Джулию в больницу. Одному из своих работников она велела заправить Мэтти и ехать за ними. Самое приятное, что она не потребовала у Джулии объяснений, когда та попросила ее объехать стороной автостраду. – Он меня обслуживал. Я заказала гамбургер и расплатилась своим сердцем. Печально, да? Вот что я тебе скажу, лапушка: мужики – это несносные дети. Я тоже, конечно, хороша. Чертовски боюсь связывать себя обязательствами. А это не так-то просто, ты уж мне поверь, но мы неплохо справляемся, согласна? Нос не вешаем…

Джулия изо всех сил старается внимать доброй женщине. Это самое малое, что она может сделать, но, хотя сердце у нее медленно разрывается на части, сама она пребывает в нервном возбуждении. В переднем правом кармане ее рюкзака лежит почти пустой пакетик, и, чтобы не потянуться за остатками порошка, дарующего мгновенное успокоение, избавляющего от тревог, она сидит, вцепившись в ручку дверцы.

Сейчас Джулия готова с радостью поменяться местами с Лиз, и за это она себя ненавидит.

Джулия заходит в больницу.

Она надеется – несмотря ни на что.

Ее ждет разочарование.

Лиз увезли в операционную. В какой-то момент утром сердце ее снова дало сбой. Десять минут назад пульс начал резко слабеть. Теперь, белая, как воск, она лежит на столе под прожекторами и ножами. Доктор Хендерсон, оперируя ее, думает о записи в ее медицинской карте: донор органов. Ирония судьбы, размышляет он. Лиз Эмерсон никогда не будет донором, потому что ее органы повреждены, и неизвестно, будут ли своевременно найдены органы для нее самой.

Похоже, Джулия прибыла как раз ко времени: она может убедиться своими глазами в том, что все ее худшие опасения сбываются.

 

Глава 23

Планы, Новый год

Положив руку на глаза, она прикорнула на коричневом диване и, проснувшись – на щеке в зеркальном отражении отпечатался замысел самоубийства, на лбу – «ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЛИЗ ЭМЕРСОН», – продолжала планировать.

Не вечеринка послужила катализатором. Не ее глупость. Не ее ладони, ползавшие по разгоряченному торсу парня, от которого забеременела Кенни. Не гнев, раздиравший ее изнутри, злость на весь этот идиотизм, на весь мир заставляли ее впиваться ногтями в Кайла, целуя его в губы.

Нет, вечеринка стала последней каплей.

Ей отчаянно требовалось почувствовать что-нибудь, хоть что-нибудь. Ей нужна была отдушина, окно, потому что она разбила сердце, ломясь в закрытые двери.

Лиз встала с коричневого дивана. Глянула вниз и увидела природный хаос. Она не может существовать, не разрушая все вокруг себя.

За следующие две недели Лиз Эмерсон составила план, подкорректировала его. Уточнила все детали, побеспокоилась о том, чтобы у нее хватило денег на бензин, и назначила дату.

А также оставила для себя путь к отступлению.

Неделя – это все, что она позволит себе. У нее в запасе будет целая неделя до того, как она окончательно решит свести счеты с жизнью. Она подумала о Джулии, подзаряжающей себя, подумала о Кенни, которая будет опустошена, и поняла: жизнь бесценна. Она знала это, понимала это с пронзительной ясностью, поэтому она попробует еще раз. Предпримет такую же попытку, как на вечеринке, но на этот раз постарается поступить правильно. Семь дней, семь шансов. Она будет просыпаться еще семь раз и снова искать причины для того, чтобы продолжать жить. Она даст миру целую неделю на то, чтобы ее заставили передумать.

Но ей также известно, что жизнь – хрупкая вещь, и, если за неделю ничего не изменится, она знает, как ее разбить.

 

Глава 24

За семь дней до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Почти все девчонки школьной футбольной команды участвовали в соревнованиях по мини-футболу, потому что отец Джулии, стараясь наладить отношения с дочерью – попытка, которую он предпринимал каждый год, – на этот раз вызвался оплатить занятия для всех. После контрольной по математике девчонки были выжаты как лимон, и в раздевалке было спокойнее, чем обычно. Сегодня у них игра против команды одной из школ первого дивизиона, и они знали, что матч окончится для них полным разгромом.

Пока другие прилаживали щитки и разминались, Лиз сидела на скамейке и, глядя на своих соратниц, думала о том, что общается с этими девочками последние семь лет своей жизни, но почти ничего о них не знает, – только те факты, что лежат на поверхности. Дженна Хейврик отлично бьет головой, и у нее есть пес по кличке Наполеон. Скайлер Мэттьюз правша, но играет левой ногой и ест только один сорт мороженого – на основе пеканового масла. У Эллисон Шеверо здорово получается любое нарушение правил игры изобразить как случайность, и у нее есть татуировка, о которой ее родители до сих пор не знают.

Все эти девчонки, не считая Джулии, для нее оставались абсолютно чужими. Она общалась с ними из года в год и даже не задумывалась о них. Никогда не спрашивала, кто чего боится или стесняется, ее не интересовали их успехи и неудачи. Ей просто не было до них дела, и сейчас, когда она сидела на скамейке в окружении своей команды, она осознала это, и ей стало нестерпимо грустно. У нее куча знакомых, не сосчитать, а толку-то что? Сколько из них ей не безразличны? Скольким не безразлична она?

– Лиз?

Она подняла голову. Перед ней стояла Джулия. Чуть хмурясь, она убирала свои волосы в высокий хвостик. Никогда еще Лиз не была так благодарна Джулии, как сейчас; никогда еще она не чувствовала себя такой виноватой, глядя на темные круги под глазами Джулии.

Джулия это поняла. Она села рядом, но ничего не говорила – просто ждала, предоставив Лиз свободу выбора.

Лиз, к сожалению, сделала неправильный выбор.

Она слишком многое хотела сказать Джулии. За многое хотела попросить прощения. Хотела признаться в том, что она безмерно благодарна судьбе за то, что у нее есть она и Кенни. Хотела признаться, что о лучших подругах она даже мечтать не смеет. Но ей казалось, что все это глупости, поэтому она поднялась со скамейки и произнесла:

– Ладно, пошли. Надерем им задницы.

Ответом ей были одобрительные возгласы и вопли, и всей командой они покинули раздевалку. Но потом девчонки стали отсеиваться: кто-то пошел за бутылками воды, другие – чтобы взять заколки и резинки для волос, и к тому времени, как Лиз дошла до поля, с ней осталась только малая часть команды.

Тренер Джилсон нахмурился, увидев их.

– А где все?

– Идут, – ответила Лиз, но слово застряло у нее в горле. Странное чувство удрученности всколыхнулось в ней, когда она произнесла его, ибо она в очередной раз давала обещание, выполнить которое было не в ее власти.

В итоге вся команда все-таки собралась. Арбитр кинул монетку, игроки заняли свои позиции, и Лиз попыталась сосредоточиться на игре.

Но нечто пугающее вытесняло ее мысли, и оно не исчезало. Из семи миллиардов людей, живущих на планете, ни один не знал, что творится у нее в голове. Ни один не знал, что она растеряна. Ни один не поинтересовался.

Свисток.

Обычно, играя в футбол, она забывала обо всем на свете. Она влюбилась в этот вид спорта именно потому, что он пленял ее, поглощал целиком, захватывал ее внимание, сосредоточивая его на мяче, за которым они гонялись, который пинали и передавали друг другу как некий секрет. Ее завораживала непредсказуемость. Она жить не могла без адреналина.

Однажды один из составителей школьного ежегодника спросил у Лиз, что ей больше всего нравится в футболе. На ум ей пришло следующее: то мгновение, когда ее нога соприкасается с мячом под идеально правильным углом, с нужной силой, в нужное время. Такое случалось редко, и именно благодаря этим редчайшим мгновениям ее фанатичное увлечение футболом пустило корни и выросло в нечто необъятное. Это чувство правильности возникало у нее после каждого красивого паса, после каждого красивого удара. Она не могла бы его точно описать, но это все равно что вставить в картинку последний фрагмент пазла или ключ в замок, проникнуться абсолютной уверенностью в то, что это то самое. В такие мгновения мир затаивал дыхание, все становилось на свои места, а она стояла в центре этой гармонии, зная, что добилась идеала.

Однако интервьюеру она дала другой ответ:

– Побеждать.

В этом матче не случилось ни того ни другого.

Их разнесли в пух и прах. Первый тайм был настоящим позорищем. Когда они уходили на перерыв в раздевалку, им в спины кричал счет на табло – 4: 0.

Они уже стали впадать в отчаяние, когда через пять минут после начала второго тайма им забили еще один гол. Особенно переживала Лиз. Она хотела, чтобы сегодняшний день заставил ее передумать. Надеялась, что наступит один из тех сокровенных моментов, когда она сумеет, бросив взгляд вокруг, вспомнить, что жизнь не бессмысленна, что что-то в этом мире разваливается ради создания чего-то более совершенного.

Но ее пасы были неточными, все удары шли мимо ворот.

За первые десять минут второго тайма команда получила шесть желтых карточек. Эллен Бейзли дали красную карточку за то, что она послала арбитра. Двоих болельщиков удалили с трибуны за то, что они обнажили задницы.

Лиз приготовилась бить по воротам. За две минуты до окончания матча они проигрывали 5: 1, и она знала, что ее гол не спасет команду. Ну и что? Она тоже пропащий человек, но ведь не сдается.

Одна из защитниц команды соперника прогнусавила:

– Не промажь опять, шалава.

И рассмеялась.

И Лиз вместо ворот послала мяч в нее.

Знала бы эта девушка, какая у Лиз Эмерсон репутация, она держала бы рот на замке. Причем не просто репутация как человека, а то, что у Лиз самый сильный удар среди футболисток штата.

Защитницу унесли с поля на носилках.

Лиз дали желтую карточку. Арбитр решил, что Лиз попала в нее не специально – в конце концов, она ведь целилась по воротам, а защитница оказалась у нее на пути.

И еще одно злое деяние сошло ей с рук.

Свисток возвестил об окончании матча, но Лиз какое-то время еще оставалась на поле. Смотрела на сияющий свод, на разметку на траве и не хотела двигаться с места. Она так сильно устала. Даже пошевелиться не было сил.

В итоге она все же пошла в раздевалку, чтобы снять с себя пропотевшую форму, а потом поехать домой, где, может быть, она залезет в винный бар матери, выпьет, сидя на белом диване. Но, когда она вошла туда, ее встретил дружный смех.

– Черт, Лиз, ну ты ее и пригвоздила. Это было классно, чувиха.

– В хирургию повезли эту стерву. Операцию будут делать.

– Так ей и надо. Заслужила.

Лиз стало дурно. Запихивая в сумку свои вещи, она на мгновение закрыла глаза. Боже. О чем она думала? Теперь даже вспомнить не могла. Это был чистый идиотизм – и не только: она поступила жестоко. Той девчонке придется платить за операцию, за физиотерапию, и она определенно пропустит весь этот сезон.

А если б было наоборот? Лиз представила, что это она пропускает целый сезон, что это ее лишили возможности играть в футбол, который помогает ей забыться…

Она вышла из спортивного клуба и остановилась, вдыхая холодный воздух. Почувствовала, как леденеет капля пота, стекающая по ее спине. Она задрала голову, глядя на небо и спрашивая себя: Зачем?

Потом села в свой автомобиль, и по дороге домой ее вдруг осенило, что она не зарегистрирована как донор органов. Не хотела давать разрешение, когда получала права – ее тело принадлежит ей. Лиз нажала на тормоза, резко развернулась, показав средний палец какому-то мужику, который стал ей сигналить, и помчалась в местную клинику.

Спустя пять минут перед ней на коленях лежал планшет с документами. Закрыв глаза, она крепко сжимала пальцами ручку. Мысленно она составила список, озаглавленный «То, что я сделала правильно». И в этом списке пока был всего один пункт.

«Через неделю, – думала она, – там появится второй пункт.

И мое сердце будет биться в груди того, кто достоин жить».

 

Глава 25

Манера вождения

– Боже, мама, – не выдержала Кенни. – Тогда уж давай еще медленнее.

– Я и так уже превысила скорость на две мили в час, Кенни.

Кенни абсолютно убеждена, что ее мама – единственный человек на свете, которого оштрафовали за слишком медленную езду – это случилось, когда Кенни училась в девятом классе; она опаздывала в школу, и даже кассирши в банке, где мама оплачивала квитанцию, смеялись над ней, стервы, – отчего она еще больше злилась на то, что Джулия начисто забыла про нее и что мама не позволила ей поехать в больницу с Карли Блейк.

Лиз.

– Я бы и сама спокойно доехала, – говорит Кенни.

– Учитывая недавние события, не думаю, что это удачная идея.

И мама снова начинает читать ей лекцию, садится на любимого конька, озвучивая статистику автокатастроф и страхования, и Кенни, как обычно, пропускает ее слова мимо ушей. Она глядит в окно, высматривая следы аварии.

Она не знает, где точно это произошло – в «Фейсбуке» не уточнялось, – но она внимательно смотрит на дорогу и уверена, что в скором времени увидит место аварии. Она должна его увидеть. Должна увидеть то место, которое не сумела преодолеть Лиз Эмерсон, потому что в глубине души Кенни отказывается верить в то, что оно существует.

И в этот момент замечает его.

Сломанное ограждение, грязный снег вокруг. Они проезжают мимо, и она не оглядывается – все равно ничего не увидит, ведь ее глаза наполняются слезами, перед ними все плывет, сливается. Из горла рвется всхлип, и Кенни обеими руками вдавливается в сиденье.

– …и Лиз, конечно, чудесная девочка, но ее манера вождения всегда меня беспокоила. Не скажу, что я очень уж удивлена, дорогая…

Кенни резко поворачивается к ней, кричит:

– Мама! Прекрати!

– Кендра Энн! Я пытаюсь вдолбить тебе, сколь опасно лихачить за рулем. Ты должна научиться быть ответственной. И вспыльчивость твоя до добра не доведет! Тебе нужно встретиться с пастором Филом…

– Мне все равно, – произносит Кенни. – Мне все равно.

Ее мать что-то гневно говорит ей в ответ, но Кенни начинает плакать. Ей действительно все равно, абсолютно, плевать абсолютно на все, кроме того, что ограждение сломано, снег грязный, и вчера на этом самом месте ее лучшая подруга чуть не погибла.

Заливаясь слезами, она не видит настоящего места аварии, когда они мимо него проезжают.

И слава богу. Не думаю, что Кенни сумела бы сохранить самообладание. Если уж ограждение, сломанное норовистой коровой, и участок истоптанного снега настолько вывели ее из себя, что она стала кричать на мать – точнее, до того напугала ее, что та остановила машину, – может, оно и к лучшему, что Кенни не увидела покореженного дерева, мелких обломков синего «Мерседеса» и все еще розовеющих пятен на снегу.

– Да, чудесная, – шепчет себе под нос Кенни.

Она чудесная девочка.

 

Глава 26

За сорок девять минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Ответ: чтобы разрушать.

Ее детство окончилось в тот день, когда она смотрела на болтающиеся ноги Мелоди. Может, тогда она этого и не осознавала, но решение, которое она приняла, заключалось в следующем: она больше не будет телом в состоянии покоя. Единственная альтернатива – стать такой, как Маккензи. Телом в состоянии движения, которое все время находится в этом состоянии, даже если придется сметать все на своем пути.

Итак, она нарушила все свои обещания. И, подпитываясь энергией всего того, что было загублено, сломлено, сокрушено, она привела себя в движение.

 

Глава 27

После двадцати трех пропущенных звонков

– Мама? Да, я… хорошо, да, прости. Я заснул…

– Нет, мама, я не пьян. И не под кайфом… да, конечно, с удовольствием принесу тебе свою мочу в кофейном стаканчике, если ты не боишься, что я ее разолью. Я на твоей машине. Нет, ну правда, я…

– Мам. Мам. Мама.

– Да, я знаю, что ты звонила мне двадцать три раза… Вижу в телефоне пропущенные звонки… нет, он разрядился, пока я спал. Зарядка у меня с собой… как я мог их сразу увидеть? Я же не сплю с открытыми глазами… ну хорошо, да, прости, мама. Я… нет, вряд ли агрессия – это побочный эффект, что дает метамфетамин. Стероиды, может быть… я не на стероидах.

– Я… нет, я тебя не перебиваю… ты хочешь услышать ответ? Я в больнице…

– НИЧЕГО со мной не случилось.

– Нет, у меня не передоз.

– И не алкогольное отравление.

– Мама, послушай… Я здесь из-за… одноклассницы… нет, ты ее не знаешь… она не беременна! У меня нет подружки. Нет, я не занимался сексом вчера вечером… а жаль… шучу, шучу. Остынь. У меня все нормально.

– Она попала в аварию. Я увидел ее автомобиль, когда ехал в «Костко»… – я не трогал, значит, сумочка твоя, должно быть, все еще в машине, если только кто-нибудь не разбил окно и не стянул ее… нет, никто окно не разбивал, мам. Да, потом проверю. Ладно, мне пора… нет, потому что на меня уже начинают смотреть, как на психа. Да, другие ребята из школы тоже здесь… как раз собираются, наверно, из школы отпустили… нет, не был, я же говорил, я спал. Я не прогуливал школу, мама, я… проспал немного. Да, порядком. Примерно до половины второго. Я сто лет не спал, мама. Предыдущей ночью сидел до трех, все делал то дурацкое задание по физике… Хорошо. Да, сегодня вечером буду дома… Да, знаю. Знаю. Прости. Прости. Да, хорошо. Я тоже тебя люблю.

 

Глава 28

С переменным успехом

Джейк Деррик не приехал проведать Лиз Эмерсон.

Лиам осознает это после того, как поговорил с матерью по телефону и огляделся. Комната ожидания напоминает школу в обеденный перерыв. В школьной столовой существует характерная система распределения мест. Центральные столики принадлежат популярам; те, что стоят по краям, занимают чудики, изгои, ботаны и девятиклассники. Здесь, в комнате ожидания, самые спортсменистые и выпендрежные, те, кто наиболее близко общается с Лиз, обосновались в центральной части помещения, как будто это их законное место.

Лиам все так же сидит у окна: среди ребят, что здесь собрались, он явно не в большом почете.

Зато со своего места ему видно всех, кто входит и выходит, и Лиам уверен, что парень Лиз еще не появлялся. Не сразу ему удается вспомнить, вместе они сейчас или нет. Сумбурные отношения Лиз с Джейком завязались, когда Лиз оканчивала девятый класс, и Лиам внимательно следил за развитием их романа. Не специально – так получалось. Он влюбился в Лиз Эмерсон в первый учебный день пятого класса и никогда не выпускал ее из поля зрения, не считая того года, когда он ее ненавидел.

Хотя нет. Даже тогда.

В действительности Лиз всегда привлекала всеобщее внимание. Потому столько народу и приехало сюда вчера вечером; потому столько народу и сейчас собралось здесь. Ведь это Лиз Эмерсон. Ее судьба им не безразлична.

Она всем не безразлична, за исключением, похоже, ее парня.

Роман у них начался, когда Джейк поцеловал ее под звездами на парковке кинотеатра. Он был на год старше ее, в девятом классе уже играл за школьную футбольную команду, все девчонки по нему сохли. В тот вечер он буквально покорил ее. По всеобщему мнению, это было самое романтическое событие года. По словам Лиз – чистейшая банальность, тем более что от него пахло сырным соусом.

Их самый скандальный разрыв произошел в десятом классе, после футбольного матча на празднике с участием бывших учеников. Лиз бросила его после того, как Джейк обеспечил победу команде, занеся мяч в зачетную зону соперника.

По пути на какую-то вечеринку – Лиз даже толком не знала, кто ее устраивал, но там были алкоголь, травка, народ, и они туда поехали – она сказала Джулии и Кенни:

– Блин, достал он меня своим занудством.

Джейк Деррик оригинальностью не блещет. Внешне он ничего, но отнюдь не красавчик, коим он мнит себя, и чувство юмора у него не на высоте. Он не настолько глуп, каким его считают, пребывает в блаженном неведении относительно собственной непревзойденной чванливости, и достойным Лиз он никогда, никогда не будет.

Лиам, конечно, ревнует и теплых чувств к Джейку не испытывает, потому что он один из немногих, кто пристально наблюдает за Лиз и знает, что Джейка она тоже не любит.

Излюбленное времяпрепровождение Лиз и Джейка – ссоры. Джейк из тех, кто абсолютно уверен в своей правоте, а Лиз как раз такая особа, чья цель в жизни – ставить на место излишне самоуверенных типов. Во время ссор Джейк обзывал ее непотребными словами, а Лиз, огрызаясь и парируя, била по самым больным его местам, о которых знала только она.

За три дня до аварии они разругались из-за реферата по физике на тему силы тяжести, который готовила Лиз. Лиз уже почти дописала реферат, а Джейк, пытаясь выставить ее дурой, стал нести какую-то чушь про то, что ускорение – это третья производная от положения тела, требовал, чтобы она все изменила, и очень скоро их спор вылился в безобразную грызню.

В итоге Джейк обозвал Лиз стервой, сказал ей, чтоб валила к чертям собачьим – все это на одном дыхании, а Лиз рассмеялась ему в лицо и захлопнула за ним дверь.

Лиам не знает про эту ссору. Он не имеет прямого доступа к самым горячим сплетням, и всегда проходит какое-то время, прежде чем та или иная новость просочится в низы, дойдет до чудиков и отверженных, к коим он относится.

Правда, несмотря на ссору, Лиз с Джейком так и не расстались. Формально. В конечном счете Лиз просто больше не захотела тратить время на Джейка, даже не сочла нужным его бросить. Она искала основания для того, чтобы жить, а от него помощи не было никакой.

При всей его неприязни к Джейку Деррику Лиам возмущен, что того нет в больнице. Джейк и Лиз встречались почти три года. Он обязан быть здесь, обязан хотя бы притвориться, что убит горем.

Или, может быть, Джейк и впрямь убит горем. Лиаму это неведомо. Он не очень хорошо знает Джейка и не имеет большого желания как-то исправить эту ситуацию, поэтому вяло пытается воздержаться от строгих суждений.

На самом деле Джейк Деррик – чувствительный и сентиментальный парень. Он льет слезы над мертвыми собаками и на зрелищных футбольных матчах, и Лиз, вне сомнения, тоже будет оплакивать. Но через месяц-два уже будет целоваться с какой-нибудь другой девчонкой, у которой сиськи побольше и которая будет верить его вранью. А Лиз для него станет лишь удобным поводом для знакомства с новой подружкой.

– Я был влюблен в школе. Наверно, это прозвучит банально и все такое… но нас с Лиз связывало настоящее чувство. Когда она умерла, я просто… даже не знаю… Я был так потерян. Может, до сих пор не пришел в себя. Не знаю, как жить дальше.

 

Глава 29

В погоне за «мусором»

Лиз так долго не порывала окончательно с Джейком лишь потому, что он поддерживал в ней огонь жизни; благодаря ему некая частичка в ней все еще верила в любовь и жаждала романтики. И он умел быть очень милым, очень внимательным: присылал ей цветы с записками на лепестках, в коридоре пристраивался к ней сзади и лицом зарывался в ее волосы, постоянно твердил ей, что она прекрасна, что от ее красоты у него перехватывает дыхание.

Потом в одиннадцатом классе, всего несколько месяцев назад, был вечер с участием бывших учеников. Лиз собиралась расстаться с Джейком раз и навсегда, а он сделал нечто такое, что заставило ее снова задуматься о любви.

Когда закончился последний урок, она подошла к своему шкафчику, открыла его, а оттуда выпал цветок. Стебель цветка обвивала ленточка, на которой почерком Джейка было накарябано нечто перефразированное из Шекспира, что должно было бы сразу вызвать у нее отторжение. Шекспира любила Джулия. А Лиз нравились циники – Оруэлл, Твен, Свифт, Хемингуэй. Но она только что пришла с собрания болельщиков; коридоры гудели от шума, ветер растрепал ее волосы, а цветок и лента были так прекрасны, что в тот момент она тоже почувствовала себя неземной красавицей.

