Дан

Просыпаюсь под шум дождя. Поднимаюсь с кровати, подхожу к окну, вижу за стеклом стройные линии воды. Смотрю в матовое небо, слушаю шум дождя. В душе пустота, абсолютный вакуум. Впервые за последние годы хочется закурить. Сделать пару глубоких затяжек, наполнить легкие густым едким дымом. В голове набатом звенят слова Ксении «Ты что-нибудь ко мне чувствуешь?» Я солгал, Дюймовочка, слукавил, струсил. Я чувствую. Чувствую, черт бы тебя побрал! Ты въелась мне в мозги, залезла под кожу, сука! Перед глазами до сих пор стоят твои слезы, которые ты размазывала ладонями и кричала, как тебе больно. И эти твои слова: «А это уже не важно», были очень красноречивы. Я тоже думал, что не важно. А оказалось, еще как важно. Настолько важно, что не мог уснуть всю ночь, твое «не важно» мешало. Всю ночь думал о тебе, Дюймовочка. О губах твоих сладких, о теле податливом, улыбку твою красивую вспоминал, и слезы твои настоящие. Ты даже когда плачешь, красивая.

Думал, что твое решение уволиться было самым правильным. Сначала не хотел отпускать, ревность в твоих глазах бешеную увидел и сразу понял, что для тебя это уже не просто секс. Остановить хотел, объяснить, что Инна ничего не значит для меня. Она мне в тот день как снег на голову свалилась. Я и забыл про нее. С тобой забыл. Она — всего лишь маленькая наивная дурочка, приехала из своей деревни раньше времени, сюрприз хотела сделать. И у нее получилось. Я видел, как ты смотрела на нас. Я даже знал, что ты думала в тот момент. Ты думала о том, что на моих коленях недавно ты сидела. Поверь, это получилось не специально, она сама села, щебетала что-то, про родителей рассказывала. А я о тебе думал. А потом решил, что ты права, что тебе действительно уйти надо. Не нужно нам больше видеться — во мне, кроме похоти чертовой, ничего не проснется, не умею я больше чувствовать, разучился. А ты своей ревностью, большего просишь. А я дать не смогу. Да и не хочу. Отпустил тебя. А на душе тошно и гадко стало от самого себя. На Инне сорвался, как только ты ушла. Я в свой кабинет зашел, а она кричать, плакать стала. Ты ей поведала о наших выходных. Сказал ей, что все кончено, не будет больше наших встреч. Сказал, что я играл с ней, как кот с мышкой, наигрался, а есть не хочу, не вкусная. Я выслушал очередную истерику, мне даже жалко ее стало. Ведь как там говорят: женщины своего первого мужчину не забывают никогда, любовь свою первую всю жизнь помнят. А она кричала, что любит. Что ей моя любовь не нужна, что ее все устраивает. Просила оставить все как есть. А я не хотел как есть, я никак не хотел. Грубо ее выгнал. Знал, что так будет лучше. Смеялся над ее любовью. Гадом, мразью себя чувствовал, но смеялся над ней. Чтобы больно ей стало, хотел убить в ней эту ее детскую наивную любовь. Чтобы повзрослела наконец и не верила таким циникам как я. Чтобы ненавидела меня за разбитые надежды.

Документы твои три дня на столе моем лежали, а я подписать их не мог. Черт его знает почему, не мог и все тут. А когда, наконец, собрался, узнал, что у тебя день рождения. И решил, что это для тебя подарком будет. Тысячу лет не дарил женщинам цветы, а как подсолнухи увидел, сразу понял, что это твои цветы, такие же солнечные, теплые как ты. Рядом с цветочным ювелирный. Черт, Дюймовочка, я, правда, не знаю, что на меня нашло. Мои ноги сами завели меня туда. На витрины смотрел, и не знал, что здесь делаю. А как браслет этот увидел — понял, что он твой. Даже представил, как он твоем запястье смотреться будет. Желтое золото опять тебя напомнило, свет твой. А белое — холодное…

Я знал, что вы поедете к Роберту, он сам мне об этом сказал. Лучше бы он этого не делал. Я все решил на счет тебя, нас. У тебя своя жизнь, у меня своя, нам не по пути. И опять просчитался. Раньше тебя туда приехал. Увидеть хотел. Скучал ли я по тебе? Нет, Дюймовочка, не скучал. Разве можно назвать скукой то чувство, когда хочется выть? И ненавидел тебя за это. В тебе меня раздражало все и в тоже время притягивало как магнитом.

Сидел в кабинете Роберта, на втором этаже бара, смотрел в зеркальное окно, на тебя смотрел. Пил коньяк, следил за каждым твоим действием. Друг тысячу раз подколол меня за это. Говорил, что это судьба, что жениться мне пора. Говорил, чтобы я дурью не маялся, а шел и брал тебя. Но он не учел одного. Моего желания. Я не хотел и не мог. Не умею я любить, разучился. Убили во мне это чувство, понимаешь?

На платье твое откровенное смотрел и сатанел от желания. Как ты могла так вырядиться? Это же не платье, кусок тряпки, приманка для голодных мужиков. Хотелось схватить тебя в охапку, затащить в машину, увезти домой, чтобы никто тебя такой не видел, только я. Наказать тебя хотел, за наряд твой бл*дский. По заднице твоей округлой отшлепать и отыметь потом, наглядно показывая, какие желания ты вызываешь в таких нарядах. Но тебе было весело, ты смеялась, улыбалась. Как всегда, жизни радовалась, живая, непосредственная. Я просто смотрел. Не хотел тебя в этот день трогать. А когда увидел тебя с похотливым козлом татуированным, во мне все перевернулось, буря по телу пронеслась и волной накрыла. Я видел, как он смотрит на тебя, а ты улыбалась ему, искренне улыбалась. А я убить вас хотел, и тебя в первую очередь. За то, что смеёшься рядом с ним, что-то рассказываешь, как будто вечность его знаешь. Моя ревность, она черная, мрачная, самого черного цвета, съедала меня. Мне все сложнее было держать себя в руках. Воспоминания нахлынули взрывной волной. Я уже когда-то так ревновал.… И ни к чему хорошему это не привело. Я еще больше тебя возненавидел в эти минуты. Ты, сука, будила во мне то, что я думал, давно умерло. Я сам лично похоронил эти чувства. А ты, сама того не понимая, возрождала их.

А когда ты танцевать с ним ушла, я не выдержал, вниз спустился, хотел в глаза тебе посмотреть, понять тебя. Кто ты на самом деле? Простая шлюха, которой все равно с кем? Или… кто? И какого хрена ты будишь во мне давно забытые чувства?

Я держался, Дюймовочка, держался, как мог. Я не мог позволить себе сорваться, за четыре года я научился контролировать себя. Мои всплески эмоций плохо заканчиваются. Поэтому я ношу маски, которые ты хочешь с меня сорвать.

