В прежние времена амбары строили на отшибе, подальше от жилищ, чтобы уберечь зерно, если деревню охватит пожар.

Со временем тропинки, ведущие к амбарам, зарастали бурьяном, загромождались камнями, густой зеленый мох покрывал стены ограды, а запах гнили пропитывал даже каменные ступени входа. Оно и понятно: жилища далеко, и люди здесь — редкие гости.

* * *

Жила когда-то в глубокой норе Мышь; туловище у нее было длиной в пол-ча, шерсть — в два чхи; хитростью и лукавством превосходила она всех мышей, и те почитали ее своею наставницей. На уме у старой Мыши были одни только плутни да каверзы. Всякий знает: это она однажды устроила себе норку в горшке с рисом; она же повесила колокольчик на шею Кошке…

Как-то раз созвала Мышь-наставница своих подопечных и, поглаживая усы, новела речь о том, как тяжело стало жить.

— Припасов у нас нет, жилье не огорожено, всякий час угрожают нам то люди, то собаки: что и говорить, туго приходится! Проведала я, что в Королевской кладовой горы белояшмового риса гниют и никому до этого дела нет. Прогрызть бы нам стену, пробраться в кладовую, да и поселиться там, — вот когда зажили бы мы припеваючи: и ели бы вволю, и веселились до упаду! Право же, Небо не обходит нас своими милостями! Эх, и заживем мы теперь!

Собрала Мышь-наставница всю стаю и новела к Королевской кладовой. Стали мыши стену грызть. Полдня не прошло, глядь, а в стене уже большая дыра. Юркнула Мышь в кладовую, огляделась и решила, что поселиться тут совсем неплохо. За нею ввалилась тьма-тьмущая мышей и ну шнырять да шарить, рыть да обнюхивать все углы. Видят и впрямь: на земляном полу насыпаны горы риса — сразу весь и не съесть…

* * *

Лет десять прожила мышиная стая в Королевской кладовой. Почти совсем опустела кладовая.

Но тут очнулся ото сна Дух — хранитель кладовой. Взял он счетные книги и стал сверять по записям наличие зерна. До чего же он был удивлен и напуган, когда обнаружил, что в кладовой недостает много сомов риса. Созвал он тотчас же Святое Воинство и приказал разыскать виновников. Вскоре схватили Воины Мышь-наставницу.

Грозно встретил Дух обвиняемую:

— Мерзкая тварь! Забыла, кто ты?! Дом твой — убогая нора, пища — в грязи и во прахе! Как посмела ты со своими прихвостнями прогрызть дыру в стене и поселиться в кладовой?! Как посмела уничтожить столетний запас зерна и оставить народ без риса?! Придушить бы все ваше племя до последнего мышонка — тогда только, наверно, и удастся искоренить воровство! А что до твоих сообщников и подстрекателей, — никого не пощажу, всем воздам по заслугам!

Выслушала Мышь грозную речь, в притворном смятении пала ниц перед Духом-хранителем и, сложив передние лапы, запричитала:

— Осмелюсь слово молвить: хоть я и стара, и с виду невзрачна, но не так уж я плоха, ибо природа наделила меня многими талантами. Среди зверей я, конечно, не первая, но все-таки и не последняя: поэты древности писали обо мне в «Шицзине», Совершенный Муж упомянул мое имя в «Лицзи». А это означает, что племя наше издавна знакомо людям. Но вспомните, ваша милость: даже Человек, этот двуногий царь природы, у которого нос торчком, а глаза — поперек лица, день-деньской на поле трудится, а поесть досыта никогда не может — вечно его голод терзает. Каково же мне, старухе? Как жить, если в норе пусто? А пожить охота, хотя и тяжко… И стала я отруби да бамбуковые гвозди грызть! Вот до чего дошла! Разве это с радости? С нужды это!

Велика моя вина, сознаюсь. Но что делать: семья голодает, дети мучаются. Сыновья погибли в ловушке у Восточного дома, внучата — в капкане у Западного. Да, страшное на меня обрушилось горе. Глаза мои потускнели и плохо видят, сама я одряхлела, одышка одолевает, где уж тут быстро бегать… Ни на что я теперь не гожусь. Да и кому я нужна такая? Правду говорю: не было у меня среди мышей сообщников!

И стала хитрая тварь зверей оговаривать, и не только зверей, а и растения, и Духов: они, мол, подстрекали ее преступление совершить! Без зазрения совести лгала она, лишь бы свалить на кого-нибудь свою вину.

— Я, ваша милость, без утайки назову подстрекателей и, не ропща, понесу заслуженную кару. А дело было вот как. Вздумала я забраться в Королевскую кладовую; крадусь осторожно, а сама по сторонам озираюсь. Вижу — горы и реки, деревья и травы — все объято покоем. И только Цветок Персика, что рос в углу двора, завидев меня, ласково улыбнулся, да Ива, свесившая ветки над каменными ступенями входа, радостно закивала мне. Я и подумала, что Персик улыбается, обещая мне сытную трапезу, а Ива кивает ветвями, приглашая поселиться в новом жилище. Разве подобные знаки сочувствия — не подстрекательство к преступлению?

Доверчиво выслушал Дух рассказ старой Мыши и вознегодовал:

— Как?! Их долг предотвратить преступление, они же, вместо того, улыбались тебе и кивали?! Вот уж поистине «зло на руку Цзе»! Ну что ж, придется, видно, воздать этим негодяям по всей строгости закона!

Произнес Хранитель кладовой заклинание, призвал Духов Ивы и Персика и приступил к допросу:

— Стало известно мне, что, будучи свидетелями готовящегося преступления, вы не только не предотвратили его, но даже ничего не сообщили властям! Более того, вы улыбались и кивали одобрительно! Как это случилось? Объясните!

Цветок Персика смутился, но стал обиженно оправдываться:

— Осмелюсь почтительнейше напомнить вашей милости: в зимние месяцы бываю я совершенно наг, зато с наступлением весны бутоны мои распускаются, и я облекаюсь в одежды цвета румяной зари. Такова уж природа растений, таков закон Гармонии. Поэтому-то я и улыбаюсь весной — улыбаюсь теплому ветерку. А Мыши этой я вовсе не знаю! Как наслушаешься таких бредней, право же, готов смеяться до колик. Никакой вины за собой я не ведаю!

Потом заговорила Ива. И тут ее унылое обличье стало вдруг неузнаваемо, а слова, подобно упругому стволу ее, обрели твердость:

— Ваша милость! Телом я слаба. Когда из долин веет теплым ветерком и у запруды на реке перестает моросить дождик, ветви мои плавно раскачиваются, словно руки танцовщиц, серебристые нити шелестят, прославляя весну; их сравнивают тогда с ресницами прелестной девушки, и друзья, обреченные на долгую разлуку, берут их с собой на память. Ветви мои плавно раскачиваются и кивают в радостном упоении солнцем! А то, что говорила Мышь, — грубая ложь. Я ни в чем не повинна!

* * *

Выслушал Дух — хранитель кладовой Иву и Персика, но не поверил бесхитростным деревьям и отправил их в темницу.

— Ты солгала, — сказал он Мыши. — Ива и Персик невиновны. Признавайся, кто подстрекал тебя к грабежу?

Не долго думая, сочинила Мышь новую басню:

— Осмелюсь сказать, ввели меня в соблазн Дух Больших Ворот и Дух Малых Дверей Королевской кладовой.

Разгневался Хранитель кладовой. Повелел он схватить подстрекателей, невзирая на чины и звания, заковать в колодки и доставить в суд.

— Эх вы, «сторожа»! Положено вам охранять Королевскую кладовую, не пускать в нее посторонних, вы же раскрыли Большие Ворота и Малые Двери, впустили преступников, позволили им истребить зерно! Наказать вас батогами и розгами? Этим вину свою вы не искупите. Обезглавить? Четвертовать? Но и этим делу не поможешь. Признавайтесь по совести, как стали вы пособниками грабителей?

И сказал Дух Больших Ворот:

— Дозволь слово молвить. Мимо Больших Ворот непрестанно снуют и Небожители и Люди; злых духов я с бранью прогоняю прочь, добрых встречаю с почестями. Строго охраняю я вход в кладовую, — даже тысячной толпе не отворить Большие Ворота. Но мог ли я думать, что воры проникнут через ограду и прогрызут дыру в стене? Да мне такое и во сне не снилось! Оплошал я, ротозей, проглядел их, но совесть моя, видит Небо, чиста! Пусть я к сторожевому делу и непригоден, но лжецом меня никто не назовет.

Затем обратился к судье Дух Малых Дверей:

— Я, ваша милость, только и думаю что о деле, которое мне поручено. И всегда-то я настороже: на дверях повесил крепкий замок, день и ночь держу их на запоре — и щелки малой нету, куда бы можно было пролезть; неусыпно слежу, как бы воры не изловчились да не пробрались в кладовую через крышу; того и гляди, лари с зерном отворят да с мешками за спиной по стене спустятся… Но до чего же эта гнусная Мышь ловка!.. Кто бы мог подумать, что она на такое дело отважится? Хоть и стыдно, да покаюсь: проглядел преступницу, а больше — знать ничего не знаю!

Выслушал сторожей Дух-хранитель, повелел отвести их в темницу, а сам говорит Мыши:

— Допросил я Духа Больших Ворот и Духа Малых Дверей. Говорят они, что не так все было, как ты толкуешь. Нет, не они подстрекали тебя к воровству! Говори же: кто?

Мышь давай изворачиваться:

— Правда ваша: подстрекали меня не только Дух Больших Ворот и Дух Малых Дверей, но также Рыжая Кошка и Черный Пес. Они-то и принудили меня забраться в кладовую.

Дух-хранитель тут же призвал обвиняемых.

— Это вы толкнули Мышь на воровство?

Рыжая Кошка и Черный Пес так и ахнули.

— Осмелюсь напомнить, — зафыркала разгневанная Кошка, — мы затем и на свет родились, чтобы ловить мышей. Так уж самим Небом определено. Никогда не забывала я о своем священном долге, неустанно шныряла вокруг кладовой, в любую минуту готова была выпустить когти и оскалить зубы. Только я появлюсь подле мышиной норки, а мыши уже притаятся, дохнуть не смеют, — собственной тени опасаются: кошачья ловкость им хорошо известна. Засяду я между кадками и кувшинами и высматриваю добычу; завижу мышь — накинусь на нее и сожру; жру, пока брюхо досыта не набью. Разве упустила бы я хоть одного-единственного мышонка?! Эта наглая Мышь попросту оговорила меня… До чего я жалею, что не уничтожила все их гнусное племя!

