Я просыпаюсь у Сашечки, становлюсь на угол треугольника: дом-Сашечкин дом-работа. Рутина.

Все три точки неправильные, везде я не у дел, нигде меня не хвалят. Но так уж заведено, в такой системе — жива.

Сашечка просыпается меня проводить. Между двумя снами он легок и свеж и нежен. Не ко мне нежен, а просто так.

— Ну, пока! — говорит он.

Ухожу легко, как будто он мне завтра позвонит. А может, следующее «завтра» будет — через год.

А что будет через год? Через год — меня уже не достанешь, не восстановишь. Опилки сгниют, я стану не я.

Буду осторожно вылезать из ванны, чтоб не поскользнуться, держась за край. Составлять долгие списки перед магазином. В магазине — отмечать галочкой купленное. И выбирать кофточки с закрытым рукавчиком.

Опилки сгниют. Стрелки погнутся. Постарею — рывком…

Только треугольник сохраняет меня — мной…

Но ухожу так легко, будто позвонит — вечером, — и иначе быть не может.

* * *

…А он все не звонит и не звонит, и бодро взятый разбег теряет свои обороты. Остается только: дайте поспать!

Свет выключили — наконец-то.

И вдруг ночью: «Простыл. Уши заложило, как после „Лондон-Джамбул“».

Зовет? Нет.

Делится.

Уууу… Какая нежность.

И это так нежно-физиологично, это настолько он! Это — как те фотографии его, писающего в каких-то горах, которые сделала девочка — Джейн. Карточка, которую я — спросила и взяла, а так бы все равно украла.

Жалко дитятко. Ууушки болят!

Потом — пишет, уже довольный: «Хорошенько высморкался — прошло».

Это — греет несколько месяцев. Прошли ушки.

* * *

И вдруг — однажды утром, неурочно, врезаясь в мой поскучневший процесс вставания — сумбурный СМС:

— Приезжай, я у друзей.

— Что там? — надеваю блузку и пиджак. Волосы шипят в щипцах.

— Я у друзей. Друг — мертв. В смысле — спит как мертв. Приезжай.

Я подъезжаю на такси. В квартире — срач. Сашечка — выкручен после ночной оргии.

Глазки — не более осмысленные, чем ряска на болоте. Ресницы, по-прежнему, — дюйм.

Ну, как наш мальчик? — А мальчик наш, судя по внешним признакам, почти исчез с лица земли.

Только тело смутно посылает сигналы. Хотя уже никому ничего не хочется. Так, по памяти. Ремень расстегнуть расхлябанной рукой.

Резко не хочется только одного: одиночества. Отталкивается от него, как вода от масла.

— Украли чемодан. С ключом от дома. И концертный костюм. Ботинки. Паспорт. Все. Поставил в машину — и исчезла. Знаю, так не бывает. Ключ — завтра. Вот — Славка дома…

Расхлябанная кукла с разваленным руками-ногами, щелкунчик — протягивает мне трубочку с хашем. Включает порнуху. Жесты небрежны, водянисты. Все — мутно. Пусто. Я не чувствую его. Тоскливый кошмар.

Порно, его похудевшее тельце на диване, неловкие пальцы, роющиеся в чужом компьютере… а над всем нависает глыба: мне все же надо на работу!

Вылечить — и поехать. Утомить, чтоб заснул — и уйти по холмам.

Клюет носом. Пора.

И, ковыляя по дороге (где я? как здесь поймать такси?):

— Роджер, все нормально, я буду в 12… Может, чуть позже. Да, врач сказал — все хорошо. Но дал лекарства, так что, может, я буду… слегка dizzy. (Сколько нужно, чтоб выветрились эти две трубочки? И чтоб прошла слабость в ногах от встречи в неурочный час?) Нет, мне лучше на работе, чем сидеть дома.

Там — спит он. Нежный, чужой. В пижамке. А может — его уже нет. Так, по памяти. Боже мой, сколько сил, сколько сил — на то, чтоб поддерживать этот огонь. А может, там нет ничего… Только какое-то скрипучее, надсадное дыхание. Сбитые бороздки, скачущая игла. И нечего вслушиваться в шипение — музыку давно убрали.