Глава пятая

1

Состав тронулся как-то незаметно, и первое мгновенье казалось, что он стоит на месте, а плывут привокзальные постройки, длинный, в переплясе капель, перрон, одинокая фигурка племянницы. От этой внезапной перемены и, главное, от скованных испугом Иринкиных глаз Игнат ощутил острое беспокойство… Но исчез вокзал, шальной весенний ветер загулял по тамбуру, омыл щеки и лоб. Игнат помотал головой: «Эка, разобрало!» — и стал протискиваться в переполненный вагон.

Он сел на укладку около входа и замер, думая о зауральских степях и боевых колоннах, куда рвался сердцем.

— Эй, внизу, хоть бы дверь приоткрыли. Дышать нечем! — пробасили с нар.

— Дитя застудишь! — отозвался женский голос.

— Не вовремя ты с ним, бабочка.

— Что ж, по-твоему, сидеть, на станции?

— А ты задиристая. Муж-то где?

— Без вести пропал, еще позалетось…

— Да-а-а. И никого из родных?

— Никого… — вялым голосом ответила женщина и смолкла, укачивая на руках мальца.. Парень в кепке, по виду мастеровой, спрыгнул с нар, легонько тронул ее за плечо.

— Переходь-ка вон туда.

— Ой, а как же вы? На вас один, пиджак.

— О ремне забыла! — парень весело подбоченился. — Давай, товарищ, гражданка, устраивайся поудобнее, а мы проветримся малость. Без вольного воздуха, сама понимаешь…

Игнат забылся под мерный перебор колес и вздрогнул от грохота. Дверь вагона была распахнута, в нее с криками врывался людской поток. Прижатый к стене, Игнат отводил самых настырных локтем, уклонялся от мешков и укладок, перебрасываемых над головой.

— В первый раз едете? — справился сосед, в поношенном драповом пальто и шляпе. — Видно сразу, новичок!

— Откуда такая прорва? — удивленно спросил Игнат. — Неужели все на Урал?

— Что вы?! — сосед махнул рукой. — Обыкновенные мешочники, коих по всем дорогам пруд пруди, и аз многогрешный, с дипломом Цюрихского университета, в их восьмизначном числе…

— То-то и видно! — поддел парень в кепке. — Из каких будешь, гражданин? А-а, инженер. На завод, поди, ни ногой? Ждешь, когда наконец перевернемся?

— Бог с вами, юноша!

— Нынче многие овцами блеют, а копни глубже — черным-черно! Где промышляешь, если не секрет?

— Промышляю? — грустно повторил тот. — Что ж, может, вы и правы… О деревне Бисерово под Бронницами слышали? Не доводилось? Откровенно говоря, вам повезло… — инженер зябко поежился. — Ветрено, снег с дождем, а до села четыре версты по раскисшей дороге.

— Черт гонит… К «районке» не приписан, что ли?

— Состою, да в ней ни спичек, ни соли, и «осьмушка» законная не каждый день… Вот и еду. Был, понимаете, персидский ковер. Приболела жена, что делать? Вооружился ножницами, разрезал ковер на шесть кусков. Теперь остался последний… — Он испуганно посмотрел на новехонькую Игнатову шинель, торопливо добавил: — Я не жалуюсь, нет. Бедствуют все, от рабочего городской окраины до Предсовнаркома, и, видимо, иначе нельзя…

Парень в кепке был непримирим:

— А почему бедствуют? Кто-то голову кладет за народ, а кто-то день и ночь о своей утробе печется. Из-за таких и голод лютует сильней.

Вокруг не утихал шум и гам: кто-то в полутьме наступил каблуком на чью-то ногу, и раздался дикий вскрик, на нарах плакал ребенок, разбуженный рослыми молодцами, что вломились на товарной станции. По окну густо лепил мокрый снег.

— Совсем выпряглась погода, боже мой, — тоскливо пробормотал инженер. — С утра верной повеяло, и — пожалуйста…

Парень в кепке слегка поостыл, заговорил ровнее:

— Как человек человека, я тебя понимаю, инженер. Во и ты пойми. Таким вот макаром, каждый всяк для себя, мы Россию не накормим. Спасем десятерых, а тыщи перемрут голодной смертью. И когда? Когда просвет жизненный прорезался во все небо! Мой тебе совет — бросай мешочничество. Ну, а если по делу соскучился, приезжай к нам, в Челябу, и не один, а с жинкой. Отведем жилье, найдем работу. Подумай!

Колеса выстукивали все реже, донесся гудок. «Будет обыск!» — прошелестело из конца в конец вагона. Инженер вздрогнул, суетливо зашарил рукой по отворотам драпового пальто. Парень в кепке с усмешкой следил за ним.

Поезд остановился. Гулко лязгнули двери, и у входа выросли два красногвардейца. Передний мельком посмотрел на Игната и паренька в кепке, немного дольше — на инженера, повернулся к молодой компании, вдруг затеявшей веселую игру в очко.

— Куда едете, граждане?

— Ась? В Пензу, со спецзаданьем, — бойко ответил один из них, подавая бумагу.

— Покажите, что везете.

— Бутор кое-какой. Не извольте сомневаться.

— Проверим, — красногвардеец двинул по мешку сапогом. Звякнуло железо. Он быстро нагнулся, запустил руку в мешок. — Та-а-ак, значит, бутор? Ай-ай-ай. А ну, Сидоров, покличь сюда товарища комиссара. Он в третьем вагоне.

Вскоре подошел комиссар, человек средних лет, в кожаной куртке. Его беседа с молодцами была краткой: «Бумага-то липовая. Подпись начальника депо мне хорошо знакома. Пройдем на пост!» Компанию вывели из вагона.

— А чище стало, вы заметили, братцы? — сказал пожилой солдат, потянув носом, и по вагону раскатился смех. Не смеялся только инженер. Он нагнулся к парню в кепке:

— Что же вы… обо мне… не сказали?

— Слушай, — жестко бросил тот. — Сам привык в дерьме плавать, гнуть людей в бараний рог, и о других по себе судишь? До чего ж поганая публика! — парень встал, отошел прочь…

«Да, черт побери, бывают же такие повороты», — думал Игнат. Еще позавчера он до хрипоты ругался с секретарем райкома, требуя немедленной отправки на дутовский фронт, и получил отказ. Потом было утро, был срочный вызов к тому же секретарю, долгий разговор в коллегии по военным делам… И вот он в вагоне, за окном ночь, теперь уже не московская, скорее рязанская, ну а завтра или послезавтра заголубеет волжское небо, а там и до Уральских гор подать рукой…

В середине третьего дня долго стояли у реки, где-то между Рязанью и Пензой. По вагону полетел слушок о недавнем взрыве моста, к его как бы подтвердил угрюмым молчаньем старик-железнодорожник, севший на предпоследней станции.

— Новый-то готов? Сдюжит ли? — с тревогой справился парень в кепке.

— Должон. Для себя ладили, не на дядю в котелке. Ай забыл, в какое время живешь?

— Сказывают, не первый случай, когда набегают из лесов, и не просто рвут, а с поездами…

Старик-железнодорожник поймал испуганный взгляд женщины с ребенком, осадил паренька:

— Неча панику сеять, ее и без того хоть отбавляй…

Непрерывно гудя, поезд медленно, словно ощупью, вполз на вновь построенный мост. Рядом — в десяти саженях — виднелись остатки взорванного. Единственный целый пролет сиротливо повис над мутной, завитой воронками водой. Там, где он обрывался, к берегу тянулось что-то темное, исковерканное, торчащее неровными концами…

Люди хмурились, качали головой.

— Эва, чехи! — крикнул молодой солдат, и пассажиры кинулись к окнам. На запасных путях зеленели длинные вереницы классных вагонов, около них разгуливали группами рослые молодцы в пепельно-серых австрийских кепи и шинелях, в тупоносых, на толстой подошве, ботинках.

— Куда они теперь? — тихо, точно в полусне, спросила женщина у Игната.

— На Дальний Восток, чтоб морем до дому.

— Истосковались, поди?..

— Само собой, девка. Плен есть плен, — сказал пожилой солдат, с интересом оглядывая Игната. — На Дутова, по мандату военной коллегии, товарищ?

— Угадал, — скупо улыбнулся тот.

— И мы туда же с хлопцами. Всем, понимаешь, взводом… — солдат выколотил трубку, озабоченно молвил: — Эй, ребята, кто за кипятком? Пронягин, кажись, твой черед? Беги, а мы слегка подчембуримся.

Солдаты с криками выпрыгивали из вагона, умывались, охая, до красноты терли лица. Потом поправляли на себе подсумки, с беспокойством глядели на еле заметный дымок паровоза.

— Смена бригад, — заметил кто-то. — Считай дотемна.

— Этак и Дутова провороним запросто…

— Дай срок, столкнемся. А вот и Пронягин!

Через несколько минут огромный чайник стоял посреди нар, и служивые, пригласив за компанию молодку, парня в кепке и Игната, звучно прихлебывали из оловянных кружек пустой кипяток. Игнат вынул из чемодана полбуханки хлеба, свой двухнедельный паек, пару вобл.

— Дели на всех, ребята. Хоть раз, но поедим.

— Ты шуточки-то оставь, — сказал взводный. — До Уфы еще ехать и ехать, а ты…

— Дели без разговоров!

Сидя в тесном кругу солдат, Игнат с какой-то особенной силой ощутил незримые нити, связывающие его с этими людьми. И пусть на нем топорщилась новенькая шинель, остро покалывающая подбородок, а их справа успела повидать разные виды, пропитаться пороховым дымом, потом и кровью, — главное было в другом: и они, и он ехали, озаренные одной и той же думкой, бороться против одного и того же волка о двух ногах…

В одну из кромешно-темных ночей пересекли Волгу, и снова пошли задержки на станциях и полустанках, снова смена паровозных бригад, и забор топлива с водой отнимали многие часы… За окном плыли продолговатые лысые взгорки, поля, цепочки деревенских изб, леса и перелески, и в упор — чуть наискось — било густо-красное солнце.

Только на исходе седьмых суток поезд наконец добрался до Уфы.

Побывав у губернского военного комиссара, Игнат выехал в Богоявленск.

2

От переправы через Белую дорога свернула к горам. Издали они казались одной непрерывной темно-синей грядой, но чем ближе к ним подъезжали, тем яснее проступали гребни, одетые первым зеленым пухом, открывались глубокие пади, и по их склонам густо сходили вниз липы с вязами, кое-где вбегая в черную, окутанную маревом пашню.

Возница, маленький старичок, показал кнутовищем налево.

— Гора Соленая, а под ней Высокое поле. И впрямь, будто на цыпочках стоит. Раньше им заводчик Пашков владел, теперь — мы… — Он почмокал губами, погоняя кобылу. — А места наши знаменитые. К иконе Табынской божьей матери за двести — триста верст идут на поклон… Одно слово — Богоявленск. Ну, а если попросту говорить — Усолка, по имени реки.

Нестеров с тревогой смотрел вперед, что там стряслось, какая беда? Громко и часто, как на пожаре, бил колокол, сыпала длинная пулеметная очередь, по нагорным улицам торопился народ.

— Сбор дружины, всего-навсего, — успокоил возница. — Так заведено Калмыковым: дважды на неделе — в строй.

— Что он за человек?

— Ты о Михал Васильиче? У-у-у! До германской в мастерах был, теперь главком. Стратиг военный, каких мало.

Миновав кирпичные заводские постройки, телега остановилась. Дальше проезда не было: дорогу вплоть до моста запрудили вереницы подвод. Возле белого, в два этажа дома колыхалась толпа.

Старик-возница соскочил наземь, перемолвился с часовыми.

— А ты прав, — сказал он, — сбор не простой. На атамана едет отряд, за полгода в третий раз. Экая силища!

К штабу дружины через мост подваливали конные и пешие боевики. Те, что постарше, вынимали кисеты, присев под вязами, закуривали. Молодые подчеркнуто весело переговаривались с набежавшими на звон колокола бабами и девками. У ворот кавалеристы затеяли пляс: длинный парень ходил колесом по кругу, и мелькали перед глазами красные гусарские, — видно, еще отцовские или дедовские — чикчиры да русый, волнами, чуб. Но вот из дому вылетел маленький, круглолицый парнишка с карабином за спиной, и шум стих.

— Пулеметы в середку обоза, Михал Васильич велел. Сотенного в штаб! — скороговоркой выпалил он.

— Эй, Макарка, солнышко, скоро ль в путь? — крикнули из-под вязов, но парнишки и след простыл.

Бородатые подводчики держались поодаль. Они как неприкаянные бродили туда-сюда, поглядывали из-под руки на небо и особенно часто в сторону Высокого поля. Какая-то мысль упорно занимала их, но она, судя по всему, еще не вылилась во что-то определенное.

— Да чего ждать? — сипло сказал пегобородый. — Вали груз, мужики. Пускай сами и волокут на горбах, а мы — домой. Верно говорю?

— Ве-е-ерно!

Подводчики принялись ловко и споро составлять на обочину пулеметы, ящики с патронами, задымленные котлы. Пегобородый первым прыгнул на телегу, чтобы гнать лошадь прочь от штаба.

— Стой! Сто-о-ой, отцы! — крикнул появившийся в самой гуще подвод высокий, с бритой головой и темными усами вразлет. — Знаю, земля не ждет, впервые своя, не дядина, сами вы подустали, гривастые притомились в походах. А как быть? Ваши сыновья вместе с аша-балашовцами, златоустовцами, стерлитамакцами выступают на подмогу рабочим Оренбурга. Ну, а напрут лампасные из-за Белой, оренбуржцы без лишнего слова встанут рядом с нами. Рука об руку — таков закон пролетарской борьбы!

Мужики поскребли в затылках, понесли военную кладь снова на телеги.

Игнат пробился сквозь толпу, тронул высокого за рукав. Тот, свертывая самокрутку, скосил глаза.

— К вам, из Уфы, точнее — из Москвы.

— Твой мандат… — высокий взял бумагу, прочел: — «Предъявитель сего, Нестеров Игнат Сергеевич, уполномачивается… так… для ведения широкой агитации среди населения Урала за создание Красной Армии. Все совдепы и организации просим…» — он улыбнулся, подал твердую, в мозолях руку. — Михаил Калмыков, начальник боевых дружин. — Он помолчал, приглядываясь. — Какие твои планы? Отдых не требуется?

— Бока отлежал за восемь суток.

— Добро. Поезжай в Ахметку, там нынче запись добровольцев. Осмотрись, помоги с отбором.

Игнат даже покраснел от досады: «Повоевал, называется… Мог бы и не рваться из Москвы!»

— Из каких будешь? — спросил Калмыков.

— Пресненский рабочий, кузнец.

— Во-во, в самый чок! Братва наша, стеклодувы, не перед каждым раскроется… Да, и еще просьба. Ждем пароход из Уфы, с караваном «гостинцев». Обеспечь встречу… — Он уловил замешательство Игната, тихо сказал: — Не кипятись, тишина обманчива. Разъезд за разъездом крадется с юга… Что ж, по-твоему, отдать заводы на поживу казаре? Так, стало быть, обо всем дотолковались. Чуть заминка с подводами — скачи в штаб, к нашим партийным организаторам.

Распахнулась дверь, по ступенькам скатился круглолицый связной, подал Калмыкову вчетверо сложенный листок.

— Телефонограмма из Верхне-Уральска, товарищ командир! — отрапортовал он. — Долгожданная!

— От Блюхера? — просиял Калмыков. — Ну-ка, ну-ка… С колоннами Кашириных выступает под Оренбург, ждет нас. — Он отыскал в толпе сотенного. — Поднимай конницу, едем!

— Слушай, а его… не Василием зовут, Блюхера? — спросил Игнат.

— Василий Константинович, если полностью. А что, знаком?

— Был у меня друг в Москве, ушел на войну три года назад. Не знаю, он ли…

3

Слухи о записи в добровольцы с утра волновали парней окрестных деревень — Ахметки, Павловки, Архангелки. Когда стало известно, что усольские штабные наконец прибыли и сидят в избе-сходне, ребята со всех ног бросились туда. Вместе с другими побежал угловатый, бровастый Кольша Демидов.

— Где записывают? Кто? — запаленно справился он у знакомого павловского подростка.

— А вон сельский комиссар и с ним кто-то еще… Тот пока молчит, а режет под корень дядя Евстигней. Знает, леший, всех наперечет, не хуже табынского попа… — павловский низко опустил голову, чуть не заплакал. — Ну, Митюха тугой на оба уха, а меня за что? Экая важность — недобрал год с четвертью. Я так, сяк — ни в какую… Не суйся и ты — завернет.

— Ну, черта лысого.

Кольша взбил копну соломенных волос, вперевалку зашагал к столу, где под кумачовым лозунгом сидели комиссар Евстигней с добродушно-веселой усмешечкой на губах, два старых солдата и светловолосый, косая сажень в плечах, гость.

— Демидов Николай Филиппович. Знаком с пулеметами трех систем, — сказал Кольша и, опережая коварный вопросец, добавил: — От роду восемнадцать… без четырех месяцев.

— Не пущать! — вскинулся павловский у дверей. — Никаких поблажек, никому.

За столом переглянулись.

— Чего ж не приврал? — поинтересовался комиссар Евстигней. — Павловский, вон, чуть ли не два года себе накинул.

— У него бабка богомольная, вот и ему страх перед боженькой внушила! — выкрикнул тот ломким баском. — Гнать в шею!

— Бабу Акулину не трогайте! — Евстигней даже кулаком пристукнул по столу. — Всех как есть потеряла, кого на войне, кого от холеры, другой бы на ее месте лег и не встал, а она внука подняла на ноги!