«ОНО – ВОСТОК, И ЛИЗ В НЕМ – СОЛНЦЕ, – гласила надпись на ленте (и честно говоря, Лиз поморщилась от банальности Джейка). – ПЛЫВИ НА ВОСТОК, СОЛНЫШКО, ТУДА, ГДЕ МЫ ПОЗНАКОМИЛИСЬ».

Она так и сделала. Пошла к зданию для средних классов, в трехстах футах к востоку от школы для старшеклассников. С Джейком она познакомилась, когда училась в шестом классе. Они одновременно подошли к фонтанчику для питья у спортзала, и он галантно пропустил ее вперед. На мгновение ей подумалось, как это потрясающе мило, что он не забыл их первую встречу, но по мере того, как она приближалась к школе для средних классов, к ней в душу закрадывалось подозрение. Джейк не был сентиментальным – с трудом мог бы вспомнить события минувшей недели, не говоря уже про то, что было пять лет назад.

Она вошла в здание, остановилась у фонтанчика для питья рядом со спортзалом и прочитала оставленную для нее открытку. «МЫ ЦЕЛУЕМСЯ ПОД ЗВЕЗДАМИ». На парковке у кинотеатра она подобрала ожидающего ее плюшевого мишку и взяла записку из его лап: «ТАМ, ГДЕ У НАС БЫЛО ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ, ЧАЕПИТИЕ С ПЛЮШЕВЫМИ МЕДВЕДЯМИ». Больница, где она навестила его после того, как он, играя в футбол, сломал ключицу. Она принесла ему кружку чая со специями (которому Джейк предпочел больничный «чили-дог») и – для хохмы – плюшевого медведя, желающего скорейшего выздоровления. Кончилось тем, что они стали целоваться на больничной койке, пока их не застукала медсестра, отнюдь не вежливо попросившая Лиз покинуть палату.

Гоняясь за «мусором», Лиз объехала весь Меридиан, опустошив почти весь бензобак, и в итоге припарковалась на краю заросшего поля близ начальной школы. Джейк стоял посреди поля с табличкой в руках, на которой черным маркером был выведен последний ключ к разгадке:

«ТЫ ПОЙДЕШЬ СО МНОЙ НА ТАНЦЫ?»

Она ответила согласием.

В принципе Лиз не верила, что любовь существует, и Джейка Деррика она не любила. Ей нравилось то, как он за ней ухаживает. Однако, как выяснилось, ее подозрения были не беспочвенными: у ее самовлюбленного парня просто не хватило бы воображения организовать охоту за «мусором». Джейк знал, что всю работу сделают за него подружки Лиз. Ему оставалось стоять на том поле и ждать.

Но в тот день на заброшенном поле близ начальной школы Лиз притворилась, что их связывает большое чувство. Любовь. Она лгала себе. Ее мир был почти прекрасен. Ей было все равно, что красота эта не настоящая.

 

Глава 30

После операции

Сообщили, что операция прошла успешно, и все, кто в больнице ждал известий о состоянии Лиз, разделились на три категории.

Одни трясутся, забывая дышать, плачут от сокрушительного, отчаянного чувства облегчения. Это – мама Лиз и Джулия. Когда врач сказал Монике, что ее дочь не умерла на операционном столе, она кинулась к Джулии и обняла ее, потому что не могла обнять Лиз.

Все групповые занятия в этот день были отменены, и в комнате ожидания толпится народ, принадлежащий ко второй категории – те, кто совсем не удивлен. Пожимая плечами, они заявляют, что даже и не волновались, а то, что не остались выполнять домашнее задание из-за того, что места не находили себе от беспокойства, – это ерунда. Сидя за маленькими столиками, они говорят, что всегда знали, что Лиз сильная и непременно выкарабкается.

И есть еще Мэттью Дерринджер. Он немного разочарован, потому что уже заказал цветы для похорон.

 

Глава 31

Искусство быть живым

Джулия всегда была пай-девочкой, если не принимать во внимание ее воскресные послеполуденные «забавы». Поэтому ее сердце чуть не выскакивает из груди, когда она, схватив медсестринскую униформу с проезжающей мимо тележки, натягивает ее поверх джинсов и, со всей невозмутимостью, какую может изобразить, входит в отделение реанимации.

Там пахнет чистотой – чистотой свежего постельного белья и антисептиков, чистотой упорядоченной смерти под контролем врачей. Там стоят ряды коек, на которых под белыми простынями погребены полутрупы. Джулия никогда не чуралась крови или болезней, но из этого помещения ей хочется бежать, бежать без оглядки. Она не хочет видеть здесь Лиз.

Но видит. Как всегда, Лиз Эмерсон трудно не заметить. На этот раз потому, что из всех пациентов она на вид самая нереанимируемая. Самая безнадежная.

На трясущихся ногах Джулия идет к койке Лиз. Останавливается в добрых шести футах от нее, боится подойти ближе, боится, что заденет один из множества аппаратов, к которым подключена Лиз, какой-нибудь проводок отцепится, и Лиз умрет – по ее вине.

У изголовья койки Лиз стоит стул, и Джулия долго смотрит на него, прежде чем решается сесть. Она снимает с плеча рюкзак, достает учебник по математике и открывает параграф, который они проходят в классе.

Начинает читать. Я смотрю, как шевелятся ее губы. Они тоже дрожат.

– «Сумма расстояний от любой точки на эллипсе до двух заданных точек, называемых фокусами эллипса, есть величина постоянная». Я помню этот параграф. Не волнуйся. Контрольная легче, чем домашнее задание, да и она оценивать будет лояльно. В любом случае ты не много потеряешь. «Однако для гиперболы модуль разности расстояний…»

Джулия бросает взгляд на лицо Лиз и начинает плакать. Она старалась удержаться, не смотреть, но ужасно трудно не смотреть на полутруп, если этот полутруп – твоя лучшая подруга.

Лицо у Лиз серое, как грязный воздух. Волосы спутаны, частично срезаны, обриты, чтобы врачи смогли наложить швы на голове. С одной стороны синяк во всю щеку, под глазами темные круги и, что самое страшное, они закрыты.

Лиз всегда ненавидела спать. Однажды мы вместе читали сказку про Спящую красавицу – мало что поняли, ведь это сказка для взрослых, с не очень счастливым концом. К тому времени, когда принцесса очнулась, все, кого она знала, умерли. Может быть, поэтому Лиз стала бояться что-нибудь пропустить.

Макияжа на лице нет, и Джулии оно кажется оголенным – таким обнаженным она его не помнила. Из его глубины проступают следы печали, изнурения, несовершенств, и Джулия вдруг приходит в ярость. Если б Лиз больше спала, может, она осторожнее водила бы машину. Может, она не была бы столь безрассудной, безжалостной, потерянной.

Слеза скатывается с носа Джулии на руку Лиз. Она пристально всматривается в лицо подруги, ища признаки жизни. Хоть какие-то признаки.

Но Лиз неподвижна – девушка из воска и теней.

– Черт бы тебя побрал, – шепчет Джулия слабым голосом. – Мы ведь собирались побегать сегодня вечером. На следующей неделе начинаются тренировки по футболу.

Они тоже приняли бы в них участие – Лиз нравилось бегать по снегу. Она и сейчас бы побежала, не будь ее нога сломана в трех местах.

Впрочем, может, и нет.

Лиз почти ждала эти соревнования. Шансы выиграть турнир штата у женской футбольной команды школы Меридиана значительно сократились. Без своего капитана и блестящего форварда они лишь чудом могли бы выйти из группы, и Лиз не хотела оказаться виноватой еще и за это поражение.

Но ей нужны были обледенелые дороги. Ей нужно было, чтобы авария выглядела как несчастный случай.

И она сомневалась, что ей удастся прождать еще три месяца.

Однако Джулия ничего об этом не знает. Она смотрит на то, что осталось от ее лучшей подруги, и вспоминает все те случаи, когда Лиз затихала и уходила в себя. Все те случаи, когда она не была той Лиз, какую все знали, – язвительной, бесшабашной. Все те случаи, когда она смотрела на нечто невидимое перед собой и подолгу не улыбалась по-настоящему.

– Черт, Лиз, – говорит Джулия, закрывая глаза, чтобы сдержать слезы. Но они все равно текут, скапливаясь где-то в глубине ее существа. – Я не могу одна бегать под дождем.

Это было прямо перед началом сезона соревнований по кроссу, в одиннадцатом классе. На улице лило как из ведра, и Джулия, съежившись в комочек, сидела на подоконнике с книгой и чашкой бульона в руке. В дверь настойчиво позвонили. Она открыла. На пороге стояла Лиз – в мокрых шортах и спортивном бюстгальтере вызывающего зеленого цвета.

– Собирайся, – сказала Лиз. – Выходи на пробежку.

Джулия уставилась на нее.

– Рехнулась? Дождь ведь!

– Не слепая – заметила, – нетерпеливо ответила Лиз. – Давай переодевайся. – Она критически глянула на грудь Джулии. – А то землетрясение начнется, если будешь трясти своими сиськами.

– Лиз, там же льет.

– Точно, Шерлок. Собирайся.

Джулия захлопнула дверь перед носом Лиз, надеясь, что та уйдет.

Лиз, разумеется, не ушла, и Джулии пришлось идти наверх, чтобы надеть спортивный бюстгальтер и «найки».

И они отправились на пробежку.

Дождь был теплый, пахло свежестью, новыми начинаниями. Лиз и Джулия бежали дергано, вразнобой: правая правая нога, левая левая нога. Через несколько минут Джулия чуть отстала, потому что шаги у нее были длиннее, – ей было неудобно бежать рядом с подругой, поскольку приходилось делать сначала нормальный шаг, а потом – короче, чтобы Лиз могла бежать с ней вровень, – и она уже отдувалась. Содержимое пакетиков с застежками не способствовало увеличению жизненной емкости легких.

Но Лиз ничего не говорила, будто и не замечала, что ее подруга пыхтит, и Джулия была ей благодарна.

Закрыв глаза, она запрокинула голову. Дождь стучал по лицу, заливал плечи. Ноги были забрызганы грязью, кроссовки настолько отяжелели от воды, что с каждым шагом из-под них выкатывалась маленькая волна. Джулия просто бежала, и было нечто выразительное в звуках дождя и бегущих ног.

– Осторожней, черепаха, – одернула Лиз Джулию, когда та врезалась в нее. Джулия мгновенно распахнула глаза и увидела, что Лиз, с усмешкой глядя на нее, бежит спиной вперед. Джулия рассмеялась: ей нравилось ощущение боли в ногах, напряжение мышц, глухое биение сердца, дождь.

Она не заметила, что влага на лице Лиз – это не капли дождя. Не сообразила, что Лиз тонет или что Лиз плачет, понимая, что нельзя убежать от своих поступков.

– Куда мы бежим? – спросила Джулия, но Лиз не ответила. Джулия не возмутилась. Лиз редко бегала одним и тем же маршрутом дважды, и Джулия охотно следовала за ней.

В общем, они продолжали бежать, через какое-то время свернули за угол, и Джулия увидела пруд Барри, который недавно приобрела в собственность неприлично богатая чета из Флориды. Эта сделка вызвала недовольные пересуды в городе: Меридиан, как правило, не жалует приезжих. Травяной покров сменил песок, и Джулия замедлила бег, зато Лиз прибавила скорости. Джулия открыла рот, чтобы сказать: «Какого черта?!» – но не успела. Лиз взбежала на пирс и, не останавливаясь, прыгнула в воду, исчезнув в ворохе брызг.

– Вот фигня, – буркнула себе под нос Джулия и затем, громче, позвала: – Лиз?

Но Лиз не появлялась, и через минуту Джулию охватила паника. Дождь полил сильнее, она почти ничего не видела за пеленой струй. Джулия устремилась на пирс, встала на краю, ожидая, что Лиз вот-вот всплывет, но та не показывалась.

– Лиз! – крикнула Джулия, наклоняясь над водой. – Лиз!..

И взвизгнула, звонко и пронзительно, потому что Лиз, внезапно вынырнув, схватила ее и увлекла за собой под воду.

Джулия вынырнула, хватая ртом воздух. Лиз тоже отдувалась, потому что она смеялась, когда сдергивала Джулию с пирса. На языке у Джулии вертелись с полсотни нелестных выражений в адрес подруги, пока она откашливалась и отплевывалась, но, повернувшись, она увидела, что Лиз хохочет, задыхаясь от смеха. И при этом она вся такая сияющая, красивая – ее Лиз.

И Джулия стала забрызгивать ее водой.

Лиз в долгу не осталась, и они под дождем принялись гоняться друг за другом в пруду. Запрокидывая головы, пили небесную влагу. У обеих кожа на пальцах сморщилась от воды, мокрые волосы липли к голове.

В конце концов они выбрались на пирс и распластались на нем. Ливень утих до моросящего дождя. Щекочущая морось рассеивалась в воздухе мглою, от этого мир вокруг терял очертания и, казалось, существовал только для них, для них одних.

Джулия лежала, закрыв глаза; ей в спину тут и там впивались неровности расщепленных досок пирса.

– Спасибо, что пошла со мной.

Джулия улыбнулась и выдохнула в ответ что-то нечленораздельное. Раскинув широко руки, она ощущала, как с каждым ее вздохом натягивается эластичная ткань бюстгальтера. У нее было такое чувство, что она растворяется в окружающей среде, не может определить, где кончается она сама и начинается внешний мир.

– Люблю я вас, девчонки, – произнесла вдруг Лиз с горячностью в голосе. – Тебя и Кенни. Даже не знаю, что бы я без вас делала.

Джулия открыла глаза. Лиз лежала рядом; ее голый живот едва заметно вздымался и опускался. Волосы выбились из хвостика и обрамляли ее лицо, как гнездо, и Джулии внезапно стало страшно, ведь Лиз, ее Лиз, всегда держала свое сердце на замке.

– Ты пьяна? – спросила она неуверенным тоном.

– Нет, – ответила Лиз с улыбкой.

Джулия видела Лиз в бальных платьях и пижамах, в блейзере от Ральфа Лорена и шлепках из «Таргета», но никогда еще она не видела Лиз такой прекрасной – глаза закрыты, губы едва заметно изогнуты, – ибо до того мгновения слово «безмятежная» никогда не ассоциировалось у нее с Лиз Эмерсон.

Лиз вздохнула. Беззвучно, лишь чуть приоткрыв губы.

– Порой, – промолвила она, да так тихо, что Джулия засомневалась, что Лиз обращалась к ней, – порой я забываю, что я живая.

И вот в больнице, глядя на совершенно другую Лиз, которая выглядела никак уж не безмятежной, Джулия наклонилась к подруге и в каком-то внезапном порыве яростно прошептала всего два слова:

– Ты живая.

 

Глава 32

За шесть дней до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

День выдался тихий, даже приглушенный какой-то; из-под тонкого слоя облаков проглядывало бледное солнце. Лиз в читальном зале только что закончила делать домашнюю работу, в школу заказали обед из «Джимми Джонса», и… – может, она не могла радоваться жизни, потому что душа ее пребывала в оцепенении, хотя за шесть дней до аварии Лиз Эмерсон была не более несчастна, чем обычно.

Пока не вернулась домой. И пошло-поехало.

Едва Лиз отперла дверь, позвонила Кенни.

Лиз сняла трубку и услышала ее крик:

– Боже, мама, оставь меня в покое! – Хлопнула дверь, и Кенни сказала в трубку: – Привет. Сегодня по магазинам я не могу. Мама бесится. Сюрприз.

– Чем ты на этот раз провинилась? – Голос Лиз рикошетил от стены к стене. Проклятый дом, подумала она и пообещала себе, что сама никогда не купит большой дом. И рассмеялась, потому что это обещание она могла бы сдержать.

– Не смешно, – огрызнулась Кенни. – Ей я ничего не сделала. Просто еще не разделалась с дурацким рефератом по физике. Объясняю маме, что сдавать его еще только в следующую среду, а она все твердит, чтобы я перестала откладывать на потом и пересмотрела свое отношение к учебе. А я тут вообще ни при чем. Я виновата, что эта дура Карли Блейк еще даже не садилась за реферат?.. Что, мама?

Дверь снова хлопнула.

– В общем, так. Да. Извини. – Не дождавшись реакции Лиз, Кенни добавила: – Попроси Джулию. Ее отцу все равно, где она и чем занимается.

Жестокие слова, особенно из уст Кенни. Они не обсуждали отца Джулии, как не обсуждали маму Кенни или жизнь Лиз до того, как она переехала в Меридиан. Правда, Лиз на этот счет Кенни ничего не сказала: знала, как та ненавидит, когда ее мама ворчит и сует нос в ее дела. Кенни стала такой – вспыльчивой, циничной – после аборта, и образ стервы подходил ей не больше, чем свитер, севший после стирки. Хотя, рассудила Лиз, она бы тоже бунтовала, но потом одернула себя: Не думай, не об этом, не сегодня, не думай.

– Джулия все еще в Зеро, – сказала она.

Так они называли местный университет О'Хэр, где многие из них будут учиться после школы. В университете Джулия посещала занятия по аналитической геометрии (этот предмет она сокращенно обозначала «Анал. гео», что бесконечно смешило Кенни) и физике радиационной безопасности, потому что в средней школе Меридиана эти дисциплины не преподают, а Джулия всегда пыталась объять необъятное.

– А-а, понятно, – вздохнула Кенни. – Мне пора. Прости. Может, в следующий раз.

Или нет.

Не ответив, Лиз повесила трубку и осталась с тишиной один на один. Она раздувалась, эта тишина… Раздосадованная, Лиз положила трубку, но в считаные минуты ее досада обратилась в яростный непримиримый гнев – на Кенни, на ее мать, а заодно и на весь мир.

Ей понадобилось ровно три секунды, чтобы решить: она не может оставаться дома до ночи, поэтому она сунула ноги в кроссовки и выскочила на улицу через гараж. И мгновенно врезалась в зиму, словно в стену; воздух, как живое существо, проползал сквозь спортивный костюм и белье и оседал на коже.

Лиз всегда любила холод. Маленькой девочкой она специально, с особым наслаждением, вдыхала морозный воздух, чтобы почувствовать, как замерзает в носу, и это занятие до сих пор доставляет ей удовольствие. Она перевела свой айпод в режим «в произвольном порядке», сунула его в карман и отправилась на пробежку.

Порой она бегала лишь для того, чтобы свернуть куда-нибудь не туда, побежать каким-то другим путем: ей нравилось блуждать. В действительности Лиз ненавидела бегать. Бегала для поддержания хорошей физической формы, необходимой для футбола, или для того, чтобы не сидеть дома. Однако в футбол она больше играть никогда не будет, а дом так и будет стоять на своем месте, когда она вернется.

Но ей всегда казалось, что она гоняется за чем-то, за чем-то незримым, что она никогда не поймает. Казалось, будто играет в пятнашки сама с собой, а Лиз ненавидела пятнашки.

Она пробежала милю вокруг дома, потом еще одну и, когда пошла на третью милю, дышала уже с трудом, а все тело сводили судороги. Она устала смотреть на одно и то же – снова и снова; устала бегать кругами. Она больше не хотела гоняться непонятно за чем.

Это глупо.

Нужно остановиться.

И она остановилась.

К черту бег, думала Лиз. К черту пятнашки.

Она вошла в дом и хлопнула за собой дверью. Потом открыла ее и снова хлопнула. Еще раз хлопнула и еще – сильнее. Вложила в удар всю свою мощь, всю силу, так что одна из ваз на каминной полке упала и разбилась, разлетелась по деревянным половицам хрустальными осколками, поцарапав лаковое покрытие. Не обращая на это внимание, Лиз поднялась наверх и хлопнула дверью своей комнаты.

Зря я так, сказала она себе, напуганная собственным гневом, но успокоиться пока не могла. Хотя пыталась – очень. Сунула в видик диск с фильмом про супергероя и сразу перемотала его на сцену, в которой герой совершает свой последний геройский поступок и звучит музыка, столь драматичная, столь возвышенная, что у нее всегда наворачиваются на глаза слезы. Но сегодня все какое-то картонное, ненастоящее, и минутой позже она уже вытащила диск из проигрывателя, разломала его на половинки, на четвертинки, разбрасывая обломки по комнате.

Схватила фотоаппарат, швырнула его о стену. Он разлетелся вдребезги, оставив в стене вмятину. Лиз чувствовала, как все ее маленькие трещины расширяются, превращаются в разломы, раздирающие ее на части. Одну за другой она брала с книжной полки старые потрепанные книги и рвала их на половинки. Вокруг нее летали страницы, а она уже ломала остальные диски с фильмами про придурошных героев.

Она сшибла со стола лампу и разодрала в клочки тетради с домашней работой. Грохнула о пол калькулятор, кинула в зеркало флакон с духами. Зеркало уцелело, но флакон разбился, залив ее туалетный столик духами, усыпав осколками стекла.

У Лиз перехватило дыхание. Отступив на шаг, она обвела взглядом комнату, и странное чувство охватило ее. Оно всегда возникало, когда она смотрела на разбитые, раскуроченные предметы, – острое желание опуститься на четвереньки и собрать все осколки и обрывки. Склеить их, чтобы они снова стали целыми.

Но это было невозможно. Лиз села в центре комнаты, посреди обломков, осколков и обрывков, и загадала желание.

Я хочу, чтоб мне представился второй шанс.

СТОП-КАДР: ЖЕЛАНИЯ

Лиз перегнулась через ограждение на башне. Я держу ее за руку, отец нависает над ней у нее за спиной, и вдвоем мы следим, чтобы она не потеряла равновесие. Глядя вниз, она загадывает желание на одуванчике, который сжимала в своей маленькой потной ладошке всю дорогу, пока поднималась наверх. Она загадывает то единственное, о чем всегда мечтала.

Лиз Эмерсон хочет летать.

После она посмотрит на меня и скажет, чтобы я тоже загадала желание.

Годы спустя она вспомнит все те желания. Будет подумывать о том, чтобы спрыгнуть с башни – и проверить, исполнилось ли хоть какое-то из них.

В итоге решит не прыгать. Не сможет придумать, как броситься с живописной башни так, чтобы это выглядело как несчастный случай.

 

Глава 33

Разрушающиеся миры

Кенни прибыла в больницу уже после того, как смятение улеглось.

– Боже, мам, тут ведь все без родителей, – недовольно ворчит она, выбираясь из машины; несмотря на происшедшее, она боится, что низко падет в глазах своих одноклассников, если те увидят, что она приехала с мамой. Кенни понимает, что это постыдный страх, но поделать с собой ничего не может.

А еще ей страшно потому, что в соседнем отделении она делала аборт, а ведь все врачи знают друг друга.

– Может, лучше в машине останешься, а, мам? – просит Кенни. Ее мама – ни в какую, и Кенни бросается вперед.

На входе она останавливается и сквозь слезы смотрит на огромное расплывающееся здание. Ей с трудом верится, что за одним из его окон лежит Лиз, Лиз, и она при смерти.

Мать нагоняет Кенни, начинает сетовать по поводу ее прически, макияжа. Может быть, поэтому Кенни всегда так волнует, что подумают о ней окружающие, – потому что это всегда волнует ее родителей. В их семье внешние приличия на первом месте, и Кенни выросла с сознанием того, что она представляет собой именно то, что думают о ней люди.

Кенни отмахивается от матери и бежит – к Лиз и прочь от всего остального.

Она влетает в комнату ожидания; ребята ее окружают, обнимают, суют ей салфетки. Ее мама идет побеседовать с мамой Лиз, а потом:

– Сердце.

– Отказывает.

– Чуть не умерла.

– Где ты была?

– Не надо, – говорит Кенни, когда ее мама, расставшись с Моникой, пытается утешить ее. Их матери недолюбливают друг друга. Ее это не напрягает. Сейчас она сама не в восторге от своей матери. – Не надо, оставь меня. Отстань.