— Дозвольте слово молвить, — пролаял Пес. — Ночной караул несу я усердно, никогда своими обязанностями не пренебрегаю; только Человек повелит — тотчас хватаю вора, укажет след — землю обнюхаю, и преступнику от меня не уйти… Однажды поймал я вора на кухне, в другой раз выгнал из отхожего места… Я куда сильнее Мыши, вот она со мной и враждует. Ей бы только навредить мне да оклеветать меня… Право же, мои пять внутренностей вот-вот разорвутся от гнева.

* * *

Выслушал Дух-хранитель Рыжую Кошку и Черного Пса, сдал обоих тюремщикам и говорит Мыши:

— Оказывается, Кошка и Пес с тобой враждуют. А мне-то и невдомек. Учинил я им допрос по всей форме и убедился: в хищении они неповинны. Судебное производство требует, однако, строгости: освободить обвиняемых я не могу, хотя и вижу, что оговорила ты их по злобе. И откуда в тебе столько коварства? Ну, смотри же, говори теперь только правду!

На этот раз оклеветала Мышь своих родственников — Крота и Шиншиллу.

Призвал Хранитель кладовой Крота и Шиншиллу:

— А ну-ка сознавайтесь: это вы принудили Мышь похитить зерно?

Преклонил Шиншилла коротенькие ножки и ответил:

— Я, ваша милость, обитаю в лесу, у подножия гор: никогда нога моя не переступала порог человеческого жилья. Разве мало мне места среди скал? Жил я спокойно, на судьбу не сетовал: наберу, бывало, листьев да хвороста и несу в норку; натрясу желудей, нарву каштанов — вот и все мои запасы. Опозорила меня негодная Мышь, оклеветала.

Тут подполз к судье встревоженный Крот и робко сказал:

— Осмелюсь почтительнейше напомнить вашей милости, нету в мире зверька слабее меня. Света дневного я не терплю — живу всегда во мраке. Если завижу какое зло, спешу в нору поглубже укрыться. Притаюсь там и сижу день-деньской, трепеща, как бы земля на меня не обрушилась. Но вот беда! Небо даровало мне обличье, схожее с обличьем этой гнусной Мыши. Однако душой мы несхожи! И среди Людей, властелинов природы, есть хорошие и плохие, — неужто же звери все до единого подлы, как Мышь? Этакая мразь даже презрения не заслуживает! Право, мне и сидеть-то рядом с ней стыдно!

* * *

Выслушал Крота и Шиншиллу Дух, посочувствовал им, но все же отправил в темницу. А потом и говорит Мыши:

— Много в мире всяких тварей: с виду одинаковы, а нутро у них разное. Противна ты мне, но противно не обличье твое, а нутро. Шкурой и мехом походишь ты на Крота и Шиншиллу; и телом и обликом вы схожи; по земле ходите одинаково, но душой различны. Не тот соблазнил тебя, с кем ты обличьем схожа, а тот, с кем ты схожа нутром.

При этих словах усы, что всегда у Мыши топорщились, сразу обвисли, круглые черные глаза чуть из орбит не выскочили. Крепко обозлилась она, да пришлось молча обиду проглотить. Затаила она злобу про себя и снова на выдумки пустилась.

— Виновники преступления, — говорит, — Седая Лиса и Пятнистая Рысь.

Призывает Дух-хранитель обвиняемых и спрашивает:

— Вы подговорили Мышь украсть зерно из Королевской кладовой?

Усмехнулась Лиса хитро и почтительно отвечает:

— Ваша милость! Живем мы, Лисы, в укромных норах — охотников остерегаемся. И если случается нам иной раз обернуться Человеком, то вовсе не из природного коварства, а чтобы спасти свою шкуру. Мы всегда настороже: Лиса на хрупкий лед не ступит — боится, как бы он под нею не проломился; не станет и пищу искать в опасных местах. Мышь несет околесицу: все, что она сказала, — лживая выдумка, не успевшая даже пылью покрыться. Но я уверена: ваша милость сумеет отличить черное от белого!

Потом вкрадчиво заговорила Рысь:

— Осмелюсь напомнить, мне сроду принуждение незнакомо: обитаем мы, Рыси, в горных чащах и безраздельно там владычествуем. А куроедами называют нас понапрасну. Дорожа своей честью, мы с подлой лисьей сворой якшаться не любим, хоть и частенько приходится нам скрести себе живот от голода. В лесных дебрях пожираем мы хищных зверей или ловим птиц, запутавшихся в густых камышах, хотя и не вредят они Человеку. С Мышами мы никак не схожи, так что нас и сравнивать нечего.

* * *

Допросил Дух Лису и Рысь, повелел отвести их в темницу, а сам и говорит Мыши: — Лиса и Рысь известны своею хитростью и вероломством, но все же склонен я поверить, что в преступлении они не замешаны. Кто же подбил тебя на воровство? Отвечай!

На этот раз назвала Мышь Ежа, что прячется в борозде, и Выдру, живущую под утесом.

Свернулся Еж шариком, подобно колючему каштану, и сказал:

— Всем известно, ваша милость: тело у меня длиной не более одного ча, колючки — словно тонкие иглы. Любя свободу, поселился я под деревом, на горном склоне, охотник вкусно поесть — забираюсь на грядки, где растут огурцы. Грозит опасность — свертываюсь я в клубок, опасность минет — распрямляюсь; захочу — делаюсь больше, захочу — меньше. И хотя лицом я неказист, уста мои почтительны и правдивы.

Поглаживая густую шерсть, вперед выступила Выдра:

— Позвольте и мне сказать. Выросла я в воде и теперь живу под прибрежными утесами. Выше не поднимаюсь — боюсь попасть собакам в зубы. Когда выпадает снег — остерегаюсь охотничьих соколов: мех у меня красивый, приходится непрестанно за свою шкуру дрожать. Что же до старой Мыши, могу сказать лишь одно: клевещет она — ни в чем я не повинна. Но лучше замолчу, а то вы и впрямь подумаете, будто я оправдываюсь.

* * *

Записал Дух-хранитель показания Ежа и Выдры, отправил их в темницу, а потом и говорит Мыши:

— Непричастны Еж и Выдра к твоему преступлению. Подстрекал тебя к грабежу кто-то другой. Признавайся же лучше кто?!

Подумала Мышь и назвала своими соучастниками Сайгу и Зайца. Призывает их Дух и учиняет допрос.

Горделиво вскинула Сайга ветвистые рога:

— Толкуют, ваша милость, будто ноги у меня до неприличия длинны. Но я своим широким шагом горжусь: он величав, как поступь героев! Мясо мое для Человека — лакомая добыча, вот и приходится быть всегда настороже, иначе, того и гляди, попадешь в коварную западню. Люблю я бродить в Зеленых лесных чащах на горных склонах, сладко спать на ложе из сахарного тростника, питаться его нежными побегами. Мышь возвела на меня поклеп, и я возмущена до глубины души. Почтительнейше прошу вашу милость по справедливости рассудить нас.

Потом обратился к судье перепуганный Заяц-хвастун:

— Осмелюсь напомнить, ваша милость, родина моя в горах Чжуншань, дом — в Дунго. Когда гляжу я на коричное дерево у Лунного Дворца, в памяти моей оживает история с лекарством бессмертия; когда думаю о Гаунчэнском уделе, тоскую по величию минувших дней. Ума мне не занимать стать, — недаром у меня три норы, а жизни мне отмерено до тысячи лет. Разве мог я, благородное создание, вступить в сговор с этой грязной тварью? Да чтоб доказать свою невиновность, я готов вывернуться наизнанку!

* * *

Выслушал Дух эти речи и приказал отвести Сайгу и Зайца в темницу. Стал он бранить преступницу, требуя выдачи подстрекателей. На этот раз назвала Мышь Оленя и Кабана.

Обвиняемых посадили на скамью подсудимых; и вот один за другим берут они слово для защиты.

— Я — священное животное, — говорит Олень, — друг Святых Мужей. В древние времена резвился я на свободе в заповедниках чжоуского правителя, и поэты слагали в мою честь оды и баллады. Помню: лежал я под банановыми листьями, а дровосек гадал, сон это или явь. Всегда опасался я Людей, вооруженных луками и стрелами, остерегался ловушек и никогда не нарушал законов леса, хотя рога мои достаточно длинны, чтобы я мог защитить свою жизнь. Разве способен я вступить в сговор с хищницей, которая весь век пожирает чужое добро?

— Все считают меня самым упрямым и несговорчивым животным, — проворчал Кабан. — Жру я что попало, а потому брюхо у меня тугое, как барабан. Проберусь в любые дебри, — нет такого удальца, что смог бы преградить мне путь. Рыскаю по горам — на равнину не ступаю. Неуч я — спору нет, однако не вероломен, — это наглая ложь. Я скорее дам себе башку проломить, чем пойду на преступление.

* * *

Отправил Дух Оленя и Кабана в темницу и снова требует, чтобы Мышь выдала подстрекателей. Называет преступница Барана и Козла…

Предстал Баран перед судьей и говорит:

— Я из породы рогатых. В теплой меховой шубе брожу я по горам, ночую на лугах. Нравится мне такая жизнь, и никогда я ей не изменю.

— Шерсть у меня бывает и светлая и темная, — заблеял Козел, — а мясо не хуже, чем у Вола, Барана или Свиньи. Потому-то, когда приближается праздник Нового года, и вынужден я спасать свою шкуру — я убегаю в степь, где нет пастуха с кнутом, и питаюсь сочными травами. Пусть мир перевернется, если я хотя бы самую малость повинен в хищении зерна.

* * *

Допросил Дух Барана и Козла, отправил их в темницу, а сам объявил Мыши, что они невиновны.

— Кто же все-таки подбил тебя на воровство? — допытывается он.

Называет Мышь Обезьяну и Слона.

Приходит Обезьяна в суд, бросает быстрый взгляд на Хранителя кладовой и живо начинает:

— Осмелюсь напомнить, в древности пострадала я от навета чуского узурпатора. Это он приказал изгнать меня в долины Ба и Шу. Там пела я грустные песни; будила путников, плывущих ясной лунной ночью в одиноком челне; терзала печень поэта, под вой осеннего ветра читавшего стихи высоко в горах… Ныне же строю я себе жилище на ветвях деревьев и утоляю голод плодами. Живу вдали от мира, так что даже тень моя не тревожит Людей. Мышь говорит, будто я подстрекала ее к преступлению? Это лживая выдумка, не успевшая даже покрыться пылью!