Игнат присмотрелся к Кольше:

— И здоров же ты, Демидов. Тебе б еще кувалдой поиграть, вовсе б вошел в силу… Знаком с пулеметом, говоришь? — и повернулся к комиссару: — Твое мненье?

— Ладно, принят, — Евстигней сделал знак секретарю, позвал. — Следующий!

— Пиши: Гареев… — указал пальцем на чернильницу молодой татарин.

— Ты ж нагадакский, с того берега, а это другая волость. У вас будет свой отряд, потерпи.

— Когда будет? — вскипел татарин. — Когда казак набежит и — секим башка?..

— Товарищ Гареев, минутку, — сказал Игнат. — Желающих много?

— Абдулла, Мухамет, Аллаяр, Гараф, Иван… — принялся считать Гареев и сбился. — Много, командир!

— У них там доподлинный интернационал: и татаре, и русские, и чуваши, и башкиры.

— Можете собраться, скажем, завтра поутру?

— Якши! — блеснул зубами татарин.

Список перевалил за две сотни, а люди все подходили. Секретарь взмолился о пощаде: рука отнялась начисто! И было решено прерваться до утра. Евстигней подозвал к себе Кольшу.

— Первый тебе приказ: приюти московского товарища на ночь, а с зарей перевезешь в Нагадак.

Вечерело. От изб и деревьев потянулись длинные тени. Облака шли поднебесьем, игривые, пушистые, подбитые алой каймой, и не верилось, что где-то громыхает канонада, льется кровь.

— Павловка далеко? — поинтересовался Игнат.

— Да вот она, через тракт. Городьбой соседствуем, — сказал Кольша. — Архангелка в нескольких верстах, за лесом. А прямо на закат — Белая.

— Кто же вы, хлеборобы или мастеровые?

— Стеклодувы, понимай, — строго молвил Кольша. — Через одного, не реже.

— А теперь чего надуваешься?

Павловский, что пристал к ним, загоготал было во все горло и смолк, будто подавился под суровым взглядом Кольши. «Крутенек, ничего не скажешь!» — отметил Нестеров.

Тоненькая, с пепельной косой девчонка выступила из-за угла, теребя пройму ситцевого сарафана, робко сказала:

— Коль…

— Ну, чего тебе? — грубовато кинул парень и еще теснее свел брови на продолговатом, в конопинах лице.

— С дядей Евстигнеем не говорил?

— Вот прилипла! — Кольша досадливо поморщился. — Думаешь, просто? У него, у комиссара, и без того забот полон рот. С нашим братом, служивым, никак не разделается!

— Вы о чем, если не тайна?

Девчонка диковато посмотрела на Игната, глыбой вставшего на дороге, и что-то словно кольнуло его в самое сердце.

— Так в чем все-таки загвоздка?

— Понимаешь, комиссар, хочет Натка в медсестры, а лет ей кот наплакал. Нет и семнадцати.

— Ну-ну, стеклодув, ну-ну. Сам-то далеко ли ускакал? — Игнат помедлил, соображая. — Ладно, разговор с Евстигнеем за мной. В крайности, при усольском штабе найдем опору.

— Спасибо, — прошептала Натка и быстро пошла, потом помчалась вприпрыжку по улице.

«Хороша! А что парня в краску ввел, негоже, — упрекнул себя Игнат. — Или перед девчонкой захотелось порисоваться?»

— Вот и мой дворец золотой, — сказал Кольша, указывая на избенку под просевшей соломенной крышей. Он вдруг смешался, дернул носом. — О записи бабке ни гугу. Слез не оберешься. У них ведь глаза на мокром месте.

Баба Акулина ждала около ворот, угловатая, костистая, в черном вдовьем платке. Она с беспокойством оглядела внука, спросила, где пропадал.

— На реку бегал с ребятами, — беззаботно отозвался он. — Иду обратно, а навстречу Евстигней. Так, мол, и так…

— Знаю, где он тебе встрелся! — бабка погрозила ему кулаком. — Говори правду, Кольша!

— Вот пристала: говори да говори… Ты б лучше о госте позаботилась… Из Москвы!

Она спохватилась, пригласила в дом, захлопотала. Первым делом нарезала крупными ломтями пшеничного хлеба, поставила перед Игнатом пахучий липовый мед в червленой чашке, поклонилась:

— Ешь, милок. А там и яишенка поспеет.

У Нестерова, голодного не первый день, зарябило в глазах. Он долго сидел, не притрагиваясь к угощению, двигал желваками. Подперев голову рукой, с мягкой грустью глядела на него баба Акулина.

— Трудно у вас?

— Осьмуха, и той скоро не будет, — с трудом вымолвил Игнат.

4

После недолгого, но сильного дождя снова засияло солнце, посеребрило пробегающую по озеркам и лужам легкую зыбь. Омытые вязы и дубы дымились точно ранней весной, и лишь густотравье в россыпи незабудок напоминало о близком развороте лета.

Кольша и Игнат, проводив до штаба самый дорогой и весомый «гостинец» — две горные пушки, пулеметы, винтовки и патроны, возвращались в Ахметку. Отшагали верст десять, впереди оставалось почти столько же. Миновав просторный Табынский луг, они присели на затененном бугорке, запалили Кольшин самосад.

— С бабкой беда, — озабоченно сказал Кольша. — Кто-то трепанулся-таки о записи… Вчерась такой был сыр-бор… — он умолк, по его продолговатому лицу прошла тень. Потом завел о другом: — В Нагадак не наведаемся? Гареев еще взвод сколотил, башкирский!

«Эвон куда шагнула революция, во все края, — рассуждал про себя Игнат Нестеров. — Правда, нечисти многонько. Дутов с Красновым, япошки в Приморье, но главная драка определенно позади, а там, с новым солнцем, — бой за сталь, за хлеб, за свет в окнах и сердцах…» Он внезапно чертыхнулся. Не повезло ему этой весной, нет. То, ради чего ехал из Москвы, делали другие…

— Идем, — тусклым голосом сказал Игнат, поднимаясь.

Вот и Ахемтка — горсть черных изб в кружеве кособокой городьбы, овеянная запахами цветущей липы и навоза. Но почему около избы-сходни собрался народ? Плотно обступил крыльцо, слушает сбивчивую речь павловского парня.

— Мужичье ему: «Айда в Совет!» А он: «Да я, братцы, чаю не пил, и лошак неприбранный. Мчал полсотни верст!» А они: «Опосля напьешься, айда!» А у него в фортомонете листок, и в нем…

— Не мельчи! — в нетерпении одернул парня Евстигней. — Ну, был ты на левом берегу, ну, прикатил Филька, что дальше?

Парень обвел толпу ошарашенными глазами.

— Чех… на дороге взбунтовался!

Нестеров замер. «Конец передышке, — горестно подумал он. — Небось эшелоны-то растянулись до Тихого океана. Сила огромная, давным-давно сколоченная в дивизии, а мы едва запись провели!» И вдруг вспомнились ангарские. Как они там, дед с мальчонкой? Года полтора назад пришло письмо, потом будто обрезало. Вообще, какие дела в Сибири? Да что и гадать тут! Кто загнан в гроб, кто бьется допоследу, кто в бегах. Тысячи верст промеж легли, ни помочь, ни словом подбодрить!

5

Июнь перекипал в заботах и тревогах. Враг плотным кольцом охватил рабочий район: за рекой рыскал атаманский сброд, железную дорогу на севере оседлали белочехи. Еще держались Белорецк и Оренбург, но надолго ли? Богоявленцы и архангельцы встали в ружье. Вновь сколоченные деревенские боевые группы обзавелись винтовками и пулеметами, окопались вдоль правого берега. Из-за Белой все шли и шли беженцы. По их рассказам, учредительские власти пороли, арестовывали, расстреливали без суда и следствия бедноту.

— Ну, москвич, дозорами да перестрелками теперь не отделаешься, — сказал Евстигней, завернув как-то утром к Игнату. — Чует мое сердце.

У избы-сходни ждал Гареев, в мокрой одежде, босой, перепачканный зеленой тиной. Увидев сельского комиссара, он замахал руками, зачастил, мешая татарские и русские слова. Оказалось, Нагадак захвачен сотней дутовских казаков.

— Что я тебе говорил, Игнат? Пошло-поехало.

— Может, отступить в Богоявленск? — робко заметил кто-то. — Набегут, и не пикнешь.

— Хорош совет! Идем-ка, покумекать надо.

Еще держалась ночь, а двадцать пять конников и столько же стрелков тихо переправились через реку и, скрытно пройдя лощинами, залегли перед Нагадаком. Близился рассвет. По темной пшенице, то ли от ветра, то ли от игры перистых облаков с невидимым пока солнцем, потекли золотые разводы.

Село мало-помалу просыпалось. Из труб несло едким кизячным дымом, во дворах гулко перекликались петухи, у колодца посреди пустынной улицы казак поил тонконогого, с белой отметиной на лбу, жеребца. Длинно зевая, казак сладко, с прижмуром, чесал под мышкой.

— Эка его разнежило на пуховиках! — прошептал Демидов, горя от нетерпения.

Но вот наконец казак поставил ведро на приступку, повел жеребца к воротам.

— Дуй, и чтоб с треском. Главное — застать врасплох! — сказал Евстигней командиру конного взвода.

Ребята взлетели в седла, гикнули, взяли с места в карьер. При въезде откуда-то вывернулся маленький казак в фуражке с голубым околышем, видно, постовой, выпалил наугад, запетлял к переулку. Кольша настиг его, неумело, со всего плеча полоснул шашкой и сам пригнулся от боли.

— Впере-о-о-од! — раздалась команда.

Бой прогрохотал россыпью выстрелов, перебором копыт, дикими криками по улице села и выплеснулся на всполье. Вдоль забора там и сям лежали убитые дутовцы, остальные, побросав шинели, картузы и оружие, белыми точками катились огородами к лесу…

— Что же вы о пехоте забыли? — упрекнул Игнат конников, когда они, веселые, разгоряченные схваткой, съехались у колодца.

— Одного срезал, хватит с тебя!

Игнат быстро провернул барабан старенького «бульдога», удивленно заморгал.

— Черт, и впрямь, двух пуль нет…

— По нас выцеливал из-за амбара, ну, а ты сбоку — бац! Вот и добыча, с белой отметиной! — сказал Кольша, держа в поводу тонконогого красавца коня. — Бери, твой, законный!

— Убей, не помню ничего…

— Привыкнешь! — Евстигней улыбнулся.

— С юнкерьем в Москве не привык, а тут едва начали и — готово!

— Навоюешься, дай срок.

Вечером, когда переправились через Белую, нагруженные винтовками, патронами, новеньким обмундированием, и, разведя костры, сели ужинать, с того берега вдруг донеслось: «Э-э-ей, давай лодка! Давай ло-о-одка!» Кольша с павловским парнем живо столкнул на воду баркас, поплыл наискосок под прикрытием пулемета и скоро вернулся, везя трех нагадакских и с ними пленного дутовца, связанного по рукам-ногам.

— Где поймали, отцы?

— На огороде ховал, в баньке. Хотел в кусты, не успел! — объяснил пожилой татарин, хитровато кося черным глазом на сына, отрядного разведчика Гареева.

— Спасибо! Ну, гостенек, решай сам, — сурово сказал Евстигней пленному. — Ответишь без утайки, останешься живой.

— Не убивайте! — испуганно прохрипел дутовец, опускаясь на колени. — Все как есть скажу…

— Откуда прибыла сотня?

— Из… Стерлитамака. По приказу его превосходительства, генерал-майора Евменова.

— Ври больше! В уезде красный отряд! — загалдели ахметцы, шаг за шагом уменьшая круг. — Товарищ комиссар, чего с нищ валандаться, со змеюкой? На сук — вся недолга!

— Вот вам крест, братцы! — завертелся дутовец. — Красные точно были, но ушли. Вчерась, после боя… Провалиться мне в преисподню, если брешу!

— Провалишься…

— Тихо! — возвысил голос Евстигней, унимая ребят. — В какую сторону отступили, не знаешь?

— На Белорецк. При заводах вроде бы кто-то из Кашириных объявился, и второй вместе с Блюхером где-то вблизи…

Вести были важные, хотя и путаные. Казака тотчас отправили под конвоем в Богоявленск. А утром из штаба примчался Макарка Грибов. Игната срочно вызывал к себе Калмыков.

«Готовься в дорогу, — значилось в записке. — Поедешь к Блюхеру за помощью. Ты ведь, кажется, знавал его по Москве. Прихвати с собой Гареева, будет за проводника. Жду.

Михаил».

6

Два десятка верховых, свернув у Саит-бабы на восток, пробирались в горы. Покачиваясь в казачьем седле, Игнат неотрывно смотрел перед собой. Места были дикие, безлюдные, непохожие на те, что остались в долине Белой. Возникали крутолобые, в осыпях, кряжи, дорога то падала вниз, то вползала по косогору, и с высоты открывалась даль с впадинами и серебряными змейками речек, а главный хребет по-прежнему синел далеко впереди.

«Ни души вокруг… Поди узнай, есть или нет банды. А проскочить надо, иначе — труба!»

Спутники Игната были поспокойнее: ехали, ослабив поводья, рвали орехи, надкусывали, жевали мягкие ядра.

На одном из бесчисленных поворотов дороги Игнат догнал Гареева, спросил, скоро ли село. Тот подумал, по привычке загибая пальцы, сказал:

— Наверно, четыре верста… Погон вешать пора, и бокумент на карман, — он похлопал по туго набитой переметной суме, кивнул усачу-кооператору, старшему в группе. — Ты и он — гаспада офицеры, мы — простой казака…

— Все-таки рискованно, — Игнат свел брови. — Нельзя ли как-нибудь в объезд?

— Нет. Перевал…

Через час подъехали к селу, последнему перед хребтом. С поскотины видели: топает вдоль изб жиденький строй в зипунах и халатах, как попало мотает руками и ногами, и кто-то рослый, в старой артиллерийской шинели, надорванно хрипит: «Раз — два, левой! Левой, нехристи! Ле-е-евой, в кровину-мать, а не правой!»

— Ну, братцы, держись! — вполголоса молвил усач. — Без крайней нужды за бомбы ни-ни. Авось проедем и так.

У околицы путь преградил босоногий подросток-башкир, держа наперевес древний самопал с раструбом на конце ствола. Мальчишка свистнул, и от каменного, под железной крышей, дома отделились двое. Впереди ленивой походкой шел детина с темными волосами до плеч, в белой навыпуск рубахе и в полубриджах, заправленных в высокие сапоги. Сбоку на витом шнуре висел новенький наган. «По всему — из поповичей!» — подумал Игнат. Не дойдя трех шагов, длинноволосый остановился, неумело козырнул.

— Позвольте спросить, ваши благородия…

— Не позволю! Чем болтать попусту, лучше проводил бы до начальства! — отрезал усач.

— А оно перед вами, ха-ха, на всю округу, единственное, если не брать во внимание башкирского старшину. Правда, утром наезжали казаки полковника Горбачева, но долго не задержались, тем же часом обратно.

— Горбачев? Экая досада. Он-то нам и нужен, с господином сотником.

— А зачем, если не секрет?

— Гм. Тебе что-то говорит имя генерала Евменова?

— Господи, ну как же! У дяденьки моего, благочинного, гостил не раз, и с покойным папаней был знаком коротко… — длинноволосый едва не прослезился. — Чего же мы посреди улицы! Милости прошу в дом. Старшина трех баранов прирезал… Выпьем, и чтоб наступил мир, пахнущий ладаном, и в человецех благоговение!

— Со всей радостью бы, любезный, но дело есть дело. Важный пакет имеем при себе, лично полковнику адресованный.

— Кабы утром, то казачки сопроводили бы, а теперь ищите его у Тирляна, где фронт проходит.

— Против кого?

— Белорецких краснокожих.

— А вам не страшно у них под боком?

— Ну, мы особь статья: сели на гривастых, свистнули, и поминай как звали! — ввернул чернявый парень, помощник длинноволосого.

Игнат молчал, вслушиваясь в разговор. Был он как натянутая струна. Ему показалось, что чернявый чересчур внимательно уставился на усача. «Неужели видел раньше! От здешних мест до Усолки всего ничего, сорок верст. Мог встретить где угодно: в кооперации, на дружинном сборе… Черт, а теперь нашего проводника ест глазами! — Игнат стиснул зубы. — Эх, если б не пакет, митингнуть бы сейчас, а шайку — до единого — к стенке!»

Усач не спеша разобрал поводья.

— До скорой встречи!

— Счастливого пути, ваше благородие! Надеюсь, когда будете возвращаться…

— Непременно погуляем! — заверил усач.

— Дозвольте вывести за село, а то как бы инородцы сызнова не обеспокоили! — длинноволосый кивком указал на растрепанный строй. — Свою команду сбивают, башкирскому полку Молчанова в подкрепление. Да разве ж то солдаты! Им орешь: левой, они — правой, курам на смех. А с темнотой — в бега. За два дня из сотни осталась треть.

«А у нас воюют, и крепко!» — едва не сказал Игнат. Вовремя одумался. Рядом, у стремени, шел чернявый, играл нагайкой, явно подражая главарю, и ему тоже хотелось перекинуться словом с «его благородием», пусть и младшим в группе.

— С инородцами каши не сваришь, нет. Вы на мою работку полюбуйтесь, господин сотник! — Он повел рукой в сторону. За околицей, на вязовом суку висел окровавленный человек, свернув набок почерневшее лицо.

— Кто такой? — через силу спросил Игнат.

— Помощничек Инзерской красногвардии. Утекал горами, был изловлен.