Но кто-то еще пытается занять ее место.

– Не надо! – кричит Кенни, зажмурившись, не желая никого видеть. – Уйдите, оставьте меня в покое… оставьте меня в покое!

Заливаясь слезами, она оседает на пол.

Когда Джулия наконец-то снимает медсестринскую униформу и возвращается в комнату ожидания, первая, кого она видит, – это Кенни.

Та сидит в уголке и плачет навзрыд, сидит, сжавшись в комочек, будто надеется исчезнуть; вьющиеся волосы веером рассыпались по плечам. Самое странное, что она одна. Джулия с минуту смотрит на Кенни, и до нее вдруг доходит, что она – отвратительная подруга. Она медленно идет к ней – звук ее шагов тонет во всхлипах Кенни – и садится рядом.

– Кенни…

Кенни поднимает с колен лицо, совсем чуть-чуть, и Джулия видит размазанную тушь и покрасневшие глаза.

– Т-ты мне не сообщила, – воет Кенни. – Д-даже не п-позвонила.

Прикусив губу, Джулия сглатывает комок в горле.

– Прости, Кенни. Просто я… прости. Просто я… забыла. Прости.

– И в школе меня бросила, – говорит Кенни, приглушенно рыдая.

Джулия в ответ лишь кивает. Такой виноватой, как сейчас, она еще никогда себя не чувствовала.

Продолжая завывать, Кенни утыкается лицом в толстовку Джулии. Та обнимает Кенни за худенькие плечи, щекой прижимается к ее руке. Они долго сидят в углу, кажется, целую вечность. Это их боль, их трагедия, потому что Лиз – их близкая подруга.

– Ты ее в-видела? – наконец шепчет Кенни в плечо Джулии.

Джулия снова кивает.

– Она… как она?

Вся переломана. Умирает. Неизлечима. Безнадежна.

– Спит, – отвечает Джулия.

И Кенни еще глубже зарывается лицом в толстовку Джулии, а Джулия крепче обнимает ее.

 

Глава 34

За сорок четыре минуты до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Лиз думала о Кенни.

Кенни всегда вела себя легкомысленно, и порой забывалось, что по натуре она отнюдь не поверхностный человек.

В конце седьмого класса Кенни купила им всем троим одинаковые колечки с гравировкой «Лучшая подруга» на внутренней стороне. Это были дешевые пошлые вещицы, от которых у них позже позеленели пальцы, и на тех колечках они поклялись – дали столь же дешевые пошлые обещания, – что всегда будут поддерживать друг друга. Будут помнить про недостатки друг друга и восполнять их. «Один за всех и все за одного».

Самый большой недостаток Кенни – ее неспособность сказать «нет», и Лиз это знала. Все это знали.

И вот за сорок четыре минуты до аварии Лиз думала о том, что Кенни всегда выполняла все ее указания – по крайней мере, пыталась, – и что она, Лиз, ни разу не остерегла ее от ошибок, – наоборот, подталкивала к неправильным поступкам. Лиз вспоминала вечеринки, на которых видела, как Кенни хохочет и напивается в объятиях полузнакомых парней, все те вечеринки, на которых видела, как Кенни уходит с разными парнями в разные спальни. Она ясно помнила те мгновения – а их было множество, – когда Кенни оглядывалась на нее с беспомощным выражением в глазах, а Лиз только смеялась, ласково называла ее шлюшкой и отворачивалась, потому что ей хотелось пить и танцевать, хотелось забыть обо всем на свете.

 

Глава 35

За пять дней до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Однажды она пообещала себе, что больше не будет искусственно вызывать рвоту.

Все началось летом, когда она переходила в седьмой класс. Тогда они с Кенни стояли перед зеркалом, примеряя купальники, и обзывали себя толстухами. Лиз решила, что станет есть меньше, потом еще меньше, а потом и вовсе откажется от еды. Кенни она велела следовать ее примеру, и та пыталась, но у нее плохо получалось. Кенни нравилось быть стройной, но поесть она любила больше. Кенни то голодала, то нет; в периоды голодания украдкой таскала еду и прятала ее в своей комнате. Лиз считала, что, сидя на их «диете», Кенни, возможно, будет есть даже больше, чем обычно, но это не имело значения: Кенни не набрала ни фунта. Везучая.

Лиз, конечно, продержалась ненамного дольше. Она тоже любила поесть. Булимия стала для нее своего рода компромиссом, причем весьма удачным. Ешь сколько хочешь – не потолстеешь. И все шло замечательно, пока весной в седьмом классе она снова не начала играть в футбол, когда выяснилось, что она с трудом может пробежать поле из конца в конец. Все шло замечательно, пока она не начала постоянно испытывать головокружение и мерзнуть, так что зуб на зуб не попадал. А потом ей разом вспомнилось все то, что она узнала на занятиях, посвященных здоровому образу жизни, и она прекратила насиловать свой организм. Почти.

Почти.

В День благодарения, естественно, нельзя не сделать исключение. Столько еды, что устоять невозможно, а пребывать в состоянии раздутости ей невыносимо. На Рождество тоже, и на Пасху. А еще пикники. В остальное время она ела и съеденное удерживала в себе.

И все бы ничего, но в один прекрасный день, опорожнив желудок, она среди комочков непереваренной пищи заметила кровь.

Это были макароны с сыром, вспомнила Лиз. Маленькие кусочки, залитые кровью, как соусом.

Она так перепугалась, что с ней случилась истерика. Сидя у стены, она проплакала целых полчаса, ведь каждый час от голода умирают девятьсот человек, а она тут, пожалуйста, пытается пополнить их ряды.

Когда слезы высохли, Лиз посмотрела на себя в зеркало и поклялась, что больше никогда не будет выташнивать пищу.

Правда, вскоре она пойдет на пляжную вечеринку и будет смотреть на небо с вершины башни желаний. Вскоре они купят бальные платья, сделают прически, придут на танцы, и Кенни сообщит им, что она беременна. Вскоре она будет наблюдать, как Джулия удваивает свой недельный запас пакетиков с порошком. Вскоре Лиз будет целоваться с парнем Кенни, потом придет домой и придумает план.

Вскоре она возненавидит то, что увидит в зеркале, и попытается изменить это единственным известным ей способом: два пальца в рот – и ужин в унитазе.

За пять дней до аварии именно так она и поступила.

Перерыла всю кухню. Устроилась на белом диване перед орущим телевизором, стала жевать чипсы. Выпила почти литр апельсиновой газировки. Достала из буфета ореховый пирог, положила сверху ванильное мороженое и взбитые сливки, а потом, взяв вилку, принялась с жадностью его поедать. Была еще тарелка с ребрышками из ресторана, что находится на этой же улице, и целая миска с остатками равиоли из итальянского кафе, что в центре Меридиана.

Она ела и ела, стараясь удержать пищу в себе.

Сколько еще дерьма можно в себя вместить?

Вопрос был риторический.

Ответ: Больше нисколько.

Лиз отставила в сторону пластиковый контейнер и форму для выпечки пирогов, жестянку из-под взбитых сливок и пустую коробку из-под мороженого, бутылку из-под газировки и пакет из-под чипсов и встала с дивана. Половицы заскрипели под тяжестью ее тела.

Спустя десять минут она сидела на холодной плитке, головой прислонившись к ванне, не в силах пошевелиться. Она так устала, что лучше б ей вообще никогда не шевелиться. Лиз думала о том дне, – в седьмом классе – казалось, это было так давно, – когда она, глядя на свое отражение в зеркале, дала себе слово и была уверена, что сдержит его.

Но в том-то все и дело. То было другое время, когда она выполняла свои обещания. Когда она думала, что обещания для того и дают, чтобы их выполнять.

Теперь-то она знает, что это не так.

Лиз с трудом поднялась на ноги и подошла к зеркалу. Стояла и смотрела на девушку, в глазах которой была одна только пустота, а потом спросила:

– Я уже стала прекрасной?

Прекрасной, как Джулия, которой хватало смелости быть не такой, как все, – во всяком случае, раньше. Прекрасной, как Кенни, которая видела все уродство мира, но все равно любила его. Прекрасной, как все остальные, абсолютно все. Однако прекрасной она не была, и потому ей хотелось истаять настолько, чтобы все увидели ее нутро – слабеющее сердце и отваливающиеся куски.

Нет, Лиз Эмерсон не была прекрасной, но скоро она умрет, и это уже не будет иметь значения.

 

Глава 36

«Ученица средней школы Меридиана пострадала в автокатастрофе»

Лиам листает странички в своем телефоне, открывает сайт газеты «Меридиан дейли». Пробегает глазами новые статьи о Лиз и об аварии, отмечает, что его тоже упоминают. «Кто-то из одноклассников жертвы увидел аварию и вызвал полицию». Автор статьи возлагает вину на обледенелые дороги. Сообщает, что Лиз была – была – капитаном футбольной команды и забила решающий гол на чемпионате штата в прошлом году. Цитирует отзывы ее знакомых: что Лиз – замечательная девочка, красивая, всегда улыбается.

Лиам грустно усмехается, закрывая сайт. Поверхностная статья о поверхностной девушке, но на самом деле он думает о другом. Его раздражает, что они приукрасили факты, назвав Лиз Эмерсон замечательной, потому что она была красива. Лиз это тоже бы не понравилось.

К несчастью, все, кто находится в комнате ожидания, тоже, похоже, читают эту статью, и через несколько минут Лиам начинает улавливать обрывки разговоров.

– Кто-то из одноклассников? Кто это?

– Кенни или Джулия, наверно.

– Нет, они уже потом узнали.

– Может, это…

– …или…

Лиам натягивает на голову капюшон и отворачивается к окну, молясь, чтобы его одноклассники не поумнели в ближайшие несколько минут.

– Послушайте, так ведь полиция вчера, кажется, Лиама допрашивала.

Черт.

– Лиама? Того парня, что играет на флей… точно! Лиам! Лиам!

Они окружают его, и Лиаму приходится обуздать свою мизантропию. Он откидывает капюшон и поворачивается на зов.

– Да?

– Это ведь ты нашел Лиз, да? Как там было?

Вопрос задал Маркус Хиллс. В статье Маркус назвал Лиз красивой. В школе он обычно отпускал замечания по поводу ее груди.

Незачем сдерживать свою мизантропию. И она будто с цепи срывается.

 

Глава 37

За четыре дня до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Проснувшись, она решила прокатиться на машине. Схватила ключи, домчалась до автострады и поехала по маршруту своей будущей аварии, проверяя, в каком состоянии дорога.

Сухая от соли, но по краям еще лед. Так или иначе временами все равно будет идти снег, а поворот, ее поворот, – коварный даже в хорошую погоду. Может статься, что ее авария действительно окажется несчастным случаем, и Лиз не была уверена, что эта мысль ее вдохновляет.

Неважно, рассудила она. Результат будет тот же.

Автострада поднималась вверх и переходила в невысокий мост. Лиз нажала на газ. Сбоку земля убегала вниз, все дальше и дальше, туда, где росли трава и деревья.

Вот здесь.

Сидя за рулем, она представила, как это будет. На мост. Руки крепче сжимают руль. Она прибавляет скорость. Жмет на тормоза. Машину заносит. Она резко поворачивает руль вправо. Пробивает ограждение. Закрывает глаза. Падает…

Вцепившись в руль, она бросила машину в сторону, задев ограждение, на котором осталась синяя краска от ее автомобиля. Лиз сдавленно сглотнула слюну и перевела дыхание. Она уже начала следовать собственным инструкциям.

Еще четыре дня.

Она продолжала ехать, до самого Кардинал-Бея. Городок невзрачный, но, по крайней мере, там есть торговый центр. Лиз съехала с дороги, припарковалась и направилась в ближайший магазин, хотя снаружи он производил впечатление слишком изысканного и дорогого заведения. Почему бы нет? Что еще делать за четыре дня до гибели?

Вопрос на засыпку, немыслимо банальный, обычно возникающий по ночам, когда все уже утомлены, пьяны и не способны придумать что-то интересное. Как бы вы провели последнюю неделю своей жизни?

Разумеется, она уже отвечала на этот вопрос или на что-то подобное. Интересно, что она говорила? Может, отправилась бы в путешествие, или прыгнула бы с парашютом, или прощалась бы.

Как пить дать, она ничего не отвечала, а вот сейчас хотела бы ответить.

Бойкий колокольчик и еще более бойкая продавщица приветствуют ее, едва она открывает дверь.

– Привет! – здоровается девушка, оценивающе глядя на бедра Лиз. – Двойка? Давай покажу наши джинсы, они все со скидкой – только в эти выходные! Иди за…

– Не надо, – отмахивается Лиз. Она собиралась добавить «спасибо», но оно застряло где-то в ней на пути к языку. Лиз принялась сама рассматривать товар.

Это был скорей магазин для Кенни – стильные джинсы, цветистые кардиганы, кружева и рюшечки. У нее возникло такое чувство, что она вторглась на чужую вечеринку с чаепитием, да и магазин был слишком маленький – особо не побродишь. Лиз любила бродить в магазинах. Любила перебирать одежду на вешалках – один наушник в ухе, другой болтается у бедра, в руке – стаканчик с кофе. Любила, чтобы за ней не наблюдали.

– …мм… простите. Не хочу показаться назойливой, но… мне непонятно… почему я не… то есть, я просто…

Лиз заглянула за кабинки примерочной и увидела в конце коридора офис. Делая вид, будто она рассматривает модели на вешалке с одеждой, которая не подошла или не понравилась покупателям, она стала прислушиваться к разговору.

– Мне очень жаль, – жестким тоном произнес второй голос. – Это окончательное решение.

– Я его уважаю, – не сдавалась доведенная до отчаяния девушка, – но мне хотелось бы понять, почему меня не взяли на работу. Чтобы знать на будущее.

Лиз снова заглянула за кабинки и увидела за столом женщину.

– Видите ли, любезная, нам в «Лесперансе» нужны работники с несколько иными внешними данными.

– Какими иными?

– Мы не торгуем одеждой больших размеров, дорогая. Наш товар предназначен для покупательниц, которые… сложены не так, как вы. Если одна из наших сотрудниц даже не может влезть в наши рубашки, как, по-вашему, это будет выглядеть?

Молчание.

– Мне очень жаль, дорогая, – добавила директор магазина. – Спасибо, что предложили свои услуги, но, боюсь, вы нам не подходите. Но я уверена, вы обязательно что-нибудь найдете! Желаю удачи.

Лиз наблюдала. Девушка собралась было еще что-то сказать, но передумала и пошла прочь. Лицо ее покрылось пятнами – то ли от гнева, то ли от слез. Это Лиз затруднялась сказать, но предположила, что и от того и от другого. Женщина вышла следом за девушкой и заметила Лиз.

– Привет! – радостно поздоровалась она, смерив Лиз оценивающим взглядом. – На работу пришла устраиваться?

Лиз глянула вслед девушке, но та уже выходила из магазина под веселый перезвон колокольчика. Лиз перевела взгляд на женщину и сказала:

– Да пошла ты…

Выйдя на улицу, придерживая на себе пальто, она закрыла глаза. Ветер пронизывал насквозь, снег жалил. И ей вспомнилось вдруг, как они обычно отмечали первый снегопад. Это был их собственный праздник. Разве снег тогда кусал? Она не помнила.

Потом она села в машину, зарылась лицом в свое пальто и издала вопль.

Разве мир всегда был таким? Почему он казался гораздо добрее, когда она была младше? Почему он вообще казался прекрасным?

Лиз Эмерсон бросила взгляд вокруг и поняла, что законам следовать не обязательно, если их удается безнаказанно нарушать. Она поняла, что снег не всегда прекрасен. Поняла, что прошлое мертво, а будущее ничего не обещает. Она уткнулась лбом в руль, смежила веки. Из закрытых глаз потекли слезы, и она внезапно осознала, что больше не хочет их открывать.

Странные они, да? Люди. Верят только в то, что видят. Для них главное – внешние приличия; никому не интересно, какая она изнутри. Никому нет дела до того, что она погибает.

Небо тускнело, зажглись уличные фонари. Лиз вспомнила, что на сегодня намечена какая-то вечеринка, и она сделала то единственное, что пришло ей в голову. Резко дала задний ход, врезалась в стоявшую за ней машину и умчалась прочь под аккомпанемент сигнализации протараненного автомобиля.

Минуя коварный поворот, холм и дерево, она задержала дыхание, не смея взглянуть на них. Боялась, что, если повернет голову и увидит все это в сгущающихся сумерках, устремится вниз с холма прямо сейчас.

Увы, она ехала по противоположной стороне автострады.

И она послала сообщение Джулии. Сегодня они идут на вечеринку. Джулия будет за рулем. А Лиз намерена напиться.

СТОП-КАДР: СНЕГ

Идет снег.

Мама Лиз достает из духовки печенье, отец ставит у камина проигрыватель. Это их собственный праздник – первый снегопад, день, проведенный в снежном шаре, день, когда они гасят все огни и делают вид, будто мир рождается вновь.

Мы с Лиз на улице, и на этот раз мы не носимся, не кружим, как Динь-Динь в вихре волшебной пыли, не загадываем желания, не валяемся в снегу. Сегодня снег белый, снежинки танцуют, небо низкое, а мир такой большой, такой прекрасный и бесконечный, что нам не нужно притворяться. Все, что нам известно, уже совершенно.

 

Глава 38

За сорок одну минуту до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Лиз с минуту пыталась вспомнить точную формулировку второго закона механики Ньютона – что-то вроде того, что ускорение прямо пропорционально равнодействующей сил, приложенных к телу, и обратно пропорционально его массе, – но за сорок минут до аварии решила, что это не имеет значения. Так или иначе уравнение она знала. Действующая сила равна произведению массы тела на ускорение. F = ma.

Параграф, посвященный второму закону Ньютона, имел более математический уклон, поэтому Лиз удалось написать контрольную вполне прилично. Правда, это скорее была проверка ее способности нажимать на кнопки калькулятора, а не знаний как таковых, и за сорок минут до аварии она по-прежнему в полной мере не понимала сути взаимосвязи между силой, массой и ускорением.

Учебник рисовал мир в черно-белых тонах и проводил бескомпромиссно четкую границу между тем, что есть, и тем, чего никогда не могло бы быть, словно все уже давно предопределено и задача Лиз – продолжать дышать.

Она жалела, что они мало говорили о том, как было выведено это равенство. Ей хотелось знать, как Галилей, Ньютон и Эйнштейн открыли то, что открыли. Ей хотелось знать, как им удавалось, живя в одном мире со всеми, видеть то, чего больше никто не видел.

За сорок минут до автокатастрофы Лиз задумалась о Лиаме Оливере, который, казалось, всегда видел то, что не удавалось увидеть никому другому, и, похоже, плевал на то, что его считают чудиком.

 

Глава 39

Размышления в дороге

Когда Лиам первый раз увидел автомобиль Лиз, он чуть не разбил свой собственный.

Это был его любимый участок шоссе. Конечно, единственный магазин «Костко» находился в часе езды от Меридиана, черт бы побрал их занюханный городишко, – но поездка доставляла ему истинное удовольствие, ведь он ехал на машине мамы, использовал ее бензин. Ей пришлось вести сестренку на занятие по фортепиано, и он согласился отложить домашнее задание, чтобы выполнить мамино поручение. Ему нравились эти долгие поездки в одиночестве. Они давали возможность разобраться в своих мыслях, а сегодня у него было много мыслей, в которых следовало разобраться.

Он думал о Лиз Эмерсон и о субботней вечеринке. Она заснула у него на плече, и он отвез ее домой.

Слева от него стояла купа деревьев, которую он из жалости называл лесом; по другую сторону тянулся широкий склон, с вершины которого открывался вид на многие мили окрест. Он любил этот участок: здесь он чувствовал себя одновременно ничтожным и значительным, ему казалось, что все в этом мире наполнено смыслом.

Сегодня, глянув с холма, он увидел внизу дымящийся «Мерседес» и подумал: Похож на автомобиль Лиз Эмерсон.

У него мелькнула мысль, что надо бы вызвать полицию, но потом он решил, что полицию наверняка уже кто-то вызвал. Уже почти на выезде с моста он еще раз присмотрелся. Резко обернулся и сквозь дым издалека заметил в покореженном окне что-то зеленое.

Вспомнил: Лиз Эмерсон сегодня была в зеленом свитере.

Потом подумал: Черт.

А потом уже ни о чем не думал.

СТОП-КАДР: КУВЫРКОМ

Мы катимся вниз по склону неправдоподобно зеленого холма. Руки прижаты к груди, волосы попадают в рот, переплетаются со смехом. Сила тяжести – наш товарищ по играм, движущая сила – наш друг. Мы два неясных пятна, подхваченных потоком стремительного движения. Мы состязаемся в скорости и обе побеждаем, потому что не пытаемся обогнать друг друга.

Мы мчимся наперегонки с миром, и, как бы быстро он ни вращался, как бы быстро ни вертелся, мы быстрее.

 

Глава 40

Что произошло с машиной Лиз Эмерсон

Она покатилась кувырком.

Сидя на коричневом диване, Лиз представляла свою гибель.

Она резко бросает машину в сторону, та съезжает с дороги на склон. Автомобиль заносит, он несколько раз переворачивается. Она ударяется головой и умирает. Ее тело, когда его находят, практически невредимо. У нее забирают органы. Мертвая, она принесет куда больше пользы, чем живая.

Жизнь внесла в ее сценарий свои коррективы.

Примерно за милю до того, как резко съехать с дороги, она отстегнула ремень безопасности. Она планировала закрыть глаза, откинуться в кресле и ждать смерти. Если бы она учила физику более добросовестно, она бы знала, что законы движения не подстраиваются ни под какие планы.

Когда машина понеслась вниз, ее швырнуло на руль, а ногу зажало педалью тормоза. Возможно, надави она посильнее на тормоза, она смогла бы остановить вращение.

Не получилось.

Ее кресло ринулось вперед, и нога сломалась в трех местах. Автомобиль приземлился на свою крышу у подножия холма и, скользя по обледенелой траве, врезался в дерево. Вскрикнув, она попыталась за что-нибудь ухватиться и случайно высунула руку в разбитое окно. Автомобиль на мгновение пришпилил ее к земле и раздробил. Машина боком налетела на дерево, той стороной, на которой находилось пассажирское кресло. Вся эта часть расплющилась, а голова Лиз от сильного удара вылезла наружу.

Потом все замерло, и она лежала в осколках стекла и смотрела в небо.

 

Глава 41

Сила тяжести

В кои-то веки Лиам был в курсе, что в тот день состоится вечеринка. В доме Джошуа Уиллиса. И поскольку тот слыл главным наркоманом в школе, можно было предположить, что она побьет все рекорды по шкале отвязности.

Про эту вечеринку он знал по той простой причине, что жил в квартале от дома Джошуа. Слухи доходили до Лиама медленно. Обычно про вечеринки он узнавал уже после того, как они состоялись. Но в тот вечер он находился довольно близко от места сборища и, лежа в тишине своей темной комнаты, слышал крики и смех.

Глядя на невидимый потолок, он пытался представить, что происходит на этих вечеринках. Пытался представить, каково это упиться до чертиков, так что потом хоть трава не расти.

В тот вечер, уже не в первый раз, он пожалел о том, что не участвует в веселье.

Обычно Лиам вполне довольствовался своим положением парии. Он не особо переживал из-за того, что во время обеда сидит за одним из столиков, стоящих по периметру столовой. Его не заботило, что о нем говорят. В сущности, в открытую его мало кто задевал, а многие обидчики даже не подозревали, что они его обижают, а некоторые и вовсе не хотели обижать. Он это понимал и давно перестал обращать внимание на оскорбительные выпады в свой адрес. Лиам знал, что он собой представляет.