Уходишь с ним в туалет. Демонстративно, сука, уходишь! И меня срывает. Я — уже не я. И весь контроль летит к чертовой матери! Иду за тобой, хватаю за руку, к дереву прижимаю, вдыхаю медовый запах твоей кожи, тело податливое сжимаю, и схожу с ума от этого бешеного коктейля. Шлюхой тебя называю. Тебе не нравится? А как, как мне, скажи, тебя называть? Когда ты надеваешь такие наряды, полуголая танцуешь с этим уродом и уходишь с ним в туалет? Но ты моя шлюха! Хочу тебя до дрожи, аж трясет всего, и тебя трясет. Ты тоже хочешь, но сопротивляешься. А я не могу тебя отпустить. Не могу, мои руки не слушаются. А когда перестала сопротивляться, я думал, ты сдалась. А ты плакала и просила тебя отпустить. Твои слезы и пощечина привели меня в себя. Тебе больно от моих слов. А меня эта боль сжирает, дышать не дает. Просишь дать спокойно дышать, спрашиваешь, зачем я тебя мучаю? Если бы я знал, зачем это все, было бы легче. Я соврал, испугался, как последний трус. Понял, что мы начинаем падать. Нас засасывает в это болото. Я был там, Дюймовочка. Я уже один раз тонул в этом болоте с головой. Не хочу туда больше.

Убегаешь от меня, я ловлю тебя. Спрашиваю, что чувствуешь ты? И это твое «не важно» растет комом в моем горле. Снимаешь браслет, отдаешь мне. Я не могу его взять, он твой. Хочу, чтобы он был на твоем запястье всегда. Чтобы меня не было, а он был у тебя. Браслет падает, звеня, на камни. Мы смотрим на него одновременно. Вот она, вся наша правда: желтое золото, холодное белое, переплетено вместе, но оно разбивается о камни, оно на дне. Скрываешься за дверями туалета. А я продолжаю смотреть на браслет, и понимаю, чтобы так же, в один момент, мы не упали и не разбились, мне надо уйти. Быть мужиком, собрать всю свою силу и больше не встречаться с тобой пока не поздно.

Дождь продолжает лить, небо становится еще чернее, оно такое мрачное. Порывы ветра разгоняют тучи и нагоняют другие, грозовые. Пробежка на сегодня отменяется. Встаю на беговую дорожку, постепенно прибавляя темп. Слышу вибрацию мобильного на столике. Останавливаюсь. Беру телефон. Кристина. Сбрасываю звонок, отключаю телефон. За последний месяц она звонит почти каждый день. Не знаю, какого черта ей надо. Я не отвечаю на ее звонки. Мне претит слышать ее голос. Как правило, после звонка она шлет сообщение, я удаляю, не читая их. У нее было достаточно времени для разговоров со мной, она им не воспользовалась. В груди разрастается тревога, сопровождаемая щемящей болью. Дышать становится труднее. Да что сегодня со мной такое?! К черту все! Оставляю телефон дома. Иду в зал, чтобы тренировками выбить из себя все это дерьмо. Делаю силовые упражнения на все мышцы. Тягаю железо до изнеможения, пока пот градом не пойдет, и мышцы все не забьются. Немного отдыхаю, иду к груше. Отрабатываю удары руками и ногами. Но, сука, на душе легче не становится.

Тревога не покидает. Как будто случилось что-то. В голове мелькают нехорошие мысли об отце. Но я гоню их от себя. Я звонил ему вчера вечером. У него было все хорошо, договорились встретиться с ним сегодня в клинике. Он согласился поговорить с одним профессором. Я надеюсь на то, что врач убедит его начать лечение. Еду домой. Принимаю душ. Работу никто не отменял.

Прохожу в приемную. За стойкой секретаря сидит девушка. Вчера ее привел Ромка. Вроде умная, толковая, с опытом. Все правильно делает. Даже чересчур правильно, но не нравится она мне — похожа на серую, незаметную мышь. Даже голос у нее писклявый. Как только я вхожу, она подрывается с места, здоровается со мной, отчитывается о звонках.

— Данил Александрович, еще вам звонила девушка, назвалась Кристиной и просила срочно ей перезвонить, — отмахиваюсь от нее. Эта тварь теперь решила меня и на работе доставать?! Прохожу в кабинет, девушка бежит за мной. — Данил Александрович, она очень настаивала на вашем звонке ей, говорила, что это жизненно важно.

— Напомните мне, как Вас зовут? — спрашиваю девушку, не смотря на нее.

— Юля, — растерянно отвечает она.

— Так вот, Юля. Вы передали мне информацию, я Вас услышал. И впредь на все звонки Кристины Вы будете отвечать, что меня нет. Как бы она не настаивала. Вам понятно, Юлия?!

— Да конечно. Извините, — киваю ей в ответ, хотя не понимаю, на кой черт она извинятся, но видимо мой тон пугает ее. Надо быть мягче. По сути, она ни в чем не виновата.

— Вот и хорошо. Принесите мне чай без сахара.

— И сыр?

— Нет, просто чай и все, — ничего не хочу, кусок в горло не лезет. Девушка, наконец, выходит.

Ухожу в работу. Где-то, через час, слышу какой-то шум в приемной. Узнаю голос Дюймовочки, подрываюсь с кресла. И, черт, где-то внутри, безумно рад ее приходу, зачем бы она ни пришла. Ксения буквально врывается в мой кабинет, в рваных голубых джинсах, спортивной обуви и белой толстовке. Волосы собраны в высокий хвост, без косметики. Настоящая, похожая на маленькую рыжую девочку. За ней несется Юлия. Кричит, что так нельзя, что она должна оповестить меня о ее приходе. Ксения не обращает на нее никакого внимания. В глаза мои впивается своими зелеными омутами. Вижу в них эмоции: тревогу, волнение и даже страх. Ее глаза немного красные, воспаленные, как будто плакала. Застывает посреди кабинета, продолжая удерживать мой взгляд.

— Данил Александрович, я говорила ей, что к Вам нельзя. Но она…

— Выйдите из моего кабинета! — приказываю секретарше, обрывая на полуслове. — И никого ко мне не пускать, пока я не разрешу, ясно?!

— Да, конечно, извините, — опять испуганно извиняется она. Как только за девушкой закрывается дверь, я подхожу к Дюймовочке. Она глубоко дышит, смотрит на меня растерянно. А я не могу понять, что происходит. Ее кто-то обидел? У нее что-то случилось?

— Дан, — почти дрожащим голосом, тихо, еле слышно произносит она. Замолкает, сглатывает, как будто подбирает слова, но никак не может это сделать. — Давай присядем, — просит она, указывая на диван. Не дожидается моего ответа, сама садится. Подхожу к ней, сажусь рядом, вплотную прижимаясь к ее ногам. И чувствую ее дрожь.

