— Понимаешь…. — голос переключается на «интим».

Комната меняется, свет стал мягче, мы склонились друг к другу, как дети, — шепчемся. Мы голые и упоротые и пьяны. И сейчас что-то скажем… новое, что раньше не говорили.

Секс — что секс! Главное, начать, а тело подскажет. Нет, сейчас — время интимности. Не секса. Время идти глубже, трогать запретное. Очень хочется что-то такое найти… голенькое, новенькое, за что еще не дергали.

Он ходит по комнате. То так повернется, то так пройдет. Нет. Нужно что-то еще. Ночь провисает, становится липкой. Ему надоело вальяжно ходить перед зеркалами, отражаться — где? — да все там же, все в моих глазах. И сколько ни пытались — не удалось сказать, ухватить что-то новое. Он потирает руки: что бы еще? Порвать, замутить, жахнуть?

— Взбодримся? — на стеклянном столике появляются — новые линеечки для прописей.

— Понимаешь… У тебя ведь нет, — говорит он с изумлением… — У тебя… как это… — You don’t have an evil bone in your body.

То есть: ты — добрая до самых печенок, ты сама доброта и ничего, кроме доброты. Он меня испытал и пришел к выводу: не предаст. Намеренно не предаст. Да-да-да. Со мной безопасно.

Перевод: ему не интересно. Ему хочется — приключение, риск. А я — просто добрая.

— Я, знаешь, все могу изменить… — говорит он, выпрямляясь, потягивая носом. — Вообще мог бы все бросить и пойти в эскорты.

Конечно можешь! Измениться в одночасье, пойти в эскорты, стать барабанщиком, джазменом, «вообще все бросить!!!». Можешь. Все равно это будешь ты. Ты — это не то, что ты производишь: музыка, секс. Ты — это ты. Источник. Киваю: да-да. Ты так активно существуешь. Я так активно — желаю. Весь этот роман — это побег от сна.

Я боюсь упасть в сон и проснуться старой, с жирной спиной и тусклым пыльным запахом тела. Чувства? Какие чувства, кроме страха: свет выключат — и все закончится?

Взбодриться? Конечно — да!

Что-то надо еще выжать из ночи.

Он трясет головой. Ночь как долгая дрожь. Tense.

— Сделать тебе массажик?

— Давай! — как будто это такая новая, свежая идея, как будто это не происходит каждый раз.

Мускул за мускулом, напряженные, расправляются и засыпают под моими руками.

* * *

Прокатываю пальцы по мускулам. Словно тромбы растекаются, размягчаются под пальцами.

— Когда ты играешь — они тебя вообще слышат? Я о чем… А они — ну, обычная же закостенелая публика! Подписались — и ходят… От скуки ходят. По привычке ходят. Чтоб себя почувствовать культурными — ходят… Но ты же про другое, да? Вот ты им играешь — и?.. Они же — не ты!

Сашечка раскачивает вопрос, как зуб, он — сейчас скажет мне — правильно. Как надо.

Правильно ответит на мой неправильный вопрос.

— Да, мне надо их — так, — он сжимает ладонь, подтягивает к груди, потом разжимает. — Мне их всех надо — завоевать, повести. Чтоб слушали только — меня… Энергия! Понимаешь?

Он слегка разводит ладони. Вижу его — в концертном зале. Он питает зал — питает своими руками. Руки на клавиши — и по пуповинам струн течет — жизнь.

Но насколько это? Надолго? Музыка — пока слышна музыка? Секс — пока секс?

Сашечка показывает, как он умеет — держать. Питать. Подключаться. На час.

И плевать, куда они опять упадут — уйдут — рассыпятся — когда разбредутся с концерта.

Слегка портит дело, говоря:

— Нет работы трудней! Что вот этот твой делает? Цифирки? Ха! Тут — надо… излучать энергию. Это — работа! Понимаешь? Ра-бо-та!

— Подожди вот, я тебе сыграю… Свое.

Выползает из-под рук, садится к пианино.

В черном коробе музыки ворочаются глухие, несвязные ноты.

— Это я сочинил… Понимаешь… Тогда.

«Тогда» — когда Джейн исчезла. Черное время, про которое говорим — шопотом.

Не музыка — отдельные больные ноты. Одна за другой ложатся умирать в снег. Музыки не получилось. Боль.

Я понимаю. Музыка тебя не поняла, а я — пойму.

Последняя покалеченная нота подсыхает на песке.

— Ну, ладно, — встряхивается, идет к столику. — Еще?

Да, понимаю. Такой вирус несчастья через музыку — не передашь. И — хорошо. Пусть будет — Рахманинов.

Иди сюда. Не дрожи. Давай я помассирую тебе спинку, на которой — черной коростой осело, застряло все: и Джейн, и мокрая ночь за окном, и Рахманинов, и «энергия».

* * *

…Он еще отвечает — но уже уютно падает в сон.

Промежутки между словами становятся все дольше. Слова, как разреженные бусины, свободно катаются влево-вправо…

Мне — оставаться (он нисколько не возражает, напротив, будет рад) — или идти (если надо — то иди).

Уже никогда он САМ не скажет (серьезным тоном, ни намека на секс, только спокойный тон человека, ответственного за безопасность присутствующих): «Так, ну, надо уж или оставаться — или я тебя провожу».

Теперь я сама решаю (пока он потягивается):

— Пожалуй, мне надо идти.

— Хорошо. Я тебя — (зевок) — провожу. Провожу, провожу — (пауза) — потом засну.

— Я уже ушла. Спи.

Мррр — он уютно сворачивается.

За окном сереет день.

И нельзя на день сердиться, что он нас разлучил. Скорее — быть благодарными, что дал предлог наконец расстаться.