Положение аутсайдера давало определенную свободу. На него никто не обращал внимания, а он мог за всеми наблюдать. После того как Лиз в девятом классе растоптала его репутацию, Лиам стал делать то, в чем раньше себе отказывал, – в угоду принятым условностям. Он открыто читал Торо, перестал тратить деньги на некомфортную одежду, снял со стен своей комнаты плакаты с моделями в бикини и завесил их текстами песен и афоризмами. Он смирился с тем, что он не такой, как все, и стал получать от этого удовольствие.

Но иногда – как сегодня вечером – ему хотелось большего.

Из-за шума он никак не мог уснуть. Примерно в два часа ночи кто-то вызвал полицию, вечеринку разогнали, и в наступившей тишине Лиам услышал, как кто-то давится рвотой.

Он пытался не обращать внимания, но… боже, какие ужасные звуки. Вздохнув, он встал с постели, раздвинул шторы и увидел фигурку, шатающейся походкой ковыляющую через парк, – который больше походил на заросшее поле с игровой площадкой в столбнячном состоянии, – возле его дома. Черт! Если он считает себя порядочным человеком, деваться некуда. Лиам надел куртку и вышел на улицу.

Лиз Эмерсон он нашел неподалеку. Она лежала на древесной стружке и дрожала.

Лиам с минуту просто смотрел на нее, недоумевая, чем он заслужил такое счастье: возле его дома лежит девушка, в которую он влюблен с пятого класса, – пьяная в стельку, полусонная, одна-одинешенька.

Почти одна-одинешенька, подумал он, присаживаясь рядом с ней на корточки.

Вообще-то, Лиз Эмерсон – девушка симпатичная, но сейчас, с воспаленными глазами, с ошметками рвотной массы, налипшими на подбородке, на красавицу она ну никак не тянула. Вид у нее был малопривлекательный, и все же было в ней нечто прекрасное.

– Блин. Ну и фигня, – пробормотал он себе под нос. – Лиз?

– Джейк? – заплетающимся языком произнесла она, пытаясь поцеловать его.

Лиам в своих фантазиях часто представлял, как он целует Лиз Эмерсон, но ни в одной из них от нее не пахло блевотиной и спиртным, и ни в одной из них она не принимала его за Джейка Деррика. Он отстранился. Посадил ее прямо и взял за плечо, когда понял, что самостоятельно она сидеть не в состоянии.

– Лиз, ты на машине? – спросил он.

– Нет, конечно, дебил, – промычала она. – Джулия привезла.

– Черт, – выругался Лиам, пристальнее глядя ей в глаза. – Надеюсь, ты не под кайфом? Блин. Конечно, под кайфом.

Лиз как-то неопределенно рассмеялась и попыталась встать на ноги.

– Джулия домой уехала, слишком она добродетельная. Я ей сказала, что меня Кенни отвезет… но Кенни занята с Кайлом… так что я пешком пойду… все нормально…

– Ну-ну, – произнес Лиам, помогая ей встать. – Ладно, я тебя отвезу.

Она не ответила – прислонилась к его плечу и отключилась.

– Черт, – снова выругался Лиам.

Он прошел несколько шагов, таща за собой Лиз, но потом отказался от этой идеи и подхватил ее на руки. Я держу на руках Лиз Эмерсон, подумал он, потом еще раз повторил это про себя, ибо не мог поверить своему счастью. Лиз Эмерсон в моих объятиях.

Она была теплая и легче, чем он полагал.

Он посадил ее на переднее сиденье своего видавшего виды «Лебарона». У него мелькнула мысль, что надо бы зайти в дом и предупредить маму о том, что он ненадолго отлучится, но потом передумал. Мама все равно не проснется, да он и не знал, как ей объяснить, зачем он куда-то едет среди ночи.

– Ты… меня похищаешь? – пробормотала Лиз, когда Лиам дал задний ход, отъезжая от дома.

– Можно и так сказать, – ответил он. – Надеюсь, ты не станешь блевать в моей машине?

Ее стошнило.

– Проклятье.

Остаток пути они ехали молча. Лиам знал, где живет Лиз, – все знали, где живет Лиз. Однако впервые он видел ее дом вблизи и не понимал, почему ему так неловко уже от одной мысли, что он должен войти к ней домой.

Прокашлявшись, он спросил:

– Лиз, у тебя есть ключи от дома?

Она не ответила. Лиам заглушил мотор и в наступившей тишине снова задал свой вопрос, потом повторил его еще дважды, прежде чем она наконец-то невнятно произнесла:

– Под кооовриком.

Лиам вылез из машины, подошел к дверце со стороны пассажирского сиденья, вытащил Лиз. Она обмякла у него на руках. Вместе с ней он поднялся на крыльцо, неуклюже опустился на корточки и, прислонив ее к плечу, рукой стал шарить под ковриком, пока не нащупал ключ, приклеенный скотчем к нижней стороне коврика.

– Глупее не придумать, – буркнул он.

С Лиз на руках он выпрямился, отпер дверь, нащупал выключатель. Внутри дом был такой же большой, каким казался снаружи; красивый, отметил Лиам, все сплошь ясные линии и четкие грани, но как будто необитаемый. Идя через холл, он вдруг подумал, что идиотское место, выбранное для хранения запасного ключа, пожалуй, не самая большая странность в этом доме: здесь многое навевало тоску.

Он попытался аккуратно опустить Лиз на белый диван, но в итоге фактически свалил ее, как мешок: он выдохся, пока ее нес, так как не отличался выносливостью и могучим телосложением. Потом он огляделся и, когда его взгляд снова упал на Лиз, она уже опять стала недосягаемой. В том мире, которому она принадлежала, ему не было места.

Поэтому он ушел.

Направляясь через холл к выходу, он услышал, что она окликает его:

– Лиам, – выдохнула Лиз. – Спасибо.

Он замедлил шаг. Чуть не развернулся, чтобы остаться.

Но не остался. Прошел через холл с высоким потолком и покинул ее дом. Перед тем, как выйти на холод, погасил свет, оставив ее спать в темноте.

Лиам убедил себя, что сейчас Лиз слишком пьяна и наутро ничего не вспомнит. В понедельник она, как обычно, не обращала на него внимания, будто его вовсе не существует, и он решил, что рассудил верно.

Он ошибался.

Проснувшись, Лиз кинулась в ванную, где ее стошнило. После, когда она сидела возле унитаза, головой прислонившись к стене, она вспомнила про него. И задалась вопросом. Почему?

Она была утомлена. Сила тяжести воздействовала на нее более агрессивно, чем обычно. Закрывая глаза, она чувствовала, как эта сила затягивает ее все глубже и глубже.

Я вытащила бы ее. Удержала бы от падения, но она не видела моей руки.

 

Глава 42

За тридцать восемь минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Сила тяжести.

Основополагающая сила, не так ли? Последнее ускорение. И затем… авария.

Может быть, думалось ей, он видит то, чего больше никто не замечает.

Во мне.

Она рассмеялась.

Лиз толком не понимала, что такое сила тяжести; впрочем, Лиама она тоже толком не понимала. Сидя за рулем, она вспоминала его глаза в сиянии нелепой люстры, удивительную грациозность его пальцев, то, как он назвал ее глупой – без насмешки в голосе.

Они были смутными, эти воспоминания, и, очевидно, по ее вине. Алкоголь, травка… она мало что помнила о том вечере, но Лиама помнила.

И это казалось странным, ведь о Лиаме у нее были другие, более отчетливые воспоминания, которые она предпочла бы забыть, но никогда не забудет.

Но в этом, очевидно, она тоже сама виновата.

 

Глава 43

Взгляды

Джулия и Кенни сидят с мамой Лиз. Обе наблюдают за Лиамом, и обе пытаются скрыть это друг от друга.

– Надеюсь, мама моя сюда не вернется, – быстро говорит Кенни Джулии, когда понимает, что подруга заметила, как она обводит взглядом комнату ожидания.

– Не вернется, – отзывается Джулия. – Она вроде должна быть на каком-то собрании в церкви, да? Я отвезу тебя домой. Правда, не знаю, где мои ключи. – Она обводит взглядом комнату, хотя ключи у нее в кармане.

И все в таком духе.

Джулия порывается подойти к Лиаму и наконец-то извиниться за то, что они натворили, но с какой стати Лиам станет ее слушать? Кенни, напротив, вспоминает все те гадости, что она говорила о нем, и начинает плакать, потому что не помнит точно, в какой момент превратилась в дрянь.

Лиам смотрит в окно.

 

Глава 44

За тридцать пять минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Они обладали ускорением – она, Кенни и Джулия. Они обладали массой. Они подначивали друг друга, насмехались друг над другом и дополняли друг друга, соответственно они обладали силой. Они были катализаторами, пальцами, касающимися крайней косточки домино. Они инициировали процессы, перераставшие в другие процессы, которыми сами управлять уже не могли.

Прикосновение, легкий толчок в неверном направлении, и все рушится.

 

Глава 45

Падение

В первый учебный день пятого класса во время перемены Лиз сидела на качелях рядом с Лиамом, взлетая вверх, стремительно падая вниз. Волосы веером развевались у нее за спиной, глаза были закрыты, это его и привлекло – ее закрытые глаза. Она выглядела глуповатой и одновременно очень бодрой и энергичной, и Лиам не мог отвести от нее взгляд.

Лиз, со своей стороны, сознавала, что сидящий рядом мальчик наблюдает за ней, но ей очень нравилось летать на качелях, и не имело значения, что он о ней думает. Ей нравилось, что ветер обдувает ее лицо, нравилось, как она на мгновение зависает на вершине дуги, нравилось ощущение падения, которое усиливала темнота, потому что она сидела зажмурившись. Она воображала себя птицей, ангелом, заблудшей звездой.

На вершине дуги она отпустила руки. И полетела.

Лиам открыл рот от страха и изумления, ожидая, что она разобьется об асфальт и трагически погибнет прямо у него на глазах.

Она не разбилась и не погибла, и, когда она пошла прочь, сердце Лиама понеслось вслед за ней.

На следующий год они пошли в шестой класс и впервые выбирали факультативы. Лиз и Джулия записались на хор. Кенни и Лиам – на оркестровые занятия, что, в общем-то, было нормально. Но оба играли на флейте, и это создавало определенные проблемы.

В истории Меридиана Лиам был первым мальчиком, игравшим в оркестре в составе флейтистов. Его это не напрягало, ведь он играл чертовски здорово.

А вот Кенни этот факт бесил, как раз потому, что Лиам играл чертовски здорово, лучше, чем она когда-либо будет играть, и это означало, что ей суждено до конца своих дней быть «второй флейтой».

В девятом классе во второй учебный день Кенни вышла с репетиции злая как собака, и ну давай поносить Лиама: он и жополиз, и придурок, возомнил себя бог весть кем. Лиз, устав от нытья подруги, перебила ее:

– Так поставь его на место.

– Что? – спросила Кенни, резко остановившись.

Лиз пожала плечами.

– Ты вечно жалуешься, а делать ничего не делаешь. Так давай поставим его на место.

План созрел мгновенно.

 

Глава 46

Уничтожение Лиама Оливера

Осуществить план предполагалось в три этапа.

Первый этап проходил во время обеда в первый день недели праздничных мероприятий для девятого класса с участием выпускников. Центральная часть столовой пустовала, потому что вся элита толпилась в коридоре, выбирая короля и королеву бала. Столики по периметру столовой были заняты. Какой смысл? Всем известно, что победит Лиз Эмерсон и, возможно, Джимми Трейвис. Да пусть хоть сам черт. Слишком много хлопот – корону делать и все такое, говорили они себе. И потом, королем или королевой бала кто-то из них может стать только в том случае, если это будет решение самой Лиз Эмерсон.

Что, собственно говоря, тогда и произошло.

Она всем велела отдавать голоса за Лиама Оливера, единственного парня, игравшего на флейте. Остальные парни смеялись, называли его геем; девчонки пожимали плечами: им было все равно, кого выберут королем бала.

Лиам находился в оркестровой, наигрывал «Судьбу богов», когда Дилан Мэдлен, председатель комитета учащихся выпускного класса, по школьному радио сообщил результаты голосования. Лиам чуть не выронил флейту, услышав свое имя вслед за именем Лиз Эмерсон.

На одно безумное мгновение ему подумалось, что это начало чего-то важного – может, и не зря он потратил деньги на новую одежду. Но потом он огляделся, увидел, что все вокруг хихикают, и все понял.

Н-да.

Изощренная шутка.

Лиам уставился взглядом на флейту, на свое искривленное отражение в ней, и не поднимал глаза, пока не прозвенел звонок.

Вторую часть плана они претворили в жизнь на следующий день, во время шестого урока. У Лиз было поддельное разрешение на посещение методического кабинета, и она воспользовалась им, чтобы уйти с урока геометрии. Кенни отлучилась с испанского якобы в туалет и встретилась с ней под лестницей. Джулию пришлось немного подождать – они вообще с трудом уговорили ее уйти с углубленки по биологии, – но она в конце концов появилась, и втроем они направились в оркестровую.

– Дура, – обругала Лиз Кенни, когда они шли по пустынным коридорам. Вид у всех троих был нелепый – темой нынешнего праздника были восьмидесятые, и они все трое вышагивали в неоновых легинсах и объемных ветровках. – Как ты объяснишь, что проторчала в туалете полчаса?

Кенни наморщила лоб. Она сделала прическу с начесом, и пышная копна скрывала почти все ее лицо.

– Проблемы с пищеварением?

– Женские дела, – предложила Джулия. – Скажи, что искала тампон или еще что-нибудь. Джекобсен боится женщин.

– Уууф, – оживилась Кенни. – Одолжите мне тампон?

– Он тебе не нужен, тупица, – сказала Лиз, останавливаясь перед оркестровой. – Так, теперь заткнулись. Пошли.

У Лиама по расписанию шестым уроком был библиотечный час, который он, как правило, посвящал игре на флейте. Лиз, в жизни не игравшая ни на каком музыкальном инструменте, отказывалась верить в то, что он действительно занимается музыкой. Ну а если он не музицирует, значит, явно занят чем-то еще – дай бог, чтобы чем-то монументально, уморительно постыдным. И она поймает его на этом.

– Пошли, – повторила она, без надобности, Джулии и Кенни, и они тихонько вошли в оркестровую.

Комнаты для занятий находились вдоль одной стены оркестрового зала, и в дальней кто-то музицировал.

Они заглянули в узкое окно.

Лиам стоял к ним спиной. Он играл на флейте.

Они прождали пять минут, десять, пятнадцать.

Лиам продолжал играть.

– Фигня какая-то, – наконец-то прошептала Лиз.

Но на самом деле она так не думала. Ей не было скучно. Она, как завороженная, слушала игру Лиама: было очевидно, что он счастлив. Ей сразу вспомнилось, что и она когда-то любила солнце, ветер, каждое короткое мгновение полета.

Слушать его игру – все равно что смотреть, как меняет цвета небо.

А потом в ней взыграла зависть, ибо такого покоя она никогда не знала. Никогда по-настоящему не была в ладу с собой и со всем миром. Уже давно.

Лиам внезапно перестал играть. Они припали к полу, затаили дыхание, – но Лиам их не заметил. Он просто поправлял пюпитр или пытался поправить.

– Черт, – услышала Лиз бормотание Лиама. – Ну… вылезай… же…

Кенни сдавленно фыркнула в плечо Лиз.

– Прямо так и сказал, – хихикнула она.

Вот он и наступил…

Этот блестящий, монументально, уморительно постыдный момент.

Лиз быстро вытащила из кармана свой мобильник, едва не заехав локтем в лицо Кенни. Включила режим видеосъемки, наклонила объектив к щели под дверью и нажала на кнопку записи.

– Здесь, – зашептала она, – мы наблюдаем Лиама Оливера в его естественной среде обитания. Как и все подобные ему особи, он проводит время за своим любимым занятием: игрой с флейтой.

Лиам прошел мимо – нижние края штанин его джинсов обтрепались, кеды едва не расползаются на ногах. Собственно говоря, больше ничего они и не увидели, но этого было достаточно. Раздался стук, Кенни снова прыснула со смеху.

– Ну же, – услышали они его приглушенный голос. – Чуть выше, черт бы тебя побрал.

А потом он и в самом деле закряхтел. Тут уж даже Джулия не удержалась от смеха. Камера затряслась, ибо они, пытаясь успокоиться, лицами вдавились в плечи друг друга.

Послышался приглушенный грохот: Лиам, потеряв равновесие, упал на стену, но в камере это выглядело иначе. Кенни то ли хихикнула, то ли икнула, и Лиам, по другую сторону двери, замер.

Но к тому времени, когда он подошел к окну, их уже и след простыл.

Лиз разослала видео всем, кто фигурировал в ее списке контактов. К концу дня, казалось, его уже посмотрела вся школа, весь город. Кто-то выложил видео в «Фейсбуке», кто-то еще загрузил его в «Ютуб». По окончании занятий, стоя у своего шкафчика, Лиз увидела, как Лиам идет по коридору, сопровождаемый взрывами смеха. И Лиз отвернулась, потому что, когда она взглянула на его недоуменное лицо, у нее где-то глубоко шевельнулось некое странное чувство.

Тем не менее, придя домой, она стала готовиться к осуществлению третьей части плана.

Лиам Оливер – извращенец.

Лиам Оливер – гей.

Лиам Оливер любит секс втроем.

Лиам Оливер заводится от неодушевленных предметов.

Лиам Оливер в детстве нализался свинцовой краски со своей колыбели и с тех пор постоянно на взводе.

Лиам Оливер готов трахать все что ни попадя.

И это были еще самые невинные слухи.

Третий этап должен был обеспечить им легкую победу. Правда, все утверждали, что и в футбольном матче они победят без труда, однако к концу первого тайма они проигрывали 14: 0. Весь Меридиан собрался на трибунах. Все, насквозь промокшие, орали что есть мочи. В воздухе пахло дождем и рыбой – фан-клуб всегда перед игрой по случаю праздника с участием выпускников устраивал пикник, на котором жарили рыбу, – и сегодня небо было соткано из чешуи, растительного масла и поражения.

Лиз, разукрашенная, в спортивном бюстгальтере и шортах, стоя на шаткой трибуне, топала ногами, прыгала и кричала. Справа от нее находилась Джулия. Та, единственная из школьников, сидела, скрестив на груди руки, потому что от дождя ее бюстгальтер стал полупрозрачным. Кенни – по левую сторону от Лиз – изо всех сил вцепилась в руку подруги, потому что некоторое время назад Дженна Эриксон упала с трибуны и сломала ногу. Прижимаясь к Лиз, Кенни скулила, что дождь смоет имя Райли Страйвера на ее животе прежде, чем тот его увидит. Лиз было все равно. Надпись «ДЖЕЙК ДЕРРИК» на ее животе уже давно превратилась в расплывшуюся акварель.

Но, когда дождь наконец-то прекратился, стало еще хуже: опустившийся густой туман поглотил огни. В перерыве после второго периода, когда закончилось выступление оркестра, Лиз, стряхнув с себя Кенни, пошла с трибун вместе с остальными членами «двора». В руках у нее была коробка из-под обуви, которую она несла очень бережно. Внутри лежала корона Лиама.

Девятиклассницы взорвались ликованием, когда она появилась на дорожке, ведущей к полю. Кенни кричала громче всех.

Парни тоже кричали, но они не ее приветствовали. Они вообще не ликовали.

Лиам шел за ней следом. Его разваливающиеся кеды хлюпали по грязи, шаги вторили ее шагам. И внезапно весь ее мир сосредоточился только на этом: ее ноги, его ноги, расстояние между ними. Они словно танцевали под музыку воплей своих одноклассников: шаг, гей, шаг, извращенец, шаг, гомик. Оскорбительные выкрики резали слух.

Ей хотелось обернуться. Хотелось взять его за руку, потащить… куда? Куда бы она его повела?

Лиз бросила взгляд через плечо, Лиам отвел глаза.

Они достигли центра поля и заняли свои места в ряду других королей и королев. Кейт Далмс, стоявшая в голове линейки, рассмеялась, увидев Лиама, и слегка подтолкнула локтем Брэндона Джейсона. Тот сделал непристойный жест. Директор полез в карман за списком их имен.

– Эй, Лиам. – Брианна Верн, одна из представительниц десятого класса, чуть выступила вперед из линейки, улыбаясь Лиаму. – Хорошо, что вы, ребята, присоединились к нам. Мы как раз говорили о том, что мальчикам живется легче, чем девочкам. У вас месячных не бывает. И вы балдеете от своих органов.

– А что, мужик, она права, – вылез Мэттью Дерринджер – еще один представитель десятого класса и один из лучших друзей Джейка. Лиз почему-то всегда так и подмывало обнять его, когда он был рядом. Наклониться к нему, обвить руками и, пока тот ни о чем не подозревает, коленкой дать ему под яйца. Со всей силы. – Я обожаю свои органы. Воздаю им должное. А ты, Лиам? Когда последний раз ты ублажал свою флейту? Только что, на трибуне? Кажется, я чувствовал, как она ходуном ходит.

Туман. Как же в тумане все это звучит гипертрофировано.

Смех. Крики – гей извращенец гомик гейизвращенецгомик. Лиз впилась ногтями в ладони, стиснула зубы, плотно сжала губы. Потом тишина. Напряженная, тягостная тишина.

Где-то в тумане директор объявил Майка и Кейт королем и королевой.

Корона, что Кейт сделала для Майка, – тяжелая, витиеватая, прекрасная; он преподнес ей картонную корону из «Бургер Кинг». Пауза. Родители яростно защелкали фотоаппаратами. Кто-то недовольно заметил, что процедуру коронации следовало бы провести на балу, когда все нарядно одеты, но эта реплика осталась без ответа. Директор продолжал объявлять королей и королев – из числа одиннадцатиклассников, десятиклассников.

Лиз глянула на Лиама.

Интересно, смотрел ли он видео – от начала до конца?

– Представители девятого класса: Лиз Эмерсон и Лиам Оливер!

Лиз достала из коробки свою корону. Она зашла в Интернет и купила самую дешевую, самую паршивую флейту, какую только сумела найти. Джейк на уроке труда разрезал ее на куски, которые она потом горячим клеем склеила в форме неровного круга. Теперь же она вынула корону из тонкой оберточной бумаги и протянула ее Лиаму.

Его лицо.

Зачем ты пришел? – хотелось крикнуть ей. Какого черта ты приперся сюда? Идиот, придурок. Ты же знал, что тебя ждет. Знал, что мы сделаем. Что я сделаю.

Ты это заслужил, – пыталась думать она, но не могла. Сам напросился.

В горле образовался комок. И откуда он взялся?

Лиам воззрился на корону долгим взглядом. Неясные очертания девчонок из группы поддержки развернули большой плакат с надписью «ВПЕРЕД, МЕРИДИАН! БОРИСЬ ЗА ПОБЕДУ!» Ник Брейден бегом вернулся на поле. В какой-то момент он споткнулся, и вся команда попадала на него. Толпа на трибунах ревела. Футбольный тренер, наконец-то утратив терпение, рявкнул новоиспеченным королям и королевам:

– Убирайтесь с поля! – И команде: – А ну-ка собрались все вместе!

А Лиам все смотрел и смотрел на корону.

Оно убивало ее, его молчание. Она громко вздохнула, чтобы нарушить это молчание, и он наконец-то поднял на нее глаза.

Предполагалось, что в этот момент Лиз должна ему что-что сказать, что-то ужасное, и улыбнуться во весь рот, но на ум шло только одно слово – его имя. Она попыталась его произнести. И не смогла.

В следующее мгновение Лиам взял корону у нее из рук, свою коробку бросил к ее ногам и пошел с поля.

Лиз смотрела ему вслед. У нее сдавило горло, глаза почему-то наполнились слезами. Потом она глянула вниз. Крышка соскочила с коробки, когда та упала на землю, и Лиз увидела верхнюю часть короны.

Она была восхитительна. И Лиз внезапно поняла. Поняла, зачем он пришел. Чтобы преподнести ей свою корону.