— Дюймовочка, что случилось? — спрашиваю ее, беру за руки. Ее ладони очень холодные. Смотрит на наши руки, сплетает пальцы, немного сжимает, глубоко вздыхает, поднимает глазки, смотрит с волнением, тревогой. И мне ни хрена это не нравится.

— Твою мать, Ксюша! Что случилось?! Ты сама не своя, — требую ответа.

— Дан, — опять повторяет она, глубоко вздыхает. — Час назад мне звонила Кристина, — замолкает, а меня всего выворачивает. Эта мразь что-то наговорила Дюймовочке? Обидела ее?!

— Что она от тебя хотела? И как эта сука, узнала твой номер?

— Дан, — снова повторяет мое имя, как будто не может ничего вымолвить.

— Дюймовочка, хорошая моя, не молчи, ответь, пожалуйста. Что случилось? Что наговорила тебе Кристина? — сжимаю наши сплетенные пальцы, пытаясь согреть ее ледяные ладони, унять ее дрожь.

— Дан, она звонила тебе утром, но не нашла тебя, — хочу ее перебить, сказать что мне плевать на звонки этой суки. Но сжимая губы, молчу, чтобы дослушать Дюймовочку до конца. — Она сказала… сказала, — опять глубоко вдыхает. — Она сказала, что сегодня утром, в пять утра, твоего отца не стало, — наконец выдает она, не прекращая смотреть мне в глаза. Ничего не понимаю, что она говорит?

— В смысле не стало? А где он? — спрашиваю, но в глазах Дюймовочки уже написаны все ответы. Тело пронзает острая боль, простреливая грудную клетку. Мне кажется, я не могу вдохнуть.

— Дан, он… Александр ум…

— Замочи! Не продолжай. Не хочу этого слышать! Я все понял, — вижу, как глаза Ксении наполняются слезами. Высвобождаю руки из ее захвата. Нет! Она ошиблась. Мой отец жив! Я только вчера с ним разговаривал. Сегодня нам надо ехать в клинику. Кристина! Эта тварь соврала! Я игнорировал ее, и она решила пойти на крайние меры, чтобы я ей перезвонил. Сейчас я позвоню отцу, уточню время нашей встречи. А после, поеду и убью эту тварь Кристину, чтобы больше так не говорила. Подхожу к окну, открываю его. Глубоко вдыхаю сырой озоновый воздух, смотрю на дождь, набираю номер отца. Телефон отключен. Набираю еще раз, и еще, и еще. Изнутри разрывает адская боль, страх, неприятие произошедшего. Не могу смириться с тем, что сказала Дюймовочка. Набираю мать. Она не берет трубку. Слушаю монотонные гудки: один, второй, пятый, десятый. Сбрасываю, набираю еще раз. Опять гудки, которые режут мне слух, отдавая фантомной болью в груди. После долгого и мучительного ожидания мать, наконец, поднимает трубку. Внутри загорается какая-то призрачная надежда. Но как только я слышу поникший, убитый, еле слышный голос матери… Надежда рушится, рвется, разбивается вдребезги, разлетаясь на мелкие осколки.

— Где отец? Дай ему трубку! — требую я, хотя уже понимаю, что этого не произойдет. Мать молчит, а через минуту, начинает рыдать в голос, разрывая мне сердце.

— Как?! Как это произошло!? Я разговаривал с ним вчера вечером. Все было хорошо?! — требую ответа.

— Он… всхлипывает она. — Да, вечером все было хорошо. Ему было даже лучше, чем позавчера. Он сказал, что боль отступила. Хорошо поел, посмотрел со Стасом футбол, даже спорил с ним по поводу игры. Мы легли спать. А в четыре утра он разбудил меня просьбой накапать ему валокордина, сказал, что задыхается, сердце болит. Когда я принесла лекарство, он был уже без сознания. Пока мы ждали скорую, Стас пытался ему помочь… Но… Скорую он не дождался. Ровно в пять они констатировали его смерть. — СМЕРТЬ, стучит у меня в висках. Мать продолжает рыдать. Просит немедленно приехать. Сбрасываю звонок, продолжая смотреть на дождь. Погода с утра мерзкая. На улице август, а похоже на октябрь. Холодно стало. Меня пробивает дрожь от холода. Кажется, еще чуть-чуть и пойдет снег. Руки трясутся, сжимаю их в кулаки. Чувствую, как теплые руки Дюймовочки прикасаются к моей спине. Ведет ладонями, поглаживая, слегка, невесомо, но отдает столько тепла. Обвивает ими мою талию, прижимается лицом к спине. А я не могу пошевелиться.

— Принеси, пожалуйста, водки, — отрывается от меня. Выходит. Слышу, как Юля опять возмущается. Но Дюймовочка ее обрывает. Я не знаю, что она ей говорит, но это заставляет замолчать Юлю. А я смотрю на дождь. Он льет с самого утра, не прекращая и, кажется, нет ему конца. Ведь я чувствовал! С самого утра чувствовал эту звенящую пустоту внутри. Тупая боль пробивает виски, дождь усиливается, порывами ветра швыряя холодные капли мне в лицо. Я умываюсь, ими. Вроде бы дышу, глубоко дышу, а надышаться не могу.

Слышу тихие шаги Ксении. Она принесла водку. Поворачиваюсь к ней, забираю бутылку, сворачиваю крышку, делаю пару глотков, но не чувствую вкуса, как будто воду пью безвкусную. И волком выть охота, от пустоты этой адской. Делаю еще пару глотков, закрываю крышку. Все, больше нельзя, мне к матери ехать надо. Дела похоронные решать. Сейчас не время упиваться горем, отца надо проводить с достоинством. Дюймовочка сказать что-то хочет, открывает рот, но замолкает. Подхожу к ней вплотную, в глаза заглядываю, а в них слезы плещутся, вот-вот хлынут наружу. Но она держится. Я бы и сам хотел заплакать. Может тогда перестало бы так давить мне на грудную клетку, и вдохнуть бы смог спокойно. Но, не могу. Я не умею плакать. Одинокая слеза все-таки срывается и катится по ее щеке. Смахиваю ее пальцем. Обхватываю ладонями ее печальное личико. Она немного вздрагивает от моих ледяных рук.

— Не плачь, — прошу я, и вижу, как слезы вырываются наружу и уже беззвучно текут по ее щекам. Она так красиво плачет. Тихо, молча, ни звука не издает. Как будто из глаз просто льется вода. Она даже не всхлипывает. Наклоняюсь к ней, собираю ее слезы губами, пробую их на вкус. И не могу понять, почему она плачет. Моего отца она видела один раз. Но ее печаль и боль, она неподдельная, настоящая. Целую ее губы, соленые от слез. Дюймовочка, с каким-то рваным надрывом издает стон в мои губы. Отрывается от меня, в лицо мне смотрит, как будто найти там что-то хочет.