— Теперь слово за Белорецком, — длинноволосый выразительно пощелкал плетью о голенище сапога. — Председатель совдепа на мушке сидит. Сказывали, самому Ленину доводится дружком, вместе смуту затевали когда-то… В Москве не выгорело, авось в наших краях будет удача, с божьей помощью…

— Ох, и лют наш атаман! — шепотком восхитился чернявый. — Вчерась троих, что зарились на чужие десятины, стоймя в землю закопал, накормил досыта… За батю мстит. Убили его, сердягу, весной в Верхне-Уральске. Пулемет, понимаешь, внес на колокольню и давай крестить… А вот и старшина, который инзерца голеньким привел на расправу. Знакомьтесь!

К ним с поклонами подходил башкир в богатом халате. Игнат, побелев, резко направил коня прочь.

7

Горам, казалось, не будет конца. Высились они под самое небо, обступали плотно, обдавали знобкой сыростью. Лошади всхрапывали, пугливо шарахались от иной каменной громады, безмолвно выплывавшей навстречу…

В полночь скалы и сосны вдруг расступились, дорога пошла под уклон, и внизу, в глубокой котловине среди хребтов, блеснули огни Белорецка, дробно отраженные в невидимой реке. Верстах в двух от заводского поселка богоявленцев остановила застава.

— Кто идет? — спросил из темноты человек.

— Из Богоявленска, с пакетом.

— Пожалуйста, документ. Иштван, спичку!

Бледный свет скользнул по бумаге, на мгновенье озарил тонкое смуглое лицо под кожаной кепкой.

— Порьядок, — сказал начальник заставы. — Иштван, помоги камрадам, проводи в штаб.

Игнат немного помедлил, разбираемый любопытством.

— Как понимаю, родом издалека?

— О, да. Будапешт, Берлин, Плоешти, Прага… Интернациональный батальон.

— У-у-у, и чехи есть?

— Есть. Целая рота.

— Ну, всего вам доброго.

Вместе с венгром поехали от костра к костру. В низинах, на гребнях пологих гор стояли или двигались куда-то обозы. Подводы тесно заполнили улицы и дворы, всюду, несмотря на поздний час, толчея, галдеж, конское ржанье, перебрех собак. Поодаль, над берегом пруда, пиликала гармонь, и в тесном кругу плясали с присвистом.

Богоявленцы слезли с коней, разминая чугунные ноги, у одного костра задержались, достали кисеты.

— На Саратов надо отступать, к своим поближе, — кто-то рокотал. — Помню, в Восточной Пруссии…

— Ну, степь тоже не сахар, — перебил его курносенький парень. — То-то приволье атаманцам.

— Домой надо, — донесся из-под телеги бабий голос. — Третью неделю мыкаемся по буеракам. Ни поесть, ни поспать…

— Спи, кто тебе мешает?

— Вам, здешним, легко!

Кто-то медленно брел от воза к возу, о чем-то спрашивал. Наконец вышел на свет — борода клочьями, глаза навыкате, с красниной.

— Эй, соседушка, Мокей Кузьмич, ты чего? — спросили его.

— Понимаешь, ползаплота унесли. Кто? Ясно, пришлые, на обогрев. Чуть стемнело, его и след простыл… — Мокей устало подсел к огню, подпер голову кулаком. — Беда за бедой, что ж это такое, а? Только-только в дом, извени, к семье, и вот… Сами ж большаки говорили недавно: штык в землю, дуй до Меланьи своей. А теперь? Закрутилось — черт не распутает!

— Кому не по силам, зато нам вполне! — вставил курносенький.

— Больно ты прыткий, молокосос. Посидел бы в окопах с мое — не то б запел.

— Был, около года.

— Год — не три, Санька, — отмахнулся Мокей и добавил упавшим голосом, ни к кому не обращаясь: — По весне вернулся с германской, хата на боку. Подправил кой-как, а тут новое наказанье. Без городьбы остался…

— Думай о другом, — примирительно заметил Санька. — Завтра, послезавтра, чуть зорька, в дорогу.

Мокей вскинулся, точно его искрой поприжгло.

— Куда идти? Куда-а-а? Горы, вот они, со всех четырех. Сиди, никакая собака не укусит!

— Чего ж ты с нами собрался? Топай до бабы, не колготись.

— Извени, подвинься. Вы уйдете — казара слопает, не спросив имени. Ей все равно: ты заваривал кашу ай нет. На белорецких вкруговую колья заготовлены…

— Да-а-а, влип, Мокей Кузьмич! — с издевкой молвил курносенький.

— Охаверник ты, Санька. Извени. Вроде братца моего среднего.

Санька отвалился назад, гулко захохотал, вздергивая ногами:

— Ого-го-го! Наш Мокеюшка никогда не скажет: прости, или еще как-то. Непременно по-господски: извени!

— Извени-и-и, самых чистых рабочих кровей. От прадеда — в печниках! — Мокей горделиво расправил бороду, покивал Саньке. — Эй, зубоскал, чем рогозиться, сбегай-ка за досками, хотя бы ко мне. Доламывай заплот, бог с ним… Веселое житье!

С восточной дороги вынесся всадник, вихрем пролетел мимо, в сторону заводских прудов. Огнисто искрила шелковая рубашка, раздуваемая ветром.

— С утра как на крыльях. И когда спит? — пробормотал Мокей. — Вот, Санька, учись: почти твоих лет, а умом да смекалкой всех генералов заткнул за пояс!

— Ой, туго ему, — Санька с опаской оглядел волнистую цепь гор. — Что там с семьями по станицам, знаешь? Да и от Магнитной — напуск за напуском. Когда еще подкрепление подойдет… Зевнешь — передавят поодиночке.

— Верхом-то не Иван ли Каширин? — догадался усач-кооператор и встал, быстро затоптал окурок.

Не доехав до плотины, посреди которой темнела пушка-трехдюймовка дулом на восток, богоявленцы вслед за венгром свернули к двухэтажному купеческому особняку, приметному издали.

— Штаб, — сказал Иштван.

У дверей, сгорбясь, дремал часовой в казачьем чекмене. Но едва усач с Игнатом взошли на крыльцо, часовой проворно выставил штык, и тут оказалось, что у него есть глаза, весьма остренькие, есть голос, только вот перегаром несло крепко.

— А ну, посторонись. Посторонись, говорю!

— Нам бы до главкома…

— Занят Иван Дмитрич. Вместе с начштаба над картой засел. Приходите днем, а пока где-нибудь сосните, у любого костра. — Казак снова погрузился в дремоту.

Старик в замасленной блузе и фуражке путейца, проходивший мимо, посоветовал:

— Вам бы в ревком, к Точисскому. Там завсегда и свет, и добрый совет. Во-о-он, у пруда.

Над горами брезжило утро, вливалось в котловину, а шум в поселке не утихал. По дорогам проезжали казаки, от костров неслись голоса, детский плач. На западной окраине внезапно вспыхнула стрельба, но вокруг никто и не обеспокоился: такое, видно, было не в диковинку.

8

В прихожей Военно-революционного комитета гудел народ. Заводчане, среди них несколько женщин в красных косынках, обступили секретаря, наперебой толковали кто о белье, кто о выпечке хлеба для верхнеуральских и троицких беженцев, кто об ограблении неизвестными винного склада, кто о выковке пик и ремонте пулеметов. Курносенький парень, Санька Волков, сидел у телефона, что-то кричал в трубку.

Председатель Белорецкого ревкома, Павел Варфоломеевич Точисский, принял богоявленцев сразу же. Он сидел у окна, тер ладонью усталое лицо и внимательно слушал.

— Советую подождать, — молвил он. — Третьего дня вступили на завод Верхнеуральская и Троицкая колонны, с часу на час должен подойти Блюхер. Тогда и решим, как быть, чем вам помочь.

— У вас, погляжу, и своего невпроворот, — сказал усач-кооператор. — Интересно, куда смотрит главком?

— Иван Дмитриевич с Томиным постоянно в седле, при головных эскадронах. Ну, а штаб… — Точисский зашелся в трескучем кашле, и Санька подал ему стакан воды. — У штаба семь пятниц на неделе. То категорически приказывает нам ускорить организацию местных боевых сил, то вдруг предлагает роспуск всех колонн, ввиду бесцельности дальнейшей борьбы.

— К безоборонщине гнут, — бросил член ревкома Овсянников. — А во что она выльется, можно угадать заранее — останемся против Дутова с голыми руками… Енборисов-то, начштаба, из левых…

— А Пичугин? А Каюков? Обложили беспартийного Ивана Дмитриевича со всех сторон!

— И что же вы? — Игнат оглядел заводчан.

— Прикажешь идти на раскол? — взорвался Овсянников. — Атаману такое будет слаще меда.

Стремительно вошел молодой рабочий в куртке нараспах, кинул кепку на гвоздь. На широком лице его был гневный румянец.

— Слушай, Павел Варфоломеевич, доколь терпеть гадство Крутова и компании? Власть мы или не власть? Вьются, понимаешь, около каширинцев, кричат, и первым губастый, о бог весть каких зверствах комитета, о золоте в подвалах… Крутов, тот вроде бы в стороне, успокаивает, а в глазах — яд… Развинтились и казачки. Открывают беспричинную пальбу, тянут, что плохо лежит.

— Что предлагаешь, Горшенин?

— Вызвать с фронта сотню-другую верных ребят, навести порядок, наконец подумать об охране ревкома. Не бережешься, товарищ председатель!

Павел Варфоломеевич решительно покачал головой.

— Нет! Шаг и сам по себе рискованный, оголим заслон с севера, с приходом же сюда красноказачьих войск — просто немыслимый. Выразить им недоверие? А на разгул ответ один… — Точисский позвал секретаря: — Сергей, подтверди штабу недавний приказ Военно-революционного комитета: за мародерство, за грабежи — расстрел на месте. Самоснабжение исключается. О кандидатурах Крутова и других, предложенных штабом в состав ревкома, напиши коротко: вопрос можем решить только на общем собрании большевиков завода. И, пожалуйста, пригласи ко мне Ивана Дмитрича. Когда угодно!

— Ой, не понравится кое-кому твое приглашение, — усомнился член ревкома Алексеев. — Сам-то Иван хоть и подъесаул, но парень вполне свой, черная кость. Поперву, может, и вскинется — не страшно. А вот в его шта-а-абе…

Иван Дмитриевич не замедлил явиться, и не в одиночку, а со своими штабными. Все они — Енборисов, Каюков, Пичугин — были вооружены, вид имели заносчивый.

Главком похлопал по голенищу витой нагайкой, сел, колюче оглядел членов ревкома.

— Вот что, комитет. И ты, председатель. Довольно играть в главное начальство. Сила боевая при мне, стало быть, моему штабу и обмозговывать оборонные дела… Приказываю сдать власть!

— Власть нам дана военно-трудовым народом, он и решать будет, — спокойно сказал Павел Варфоломеевич.

— Старо! — отмахнулся нагловатый Каюков.

— Наши принципы твердые, мы их не меняем на дню сто раз.

— Я, что ль, изворачиваюсь! — разом встопорщился Иван Дмитриевич.

— Речь не о тебе… — Павел Варфоломеевич пристально посмотрел на Енборисова, по гладкому лицу которого гуляла неопределенная улыбка. — Ты не задумывался, главком, почему с твоим приходом кое-кто из местных поднял голову?

— Кто именно? — справился Енборисов, косясь на главкома. — А может, вам беспартийные не по нутру?

— Но-но, штабист, полегче, — осадил его Овсянников. — Не подбивай к ссоре, и без того солоно.

— Кончай треп! — запальчиво подался вперед юркий, жилистый Пичугин. — Вы тут городите невесть какое, а о своем попустительстве ни слова, о расправах ни звука!

— Имеешь в виду расстрел Поленова? — бросил Горшенин. — Туда ему и дорога. Нашего брата он тоже не щадил, расспроси-ка заводских!

Губы Енборисова побелели. Он медленно встал с места, и комнату наполнил скрип ремней, перекрещенных по щегольскому френчу. Поднялся и Иван Дмитриевич, потеребил светлый чуб.

— Стало быть, ни о чем путном не дотолковались… Ну, думайте, пока есть время. Даю вам три часа, ни минуты сверх. Под угрозой весь край, ваши свары — ножом по горлу, — он ершисто дернул усами. — Думайте крепко! — и вышел, не оглядываясь.

Заводчане сгрудились у стола председателя, заговорили о подготовке к эвакуации, о беженцах, но тревога нет-нет да и давала о себе знать в обостренных взглядах, в торопливой речи.

Как бы то ни было, день протекал спокойно. Затемно ушел домой Павел Варфоломеевич. Игнат помылся в Санькиной бане, распустив ребят по квартирам, допоздна засиделся в ревкоме, — благо завернул на огонек троицкий казак, давний приятель Горшенина, участник весенних боев с Дутовым.

— Встречал, и не раз, — рассказывал он о Дутове. — Какой с виду? Небольшого роста, плотный. Волосы на полвершка и усы, непременно в синей рубахе с генеральскими погонами: званье-то сам себе присвоил, раньше гулял в полковниках… Да, так вот, зимой прикатил в станицу Уртазынскую, говорит мне: «Собирай сход!» — «А зачем, спрашиваю, и кто ты будешь?» — «Атаман Дутов!» — гордо так. «Эге, думаю, ворон-то в наших руках!» Собрались. Атаман вылезает в круг, тары-бары, но куда там. Хлопцы к нему: «Нечего толковать с контрой, арестовать и — в Магнитную, до штабу!» Один он был, то и спасло. Старичье расшипелось, в силу своей заскорузлости. Выпустили! Он, ясное дело, смотался в тот же час… Потом все-таки собрал по закрайкам тыщи две-три. Налетал по ночам, крошил направо-налево. У Красинской поймали его в западню и раздавили было, но дождь, грязь непролазная помогли ему. Выскочил и наш обоз потрепал, пострелял раненых, на такое он горазд, сволочь. У Бриенской настиг его Блюхер Василь Константинович. Вторую колонну вел Николай Каширин, Иванов брат. Восемнадцать часов кусался атаман, потом деру в степь. Вырвался сам-пят, как в воду канул…

В дверь застучали с силой. Вошли несколько казаков с красными полосками на фуражках, с шашками наголо.

— Что случилось? — спросил Горшенин.

— О том надо спросить у вас, реквизиторы чертовы. Нахапали добра! Именем революции вы арестованы. Кто из вас Точисский?

— Нет его, ушел на квартиру.

— Да вы, ребята, никак белены объелись? — вмешался Игнат.

— Кто таков?

— Он и я от Богоявленского штаба.

— Проверим.

Выходя, Горшенин только бровью повел на Саньку Волкова, на телефонный аппарат.

Шли по плотине, оступаясь на выбоинах. Горшенин попытался было узнать у конвоиров, по чьему приказу они действуют, но те ответили суровым окриком. Густела пальба, перекатываясь из конца в конец поселка. Через дорогу промелькнул Овсянников в разорванной нательной рубахе, за ним гнался с примкнутым штыком губастый детина. Топот ног, выстрел, захлебнувшийся смертный крик… Поодаль, у конторского жилого дома, оцепленного кавалеристами, в отблеске огней колыхалась толпа.

— Точисскова-а-а! — кричали из толпы. — Пусть выйдет и ответит, куда собрался драпать с золотом… Ага, как людей подводил под расстрел!

— Ох, Павел! — вырвалось у Горшенина. Казак слегка подтолкнул его дулом вперед.

Арестованные, их набралось больше десятка, сидели в угловой комнате дома купца Плотникова, занятого под каширинский штаб, за окованной дверью.

— И Крутов наверняка поблизости бродит! — сказал в сердцах Горшенин.

— Что ты заладил: Крутов, Крутов. Разве мало других?

— Слепые вы котята!

Перед рассветом загремел засов, и порог переступила молодая заводчанка. Горшенин замер при виде жены.

— Раненько ты, но все равно здравствуй… — Он усадил ее на подоконник, сумрачно потоптался. — Чем порадуешь?

— Вот, передачу комендант разрешил. Хлеб, десяток яиц, луковица, соль… — Она отвернулась, сдерживая слезы.

— Спасибо. — Он пошарил в карманах, чертыхнулся. — Ты вот что, жена. Принеси курева, и побольше. Кончилось у всех.

— Ладно, — шепнула она и вдруг подалась к нему. — Коль, это очень серьезно?

— Пустое. Отдохнем до утра, а там…

— Но, говорят, беда с председателем. Подошел к окну с лампой, а из толпы… Овсянникова сама видела, исколот штыками…

— Ступай, жена. О куреве не забудь.

Игнате горечью посмотрел на дверь… Ехали за подмогой, оказались под замком… Свои на своих! Он с трудом превозмог оцепенение, вслушался в слова Горшенина: тот, покружив по комнате, подсел к усачу, опять вспомнил о Крутове.

— Давненько я его приметил. На первый взгляд, ничего особенного… Отец-мать крестьянствовали при заводе, сам в молодые лета вкалывал на волочильно-гвоздарной фабрике. И солдатчину не миновал, правда, не в окопах, а письмоводителем у оренбургского воинского начальника. К старикам наведывался на своей тройке, багровый ошеек, пузо вперед… И вдруг обрезало, перед самым носом. Не стало ни начальника, ни подношений. Зимой притопал на завод, на ту же волочильню-гвоздарню, где обитал когда-то. Помню, вместе вступали в партию. Пока ждали своей очереди, разговорились. «Дескать, беспартийный сейчас все одно что ноль без палочки, — говорит он. — Оттого и записываюсь!» Меня в жар кинуло. «А как насчет большевистской программы?» — спрашиваю. «Смутно, — отвечает, — единственная надежда — Варфоломеевич ваш, человек образованный, из полковничьей семьи, не даст разгуляться насилию». «Ты что ж, против диктатуры народа над кровососами? Он знай твердит: «Общее согласие — вот моя программа, на том стою и стоять буду. Чтоб гражданин — он, ты, я — чувствовал себя вольготно, сам себе царь и бог!»