Тут десять Воинов-Духов ввели связанного толстыми железными цепями Слона. Слон протрубил:

— Мои длинные бивни в большой цене у Людей, великанье тело служит миру на удивление. Стою я подобно горе — и Духи трепещут; мчусь подобно урагану — и сотни воинов, тысячи коней не в силах остановить меня, как не в силах они остановить прилив. Никто не называет меня Повелителем, однако сам я почитаю себя царем зверей! Но вот насмешка природы: Тигр страшится меня, Кошка страшится Тигра, Мышь — Кошки; но если Мыши некуда спрятаться от Кошки, она, как в нору, забирается в мой хобот, и я умираю от удушья. Потому-то и обхожу я Мышей за тысячи ли. А Мышь, заклятый мой враг, наговорила, будто я толкнул ее на преступление. Разве могу я не гневаться? Подайте мне эту тварь, и я без жалости раздавлю ее!

* * *

Заточил Дух Обезьяну в темницу, а Слона повелел заключить в железную клеть. Грабительнице Мыши Хранитель кладовой объявил, что Обезьяна и Слон к ее преступлению непричастны, и потребовал немедленно выдать подстрекателей.

Подумала Мышь и назвала Шакала и Медведя.

Приказывает Дух своим Воинам:

— Приведите обвиняемых, но помните: Шакал и Медведь — звери хищные!

Привели Воины Шакала и Медведя.

Первым заговорил Шакал:

— Горестна моя судьба: пошла обо мне среди Людей дурная слава — вот я и вынужден избегать проторенных дорог, где на каждом шагу стережет беда. Приходится рыскать в глухих дебрях. Проголодавшись, пожираю я тех, кто слабее меня, но никогда не трогаю Человека. Охотимся мы, Шакалы, стаей, с соседями живем в мире и согласии, так что напрасно клеймят нас позорными кличками. А тут еще Мышь возвела на меня напраслину! Да мне такое и во сне не снилось! Досада берет, когда слышишь подобный наговор!

Затем выступил вперед простоватый Медведь.

— Природа дала мне мех для защиты от холода, она же наделила Медведей могучей силой: без труда поднимаем мы груз в тысячу кынов. Живу я в лесной чаще, на склонах гор, набиваю себе брюхо плодами, пригибая к земле ветки деревьев. А когда приходит зима, забираюсь в берлогу и сосу лапу. Бывает, приснюсь я какому-нибудь счастливчику — это предвещает ему рождение сына. Имя мое наводит страх, как и имя Тигра — Хозяина гор. Да разве мог я, могучий зверь, связаться с таким ничтожеством — Мышью? Пусть обезглавят эту тварь, пусть четвертуют ее, но и тогда не иссякнет мой гнев!

* * *

Передал Дух-хранитель Шакала и Медведя в руки тюремщиков, а сам опять Мышь допрашивает. Подумала преступница: «Что поделаешь, остается свалить вину на домашних животных — верных спутников Человека», — и обвинила она в краже зерна Мула и Осла.

Призывает Дух обвиняемых и начинает бранить их. Свирепо кося глазами, Мул говорит:

— Отцом моим был Осел, матерью — Лошадь. Рожден и воспитан я Человеку на благо, а не во вред, как Мыши и подобные им подлые зверюшки. Выносливый и сильный, таскаю я для Человека тяжелые грузы, в жестоких боях всегда иду впереди… Отрубите этой лгунье голову и повесьте мне на шею!

Затем повел речь Осел — небольшое, но очень хитрое животное:

— Уши у меня длиною в ча, голос тревожит реки и горы. Лишь по недоразумению считают меня лукавым и подлым — я ведь само добродушие!

Вот только когда вижу дурака, не могу не лягнуть его копытом. Хоть и невзрачен я с виду, душа у меня благородная: по заснеженным пургою дорогам носил я поэта, искавшего Зимою Цветы Сливы, под дождем сопровождал путника, шедшего в деревню за водкой.

В лесу, в горах Цяньшань, увидел меня однажды Тигр — худо мне тогда пришлось.

Зато всем на удивление сотворил я чудо в сундуке святого Чжана. И вот сегодня меня жестоко оклеветали, потому-то я всеми четырьмя копытами рою землю, а глотка моя издает вопли незаслуженной обиды.

* * *

Выслушал Дух Мула и Осла, повелел отвести подсудимых в темницу, а сам снова начал допрашивать Мышь. На этот раз обвинила старуха Мышь Вола и Коня.

Несказанно удивился Хранитель кладовой, когда узнал, что такие смирные животные замешаны в преступлении. Но все же, по долгу службы, отдал приказание Святым Воинам. Вскоре те, хлопая кнутами, привели обвиняемых.

Вол, преданный слуга Человека, был удручен бедой, которая на него обрушилась. Чистосердечно недоумевая, проговорил он:

— Осмелюсь заявить: право же, я невиновен. И пусть я всего только глупое животное, но и у меня есть чем похвастать: в древние времена предки мои мирно паслись на Равнине персиковых деревьев, позднее, пронеся огонь из крепости Цзимо, прославились на всю страну Ци. Сопровождал я отшельника Чао-фу, бродил следом за Нин Ци и слушал его песни. Мир — это юдоль зла. За всю свою жизнь лишь однажды встретил я доброго Человека. Нелегкая выпала мне доля: немало ударов сыпалось на мою спину, она даже вошла в поговорку. Весь свой век я усердно вспахиваю поля и кормлю Людей, не ропщу, не бахвалюсь…

Потом привели Коня. Недоуменно выслушал он вопросы судьи, ничего не ответил, лишь тоскливо поглядел на небо. В Древности был он известен миру под именем Быстроногого, теперь же страдал многочисленными недугами; а тут еще обрушилась на него с поклепом ничтожная и злобная тварь. Уныло промолвил бедняга:

— Я потомок Скакунов, на которых чжоуский правитель Му-ван объехал мир; и подобен я тому мертвому Коню, что приобрел за тысячу цзиней Чжао-ван. Кормили меня плохо, я занемог, и тогда отправили меня на конюшню, поставили у коновязи; тут я и состарился. Люди говорят, будто я ни на что у я: с не годен. Кто теперь признает во мне Быстроногого? Мышь объявила меня преступником — это такой вздор, что я даже оправдываться не стану!

* * *

Выслушал Дух-хранитель речи Вола и Коня, — проникла жалость в его сердце. Но не посмел отпустить он смирных животных — отправил в тюрьму. Потом приказал доставить к нему Мышь. Жестоко выбранил он клеветницу, повелел наказать ее батогами…

Крепко досталось Мыши, но она не сдалась и снова пустилась на хитрости. Соучастниками своего преступления назвала она Единорога, который еще не родился, и Льва, который в Корее не водится.

Призадумался Дух: «Единорог, как известно, существо незлобивое. Подобно Дракону, птице Феникс и Черепахе, почитается он священным животным; вряд ли способен Единорог на такие плутни. А впрочем, есть же поговорка: „И ученая собака на кухню забирается!“ Трудно судить обо всем заранее. Лев — царь зверей, живет он в далеких краях, за десятки тысяч ли отсюда. Мыши до него не добрались!.. А вдруг Лев и вправду замешан в преступлении? В мире ведь много такого, что неведомо даже Духам!»

Поразмыслив немного, призвал Дух — хранитель кладовой самых мудрых и отважных предводителей Святого Воинства и повелел им:

— Половина Воинов пойдет в Пхеньян, где за беседкой «Плывущая по скале» находится «Пещера Единорогов». В пещере живет самый старый Единорог, которого вырастил в древности Мудрейший Король Востока. Пусть Воины приведут Единорога ко мне. Другая половина Святого Воинства пусть перейдет через Куэньлунь в Индию и схватит Льва, который некогда носил на себе самого Шакьямуни.

С быстротой молнии выполнили предводители Воинства веление Духа.

Выслушал Единорог величавого судью и невозмутимо ответил:

— От природы я добр и не привык топтать живых тварей. Впервые родился я на свет в Век Миролюбия. Появление мое было так неожиданно, что даже Конфуций, вздохнув, бросил писать «Чуньцю». Имя мое известно любому младенцу: ведь Хань Туй-чжи написал обо мне сочинение. Характером я незлобив: если кто обидит, мне и в голову не придет мстить обидчику. Хочу думать, что мудрый Дух рассудит по справедливости, и Мыши не удастся оклеветать меня.

Сверкая зелеными глазами, тряся желтой гривой, в суд вбежал Лев.

— Потомок Боцзэ, унаследовал я дух Снежных гор. Когда я рычу, разевая пасть, — от громоподобного рева в страхе разбегаются злые Духи; когда величаво восседаю, скрестив лапы, звери смиренно падают предо мною ниц. Клыки мои, острые, как пила, разгрызают твердые камни, могучий хребет выдерживает Вола или Коня. Все, что наболтала здесь Мышь, — глупые бредни. Я даже не считаю нужным оправдываться.

Выслушал Дух Единорога и Льва, и закрались в мысли его сомнения. Подумав, повелел он обвиняемым подождать решения суда, а Воинам приказал охранять их. Потом обратился к Мыши:

— Единорог и Лев — священные животные, не могли они побудить тебя, подлую, совершить преступление. Сейчас же назови истинных подстрекателей, не то повелю тебя казнить!

Понурила Мышь голову, задумалась: «Не ждала я, что Духу удастся заполучить Льва и Единорога, — потому и назвала их имена. Теперь вижу — могущество Духа и впрямь велико. Значит, не остается ничего иного, как обвинить в подстрекательстве Хозяина гор и Властителя морей. Не так уж силен Дух-хранитель, чтобы поймать и привести сюда Тигра и Дракона!»

И поведала «чистосердечно» старая Мышь, что совершить преступление принудили ее Белый Тигр, хозяин Западных гор, и Зеленый Дракон, властитель Восточного моря.

Тотчас повелел Дух Святым Воинам:

— Приведите Тигра и Дракона — это грозные владыки гор и морей; и тот и другой называют себя «ваном». Но обитают они на нашей земле и должны подчиняться нашим законам!

Сказал так Дух и направил Тигру и Дракону именные послания, предлагая явиться в суд.

Получил Тигр послание, задумался: «Хранитель кладовой — не такая уж важная фигура, но как-никак чиновник, законы знает, стало быть, ослушаться его нельзя».

Явился Тигр в суд, сверкнул горящими дико глазами, забил по столу хвостом, длиной в паль, и голосом, от которого, казалось, рухнут горы, прорычал:

— Я хищник, питаюсь сырым мясом, но если голоден, не отказываюсь и от другой пищи. Рык мой подобен грому, отвагой не уступаю богатырям. Владения мои — зеленые горы, пища — тысячи четвероногих. Стану я вступать в грязные сделки с какой-то малявкой!