Она опустилась на колени рядом с короной, прямо в грязь. Земля была холодная, и холод проник в нее. Она взяла корону в руки, отшвырнула в сторону оберточную бумагу. Проволока, золотая фольга, краска «металлик», кручение, плетение, петли. Корона казалась какой-то неправдоподобной, и Лиз коснулась пальцами ее краев, чтобы убедиться в материальности этой красоты.

– Лиам! – крикнула она, резко обернувшись.

Отклика на ее зов не последовало.

– Ты, – заорал футбольный тренер, решительным шагом направляясь к ней. – Чтобы через три секунды твоей задницы и духу на поле не было, иначе я сам ее отволоку.

Позже, когда игра окончится со счетом 49: 2 – не в пользу Меридиана, Лиз ускользнет от Кенни с Джулией и побежит вокруг футбольного поля, ища Лиама, чтобы сказать ему… что-нибудь. Что – она не знала. Хоть что-нибудь. Все.

Но, пробираясь сквозь толпу, расталкивая людей, она увидела пакетик с порошком, торчащий из кармана какого-то парня, и вытащила его, потому что уже устала искать.

 

Глава 47

Последствия

Лиам не пошел на бал, но это не имело значения.

Разве смеяться запрещено? Смешно же. Чудика избрали королем и застали за… музицированием. К тому же ведь никто по-настоящему не пострадал. Лиз, Кенни и Джулия пошли на бал и отрывались там, виляя бедрами на скользком от пота полу, а потом продолжали ходить на вечеринки и напиваться, и напрочь забыли об этом происшествии.

В понедельник Лиам ушел из оркестра.

Преподаватель попытался его отговорить, но он швырнул свою флейту о стену и ушел.

Многие были уверены, что Лиам плакал, когда смотрел то злосчастное видео.

Они ошибались.

Лиам хранил полнейшую невозмутимость.

Никто не догадывался, что плакала Лиз, а она плакала, когда смотрела то видео.

После того, как Лиам ушел из оркестра, оставив в классе свою покореженную, сломанную флейту, она смотрела видео снова и снова. Удалила его из своего телефона и плакала, потому что уже ничего не могла изменить. Не могла изъять это видео у всех, кому она его разослала, или у тех, кому потом они его переслали. Не могла изъять это видео из Интернета. Не могла починить флейту Лиама. Поэтому она даже и не пыталась.

 

Глава 48

За тридцать три минуты до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Лиз думала о Лиаме Оливере в категориях второго закона Ньютона.

Масса. Лиз удалось собрать огромную аудиторию. Видео распространялось, как вирус. О Лиаме Оливере знали в городах, расположенных в часе езды от Меридиана. Парни и девчонки останавливали его в «Уолмарте» и, ухмыляясь, спрашивали про его флейту.

Ускорение. Нет такого прибора, которым можно было бы точно измерить скорость, потенциальную и кинетическую энергию сплетен. В сравнении с ними звук распространяется со скоростью черепахи, а свет – со скоростью прихрамывающей бабушки Кенни. Было некое странное удовольствие в самом процессе распространения молвы, в смаковании чужих страданий. Устоять перед этим не мог никто.

Сила. Лиз. Она огляделась и увидела за спиной груды обломков, а потом заглянула в себя и увидела паутину трещин, образовавшихся под гнетом всего, что она натворила. Она ненавидела себя и не знала, как стать другой, и за полчаса до того, как вильнуть с дороги, она поняла, что, несмотря на все это, у нее не хватит сил, чтобы остановить вращение Земли.

Но у нее было достаточно сил, чтобы остановить вращение своего собственного мира.

После Лиама были другие.

Лорен Мелбрук, которая начала встречаться с Лукасом Дрейком после того, как он бросил Кенни. Они были красивой парой, и Кенни плакала от злости. И вот однажды в январе Лиз, Джулия и Кенни встали пораньше и на снегу перед домом Лорен краскораспылителем вывели: ШЛЮХА. Сделали снимки, загрузили их в «Фейсбук» и на каждый прилепили фотографию Лорен. Лукас Дрейк бросил ее в тот же день.

Сандра Гаррисон, доложившая миссис Шумахер, их учительнице по алгебре, что Лиз списала контрольную. Миссис Шумахер ей поверила, но доказательств у Сандры не было, и учительница не стала устраивать разбирательство, однако Лиз (поскольку она действительно списала) сочла необходимым распустить слух, что Сандра Гаррисон беременна. Сандра, имевшая привычку много есть в состоянии стресса, действительно поправилась после того, как ее ославили. Позже Лиз распустила слух, что Сандра сделала аборт, тем самым поставив жирный крест на ее и так подмоченной репутации.

Джастин Стрейес, отпускавший шуточки по поводу напряженных отношений между Джулией и ее отцом. В тот день, когда в школу пришли представители наркоконтроля с собаками, Лиз подложила ему в шкафчик пакетик с марихуаной. Разразился большой скандал, проводилось тщательное расследование, и, пока шло судебное разбирательство, Джастину запретили ходить в школу. Когда же он вновь появился, от него все отворачивались. Одно дело курить травку, другое – быть пойманным с поличным. Джастина поймали с поличным, и теперь с ним никто не разговаривал, кроме наркоманов.

Это все жертвы из списка метафорических трупов Лиз.

 

Глава 49

За двадцать девять минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Лиз недоумевала, почему Лорен Мелбрук не написала краской «ХАНЖА» на газоне перед ее домом.

 

Глава 50

Чего не знала Лиз

Оказывается, Лиам никогда не бросал игру на флейте.

Он ушел из оркестра. Но занятия в оркестре он всегда считал баловством, глупостью. Флейту свою он размозжил. Но ведь дома у него были еще три.

Бывали дни, когда он готов был окончательно сдаться. О самоубийстве он никогда серьезно не задумывался – в принципе, точно не знал, как это сделать; если лечь в ванну и бросить туда тостер, сработает? – но такая мысль несколько раз мелькала у него в голове.

Конечно, видео оставило след в его душе: благодаря ему он понял, почему так много людей ненавидят Лиз Эмерсон, и также понял, почему они следуют за ней. Лиз Эмерсон легко пьянела, буквально от всего: от алкоголя, от власти, от предвкушения будущих событий. Она никогда не дорожила ни своей жизнью, ни чужой, и в основе ее пренебрежения лежали равнодушие, природная жестокость, готовность уничтожить любого, всех.

Он продолжал жить. Играл на флейте. Обнаружил, что в мире по-прежнему есть прекрасное и оно никуда не исчезнет – несмотря ни на что.

И однажды он решил простить Лиз Эмерсон.

Это случилось перед самым десятым классом. В тот день погода была переменчивая: небо то тучи затягивали, то оно снова светлело. Лиам остался после уроков, чтобы закончить редактуру своей статьи для литературного журнала, и, когда вышел из школы, увидел, что он не один.

Лиз Эмерсон ждала, когда за ней заедут. Судя по небольшому пятну пота на футболке и по растрепанным волосам, она только что бегала кросс. Они старательно игнорировали друг друга. Лиам стоял в тени здания, Лиз – под пасмурным небом, в тусклом свете. Прижимала к уху телефон, плечом прислонившись к кирпичной стене.

Лиам молча наблюдал за ней, вспоминая, какие чувства владели им, когда он впервые посмотрел то дурацкое видео. Никого еще ему так сильно не хотелось ударить, как Лиз Эмерсон.

Он рисовал эту сцену в своем воображении: вот он подходит к ней в своих истрепанных кедах, под которыми скрежещет усеянный жвачкой цемент; она удивленно оборачивается к нему и тут же с отвращением на лице отворачивается; он заносит кулак…

А потом он рассмеялся про себя: все же знают, что у Лиз Эмерсон удар куда сильнее, чем у него.

Он уже хотел отвести от нее взгляд, но тут облака внезапно разошлись, и в просвете заблестел кусочек ясного неба. Когда он снова глянул на Лиз, она стояла, задрав вверх голову, и во все глаза смотрела на этот кусочек голубизны.

Потом облака снова заволокли небо, голубизна исчезла, и на секунду лицо Лиз стало таким беззащитным и негодующим, что Лиам почти ожидал увидеть, как она взмоет ввысь и разведет тучи руками.

Скрежет шин по асфальту заставил Лиама выпрямиться и отвернуться, а когда он снова посмотрел в сторону Лиз, она уже садилась в машину.

Лиз уехала, а он в эту минуту простил ее, ибо понял, что Лиз Эмерсон тоже жаждет прекрасного.

СТОП-КАДР: В ВЫШИНЕ

У нее день рождения, ей исполнилось шесть лет, и папа сделал так, что осуществились все ее желания.

Она прижимается носом к маленькому круглому иллюминатору самолета. За бортом облака – горы, качающиеся на волнах, сворачивающиеся в огромные спирали, так что у нее кружится голова, когда она взглядом пытается объять их гигантские витки. Всюду, всюду солнце и небо, а внизу под ней простирается весь мир.

Когда она в тот вечер возвратится домой, Моника спросит у нее, как ей понравился полет на самолете, и она часами станет рассказывать о том, что видела. Потом она придет ко мне и снова поделится своими впечатлениями, но вид у нее будет отсутствующий. Я очень хорошо знала, как загораются глаза Лиз, когда она говорила о полетах, но я не увижу в них знакомого блеска.

Она берет меня за руки, и я крепко ее держу, ибо мне уже известно то, что она сама скоро поймет: что она – человек, и на нее, как и на всех людей, распространяются одни и те же законы природы – в частности, гравитация.

Как бы она ни старалась, крылья у нее никогда не вырастут.

 

Глава 51

За три дня до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

В тот день Лиз хотелось побыть одной. Она мучилась чудовищным похмельем, во рту до сих пор ощущался вкус блевотины. Она еще не закончила реферат по физике – сейчас пыталась дописать, но, одолеваемая мыслями о Лиаме, поведение которого приводило ее в замешательство, никак не могла сосредоточиться на задании. Присутствие Джейка ее раздражало. Они оба знали, что он пришел к ней только по одной причине: у нее телевизор больше, чем у него дома, да еще с объемным звуком, так что автоматные очереди в игре «Служебный долг» звучали «офигенно потрясно». Лиз сидела на диване, разбросав на подушках листы из тетради по физике, и снова и снова выводила: СИЛА ТЯЖЕСТИ ЕСТЬ СИЛА ТЯЖЕСТИ ВСЕГДА СИЛА ТЯЖЕСТИ. Джейк то и дело разражался проклятиями, глядя на экран, а в промежутках твердил ей, чтобы она оперировала производными. И она вдруг почувствовала, что ужасно устала от него. Поэтому она положила карандаш и наконец-то обвинила его в измене.

Она знала об этом почти с самого начала. Черт, да он ведь встречался с Ханной Карстенс, когда в первый раз поцеловал ее.

А однажды спустя три недели после того, как они начали встречаться, она вместе с Джулией и Кенни шла по парковке к машине брата Кенни. Они завернули за угол здания школы и потеряли дар речи, потому что прямо перед ними Джейк Деррик целовался с девчонкой, причем это явно была не Лиз Эмерсон.

Джулия с Кенни стремительно повернулись, глядя на Лиз, а та настолько оторопела, что даже не оскорбилась. С минуту она смотрела на целующихся, а потом развернулась и пошла прочь. Джулия с Кенни последовали за ней.

В тот вечер она отправила сообщение Джейку:

Привет. Ничего у нас с тобой не получается. Между нами все кончено, ладно? Пока.

За выходные он прислал ей шестьдесят семь сообщений, то требуя объяснений, то умоляя: «Что я сделал не так?», «Лиз, прости, дай мне второй шанс. Этого больше не повторится. Мне очень жаль, детка», «Какого черта ты мне не отвечаешь?».

Она не отвечала.

Они не общались ровно неделю. В следующую пятницу Лиз шла с Кенни по коридору, когда Джейк схватил ее за запястье, развернул к себе лицом и поцеловал.

– Лиз, – зашептал он ей в губы, одной рукой зарываясь ей в волосы, другой обнимая за талию, лбом прижимаясь к ее лбу. Он будто окутывал ее собой. – Лиз, прости, ладно? Я виноват. Послушай… боже, Лиз. Только не говори, что все кончено.

И на виду у всего коридора, на глазах у охнувшей за ее спиной Кенни Лиз не смогла ему это сказать.

Она знала, что Джейк говорит неискренне. Даже не понимает, за что извиняется. Он все еще надеется, что Лиз понятия не имеет, с какой девчонкой он ей изменил в тот раз – с Сарой Ханниган?

И все же она убедила себя, что больше он ее не обманет.

Разумеется, она ошибалась.

Джейк изменял ей снова, снова и снова. Делал это часто, уверяя себя, что она ничего не замечает: слишком глупа и слишком в него влюблена. К тому же все другие девчонки – мимолетные увлечения, забавы ради. Дорога ему одна только Лиз. Во всяком случае, он хотел, чтобы это выглядело так.

Но в тот день, за три дня до того, как врезаться в дерево, в ходе перепалки, быстро набирающей обороты и перерастающей в безобразную ругань, Лиз просто не захотела больше мириться с ним.

– Что за ч?.. Нет, блин! – Джейк чуть не свалился со стула, пытаясь застрелить террориста на экране. Он бросил взгляд в сторону белого дивана, на котором она лежала в окружении бумаг. – Черт, что с тобой? Что ты вечно крысишься на все, что бы я ни сказал?

Убирайся из моего дома. Вот что вертелось на языке у Лиз. Убирайся и больше не приходи. Вместо этого она сказала:

– Не знаю, Джейк. Спроси у Натали Зиммер.

Она заметила, как напряглись на пульте руки Джейка, но он не отвел взгляда от экрана.

– Что за туфту ты гонишь?

Лиз взорвалась. Ей все известно. Известно про Сэмми Грэм, с которой он переписывался эсэмэсками весь десятый класс. Известно про Эбби Кэри, которая летом сделала аборт, а, между прочим, залетела она не от своего парня. Известно про Бейли Генри, которая поставила ему засос в туалете на прошлогоднем балу.

Лиз наблюдала за Джейком и видела, как тот побледнел, потом покраснел. Не дожидаясь, когда она остановится, он отшвырнул пульт и зарычал ей в лицо:

– Можно подумать, ты у нас невинная овечка, Лиз. Думаешь, я не знаю, как ты крутила шашни с Кайлом на новогодней вечеринке? Да-да, – ухмыльнулся он, довольный тем, что огорошил ее, – ты правильно угадала. Он сам мне сказал. А ты? Ты сказала Кенни, что трахалась с ее парнем?

Вообще-то Лиз не спала с парнем Кенни. Просто обнималась. Она была пьяна, чувствовала себя одинокой, разваливалась на тысячи мелких частиц, и ей нужно было, чтобы кто-то не дал ей рассыпаться.

– Ну ты и дрянь, Лиз, – продолжал Джейк. – Ходишь, задрав нос, будто тебе нет равных. А знаешь что? Ты ничем не лучше других.

Надо было слышать, как он это произнес. Лиз никогда не считала себя лучше других. Напротив, она считала себя гораздо хуже других, настолько плохой, что намеревалась через три дня разбиться на машине, ибо, по ее мнению, она не заслуживала того, чтобы ходить по одной земле с семью миллиардами человек, которые были бесконечно лучше, чем она.

Надо было слышать его смех.

После ухода Джейка Лиз снова села на белый диван и задумалась о том, есть ли на свете любовь. Она мало что помнила об отношениях своих родителей – помнила только, что они были счастливы. Все ее детство освещалось аурой счастья. Тогда она думала, что мир прекрасен; оказывается, она глубоко заблуждалась.

Она думала о родителях Кенни, о родителях Джулии. Ни те, ни другие не были счастливы.

Лиз считала, что любовь должна быть бескорыстной, и чем дольше она сидела на диване, глядя на экран, на котором аватар Джейка дырявили пули, тем меньше она верила в существование любви.

И все же она хотела получить тому доказательства. И поскольку ее теория была применима не только к любви романтической, она позвонила матери.

Телефон прозвонил двенадцать раз. Лиз уже хотела повесить трубку, как мама все же наконец-то ответила.

– Лиз? – Голос у нее был усталый, далекий. – В чем дело?

– Мама? – Лиз пришлось прочистить горло – настолько слабый у нее был голос. – Мама, я…

Она не знала, что сказать. Ты меня любишь? Даже мысленно этот вопрос произносить было неловко, до того он был дурацкий.

Моника дала ей на раздумья пять секунд.

– Лиз, давай потом поговорим. Я думала, что-то срочное. Это ведь международный звонок, как ты понимаешь. Я сейчас в Рио, если помнишь.

– Да, помню, мама. Просто я…

– Лапочка, мне пришлось выйти с совещания, чтобы ответить на твой звонок. Я и так с трудом понимаю выступающего: у него жуткий акцент. Что тебе нужно?

Что ей нужно? Лиз Эмерсон знала, что ей нужно. Она нуждалась в помощи, но не знала, как о ней попросить: не могла найти подходящих слов.

– Мама, – наконец прошептала Лиз. – Кажется, я заболела.

– Выпей «Тайленол». Он в буфете, ты знаешь. Мне надо бежать, ладно, Лиз? Вернусь в среду… – Ее мама умолкла, прокашлялась.

Конечно, в среду она приедет. Моника пропускала Новый год, Пасху, Хеллоуин, первый снегопад, но она никогда не пропускала годовщину смерти своего мужа.

– В среду. Укутайся потеплее. Попей бульону. Ладно, мне правда пора. – Помедлив, Моника добавила, сдержанно: – Я люблю тебя, солнышко. Пока.

ЗВОНОК ЗАВЕРШЕН.

Лиз смотрит на дисплей. Слова матери эхом отдаются в голове: Я люблю тебя. Люди разбрасываются этими словами, будто они ничего не значат, совсем ничего.

Она встала, вытащила из игровой приставки диск с игрой Джейка, разломила его пополам и пошла убирать свою комнату. Незачем наводить на подозрения. Если кто-то увидит бардак в ее комнате, возникнут большие сомнения в том, что авария была несчастным случаем.

 

Глава 52

Надежды и опасения

Мама Лиз заметила Лиама.

Она думала о том, где же парень Лиз, и вдруг вспомнила про юношу, сидящего у окна со вчерашнего дня. Ей не ведомо, что это Лиам вызвал полицию. Она не знает, какое отношение он имеет к Лиз, и даже имя его ей неизвестно. Она знает только, что он уже очень давно сидит на одном и том же месте.

И она покупает для него стакан кофе.

У Лиама на голове капюшон, глаза закрыты. Может, он встречается с Лиз? – мелькает у Моники. Если это так, тогда понятно, почему Джейка Деррика здесь нет и почему этот юноша проторчал в больнице всю ночь и весь день.

Приятный мальчик, отмечает Моника, вовсе не похож на тех парней, которых Лиз из года в год приводила домой. Она надеется, что он останется с ее дочерью.

Моника ставит перед ним кофе и идет прочь, но тихое «спасибо» Лиама заставляет ее остановиться и взглянуть на него. Он смотрит на нее, и от его взгляда у нее комок подступает к горлу: она видит, что он хочет спросить у нее про Лиз, но страшится услышать ответ. Поэтому Моника пытается улыбаться, но у нее ничего не получается, и она уходит, оставив Лиама со стаканом дрянного кофе.

 

Глава 53

Такт, вернее, его отсутствие

Пока Лиам прихлебывает кофе, группа его одноклассников, которых Лиз считает скорее своими знакомыми, чем друзьями, играет в карты на противоположной стороне комнаты ожидания.

– Джекобсен поступил как скотина, – говорит один из игроков. – Задание на дом дал. Как будто я буду делать домашнюю работу сегодня вечером. Тут Лиз при смерти, а он считает, что мы должны учить все неправильные глаголы в прошедшем времени.

– Ага, а Макмиллан устроила нам контрольную по углубленной физике. «Это университетский курс», и все в таком духе, – говорит кто-то, кладя девятку треф.

– Блин, я пас, – вздыхает кто-то из сидящих по другую сторону стола.

– А потом, – продолжает Девятка Треф, – она завела речь о физике автокатастроф. Блин, че за фигня, а? Никакого понятия о такте. Совсем оборзела.

Он произносит это громко. Несколько человек, сидящих в ожидании известий не о Лиз Эмерсон, а о своих родных и близких, смотрят на него с таким выражением на лицах, будто порываются сказать ему то же самое.

– Не, нас Элизер ничего не заставлял делать. – Парня, который это произнес, зовут Томас Бейн. Некоторое время назад у него был короткий роман с Лиз, – в тот период, когда она ненадолго рассталась с Джейком. – По-моему, он плакал в задней комнате.

– Или еще чем-то занимался с мистером Стивенсом.

Это уже явно переходит границы дозволенного. Все, кто есть в помещении, негодующе смотрят на хама, а Томас Бейн говорит:

– Ты не по делу, чувак.

Они умолкают, глядя на карты. На мгновение мне подумалось, что Лиз, возможно, ошибалась. Может быть, многие перед лицом страданий и впрямь становятся менее эгоистичными.

Потом кто-то еще вздохнул. Произнес:

– Черт. Я тоже пас.

 

Глава 54

За двадцать четыре минуты до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Ей вспомнилось стихотворение Эмили Дикинсон, начертанное по трафарету на стене класса английского языка и литературы. Сидя за рулем, она живо представляла его – черные слова на желтоватой стене:

А вот она жила напрасно. Напрасно.

Десятый класс. Начало второго полугодия. Все команды по зимним видам спорта готовятся к соревнованиям на первенство штата; те, кто занимается незимними видами спорта, набирают форму к открытию летнего сезона. Джулия в тот день отправилась на прием к стоматологу, и, когда Лиз закончила тренировку с отягощениями, Кенни все еще была на танцевальном кружке. Лиз стояла одна в вестибюле перед спортзалом, пролистывала сообщения, пытаясь мысленно отрешиться от перекатывающегося эхом гиканья баскетбольной команды, только что закончившей тренировку.

Вновь подняв голову от телефона, она увидела, что половина ребят ушли, а вторая половина, столпившись в углу, хохочет.

Лиз услышала слово «лесба» и направилась к ним. Приблизившись, она увидела, что плотная толпа мальчишек – это вовсе не толпа, а всего-то несколько потных, рослых, хохочущих отморозков, окруживших Веронику Стросс.

Услышав за спиной шаги, Лиз обернулась. По лестнице спускалась Кенни с джазовками в руке. Она что-то бодро и фальшиво напевала. Лучезарно улыбаясь Лиз, Кенни вприпрыжку побежала к ней через вестибюль, но, заметив баскетболистов, резко остановилась.

– Привет. – Кенни имела обыкновение произносить свои «приветы» в раздражающе звонкой протяжной манере, к которой Лиз пришлось привыкнуть, иначе она просто сошла бы с ума, но на этот раз ее приветствие прозвучало тише и растерянно. Она тоже заметила Веронику Стросс за баскетбольными шортами из полиэстера.

Лиз взглядом поискала тренера. Тот чистил о футболку свой свисток, стоя спиной к команде. Лиз была почти уверена, что он все слышал, но тот старательно изображал глухого.

Парни принялись лапать Веронику, и тут уж Лиз подумала про себя: нет.

– Ну че ты зажалась? – говорил Веронике Зак Хейз. Правой рукой он упирался в стену, поставив ладонь прямо над головой Вероники; его лицо находилось в нескольких дюймах от ее лица. Она морщилась – то ли от его несвежего дыхания, то ли от запаха пота, которым несло от него, то ли от страха. Лиз подозревала, что от всего вместе. – Детка, ты ведь не поймешь, чего тебе хочется, пока не попробуешь, верно? Откуда ты знаешь, что тебе не нравится мужской член, а? – Он придвинулся к Веронике еще ближе, другую ладонь положив ей на поясницу. – Если хочешь попробовать… только скажи.

Баскетболисты покатывались со смеху, но Лиз, если честно, не видела ничего смешного. С тех пор, как умер ее отец, в церковь она не ходила, но ясно помнила доброго седовласого учителя воскресной школы, объяснявшего, что все люди разные и она должна очень стараться любить всех.

Ей, разумеется, это не удалось.