— Чего ж цацкались? Гнали б в шею, — заметил Игнат.

— Ты ведь знаешь нашего Павла Варфоломеевича. Поставили вопрос ребром: гнать из партии, как саботажника и прихвостня буржуазии. Председатель подумал и говорит: «Нет, расправы не допущу. Человек должен сам постигнуть, на чьей стороне правда. Наш долг — убедить его. К тому же Крутов не таится подобно другим, открыто высказывает свою программу».

— Тоже верно, — задумчиво произнес Игнат.

— Слушай дальше. Потом свалилась гора дел, о Крутове позабыли. Но он-то о нас помнил. Завел тесную дружбу с заводским врачом, с солдатом из писарей, Фомкой-губастым, есть в поселке такой горлодер. Как-то подходят ко мне ребята-фронтовики, интересуются: дескать, каково прихвостень живет-может? «Не до него, мол». — «А разобраться надо, — настаивают ребята. — Говорят, чуть ночь — укрывается на кладбище. Почему ж не ночует у себя? Болтает направо-налево: мол, большевики угрожают ему смертью…» Посмеялись мы с братвой, разошлись. В мае, когда началась мобилизация фронтовиков, хлопцы снова явились в штаб: «Арестовать бы надо эту сволочь, Николай. Подбивает солдат на мятеж. Дескать, вы делайте вид, что согласны, а вооружат — спросим за все!»

— Было колготни, — сказал кто-то. — Ну, да Горшенин расскажет. Сам унимал сборище.

— Сколько та компания крови нам попортила, не счесть… — сказал Горшенин. — Отказал в винтовках местный штаб, Крутов сговаривается с дружками о добровольном отряде, едет в Уфу. Там сразу не разобрались, что к чему, выдали оружие, но с условием: выступить на Самарский фронт. Это Крутову не понравилось. Мол, не готовы, то да се. Ночью их оцепили и выдворили из города, а нам телеграмму: так и так. Встречали мы их в Запрудовке, где пересадка на Белорецк, изготовили пулеметы, ждем. Вот и они, целым составом. Высыпали из вагонов, попятились, а куда денешься? Крутов молчит, зато вылез губастый: «Ага, до карательных отрядов дошло, м-мать? Сказывали нам умные люди, не верили!» Мы его в сторонку, зачитали приказ: кто подлежит призыву, едет в Златоуст, прочие мотай домой. Отправили, а тут белочешский мятеж, атаман из степей надвинулся, и закипело все кругом. Потом Иван Дмитрич отступил сюда с колоннами. Крутов к нему в штаб, мол, не требуется ли честная помощь? Его сразу сделали начальником железнодорожной станции, а Павлу Варфоломеевичу прислали бумагу: Крутов и прочие должны быть немедленно введены в ревком. Что ответил председатель, вы знаете…

— Да ну его к черту, Крутова! — вспылил Алексеев. — Будто о нем наши заботы сейчас. Что будем делать? Неужели…

И все поняли, что он хотел сказать: неужели Павла Варфоломеевича нет в живых, неужели, погиб?

За дверью снова загремело, и в комнату вошел комендант штаба, неся целую связку наганов. Он оглядел арестованных, вповалку лежащих вдоль стен, смущенно крякнул.

— Товарищи члены Военно-революционного комитета и которые богоявленцы. По приказу главкома… словом, вы свободны. Извиняйте, если что не так. Вот ваше оружие, в целости и сохранности.

В коридоре ждал Санька Волков.

— Наконец-то! — сказал он и обессиленно уткнулся в Игнатово плечо. — Спасибо Томину и интернационалистам Сокача.

— Постой… Где Павел? — спросил Горшенин. Санька молчал. Горшенин ухватил его за грудки, но парень был глух и нем, только из глаз катились слезы.

— Ну-ка… идем к главкому! — вдруг вскинулся Игнат. — Потолкуем, окончательно и бесповоротно.

— О чем? — тихо, через силу обронил Волков. — Нету нашего председателя… Мало того что убили на глазах у дочери… увезли, бросили в костер…

Горшенин резко повернулся, оступаясь, пошел к выходу.

В штаб отправился один Игнат, сколько его ни отговаривали. Комендант рысцой забежал вперед, растопырил перед ним короткие пальцы:

— Эй, эй, товарищ!

Игнат потеснил его, распахнул дверь, из-за которой сыпала дробь пишущей машинки. Енборисов прекратил хождение по ковру, с досадой оглянулся.

— Что вам угодно?

— Как пройти к главкому?

— Он с утра на передовых позициях. Докладывайте мне.

— Вопрос: по какому праву были арестованы члены Белорецкого комитета и с чьего ведома напали на квартиру Точисского?

Енборисов пожевал губами, с иронией прищурился:

— Вы обратились не по адресу. Штаб войск, не менее чем кто-либо, возмущен бесчинствами на заводе. Виновные в них будут преданы суду и понесут наказание… Не поддавайтесь на провокацию, товарищ! — Сочтя разговор оконченным, он кивнул машинистке: — Продолжим: «Как и на Первом Верхнеуральском съезде Советов…» Нет, лучше не так, о съезде забейте. Просто: «Как выборный командир казачьих революционных войск, ближайший соратник Ивана Каширина, я со всей твердостью заявляю, что не вложу клинок в ножны до тех пор, пока…» Кстати, на какой час назначен митинг?

Вошел комендант, шепнул несколько слов.

— Пригласите.

На пороге появился человек лет тридцати, остролицый, с тонкими рыжеватыми усиками, вытягиваясь перед Енборисовым в струнку, подал ему пакет.

— Резолюция солдатского собрания, товарищ начштаба. Все по пунктам. Первый — создать надпартийный добровольческий отряд, вооружив его на месте; второй — комитет, замаранный кровавыми расправами и реквизициями, переизбрать заново; третий — смещенных с должности под бдительной охраной направить на фронт, где… — он уловил предостерегающий взгляд Енборисова, умолк.

— Дежурный! — громко позвал Енборисов. — Проводите товарища комиссара.

— Обойдусь без провожатых, — отрезал Игнат.

Он шел по улице, сдвинув брови к переносью… Что же такое каширинский штаб, кто же в нем голова? Сам главком, чье имя гремит из края в край? Едва ли. Его думы заняты оставленными станицами, брошенными на произвол судьбы стариками и детьми… Ему что напоют о местных делах, с тем он и соглашается, а то и просто махнет рукой: мол, не до вас, не до ваших свар. Ну, а в штабе определенно верховодит Енборисов. Тоже вроде бы на коне человек: слова-то какие диктовал девчонке! И вот аресты, убийство честнейшего, непреклонного Павла Варфоломеевича, гибель других ребят. Кому это выгодно, кто погрел на огне руки?

В ревкоме было шумно. Вокруг осиротелого председательского стола сидели Алексеев, Горшенин, венгр Сокач, прибывшие с Северного фронта Пирожников и Сызранкин, обсуждали новый приказ каширинского штаба.

— Наконец-то взялись за ум, а то все о роспуске твердили… Предлагают провести выборы комсостава Белорецкого рабочего полка, — сказал Горшенин Игнату.

— Ну-ну, е-мое, — прогудел Алексей Пирожников, угрюмейшего вида человек, и надолго спаял губы.

В дверь протиснулся Волков, поманил Горшенина. Тот в нетерпении выслушал его, вернулся к столу.

— Что я вам говорил? Нацелились на полковой штаб… Крутов и заводской врач заседают в чайной вместе с левыми эсерами, толкают речи: мол, если в командиры пройдет кто-то из комитетских, снова прольется ни в чем не повинная кровь!..

— Не его ли я встретил у Енборисова? — вспомнил Игнат. — Волосы гладко зачесаны, рыжие усишки…

— Он! — Горшенин яростно скрипнул зубами. — Санька, звони в котельную: долгий гудок.

С командиром полка у крутовцев ничего не вышло, сразу же все остановились на Алексее Пирожникове, зато в начальники штаба они все-таки провели своего. Много было названо добрых имен — Сокач, Горшенин, Сызранкин, — но именно это затруднило выбор. Тогда-то и выскочил вперед солдат из «добровольцев».

— Кру-у-утова! — заголосил он. — Крутова в штабные! Почему? Да потому, голова садовая, что с ним ты завсегда в надежде на справедливость. Потом… кто-нибудь видел, чтоб он прятался в кусты аль не резал правду-матку? То-то! И я, как сам рабоче-крестьянского племени, раненный и перераненный немцами, говорю: лучшего штабиста не сыскать. Во!

— Спроси, где он был ночью! — крикнул Санька.

Сквозь толпу медленно протолкался Крутов, губы плотно сжаты, усики встопорщены.

— Интересуются некоторые, где я был… Отвечу. Дежурил на станции, по личному приказу товарища Енборисова.

— Ври! — звонкий Санькин голос. — Где твои дружки, там и ты, обязательно. А они шастали у конторского дома, стреляли в Павла Варфоломеича!

— Товарищи! — Крутов замотал головой. — Кто путеец, отзовитесь. Иначе я порешу себя, иначе мне…

— Точно, дежурил, — подтвердил седоусый машинист. — С вечера и до третьих петухов.

— Ой ли?

— Брехать не обучен, да и не таков мой возраст.

Над толпой с разных сторон взмыли голоса:

— Крутова в штаб! Урра товарищу Крутову!..

На площадь выехал с ординарцами Иван Каширин в шелковой рубахе, стянутой по талии наборным кавказским ремешком, прислушался к разговорам, кивнул Пирожникову:

— Тебе все ясно, командир?

— Покуда все, — глядя под ноги, отозвался тот.

— Действуй. Сбивай роты, сотню заимей непременно, без конницы много не навоюешь.

К стремени главкома подошел озабоченный Крутов.

— Я полагаю, Иван Дмитрич…

— Полком теперь командует Пирожников, обращайся к нему, — отрезал Каширин. — Алексей, твое слово.

— Пускай займется обмундировкой и подводами. Как-никак их потребуется до пятисот.

— Исполняй, Крутов.

…Днем в Белорецк вступили долгожданные колонны Василия Блюхера и Николая Каширина.

9

В окна ревкома било солнце, ветер гулял по комнатам, раздавались громкие голоса, а Игнат с Василием Константиновичем, забыв обо всем, сидели на подоконнике, увлажненными глазами смотрели друг на друга.

— Ты все такой же, Игнашка. Чуб витой, нос на версту.

— А тебя не узнать, ей-ей. Помню, последний раз пришел в Прокудинский, юнец юнцом. А теперь усы, бритая голова. Точь-в-точь Калмыков Михайло!

— Стреляные воробьи. Полгода воевали бок о бок… — Василий Константинович остановился, завидев ординарца-башкира. — С перевязкой потом, потом.

— Зацепило?

— Давние, с германской, пошаливают.

За окном проплыли к плотине заводские девки. Впереди важно выступал буйноволосый молодец, играл на тальянке.

Василий и Игнат улыбнулись.

— Кто шустрит?

— Сталевар Федька Колодин, — сказал Горшенин, подходя вместе с Алексеевым к окну. — Артист, прямо артист!

— Намучаемся мы с ним, — проворчал Алексеев. — Ему чуть о дисциплине, о строе — сразу на дыбы. А так ничего, не из пугливых.

— И я о том же, — ввернул Горшенин.

— Подраспустил ты его, когда в штабе заворачивал. Гармонь тебя, как девку, сводит с ума. А вот мне и ротному что делать?

— Не серчай. Музыка, она тоже смысл имеет… — Горшенин глянул на часы, построжал. — Давайте на военный совет, все в сборе.

Каширин-старший был построже с виду, чем его брат, не бросался в глаза малиновым шелком и наборным кавказским ремешком. Конечно, выправка у него была завидная: офицера, да еще казачьего, угадаешь издалека. Он крепко пожал руку, сверкнул синими глазами, снова обратился к карте, расстеленной на столе.

— Начнем с богоявленцев, как, товарищи? — Блюхер посмотрел по сторонам, кивнул усачу-кооператору. — Твое слово.

— Оно коротко, Василий Константиныч. Гибнет республика Красноусольская, стиснута отовсюду атаманцами. Отбиваемся, делаем вылазки на тот берег Белой, но силы тают…

— Сколько у вас людей? — справился Томин.

— Тыщ до трех..

— Ну, а как с оружием?

— Его хватит на все шесть. Спасибо Уфимскому ревкому, успел подкинуть караван. Нестеров выгрузкой занимался, не даст соврать. Достань-ка записи, Игнат.

— Могу на память, что привезено: два горных орудия, и к ним до ста снарядов, а также трехдюймовых — восемьсот пятьдесят, семь тысяч винтовок, патроны, три тысячи комплектов обмундирования, правда, летнего.

— Недурно, батенька мой! — заметил Павлищев.

— Сгинет республика — пропадет и оружие, — угрюмо сказал усач-кооператор.

Томин вскочил, быстро зашагал по комнате.

— Не будем рассусоливать. Главное — куда пробиваться. Мое мнение — на север, в район Сарапула, куда и советует Уфимский ревком. А заодно поможем богоявленцам.

— Советовать легко. Что-то он сам, ревком, в Уфе не удержался. Соваться волку в пасть? — сказал Иван Каширин.

Командиры склонились над картой, с крепкими ногтями пальцы засновали в разные стороны. Игнат с тревогой поглядел в окно: через плотину двигались и двигались обозы. У телег партизаны, сгорбленные седачи, женщины, дети мал мала меньше — все, кто смог уйти от атаманской виселицы.

Первым нарушил молчание Василий Константинович.

— Наши центральные части располагаются примерно по линии Самара — Казань. Где удобнее пробить вражеское кольцо? Есть два варианта. На первом, западном, настаивают стерлитамакцы. Честно скажу, меня их доводы не убедили. Двигаясь на Бугуруслан и Бугульму, армия не встретит ни больших рек, ни гор, ни лесов. Ровная скатерка на сотни верст. При крайней растянутости колонн — это гибель. Причем запасы патронов и снарядов, какие еще были после Оренбурга, поиссякли. Воевать голыми руками?..

— В Стерлитамаке возьмем с лихвой! — вмешался Калугин. — Вы одно поймите: город захлебнулся в крови, сотни расстреляны Каппелем, сотни в застенках… Расплата будет ай нет?

— Верю, трудно, — сказал Томин. — Однако не забывай о живых, которые с нами… Нет, по-моему, остается путь на север. Что он дает? К нам присоединяются Богоявленский и Архангельский отряды, — считай, два полнокровных полка. Притом у них богатый арсенал. Надеюсь, красноусольцы поделятся с армией? Ну, вот, они не против… — он слегка смутился. — Извини, Василь Константинович, перебил.

— Все так. Докончу мысль Николая… Если выберем север, то слева от нас верст на двести будет река Белая, правый же фланг прикроют горы.

Встал Павлищев, командир Первого уральского полка, пригладил небольшую, в проседи, бородку.

— Позвольте мне, батеньки мои. Я у вас человек новый. Но суть не в том… На мой взгляд, в споре, что разгорелся, более прав, нет, прав абсолютно Василий Константинович. Учтите, верная дорога не всегда лежит по прямой линии.

— Молодец полковник! — шепотом сказал командир Челябинской батареи Чеурин.

— Совсем не думаете о казачьей бедноте! — вскипел Иван Дмитриевич. — Будто ее и нету!

— Сядь, не ершись, — посоветовал ему брат, поднимая голову от карты. — И все-таки тревога Ивана обоснованна. Уйдем на запад или на север, а красные станицы и хутора бросим на съеденье? Тогда и те, что в наших эскадронах, разбредутся кто куда. Потерять кавалерию за здорово живешь? Предлагаю, как самое приемлемое, бросок через Верхне-Уральск!

— Именно! — поддакнул Енборисов, и его штабные закивали.

— Эх, братцы, да стоит нам вырваться в степь, и отовсюду потекут резервы! — сказал Иван Дмитрич, пламенея лицом.

Игнат озадаченно поскреб в затылке. Понять их можно: до семей каких-то сорок верст. Но обрастем ли пополнением? Атаман, поди, не спит, подчищает всех под метлу.

А казак есть казак: сам не пойдет, старики силой затянут!

Он снова присмотрелся к Павлищеву. Сдержанно-спокоен, внимателен, краток в суждениях. Мог бы, поди, сказать не меньше, чем другие. Скрытничает, побаивается? Нет, не похоже. Просто такой человек. И еще одно почудилось Игнату в его глазах: вроде б сожаленье о чем-то, легкая, едва уловимая зависть к молодым и горластым…

День протек в спорах, но так ничего не решили, кроме самого неотложного — был избран общий главком, Николай Каширин.

А утром из края в край поселка засновали ординарцы, квартирьеры, каптенармусы, обозы поползли по восточным дорогам. Игнат, сполоснув лицо водой, поспешил в ревком. С крыльца медленно спускались Блюхер и Томин.

— Выступаем? — радостно выпалил Игнат.

— Ага, к Верхне-Уральску.

— Но ведь вчера…

— Приказ главкома, ни с того ни с сего. — Василий Константинович поиграл желваками. — Народ мы военный, подчинимся. Так надо. Или снова — вразброд, по-вашему?

— Не понимаю я тебя. Убей, не понимаю! — сказал Томин и быстро зашагал прочь.