Получил послание Духа и Дракон. Покинул он свой дворец, сел на облако и прибыл в суд. Только заговорил — из пасти так и повалил дым.

— Я либо плаваю в воде, либо летаю по небу, — заявил Дракон. — То разгоняю облака, то сею дождь. Люди и звери благословляют мои труды, мудрецы славят мои добродетели. Подумайте сами: могла ли эта коротконогая тварь, что прогрызла стены кладовой, добраться до моего Водяного царства?

Сказал так Дракон и хотел вернуться домой, во дворец, но Дух уговорил его дождаться окончания суда. Приказал он Воинам проводить Дракона и его телохранителей в отведенное для них помещение на реке Намдэчхон. А Тигра Хранитель кладовой отослал в леса Южных гор, наказав Святому Воинству охранять свидетеля.

* * *

Отпустил Хранитель кладовой Тигра и Дракона, а самого сомнения одолевают. В гневе обрушился он на Мышь:

— Все, кто предстал пред моим судом, называли тебя вероломной, но я не поверил им. Теперь же я убедился, что это правда. Узнав, что ты сожрала зерно в Королевской кладовой, порешил я немедля предать тебя казни, но отложил ее, надеясь выпытать у тебя имена подстрекателей. Вот почему ты еще жива. Не солги ты с самого начала, я назначил бы тебе легчайшее наказание. Ты же прибегла ко лжи: назвала десятки имен, запутала дело, скрыла истинных подстрекателей. Этим ты лишь усугубила свою вину. Ведь даже самый мелкий воришка не обходится без сообщников: могла ли ты одна прогрызть стены кладовой и похитить столько зерна? Говори всю правду! Ежели не скажешь, повелю отрубить тебе голову, вырезать кишки и разорвать твое тело на мелкие клочки.

Не в силах что-либо возразить, Мышь молча склонилась перед судьей… Но внезапно осенила ее счастливая мысль. «Из путаной речи трудно что-либо уразуметь. Назову-ка я побольше имен: судья запутается в них и ничего не поймет. Вот лучшее средство затянуть следствие и скрыть свои проделки. Одна беда: рогатые звери глупы и упрямы — они долго и нудно оправдываются, иметь с ними дело — мука. Как же быть? Ведь Дух разгневался на меня и теперь поговаривает о казни! Да, в таком положении и Чжан Тан не смог бы ничего придумать! А впрочем, мудрая поговорка гласит: „Замешательство — признак вины“. Стоит мне обнаружить растерянность — суд решит, что я виновна и стараюсь вывернуться; вот тогда-то меня наверняка казнят. Пока еще ворочаю языком, вспомню-ка я речи Су Циня и Чжан И, буду отрицать показания свидетелей, запутаю судью, а там — попытаюсь бежать через какую-нибудь дыру».

Приблизилась хитрая Мышь к Хранителю кладовой, сложила передние лапки и начала сладким голоском:

— Говорят, не было в мире человека великодушнее ханьского Гао Цзу, по и при нем воров приговаривали к смерти. Говорят, не было в мире законов милосерднее «Уложения Чжоу», а все же и по этим законам преступники подвергались казни. Вы же, ваша милость, не покарали меня, но, согласно законам, спросили о главных виновниках преступления; вы не казнили меня, не грозили мне пытками — лишь бранили, как любящий отец бранит малое дитя. Если бы не ваша доброта, я давно бы погибла! Ах, почему нет в живых детей и внуков моих?! Когтями содрали бы они с себя кожу и сделали бы из нее платье и шляпу для вашей милости. Без сожаления выдернули бы они свои усы и сделали бы кисть для письма в подарок вашей милости! Какая жалость, что все они давно погибли и я, на закате дней своих, ничем не могу отплатить вам за ваши великие благодеяния.

Старая Мышь всхлипнула. Потом, сложив лапки на животе, продолжала, подобострастно глядя на Хранителя кладовой:

— В этой жизни мне уже не отплатить вам за ваше милосердие, но, поверьте, я сумею поведать о нем в Царстве Теней. Звери, что были у вас на допросе, все до единого хитры и коварны: они скрывают свои проделки, не желая ни в чем признаваться. Потому-то я и не стала оспаривать их слова. Досаднее всего то, что даже вы, проницательнейший судья, не сумели разоблачить их, и в ваших глазах они так и остались невиновными. Сейчас я поведаю о них все, что видела собственными глазами и слышала собственными ушами. Этим я спасу вашу добрую славу мудрого и могущественного Духа…

…Расцветать и увядать, увядать и снова расцветать повелевает природа растениям, которые, в отличие от нас с вами, не имеют души, — начала старая плутовка. — Бездумно они цветут, бездумно погибают — так уж они устроены. Обманчив Цветок Персика: выставляя напоказ смиренную красоту свою, умиляет и чарует он Людей. Но чего стоит подобное притворство перед целомудрием Лотоса и неприступной холодностью Цветка Сливы?! Персиковое дерево говорит, что ветви его, обращенные к востоку, способны отгонять злых Духов, а шаманкам служат для ворожбы. Да разве может такое дерево не лгать?! Рассказывают, что народ государства Цинь, не вынеся всех тягот, выпавших на его долю, бежал от непосильных трудов в страну Персикового Источника. Когда же за спинами беглецов стеною встали зеленые горы, а бурный поток отрезал пути погоне, один лишь Цветок Персика, забыв о тех, кто его вырастил, замыслил выдать людей. По волнам светлой реки выплыл он за пределы государства и направился в стан преследователей. К счастью, беглецы заметили его, преградили путь, и все кончилось благополучно. Но если бы не случай, как смогли бы эти люди избежать неволи? Ведь даже стихи:

означают, что никто не любит, никто не жалует Цветок Персика за его бездушие!

Ива не радует глаз красивыми цветами, но это не мешает ей кичиться серебристыми нитями, что свисают с ее ветвей. Она легко увядает, опережая другие растения. Жалкое дерево Ивы непригодно даже для надгробного памятника. К тому же, не надо забывать, что Ивовая аллея у Суйской дамбы погубила царство Суй и его неосторожного властителя, а Ивовая столица, как говорит легенда, превратила древних корейцев в людей доверчивых и слабых. Из этого видно, что, даже по отзывам Людей, Ива приносит несчастье и доверять ей нельзя.

Но разрешите продолжить. По велению Неба Дух Больших Ворот и Дух Малых Дверей должны охранять входы в Королевскую кладовую. Они же обманывают простой народ и, незаконно принимая жертвоприношения, ублажают утробу свою крепким вином и жареным мясом. К тому же, они смотрят сквозь пальцы на то, как алчное чиновничество ворует зерно из Королевской кладовой и подчищает счетные книги. Они закрывают глаза на подлинных виновников преступления и стараются всю вину свалить на меня, бедную старую Мышь. Пусть же постигнет меня самая печальная участь, я не могу скрыть, ваша милость, что эти «стражи» дурно исполняют свои обязанности и наносят ущерб государству. Можно ли мириться с таким безобразием?

Скажу о Кошке. Эта привыкла набивать брюхо объедками; порой случится ей стянуть лакомый кусочек с хозяйского стола. Спит и ест она в доме Человека, да еще ловит и пожирает Ласточек, залетающих под стреху, или Воробьев, сидящих на столбе. И как только не лопнет она от жадности! Все-то ей мало, и все-то она точит зубы на нашу мышиную братию, желая истребить нас всех до единого. Алчность ее не знает предела. Еще скажу: Человек и Зверь заботятся о своих детенышах, одна только Кошка, попирая законы Неба, пожирает потомство. Вот до чего она преступна!

Что же сказать про Пса? Подобного невежества и глупости ни у какого другого животного не найдешь. Император Яо был величайшим мудрецом вселенной, но Пес Дао Чжэ лаял и на него! Пес лает даже на белый снег — должно быть, ему мерещится что-то страшное. Вот до чего он глуп. К тому же, вы, вероятно, помните, что ради Тянь Вэня пробрался он в кладовую владыки страны Ци и выкрал оттуда лисью шубу. Да что говорить, нет в мире животного коварнее Пса! На допросе этот толстомордый негодяй прикинулся невинной овечкой и все свалил на меня, старуху. Чтоб его, проклятого, разорвало! Верно в старину говорили: «Подлый, как пес, вороватый, как пес!»

Теперь о Шиншилле. Из зверей, что носят меховую шкуру, он первый разбойник. Всех его пороков и не перечесть. А уж до чего похотлив, до чего распутен! Осенью, когда созревают плоды и выпадает иней, Шиншилла соблазняет доверчивых девушек, принуждая их жить с ним под одной крышей, как с мужем. Когда жены его старятся и перестают уже удовлетворять его похоть, он заставляет их таскать для него желуди из леса или переносить в его нору зерно, которое он крадет из чужих закромов. А сам думает так: «Девять жен прокормить не так-то легко: приходится в день тратить девятидневный запас зерна! Пожалуй, для ухода за мной довольно и одной жены!» И вот прогоняет Шиншилла восьмерых жен и оставляет при себе одну. Скажите, разве столь бессердечный негодяй не способен на все? Ведь если он и принудил меня похитить зерно из кладовой, то по сравнению со всем, что он вытворяет, это сущий пустяк!

Не могу обойти молчанием и Крота. Нрава он хмурого, на душе у него мрак. Все звери наслаждаются благами Земли и Неба, радуются свету Солнца и Луны, лишь Крот бежит всего, прячется под землю, закрывается лапами от солнечных лучей. Можно ли доверять такому созданию?! Не скрою, в былое время Крот сватался ко мне, но я, конечно, ему отказала. С досады он и старается мне навредить. Вот каков негодяй! Ну, а прочие обстоятельства, право, не стоят вашего внимания.

Лиса, как известно, существо вредное и хитрое. Если понадобится, она кем угодно прикинется: и облик и душу изменит. Эта тварь оскверняет могилы, пожирает трупы, — но голову мертвеца сохраняет, чтобы при случае принять его обличье; при встрече с мужчиной принимает она облик женщины, при встрече с женщиной — облик мужчины. Прельстит красотой да сладкими речами, а потом отнимет у Человека душу или загрызет его. Ей только и дела что Людей морить да пакостить им.

О Рыси могу сказать одно: повадки у нее такие же, как у Лисы, только менять обличье она не умеет. Зато проберется ночью в жилище Человека, украдет мясо и всякую снедь, схватит куру с насеста или утку из птичника — и поминай как звали. Сколько от ее набегов вреда народу!