— Дан, я… Я очень сожалею…

— Тссс, — прерываю ее речь, подношу палец губам. — Молчи, не надо, — она все понимает, кивает в ответ, прижимается к моей груди, крепко обнимает. И мне на мгновение становится легче. Дышу полной грудью, вдыхая ее сладкий медовый запах. Надышаться пытаюсь, насытится ее ароматом. Потому что знаю, как только отпущу ее, грудную клетку опять сдавит.

Ксения

Я чувствовала его боль. Я так четко ее ощущала, кажется, до нее можно было дотронуться. Чувствовала дрожь под своими руками, которая его пробирает. Мне хотелось забрать его боль. А он меня утешал. Мои слезы губами собирал, прижимал, и не позволял произносить слова утешения. Обнимала его, а сама представляла, что бы было, если бы с моим отцом что-то случилось, я бы, наверное, не пережила этого. Гнала эту чертову мысль от себя, потому что это даже представить было страшно.

Он уехал к матери. А я дома сидела и в стену смотрела. Все время думала о нем. Сто раз позвонить хотела, голос его услышать. Но останавливала себя. Не до меня ему сейчас. А он пришел сам на следующий день. Молча пропустила его в квартиру, чаю его любимого заварила. Смотрела на него и не узнавала. Лица на нем не было — бледный весь, напряжённый. Чай пьет, молчит и мне ни слова не позволяет сказать. Он в охапку меня сгреб, усадил на колени, волосы мои перебирал, целовал их, и глубоко вдыхал постоянно. Мы так и просидели весь вечер, слушая звенящую тишину. Когда на улице совсем стемнело, он уходить собрался, а я губы кусала, чтобы не просить его остаться. Отпускать не хотела. Дан перед дверью остановился, долго смотрел на меня. А потом произнес:

— Завтра похороны. Я хочу, чтобы ты со мной пошла, — а в глазах его мольба.

— Дан, я…. Мне кажется это не время и не место что-то изображать. Да и не могу я, — а он усмехнулся как-то горько и тыльной стороной ладони по лицу меня погладил.

— Не нужно ничего изображать. Я просто прошу тебя со мной быть. Дышать мне трудно, понимаешь? А с тобой рядом легче. Завтра ты мне нужна будешь. Тобой дышать буду Дюймовочка, — а я не знала, что ему сказать. Рот как рыба открывала и закрывала. Как будто мне самой дышать трудно стало. Сердце удары пропускало. И в груди гореть начало, сильно, до боли. И внутри все переворачивается.

— Да, конечно, во сколько? — только и могла вымолвить я. Он сказал, что заедет за мной. Дверь за ним закрыла. В комнату прошла, к окну. Смотрю, как он уезжает, и в себя прийти не могу. Тоже начинаю задыхаться без него. Хочется выбежать к нему, обнять просить остаться, или чтобы с собой забрал.

На похоронах он был со мной, ни на шаг от меня не отходил. Пальцы наши переплел и сжимал их постоянно, как будто боялся, что я уйду. Время от времени губами к виску моему прижимался, и глубоко вдыхал. Мать его плакала безутешно, но ее Стас постоянно утешал. Погода за два дня так и не наладилась, пасмурно было, небо пепельное, серое. Я старалась не смотреть на Александра. Хоть я его и плохо знала, но человек он был хороший. И совесть меня удушливая мучала. Он был так рад за нас, со свадьбой просил не затягивать. А мы обманули его.

На кладбище народу было очень много. Родственники, друзья, коллеги Александра. А мы как бы отдельно, поодаль стояли. Я, Дан, Ромка и Роберт. Я слышала, как люди шептались, что не хорошо это, что сын рядом с гробом должен быть. А мне хотелось рты им всем по затыкать. Не мог он рядом стоять, он то и на кладбище с трудом находился, потому что надо так было. Положено. Дан сказал, что не может отца в гробу видеть. Ему кажется, что не он там, а кто-то другой. А отец просто уехал куда-то надолго. А как время прощаться пришло, Дан сделал это самым последним. Еще раз глубоко вдохнул мой запах, руку мою крепко до боли сжал. Подошел к гробу, низко склонился и долго что-то шептал Александру, а потом руку его немного сжал, в лоб поцеловал и отошел. Когда закрыли гроб и в могилу спускать начали, у его матери началась истерика, она что-то бессвязно кричала, рыдала, и в могилу кидалась. Дан сам ее оттащил, к себе прижал, по спине гладил и говорил что-то тихо. А когда отпустил она успокоилась. Нет плакала также, но уже, в могилу не кидалась. Ее родственники какие-то забрали, капли успокоительные капали, водой отпаивали. А Дан так и стоял возле могилы и смотрел, как ее сырой землей засыпают, и, кажется, немного вздрагивал от каждого броска земли.

Хотя на улице было пасмурно, Дан в очках темных. Я его глаз в тот момент не видела. Он в черном весь был, но не в костюме, как многие. А куртка на нем кожаная, рубашка спортивная черная и джинсы того же цвета. Я видела, как к нему Кристина подошла, что-то шептала, но Дан как будто не слышал ее, на могилу смотрел, а когда она его обнять пыталась, он отшатнулся от нее как от прокаженной. А в ее глазах злость вспыхнула, ненависть, и направлена она была на меня. Если бы взглядом можно было убить, я бы уже, наверное, давно умерла. Я кожей чувствовала ее ненависть ко мне. А у меня в голове каша полная. И мысль о том, что их что-то связывает, не давала покоя. В тот момент, я, наверное, тоже на нее смотрела так же, как и она на меня. Потому что Кристина поморщилась, и с пренебрежением отвернулась от меня. Из ступора меня вывел Ромка. Ключи мне какие-то подает, а я глазами хлопаю, и понять не могу.

— Это ключи от моей дачи. Дан сказал, что вы сразу после похорон на несколько дней туда уедете. Я там вчера все подготовил. Холодильник продуктами забил, белье, полотенца — все есть. Так что не заморачивайтесь на счет этого. Там все готово, — наверно он увидел в моем взгляде непонимание. — Я вижу, ты не в курсе? Просто тогда ключи Дану передай, мне в офис срочно надо, там клиенты ждут, Дан знает, сам меня туда послал.