— Богоявленцев, значит, побоку? — насупился Игнат.

Ответ был довольно странный, и даже не ответ, а скорей — раздумье вслух:

— Чует мое сердце, друг-товарищ… Но рано еще о том, дело покажет… Калмыкову передай: пусть готовится к броску… Ну, что? — спросил он подлетевшего на коне казака.

— Николай Дмитрич вам записку прислал, товарищ замглавкома.

— Еду. Ну, бывай здоров, еж. Поклон Михаилу Васильичу.

— Прощай. Так и не поговорили толком… — К горлу Игната подступил сухой комок.

10

Перевал одолели спокойно. Вот показалось и село, окутанное немой теменью. «Кажется, пронесло и на сей раз!» — шепнул усач, когда миновали последние избы.

Выстрелы грянули неожиданно, и чуть ли не в упор, один из верховых ойкнул, повалился навзничь. Так и на узнали, убит он или только ранен, погоня шла по пятам. Кони, измученные долгим горным переходом, выбивались из сил.

В версте от села Игнат резко осадил белолобого, спешился.

— Скачите. Я постараюсь их задержать!

— Да что ты, бог с тобой… — оторопел усач.

— Пакет… Умри, а довези!

— Эх, Игнашка, Игнашка…

— Гони, черт! — Нестеров огрел его коня плетью.

Верховые пропали в темноте. Игнат отошел немного в сторону, стал за выступом скалы, навел наган. Вот и те, что подстерегали в засаде: вынеслись бешеным галопом, только искры сыпали из-под копыт. «Получай, гадово отродье!» Вспышка, сухой треск, повторенный эхом, и передний казак, взмахнув руками, кубарем покатился на дорогу. Остальные отхлынули назад, в укрытие, ответили в два десятка винтовочных стволов, пули густо зацокали вокруг, обдавая раскаленной каменной крошкой.

— Вали в объезд! Он один! — скомандовал чей-то голос.

— Врешь, с-сука! — пробормотал Игнат, посылая пулю за пулей. Стрелял, пока не кончились патроны. Прямо из седла кто-то прыгнул на него, заломил шею, повалил. На голову обрушились удары…

Казаки заарканили пленного, погнали в село. Игнат с трудом поспевал за резвой лошадью, часто падал, расшибаясь в кровь на камнях, а думал — странное дело — совсем о другом. Он вспоминал, как четверо суток назад, и тоже ночью, его вели свои, вели обезоруженного, неизвестно куда и зачем. И это было горше всего…

Каменный дом на взгорье, недавно молчаливый, погруженный в темень, сиял ярко освещенными окнами. У ворот мотали хвостами оседланные кони, в саду, за кустовьем, раздавался бабий смех.

Игната втолкнули в комнату, где пировала офицерская компания, человек семь-восемь. На тарелках свиной окорок, вяленая рыба, огурцы. Длинноволосый, обходя застолье, проворно разливал водку по стаканам.

— Ну-ка, урядник, веди его на свет! — сказал черноусый, с погонами есаула. — Хоро-о-ош гусь! — И длинноволосому: — Он?

— Он, ваше благородие. Под сотника вырядился, о полковнике Горбачеве… нет, выспрашивал-то другой.

— Та-а-ак. Никого не покалечил, когда брали?

— Двое ранены, Митяев тяжело…

Есаул, покачиваясь, подошел к Игнату.

— Ну-с, давай побеседуем. Ты — ясное дело — догадываешься, что тебя ждет? Чуть зорька, и к праотцам… вернее, к чертовой матери!

За столом захохотали. Громче всех, кажется, веселился длинноволосый.

Игнат знал, каким трудным будет конец, и в то же время, несмотря на полную безысходность, в нем теплилась наперекор всему надежда на счастливый случай, Правда, глупо было уповать на что-то, но он, хоть убей, верил!

— Итак, поговорим. Ты, конечно, из Белорецка? — спросил есаул и сам ответил: — Оттуда. Что, выползли главные-то орды в степь? А какие силы на заводах? Молчишь? Напрасно… Я тебе, друг ситцевый, предлагаю честную комбинацию. Без обмана. Проведешь мой отряд через перевалы, узнаешь пароль, все как полагается, и тогда… Надеюсь, ты меня понимаешь?

Игнат молчал. «Если это случай, тот, единственный, то черт бы с ним!»

— Так-с, — просипел есаул. — А ну, казачки, пройдитесь легонько. Да не очень.

Хлесткий удар в зубы отбросил Игната к порогу. Он с усилием приподнялся на руках, и тут же под ребра въехал кованый сапог.

— Стой, не сразу!

Трое дюжих казаков распрямились, украдкой от есаула смахивали пот. Игнат лежал, раскинув руки, по его губам стекала струйка крови. Лежал, закрыв глаза, собираясь с силами. «В раж вошли, теперь недолго!»

За столом приглушенный говор:

— Ни слова не выбили. Видно, из идейных…

— Тем лучше, дорогой. Сволочью меньше.

Длинноволосый вдруг вскинулся:

— Господин есаул, я придумал!

— Что?

— Развлеченьице… Утвердим стакан с водой на комиссаровом черепке, и кто попадет…

— В черепок? — усмехнулся молодой сотник.

— Угу-гу-гу-гу! — заржал длинноволосый. — Нет, спервоначалу в стакан. А ловко, ваше благородие? Чур, я первый. Во имя овса и сена, и свиного уха… Налим!

— Но-но, чадо господне.

Все вышли из-за стола, вынули оружие. Конвоиры приподняли Игната, крепко встряхнув несколько раз, прислонили его к простенку. На голове очутился, приятно холодя, стакан с водой.

Длинноволосый отошел в угол, прицелился, наган плясал в его руке.

«Да, верь в чудо или не верь, а умирать готовься! — мелькнуло у Игната Нестерова. — Еще секунда-две, пока бандит выцеливает, пьяно прижмурив левый глаз, — и кончен путь… А маманька ждет под Можайском, и еще долго ждать будет. И только ли это? Ведь ничегошеньки, ничего не успел! Жил, как все, не очень задумывался над тем, ради чего ты и тебе подобные на земле. А чуть проглянуло, и вот она, курносая, в десяти шагах. Не успел… Слово-то какое поганое!»

Длинноволосый нажал на спуск — пуля угодила в простенок, немного выше комиссарской головы.

— Д-дайте мне, — сказал сотник. Он быстро поднял револьвер, почти не целясь, выстрелил: стакан разлетелся вдребезги.

— Учитесь у фронтовиков, господин попович! — с иронией заметил кто-то.

— Пустое! — Сотник удивленно пригляделся к Игнату, шевельнул темными, будто нарисованными бровями. — А ты смел, комиссар!

— Господа, угостим его водкой напоследок? — ни с того ни с сего подобрел длинноволосый.

Офицеры недовольно заворчали, но есаул молча дотянулся до четвертной бутыли, налил полный стакан.

— Эй, ты, подойди сюда. Развяжите его!

Казаки проворно исполнили приказ. Морщась от боли в запястьях, туго-натуго стянутых волосяной веревкой, Игнат взял стакан, медленно, как бы в раздумии, поднес к губам.

— Уговор — до дна! — долетел голос сотника.

— И желаю… ик… пасти стадо свое в добром здравии и полном повиновении… на том свете! — ввернул длинноволосый.

Игнат простовато кивнул, до дна так до дна, посмотрел на конвоиров: мол, и за ваше здоровье, хоть вы и пересчитали мне все ребра! — и неожиданно для всех размахнулся, запустил стаканом в лампу. Свет погас. Игнат бросился к двери, толкнул ее ногой: она оказалась незапертой. Позади, в душной проспиртованной тьме, орали, сталкивались лбами, кто-то выпалил наугад, и зазвенело оконное стекло. Во дворе было и того чернее. Ага, вот она, калитка. За изгородью по-прежнему стояли лошади. Задыхаясь от бега, Нестеров кое-как раздернул повод, вскочил в седло, конь сорвался с места… Переулок, другой, какая-то дорога. На север или на восток? А-а, раздумывать некогда… Обок тесной, почти слитной вереницей мелькали деревья, ветер гудел в ушах, и томительно близко над ухом высвистывали пули…

11

После долгих блужданий в горах перед Игнатом снова открылся Белорецк. Ничего вроде бы не изменилось в нем: никуда не выступали войска, обозы, как и несколько дней назад, нескончаемо теснились по гребням и низинам, переполняли дворы. Мимо вскачь летели связные. Пылали огни костров, поедая остатки изгородей.

Игнат шел от костра к костру, и в голове мало-помалу складывалась картина последних дней. Узнал он, что надежды на казачью бедноту не состоялись: ее успел загнать в свои полки атаман Дутов. Не удался и прорыв. Поперек дороги встал Извоз, опоясанный тройным рядом колючей проволоки, изрытый окопами, каждый аршин ее склонов был заранее пристрелян атаманцами из орудий и пулеметов. И одолели-таки, наперекор всему, ворвались на плечах белых в окопы, но тут перебежали к дутовцам Енборисов, Пичугин и Каюков, и не просто, а прихватив с собой карты и планы дальнейших действий боевых колонн. Пришлось повернуть обратно. Сотни бойцов пали на проклятом косогоре, сотни были ранены, и среди них главком, Николай Каширин. Ехал он теперь в санитарном обозе, с ногой в лубках…

Зато Горшенин, к которому за полночь явился обтрепанный, в синяках и ссадинах Игнат, крепко обрадовал:

— Ну, москвич, прыгай. У нас новый главком — Василий Константинович.

Он оглядел позднего гостя, присвистнул, скрылся за перегородкой, вынес оттуда солдатские шаровары, гимнастерку, латаный-перелатаный пиджак.

— Одевайся, а завтра найдем поновее, раздобудем шинель и сапоги. Есть хочешь? Садись к столу.

Перед сном они вышли на крыльцо, закурили.

— Куда ж теперь? На север или…

— Пока на юго-запад, по Стерлитамакскому тракту, а там будет видно. Это раньше мы звонили в колокола, бегство Енборисова многому научило… — Горшенин глубоко вздохнул. — Грешил я на Ивана Дмитрича, и было за что: летал, под носом не видел… Но какой парень! Ошибся, не стал юлить, честно сказал при всех. И Василию Константиновичу: мол, командуй, а нам с братом взвод или роту, что есть. Постараемся доказать, что революция и нам не мачеха!

На мгновение ослепительно блеснула зарница, осветила щетинистые гребни гор.

— Смерть Павла Варфоломеича нейдет с ума. Вызови мы отряд с фронта, схвати одного, другого, третьего, кой-кого поставь к стенке… Да нет, нет, нельзя было начинать с недоверия станичной бедноте. Красный казак, он и есть красный, при всех своих заскоках. Павел это лучше многих понимал… И вот погиб!

Оба смолкли: кус был слишком жесток и горек, сразу не прожевать.

 

Глава шестая

1

Дорога и река — две неразлучницы. Светлой, в порожках и перекатах, лентой тянется вдоль хребтов Белая, а по берегу идет старинный Троицко-Стерлитамакский тракт. Река и дорога что поводырь со слепцом: куда одна, туда и другая. Разве что дорога порой, чтобы шагнуть ловчее, обойдет скалистый кряж, срежет острую береговую стрелку. А река течет себе, свиваясь воронками, с шумом бьет о гранит, подергивается на заводях легкой рябью.

День, два и три идут бок о бок дорога и река, вдоль них растянулись обозы, пехота, конные сотни. От зари до темна палит солнце, медленно перекатывается перед глазами, и следом, все время чуть забирая вправо, по его полукругу, топают разномастные колонны. Редки и коротки остановки, всего ничего. Кашевары и бабы разводят костры, навешивают котлы на таганах, наскоро готовят еду. Час-другой сна, побудка, и снова бесконечный тракт, снова солнце, а с ним страшенный зной. Раскаленная пыль висит над дорогой, лезет в нос, першит в глотке.

Остались далеко позади Азикеево, Серменево, Узянский поселок. Белых нет как нет, считай, от Белорецка: видно, повыдохлись на горе Извоз, теперь собираются с силами. Ребята, прикрывающие отход, посмеиваются: «А мы тем часом так оторвемся, не догонишь и на ероплане!»

У Кагинского завода — переправа. Командир сотни выслал разведку, пусто, по крайней мере, на пять-шесть верст вокруг. А солнце жарит, спасу нет, а тут водица — вот она: прозрачная, игривая, студеная от подземных ключей. Обозам нет конца, подваливают к броду, с брызгами перемахнув его, поднимаются на взгорье, пропадают из глаз… Молодые конники приуныли, и сколько Игнат с Волковым, прибившиеся к арьергарду, ни старались приободрить ребят, их грусть не проходила. Молодец командир: вовремя уловил сбой, разрядил его громовым голосом:

— Повзводно, в речку, арш!

Сброшена с плеч потная одежда, первый шаг в воду, и удивленно-радостный, шальной гогот. Завистливо поглядывали коноводы, бабы и девки на возах стыдливо отворачивались при виде нагих тел, которыми вскипело плесо.

— Ох, и дерет, стерва милая!

— Федька, давай гармонь. Что-нибудь плясовое.

Кавалеристы выбирались на горячие камни, лежали с просветленными лицами, вольготно раскидав руки-ноги. А когда с той стороны Белой, из цепи стрелков, на всякий случай рассыпанной над берегом, прибрел Мокей, стало вовсе весело.

Он сидел, ерошил бороду, надсадно, с хрипотцой говорил:

— Бывал я здеся, еще с дедкой моим, царство ему небесное. Печи дедка лепил сызмальства, первый мастер на всю горную округу, ай подале. Ну, ясное дело, стафет: приезжай в Кагу. Встречает нас дилектор заводской. Надо, мол, печь фигурную в зале. «Будет исполнено», — дедка ответствует. А хоромы, братцы мои! Потолок высотой вон с те сосенки, ей-ей… — Он скосил глаза на бороду, осторожно выпутал из нее пчелу. — Топай, милая, своей дорогой… Ну, стало быть, и начали: дед, батя, с ними я. Основы, ходы и выходы. Примкнули тютелька в тютельку! Горничная справляется: когда обед подавать, мол, скоро ужин. Мы ей: неси разом то и другое…

— Ты, случайно, атаману печь не выкладывал? — бросил Санька.

— Был заказ, перед Октябрем… Тольки мы с батей собрали струмент, подрядили телегу, бац — загремел атаман, и Совет заместо него. Ну, а от Совета заказу не было…

Вокруг прыснули. Мокеев брат повертел пальцем у виска, отошел подальше, лег. Рассказчик и бровью не повел. Знай потягивал даровой табачок и бубнил, перескакивая с одного на другое:

— День и ночь, от зари до зари, а куда? Сесть бы на пригорке, не торопясь, портянки просушить, потолковать про то, про се…

— Ты и на ходу — сто слов… как пулемет. Та-та-та!

— Не перебивай, кому велено? — Мокей пригорюнился, пожевал губами, — Все наперекос, господи… Побросали хаты, семьи, отцовские могилы, прут в неведомую даль… Мануфактуру задарма отдают, сам видел!

— Отдаем, — поправил Санька.

— Разве ж то дело, извени? О себе не думаете. Все одно уходим прочь, вернемся ли — вопрос… Надо — ему, тебе, мне — по тюку. Носи, пока не свалишься. Уцелеешь — твой. А этак, извени, пробросаемся!

— Линялые твои речи, дядя.

— Еще ты мне указовывать, горсть вони! — рассвирепел Мокей и, встав, обратился к Игнату: — Комиссар, заступись… Можно ль тиранить без конца?

— Ты о чем? — спросил Игнат.

— О том самом. Житья не дают. И это, извени, новая правда? Не-е-ет, кто был голова, так Варфоломеич, председатель. Вон, на реке, есть глубина, есть перекат. Вы помельче, молодые главкомы, не в обиду будь оказано. Он-то знал, какая у солдата боль. А вы только рогозиться, рывком да швырком… Тьфу!

Он сплюнул тягуче, без оглядки зашагал прочь, загребая длинными руками и слегка приседая.

— Эй, Мокей Кузьмич, ты ровно редьку сажаешь! — крикнул Санька, и остальные ответили дружным смехом.

И вдруг — пронзительное:

— Казаки-и-и!

На дальнем бугре действительно темнели большой группой конные в чекменях и картузах, с карабинами за спиной. Постояв немного на открытом месте, они попятились за гребень, и по плесу реки вереницей блеснули искры, следом прокатилось и завязло в кустах эхо пулеметной очереди. Кавалеристы, раскрыв рты, замерли по пояс в воде. Под стенами завода получилась пробка: трещали оглобли, ездовые со всего плеча стегали лошадей, орали друг на друга. Паника передалась кой-кому и в стрелковой цепи: двое с криками бежали от берега, один карабкался на скалистый утес. А Мокей стоял посреди брода с подвернутыми выше колен портками, изумленно-спокойно смотрел на выстрелы…

Но оцепенение длилось недолго. В следующую же минуту конная сотня, которая проморгала казаков, сидела в седлах и, подхватив разбросанные там и сям шашки с наганами, гнала в сторону бугра. Казачий отряд, оставив «шош» с двумя лентами, кинулся наутек.

Когда вернулись к реке, о купанье никто не вспоминал. Игнат и Санька Волков молча оделись, проверили, хорошо ли подтянуты подпруги, запаслись патронами.

— Эй, куда? — подал голос командир сотни, заметив таинственные сборы.

— Думаем наведаться назад.

— К черту в пасть, одним словом?

— Да их, казаков-то, всего человек сорок, и те перепуганы.