Баскетболисты заметили Лиз, немного расступились, пропуская ее. Кое-кому из них она локтем заехала в живот и не подумала извиниться.

– Зак, – сказала Лиз. – Убери свою потную рожу от ее лица.

Зак вздрогнул, обернулся, но, увидев, что это Лиз, расслабился.

– Привет, Лиз, – беспечно бросил он. – Что стряслось?

– Какого черта тут происходит? – спросила она.

– О, – ухмыльнулся Зак. – Мы просто пытаемся – ну, ты понимаешь, – убедить Веронику. Нет, ты, конечно, сексапильная и все такое, – добавил он в сторону Вероники. – Сотни парней охотно переспят с тобой, если ты им дашь.

– Зак, – урезонила его Лиз, – не будь скотиной.

– Что-о? – Зак отошел от Вероники и повернулся к Лиз. – Ты че, Лиз?! Сама ведь знаешь, что это ненормально. Она просто запуталась. А если…

– Совершив над ней насилие, ты вряд ли ее в чем-то убедишь, – перебила его Лиз.

Зак оторопел, остальные баскетболисты притихли. Лиз смотрела ему в глаза, взглядом провоцируя ответить ей. Впервые она заговорила о вечеринке, о той вечеринке, и в душе она надеялась, что Зак заглотнет наживку. Ей хотелось врезать ему. Она знала, что Зак поимел кучу девчонок и многих – не по их доброй воле. Он это знал. И друзья его знали. Теперь и баскетбольная команда, если кто-то из них не знал, тоже в курсе.

Но Зак в ответ лишь ухмыльнулся.

– Белены, что ль, объелась, Лиз? Джейк плохо тебя ублажает? Если есть сомнения, я всегда готов – ну, ты понимаешь – переориентировать тебя…

– Пошел в жопу, – рявкнула Лиз. – Ты кто такой, чтобы диктовать ей, кого она должна любить? Не твоего ума это дело, ясно?

– Остынь, Лиз, – сказал Зак. Он кривил губы в усмешке, и это было не самое привлекательное зрелище. – Я ведь просто пытаюсь наставить ее на путь истинный. Господь ненавидит гомиков.

– Не думаю, что Господь кого-то ненавидит, – очень спокойно произнесла Кенни, стоя позади всех.

Повисло непродолжительное молчание. До той минуты Лиз довольно нейтрально относилась к гомосексуализму. Но сейчас, глядя на Веронику, стоящую в углу, с волосами на глазах, в окружении половины баскетбольной команды, она четко поняла для себя: может, она и не знает, как нужно, но то, что делает Зак, – неправильно.

– Пошли, придурки, – сказал Зак, самодовольно улыбаясь, и парни неспешно последовали за ним, бросая на Лиз сальные взгляды, тихо переговариваясь и похохатывая между собой. Кенни спросила у Вероники, как она, но так, для проформы, потому что они принадлежали к разным школьным кастам и, проявив участие, она нарушила целый ряд правил. Лиз направилась к выходу, Кенни, секундой позже, пошла следом, и больше об этом инциденте подруги никогда не заговаривали.

На следующий день во время обеда в столовой кто-то отпустил шутку по поводу гомосексуалистов, и Лиз в заключение добавила: «Потому что Господь ненавидит гомиков». Все рассмеялись. Лиз не смела встретиться взглядом с Кенни, и, когда смех стих и разговор перетек в другое русло, Лиз глянула на соседний столик, за которым сидел Зак со своими приятелями.

Я ничем не лучше тебя, да?

 

Глава 55

О чем еще не знала Лиз

Лиам видел всю сцену от начала до конца.

Он вернулся в школу, потому что забыл в шкафчике свой телефон, и, проходя через вестибюль перед спортзалом, увидел, как Лиз ставит на место Зака Хейза, – это было великолепно.

Ему вдруг подумалось, что у нее в голове, как и у него, в минуту проносятся сотни мыслей, как и им, ею владеют сотни противоречивых эмоций, как и он, она вдыхает и выдыхает. И именно тогда он начал влюбляться в нее во второй раз – по той же причине, что заставила его снова взять в руки флейту: он верил, что все можно исправить.

И я знаю, что это не его вина, не совсем, но мне жаль, что он ей не сказал. Жаль, что не признался.

 

Глава 56

Первый посетитель

Лиз перевели из реанимации в отдельную палату. При этом известии Моника начинает плакать. Джулия украдкой отирает нос. Кенни вопит от радости. Лиам, нечаянно услышав радостную весть, закрывает глаза и про себя благодарит всё, что его услышит.

К ней можно зайти, но по одному. Но то, что к ней вообще пускают посетителей, это большое дело, – значит, есть надежда.

Палата холодная, тусклая, неприветливая, и Лиз выглядит ужасно. Когда Моника видит дочь, ее охватывает странная смесь чувств – одновременно бурная радость и грусть. Дыхание затрудняется настолько, что она с трудом переставляет ноги, но все же продолжает идти. Подходит к койке, на которой лежит Лиз, и смотрит на дочь, думая, что сказал бы ее муж, будь он сейчас здесь.

– Элизабет Мишель Эмерсон, – шепчет Моника, убирая волосы с лица Лиз. Она прекрасно помнит, как некогда, всего лишь двумя этажами выше, держала на руках Лиз – в ту пору маленький розовый сверток. Она помнила, как переложила Лиз с одной руки на другую, чтобы вместе с мужем поставить свою подпись на свидетельстве о рождении, под именем, которое они так старательно выбирали.

Сквозь слезы она тихо произносит:

– Умоляю, сделай так, чтобы мне не пришлось писать это имя на твоей могиле.

Я топчусь у двери и вторю ей:

Умоляю.

Умоляю.

Умоляю.

СТОП-КАДР: ПОХОРОНЫ

Волосы липнут к ее шее влажными колечками. Руки в грязи. Под ногами тоже хлюпает грязь.

Мы обе очень серьезны. Лиз хоронит червяка, которого она нашла мертвым на подъездной аллее.

Опустившись на колени в мокрую от дождя траву, она кладет червяка в землю. Из носа у нее течет, и я крепко обнимаю ее.

Она никогда не сажает в банку светлячков – ей это невыносимо. Она ненавидит зоопарки. Она не позволит, чтобы отец рассказывал ей о звездном небе: не хочет связывать звезды в созвездия. Она живет в мире, который весь состоит из небес.

Даже не верится, что однажды ее мир настолько потемнеет и станет далеким, что, когда она запрокинет голову вверх, ей не удастся его найти.

 

Глава 57

Последний день детства Лиз Эмерсон

В тот день, когда папа Лиз пытался починить крышу, но погиб, так и не закончив латать дыру, мы с Лиз тоже были на крыше, мелом рисовали свои портреты. В тот день ее волосы были убраны под синюю шерстяную шапку, а на мне было платье, которое Моника не разрешила ей купить. Над нами простиралось невероятно голубое небо, и через какое-то время мы поняли, что в такой идеально погожий денек грех тратить время на рисование. Лиз убрала мел в коробок, и мы стали играть в пятнашки.

Наш смех возносился к небесам. Мы были счастливы, мир был бескрайним.

– Осторожней, – предостерег отец Лиз.

Мы пытались, правда, пытались. Но ветер приглашал нас на танец. Снежинки взяли нас за руки и закружили. Было холодно, но светило солнце, и устоять перед ним было невозможно. Под его лучами мы стали беспечны и неукротимы и через минуту забыли об осторожности. Лиз гонялась за мной, а я бегала почти по самому краю.

Я пошатнулась.

Она вскрикнула.

Папа Лиз резко обернулся, слишком стремительно, и потерял равновесие.

И Лиз снова закричала.

На ее крик вышла соседка. Она вызвала полицию, Лиз сняли с крыши. Потом были похороны, осиротевшая без отца семья, и Лиз с трудом, палец за пальцем, оторвали от гроба.

Она никогда не переставала себя винить.

 

Глава 58

Засосы и подбитые глаза

В комнате ожидания наконец-то появляется Джейк Деррик.

Он подходит к Кенни с Джулией, здоровается с ними:

– Привет.

Кенни вообще не реагирует.

Джулия поднимает на него глаза, медленно встает со стула, произносит:

– Джейк.

– Как она? – спрашивает он.

Джулия рассматривает засос у него на шее.

– Где ты был?

Джейк проводит рукой по волосам. На них столько геля, что они аж хрустят от прикосновения. Картежники отвлекаются от игры и прислушиваются.

– Я узнал только час назад, – умоляющим тоном объясняет он.

– Ты был сегодня в школе, – безапелляционно заявляет Джулия. – Вчера вечером об этом гудел весь «Фейсбук». Ты не мог не знать.

– Не цепляйся, – огрызается Джейк. Защищаясь, он становится агрессивным и, как следствие, неприятным. – Ты ведь знаешь, что вчера вечером у меня был баскетбол. А я не проверяю свою страничку каждые пять минут, как некоторые.

Джулия прищурилась. На мгновение лицо ее принимает выражение, до жути похожее на то, какое бывает у Лиз, и Джейка это нервирует.

– Классный засос, – замечает Джулия. – Кто поставил?

– Я не…

– Твоя девушка при смерти, дерьмо собачье, – перебивает его Джулия.

Джейк мгновенно затыкается, ибо Джулия никогда не сквернословит.

Он падает на стул, потирает лицо руками. Вид у него усталый и испуганный. Я знаю, что ему не все равно. Но, как и Джулия, как и Кенни, я ненавижу его, потому что он никогда, никогда не любил Лиз от всего сердца.

– Я не знал, что делать, – признается Джейк глухим голосом. – Я слышал, что она в больнице, и… боже, Джулия. В воскресенье мы поссорились, понимаешь? Я пытался извиниться, а она меня прогнала. Знаешь, каким виноватым я себя чувствую? Боже, думаешь, я не жалею о том, что ей наговорил?

Джулия с минуту смотрит на него. Потом без предупреждения бьет его по лицу, да так сильно, что он опрокидывается на стуле.

Джейк лежит, съежившись на полу. Он в шоке, морщится, руками закрывая подбитый глаз, а Джулия, стоя над ним, холодно произносит:

– Ты тут вообще ни при чем.

 

Глава 59

Второй посетитель

В поднявшейся суматохе никто не замечает, как Лиам встает со своего места, сует руки в карманы и направляется туда, куда ушла Моника.

К палате, где лежит Лиз, он подходит как раз в тот момент, когда Моника ее покидает.

– О, – произносит она, торопливо отирая глаза. – Привет. Ты… ты…

– Можно мне к ней? – тихо спрашивает Лиам.

Моника медлит с ответом, оценивающе смотрит на него, так внимательно, как еще не оценивала ни одного из парней Лиз, и наконец едва заметно кивает.

Лиаму приходится на мгновение закрыть глаза, – она так похожа на Лиз.

Потом он подходит к двери, пальцами обнимает холодную ручку, делает вдох и заходит в палату.

Дверь он оставляет открытой и чувствует, что Моника стоит у палаты, не в дверном проеме, а чуть в стороне, так что он ее не видит, – дает ему возможность побыть наедине с ее дочерью, за что он ей безмерно благодарен. Он не хочет оставаться совсем наедине с Лиз Эмерсон, но хочет ее видеть. Он хочет ее видеть.

Лиам сидит на стуле и смотрит на Лиз. Внимательно. Скользит взглядом по трубкам, подведенным к ее носу и закрепленным на внутренней стороне ее запястий. Наблюдает, как едва заметно поднимается и опускается ее грудь. Видит бледно-голубые вены, проступающие из-под сероватой кожи.

Он произносит одно-единственное слово:

– Почему?

Он так давно хотел спросить ее, что сейчас этот короткий вопрос, произнесенный вслух, ему самому показался каким-то до странного сюрреалистичным. В конце пятого класса он хотел спросить: Почему ты не замечаешь меня? В девятом классе хотел спросить: Зачем ты это сделала? Когда увидел, как она смотрит на небо, хотел спросить: Почему ты боишься быть самой собой? В тот день в вестибюле перед спортзалом хотел спросить: Почему ты стараешься казаться железной? После той вечеринки хотел спросить: Почему ты не помнишь?

Он не спрашивал раньше, так как был уверен, что она не ответит.

Она не отвечает.

– Лиз, – говорит он, и это еще одно, что он всегда хотел произнести, – ее имя. Просто ее имя. – Лиз, я никогда не думал, что ты сдашься первая.

Лиам вцепился в металлические прутья спинки больничной койки, сжимает их так крепко, что его пальцы становятся почти такими же белыми, как ее лицо.

– Лиз, – снова произносит он. Закрывает глаза и лбом прижимается к прутьям. Шепчет: – Прошу тебя. Помни про небо.

Она не отвечает, и через минуту он уходит.

 

Глава 60

За два дня до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

– Мисс Эмерсон, – строго спросила ее мисс Гринберг. – Почему вы не работаете?

– Калькулятор забыла, – ответила Лиз.

Ее беззаботный тон, недоделанная домашняя работа, то, что всю последнюю неделю она забывала принести на урок калькулятор, сподвигли мисс Гринберг на десятиминутную лекцию о безответственности современной молодежи, по завершении которой Лиз была отправлена за калькулятором, оставленным лежать в ее шкафчике.

Правда, шкафчик Лиз находился на втором этаже в противоположной части здания школы, а ей лень было идти так далеко. И, поскольку шкафчик Джулии располагался совсем близко, прямо в коридоре, Лиз решила позаимствовать калькулятор у подруги.

Но когда она отперла замок и открыла дверцу, первое, на что упал ее взгляд, был не калькулятор.

Из рюкзака Джулии торчал пакетик с порошком.

Выругавшись, Лиз схватила его и огляделась, нет ли кого в коридоре. Сунула пакетик в свою сумочку, закрыла шкафчик Джулии и вернулась в класс.

Она даже не сообразила, что забыла взять калькулятор, пока мисс Гринберг не спросила, почему она пришла без него.

– Не нашла, – грубо ответила Лиз, и мисс Гринберг выписала ей уведомление о штрафных санкциях – оставила после уроков в пятницу в наказание за «вопиющее пренебрежение средствами математических вычислений».

По окончании урока Лиз тотчас же выбросила уведомление, так как не намеревалась оставаться в живых до пятницы.

Она зашагала прямо к шкафчику Джулии. Приблизившись, увидела, что Джулия лихорадочно роется в своих вещах.

– Привет, – сказала Лиз. – Держи.

Джулия выхватила у нее пакетик, быстро осмотрелась вокруг, проверяя, не наблюдает ли кто за ними.

– Зачем ты?..

– Хотела взять калькулятор, – объяснила Лиз, – а нашла это. Ты с ума сошла? Боже. Ведь сегодня здесь мог бы быть наркоконтроль с собаками. Или кто-нибудь из учителей полез бы в твой шкафчик и нашел…

– Ага, видя, что мой шкафчик закрыт, – перебила ее Джулия. – Это вряд ли. Верни мне мой калькулятор.

– Я его не брала, – сердито ответила Лиз. – Черт, Джулия. Зачем ты вообще держишь это здесь? Ты же знаешь, нельзя так просто…

– У меня кончились запасы, – тихо проронила Джулия. – Я переговорила с Джошуа Уиллисом, и он достал мне немного. Подумаешь, большое дело!

– Подум… еще какое большое! Ты сказала Джошуа Уиллису? Джошуа Уиллис знает?

– Я сказала, что это для одной моей подруги, ясно? Остынь. Он никогда бы не подумал, что это для меня.

Но голос у Джулии дрожал, и сама она дрожала всем телом, однако, хотя она была на грани слез, слова прозвучали сердито.

– Мне на урок пора, – сказала Джулия утратившей дар речи Лиз.

С гулко бьющимся сердцем она смотрела вслед удаляющейся подруге. Боже, а если Джулию поймают? Лиз не знала, как поступила бы Джулия. Не знала, как она сама бы поступила.

Она пошла на урок химии, но не могла сосредоточиться. Учитель объяснял законы стехиометрии, но Лиз к концу занятия по-прежнему не имела понятия о том, что это такое и с чем его едят. Она поспешила к шкафчику Джулии и застала подругу в тот момент, когда та уже уходила. Лиз ее окликнула. Джулия застыла на месте. Сказала:

– Мы опоздаем.

– Джулия, – умоляющим тоном обратилась к ней Лиз, – прошу тебя, скажи, что ты вернешь это Джошуа.

Джулия молчала.

– Верни, – потребовала Лиз.

– Не указывай мне, что делать.

– Пожалуйста, – настаивала Лиз. – Прошу тебя, Джулия.

– Лиз, – произнесла Джулия надтреснутым голосом. – Я не могу.

– Джули, – не унималась Лиз, но подруга уже исчезла в толпе школьников. Лиз прислонилась к шкафчикам, и ей вдруг стало страшно: она почувствовала, что теряет Джулию. И, несмотря на то, что через два дня она потеряет всех, ей хотелось, чтобы с Джулией было все в порядке. В Джулии что-то надломилось, и она просто хотела не дать ей сломаться окончательно, поскольку в душе Лиз Эмерсон понимала, что это она положила начало тому, что теперь происходит с ее подругой.

Лиз пыталась поговорить с Джулией после урока обществоведения, но та куда-то скрылась, и она стала искать подругу по коридорам, однако Джулия ловко избегала ее. Поскольку они с Джулией обедали в разное время, Лиз старалась не думать о ней, пытаясь вникнуть в болтовню Кенни, но она словно тонула в тумане и белом шуме.

Наконец прозвенел звонок с последнего урока, и Лиз нагнала Джулию на выходе из здания школы. Несколько секунд они шли молча; потом Джулия распахнула дверь, и порыв холодного воздуха, ударивший в лицо Лиз, вышиб с ее губ слова, которые она сдерживала с тех самых пор, как осознала, что Джулия пристрастилась к наркотикам.

– Джулия, – выпалила Лиз, – тебе нужна помощь.

Джулия резко повернулась:

– Заткнись. – И пошла прочь.

Лиз не отставала. Впившись зубами в нижнюю губу, она пыталась подобрать верные слова.

– Джулия, прошу тебя. Обратись к врачу. Мы сделаем так, что никто не узнает про твое лечение. Прошу тебя. Боже, Джулия, ведь если так будет продолжаться, ты погубишь свою жизнь…

– Я? – Джулия произнесла это настолько резко, что Лиз остановилась как вкопанная. – Не я погубила свою жизнь, Лиз. Это ты ее разрушила.

Лиз долго стояла на одном месте, пораженная правдивостью слов подруги.

Прости.

Это то, что она должна была сказать, но не могла выдавить из себя.

Пошатываясь, Лиз доковыляла до торца здания школы и прислонилась лбом к холодной стене. Шероховатости неровной кирпичной кладки врезались в кожу, и, когда она закрыла глаза, на ее ресницах заледенели слезы.

Джулия была права.

Лиз уничтожала не только тех, кто был ей антипатичен. Не только чудиков, геев, шлюх, повернутых на музыке оркестрантов, участниц паршивой группы поддержки, членов команды по шахматам или клуба буддистов, тихонь или раздражающих горлопанов. Лиз уничтожала всех. Даже самых близких ей людей. Особенно самых близких.

И даже когда Джулия в тот же вечер прислала ей эсэмэску с извинениями, сказав, что она не имела в виду ни слова из того, что ей наговорила, что она просто на взводе из-за месячных, даже когда Джулия дала понять, что она готова начисто забыть эту стычку, назад пути уже не было.

Некоторые умирают, потому что они слишком хороши для этого мира.

Лиз Эмерсон, напротив, была недостойна жить в этом мире.

 

Глава 61

Мир идиотов

– О боже, – произносит Кенни слезливым дрожащим голосом. – Ты его ударила.

– Вообще-то ниже нужно было целиться, – отзывается Джулия.

Кенни шмыгает носом. Говорит:

– Мне тоже хотелось его ударить. – И снова начинает плакать.

Джулия, вздохнув, обнимает ее.

– Ну а теперь чего ревешь?

– Она меня убьет, – отвечает Кенни с приглушенным завыванием.

– За что? – спрашивает Джулия. Потому что, если честно, причин могло бы быть множество. Хотя бы из-за того, что она плачет. Лиз ненавидит слезы.

– За то, – всхлипывает Кенни, – что я на видео это не сняла.

Джулия недоуменно смотрит на нее.

И вдруг они обе заходятся смехом, и это приносит им облегчение. Смеются они так же безудержно, как и плакали. Все смотрят на них, а им, в кои-то веки, все равно. А посмеяться есть над чем: столько глупостей натворили. Они – компания идиотов в мире идиотов, и Лиз из них всех – главная идиотка.

Наконец, когда они успокаиваются и вытирают слезы – слезы, выступившие от смеха, и слезы печали, – Кенни встает, пошатываясь.

– Ты куда? – спрашивает Джулия.

– Его надо сфотографировать.

 

Глава 62

Третий посетитель

Джулия тоже поднимается со стула. Моника стоит на страже у палаты Лиз, но, увидев Джулию, обнимает ее, улыбается дрожащими губами и удаляется. Джулия входит в палату, где медсестра в униформе с рисунком в виде розовых динозавров поправляет одну из трубок, которыми опутана Лиз.

– Как она? – спрашивает Джулия.

Медсестра оборачивается, улыбается ей, и Джулия по ее глазам видит, что она подумывает о том, чтобы солгать. Но в итоге медсестра отвечает честно:

– Милая, она в очень тяжелом состоянии. Но держится.

Джулия не в силах сдержать своих чувств. Она начинает плакать. Яростно трет глаза, и, говоря по чести, ей самой тошно от своих слез. Теперь она понимает, почему Лиз так ненавидит слезы.

Медсестра грустно улыбается и уходит, а Джулия садится на стул, который несколько мгновений назад освободил Лиам. Она касается руки Лиз, и ладонь ее такая холодная, что Джулию пробирает дрожь. У Лиз всегда были холодные руки. Плохое кровообращение. Стараясь не задеть иглы и трубки, Джулия берет пальцы Лиз в свою ладонь и пытается их согреть.

Но у Джулии руки тоже холодные. Она смотрит на спокойное лицо Лиз. Часто бывало, что Лиз вдруг становилась до странного, необъяснимо спокойной, но не такой, как сейчас. Было много вечеринок, на которых она заставала Лиз плачущей, но они никогда это не обсуждали. Несмотря на свой буйный нрав, злость, безрассудство, Лиз была молчаливой девушкой, и Джулия никогда не выпытывала ее секреты.

Теперь же Джулия задается вопросом, много ли секретов было у Лиз.

На той первой вечеринке Джулия не пила спиртного.

Ей не нравился запах пива; она охмелела уже оттого, что они вообще туда пришли. Кенни было любопытно попробовать, но тогда еще не настолько, чтобы глотнуть спиртного.

Лиз, напротив, веселилась на всю катушку, забыв обо всем, что она узнала на занятиях о здоровом образе жизни. Она осушила три стакана пива и была пьяна в стельку.

Около часа ночи, когда за ними приехал брат Кенни – ему заплатили пятьдесят баксов за то, чтобы он не проболтался родителям об их местонахождении, – Джулия заметила, что Лиз куда-то исчезла.

Она отыскала ее на верхнем этаже, в постели с Заком Хейзом. Тот стягивал с Лиз рубашку.

Лиз пыталась сопротивляться, но от выпитого пива язык ей не подчинялся, и сказать «нет» она не могла.

Зак соскочил с кровати, когда Джулия вошла в комнату, и она, оправившись от первоначального потрясения, решила, что лучше увести Лиз с вечеринки. Она потащила Лиз вниз по лестнице и увидела Кенни. Та у стены обжималась с каким-то старшеклассником, который уже расстегивал пуговицы на ее кофточке. Джулия схватила и Кенни и выволокла обеих в ночь.

Что-то изменилось в тот вечер. Лиз с тех пор стала другой.

С того вечера она начала терять самоуважение, казалось, оно опадает с нее слой за слоем.