Про Ежа скажу так: хоть он мал и подобен каштану, зато коварен и мелочен. Если вокруг никого нет, он распрямляется во весь рост, но только завидит Человека — тотчас сворачивается в клубок и прячется в опавших листьях. Лапы у него коротышки — ему не поднять дыню, что зреет на бахче, потому он и накалывает ее на спину и тащит к себе в нору, словно ребенка. Не сорвать ему и плода, что зреет на дереве, вот он и подглядывает в щели дома Шиншиллы и Крота и тащит у них все, что плохо лежит. Да что говорить, своими гнусными повадками он не отличается от Лисы и Рыси.

Выдра никаких забот не ведает — может жить и в воде и на суше. Она бесчинствует в лесах, нападает на слабых тварей и пожирает их, да еще кичится своим проворством и смекалкой. Ее пушистая меховая шуба хорошо защищает от холода; потому-то Люди, завидев Выдру, загораются желанием поймать ее. А Выдра, глупая, неосторожна, — пытаясь спастись, она без толку прыгает и мечется. И тогда охотники, желая выгнать ее из зарослей, поджигают лес, от чего страдают все его обитатели! Выдра же заботится только о себе, о других — ничуть! Вот почему многие точат на нее зубы.

Не умолчу и о Сайге. Днем она прячется в лесной чаще, набивая брюхо мягкой травой и листьями, а ночью спускается с гор и вытаптывает поля, поедает ячмень, вынуждая крестьян голодать. А я-то всего-навсего подобрала рис, рассыпанный на полу Королевской кладовой. Кто же из нас больше вредит: я или Сайга? Кто из нас настоящий преступник?

Зайца, самке которого родить что плюнуть, в древности «плевакой» называли. Но заячий род прославился не только плодовитостью: заячья душа известна своею подлостью. Встретит Заяц Тигра и начнет перед ним заискивать: «Дядюшка! Дядюшка!..» Провалится Заяц в яму — созовет Мух и заставляет их откладывать яички, чтобы по ним из ямы выкарабкаться. Хитростью заставил Заяц морскую Черепаху перевезти его через реку, хитростью победил он Орла. Разве может такая гнусная тварь чистосердечно признаться в своих грехах?

Что до Оленя, то природа не наградила его ни умом, ни изворотливостью. Зря он бахвалится, называя себя другом отшельников, все ведь знают, что Олень готов своровать пищу у любого охотника. Да он иного ремесла, чем воровство, и не знает! Олень почитает себя священным животным, но всякого зверя подозревает в желании подстроить ему ловушку. Олень не сознает своего ничтожества, но, право же, все, что он говорит, — одно бахвальство.

Что же сказать про Кабана? Тупее и упрямее твари нету на свете. Кабан всегда идет напролом. В желаниях он невоздержан — готов проглотить разом чуть ли не целый дом вместе с черепичной крышей. В поисках пищи Кабан выворачивает с корнем деревья и ломает утесы, глотает кобр и других ядовитых змей, подрывает рылом бобы и просо на полях, пожирает все, что только ни попадется ему на пути. Это не вор, а ворище!

Баран и Козел с крестьянским хозяйством неразлучны, для хозяина они — большая ценность. Вот Люди и ухаживают за ними весьма усердно. Но ведь каждая жиринка, каждая шерстинка у этих животных смогли появиться только благодаря зерну. Я, старая, давно живу в кладовой и видела не раз: пролезут Баран и Козел через дыру в стене, кривыми рогами мешки с зерном распорют, да и начнут в них копаться. Только и слышно, как зерно с шуршанием из мешков сыплется. Что и говорить — в ограблении кладовой Баран и Козел немало повинны. А послушать их — так они никогда и близко к этой кладовой не подходили! Виданы ли где подобные лгуны? Прошу вас, ваша милость, приглядитесь к ним получше.

Про Обезьяну, которую называют подобной Человеку, скажу вот что: она подражает другим, когда надо и не надо; известна она также своею прожорливостью: чтобы набить брюхо, эта тварь не пожалеет ни себя, ни ближнего своего. Как-то раз люди, хорошо знающие повадки Обезьян, пришли в лес, разложили вино и закуски и начали пировать, а сами то и дело друг друга за руки хватают. Схватятся раз, схватятся другой — да так, чтобы Обезьянам видно было. Окончив пирушку, спрятались Люди за деревьями, а сами на Обезьян смотрят. И что же? Зная коварство Человека, Обезьяны держались поначалу в отдалении, но потом соблазнились остатками пищи; подошли к месту пирушки, начали пить вино да пожирать закуски и при этом крепко хватать друг друга за лапы. Тут Люди из-за деревьев повыскакивали и без труда всех Обезьян переловили! Видите, какие прожорливые твари Обезьяны. А эта негодяйка сначала соблазнила старуху Мышь на кражу зерна, а потом решила на меня же всю вину свалить. Вот какое вероломство!..

Что до Слона, — тело у него великанье, а душонка мелкая, трусливая. Враждуем мы с ним издавна. Частенько, забравшись к нему в хобот, царапаю я слоновьи мозги и тем мщу за предков. Потому-то Слон и ненавидит весь наш мышиный род. Что ж тут удивительного, если он оклеветал меня?

Про Шакала скажу одно: ни дать ни взять убийца, хотя напасть на Человека у него силенок недостает. Будь он силен, как Тигр, он и вредил бы не меньше Тигра.

А Медведь? Силен, как Тигр, но храбростью уступает даже Шакалу. Пока вы не вспорете ему шкуру и не подпалите ее на огне, ни за что в своих прегрешениях не признается.

Что же касается Мула и Осла, так эти твари только и умеют, что хвастать своею выносливостью да вопить во всю глотку. Но стоит, ваша милость, пригрозить им строгою карой, они тотчас во всех преступлениях признаются.

Вол и Конь — притворщики, делают вид, будто удары кнута им не нужны, будто они и без того слушаются погонщика. Но попробуйте только ослабить узду — они тотчас заберутся в огород; снимите упряжь — сразу побегут набивать себе брюхо жратвой. Ну, разве не подлые твари? А лягнуть насмерть хозяина или переломать кости его родным — ни тому, ни другому ничего не стоит! Напрасно ваша милость думает, будто можно их приручить, будто можно им верить!

Теперь о Единороге. Мудрецы прославили его как самое что ни на есть добронравное животное. Увидеть во сне Единорога — хорошая примета. Потому-то вы, ваша милость, так к нему и расположены — не даете против него дурного слова молвить. Но для меня добродетели Единорога под сомнением, и вот почему: во-первых, на конце единственного рога висит у него кусок мяса. Правда, говорят, Единорог Людей не убивает, вреда зверям не чинит, но это, я полагаю, просто от немощи. Иные склонны почитать Единорога царем всех трехсот шестидесяти видов живых тварей, одетых шерстью. Но ведь могущество этого зверя и в сравнение не идет с могуществом Тигра или Волка. Живут Единороги не стадами, а поодиночке, в захолустных уголках, избегая шумных поселений. Я, собственно, не вижу разницы между Единорогом и обитающим в глухом лесу бездельником анахоретом, у которого только и есть хорошего что громкая слава… Кроме того, сомнение вызывает у меня и следующее: просвещенность Яо и Шуня не уступала мудрой просвещенности Конфуция, но никогда я не слыхала, чтобы в садах Яо и Шуня обитал Единорог. Значит, поверие, будто Единорог всегда родится одновременно с мудрецом, — всего лишь пустая болтовня. На первом году правления князя Ай-гуна охотник поймал Единорога. Зверь этот был никому не ведом, и только Конфуций открыл, что это Единорог. И вот теперь, пока не родился новый Конфуций, любое неизвестное животное именуют Единорогом и взирают на него, как на чудо. Но это такое же заблуждение, как называть Оленя Лошадью. Поверьте, ваша милость: много есть на свете созданий, слава о мнимых добродетелях которых непомерно раздута! Люди говорят, что когда Конфуций, составляя «Чуньцю», дошел до слов «охотники поймали Единорога», он уронил кисть и заплакал. Но это весьма сомнительно. Во времена «Чуньцю» дети нередко убивали родителей, вассалы умерщвляли правителей, воины одной страны топили в потоках крови народ другой, варварские племена разрушали китайскую культуру! Ужасные, раздирающие душу события! Так вот, говорят, Конфуций, дойдя до слов «охотники поймали Единорога», внезапно опечалился и не мог более взяться за кисть. Итак, мудрец, принявший на себя заботу обо всем сущем, не в силах был вознести зверя превыше Человека! Логика, которую очень ценил Конфуций, учит нас, что подлинно благородным должно почитать лишь того, кто обладает и добротою и мудростью. А посему, увидев, что прославленный зверь, коего почитали до чрезвычайности мудрым, оказался настолько глуп, что попал в западню, Конфуций понял: случилось это потому, что Единорог, ослепленный алчностью, не мог разобрать, куда можно и куда нельзя ступать. Не сочтите, что все это я измыслила, дабы оправдаться в своем прегрешении. Я открываю то, что лежит у меня на душе, и думаю, что поступаю правильно. Простите же, если речь моя не всегда понятна.

А про Льва скажу вот что: рожден он в Индии и почитается священным животным. Но ведь буддизм, тоже рожденный в Индии, не есть тот путь, который должно избрать человечество; пустыми, лживыми словами буддизм лишь смущает народ, заставляя его поклоняться идолам. И вот индийский Лев, воспитанный на учении Будды, тщится доказать, что он царь, и для устрашения всех прочих тварей издает громоподобное рычание. Говорят, Будда сиянием своей мудрости ослепляет злых Духов и освещает мир с десяти сторон; говорят, Будда из глины создал Человека. Но если вы заглянете ему внутрь через «задние ворота», то увидите там одно дерьмо! А раз сам Будда таков, то Лев, на котором он ездит, не более чем бездушная плоть! Наша мышиная братия по ночам пожирает в храме приношения, предназначенные Будде, а Будда, бесчувственный идол, восседая на золотом Льве, безгласно взирает на эти бесчинства. Когда буддийские монахи издают «львиный рык», бьют в колокола и возносят моления Будде, в душе они славословят не его, а молодых красоток и вкусную, свежую рыбу. Лев — такой же ханжа, как они, а потому уважения он не заслуживает.

Наконец, о Драконе и Тигре. Величавые, священные животные! И все же, не в обиду им будь сказано, они сурово обращаются с живыми созданиями, будь то Человек или зверь. Разве Тигр не поедает с жадностью всех теплокровных? А Дракон? Небо даровало ему власть над ветрами и тучами, он же употребляет эту власть во зло! Разве не Дракон, насылая смерчи и ливни, уничтожает людские жилища и посевы, превращает их в отравленную пустыню? Жестокость Тигра и бессердечие Дракона известны исстари, и я не стану лишний раз поминать их. Так почему же ваша милость дарит их своим уважением и доверием? Будь я, старая, сильна, как Тигр, и могуча, как Дракон, вы, наверно, не стали бы называть меня воровкой! Но что я перед вами?! Мелкая зверюшка! Сколько унижений я претерпела, сколько отведала в жизни горечи!..