На поминки мы почему-то не поехали. Как только на кладбище все закончилось, Дан попрощался с Робертом, взял меня за руку и повел к машине. Когда мы сели в машину, Дан замер на несколько минут, а я боялась его потревожить. Потом он спокойно завел машину, снял очки, кидая их на заднее сидение. Я не могла произнести ни слова. Мы ехали в полной тишине, в давящем напряжении. Я смотрела на его напряженные черты бледного лица и глаза красные. И в ужас приходила, как он изменился в лице за последние два дня. Ужасные темные тени под глазами, как будто он не спал совсем. А мне так больно за него становится. Нерешительно тяну руку к его ноге, чуть сжимаю ее. Дан не смотрит на меня, только свою руку поверх моей кладет, и так же сжимает. А руки у него до сих пор ледяные.

— Дюймовочка, — тихо, устало говорит он, продолжая смотреть на дорогу. — Ты нашла новую работу?

— Нет, — так же тихо отвечаю я, не понимая к чему это вопрос.

— Значит, вполне свободна, — как-то облегченно произносит он. — Поехали со мной за город? Один хочу побыть, не видеть и не слышать никого.

— Ты хочешь побыть один и зовешь меня с собой?

— Да, Дюймовочка. Хочу побыть один с тобой. Поедешь со мной? — с каким-то напряжением спрашивает он. Может это плохо. Но где-то внутри, я захлебываюсь от радости. Он хочет быть в этот момент со мной. Ни с семьей, ни с друзьями, а со мной. И в тоже время, резонансом, боль в груди щемящая зарождается и волнение дикое. Я не знаю, как распознать и определить эти чувства внутри меня.

— Да, конечно, я поеду с тобой, на столько, сколько тебе это будет нужно.

Мы заезжаем ко мне домой, быстро собираю необходимые вещи. Дан просто ждет меня в гостиной, разговаривая с Романом по телефону о работе. Как только я выхожу с небольшой сумкой к нему, Дан заканчивает разговор, окидывает меня хмурым взглядом.

— Сними это черное траурное платье. Тебе не идет. Не хочу видеть тебя в трауре. Надень что-нибудь белое. Например, то платье, в котором мы на озеро ездили, — не смею ему перечить. Траур действительно угнетает.

Дача у Романа небольшая, но очень уютная. Можно сказать, семейная. Новый деревянный домик, состоящий из кухни, ванны, большой спальни, гостиной и большой веранды, с плетеной мебелью. Вся мебель из светлого дерева и везде большие окна, на которых висят воздушно-белые занавески, красиво колыхающиеся от легкого ветерка. Никакого огорода. Большой просторный участок с клумбами ромашек, лилий, и еще каких-то желтых мелких цветов. Посредине располагается овальный бассейн, возле него стоят белые пластиковые лежаки. В дальнем углу небольшая баня. Все сделано, чтобы люди здесь отдыхали, а не впахивали. И такой чистый и свежий воздух, от которого кружится голова. После кладбища дышать здесь становится намного легче.

Дан показывает мне спальню, предлагает принять душ, отдохнуть. Сам скидывает с себя футболку, обувь, джинсы. Переодевается в белые свободные шорты и уходит на террасу. Быстро принимаю душ, собираю волосы в небрежный высокий пучок, переодеваюсь в длинную голубую футболку, напоминающую короткое платье. Решаю приготовить обед или, скорее, уже ужин. Я уверена, что Дан ничего не ел в последние два дня. Прохожу на кухню, смотрю в открытое окно. Хмурая погода, наконец, закончилась, ветер разогнал все тучи и на небе яркое послеобеденное солнце. Дан до сих пор сидит на террасе, прямо на ступеньках, смотрит куда-то вдаль на фруктовые деревья.

Готовлю тушеное мясо с овощами, легкий салат. Завариваю его любимый чай, нарезаю сыр, накрываю на стол. Выхожу на террасу, сажусь рядом с Даном на ступеньки. Кладу голову ему на плечо, он слегка обнимает меня за плечи, продолжая смотреть вдаль.

— Ужин готов. Пошли, поедим? — предлагаю я.

— Я не хочу, Дюймовочка. Поешь сама, ты целый день ничего не ела, — тихо говорит он, тяжело вдыхая.

— Ты тоже ничего не ел сегодня и вчера, скорее всего, тоже. Так что пошли, поедим. Пожалуйста, — прошу я.

— Я, правда, не хочу, Дюймовочка, кусок в горло не лезет, — отвечает он. Ну, нет! Так не пойдет. Я буду не я, если не накормлю его.

— Вообще-то, мы не поехали на поминальный обед. А Александра надо как полагается помянуть. Ты, как сын, просто обязан это сделать.

— Запрещенный прием, Дюймовочка. Но ты победила. Ты права, помянуть надо, пошли, — поднимается с места, тянет меня за собой, потом резко останавливается. — А давай поедим здесь, на террасе, — просит он. Соглашаюсь с ним, переношу обед сюда. Дан приносит бутылку коньяка, наливает нам совсем понемногу. Мы молча пьем. И в такой же тишине едим. Точнее ем я, но с каждой минутой мой аппетит пропадает. Дан практически ничего не ест, так просто ковыряется в тарелке. Пьет только уже давно остывший чай.

— Не вкусно? — интересуюсь я.

— Очень вкусно, спасибо.

— Почему ты тогда не ешь? Дан, я все понимаю. Но так нельзя. Ты должен поесть. Пожалуйста. Если ты не будешь есть, то тогда я тоже не буду, — заявляю я, отталкивая от себя тарелку.

— Хорошо, — соглашается он, начиная кушать. Ого, это было просто.

После ужина я убираю со стола. А Дан забирает со стола бутылку коньяка и опять располагается на ступеньках террасы. Отпивает несколько глотков, смотря на заходящее солнце. Беру сигареты, сажусь рядом с Даном. Отпиваю глоток из его бутылки, прикуриваю сигарету. Делаю пару затяжек, смотря вместе с Даном на заходящее солнце. Дан забирает мою сигарету, я ожидаю, что он, как всегда, выкинет ее с недовольным видом. Но на мое удивление, Дан затягивается. Делает довольно глубокую затяжку, медленно выпускает дым. Зажимает ее указательным и большим пальцами, смотрит на тлеющий огонек. И это очень плохо для человека, который давно бросил курить, и всегда с презрением смотрел на то, как я курю.

— Слабые у тебя сигареты, — констатирует он. Еще раз затягивается.

— Ну уж извините, Данил Александрович. Других нет, — отвечаю ему, забирая сигарету, затягиваюсь сама, отдаю ему. Солнце уже почти село, на дворе сумерки, становится прохладно.

— Холодно уже. Иди в дом, — устало говорит он.

— А можно я принесу плед и посижу здесь немного с тобой? Воздух здесь замечательный, дышать легче после города, — не дожидаясь его ответа, встаю и иду за пледом. Накрываю нас двоих, прижимаюсь к нему ближе, кладу голову на его сильное плечо. Так мы сидим еще полчаса. Нашу тишину прерывает вибрирующий телефон Дана, лежащий рядом с ними на лестнице. Одновременно смотрим на дисплей, на котором светится имя «Кристина».