Наверно, Джулия начала это сознавать. Она вспоминает то, что вчера Монике сказал врач, что Моника сказала ей, что она сказала Кенни и что Кенни донесла до всех остальных: что Лиз будет жить, только если сама того захочет.

Джулия возвращается в комнату ожидания в сопровождении медсестры, которая, услышав грохот, бегом вернулась в палату и увидела дрожащую Джулию возле опрокинутого стула.

Джулия не сопротивляется. Ее повергает в молчание всепоглощающий страх, что Лиз Эмерсон, ее лучшая подруга и самый стойкий человек на земле, больше не хочет бороться.

 

Глава 63

Родильное отделение

Кенни бродит по больнице, пока не натыкается на Джейка. Тот ищет утешения у молодой, симпатичной и крайне участливой медсестры. По мере приближения к ним Кенни улавливает обрывки его речи: «нечто настоящее», «люблю», «меня без нее нет». Она подумывает о том, чтобы еще раз ударить его или, может быть, даже пнуть ногой, но в итоге отказывается от этой идеи. Она фотографирует его восхитительно багровеющий глаз, показывает ему средний палец и идет назад в комнату ожидания.

К несчастью, у Кенни практически отсутствует чувство пространственной ориентации, и через минуту она уже не может сообразить, где находится.

Она видит лифт и идет к нему. Начинает нажимать на кнопки, предположив, что одна из них доставит ее к отделению неотложной хирургии. Увы. Она минует педиатрическое отделение, онкологическое…

И потом останавливается на этаже, где находится родильное отделение.

Она выходит из лифта. Слышит слабый писклявый плач младенцев и машинально хватается за живот. Он плоский, и у нее сжимается горло. Ей хочется одного – сесть и свернуться клубочком, прячась в себя, пряча в себе своего ребенка, которого в ней больше нет.

В одиннадцатом классе, в тот день, когда был устроен осенний бал, влажность достигала ста процентов.

Лиз даже не пыталась завить волосы. Джулия помогла ей поднять их наверх и уложить в прическу; Кенни орудовала утюжком и лаком для волос. Нарядившись и приведя себя в порядок, они пошли на пляж фотографироваться.

Явился Джейк. Он был пьян, и на фотографиях это было заметно. Лиз сказала ему, чтоб он не садился за руль; он сказал, чтобы она расслабилась, потом – чтобы отвалила, и она к тому времени уже была настолько зла на него, что решила: пусть едет.

Он прибыл на бал целым и невредимым. Они протанцевали, может быть, пару песен, а потом Джейк исчез. Лиз схватила другого парня, недоумевая, почему ее это удивляет. Охота за «мусором», да – неужели она и впрямь ждала, что Джейк изменится? Люди не меняются.

Она пошла за напитком и с минуту постояла у входа в спортзал, наблюдая. Оттуда несло жаром и вонью, как из мужской раздевалки, а пол был влажный от пота. В конце концов она все же вернулась в зал и схватила за руку Томаса Бейна. Рубашка у того была настолько мокрая, что липла к телу.

Ей было все равно. Она танцевала и танцевала и закрывала глаза, и, когда диджей объявил, что танцы окончены, и снова зажегся свет, она схватила Джулию и Кенни, намереваясь вместе с ними пойти куда-нибудь повеселиться.

В итоге они никуда не пошли.

Сидели в «Мерседесе» Лиз на школьной парковке и перечисляли все, в чем были уверены.

Во-первых, что Кайл Джордан, если узнает, тотчас же бросит Кенни. Кайл занимается теннисом, претендует на спортивную стипендию в одном из университетов, в которые он подал заявки, и ни за что не поставит под угрозу свое блестящее будущее; к тому же он говнюк. Они ни в коем случае не поставили бы его в известность, ведь он мог бы бросить Кенни и за более пустячный грешок.

Во-вторых, что они сохранят это в тайне. Кроме Кенни, Лиз и Джулии, об этом никто никогда не будет знать. Лиз достанет для Кенни все, что нужно. Кенни ни при каких обстоятельствах не должна сообщать родителям. Они ее убьют. В самом буквальном смысле вышвырнут на улицу.

В-третьих, что Кенни придется избавиться от ребенка.

– Постойте. Как это? – спросила Кенни, нарушив воцарившееся молчание.

– Кенни, – заявила Лиз, глядя перед собой, на темную парковку, – ты не можешь оставить ребенка. Это ж ясно как дважды два.

Кенни съежилась в комочек, руками обхватив себя за талию и головой уткнувшись в колени.

– Лиз, – произнесла она, стараясь подавить дрожь в голосе.

Лиз не стала ее слушать.

– Мы постараемся записать тебя на аборт как можно скорее. Пока не слишком поздно. Давно ты поняла?

– Лиз.

– Кенни, черт бы тебя побрал. Что, нельзя было купить гондоны, если они у тебя кончились? Ты живешь всего в миле от автозаправки. За пару секунд бы обернулась. Блин горелый! Да хоть у нас бы попросила. Боже, Кенни. Я все время таскаю в сумочке контрацептивы. Черт. Ладно. Неважно. От ребенка мы избавимся.

 

Глава 64

За четырнадцать минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Один-единственный раз сделав небольшой крюк, Лиз снова вернулась на автостраду. Отерев глаза, она задумалась о третьем законе Ньютона. О равенстве силы действия силе противодействия. Суть этого закона она никак не могла уразуметь. Тела в состоянии движения, тела в состоянии покоя, сила, масса, ускорение – эти понятия она еще сумела как-то осмыслить. Когда же они приступили к изучению третьего закона Ньютона, о силах действия и противодействия, мистер Элизер поместил на свой сайт ссылки и видео и сказал: дерзайте. Предполагалось, что такой подход научит их мыслить критически и оптимально использовать свое время, а также заставит освоить технические приемы XXI века и прочую ерунду.

Естественно, почти все ученики, усевшись на столы, стреляли друг в друга резинками.

Лиз любила стоять у руля и обладала всеми задатками лидера – умела манипулировать людьми, но она была немного ленивой. Она никогда не делала сегодня то, что можно было оставить на завтра, и всегда верила себе, если в качестве оправдания использовала отговорку «как-нибудь».

А это неизменно приводило к тому, что приходилось сидеть за уроками далеко за полночь, чем, собственно, она и занималась поздним вечером накануне контрольной по третьему закону Ньютона. К несчастью, мистер Элизер приготовил для них сюрприз: вместо теста с выбором ответов предложил написать эссе.

В заключение Лиз написала: НЬЮТОН БЫЛ НЕОРДИНАРНЫЙ ЧЕЛОВЕК, И, МИСТЕР ЭЛИЗЕР, Я БУДУ ВАМ КРАЙНЕ ПРИЗНАТЕЛЬНА, ЕСЛИ ПОЛУЧУ ТРОЙКУ ЗА ЭТУ КОНТРОЛЬНУЮ.

Он поставил ей тройку с минусом и предупредил, чтобы к экзаменам она выучила эту тему. Лиз клятвенно пообещала, что непременно подготовится, ибо в то время она была абсолютно уверена, что так и сделает, как-нибудь. Но очень скоро ее жизненные обстоятельства начали быстро меняться в худшую сторону, и Лиз махнула рукой на физику. Предэкзаменационная неделя должна была стать последней неделей ее жизни; она точно знала, в какой день поднимется с постели и больше в нее никогда не ляжет, и ее обещание досконально разобраться в учении Ньютона-девственника теперь казалось еще менее реальным, чем сон.

Лиз считала, что глупо пытаться осмысливать его сейчас, ведь есть бесконечное множество вещей, которые она никогда не поймет. Чем третий закон Ньютона важнее всего остального? Через несколько минут она, Лиз Эмерсон, перестанет существовать, и все, что ей известно, исчезнет. Какая разница, что ей ясно, а что – нет?

Она задумалась обо всем, что совершила, обо всех тех ужасных процессах, которым она дала толчок, и никак не могла взять в толк, почему ни одному из ее действий не было противодействия. Она думала о пристрастии Джулии к наркотикам, о ребенке Кенни, о неприятностях, что она причинила Лиаму, обо всех тех людях, которых втоптала в грязь, и задавалась вопросом, как так получилось, что все эти пакости сходили ей с рук. Всегда. Ее ни разу ни за что не наказали. Не исключили, не сослали, не депортировали, хотя ее, наверно, следовало и исключить, и сослать, и депортировать – заслужила.

Лиз Эмерсон за свою короткую катастрофическую жизнь принесла окружающим много горя, и никто ее за это даже не упрекнул.

Лиз не сознавала, что в ее случае действие и противодействие выражается в следующем: ей аукнулось зло каждого жестокого, отвратительного, мерзкого поступка, который она совершила.

 

Глава 65

Невозможное

Кенни всегда вполне устраивала роль ведомой – и это хорошо, потому что она всегда была ведомой. Она до того привыкла следовать чужим указаниям, что, когда встал вопрос об аборте, Кенни согласилась, почти не задумываясь о том, чего она сама хочет.

Конечно, в этом случае Лиз была права. Видит бог, родители отреклись бы от нее. Она никогда не поступила бы в вуз. И весь Меридиан – половина города посещает ту же церковь, что и она, и во время проповеди о грехе прелюбодеяния все присутствующие думали бы о ней, – косился бы на нее презрительно весь остаток ее несчастной никчемной жизни, в которой она была бы лишена дома, родителей и возможности учиться в университете.

После того, как Лиз высадила ее у дома, Кенни пошла к себе, где разрыдалась так отчаянно, что ее стошнило, но каким-то чудом ей удалось убедить себя, что это токсикоз, хотя срок у нее был примерно полтора месяца. Она полезла в душ и там вдруг по-настоящему осознала, что беременна. Когда экспресс-тест на беременность показал, что она в положении, сердце чуть не выскочило у нее из груди, но потом она убедила себя, что это ошибка, и не стала ничего предпринимать. Когда месячные так и не пришли, она наконец-то поставила в известность Лиз и Джулию, и теперь, положив ладони на живот, Кенни впервые поверила, что в ней зреет новая жизнь.

И вот, в какой-то момент во время мытья головы, смывая шампунь и нанося на волосы кондиционер, она перестала глупить и почувствовала, что любит своего будущего ребенка.

Ее изумляло, что в ней что-то есть, нечто живое, которое дышит – говоря образно, конечно, – и растет с каждым мгновением. И вдруг она стала ей очень дорога – жизнь. Она никогда не ценила ее так, как сейчас.

Она хотела этого ребенка.

Кенни всегда любила детей.

Прежде она вообще не знала никаких забот. Родители ее чрезмерно опекали – если не родители, то брат. Кенни росла в полнейшем благополучии, ее оберегали, баловали, и за свою жизнь она мало чему научилась, разве что лгать, – необходимый навык, если она хотела иметь хотя бы некое подобие личной жизни. Психически Кенни была моложе, чем Лиз и Джулия, и ей это не нравилось.

В тот вечер в ванной Кенни рыдала долго и безутешно, как никогда. Плакала и плакала, пока из душа не полилась ледяная вода. Плакала, потому что хотела невозможного.

После того как мама забарабанила в дверь ванной, спрашивая, почему она там торчит так долго, Кенни вышла из душа, оделась и всю ночь не могла уснуть.

Сидела в темноте, перебирая возможные варианты. Держа ладони на животе, она обнимала зреющую в ней жизнь и пыталась найти путь, достаточно широкий, по которому они могли бы идти вдвоем.

На ее счете в банке 639 долларов и 34 цента, которые она скопила за лето, работая в «МакХрени». На эти деньги, возможно, удастся протянуть месяц, снимая жилье в одном из отвратительных домов у шоссе. Правда, родители, на правах опекунов, вряд ли позволят ей пользоваться счетом.

Она могла бы обратиться за помощью к брату, только вот он сейчас на другом конце страны, да и вряд ли согласится помочь. Его девушки наверняка тоже делали аборты, но он примет сторону родителей.

Допустим, она могла бы жить у Лиз или у Джулии. Но ведь она все равно останется в Меридиане, и народ рано или поздно узнает про ее позор. Конечно, ей незачем перебираться к Лиз или Джулии, пока родители не вышвырнут ее из дома, а они не вышвырнут, пока не узнают, что она беременна, а если узнают, растрезвонят на весь город. Замкнутый круг.

Примерно в три часа ночи слезы у нее иссякли, и Кенни решила, что хватит искать выход.

И стала думать о ребенке.

Это мой ребенок, повторяла она про себя.

Ей было все равно, кто это будет: мальчик или девочка. Спустя час она уже выбрала имена для обоих – идеальные имена. Она хотела купить детскую одежду. И детское кресло в автомобиль. Она мечтала о будущем, которое она построит самостоятельно.

Но, свернувшись клубочком под одеялом, прислушиваясь к собственному дыханию, Кенни вновь расплакалась, ведь она понимала, что все это только мечты, неосуществимые мечты.

Невозможное.

 

Глава 66

За тринадцать минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Лиз закопошилась за рулем, доставая телефон из заднего кармана. Машина чуть вильнула, и у нее перехватило дыхание. Некое странное чувство поднялось в груди – то ли страх, то ли предвосхищение. Но это чувство тут же исчезло, и ею вновь овладела опустошенность.

Она разблокировала телефон, открыла «Фейсбук» и принялась листать фотографии, пока не нашла ту, что искала. Снимок был сделан летом, перед тем, как они пошли в восьмой класс. Все трое стоят на фоне местной ярмарки. На Джулии солнцезащитные очки, которые она только что купила у лоточного торговца; Кенни держит в руке тарелку с жареными солеными огурцами.

С тех пор они больше ни разу не посещали ярмарки, хотя Кенни частенько напоминала им про те огурцы, недвусмысленно намекая, что она не прочь повеселиться, как тогда. Но притягательность карнавальных игр и аттракционов под открытым небом исчезла.

На фотографии Джулия все еще красивая, сияющая и абсолютно жизнерадостная. И незамутненная, не затронутая ядом, сочащимся из ее пор. А Кенни… Она, конечно, смеется, смеется, как всегда раньше смеялась – так громко и заливисто, что эхо ее смеха докатывается до Лиз сквозь все минувшие годы, тайны и ошибки. Боже, когда она слышала последний раз, чтобы Кенни так смеялась?

Это была фотография «до того», и у Лиз защемило сердце.

Она смотрела на телефон. Ей хотелось вернуться назад. Хотелось снова стать маленькой девочкой, той, которая думала, что пьянеешь только тогда, когда взлетаешь на качелях, и больно бывает только тогда, когда падаешь с велосипеда.

Я хочу вернуться назад.

Я тоже хотела, чтобы она вернулась.

 

Глава 67

Аборт

В «Мерседесе» тихо.

И потом…

– Хочешь, я пойду с тобой? – спрашивает Лиз.

Кенни кусает губу. Глаза у нее закрыты, но Лиз замечает на ее ресницах слезы, она пытается их сдержать. На лице Кенни ни следа косметики. Лиз не помнит, когда последний раз она видела Кенни без макияжа.

Для Лиз это невыносимо. Она придвигается к подруге, крепко обнимает ее, пытаясь проглотить комок в горле.

– Ну что ты? – произносит она с мольбой в голосе. – Все будет хорошо. Договорились?

Кенни кивает ей в плечо, но не отвечает. Выбирается из машины.

Лиз сидит одна на парковке. Вот она снова – тишина. Ширится, стучит. Наконец Лиз встрепенулась. Яростно вставляет ключ в зажигание, с визгом задом выезжает с парковки. Она едет на автозаправку, где хватает пачку презервативов и со стуком кладет ее на прилавок, с вызовом глядя на продавца: ну-ка, попробуй, скажи хоть слово.

Она возвращается к клинике и, когда Кенни выходит, дает ей презервативы. Кенни смотрит на них.

– Мне нельзя, – говорит она. – Как минимум месяц. Я скажу Кайлу, что у меня месячные.

Целый месяц? – едва не срывается с языка у Лиз, но не срывается.

– На всякий случай.

Кенни зажимает презервативы в ладони, убирает их в сумочку, не глядя на Лиз.

И только потом, когда уже слишком поздно, Лиз задумывается о том, что она, возможно, совершила ошибку. Ну же, хочет сказать она. У тебя есть Кайл. У тебя есть мы.

Лиз высаживает Кенни и смотрит, как та заходит в дом. Потом начинает плакать. Плачет, ведя машину, и ей все равно, что она не видит дорогу.

У тебя по-прежнему есть я.

Когда тебя забывают, самое страшное, пожалуй, – это наблюдать со стороны.

Я наблюдала за тем, как она плачет. Видела ее тихие слезы и такие, что едва сочились. Видела слезы, что изливались вместе с судорожными рыданиями. Все эти слезы проскальзывали сквозь мои пальцы, когда я пыталась их поймать, и разливались вокруг нее океанами.

Я наблюдала, как она высекает свои ошибки в камне, и они громоздятся вокруг нее. Превращаются в лабиринт с высокими стенами, поднимающимися до небес. Она не училась на своих ошибках и заблудилась в их лабиринте. Она ни во что не верила и потому не пыталась найти выход.

Я наблюдала, как она пытается самостоятельно справиться со своими страхами. Гордость мешала ей обратиться за помощью, упрямство – признать, что она боится. Она была слишком юной, чтобы бороться с ними, и слишком усталой, чтобы убежать от них.

Я наблюдала, как Лиз взрослеет.

У тебя по-прежнему есть я.

 

Глава 68

За день до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

После обеда у них состоялось внеплановое школьное собрание.

Директор учредил ВШС – именно так их называли на самом деле – в минувшем году для «поднятия боевого духа учащихся», отсутствие которого считалось официальной причиной того, что показатели успеваемости учащихся школы Меридиана в этом году снова оказались ниже стандартов, установленных в штате. Никто не возмущался, поскольку учебный день сократили и во второй половине дня они бездельничали.

Сегодня между учителями проводилось соревнование по броскам со штрафной линии, а «Будущие фермеры Америки» (клуб, который частенько высмеивала Лиз) организовали мероприятие по сбору средств для своей весенней поездки на Международную выставку достижений молочного хозяйства: они предложили учащимся платить деньги за право голосовать за учителя, который должен будет поцеловать свинью (слишком уж все просто). Было собрано более двух тысяч долларов.

Лиз вспомнила, почему она раньше любила школу. Она давала ей временное избавление от тишины огромного дома. В школе всегда было шумно, всегда полно самых разных раздражающих людей. Но в какой-то момент между десятым и одиннадцатым классом школа тоже стала вызывать у нее отторжение, потому что теперь школьные коридоры заполняли люди, которым она испортила жизнь.

По пути в спортзал Лиз встретила Лорен Мелбрук. После того, как они с Джулией и Кенни на газоне перед ее домом краской написали слово «ШЛЮХА», Лорен как-то поблекла. Лиз знала, что она входила в группу пропагандисток трикотажных комплектов от Ральфа Лорена, но, разумеется, те отмежевались от нее после того, как они выложили в «Фейсбук» обличительные фотографии. Ходили слухи, что Лорен подсела на героин, и, хотя Лиз знала, что слухи не всегда достоверны, Лорен действительно теперь водила дружбу с компанией ребят, которые слыли наркоторговцами.

Лиз заняла место в первом ряду с другими девчонками и парнями, которые посещали «правильные» вечеринки, носили «правильную» одежду и целовались с «правильными» людьми, но, пока она там сидела, ее взгляд упал на округлившийся живот Сандры Гаррисон. Та забеременела где-то спустя год после того, как распустили слух, что она залетела и сделала аборт. Она рассудила: раз все считали, что она была беременной, надо оправдать эти ожидания. Сандра теперь училась в выпускном классе, но в университет она, разумеется, поступать не будет. А жаль, ведь все шло к тому, что ей должны поручить выступить с прощальной речью на последнем звонке.

А вон и Джастин Стрейес, сидит один-одинешенек на самом краю трибуны. После того как собаки-ищейки обнаружили в его шкафчике наркотики, он стал намного хуже учиться и теперь был на грани того, чтобы получить «неуды» по всем предметам. А ведь в конце восьмого класса по результатам опроса он был признан самым перспективным учеником школы.

Со спортивной площадки понеслись радостные возгласы: мистер Элизер только что выиграл состязание по броскам со штрафной линии. Девчонки вокруг Лиз ликовали, ибо мистер Элизер был самым молодым из школьных учителей – и сексапильным.

Кенни выплясывала на спортивной площадке вместе с остальными девчонками из танцевальной группы. Джулия ждала своего выступления вместе с хором. И даже Джейк торчал на скамейке, ждал, когда придет его очередь выступать в защиту самоуправления учащихся.

Посмотрев на них на всех, Лиз почувствовала себя ничтожеством. Все вокруг нее брызжут талантом – кроме, пожалуй, Джейка. Лиз надеялась, ради блага нации, что его никогда не допустят к управлению государством. И все же даже Джейк был занятен и почти умен, и, когда повзрослеет, думалось Лиз, возможно, составит счастье какой-нибудь девушки. Может быть.

В тот момент Лиз Эмерсон казалось, что она вечно смотрит на людей, которые гораздо, намного лучше ее – такой, как они, ей никогда не стать. Единственное, что у нее хорошо получается, это всех низводить до своего уровня.

В глубине души Лиз надеялась, что она просто еще не нашла своего предназначения; когда собрание кончилось и все устремились к парковке, Лиз выскользнула из толпы и направилась к кабинету школьного методиста.

Вчера она сказала Джулии, что та должна обратиться за помощью. Сейчас и ей представился шанс перестать лицемерить, и она обязана им воспользоваться – это ее долг перед самой собой.

Лиз не хотелось туда идти: они с методистом испытывали друг к другу взаимную глубокую неприязнь с тех самых пор, когда в минувшем году она вспылила в его кабинете: он попытался внушить, что она недостаточно умна и ей нечего делать на курсах углубленного изучения школьной программы, и отказался внести изменения в ее расписание, что позволило бы ей посещать занятия по дисциплинам, которые она хотела изучать.

И все же она пришла к кабинету методиста и постучала в дверь. Терять ей было нечего. Мистер Диксон – даже его фамилия служила доказательством его тупости; нужно вообще не уважать себя, считала Лиз, чтобы с такой фамилией – Диксон – пойти работать в школу – сидел на стуле, причем его задница свисала с обеих сторон. Не без труда он повернулся на стук. Увидев Лиз, методист немного сник, но все равно жестом пригласил ее войти.

– Лиз, – обратился он к ней неестественно бодрым голосом, – чем могу служить?

Лиз медлила в нерешительности. Слова – мне нужна помощь – вертелись на языке, но она была не в силах их произнести. Легкие не выдавливали.

– У меня проблема, – наконец проговорила она.

– Что за проблема? – спросил он, мгновенно насторожившись. – Хочешь поменять расписание на второй семестр?

– Нет, – ответила Лиз и заткнулась. Она понимала, что ей необходимо поделиться с кем-то, объяснить, что она задыхается, но говорить об этом мистеру Диксону она не хотела.

– Мне кажется, у меня легкая форма депрессии, – очень медленно произнесла она.

– О, – отозвался мистер Диксон нервным тоном, поправляя очки.

Интересно, думала Лиз, кто-нибудь из школьников вообще когда-нибудь приходил к нему за советом? Она тоже бы не обратилась – ни при каких обстоятельствах.

– Лиз, – продолжал он, – наверно, тебе лучше обратиться к психиатру. Я не могу назначить лечение…

Ты вообще ни черта не можешь.

– …однако чем, по-твоему, вызвана твоя подавленность? Мы можем поговорить об этом, если хочешь.

Лиз нервно скребла свои ногти. Маникюр облезал, и она видела, как крошечные чешуйки блестящего синего лака падают на ее джинсы.

– Не знаю, – ответила она наконец. – Наверное… Наверное, из-за того, что наделала много ошибок.

Мистер Диксон откинулся на спинку стула.