— А что боковой дозор передал, знаете? На подходе больше трех сотен, с пушками…

Вскоре на краю заводского поселка вздыбился черный столб разрыва, и что-то вспыхнуло, заиграло огоньками. Рвануло и над бугром, где снова появились белоказаки.

— Наши долбают, — определил командир. — Давайте к своим, благо с обозами кончено. Прокатили все до единого.

Сотня перешла реку, отослав коней в укрытие, рассыпалась вдоль дороги, уплотнив стрелковую цепь. Невдалеке сверкало, ревело, трещало, будто черти катали камни по железной крыше. На мгновенье Игнат оглох и ослеп, — оказалось, угодил он к самой батарее, присланной Алексеем Пирожниковым на подмогу.

— Накатывай. Заряд! — кричал командир, широко расставив ноги. — Прицел тот же… Огонь!

Не молчала и дутовская батарея: за круглой огненной вспышкой нарастал звук — яростный, грозный, открыто-враждебный. Резкими всплесками вскидывалась дорожная твердь, вокруг с визгом падали осколки, частили по воде.

Потом все смолкло. Командир батареи весело выругался.

— Чего? — спросил подчерненный пороховым дымом наводчик.

— Говорю: копыта врозь, глухая тетеря!

По дороге неторопко прошагал Мокей, нагнулся, подобрал кем-то брошенную берданку, передернул затвор.

— Старовата. Как бы курок, понимаешь, не сбрындил… Чья?

Никто не отозвался.

— Ты ж кашевар, тебе какая забота? — уколол его Санька, лежа в цепи. — В крайности, отобьешься черпаком!

— Вот и дурак, извени. Своя башка дороже, — Мокей повесил берданку на плечо, пошел к котлам, чуть не доверху засыпанным землей и каменной крошкой.

Перед уходом из Каги хватились Крутова. Санька спрашивал одного, другого, третьего, все разводили руками: с утра мотался над рекой, а где он теперь — бог ведает.

Разыскали его за скалой, в буераке. Спал под кустом, и около смиренно топтался оседланный конек, хозяин даже подпругу отпустить поленился. Подошли, растолкали. Он бормотал что-то, лягался ногой, снова и снова закрывал глаза. Помог сердитый окрик сотенного, привел-таки в чувство. Начштаба медленно встал, хватаясь за бока, влез на гнедого, затрусил стремя в стремя с Игнатом Нестеровым.

«А может, и не спал вовсе? Гремело на десятки верст!» — ворохнулось у Игната. Но таким бессмысленно-тупым был взгляд штабного, такой тягучей, во все лицо позевота, и волосы, когда-то прилизанные до блеска, так нелепо торчали вверх, что Игнат через минуту и думать о том перестал.

За поселком им встретился обеспокоенный Иван Каширин, расспросил о бое, похвалил батарейцев.

— Здрассьте! — приветствовал его Крутов с бледной улыбкой.

— Здорово, — мельком отозвался тот и сказал Игнату: — Молодцы, не оплошали. Скоро буду у главкома, непременно расскажу.

— Далеко от нас штаб?

— Верстах в пятнадцати.

— А вчера был в тридцати с гаком.

— В горы втягиваемся. На пути — Алатау, хребет из хребтов.

Караковая лошадь под Иваном пошла, танцуя. Крутов пристально глядел вслед.

— Невзлюбил меня казак, — пробормотал он. — На кого подымет, а на меня опустит… — Он покусал ноготь большого пальца, и без того искромсанный зубами, криво ухмыльнулся: — Да-а-а, разное бывает на свете…

— А именно?

— Есть примеры, и весьма очевидные. Как, по-твоему, военно-революционные законы для всех одни?

— Сомневаешься?

— Ага. Присмотреться б надо к Ваньке. Такой ли он чистенький… Ведь по его собственному приказу действовал кое-кто. В смысле, у дома председателя…

— Что-о-о? — Игнат переменился в лице.

— А то. Верь ему после этого, целуй в кожаный зад… Эх, сами заплутали, других в яму волокете! А все куда проще, если вдуматься. Кто-то в жизни успел, пускай и остальные сумеют. По чести, без хапанья!

— Тебе-то, рабочему, что до тех?

— Работяга, он тоже повыше норовит, — Крутов потер пальцем о палец. — За деньгу старается, ай не так?

Игнат шумно перевел дух.

— Ты вот что: бросай шараханье. Не век в коротких штанишках бегать. Сосунку простить можно, а ты в годах, за тридцать перевалило. Чуть не самый старый средь колонн… У меня вон батька в тридцать шесть помер!

— Помирают и раньше, в двадцать, — Крутов облизнул сухие губы.

— Главное, конечно, как умереть. А еще главнее, как жить. — Игнат расправил поводья. — Не гнись, штабист. Человек ты трудовой все-таки.

— Был… Теперь кому не лень прихлебалой старорежимным кличут.

— А кто виноват? Куда бредешь, понимаешь? Где твоя гордость пролетарская? Или вовсе утратил на хлебах писарских?

Крутов пробубнил что-то невнятное, сославшись на дела в полковом обозе, отстал.

«По всему, пропекло!» — подумал Игнат. Он повел глазами, удивился: где же Белая? За разговорами отодвинулась куда-то вдаль, растворилась в мглистой дымке. Гранитные кряжи вставали впереди, мало-помалу обступали со всех сторон. Тракт, миновав плоскогорье, пошел узким разлогом.

— Алатау… — сказал седой машинист и поперхнулся. — Нам, солдатам, не привыкать вверх-вниз, вниз-вверх, а с бабами, с детьми — беда!

2

Зной креп. Высоко в сизо-голубой бездне повисли клочьями белой ваты облака. Порой какая-то сила невидимым гребнем расчесывала их в длинные пряди, выплетала новые, погуще, и короткая тень проносилась над дорогой, и снова палило солнце.

Медленно тянулись часы. Алатау подставлял один перевал за другим. Взмыленные, иссеченные оводом в кровь бока лошадей ходили ходуном, понуро вышагивала пехота. Сник, помутнел и кудряш Федька Колодин: забыл о своей гармошке, часто хватался за висок.

— Ты чего? — спросил седой машинист. — Болит, напекло.

— Давай помогу. Сорвать чемарь, и готово.

— Отстань, дедок.

— А ну, без прекословий! — седой машинист намотал Федькины волосы на палец, дернул, тот заорал благим матом. — Как, щелкнуло?

— Если бы только щелкнуло… Треснуло!

— Вперед наука: не бегай босиком. Страшенное ж дело!

Вдруг что-то переменилось вокруг. Редкие облака неприметно сдвигались, обволакивали северный край неба. Чуть повеяло прохладой, но легкости она не принесла: зной по-прежнему давил на темя, даже сквозь кепку, сковывал руки-ноги тягучей немочью. Игнат поморщился: «Поди, снова попугает, и — стороной».

Но перемена не почудилась. Над изломом дальнего косогора густела, наливалась темнотой синева. Тихо, еле уловимо, потом крепче, подул ветер, запел в ветвях сосен, люди в колоннах оживились, расправили плечи, зашагали быстрее.

— Не повредила бы и грозка махонькая! — крикнул Волков, поспевая за Игнатом. А вот седой машинист отчего-то насупился, чудак-человек. Действительно, старость — не радость!

Круглые, с сияющими закрайками тучи, клубясь, наплыли на дорогу, запруженную толпами и обозами, оборвали огненные нити лучей. Где-то глухо раскатился гром. Упали первые дождевые капли, зачастили, запрыгали по листве и пыльному тракту. Еще немного, и под копытами вспухли, понеслись говорливые ручьи. Брызги ударили Игнату в лицо. Он утерся, весело пошмыгал носом. Как все-таки здорово, после убийственной жары. Краше не надо!

Синий зигзаг наискось пробороздил небо. Старая женщина на возу осенила себя крестом, прошамкала: «Помяни нас, господи, во цар…» — и смолкла: гроза рассыпалась диким, устрашающе-звонким треском.

Вечерело, но дождь не унимался, припускал круче. Тракт, недавно каменно-гулкий, прокаленный солнцем, на глазах оплывал черной, невпроворот, грязью. Вот когда стала понятной тревога машиниста. «Расщедрился север, даже с лихвой. Не больно ли густ замес, черт побери!» — беспокоился Нестеров.

На мгновение мелькнул в колонне остроносый Крутов. Он сидел на повозке, сгорбив плечи, и его сосед, круглолицый, в очках, что-то говорил ему. «Доктор заводской, снова да ладом!»

Одна из телег-плетенок отъехала в сторону, вокруг нее с гомоном засуетились женщины, кто-то сломя голову поскакал за фельдшером. А из-под кустов несся, с каждой минутой нарастал крик…

— Никанорова баба рожает. А сам он с батареей, позади.

Снова подул свирепый ветер, выгнул деревья чуть ли не дугой, снова отточенная до блеска молния! Все смешалось на перевале: повозки, люди, кони. «Береги-и-ись!» — чей-то отчаянный голос. Поперек дороги со свистом упала сосна, выворотив на склоне разлапистое корневище, и раздался глухой стон. Игнат передал повод старой женщине: «Езжай наверх, тетка!» — и вместе с конниками и стрелками бросился к затору. «Берись, подымай!» — хрипел он. Пострадавшего выволокли из-под ветвей, перевязав наскоро, положили на телегу. Дерево перепилили в нескольких местах, оттащили прочь.

Обозы и колонны двинулись было сквозь ревущую темень и остановились. Образовалась новая пробка: грохнулось разом несколько сосен, легли вперехлест, и кавалеристы, сойдя с коней, отступая и падая, пошли на крики, заглушаемые ураганом…

Первые орудия проскочили довольно быстро, а концевое орудие Белорецкой батареи засело на крутом подъеме, утонуло по ось. Батарейцы умотались до предела, помогая измученным лошадям.

— Пропади оно пропадом! — в сердцах вырвалось у ездового.

— Как бы самому опосля не пропасть, — сказал в ответ командир орудия. — Казара понимает крепкую зуботычину. Хлопками ее не проймешь, она тоже фронт протопала!

Откуда-то набежала гурьба заводских молодок и девчат, передняя крикнула звонко:

— Бабоньки-и-и, утрем артиллерии нос!

Молодки застучали топорами, забегали с охапками еловых лап, сваливали их под колеса; кое-кто взялся за ваги, брошенные батарейцами и кавалеристами. Те переглянулись, легонько оттеснив девчат, остервенело налегли на орудие, да так, что в себя пришли только на вершине горы.

— Под нее само скатится, — молвил командир. — Правда, впереди новый взлобок, повыше, но утром куда ловчей.

— Кто здесь Никанор будет? — запоздало вспомнил Игнат Нестеров.

— Я, а что?

— Сын родился. Беги, чертило, далеко не уехали.

Никанор запаленно кинулся вниз.

Идти дальше просто не было сил. Выпрягли лошадей, приткнулись кто где, забылись под неумолчный рев непогоды. Игната позвали молодки.

— К нам, под брезент, кавалерия. А то окоченеешь!

— Частое купанье тоже во вред, ха-ха-ха!

И еще голос, низковатый, волнующе-грудной, в стороне:

— Иди, сюда, чубастый. Ну, чего всколготились? — заступница подвинулась, уступая место под телегой, и когда он сел рядом, спросила: — Продрог? Давай поплотнее! — и полуобняла сильной рукой, тесно прижалась к нему.

— Эй, кавалери-и-ист! — крикнули от сосен. — Не робей перед кузнечихой, баба смелая!

— Сам кузнец, — отшутился Игнат. Соседка словно угадала его смущенье, торопливо, немного задыхающимся голосом сказала:

— Гудит-то как.

— Да-а-а.

— А тут завсегда этак. Зычная горушка.

— Бывала здесь?

— И не единожды. Еще с батей своим, штейгером.

— А где муж?

— Мы… сами по себе.

Новая молния прорезала густой мрак, и совсем близко Игнат увидел глаза женщины, обращенные к нему, сочные губы, подрагивающие в улыбке. Что было потом, он помнил разрозненными клочками. Будто вихрь какой подхватил и его и ее, закружил, понес в ослепительную даль…

Очнулся утром. Ни той, что одарила неожиданной лаской, ни телеги не было, лишь поодаль, на туманном взгорье, средь поваленных крест-накрест сосен, стелился дым костров. Надев сырую шинель, он отправился на поиски… Наконец натолкнулся на молодок: по голосам вроде бы те самые. Они сушили одежду, по очереди, прихорашивались перед единственным осколком зеркала, балагуря с Мокеем и Федькой Колодиным, жарили грибы на заостренных палочках. Которая из них — она? Эта плотненькая, темнокосая, на губах легкий смешок? Или ее товарка — замкнутая, с гордо посаженной головой, с холодными серыми глазами? Игнат потерянно топтался у костра, переводил взгляд с одной на другую. Молодки прыснули.

— Эй, кавалерист, чего невесел? Не конька ли потерял? Вон твой гривастый, у тетки Акульки!

— Может, голоден? Сейчас грибы поспеют… Аль еще пропажа имеется?

— Угадали… — Он улыбнулся через силу. — Знакомую никак не найду.

— Поклон от кого передать, что ли?

— Ага, поклон.

— А может, свое собственное дело? — допытывались молодки.

— Есть и свое…

— А ты не ищи, — молвила сероглазая, расчесывая волосы медным гребнем. — Нужен — сама найдет, нет — хоть жги!

Молодки раскатились беззаботным смехом. Федька Колодин начал на гармошке что-то игривое, с веселыми петушиными вскриками. Мокей, переворачивая над огнем грибы, гудел:

— Ух ты, чики-брики! Скинуть бы десяток лет, алым-алешенькие, охомутал бы я вас, за мое поживаешь. Девкой меньше — бабой больше.

Он ущипнул темнокосую, потом сгреб разом троих, исколов бородой. Девки прыскали, гулко молотили кулаками по его спине, а он бубнил:

— Особенно мне по душе мордовочки, ей-пра. Безотказные!

— А что, поболдырил на своем веку?

— Было дело под Полтавой!..

Пожилая багроволицая тетка встала перед Мокеем:

— Что же ты, охальник старый, болтаешь! Седина в висок, бес в ребро? По дедкиным следам топаешь?

— Брысь! — отбивался тот. — Как дам повдоль, так расколешься!..

Но и смех, и перебранка вдруг смолкли, — из боковой пади, задернутой туманом, выехал полувзвод Оренбургской сотни, молча двинулся мимо обозов. Переднюю лошадь вели в поводу: ее седок лежал поперек седла, свесив безусое, совсем еще юное лицо, на размытую дорогу редкими багряными каплями падала кровь.

— Засада была, верстах в трех, — донеслось тихое. — Прямо в висок. И не ойкнул…

3

Встрепанный, забросанный ошметками глины, Игнат с трудом нагнал в полдень штаб рабочего полка.

— Крутов… убег! — крикнул он Горшенину.

— Ч-черт! — выругался тот. — А вы куда смотрели, о чем думали?

— О чем… Батарею то и дело вздергивали наверх. А утром схватились: нет как нет. Драпанул, сволочь!

— Э-э-эх!

Алексей Пирожников, выслушав их запальчивые выкрики, как всегда, угрюмо-спокойно оказал:

— Остыньте, е-мое. К чему спор, если нечисть по доброй воле умелась вон. Честное слово, не стоит горевать.

— Да ведь они с весны воду мутили!

— Больше не будут. И за то спасибо урагану. Это нас не ослабляет, а усиливает. Усиливает, чуете? — Алексей задумался. — Что нас может подсечь, откровенно говоря? Только червоточина, только плесень изнутри… — Он улыбнулся скупо, одной стороной лица.

«А ты неспроста вроде б в себя смотришь. Влепил так влепил!» — подумалось Игнату.

Заметно приутих и Горшенин.

— Не серчай, Игната, комполка вкруговую прав… — Он прищурился. — А все-таки интересно, куда они теперь? К Дутову на поклон или снова на кладбище, подале от всего?

— Ну, пока эта братия шарахается от атамана, как черт от ладана, — молвил Алексей. — Но рано или поздно придет в согласие. Третьего пути нет.

Игнат молчал, крепко стиснув пальцы… Открыто встали две силы, сошлись лоб в лоб, затеяли спор, чья возьмет. Что ж, и весь бой? Как бы не так. Бой идет и в умах, и в сердцах, — невидимый, непримиримый, жестокий. И тут не зевай, не топчись на месте, не надейся на трудовое чутье: мол, вывезет. Среди сосен и дубов немало пней обгорелых, прорва кособокой мелкоты… Почему Крутов, рядовой писарек, в прошлом рабочий, оказался по ту сторону? И почему седобородый полковник Павлищев двигает с нами, с теми, кто сплеча замахнулся на «правопорядок», за который цепко держались его дед и отец, дворяне столбовые, которому сам он верой и правдой служил десятки лет?

Голос Пирожникова:

— Богоявленский заслон в Петровском, знаешь?

— Да ну?

— Верно, связной передал. Бьются из последних сил, ждут. А мы… Постой, оглашенный, ты куда? Поешь, дорога не близкая…

— Ищи ветра в поле! — Горшенин махнул рукой.

Гроза отклокотала над хребтами, ураган пронесся без следа, и если бы не расщепы берез и не погромины на сосновых стволах, если бы не кровавые ссадины у людей, не изодранная одежда, не облепленные черной грязью колеса плетенок, можно было подумать, что ураган этот привиделся во сне. Вокруг разливалась теплынь, солнце сияло как умытое росой, остроконечные шиханы пламенели гладкими откосами. Внизу раскинулась долина реки Зиган, в глаза волнующе било золотое многоцветье полей. Тогда лишь в колоннах вспомнили, что на пороге осень, хлеб давным-давно перекрасился, стоит в наливе. Но некому позаботиться о нем. Все больше пустых, заколоченных крест-накрест изб, все реже дымы над трубами, все чаще полосы и круги потрав… А колонны идут и идут, одолевая одну версту за другой, пыля вконец разбитой обувкой. Враг со всех четырех: вот-вот сыпанет свинцом из падей, налетит гикающей лавой… Скорей бы выйти к своим, но где они?