— Ответь на звонок. Спроси, все ли в порядке. Если с матерью все хорошо, и все живы и здоровы, не слушай ее больше, скидывай звонок. Я не хочу с ней разговаривать, — а мне нравится его идея. С большим энтузиазмом отвечаю на звонок.

— Алло? — говорю я.

— Дана позови, — без предисловий требует она.

— Все хорошо? Как Лидия? — спрашиваю я, как и велел Дан.

— Да с Лидией все нормально. Мне нужен Дан, дай ему трубку! — раздраженно говорит она.

— Не могу ничем тебе помочь.

— Я звоню не тебе! Просто отдай ему его телефон, — о, она уже злится. Это просто замечательно.

— Дан спит. Что ты хотела? Скажи мне, а я ему передам.

— Слушай меня внимательно. Я не собираюсь ничего тебе передавать. Я перезвоню завтра. И будь добра не поднимай больше трубку, если звонят не тебе, — заявляет эта сучка. Вот она и напросилась.

— Это ты меня слушай! Как девушке Дана меня очень раздражают твои звонки ему, — Дан поворачивается ко мне и с интересом продолжает слушать, слегка улыбаясь одними губами. — Для замужней женщины ты очень навязчива. И мне очень интересно, что думает твой муж по поводу этого. Он знает, что ты навязываешь себя его брату? — я хочу еще много чего сказать этой сучке, но Дан забирает у меня телефон, сбрасывая звонок.

— Я перегнула, да?

— Нет, Дюймовочка. Просто на этом месте стоило остановиться, — спокойно говорит он, сильнее прижимая меня за плечи.

— Значит, ты моя девушка? Ты же сказала, что не можешь больше играть?

— Извини. Как-то само вырвалось. Просто эта сука меня раздражает.

С ним было просто. Я поняла одну вещь: когда он настоящий, им легко манипулировать. Может поэтому он никому не показывает себя настоящего. Ну, или по крайней мере, легко было мне. Если он не ел, я говорила что тогда тоже не буду есть, и он ел, немного, но ел. Он не спал, совсем не спал, и тогда я говорила, что тоже буду сидеть с ним на этой террасе и смотреть в небо. И он вздыхал, целовал меня в висок и вел меня в спальню. И его организм брал свое, он засыпал, отключался. Вставал он, как всегда, рано. Когда просыпалась, я находила его там же, на лестнице. А еще он выкурил почти все мои сигареты. Так прошло два дня. Дан был немногословен. Мы практически не разговаривали. Сначала я думала, что он будет много пить. Но я ошибалась, он делал несколько глотков в день и оставлял бутылку.

На третий день я проснулась рано, практически вместе с ним. Дан ушел в душ, а я так и не смогла больше уснуть. Поднялась с кровати, надела его белую футболку, лежащую на стуле, сварила кофе, заварила его любимый чай с бергамотом, нарезала сыр. Вынесла все на террасу. Устроилась поудобнее в плетеном кресле. Теперь я понимаю, почему Дан просыпается рано утром и наслаждается тишиной. Воздух утром кажется совсем другим, более свежим, прохладным. И тишина, она другая, не то, что днем или вечером. Природа только просыпается, солнце не такое жаркое. Дан подошел незаметно, очень тихо. Опустился на рядом стоящее кресло. Сел как всегда в пол оборота, чай пьет и на двор смотрит. А я смотрю на него. Его светлые, еще мокрые после душа волосы переливаются в лучах солнца. Оно греет его усталое лицо, а он морщится немного от этого света. На скулах щетина, которая ему идет. Он кажется таким близким мне, и далеким одновременно. Хочется подойти к нему, сесть на колени, уткнуться в его грудь, послушать стук его сердца, вдохнуть его запах неповторимый мужской, смешанный с ароматом морского геля для душа. Подавляю в себе этот порыв. Я не знаю, как вести себя с ним, как все это воспринимать. Кто мы друг другу? Что между нами происходит?

Дан сам ко мне поворачивается, ловит мой взгляд, направленный на него, прищуривается, кружку с чаем на стол ставит. Поднимается с места, подходит ко мне, опускается передо мной на корточки, слегка обнимает мои бедра, кладет голову на колени, утыкается в них, глубоко вдыхает. Поднимаю руку, медленно провожу по его влажным волосам. Зарываюсь в них пальцами. И тепло так становится, уютно. Как будто сто лет его знаю. Как будто мой он. А я его. В груди что-то жжет, и сердце ритм ускоряет. Первый раз чувствую что-то подобное к мужчине. Кто бы сказал, что это! Любовь? Вот так она выглядит? Разве так ощущается? Любовь! Как много и одновременно мало в этом слове. А если это не она, то что? Кожей чувствую его теплое дыхание, волосы его перебираю, а внутри столько эмоций плещется, что даже страшно становится. Возникает какое-то глубокое интимное чувство, почти болезненное. И слова Роберта вспоминаю, когда он говорил, что нет разницы, сколько ты человека знаешь, просто в один момент понимаешь, что любишь и все. Просто так, не за что, а потому, что он есть. Раньше я думала что любила Лешу, искренне в это верила, но теперь понимаю, что не испытывала к нему и сотой доли тех чувств, которые испытываю сейчас к Дану. Я, скорее, любила его любовь ко мне. Любила его отношение ко мне, но не его самого. Я люблю Дана. ЛЮБЛЮ. Прокручиваю это слово в голове, перебираю по буквам, пробую каждую на вкус. И безумно боюсь этой любви. Боюсь того, что последует за этим. Что сулит мне эта любовь?

— Когда я был маленький, — неожиданно произносит Дан в мои колени, выводя меня из моего осознания чувств к нему, — до восьми лет я хотел стать доктором. Таким, как мой отец. Иногда он брал меня с собой в клинику, где он работал, оставлял меня в своем кабинете, и я представлял, что я врач. Я говорил папе, что стану таким же врачом как он, и видел, как он искренне улыбается, гордится мной. А потом я посмотрел фильм про полицию. И захотел стать полицейским. Я боялся сказать об этом отцу. Боялся, что он расстроится, обидится на меня. Украдкой доставал из папиного шкафа его дембельскую форму, надевал его фуражку, закрывался в своей комнате, и представлял себя полицейским. Однажды папа неожиданно раньше вернулся с работы и застал меня играющим, в его фуражке. Мне стало так стыдно, а папа сказал, что не обижается, что ему не важно, кем я стану, хоть дворником. Он всегда поддержит меня, и будет гордиться мной. Самое главное, чтобы человеком я стал хорошим. А я, Дюймовочка, ни хрена не оправдал его надежды. И врачом не стал и из полиции ушел, и человеком хорошим тоже не стал. За месяц перед смертью он сказал, что очень хочет, чтобы у меня была настоящая семья, любящая жена и дети. А я и тут его подвел. И с матерью просил помириться, с братом начать общаться, а я пересилить себя не смог…. — Дан не отрывается от моих колен, еще сильнее прижимается, и опять глубоко вдыхает мой запах полной грудью.