Итак, ваша милость, я раскрыла перед вами суть каждого зверя, и не только зверя, но и бессердечных Ивы и Персика, а также «священного» Тигра и «священного» Дракона. Все они — создания природы. Водится среди них и мелюзга, подобная мне, идущая у них на поводу и подстрекаемая ими на преступления. Поверьте же, ваша милость, моему чистосердечному признанию: лжи в нем нету ни капли!

* * *

Молча выслушал Хранитель кладовой пространные объяснения старой Мыши, смежил в раздумье веки, потом открыл их и сурово изрек:

— Негодная тварь! Клеветница! Ничтожество!

И приказал тюремщикам надеть на Мышь колодки.

В притворном раскаянии пала преступница перед грозным судьею ниц и трепетным голосом взмолилась:

— Выслушайте меня, ваша милость! В детстве случалось гулять мне под окнами школы; слушала я, как дети учатся, слово за словом разбирая по книге, и сама кое-чему научилась. Уж если Ласточки умеют читать «Луньюй», а Лягушки — «Мэн-цзы», то разве не могу и я выучить все это? В древних книгах написано: «Когда погибает птица, в ее крике жалоба, но не угроза; когда умирает человек, в его речах — доброта». Итак, люди и животные одинаково незлобивы, хотя не во всем походят друг на друга. Я поведаю вам, ваша милость, все без утайки. Выслушайте же мою предсмертную исповедь! Вы должны мне поверить!

Видит хитрая Мышь, что слова ее растрогали Духа. Воодушевилась она еще более и снова заговорила:

— Усерднее всех помогали мне Улитка и Муравьи. Уж так я мучилась, пытаясь беззубым старушечьим ртом прогрызть крепкие стены кладовой! Но тут приползла Улитка. Пожалела она меня, обильно смазала стены слюной, что текла у нее из раковины, словно кунжутное масло из разбитой бутылки. Потому-то я и справилась с тяжелой работой. Это ли не пособничество преступлению?

Грызу, значит, я стену, рою лапами землю, а кругом пыль столбом, труха сыплется — ни глаз открыть, ни дух перевести… На мое счастье, увидела это Царица Муравьев, созвала свое войско и повелела перенести выкопанную землю подальше от дыры. Я и оглянуться не успела, как Муравьи с работой управились; тут только смогла я вздохнуть свободно. Дала я лапам маленько поразмяться и вскоре без особого труда довершила дело. Не помоги мне Муравьи, никогда бы мне в кладовую не пробраться!

* * *

Выслушал Дух-хранитель признание Мыши. Повелел он Святому Воинству поймать Улитку, перевязать ее поперек туловища веревкой и приволочь в суд. Приказал он также найти муравейник, завернуть его в большую шкуру и вместе со всеми Муравьями доставить в суд. Выполнили Воины приказание, и начал Хранитель кладовой допрашивать обвиняемых.

Глотая слюни и утирая слезы, уныло пропищала Улитка:

— По душе мне сырые места, потому-то тело мое никогда и не высыхает. Приклеюсь я к старому камню или замшелым плитам, да так и сижу, а когда ползу, оставляю слюну на развалившихся заборах и рухнувших стенах. Рожки мои насмешливо торчат, как бы посмеиваясь над любителями мелких распрей, круглый домик мой создан в насмешку над жилищами дикарей. Никогда я не выпускаю слюну с целью захватить добычу, как же могла я быть соучастницей преступления?

Привели к Хранителю кладовой Муравьев. Выстроились Муравьи в ряд по-военному и в один голос, негодуя, заявили:

— Потомки воинственного племени и сами хорошие воины, стоим мы всегда за правду и не терпим лгунов. В свое время щедро отблагодарили мы Сун Сяна за бамбуковую лестницу, а Чуньюю показали во сне блага Страны Ясеневого Покоя. Старая поговорка гласит: «От муравьиной норы и тысячеверстная плотина рушится!» Но верьте нашему слову: не трогали мы землю у Королевской кладовой, как не трогали государственную казну. Мы занимались своим обычным делом — обучались построению войск, а лживая Мышь наговорила про нас невесть что! Как же тут не гневаться?!

* * *

Выслушал Дух-хранитель речи Улитки и Муравьев, повелел отправить их всех в темницу, а Мыши приказал назвать истинных пособников преступления.

Старая Мышь — мешок хитростей — думает: «Наземные животные упрямы, неповоротливы и глупы, — их трудно заподозрить в подстрекательстве к преступлению. Зато пернатые, парящие в воздухе, от природы легки и ясны духом, нрав у них податливый, а ум неглубокий. Затуманю им головы своей болтовней, напугаю неприступностью судьи, — разве посмеют перечить мне те, кто порхает в воздухе, танцует в облаках, щебечет по утрам и воркует по вечерам? Взвалю на них вину — и дело с концом!»

И вот, приняв смиренный вид и призвав небо в свидетели, снова заговорила Мышь:

— Когда я, старая, собралась грызть стену кладовой, ночь была темным-темна, хоть глаз выколи. Стукнулась я головой о камень, ноги завязли в грязи — ни вперед, ни назад. Тычусь, как слепая, нащупываю дорогу, а сама боюсь в мышеловку угодить. Я уж отказалась было от своего намерения в кладовую пробраться, но только было собралась уходить, как прилетел из леса Светлячок и зеленым огоньком посветил мне. С его помощью я и пробралась в кладовую. Кто же, если не Светлячок, помог мне похитить зерно?

Хорошую службу сослужил мне Петух. Стала я усердно грызть стену, но стена была толстая и крепкая — немало пришлось потрудиться, прежде чем работа пришла к концу. В спешке я и не заметила, как рассвело. Но тут Петух, хлопая крыльями, прокричал свое «кукареку». Смотрю я: на востоке уже заалели лучи солнца, откуда-то доносятся людские шаги и голоса. Бросила я работу, кинулась со всех ног в свою нору, да и притаилась там, едва дыша от страха. Не предупреди меня Петух, попала бы я в руки сторожей. Кто же, как не Петух, помог мне?

Хоть и знал уже Дух коварство и лживость старой Мыши, а все же решил еще раз поверить преступнице. Повелел он привести обвиняемых и в гневе сказал Светлячку:

— Драгоценным огнем надлежит тебе освещать путь к Истине. Почему же стал ты сообщником преступления?

Спросил он и у Петуха:

— А ты зачем помог преступнице?

Дрожа мелкой дрожью, отвечал перепуганный Светлячок:

— С незапамятных времен зарождаюсь я в гниющем сене, обитель моя — дремучие леса. Когда налетает прохладный осенний ветер, я распускаю крылья и лечу; когда солнце заходит за горы, зажигаю свой огонек и лечу. Случается, опускаюсь я на письменный стол ученого и заменяю ему свечу, иногда сажусь на одежду поэта, озаряя его седые волосы. При свете солнца я угасаю, во мраке ночи никогда не лгу.

Ну и удивился Петух, когда взяли его под стражу. Нежданно-негаданно свалилась на него беда: впервые попал он в суд. От испуга вытянул Петух шею и стал хрипло кричать, но вскоре успокоился, распрямил свой красный гребешок и заговорил:

— Мое дело — возвещать зарю! Голос мой призывает солнце! На заставе Ханьгу спас я от погони Тянь Вэня, ночью заставил Цзу Ти плясать от радости. Мой утренний клич напоминает вассалу о верности государю, а добродетельной жене — о нерадивости гуляки-мужа. Непричастен я к преступлению Мыши!

* * *

Допросив Светлячка и Петуха, Дух повелел отвести их в темницу, а сам сказал Мыши:

— Знаю теперь, что светить в темноте — назначение Светлячков, а кричать по утрам — обязанность Петуха. Значит, ни Светлячок, ни Петух не могли быть соучастниками твоего преступления, невиновность их очевидна. Кто же был твоим сообщником? Говори немедля!

Назвала Мышь Кукушку и Попугая.

— Прогрызла я стену кладовой, а предо мною — земляная насыпь; с трудом разгребая землю, стала я перетаскивать ее в другое место. Мне и невдомек, что поблизости Кошка притаилась, глаз с меня не спускает. Но тут села на дерево Кукушка и прокуковала: «Лучше вернуться! Лучше вернуться!» Я сразу догадалась, что грозит мне опасность, и кинулась со всех ног к своей норе. Тут-то Кошка на меня и прыгнула: когти выпустила, зубами скрежещет; да только я уже далеко была! Так спаслась я от коварной хищницы. Разве не Кукушка помогла мне избежать беды?

Но это еще не все. На другой день попробовала я снова в кладовую пробраться; гляжу — передо мной груда камней, сдвинуть их мне не под силу. «Ну, думаю, придется бросать эту затею!» Но тут прилетел Попугай, сел на ветку и говорит: «Мышь, прогрызи дыру! Мышь прогрызи дыру!» Я и послушалась; забыв про усталость, с новыми силами принялась за дело. Разве не вправе я сказать, что на преступление толкнул меня Попугай?

Выслушал Дух эту речь и велел Воинам привести подстрекателей.

Горько заплакала Кукушка:

— Я — душа покойного властителя царства Шу, извечный гость Башаньских гор. Можно ли не печалиться вдали от родины? Когда луна горюет над безлюдными горами, я кукую: «Лучше вернуться! Лучше вернуться!» Поэт услышит — прослезится, путник услышит — задумается. От века звучит в лесу мой голос, почему же уверяет эта Мышь, что пела я ради нее?

Затем шумно затараторил Попугай:

— Я выходец из Луншаньских гор, желанный гость Людей. Разумом постигаю я мирские дела, речью могу подражать Человеку. Во дворце танского императора читал я стихи, в доме почтенного Яна разоблачил коварную изменницу, звал меня Мин-хуан и «Белоснежкой», и «Зеленым Чиновником». Поэт Ми Хэн воспел меня как «Священную птицу с Запада», а Бо-Цзюй-и прославил мою родину, что к востоку от Янцзы. Душа и повадки у меня птичьи, но разговариваю я языком человечьим. Да разве мог я, священная птица, участвовать в преступлении Мыши? Поболтать я люблю, вот Мышь и воспользовалась моей слабостью, чтобы возвести на меня поклеп. Впредь буду я молчать, рта не раскрою, что бы ни случилось!