Вдоль тракта пуще прежнего носились ординарцы и связные, и следом поспевал Игнат, с непривычки то и дело сбиваясь на бок.

Часто взвивалась плеть, подбадривая кобылу, вскачь неслись и мысли в голове Игната. Думалось о многом враз: и о той, чьи поцелуи до сих пор горят на губах, и об усольцах, и о друге Василии… Нет, не узнать в нем юного паренька, что явился к нему в первый, день войны в Прокудинский. И суть вовсе не в кожаной куртке, не в замашках бывалого солдата, даже не в голосе. Внутренне человек вырос несказанно: и он вроде бы, и не он. Что ни встреча, удивляет Василий зрелостью и гибкостью ума, выдержкой, поступками. Стерпел, когда Николай Каширин отдал самовольный приказ о наступлении в степь, не допустил раскола, гибельного сейчас, удержал Томина и других пылких командиров… Нынче перед ним — новый крутой порожек. С утра до ночи на ногах, в гуще людской: спорит, убеждает, сердится, а забота не убывает, прорезала меж бровей черту. В Узяне, в первые дни рейда, сидели за столом, пили крепкий чай, вспоминали московское времечко, знакомых ребят… И вдруг замолчал Василий Константинович, отойдя к окну, склонился над картой, забыл про все. Его указательный палец без остановок прошел по огромной дуге, описываемой заводским трактом, покружил около Петровского, разом перекинулся к реке Белой, где темнеет крупным кружком Стерлитамак, унесся дальше. — на Бугульму и Бугуруслан… Минута-вторая раздумий, и снова палец вернулся к Петровскому заводу, медленно пополз на север.

«Давно бы так!» — обрадовался Игнат. Но главком ни с того ни с сего позвал командира стерлитамакцев, долго расспрашивал его о переправах у города, о предполагаемых действиях генерала Евменова. Интерес главкома разгорячил буйные головы. По тракту загуляло словцо «Бугульма».

— Что же ты о севере не вспомнил ни разу? — с еле сдерживаемой досадой спросил Игнат. Ведь столько было говорено и переговорено, и — на тебе: главком чуть ли не на попятную идет. Ни звука о рабочих полках, стиснутых в кольцо, о горных пушках, винтовках и пулеметах, позарез необходимых партизанской армии.

И опять огорошил Василий. Раньше хоть на недомолвках ехал, можно было судить и так и этак. А тут посуровел, обронил жесткие, не укладывающиеся в сознании слова:

— О севере забудь! Забудь начисто, понял?

— Ты хочешь…

— И вопросы оставь при себе! — сказал, как узлом завязал.

«Что он замыслил?» — терялся в догадках Игнат, проскакивая сейчас мимо обозов и войск.

Его волненье возросло, когда узнал об утреннем бое под Петровском, о подходе на помощь дутовцам каппелевских войск. И он горько пожалел, что нет с ним красавца-белолобого. Сивая кобыла, которая вынесла из беды в горах, взопрела от гонки, перешла с галопа на рысь, потом и вовсе поплелась трусцой, поводя боками и низко опустив морду. Игнат чертыхнулся. Не покормил, не напоил толком, вот и расхлебывай!

Теперь ехал шагом, волей-неволей примечал многое.

Эка растянулись после Алатау: пожалуй, верст на семьдесят с гаком. Обозы, цепочки конных, серая, перемешавшая строй пехота, опять обозы. Катят окрашенные в зеленый цвет зарядные ящики, вызванивают на выбоинах орудия. Да, с нами шутки плохи. Тридцать пушек везем от Белорецка, а когда усольские подкинут горняшек, вовсе атаману жарко станет!

Солнце опять беспощадно палило из безоблачной глубины неба, все кругом — поля, гряды скал, дорога — дышало зноем. Пыль окутала долину, ядреная, терпкая, и сквозь нее, тут и там, проплывали усталые, докрасна распаренные лица, ружейные стволы, наборные уздечки, дуги. Шагали русские, башкиры, татары, латыши, мордва, с возов хрипло перекликались женщины, слышался детский плач. Местные отряды особенно обросли подводами: на солдата с винтовкой самое малое два беженца. Связывают они армию по рукам-ногам, хорошо, что крупных боев еще не было. Ну, а как быть иначе? Семьи партизан и коммунистов не бросишь посреди тракта, с ними у белых расправа скорая…

И вдруг из пыли четко и стройно выступает колонна в четыреста — пятьсот человек, интернационалисты Сокача, на весь батальон всего четыре повозки, да и те с пулеметами, с патронами. Вот и командир в неизменной кожаной кепке, узнав, приветственно покивал, вот быстроглазый Иштван, а дальше — чехи, немцы, поляки.

Кобылка всхрапнула, остановилась. Вправо и влево, среди ржи, как бы пригнутой пылью и зноем, темнел длинный ряд окопов. Привстав на стременах, Игнат рассмотрел устройство ближнего окопа: небольшое, на одного, углубленье, перед ним, в полтора вершка высотой, бугорок. «Не иначе, работа Калугина, — явилась догадка. — Не окопы — слезы. Как же сидели-то в них? Ладно, боец маленького роста, вроде калмыковского связного, а если Федор Колодин втиснется громадой своей?»

Сажен через сто виднелась другая линия окопов, поглубже и поосновательнее: бруствер, выведенный зигзагами, нацелился на юго-восток. Офицеры постарались, опыта им не занимать… Вот еще след совсем недавнего боя: убитая вороная лошадь, дальше, в хлебах, нагое человеческое тело, скрюченное смертной судорогой, на разрубленной наискось шее багровеет запекшаяся кровь…

Игнат резко отвернулся, поехал боковой тропинкой. За гривами кустов, под скалой, открылось продолговатое озерко. У воды сгрудились таратайки с поклажей, в стороне вился дымок, и какие-то парни, по виду каптенармусы или квартирьеры, рвали на части жареного гуся, ели, с чавканьем подбирая стекающий по губам и рукам жир. Увидели незнакомого всадника, юркнули в кусты, последним — рябой толстяк.

«Словили в деревне, сволочи. Мало им дарового угощенья! — негодовал Игнат. — Догнать, надавать по сопатке? Не имею права, на то есть штаб… Главное — впереди!»

Он взмахнул плетью, пустил кобылку вскачь, благо она малость перевела дух.

4

В Макарово, где располагался штаб главкома, Нестеров попал под вечер, к шапочному разбору. Давным-давно закончился военный совет, командиры поразъехались кто куда, и только стерлитамакцы, во главе с Калугиным, толпились на крыльце, явно кого-то поджидая.

— А-а, москвич, здорово, — рассеянно бросил Калугин. — Кавалерию не видал?

— Ты о верхнеуральцах Голунова? Вот-вот будут.

— Выше нос, братва, еще погуляем по Стерлитамаку. Поверьте; разнесем чехов с офицерскими ротами, и прямой дорогой…

— Ух, скорей бы! Моя Манька, поди, все очи проплакала!

«Разговор надвое, значит, пока ничего не решено», — отметил про себя Игнат, ловя ухом отголоски далекой стрельбы на западе. Вот приглушенно-раскатисто ударило орудие. Наше или белое? Угадай за двадцать верст. Ну, а кто виноват, если по совести? Сам, больше никто. Не задержись под Кагой, с белоречанами, был бы теперь в Петровском!

Стерлитамакцы загалдели разом, к штабу на рысях подошел крупный конный отряд. Голунов, рослый, степенный казачина, спрыгнул, вихрем взлетел на крыльцо и скоро появился снова, подзывая ординарца. Калугин придвинулся к нему:

— Ну, командир, принимай в свой полк!

Тот глянул вполоборота.

— Захотелось домой?

— Угадал!

— Ты б лучше в июле уходить не торопился.

— А что?

— То самое. Рано вам в огонь, вояки! — Голунов взбодрил жеребца шпорами, повел полк за село. Калугин остро глядел вслед, губы его кривило крутой обидой… И вдруг он сорвался с места, закричал что есть мочи:

— Давай за ними, вдогон!

— Куда они? — спросил Игнат.

Часовой коротко рассказал, что и как. На ранней зорьке примчался от Ивана Степановича Павлищева ординарец. Оказывается, потрепанные в трехдневных боях с казарой богоявленцы сменены Первым уральским полком, заняты добрые позиции. Ночью к селу подошла каппелевская разведка. Застава подпустила их вплотную, резанула из пулемета. Упала подстреленная лошадь, и пока седок подымался, набежали бойцы, скрутили. Оказался прапор. Его тем же часом к Ивану Степановичу. И вот что выяснилось после допроса: двухтысячная офицерская группа с батареей в довес к нескольким казачьим полкам всего в версте от Петровского.

— Теперь там ад кромешный! Неспроста Иван Каширин затребовал кавалерию.

— А главком здесь? — перебил Игнат часового.

— Вместе с Николаем Дмитричем.

Игнат затопал по ступенькам наверх. Василий Константинович и начштаба Каширин, по обыкновению, колдовали над старенькой, протертой на сгибах картой. Скрип двери заставил их оглянуться.

— Легок на помине!

— Слушай, Василий, то есть товарищ главком, дай коня! — выпалил Игнат. — Моя кобыленка падает с ног… Дай, будь другом!

— А ты куда собрался?

— В Петровское, конечно! Как думаешь, бой застану?

— Сядь, Игнаша. Чаю не хочешь?

— Какой к бесу чай, когда…

— Ну, что ж. Коня дам, но поедешь не вперед, а чуточку назад. Слушай внимательно. Да ты сядь, сядь. Надо перетрясти обозы. Утром на совете был крупный разговор, да разве прошибешь? Не пехота, а бог знает что. Так вот, обозы сократить наполовину. Дальше — проверь, как идет снабженье. Никаких контрибуций без ведома штаба, никакого мародерства. Хлеб, мясо менять на мануфактуру, благо ее с запасом. За грабеж к стенке. Понимаешь боевую задачу?

— Понимаю, но… может, я там больше понадоблюсь. Или у тебя штабных нет?

Василий Константинович пристукнул кулаком по столу.

— Делай, что сказано.

— Да что я тебе, интендант, на самом-то деле? — взвился на дыбы Нестеров. — Может, еще заставишь старые исподники считать? В обозные крысы до конца века турнешь?

С минуту главком смотрел на него бешеными глазами, потом отрезал:

— Надо будет, ни перед чем не постою!

Игнат угрюмо засопел. Нет, не везет ему нынешним летом: была одна-единственная надежда, и та лопнула… Главком переглянулся с начштаба, заговорил ровнее:

— Не рвись, твое не уйдет. Петровское — не последний узелок на нашем пути, успеешь… Открыть маленький секрет? Победа в бою — не всегда еще победа. Если и потеснят — не беда. Но тыл дрогнет и развалится — всем крышка. И такой ли уж тыл, откровенно говоря? Не забывай, генерал Ханжин следом поспевает, с Седьмой казачьей дивизией… А ты — подштанники! — И смягчился, похлопал друга по плечу, легонько подтолкнул к двери. — Не сердись, на коня садись. До встречи в Петровском.

Нестеров до глубокой ночи мотался вдоль дорог, убеждал, ругался, а сам нет-нет да и оглядывался на запад, словно мог увидеть что-то в кромешной тьме. Погромыхивало, это точно, потом и греметь перестало.

Где-то на дне сердца затаилась обида на главкома. Понятно, война не на живот, а на смерть, и о порядке думай. Но тогда на кой хрен обозные команды, интенданты, наконец командиры строевых частей? Там бой, а ты кати, откуда прилетел, срывай голос по пустякам, конечно, не по пустякам, здесь ты подзагнул маленько, и все-таки… Эх, Василий, Василий!

И еще гвоздем торчало в голове: найти, непременно разыскать рябого, который давеча, у озерка, объедался ворованной гусятиной. Но тот со своей гоп-компанией как в воду канул, бесследно растворился в толпе беженцев.

5

Свиделись Игнат и Василий, как и предполагал главком, в Петровском, — правда, не сразу.

Въезжая в заводской поселок, Игнат приметил на спуске палатку с красным крестом, длинную вереницу телег-плетенок, около них в седой рассветной мгле хлопотали люди в белом.

Левее дотлевало пепелище, угодил снаряд, посланный офицерской батареей. Над грудами малиново-сизых углей как неприкаянный бродил седой старичонка. Тянуло гарью, чадом, горелым зерном, в подворотне лежал раненый бык, истекая кровью, глухо мычал.

Игнат поехал дальше, на другой край поселка. У околицы ему встретился ординарец Блюхера, молоденький башкир, увешанный оружием: сбоку парабеллум и офицерская шашка, за спиной карабин, в руках цейсовский бинокль. Ординарец вертел винт, водил окулярами по каменистым склонам.

— Ух ты! — удивился Игнат. — Ну и снаряженье.

Где набрал?

— Гаспадин Каппель подарил. Вон там! — башкир, блеснув зубами, указал на дорогу.

— Проводил бы.

— Не могу, — посерьезнел ординарец. — Товарищ главком ждет, наверно, есть дело.

— Сердитый?

— Нет, смеется. И Иван-Степан с ним, и Томин…

— Иван Степанович жив-здоров? А что слышно про богоявленцев?

— Кто живой, на завод ушел. Вчера.

Вскоре показались окопы, занятые стрелками Первого уральского. Над брустверами колыхался голубоватый махорочный дымок, набегали голоса, по тракту в тыл отъезжала полевая кухня — гордость Павлищева.

Расспрашивать о последнем бое вряд ли стоило. Игнат повернул коня, поехал в штаб. Еще издали он услышал голос Василия Константиновича. «Рад небось главком! Да и как иначе, после такого боя!» — подумал Игнат, и снова что-то досадливое шевельнулось в нем. Сам-то не оплошал, поспел к буче! Но он и виду не подал, что обижен, вытянулся, хотел отрапортовать о поездке. Главком придержал его за руку.

— Знаю, молодцом… Эй, кликните казака!

В комнату вошел каширинский связной, одернул чекмень, глотая слова, зачастил:

— Товарищ главком, Иван Дмитрич велел передать: подступили к городу, маковки церквей видно! Враг бежит за Белую, на переправах ни души…

— Ага, подступили? Так-так, — весело сказал Блюхер. — Николай Дмитрич, голуновцы-то, а?

Каширин-старший улыбнулся одними глазами, с усилием перемогая боль в раненой ноге.

За стенкой затопали, заспорили. Ввалился возбужденный Калугин, едва не стукнулся головой о притолоку. И с порога крикнул:

— Подавай команду, Василий Константинович, и черт нам не брат, если за неделю не пробьемся к Бугульме! Я с переправы… Дела огромные!

— А что думает Иван? — справился главком.

— Ему не до разговоров. Окостенел после Белорецка. Но раньше-то он за степь ратовал, ай не помнишь?

Вокруг сердито загудели.

— Хватило б одного раза, с горой Извоз! — вскипел Томин. — Под ней оставили четверть убитыми и ранеными, а за Белой и вовсе поляжем костьми… Прикажи ему вернуться, Василий!

— И Калугина пора унять, — добавил русоволосый помначштаба. — Галдит на всю округу: и главком-то за нас, и решенье-то окончательное, идем в степь. А у атамана ухи длинные… Словом, надо приказ: никакого звона, губы на замок!

— Нет, зачем же, — главком засверкал глазами. — Калугин умный парень, поймет и так. Что еще?

— На подмогу недобиткам подваливают новые, — доложил связной. — К реке не идут, окапываются за городом… Ну, да разнесем в клочья и тех, и этих. Всех!

— Вот вам и Бульгума с Бугурусланом! Доболтались!

Но главкома занимало совсем иное. «К реке не идут», — повторил медленно, с расстановкой, как бы вникая в каждое слово. На мгновенье он застыл у окна, обернулся, оглядел командиров.

— А и подзаросли ж вы, братцы!

— Что мы, баре какие? Нам некогда, нам о судьбах мира думать надо. Не до лоску! — проворчал Калугин.

— Лоск не лоск, а опрятность не повредит. Успевай и то, и это… — Главком помолчал и неожиданно: — Адъютант, пиши. Коротко и просто: благодарю славных верхнеуральцев за смелый удар по врагам революции. Приказываю держаться на переправах до последнего человека!

— Есть! — обрадованно гаркнул связной.

— Начштаба, подкинь кавалерии тысячи две патронов.

Хлопнула дверь, кованые каблуки дробью простучали по ступенькам, и почти тут же мимо окон пронесся всадник. Главком погладил бритую, забронзовевшую на солнце голову, распахнул потертый кожан, было жарковато.

— Что ж, Николай Дмитрич, время вспомнить и о севере в полный голос. Повертывай армию, как задумано! — он отыскал глазами Павлищева, скромно сидевшего в сторонке. — Ты вот что, Иван Степанович. Вместе с Челябинской батареей и Оренбургской сотней оставайся в Петровском, пока не пройдут колонны. Поддерживай связь с тезкой. Ну, а через денек — в Богоявленск, вслед за нами.

— Наконец-то! — просиял Томин.

— Ловит волк, е-мое, ловят и волка, — обронил Пирожников, скупо кивая Горшенину.

