Мы гуляем по Мейфеа. Дети на прогулке. Тридцати-сорокалетние птички божьи — в окружении Домов для Людей с Большими Деньгами.

Мы деньги не зарабатываем и не просим. Случайно ладошку подставили — и поймали. Завтра — могут кончиться. Так веселей. Так и живем.

Настенька идет с Черным Алексом. Они обсуждают Сашечку — то есть меня… то есть Сашечку. Она добрая. Она простила мне Новый год. К тому же Нового года больше не будет.

Уж, кажется, моя страдающая душа теперь залеплена всеми пластырями: теперь есть еще и Черный Алекс.

Я горда, что забила на Сашечку, у меня своя жизнь — вон, приехала на парти с Черным Алексом. Он хорошо танцует, веселый, не толстый — и трахается как машина. Всех обаял. Настеньку тоже — хватает ее за попу, а она смеется.

Настенька и Черный Алекс распускают сироп:

— Она музыканта так лююююбит. Но скрывает это. Циника играет. А сама!..

Дети!

* * *

В клубе Черный Алекс вытягивает голову, трясет шеей, посматривает на Настю, как опьяневшая от похоти черепаха.

— Вот смотри, — показывает он на роящийся клубный народ. — Ведь нет тут ни одного, кто не хотел бы ей вставить. Смотри, как она ходит — чувствует. Летает просто!

Тут раздается звонок, он отходит и с кем-то говорит по-ненашему.

Возвращается и шепчет:

— Моя бывшая жена. Позвонил ей на всякий случай. Вдруг ты мне не дашь, что же, буду ходить между двух красивых баб — а мне и вжарить некому?

Такая честность на грани убийства. Прекрасно! Кажется, я наконец — получила по заслугам.

* * *

Но под утро, успокоившийся, получивший (хотя бы) меня, Черный Алекс вылезает из постели (из Настенькиных шелковых простыней, которые мы перекрутили в узел) и трясет шеей, и блестит очками:

— А вот приедем обратно — Сашечка вечером позвонит — и пойдешь!

— Вечером позвонит — и пойду!

— И друзей позовет — ты и сдрузьями?

— Друзей позовет — и с друзьями!

— Ты — его битч.

— В точку! Я — его битч.

— Он тебя использует!

— Верно! Он — меня использует!

Я — «его» (Сашечкина) битч — и еще и ниггерская битч. Ты наших легенд не знаешь, так молчи!

Черный Алекс, распаренный, лежит в постели, зовет обратно. Голый. И торчит. Черный.

— Давай, давай, иди сюда, не отлынивай! — манит он.

— Опять?

* * *

На следующее утро — выходим из клуба — земля растворяется под нашими ногами. Гораздо проще летать, чем ходить. Деревья цвета вереска, вокруг них обвивается лента заката. Шелковая лента, почти слышу ее шорох. Зрачки растоплены. Мы перетекаем друг в друга, но все-таки помним, кто с кем… Секс и укутаться. И укутаться и секс. Чем больше мы хотим секса — тем дольше растягиваем прогулку. Идем через лондонские парки, усталые, медлительные, внимательные ко всему… Ко всему, что странно, воздушно, растянуто… Как мы.

Навстречу нам бегут физкультурники — белые маечки и трусы, трусят сосредоточенно, бегут для здоровья и еще в борьбе за что-то. Физкультурники довольно жирненькие и смешные. Мы — поджарые, веселые и вечные. Для них — это начала дня, для нас — конец ночи. Мы беремся за руки — вызов дурацкой борьбе за здоровый образ жизни.

— Как вы сохраняете такую красоту, молодость и жизнелюбие? — спрашиваю я Настеньку тоном назойливого журналиста.

— Да, знаете ли… Танцы до утра, наркотики и секс, — скромно говорит она своим лучшим тоном дивы, кутаясь в шарфик.

(Ах, я не знаю еще, не знаю, КАК мы подрываем здоровье! Я не знаю еще всей изнанки, я не знаю предательства, я не знаю, что черное — может быть черным!.. Я не знаю, как меня вычеркнули не только из «физкультурников», но и из «клубящихся»! Пока еще — мы просто шалим.)

Потом она мне шепчет: «Ты знаешь, пока ты спала, Алекс держал твою голову на коленях. Сторожил, баюкал. Он — замечательный!» — Она рада за меня, что я нашла себе кого-то. И, конечно, он должен быть «замечательный»!