* * *

Выслушал Дух Кукушку и Попугая и думает: «Попугай, конечно, невиновен. К тому же, он открыл мне, что обладает чудесным даром — изобличать преступников; надо будет иметь это в виду. Кукушка же — птица беспокойная и мстительная, Людей не любит. Но что ни говори — она душа властителя царства Шу, значит, обращаться с ней надо бережно».

И порешил строгий судья отослать Попугая обратно в горы Луншань, а Кукушку поселить в саду, подле кладовой, усадив ее на рододендрон, прозванный «Кукушкин цвет». Отдал Дух надлежащие приказания и говорит Мыши:

— Кукушка куковала без всякой цели. Попугай разговаривал сам с собой. Кто же наконец твои сообщники?

Назвала Мышь Иволгу и Бабочку.

— День изо дня набивала я, старая, брюхо белояшмовым рисом и жила припеваючи. В один погожий вечер, когда поблизости и человеческого голоса не было слышно, отправилась я в свое излюбленное местечко утолить голод. Прихожу — а на дереве сидит золотистая Иволга; прилетела неведомо откуда и нежным голосом чудесные песни поет, а меж цветов, соревнуясь в танце, порхают белые Бабочки. Обрадовалась я и стала с ними резвиться — они ведь мои закадычные друзья.

Подумал Дух и повелел Святому Воинству доставить в суд обвиняемых. Привели Воины Иволгу и Бабочку. Спрашивает их Хранитель кладовой:

— Правда ли, что вы резвились с Мышью? Правда ли, что подбили ее на преступление?

Нежным, трепетным от волнения голосом ответила Иволга:

— Когда налетает восточный ветер и перестает моросить дождик, цветы в горах улыбаются своими нежными устами, а ветви Ивы, что склонилась над рекой, раскрывают — будто глаза — зеленые почки и колышутся в танце. Тогда покидаю я тихие долины и улетаю в цветущие луга, в зеленые чащи. Пронзительный, как игла, голос мой прогоняет весенние сны, а легкое, словно ткацкий челнок, тело порхает меж ветвей плакучей Ивы. С давних времен своими песнями перекликаюсь я с поэтами… Да разве могла бы я делить радость с таким ничтожеством, с таким подлым существом, как эта Мышь?

Затем, взмахивая хрупкими крылышками, заговорила Бабочка:

— Когда у подножия гор расцветают цветы, а у речной дамбы зеленеют чудесные травы, наши белые крылья мелькают, словно снежинки в дуновении легкого ветерка; танцуем мы парами, напоминая опадающие лепестки цветов. Вместе с отшельниками искали мы дорогу в зеленых горах, мы являлись во сне Таньюаньцу… Я от рождения веселого, легкого нрава — что же в этом преступного?

* * *

Допросил Дух Иволгу и Бабочку и думает: «Распевать песни и плясать любят одни только повесы да развратницы. Нет, ни Иволге, ни Бабочке верить нельзя!» И повелел он заключить обеих в темницу. Потом обратился к старой Мыши:

— Когда щелкает Иволга, Люди называют это песней, когда порхают Бабочки, Люди называют это танцем. Но ведь для Иволги и Бабочки песня и танец — не развлечение, это их обычное занятие.

Сказал так Дух и повелел Мыши выдать подлинных сообщников.

Называет Мышь Ласточку и Лягушку.

— Я жалкая, ничтожная зверюшка, попав в кладовую, нежданно-негаданно разбогатела. Сбылись мои мечты, стала владеть я огромными запасами риса и зажила припеваючи, не завидуя даже Тигру. Одно не давало мне покоя: как быть, если преступление раскроется? Ломаю над этим голову, а тут на южной стороне, под стрехой крыши, появляются две Ласточки и приветливо щебечут, обращаясь ко мне: «Чичжи ви чичжи, пучжи ви пучжи, си чжия», что означает: «Я знаю: что знаю — то знаю, чего не знаю — того не знаю». И так они повторили сто, тысячу раз. Я, конечно, поняла, что, когда преступление будет раскрыто и судья учинит мне допрос, я должна отвечать только: «пучжи, пучжи», то есть «не знаю, не знаю».

Передохнув, Мышь продолжала:

— И вот, когда мне на старости лет повезло — привалило богатство, Лягушки, что живут в пруду, поблизости от кладовой, стали мне завидовать. Выпятив животы и раздув щеки, они упорно надоедали мне; голосами трескучими, будто крестьянский барабан, без конца твердили они: «Тоганнак, ечжун аннак суннак», что означает: «Ты радуешься одна, не лучше ли радоваться вместе?» Лягушки давали этим понять, что я должна поделиться с ними богатством. Они изрядно докучали мне своим кваканьем, но ни одна не донесла на меня в суд, за что я, скажу по совести, весьма им благодарна. Как видите, ваша милость, в конечном счете Лягушки-то мне и помогли!

Выслушав признания Мыши, Хранитель кладовой призвал Ласточку и Лягушку и учинил им строгий допрос.

Вскидывая голову и оправляя черные перышки, Ласточка взволнованно прощебетала:

— С давних пор мы, Ласточки, обитаем к югу от Янцзы. Весной супружеские пары улетают в северные края, а осенью возвращаются с детишками на родину. Мы приносим в клювах красную глину и строим себе гнезда под стрехами крыш. Когда дует ветерок, мы летаем по улицам столицы, предвещая перемену погоды. Охотно резвимся мы вокруг цветов, порхаем среди ивовых ветвей. Речь мы заимствуем у поэтов, буквы учим по сочинениям ученых. Мы служим Людям, доставляя их письма в далекие края. Сердца наши вечно тоскуют о героях минувших дней. Всегда говорим мы только правду, зачем же Мышь называет нас обманщицами?

Раздувая грудь наподобие кузнечных мехов, заговорила разгневанная Лягушка:

— Мы, Лягушки, существа незаметные, живем, не вылезая из колодца. Когда в пору желтых слив моросит мелкий дождик или серебристая луна освещает наш заросший зеленой травой водоем, мы не можем удержаться, чтобы не пропеть «нак-нак» — «радость-радость». Выражать свои чувства иначе мы не умеем. В старину глупец гадал: для кого мы поем? Но стоит ли над этим задумываться? Конечно же, только для себя! А у жадных Мышей иной заботы нет, как только брюхо себе набивать!

Отправил Дух-хранитель Ласточку и Лягушку в темницу, а сам говорит Мыши:

— Щебетание девочек-Ласточек и кваканье ветрениц-Лягушек — их обычный разговор. Назови же мне своих настоящих сообщников!

И назвала ему лгунья Летучую Мышь и Воробья.

Схватили Летучую Мышь в полдень, при ярком свете солнца. Не в силах раскрыть глаза, растерянно шарахалась она из стороны в сторону. Впервые увидел Хранитель кладовой столь мерзкое создание. Допросил Дух Летучую Мышь. Трепеща от страха, пробормотала она:

— Когти мои — острые иглы, крылья — подобны круглому зонту, но передвигаюсь я весьма осторожно, ибо всему предпочитаю покой. Я не птица, но и не животное, — я нечто среднее, я не дружу ни с птицами, ни с животными. Сухими безветренными ночами вылетаю я из гнезда и охочусь за насекомыми, на рассвете, когда прячется луна и гаснут звезды, сажусь на деревья и поедаю плоды. По невежеству часто путают меня с Мышью, но я совсем иное существо!

Затем, боязливо вертя головкой, жалобно зачирикал Воробей:

— Разум помогает нам, Воробышкам, выбрать дерево, чтобы свить себе гнездо. Любим мы галдеть на полях, склевывая спелые колосья, а когда прольется дождь, охотно пьем росу из чашечки цветка. На рассвете отгоняем мы от поэта сон, весной воспеваем природу. Как можем мы, парящие в облаках, жить в согласии с теми, кто ползает по земле?!

Не по нраву пришлась Хранителю кладовой Летучая Мышь, а чириканье Воробья просто раздражало его… И повелел Дух отправить обвиняемых в темницу. Потом обратился он к старой Мыши:

— Не могу поверить, что Летучая Мышь и Воробей были с тобой в сговоре. Назови наконец истинных подстрекателей!

И тогда назвала Мышь Ворону и Сороку.

— Всем известно, что Ворона — зловещая птица, Сорока же всегда держится рядом с ней. Свили они гнезда на высохшем дереве, у входа в кладовую, да и глазели изо дня в день на мои проделки. Но в управу не доложили! Более того, они лгали, будто ничего предосудительного не заметили! Разве не скрыли они от властей мое преступление?

Вызывает Дух Ворону и Сороку.

Печально поникнув клювом, прокаркала Ворона:

— Я наследница Золотой Птицы — Солнца, супруга Яшмового Зайца. Соплеменники мои слетались некогда ко дворцу императора Шуня, чтобы прославить Великого Мудреца; летая по дорогам государства Силла, разоблачали мы бунты и мятежи. Поэт Мэй Шэн-юй восхищался в своих одах нашими пророчествами, великий Ли Тай-бо звучными стихами воспел нашу правдивость. В День Холодной Пищи выкрадываем мы из могил бумажные деньги и летаем с ними по свету; осенью, когда опадают листья, улетаем в дальние края, унося с собой заходящее солнце. Меня называют священной птицей, — могла ли я участвовать в преступлении этой твари? Есть старинная поговорка: «Любишь человека, люби и ворону на крыше его дома». Вы же, ваша милость, не любите Мышей и переносите свою нелюбовь на Птиц, у которых нет с Мышами ничего общего. Как же тут не печалиться, как не досадовать?

Затем, прыгая по залу, застрекотала разгневанная Сорока:

— Природа наделила меня не только сметливостью, но и бойким говорком. Живу я на деревьях близ людских селений; хорошо зная, куда дует ветер, я первая приношу людям радостные вести. Это я в стране Петушиный Лес подала старухе весть о сундуке и короле Сок Тхар Хэ, это мы, Сороки, выстроили для Волопаса мост через Серебряную Реку. Никогда никто не называл меня преступницей! Не верьте, будто я помогала этой хищнице!

* * *

Окончил Дух-хранитель допрос, отправил Ворону и Сороку в темницу и говорит Мыши:

— Ясно мне, что Ворона и Сорока невиновны. Кто же все-таки подстрекал тебя к воровству?

Отвечает Мышь: Коршун, мол, и Сова.

Злобно глянул Коршун на Мышь и, негодуя, заявил:

— Летаю я под самым небосводом, и мудрецы воспевают мой горделивый полет. Когда я протяжно кричу, призывая дождь, крестьяне ждут, что настанет непогода. Люблю я резвиться в голубом небе, пищу предпочитаю дымящуюся кровью: часто нападаю на Зайцев, похищаю Цыплят. Очень сожалею, что уже давно не заклевал эту старую Мышь!