— А что произошло у тебя с матерью и братом? Да и с Кристиной у тебя странные отношения. У вас что-то было? — спрашиваю я, и чувствую, как Дан напрягается. Какой черт меня дернул задать это вопрос? Кто я такая, чтобы он рассказывал мне все тайны своей семьи? Дан поднимает голову, смотрит на меня, вижу, как медленно на его лицо наползает маска. Он закрывается.

— Извини. Это не мое дело. Пожалуйста, забудь про мой вопрос, — прошу его я, проклиная свой язык. И почему я сначала говорю, а потом думаю?! Дан поднимается на ноги, вновь садится на кресло, долго, без эмоций, смотрит на меня.

— Ты действительно хочешь знать, что произошло с нашей семьей? — спокойно спрашивает он.

— Да. Ели ты хочешь мне рассказать. Я вижу, тебе неприятна эта тема.

— Неприятна, — усмехается Дан. — Неприятно — не то слово, здесь скорее… он останавливается, подбирая определение. Но так его и не находит. А на лице все та же маска безразличия. — До определенного момента у нас была обычная семья. Мама, папа, старший брат и я. Все как у всех. Обычно матери всегда больше любят младших детей, потому что они младшие. Но у нас было по-другому. Мать всегда больше заботилась о Стасе. И ее можно было понять. Он рос болезненным ребенком с самого рождения. Недоношенный, плохой иммунитет. Переболел всеми возможными и невозможными детскими заболеваниями: астма и прочие. Мать не вылезала с ним из больниц и поликлиник, санаториев. Поэтому меня воспитывал отец. Поэтому и ближе мне был всегда. Но мать я тоже любил и брата любил. Отец мне объяснял, почему мама проводит с ним больше времени, чем со мной, и я ее понимал. Но к отцу все равно тянулся больше.

Когда я вернулся из армии, я встретил ее, — о, Боже, он действительно хочет мне рассказать свою историю. А мне почему-то уже не хочется ее слышать. Потому что я понимаю, что она — это Кристина! Сглатываю, глубоко вдыхаю, но продолжаю его слушать.

— Я только сошел с дембельского поезда. А она на перроне стояла. Встречала какую-то тетку, но ее поезд задержался. А я сразу в толпе ее заметил, она ярким пятном из всей серой массы выделялась, — все это он говорит ровно, спокойно, монотонно, даже с безразличием каким-то. Но я помню его слова о спрятанных эмоциях за маской. — Я сам к ней подошел и спросил, не меня ли она встречает. А она глаза свои поднимает, ресницами хлопает, растеряно смотрит на меня. А у меня дыхание спирает от взгляда ее невинного. От глаз ее красивых. Тогда они мне казались красивыми, а не лживыми и алчными. Невинной семнадцатилетней девочкой казалась, что я дотронуться до нее боялся, чтобы не испачкать ее грязными мыслями. А мысли и фантазии были очень порочные. Меня безумным возбуждением от ее прикосновений било. Я год ее не трогал, боялся, что пропадет эта невинность. Если б я знал, что это тогда мне только казалось. Видел в ней то, что хотел увидеть. Всех шлюх на районе перетрахал, а ее не трогал. Гулял с ней, в кино водил, в парки, кафе. Домой провожал, а она все время на чай меня звала, кофе, фильм вместе посмотреть, а я боялся с ней наедине остаться, потому что знал, что не выдержу, возьму, как только закроется за нами дверь. Отказывался, а сам бежал очередную бабу трахать, жестко трахать, чтобы хоть немного свой голод по ней унять. Серьезно с ней хотел, по-настоящему, чтобы как положено. Но через год не выдержал, мы дома у меня были, я ее с отцом решил познакомить, он сам настоял на знакомстве. Сказал, что хочет посмотреть на ту девушку, в которую я безумно влюблен, — его слова режут мне сердце, вскрывая раны. «Безумно влюблен» въедается мне в голову и эхом разлетается. Смотрю на него, вслушиваюсь в слова, голос его слушаю. Но его голос ровный, ни на одном слове не дрогнет, как будто не о себе он рассказывает, а о ком-то другом, мало знакомом.

— И я познакомил отца с ней. Мы чай пили, отец интересные истории рассказывал из своей практики. Мать тогда к бабушке уехала на пару дней. А Стас отдельно жил. Он по стопам отца пошел, интерном уже тогда был. Вечер уже был, отца неожиданно тогда в больницу вызвали, на сложную операцию. И вышло, что мы одни остались. Я хотел ее домой проводить. Но она сказала, что еще хочет со мной побыть. Домой ей не надо, матери с отцом ее дома тоже нет, они на юбилее какого-то родственника. Я не понимал тогда, что она сама хотела в постель со мной лечь, от этого и намёки кидала. Считал ее девочкой наивной. Мы целовались долго, и тут-то я и сорвался. А после ее слов, что хочет меня безумно, решил, что не могу больше, нагулялись. Но в процессе понял, что зря я берег и лелеял ее невинность. Потому что не девочкой она была. Но тогда я не расстроился, мне ее тело, красота обнаженная, и стоны крышу сносили. Жалел я только о том, что столько берег того, чего нет. После близости нашей, я, конечно, ее спросил, кто ее девственности лишил. Но она отмахнулась, сказала, что это неприятная для нее тема, и чтобы я больше не спрашивал. Я и не спрашивал, думал, потом все узнаю, переживал, что ее какой-то мудак обидел, строил планы, как закопаю его.

Так и закрутилось все, понеслось на бешеной скорости, без тормозов. Она была безумная, а я ненасытный. Она смеялась и говорила, что мы та еще пара. Матери моей она как-то сразу понравилась, они прямо сдружились. Мать ее дочкой называла, а я рад был безумно, что семья ее так хорошо принимает. И с братом она моим ладила. А отец сказал, что если я ее люблю, то он просто обязан ее принять как дочь. Кристина все праздники, дни рождения и прочее, у нас проводила. Стала частью нашей семьи. И я, как дурак, радовался этому. Так прошел еще год. Я тогда в полиции уже служил, но был простым сержантом. Карьерой, повышениями грезил. А потом решил, что вместе нам жить пора, хватит встречаться, не мог и часа без нее прожить, скучал безумно. Только расстанемся, а меня тоска раздирала по ней. Я конечно предложение ей хотел сделать, чтобы все как полагается, а она сказала, что бумажки для нее ничего не значат, нам и так хорошо вместе. Но жить мы вместе стали. Квартиру маленькую сняли. Мне, конечно, общага была положена. Но как я мог ее в общежитие привести? Мне тогда отец помощь предлагал, хотел мне жилье купить, знал, что я мало зарабатываю, что трудно еще и аренду тянуть. Но я гордый был, сам хотел всего добиться. А они и так на квартиру для Стаса потратились, — Дан все говорит и говорит, а я губы закусываю. Дышать трудно становится, ревность безумная душит. Я знаю, что они уже не вместе. И что Кристина замужем за братом его, но ничего с собой поделать не могу. Хочется попросить его остановиться, не рассказывать больше, но я, как мазохистка, продолжаю его слушать. Да и голос его без эмоций говорит о том, что для него это больше ничего не значит.

