Однажды она пообещала себе, что больше не будет искусственно вызывать рвоту.

Все началось летом, когда она переходила в седьмой класс. Тогда они с Кенни стояли перед зеркалом, примеряя купальники, и обзывали себя толстухами. Лиз решила, что станет есть меньше, потом еще меньше, а потом и вовсе откажется от еды. Кенни она велела следовать ее примеру, и та пыталась, но у нее плохо получалось. Кенни нравилось быть стройной, но поесть она любила больше. Кенни то голодала, то нет; в периоды голодания украдкой таскала еду и прятала ее в своей комнате. Лиз считала, что, сидя на их «диете», Кенни, возможно, будет есть даже больше, чем обычно, но это не имело значения: Кенни не набрала ни фунта. Везучая.

Лиз, конечно, продержалась ненамного дольше. Она тоже любила поесть. Булимия стала для нее своего рода компромиссом, причем весьма удачным. Ешь сколько хочешь – не потолстеешь. И все шло замечательно, пока весной в седьмом классе она снова не начала играть в футбол, когда выяснилось, что она с трудом может пробежать поле из конца в конец. Все шло замечательно, пока она не начала постоянно испытывать головокружение и мерзнуть, так что зуб на зуб не попадал. А потом ей разом вспомнилось все то, что она узнала на занятиях, посвященных здоровому образу жизни, и она прекратила насиловать свой организм. Почти.

Почти.

В День благодарения, естественно, нельзя не сделать исключение. Столько еды, что устоять невозможно, а пребывать в состоянии раздутости ей невыносимо. На Рождество тоже, и на Пасху. А еще пикники. В остальное время она ела и съеденное удерживала в себе.

И все бы ничего, но в один прекрасный день, опорожнив желудок, она среди комочков непереваренной пищи заметила кровь.

Это были макароны с сыром, вспомнила Лиз. Маленькие кусочки, залитые кровью, как соусом.

Она так перепугалась, что с ней случилась истерика. Сидя у стены, она проплакала целых полчаса, ведь каждый час от голода умирают девятьсот человек, а она тут, пожалуйста, пытается пополнить их ряды.

Когда слезы высохли, Лиз посмотрела на себя в зеркало и поклялась, что больше никогда не будет выташнивать пищу.

Правда, вскоре она пойдет на пляжную вечеринку и будет смотреть на небо с вершины башни желаний. Вскоре они купят бальные платья, сделают прически, придут на танцы, и Кенни сообщит им, что она беременна. Вскоре она будет наблюдать, как Джулия удваивает свой недельный запас пакетиков с порошком. Вскоре Лиз будет целоваться с парнем Кенни, потом придет домой и придумает план.

Вскоре она возненавидит то, что увидит в зеркале, и попытается изменить это единственным известным ей способом: два пальца в рот – и ужин в унитазе.

За пять дней до аварии именно так она и поступила.

Перерыла всю кухню. Устроилась на белом диване перед орущим телевизором, стала жевать чипсы. Выпила почти литр апельсиновой газировки. Достала из буфета ореховый пирог, положила сверху ванильное мороженое и взбитые сливки, а потом, взяв вилку, принялась с жадностью его поедать. Была еще тарелка с ребрышками из ресторана, что находится на этой же улице, и целая миска с остатками равиоли из итальянского кафе, что в центре Меридиана.

Она ела и ела, стараясь удержать пищу в себе.

Сколько еще дерьма можно в себя вместить?

Вопрос был риторический.

Ответ: Больше нисколько.

Лиз отставила в сторону пластиковый контейнер и форму для выпечки пирогов, жестянку из-под взбитых сливок и пустую коробку из-под мороженого, бутылку из-под газировки и пакет из-под чипсов и встала с дивана. Половицы заскрипели под тяжестью ее тела.

Спустя десять минут она сидела на холодной плитке, головой прислонившись к ванне, не в силах пошевелиться. Она так устала, что лучше б ей вообще никогда не шевелиться. Лиз думала о том дне, – в седьмом классе – казалось, это было так давно, – когда она, глядя на свое отражение в зеркале, дала себе слово и была уверена, что сдержит его.

Но в том-то все и дело. То было другое время, когда она выполняла свои обещания. Когда она думала, что обещания для того и дают, чтобы их выполнять.

Теперь-то она знает, что это не так.

Лиз с трудом поднялась на ноги и подошла к зеркалу. Стояла и смотрела на девушку, в глазах которой была одна только пустота, а потом спросила:

– Я уже стала прекрасной?

Прекрасной, как Джулия, которой хватало смелости быть не такой, как все, – во всяком случае, раньше. Прекрасной, как Кенни, которая видела все уродство мира, но все равно любила его. Прекрасной, как все остальные, абсолютно все. Однако прекрасной она не была, и потому ей хотелось истаять настолько, чтобы все увидели ее нутро – слабеющее сердце и отваливающиеся куски.

Нет, Лиз Эмерсон не была прекрасной, но скоро она умрет, и это уже не будет иметь значения.