Сова заухала:

— Когда я была молода и глупа, совершила я тяжкий грех: убила свою мать… С тех пор не могу я поднять головы и в ясный день показаться на свет. Когда луна уходит из леса, я кричу зловещим, сдавленным голосом; когда под старыми деревьями сгущается туман, — летаю, взмахивая короткими крыльями. Заслышав человеческий голос, прячусь подальше, даже звери пугают меня. Пусть я навеки опозорена, — не желаю разевать клюв, чтобы оправдываться перед Мышью. Ведь эта гнусная, бессердечная тварь проникла в Королевскую кладовую и сожрала зерно — народное достояние! До конца своих дней буду сожалеть, что не истребила весь мышиный род!

* * *

Выслушал Дух речи Коршуна и Совы и, возмущенный кровожадностью этих птиц, повелел заключить их в темницу. Потом обратился к Мыши:

— Коршун и Сова — твои враги, и оговорила ты их из мести. Сознаешься ли ты наконец, кто были твои сообщники?

Мышь назвала Гуся и Утку.

Задержали Гуся, привели в суд. Захваченный врасплох, зашипел Гусь, пригибая шею к земле:

— Живу я близ рек и озер, а иногда и в доме Человека. Некий Чэнь Чжун-цзы, впервые увидев меня и отведав моего мяса, выплюнул его, за что получил прозвище «Бескорыстного», даос из Шаньиня подарил знаменитому Ван Си-чжи Гусей, а тот переписал для него книгу «О Пути и Добродетели». Резвясь в прозрачных водах, играю я со своей тенью, поклевываю солнечные лучи, сушу перья. Всю жизнь восставал я против воровства, а вы обвиняете меня в пособничестве воровке! Разве не обидно?!

За ним, задрав длинный клюв, закрякала Утка:

— Днем плещусь я в реках и озерах, ночью сплю или бодрствую на берегу. Ноги у меня короткие, но душе доступно высокое. Иногда прихожу я к Людям и живу у них без забот. Да разве стану я побираться у мышиных нор?

* * *

Окончив допрос, повелел Дух заключить Гуся и Утку в темницу и говорит Мыши:

— Гусь и Утка ни в чем не повинны. Открой мне всю правду!

Надумала тогда Мышь обвинить в подстрекательстве Крапивника и Голубя.

Тонким голосом пропищал Крапивник:

— Я крохотная птичка: когда сажусь на дерево, меня принимают за кусочек пчелиных сотов; когда летаю — похож на дождевую каплю. Если и много полыни на лугу, все равно несу я в гнездо не больше одной травинки. Если и много в поле колосьев, все равно наедаюсь я досыта двумя зернышками. Смешно мне, когда птицы дерутся из-за пищи: никогда я не голодаю и этим весьма горжусь. Могла ли такая бескорыстная пичужка, как я, подружиться с этой обжорой?

Потом нежно заворковал Голубь:

— Когда в долины приходит весна и зацветают абрикосы, сушу я свое оперение в теплых лучах солнца, и легкий ветерок овевает мое тело. Воркую я, призывая лето, а потом улетаю навстречу вечерней заре. Меня называют Вестником Сева, ибо песнями я призываю крестьян готовиться к пахоте. Разве мог я участвовать в преступлении?

* * *

Выслушал Дух-хранитель Крапивника и Голубя, повелел заключить безобидных птиц в темницу, а сам говорит Мыши:

— Крапивник и Голубь сказали чистую правду — неповинны они в преступлении. Говори же, кто твои сообщники!

Называет тогда Мышь Перепела и Фазана.

Привели в суд Перепела; потряхивая маленькой головкой и едва приметным хвостом, взмолился он:

— Соплеменники мои живут в камышах, питаются травами и ягодами. Мясо наше вкусно, как фазанье, хотя с виду мы от фазанов отличаемся. Нередко становимся мы, Перепела, добычей четвероногих. Подобно мудрецам, не имеем мы постоянного пристанища; подобно бедняку ученому, ходим в лохмотьях. При такой скромности к чему нам зариться на чужое добро?!

Наступила очередь Фазана. У подножий гор, на ступенчатых скалах, под карликовыми соснами вьет он теплое гнездышко. Сладка, как мед, была жизнь у Фазана с Фазаночкой, и вот затребовали Фазана в суд…

— Я горная Птица, частый гость полей и садов, — испуганно залопотал Фазан. — Конфуций восхищался мною и прозвал меня Горным Гребнем, но императрица Люй переименовала меня в Дикого Петуха! При звуках моего голоса несчастный чиновник вспоминает о своем одиночестве и поет грустные песни, узорами цвета моих перьев вытканы королевские одежды! При виде фазаньего мяса у многих текут слюнки… А эта подлая тварь желает Запятнать мою честь! Ее острая морда отвратительнее пасти Тигра! Если, по-вашему, я заслуживаю смерти, я готов умереть!

* * *

Допросил Дух Перепела и Фазана, повелел отправить их в темницу, а потом говорит Мыши:

— Ясно мне, что Перепел и Фазан к хищению зерна непричастны.

Тогда назвала старая Мышь соучастниками своего преступления Сокола и Ястреба.

Осенним утром парил в небе Сокол… Вдруг напали на него Святые Воины и потащили в суд. Чуть не задохнулся Сокол от гнева. Молнией сверкнули его глаза, раскрыл он свой острый клюв:

— Я смел духом и жесток сердцем. Когда голоден — иду к Человеку, когда сыт — летаю, где вздумается. Завоет вьюга — взмахну сизыми крылами и скроюсь в лесу, наступит ночь — вслед за серыми волками спускаюсь в долину. Могущество мое устрашает земных тварей, грозный взгляд приводит в трепет тварей небесных. Даже у свирепого Тигра при встрече со мной душа замирает, что уж говорить о всякой мелюзге! Сожалею, что ни разу не клюнул я эту старую Мышь. Оправдываться же в том, в чем я неповинен, не стану!

Затем, расправив серые крылья, заговорил разгневанный Ястреб:

— Мне нетрудно раздобыть себе пищу: крылья мои быстры, как стрела, выпущенная из лука, — подобно острому ножу со свистом рассекают они воздух. Нападая на свою жертву, распугиваю я всю стаю; заслышав вдали ястребиный клекот, звери и птицы в испуге кидаются врассыпную. Кто осмелится вступить в сговор со мною? Грудь моя полна неистового гнева, ярость не дает мне говорить…

Повелел Дух-хранитель заключить Сокола и Ястреба в надежную клетку и говорит Мыши:

— Сокол и Ястреб — могучие птицы, к чему им якшаться с такой мелюзгой, как ты?! Назови лучше истинных подстрекателей!

Называет Мышь Дикого Гуся и Лебедя.

Лунной ночью летел Дикий Гусь с попутным осенним ветром в края рек и озер — тут-то его и схватили Святые Воины. Жалобно и протяжно загоготал он;

— Живу я к югу от Янцзы, в Гуаньшаньских горах. Когда наступают холода, выхожу я из камышей и лунной ночью улетаю в теплые края, — тень моя мчится тогда по осенним полям… Летаем мы, Гуси, вереницей, тщательно сохраняя равнение — так безопасней для стаи. Всегда удавалось мне избежать стрел Человека, но вот, к несчастью, попал я в сети преступницы. Об одном сожалею: что не могу улететь в далекие страны. Умереть бы мне поскорее!

Летал над землею бездумный Лебедь — высоко над ним простиралось небо… Внезапно схватили его Воины Духа-хранителя. Молвил он, горделиво изогнув длинную шею:

— Мирских дорог я сторонюсь, мысли мои — высоко над облаками. Но тесен мир — негде укрыться от опасности; солнце и луна загадочны и непонятны, потому-то думы мои и стремятся ввысь. Рад бы я сопутствовать Дикому Гусю, улетающему в теплые края, не пристало мне дружить с убогими тварями, что копаются в земле… Схватили меня по ошибке, оправдываться я не желаю.

* * *

Запер Дух-хранитель Дикого Гуся и Лебедя в клетке, повелел отнести ее к пруду, что в саду подле кладовой, и говорит Мыши:

— Дикий Гусь и Лебедь существа незлобивые, — не могли они вступить с тобою в сговор. Назови же истинных сообщников!

Назвала Мышь Аиста и Крякву.

Задержали Аиста. Вытянув длинную шею, забормотал он:

— Попить и поесть на поле или на лугу — вот и все мои радости! Только когда темнеет — пристраиваюсь я на вершине дерева, у ручья; после дождя тихо брожу в камышах. От души ненавижу тех, кто швыряет в меня галькой, и потому всегда остерегаюсь ребятишек. Птицы отличаются от зверей, а разве между черным и белым различия нет?

Потом заговорила Кряква:

— Люди меня любят, но я не могу жить среди этих дикарей. Когда бледнеет луна и утренний туман одевает землю, мы, Утки, перекликаемся друг с другом; когда небо окунается в осеннюю воду, — вместе с вечерней зарей улетаем всей стаей на юг. Обличьем своим похожа я на старца в соломенном плаще, походкой — на сельского писаря со счетными книгами под мышкой. Душа моя чиста, как яшма! Хоть нож к горлу приставьте — вины за собой не знаю!

* * *

Отправил Дух-хранитель Аиста и Крякву в темницу и говорит Мыши:

— Не Аист и не Кряква подбили тебя на воровство. Сознайся, кто же?

Называет тогда Мышь Чайку и Белую Цаплю.

…Реяла Чайка над безбрежным морем и вместе с маленьким корабликом, барахтавшимся в пене, насмехалась над волнами. Схватили ее Воины, и сказала Чайка:

— Я покинула землю ради морских просторов, но поэты желают дружить со мною, рыбаки приглашают повеселиться с ними. Я засыпаю, когда восходит луна, и смеюсь, когда дождь застает меня на берегу. Мыши так же не похожи на чаек, как простые смертные на святых!

Цапля, с головы до ног разодетая в белые перья, выглядела, право же, очень величественно… Но вот поймали Цаплю. Обиженная, заговорила она:

— Издавна живу я вблизи рек и озер, не ведая мирской суеты. Перья мои подобны инею, лицо — словно белая яшма. Когда погружаюсь я в голубые весенние воды, Люди узнают меня издалека; когда брожу в камышах — даже рыбьи стаи не бегут от меня. В лучах утреннего солнца сушу я длинные свои одежды, в вечерней дымке прячусь от Людей. Да разве могу я, чье чистое тело омыто синими волнами, быть заодно с теми, кто копошится во прахе?

* * *