– Что ж, – сказал он, – думаю, это хороший знак. Видишь ли, Лиз, мы учимся на своих ошибках, и чем больше ошибок совершаем, тем мудрее становимся с годами…

– Ой, не стройте из себя доктора Фила, я не нуждаюсь в этой чуши, – перебила методиста Лиз, ненавидя себя за то, что нагрубила ему, ведь мистер Диксон, возможно, и вправду хотел ей помочь. Она просто не знала, как остановиться. Слишком долго жила на автопилоте.

Лицо мистера Диксона стало суровым.

– Ну хорошо, Лиз. Что же ты хочешь от меня услышать?

– Не знаю, – огрызнулась она. – Разве вам не положено знать, что сказать?

– Мисс Эмерсон, я не могу помочь вам, если вы не хотите, чтобы вам помогли.

Но она нуждалась в помощи. Просто не знала, как о ней попросить, и очень, очень боялась, что ей вообще невозможно помочь.

Мистер Диксон вздохнул.

– Знаешь, Лиз, в молодости я тоже пережил мрачный период. Я всегда страдал некоторым избытком веса…

Лишь неимоверным усилием воли Лиз удалось удержаться от сарказма.

– …и одно время меня очень задевало то, что обо мне говорят. Но я это поборол, – сказал он, подаваясь вперед всем телом. Стул под ним скрипнул. – В какой-то момент осознал: неважно, что обо мне думают; главное – как оцениваю себя я сам…

Ладно, подумала Лиз, у тебя еще семь попыток, но ну их в задницу. Просто убей меня прямо сейчас.

– Запомни, Лиз, – продолжал мистер Диксон, – измениться никогда не поздно. Каждый новый день – это чистая страница, и твоя история еще не написана.

Лиз рассмеялась – надрывно, с отчаянием.

– Думаю, уже слишком поздно, мистер Диксон.

Он улыбнулся ей по-доброму.

– Лиз, ты никогда не изменишься, если не веришь в то, что сумеешь измениться.

Своими словами он словно ударил ее. Лиз выдавила улыбку и вышла из кабинета методиста. На улице висела мгла – нечто среднее между зимним сумраком и ночной тьмой, но ни то, ни другое. Лиз бегом кинулась к своей машине и, когда добралась до нее, лбом прижалась к дверце. Кожа липла к металлу, а вокруг сгущалась тьма.

– Видимо, – прошептала она, – другой мне уже не стать.

 

Глава 69

Четвертый посетитель

Мистер Элизер сразу определил, что Лиз – одаренная девочка, хоть та и давила в себе одаренность, замуровывала свои таланты. Наряду с глупыми вопросами она задавала и много умных, и в первый же день, как она пришла в его класс, он понял, что она могла бы учиться блестяще, если б приложила хоть какие-то усилия. И это, как он уяснил, было самое печальное в профессии учителя: видеть, как школьники ставят на себе крест, даже не попробовав чего-то добиться.

С Лиз он спрашивал строже, чем с остальных, ибо ему еще не доводилось встречать девочку, которая обладала бы столь огромным потенциалом, но совершенно его не использовала.

Мистер Элизер не задерживается надолго в палате Лиз. Моника по-прежнему стоит на страже, и она неохотно пропустила его к дочери, хотя он всего-то намеревался оставить свою карточку. Мистер Элизер слабо улыбается Лиз, будто она может его видеть, и уходит.

Карточка гласит: ДОРОГАЯ МИСС ЭМЕРСОН, ВЫ КЛЯТВЕННО ПООБЕЩАЛИ, ЧТО ПОДТЯНЕТЕСЬ ПО МОЕМУ ПРЕДМЕТУ, И ВАШЕ ОБЕЩАНИЕ ПОКА НЕ ВЫПОЛНЕНО. ВЫЗДОРАВЛИВАЙТЕ.

 

Глава 70

Шаг вперед

Поскольку Лиам никогда не ходил на вечеринки, он пристрастился к кофеину, а не к другим возбуждающим средствам. Вкус кофе, который принесла ему Моника, отдавал пластмассой, но ему необходимо выпить еще один стаканчик, иначе он свалится с ног. Стресс дал о себе знать, и сейчас ему жутко хочется спать, но он должен дождаться новых известий о состоянии Лиз Эмерсон.

Так уж случилось, что Лиаму нравятся больницы. Его мама – медсестра, и добрую часть своего детства он провел в стерильных коридорах. В его восприятии больница – это место, где свершаются чудеса, а не умирают люди, и он предпочел бы, чтоб так было и впредь.

Медсестра, у которой он спросил, где можно взять кофе, сказала, что на пятом этаже есть кафе, но, войдя в лифт, Лиам случайно нажимает кнопку четвертого этажа. Вздохнув, он потирает лицо, беспричинно раздосадованный тем, что лифт сделает остановку на четвертом этаже, но тут уж ничего не поделать. Лиам нажимает нужную кнопку и, прислонившись к стенке кабины, закрывает глаза.

На секунду он действительно засыпает, прямо так – стоя, скрестив руки на груди. Двери лифта открываются на четвертом этаже, и судорожные всхлипы грубо вырывают его из краткого забытья.

Он моргает. К тому времени, когда он окончательно просыпается, двери кабины уже снова закрываются. Лиам блокирует их рукой и выходит к девушке, сгорбившейся в углу коридора.

Он смотрит на Кенни. С минуту помедлив в нерешительности, он кашляет.

– Джулия? – Жалкий голосок. В нем безнадежность и недоверчивость. Наверняка ведь знает, что это не Джулия. Не настолько же она дура, думает Лиам, опускаясь на корточки подле нее. – Джули, ей лучше?

– Ее перевели в обычную палату, – отвечает он. – Значит, лучше.

Она резко вскидывает голову, и Лиам впервые открыто смотрит в лицо Кенни. Дело в том, что Лиам всегда видел в Кенни типичную легкомысленную Барби, у которой мозгов еще меньше, чем у куклы. Все так говорят.

Теперь, глядя на грязные подтеки расплывшейся косметики на ее щеках, на сломленную девочку, застывшую в ее глазах, он понимает, что ведет себя как скотина.

И осознал внезапно, что все люди – …люди.

– Ты не Джулия, – говорит Кенни.

– Нет, – соглашается Лиам.

Она шмыгает носом.

– Лиам, да?

Ну вот! На его глазах Кенни вновь трансформировалась в ту девушку, какой все ее ожидали видеть – немного глупую, немного заносчивую, ибо они сами ее такой создали.

Лиам решает, что незачем заострять на этом внимание. Кенни растеряна и напугана. Он не оставит ее одну.

Все носят маски, приходит к выводу Лиам. И он сам не исключение.

Он протягивает ей руку. Говорит:

– Пойдем. Ты хочешь ее видеть?

Кенни колеблется.

Но в итоге берет его за руку.

 

Глава 71

В ночь накануне того дня, когда Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Лиз сидела в своей гардеробной и плакала. Плакала и плакала, ненавидела весь свет и плакала, и к тому времени, когда слезы иссякли, она была опустошена. Потому что, кроме себя самой, ненавидеть было некого.

О, она по-прежнему злилась на других – за то, за что злиться, она знала, не должна. Злилась на мать – за то, что та не заботилась о ней; злилась на Джулию – за то, что той не хватает силы воли; злилась на Кенни – за то, что она такая идиотка. Злилась на Лиама – за то, что он позволил ей разрушить его жизнь; злилась на Джейка – за то, что он такой подонок; злилась на всех, кому она причинила боль, ибо они сидели сложа руки, не противодействуя ей, и ждали, когда она сметет их всех на своем пути.

Сидя в своей гардеробной, Лиз думала о том, что сидит здесь в последний раз. Это была странная мысль. Вонзившись ногтями в ковер, она прислонилась головой к стене и подумала: В последний раз. Назад дороги нет. Завтра утром она пойдет в школу, смело встречая свой последний день, самый последний в жизни, будет смотреть вокруг, а все будет как всегда, и относиться к ней будут так же, как всегда. Школьники будут болтать и смеяться, жаловаться на то, что им много задают, и прикалываться над учителями, и только она будет знать, что завтра ничего не будет. Завтра все, все кончится.

И боже, удивлялась Лиз, как же отчаянно она этого желает.

Она взяла свой телефон и в поисковой строке «Гугла» набрала: «признаки суицидального состояния».

Подавленность.

Утрата интереса/уход в себя.

Плохой сон/отсутствие аппетита.

Желание умереть, неоправданный риск, как то: езда с превышением скорости, езда на красный свет и т. д., крайне безрассудное поведение.

Злоупотребление алкоголем или наркотиками.

Перепады настроения.

О. Ну да.

Никто не заметил?

Ну надо же. Плохой сон – насмешили.

И ведь на полном серьезе.

В самом деле?

Ее решимость окрепла. Потому что никто не заметил. Ничего.

Ниже давались рекомендации относительно того, как побороть депрессию и суицидальные мысли. Лиз не стала их читать.

Лучше не станет.

Это не для нее.

 

Глава 72

За день до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Она пыталась наслаждаться жизнью. Пыталась убедить себя, что у нее еще есть шанс – последние несколько часов, чтобы найти причины жить. Но она пребывала в оцепенении. Хотела, чтобы скорее все кончилось.

Перед уроком обществоведения она увидела Джулию. Та смеялась, но под ее глазами пролегли темные круги, а пальцы дрожали. Она увидела Кенни. Та танцующим шагом шла по коридору, но смех у нее был неестественный. На уроке физики мистер Элизер, готовя их к экзамену, еще раз объяснил суть законов Ньютона, но она мало что поняла из его объяснений и про себя подумала: Какая разница?

Когда я разобьюсь, я буду инерцией массой ускорением силой силой тяжести противоположной равной всему.

Я стану ничем.

Когда прозвенел звонок с последнего урока, мистер Элизер задержал ее в классе, чтобы выяснить, почему она еще не сдала реферат по физике. Лиз оправдывалась недолго, но к тому времени, как он ее отпустил, коридоры школы почти опустели. Она убрала учебники в рюкзак, достала из сумочки ключи. Спустившись по лестнице, направилась к выходу и вдруг увидела нечто такое, что заставило ее остановиться.

Это была Кенни. Она уже переоделась в танцевальную форму и стояла, уткнувшись лбом в шкафчик, прижимая ладони к животу, и даже издали Лиз видела, что Кенни плачет.

Лиз вышла на улицу, завела машину и поехала на автозаправку, где наполнила бак, чтобы хватило бензина до нужного места, затем повернула в направлении автострады.

 

Глава 73

За семь минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Она наконец-то сообразила, что она, Лиз Эмерсон, и является силой противодействия. Следствием действия внешних факторов.

И нажала на газ.

 

Глава 74

Пятый посетитель

Лиам оставляет Кенни у открытой двери в палату Лиз, и та медленно идет к койке, на которой лежит ее подруга. Освещение неяркое. Руки Лиз вытянуты вдоль тела, на ней безобразная больничная сорочка. Такими Кенни всегда представляла покойников в гробу.

Она опускается на стул подле койки и делает то, что у нее лучше всего получается. Говорит.

– Знаешь, – рассказывает она, – я была наверху, в родильном отделении. Они такие лапочки. Младенцы. Знаешь, я всегда хотела, чтобы у меня была сестра. Когда мне было четыре года, на Рождество я написала письмо Санте с просьбой обменять Дэниэла на старшую сестру. От братьев ведь никакого толку. У них нельзя взять платья, туфли, вообще ничего.

Кенни умолкает. От воцарившейся тишины на глазах у нее наворачиваются слезы. Но не правы те, кто думает, будто Кенни всего лишь легкомысленная, поверхностная, недалекая, бойкая, задорная подружка Лиз, которая только и может, что вопить. И сейчас Кенни сама себе это доказывает.

– Да… Кстати, Джули записывает для тебя домашнее задание. Я сделала бы для тебя записи по химии, но мы ничего не писали. Если верить Джессике Харли. Сама я на уроке не была. Узнала, что они все просто сидят без дела. Тебе бы это не понравилось. То есть если б ты была там, мы вряд ли стали бы сидеть в классе целый день… не бери в голову. Ты должна поскорее поправиться, а то синяк у Джейка заживет, и ты его не увидишь. Шикарный синяк! Джулия врезала ему от всей души. Он аж со стула свалился. Может, и ты ему синяк поставишь. О боже, это было бы здорово! Он стал бы похож на панду! Кстати, вы все еще вместе? Он сказал, что вы поссорились. Никто не знает, что происходит, Лиз. Надеюсь, вы расстались. Надеюсь, ты к нему не вернешься. Лиз, он тебя не стоит.

Кенни на мгновение умолкает, бросает взгляд на дверь, потом с заговорщицким выражением на лице смотрит на Лиз. Именно так бы она и поступила, если б Лиз была в сознании, и неподвижность подруги, ее закрытые глаза приводят Кенни в замешательство. Она заставляет себя продолжать, но комок в горле меняет ее голос. Он ей самой кажется каким-то незнакомым.

– Ты ведь знаешь Лиама? Ну да, он с приветом, и мы, конечно, по-свински поступили с ним в девятом классе. Но вообще-то он милашка, как ты думаешь? Глаза у него красивые. И, ладно… ты ему очень нравишься, Лиз. В школе он постоянно наблюдает за тобой. Даже не верится, что ты раньше не замечала. Это так клёво… совсем не противно. Ну, может быть, наблюдает – не совсем верное слово. Но он не выпускает тебя из виду, Лиз. И, знаешь, он ведь умный парень. Помнишь, как в четвертом классе он выиграл конкурс по правописанию? Хотя нет, тебя ведь здесь еще не было. В общем, в четвертом классе он выиграл конкурс по правописанию. Из вас получилась бы отличная пара. Это я так, к слову. Ты давай поправляйся поскорее. Потом помиришься с ним и нам расскажешь, ладно?

Тут ее голос срывается. Трещина, появившаяся в горле, удлиняется, удлиняется, и Кенни начинает терять самообладание.

– Ты давай поправляйся поскорее, – повторяет она. – Лиз, возвращайся к нам. Мы отремонтируем твою машину. Конспекты для тебя сделаем, все, что на дом задают, вообще все. Мы все исправим, слышишь?

Кенни сдавленно сглатывает слюну. Прислоняется щекой к прутьям кровати, смотрит в лицо Лиз и шепчет:

– Ты прости, что я на тебя злилась. Я знаю, что ты не виновата, с… ребенком. Я… я расстанусь с Кайлом. А Джулия… Не знаю, сообщила она уже тебе… в общем, мне она сказала, что, если тебе станет лучше, она обратится за помощью. К доктору или еще к кому. Лиз, все наладится. Все будет хорошо.

Кенни моргает – быстро, насколько это возможно: липкими, утяжеленными тушью ресницами быстро не поморгаешь. Тыльной стороной ладони отирает глаза.

– Прости. Я не плачу. Не плачу. Ладно, помнишь, в конце седьмого класса я купила нам те дурацкие одинаковые колечки и мы поклялись навсегда оставаться друзьями? Мое до сих пор у меня, знаешь? И у Джулии ее колечко осталось. А твое, я знаю, лежит на дне шкатулки. Я видела его там, когда брала у тебя ожерелье на бал. Ой, оно ведь еще у меня. Напомни, чтоб я его тебе вернула… В общем… Лиз, навсегда – это значит навсегда. То есть ты не вправе бросить нас. Лиз…

Всхлип подступает к горлу, застревает в нем, и следующие слова она уже выдавливает из себя через силу:

– Лиз, ты должна выжить. Обязана. Ты не можешь бросить нас. Мы… мы без тебя не справимся. Боже, Лиз. Прошу тебя.

Потом Кенни начинает плакать, потому что даже самый сильный человек не в состоянии удержать в себе столько слез.

 

Глава 75

Самое ужасное

Лиз так ни с кем и не попрощалась.

Пока она беседовала с мистером Элизером, Джулия ушла из школы. Последний раз Лиз видела ее в коридоре. Она направлялась на урок испанского, Джулия – в спортзал. Джулия ее не заметила – слишком занята была тем, что пыталась собрать в узел свои длиннющие волосы. В душе Лиз понимала, что она видит подругу в последний раз. У них больше не было совместных уроков в этот день, не было никаких других занятий, на которых они могли бы пересечься, поэтому, заметив Джулию, Лиз остановилась посреди коридора и просто смотрела на нее, стараясь запечатлеть в памяти это мгновение, не думая о том, что через несколько часов все ее воспоминания перестанут существовать.

Позже, когда она увидела Кенни, плачущую у своего шкафчика, ей так захотелось подойти к подруге и обнять ее. Но Лиз понимала, что она может выдать себя. Кенни слишком хорошо ее знала. Она что-нибудь заподозрит. Поэтому Лиз развернулась и пошла прочь.

Мама, конечно, была в самолете, летела домой, но, выезжая с парковки, Лиз все равно ей позвонила. Ее звонок приняла голосовая почта, и она послушала голос мамы в последний раз. Лиз хотела попросить прощения. Ей за многое следовало извиниться. Но она нажала «отбой».

Она только раз отклонилась от своего последнего маршрута. По пути к месту автокатастрофы, за двадцать минут до конца, Лиз съехала с автострады и направилась к национальному парку.

Она не вышла из машины. Сидела за рулем и смотрела на макушку живописной башни, торчавшей над кронами деревьев. Сидела и вспоминала все желания, которые она загадывала, стоя на ней. Вспомнила, как наперегонки с отцом бегом поднималась на ее вершину, и он всегда специально немного отставал. Вспомнила, как некогда она отчаянно любила небо, и наконец произнесла те два коротких слова, что так давно рвались из нее:

– Простите меня.

 

Глава 76

Тревога

Кенни все еще в палате Лиз, когда приборы начинают тревожно пищать.

Вскоре в комнату влетают врачи и медсестры, что-то говорят, но Кенни ни слова не понимает. Она плачет, видит, что происходит что-то ужасное, а она понятия не имеет, что случилось.

Медсестра в униформе с рисунком в виде розовых динозавров отводит Кенни в сторону, чтобы не путалась под ногами.

– В чем дело? – истерично всхлипывает Кенни. – Что происходит?

Медсестра обнимает Кенни, объясняет:

– О, детка. У нее сердце опять отказывает. Пл… плохо дело.

– Нет, – лепечет Кенни, вырываясь из рук медсестры. Кричит: – Лиз, это неправда! Ты нас не бросишь, черт бы тебя побрал! Ты выкарабкаешься. Лиз. Лиз!

 

Глава 77

За две минуты до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Она вспомнила меня.

Вспомнила маленькую девочку, какой она когда-то была, ту девочку, которая верила в волшебство, в любовь, в героев, ту девочку, которая хоронила червяков, найденных мертвыми на подъездной аллее. Она вспомнила то время, когда была счастлива, а мир был красочным и светлым. И вспомнила воображаемую подругу детских лет.

Поскольку это все равно был конец, она представила, что я сижу в пассажирском кресле. Представила, что моя ладонь лежит на ее руке, что теплом своей ладони я согреваю ее холодную руку, что я крепко ее держу.

В те последние мгновения она была не одна.

 

Глава 78

Голоса

– Кто-нибудь, позвоните доктору Сэмпсону. Скажите ему, что пульс неровный…

– Что случилось? Секунду назад состояние было стабильное…

– Теперь – нет. Остановите кровь… должно быть, он что-то упустил, открылось кровотечение…

– О, ради всего святого, уведите ее отсюда!

Кто-то хватает Кенни за руки и тащит ее из палаты.

 

Глава 79

Авария

Напоследок Лиз Эмерсон загадала, чтобы она полетела. На этот раз не было ни снежинок, ни одуванчиков, но, закрыв глаза и резко повернув руль в сторону, она загадала свое последнее желание.

Она не полетела.

Она стала падать.

Привет, сила тяжести, подумала Лиз, раскинув руки в стороны навстречу этой силе.

Привет и прощай.

Но мир полностью не исчез.

 

Глава 80

Тишина

– Что случилось? – Моника вскакивает со стула. В комнате ожидания, куда три медбрата втаскивают Кенни, поднимается суматоха. Джулия вскидывает голову. Сердце у нее сжимается и падает, падает.

Один из санитаров отводит Монику в сторону и сообщает о том, что произошло. Комната затихает, все смотрят и, увидев, что лицо Моники сморщилось, бросаются в объятия друг друга, хватают салфетки и начинают плакать.

Кроме Кенни. Кенни подходит к Джулии и со всей силы стискивает ее руку.

 

Глава 81

Перед тем, как все поблекло

На уроке они повторили основные положения законов механики Ньютона, и мистер Элизер в заключение добавил:

– Итак, помните, все законы Ньютона описывают теорию движения. На наших занятиях мы допускаем, что силой трения и сопротивления воздуха можно пренебречь, но крайне редко законы Ньютона целиком и полностью применимы в реальном мире. В жизни не все так просто.

И когда класс негодующе зароптал, в очередной раз возмущаясь тем, что они изучают нечто такое, что даже нельзя применить на практике, мистер Элизер, улыбнувшись, сказал:

– Жизнь – это нечто большее, чем просто причинно-следственные связи.

В жизни не все так просто.

В этот момент – щелк, и все становится на свои места.

И Лиз Эмерсон закрыла глаза.

 

Глава 82

И снова комната ожидания

Санитары поспешили в палату Лиз. Моника подходит к подругам дочери, обнимает Кенни, которую Джулия так крепко держит за руку, словно вообще никогда ее не отпустит.

Остальные наблюдают. Ждут развязки. Ждут, когда Лиз Эмерсон перестанет существовать.

Джейк Деррик тихонечко сидит в углу, опустив голову в ладони. Конечно, он так сидит с тех пор, как сексапильная медсестра покинула его и окружающие стали указывать на его подбитый глаз. Но когда пришло известие о том, что Лиз стало хуже, он еще ниже опустил голову.

Мэттью Дерринджер выходит и снова заказывает цветы, доставку которых он отменил некоторое время назад.

Лиам сидит в застывшей позе, перед ним дымится стаканчик с кофе.

Потом Кенни внезапно поднимает голову – спутанные волосы рассыпаны по плечам, на щеках черные подтеки от туши, глаза воспалены. Она обводит взглядом комнату, находит Лиама и окликает его.

Лиам настороженно поворачивает голову; все, кто есть в комнате, наблюдают за ним.

Кенни смотрит ему прямо в глаза.

Наконец Лиам медленно встает со стула. Неслышным размеренным шагом идет к Кенни. С минуту он просто смотрит на нее – на миниатюрную девушку, которая способна быть очень жестокой, но, как и он, сейчас преисполнена печали.

Потом берет ее за руку.

Джулия берет его за вторую руку. Он бросает на нее взгляд, она сквозь слезы слабо улыбается ему. Моника тоже глянула на него, и от ее взгляда он забывает про ощущение неловкости, возникшее оттого, что он держится за руки с двумя самыми популярными девчонками в классе.

Все четверо они стоят тесным кружком – очень необычное зрелище, – и все четверо думают одно и то же:

Если она задалась целью выжить – выживет.

 

Эпилог

Я сижу за коричневым диваном, где она меня оставила, перебираю кадры из прошлого.

Вот она воображает, будто летит – широко раскинув руки, бежит через парк. Моя ладонь лежит в ее руке; благодаря волшебной пыли, которой она меня осыпает, мои ноги чуть-чуть отрываются от земли.

Вот она делает «снежных ангелов». Двух – чтобы мы могли лежать бок о бок, соприкасаясь крыльями.

Вот она гоняется за мной по двору; под нашими босыми ногами – теплая летняя трава.

Потом она про меня забывает.

И несколько лет я наблюдаю за ней со стороны.

Тишину огромного дома нарушает хруст гравия под колесами автомобиля, останавливающегося на подъездной аллее. Я слышу механическое жужжание открывающихся ворот гаража, потом – поворот ключа в замке.

– Не торопись, – говорит Моника. – Осторожней на костылях.

– Не волнуйся, мама, – машинально отвечает она.

Небольшая заминка, короткое затишье.

Потом Моника спрашивает:

– Доченька, тебе помочь?

Снова тишина.

Потом, едва-едва слышно, Лиз Эмерсон произносит одно-единственное слово:

– Да.