— Так прожили вместе еще пару лет. Но бытовуха, нехватка денег — от этого никуда не денешься. Кристина тоже работала у Стаса в клинике в бухгалтерии, он тогда уже пластическим хирургом стал. Хорошие деньги зарабатывал, не хотел быть простым хирургом. И я его понимал, хоть и говорят, не в деньгах счастье, но и без них как-то тоже особо не нарадуешься. На шкуре своей ментовской чувствовал. Образование получил, а повышений мне тогда не светило, грамотами да благодарностями кормили и путевками в санатории. Кристининых денег я не принимал, сам жилы рвал, но за квартиру и прочие расходы платил, не должна женщина это все оплачивать, не мужиком бы я тогда был. Говорил ей, чтобы свою зарплату на себя тратила. И тошно было, что не могу больше ей дать. Ссорились мы тогда часто по бытовым вопросам, из-за того, что я на работе в две смены пропадаю. Так я впахивал тогда, чтобы не нуждаться ни в чем. Но мало этого было, ничтожно мало для хорошей жизни. Тогда и подвернулись мне эти чертовы командировки на Кавказ. Выплаты там хорошие были. И я решил поехать, там и квартиру после обещали дать, свою, новую в строящемся доме. И повышение за заслуги. Так что уехал я тогда. Условия там, кончено, были адские, и служба по борьбе с бандформированиями тоже не сказка, да и скучал по ней дико, хоть волком вой. Первый месяц думал, не выдержу без нее, подохну. Загнусь от тоски. Но мысль о том, что это все на наше будущее, держала меня. Жениться на ней хотел, детей от нее хотел. А на это все заработать надо было. Я понимал, что моя семья не должна ни в чем нуждаться. Мне отец, конечно, помощь предлагал, и свадьбу оплатить, и еще много чего. Но я должен был сам все это заработать. Мне противно было смотреть, как Стас, не смотря на то, что зарабатывает в частной клинике в несколько раз больше чем я, еще у них берет, не стесняется. То машину новую купит, то в Париж на неделю улетит. Мать ему все готова была отдать.

Когда первый раз из трехмесячной командировки вернулся, думал, разорву ее на части, из постели сутки не выпускал, насытиться ей никак не мог. А позже сережки у нее новые с рубинами заметил, и колечко новое, она вообще украшения очень любила. Я, конечно, дарил, но не часто, бюджет не позволял. Спросил у нее, откуда красота такая, она сказала, что у подруги дешево купила, подруге деньги срочно нужны были. И я, как последний лох, верил каждому ее слову, верил, ведь моя женщина не может меня обманывать. Роберт тогда часто смеялся надо мной, подкаблучником называл. А я ухмылялся ему в ответ, отвечал, что он не знает, что такое любовь, жену свою не любил никогда, а если бы любил, то и подкаблучником бы стал, и хорошо бы ему там под каблуком было, лишь бы его женщина довольна была. Я все для нее делал, я бы сдох за нее не задумываясь. И резало мне по венам, что моя женщина не может себе позволить того, что хочет. Рассказывает мне, как подруги ее по курортам по три раза в год мотаются. А я обещаю, прошу потерпеть немного, и все у нас будет, и мы куда-нибудь рванем обязательно. Поэтому и терпел все эти лишения в командировках.

Ничего вокруг не замечал, а надо было. Ее люблю, скучаю, в телефон услышу — мурашки по коже бегут как в первый раз. Четыре года вместе были, за это время остыть немного должны были, а мне казалось, что ее с каждым днем сильнее люблю.

Когда в очередной раз из командировки этой проклятой, удушливой вернулся, в постели, больную ее застал, бледная вся, сама не своя. Говорит, что по-женски что-то, кровотечение какое-то. Я ни хрена, конечно, в этом не понимаю, отца на автомате набираю, а она трубку выхватывает, говорит, что все нормально, что лучше ей уже, что в больнице была. И чтоб я не вмешивал отца в женские дела. Что так бывает, скоро ей лучше станет. Я думал, с ума сойду за этот день, она подавленной мне казалась, как будто скрывает что-то от меня. Но на следующий день ей действительно легче стало, а еще через день на работу вышла. И меня отпустило тогда.

Последний раз на пять месяцев на Кавказе застрял, но это была последняя командировка. Кристина не знала, я ей не говорил, сюрприз решил сделать. Квартиру обещали вот-вот дать. Да и денег я скопил достаточно. И в звании, должности обещали повысить, в следаки хотел уйти.

Приехал раньше на две недели. Точнее, я в срок приехал, как положено, но она об этом не знала. Я уже в городе был, звонил ей, сказал, что позже приеду, выяснял, где она. Сюрприз хотел сделать. Кольцо купил с бриллиантом, оно стоило как вся моя машина. Цветов ее любимых заказал несколько корзин. Решил, что все, жениться нам пора. Значит эта бумажка, не значит, но мои дети должны в браке родиться. Она сказала, что на работе до шести будет. А я в обед домой приехал. На этаж поднялся, двери своим ключом открыл…. И тут начался мой персональный ад. — Дан замолкает, а я знаю, что будет дальше. Это как пресловутом анекдоте, муж вернулся раньше из командировки, а жена… От его рассказа мне уши хочется заткнуть и волком выть. И слезы на глазах наворачиваются. Потому что понимаю, что их не просто интрижка связывала. Любил он ее, безумно любил. А может и любит до сих пор. А меня, видимо, не полюбит никогда.

Но то, что он рассказывает потом, приводит меня в шок, полностью переворачивает его историю, от неземной любви до полного ужаса. В горле ком застревает, и слезы сами по себе текут. Хочется сказать, чтобы замолчал, кинуться на шею ему, в губы его чувственные впиться, и сказать, что он самый лучший, что он умеет любить. Возможно, многие его осудят и ужаснутся его поступком. А я в данный момент злорадно, маниакально рада, что он так поступил и его ужасный для общества поступок, кажется мне малой долей того, что он мог сделать.