Игнат онемел. Поворота на Богоявленск он и ждал и не ждал, подобно многим. Была прорва планов, наметок, идей, в общем-то и Иван Каширин, правая рука главкома, до сих пор жил броском в степь, к Волге. Пусть не говорил сам, особенно последние дни, зато не молчали Голунов и Погорельский, командиры его полков… Лишь теперь Игнат осознал и постигнул, скольких усилий стоила главкому эта видимая неопределенность. Решив раз навсегда, в какую сторону двигаться, он сдерживал и себя и других, лазутчики могли сидеть и в штабе, а порой намеренно подогревал страсти, чтобы окончательно запутать врага, заставить его раскидать свои сабли и штыки.

«Да, Василий, Василий! — думал Игнат. — Где ж ты научился головоломке-стратегии? С войны притопал унтером, кажется, в невеликих чинах, и такое коленце выдал, впору иному генералу. Ха, генералы! Опростоволосились их превосходительства: один за реку без порток улепетнул, другой позади мотается, дерьмом в проруби!»

Штаб зашумел потревоженным ульем. Парнишки-связные наметом поскакали на восток и на запад по тракту, Николай Каширин, опираясь на костыль, диктовал новый приказ. Обговорив кое-какие дела, заторопились к своим колоннам Пирожников, Погорельский и Томин.

Игнату попался на глаза стерлитамакский командир. Потускнев лицом, обычно полнокровным и дерзким, сгорбив плечи, он потоптался у двери, одеревенело, как во сне, шагнул за порог. Нестерову стало жаль его. Быть рядом с городом, где семья, где полегли верные товарищи, и уходить прочь, в неведомый край. Что и говорить, тяжело!

Подошел Василий, поправляя маузер.

— Ну, разыграл как по нотам!

— Не перехвали, — ответил главком и не утерпел, напоследок еще раз наклонился над картой. Крепкий ноготь сделал круг, видно прощальный, около Петровского, зачем-то пополз на Макарово и Кагу. — Интересно, о чем думает генерал Ханжин, с его Седьмой казачьей дивизией. Очень, понимаешь, интересно!

За окном клубами вздымалась пыль, скрипели колеса телег. Отряды и обозы, миновав село, шли круто на север.

6

Вокруг были знакомые места: впереди волнистая долина, справа цепь подсиненных хребтов, слева в просветах липовых, вязовых и дубовых перелесков угадывалась Белая, помеченная буйными гривами кустов. Ах ты, река милая! За горами отошла прочь, казалось, навсегда, и вот, через добрые двести верст, опять запламенела сбоку, точно стосковалась по людским голосам, ржанью лошадей: более просторная, в широких разливах, но чем-то и прежняя, с чистой, до дна пронизанной лучами, водой.

Конная разведка, далеко опередив своих, бесстрашно кидалась в прибрежную бугу, выносилась на открытые взгорки, и ни на шаг не отставали от нее главком с другом по Москве. Разрумяненные скачкой, они переглядывались, пересмеивались: узнает строгий начштаба, уши надерет!

Встал, понемногу надвинулся Извязной бугор.

— Айда, на Стерлитамак с высоты полюбуемся! — крикнул Игнат.

Но еще перед бугром из-за березового островка выехали несколько конных, с решительным видом преградили путь.

— Стой, пропуск!

Василий Константинович пожал плечами.

— А что будет, если нет пропуска? — спросил он и подмигнул Нестерову. Ребята-усольцы угрюмо засопели: действительно, оказались всемером против полусотни пришлых. Но знали, конечно, что на подходе партизанская армия, что враг за рекой и не высовывает носа. Командир заставы пристально вгляделся в Игната.

— Боже мой! Да никак Нестеров? А мы…

Извязной бугор остался позади. Вот и Кулагина гора засинела округлой, увитой зеленью вершиной, следом гора Соленая, и у ее подошвы открылось широченное, приподнятое над лугом Высокое поле. Близился Богоявленск, пока укрытый холмами. Часть партизанских сил свернула к селу Табынскому, туда вскоре отойдет берегом и каширинская конница, остальные с главным штабом запылили к Усолке.

Игнат кивнул главкому.

— В ночь разреши съездить к ахметцам.

— А кто займется снарядами и патронами?

— Мало народу, что ли? — Нестеров не утерпел, с легкой колкостью бросил: — Этак я у тебя совсем в интенданты впишусь!

— Ладно, убедил. А может, зазноба поманила издалека?

— Ребят не видел давно.

Едва он приготовился в дорогу, его позвали. Вдогон, размахивая руками и приседая, спешил Мокей. Вцепился в стремя, запыханно поведал:

— А ведь я бывал тута с дедкой моим. Тольки теперь и вспомнил… Как же, лепили печь Пашкову, заводчику стекольному. А дед ба-а-альшой мастак был по этой части. И вот…

Нестеров, с трудом сдерживаясь, тронул коня трактом, но отделаться от говорливого Мокея оказалось не просто.

— Извени, докончу… Стало быть, приходит барин, в бухарском халате, с толстенной цигаркой в зубах, посмотрел, достает несколько синеньких: «На, мол, Кузьмич, золотые твои руки!» Дедка-то, навроде меня, Мокеем прозывался, и тоже Кузьмичом…

— Знаешь, Мокей Кузьмич, шел бы ты… к черпаку!

— Э-э-эх, а говоришь — пролетарьят, и с мандатом. Негоже обходишься, извени! — осуждающе пробубнил он.

«И что я на него взъелся? — с горечью подумал Игнат. — Устал от войны человек, шарахается в детство. А теперь — из огня в полымя. Разница-то когда еще дойдет!»

7

Перед рассветом Игнат миновал Табынское. Верстах в двух, при выезде из дубового леса, его встретил Кольша с десятком верховых.

— Москвич, ты ли? — ахнул парень. — Черт, а мы… — и осекся, подобно командиру заставы на Извязном бугре. Ребята как-то странно воззрились на него, и ему стало даже немного не по себе. Что они, рехнулись?

— Какой-то ты не такой, комиссар… — с запинкой сказал подросток-павловец.

— Обжегся малость. Пройдет.

Парнишек разом прорвало вопросами, один другого заковыристее.

— Значит, к нам идет армия Блюхера? Всеми силами? Батарей-то много? Ну, а мы? Что порешил митинг?

— Не дождался, махнул до вас.

— Но в штабе-то велись разговоры!

— По-моему, будем отступать. Далеко ли, не знаю.

— Говорят, с четырех сторон обошли… — заметил павловский, и губы его дрогнули.

Игнат скупо улыбнулся в ответ.

— Мы, брат Сенька, давно обойденные, с той поры, как пошли ногами. Нам озираться ни к чему. Не сделаем сейчас, потом: во сто крат кровью умоемся.

— Правильно. Иди — и никаких гвоздей! — с жаром подхватил Кольша. — Я так планую, комиссар: займем оборону по Белой и Симу, пусть в кольце, ничего страшного, и давай полосовать. Каппелевцы поднапрут — каппелевцев, уфимские золотопогонные — и их за компанию. А там регулярные красные войска подоспеют, поди, где-то близехонько. Верно я говорю, Игнат Сергеич?

— Тебя хоть в главкомы, Кольша!

Молоденький боевик в казачьем чекмене раскатился звонким смехом. Игнат удивленно вскинул бровь. Очень уж знаком чуть вздернутый нос под синим картузом, но кто, кто? И в памяти вдруг встала тоненькая, как стебелек, девчонка с пепельной косой.

— Это же…

— Ясное дело, Натка Боева! — подтвердил Кольша и грубовато хлопнул ее по плечу. — Свой парень, в доску!

Она залилась алым румянцем, но глаз не опустила, знай в упор смотрела на Игната. «Хороша! — снова, как и при первой встрече, подумал он. — Растет грусть-тоска на чью-то голову. Может, на Кольшину? Что-то у них есть, ни на шаг друг от друга…»

Зоркий Сенька встрепенулся, указал на юг:

— Эва!

По закрайкам просторного Табынского луга рысили кавалерийские сотни, за ними, в клубах золотистой пыли, привычной глазу, проступали повозки, выплетаясь бесконечной лентой, густо взблескивали нити штыков.

— Не засиделись в Усолке, — обронил Игнат.

— А я что говорил? — вскинулся Кольша. — На Архангельский завод правят, на Сим!

Боевики вместе с Игнатом заторопились в деревню.

Днем снимали посты вдоль Белой. Партизанская армия по нескольким дорогам прошла к Зилиму, испятнав луг колесами. Ахметцы ждали у сельской избы-сходни, когда подоспеет Богоявленский отряд: он пока оставался в заводском поселке. Смутно было на душе у многих. Не унывал, кажется, один Кольша: бегал туда-сюда, острил грубовато, стыдил новобранцев.

— Испугался, едрена-матрена? Эх, слабак! Тут одно: да или нет, середки быть не может! По мне хоть атаман выйди навстречу — не побегу! — Через минуту его пестрая кепка мелькала в башкирском взводе. — Выше нос, Аллаяр! Три верста до привала, штыком мало-мало, и к жинке чуть свет!

Конный вырос как из-под земли. Врезался в гущу толпы, закричал сиплым голосом:

— Казаки на том берегу!.. До полка. На Михайловку нацелились, наперерез!

— Ну-ну, — молвил Евстигней и, спокойно докурив «козью ножку», скомандовал: — Стройся-а-а! А ты, Семен, к Калмыкову: так, мол, и так.

— Есть!

Ахметцы быстро похватали оружие, вытянулись длинной ломаной шеренгой. В толпе жен и матерей взмыл подавленный плач.

Кольша весело оглянулся на свой черный, под просевшей соломенной крышей, дом, на столбы, вкопанные покойным батей на месте будущих новых ворот, на баню в глубине огорода, подмигнул бабе Акулине. Она трепетно подалась к нему:

— Касатик мой, в баньке б помылся. С утра натоплена…

— Успею, бабуля. Завтра-послезавтра вернусь, тогда!

— Шагом арш! — донеслась команда Евстигнея. Отряд выступил на Михайловку, где с той стороны показывалась белая разведка.

Михайловка была пуста, напрасно ахметцы при подходе к ней рассыпали цепь. «Схватили пустоту с сумерками!» — бросил кто-то. Боевики, посвечивая огоньками самокруток, обступили Евстигнея.

— Ну, поедем на Зилим, на осенние квартиры? — спросил ротный. — Осядем ладком, пока тихо, отроем окопы. Чай, не один день там загорать.

— Повременим до нового приказа. Мы теперь крайние.

Кольша поскреб в затылке.

— А что, комиссар, может, пустишь домой: банька ждет!

Вспыхнул сперва робкий смех, потом загулял по толпе. Вот ведь, стоило выбраться из родных стен, подальше от слезного бабьего воя, и словно гора упала с плеч, и даже малолетки вдруг почувствовали себя солдатами. А солдат — отрезанный ломоть, ему и море по колено, когда он в строю.

Окончательно развеселил всех связной Макарка Грибов, «Макар Гаврилович», как его в шутку и всерьез именовали в местных отрядах. Он только-только прибыл с запиской от Калмыкова. Сидел на пеньке, грыз репу, рассказывал:

— При отходе было, час-другой назад… Командир сотни позвал, я бегом в штаб, а карабин повесил на городьбу. Ну, тары-бары, а тут маманька с отцом откуда ни возьмись, повисли на шее… Кое-как высвободился, на Орлика, и — за сотней. А выбрались на Высокое поле, хвать-похвать: нет карабина! Скачу обратно.. А народ поселковый кто в падь бежит, кто по огородам ховается. Кричат бабы: «Куда? Казачье в кольцо берет!» Покосился: и точно, обтекают по нагорной улице. Заприметили меня с Орликом, и ну из винтовок. Над башкой только звон… Пригнулся, но еду. Вот и городьба, и карабин все на том же месте. Сдернул я его, а «кошомники» совсем рукой подать, зубы видны. Я от них. Опомнился на Табынском лугу и, конечно, уховерт заробил от Васильича. Зато карабин при мне. Во как! — связной любовно погладил темную полированную ложу.

— Везет тебе, Макар Гаврилыч! — сказал Евстигней. — В Кременецком полку, на германской, помнится, тоже наряд за нарядом зарабатывал.

— Э-э-э, дядя. Тогдашнее не в счет. При царе Горохе было, — отбрехался Макар.

 

Глава седьмая

1

Вечером Кольша отправился в Ташбукан вместо наказанного за провинность Макарки. Разговор в калмыковском штабе, как всегда, был короткий.

— Вот тебе подводчик, — Михаил Васильевич подозвал молчаливого, заросшего светло-рыжей щетиной переселенца. — Отвезешь хлеб кавалерийскому взводу Козлова. Ребята с утра не емши… Трогайте, да поживей!

Переселенец пробормотал что-то неразборчивое и косолапо зашагал к двери. Он примостился на передке телеги плетенки, Кольша вскочил на сивую кобылу, полученную от Игната взамен белолобого жеребца, поехали. Мало-помалу темнело. Вокруг ни души, пехотные отряды еще днем оттянулись к селу Зилим и дальше.

Мужичонка чуть ли не молился на мерина. Почти не стегал, скормил кус хлеба, прихваченного из дому, сам и не притронулся.

— Справной конек! — молвил Демидов подводчику. Тот просиял и тут же опасливо посмотрел на боевика. К чему, дескать, его намек, не замыслил ли чего дурного?

— Не боись, — пробасил Кольша.

Но на подводчика знай наплывали страхи. Отвалило одно, и следом накатило другое.

— Белые-то где, не знаешь?

— Будь спокоен. Четыре сотни заслоном, не шутка. Это они без хлеба приумолкли, конники наши, а поедят — ого!

— Но ить, понимаешь…

— Да гони же, черт! — осадил его Демидов, и про себя едко подумал: как ты был, дядя, промеж двух путей, так и остался. Мотаешься посередке, с мерином вислоухим. Животина тебе дороже всемирной революции!

Покачиваясь в седле, он понемногу дремал: не спал, считай, ночи две. Снова обступали его Ахметка с Павловкой, над баней курился дымок, и что-то говорила баба Акулина. Рядом с ней стояла Наташенька. Откуда она взялась, ведь приписана к санитарному обозу?.. Потом мчались они бок о бок по раздольному лугу, ветер свистел в ушах… И — новая перемена. Он, один-одинешенек, летел сломя голову от усольского белого дома, за плечами карабин, и вслед резали выстрелы… Но почему он, почему не Макар Гаврилович? Ведь с ним было, с ясным солнышком, и не сегодня, а позавчера…

Кольша очнулся. Все та же темень, если не гуще, и подвода тихо плетется по проселку, лишь подводчик теперь не сидит, а идет, вертя головой по-гусачьи.

— Там… — просипел он и указал кнутом перед собой.

— Там, там! — успокоил его Кольша. — Ошибки нет!

— Но ить, понимаешь…

— Гони, кому велено!

Вот наконец и деревня — точки бледных огоньков за оврагом. Кольша свел брови. «Спят себе козловцы, посыпают. А где караул? Будет им от Калмыкова на орехи, и поделом!» Остановив подводу с хлебом, он спустился вниз; коротко прогудел под копытами деревянный мостик. При въезде Кольша помедлил: может, все-таки окликнут, черти полосатые? Нет как нет. Он спешился, постучал в окно крайнего дома.

Вскоре на крыльцо вышел старый татарин, всмотрелся.

— Бабай! — громко сказал Кольша. — Где красные, в какой избе?

— Красный? — татарин испуганно вздрогнул. — Белый тока-тока отъехали…

Демидов оторопело прислушался, — за деревней, удаляясь, цокали копыта многих коней… Оказалось, взвод выбит полчаса назад, почти перед Кольшиным носом. О том, видно, и толковал подводчик, тыча кнутом на дорогу. Выстрелы-то были и впрямь, вовсе не пригрезились…

Куда отступил кавалерийский взвод, старик не знал.

— Помирать будем… Валла-билла!

Кольша задумался. Белые, что невидимками прорысили по большаку, вероятно, отправились к себе, не решаясь ночевать в Ташбукане. Но как быть ему? Ждать рассвета? А ну, притопают новые, заберут как миленького, вместе с грудой караваев. Будет смехота!

Он быстро вернулся за овраг. Пусто — ни переселенца с мерином, ни хлеба. Вполголоса позвал, раз даже крикнул приглушенно, только эхо ответило из-за бугра. Этак и казару приманить недолго! Кольша чертыхнулся, шагом поехал в сторону Зилима. На душе было пакостно… Проморгал хлеб! Спросят — что сказать? Виноват вкруговую, товарищи, судите, стреляйте… А трухомет-переселюга попадется — запорю, ей-ей!

На взгорье он придержал коня. Сбоку темнеет стог сена, поди, новой кладки. Лечь, поспать по-людски, не в седле? Но Ташбукан совсем-совсем близко, даром что отдалился на полверсты: огоньки заманчиво мигают, поет петух, доносится лай собак. За деревней гулко раскатился выстрел, еще и еще. Кто стреляет, какой неугомон?

Потом опалило — надо Калмыкова предупредить! Ничего не знает, ни о чем не догадывается, думает, что конный заслон на месте… Скорей в штаб!

И он впервые изо всей силы огрел кобылку плетью.

С разлапистого дуба вдруг:

— Стой! — от неожиданности отнялись руки-ноги. — Пароль?

— Сабля… — с трудом выговорил Кольша. Малость отлегло: наконец-то свои!

Слева и справа, по линии деревень, занятых красной конницей, густела пальба, разворачивался ночной бой.

2

Ахметцы лежали вдоль берега узенькой, но с норовом, речки Зилим, в наспех отрытых окопах. Редко стреляли по перебегающим вдали казакам, патроны были на исходе, порой косились в сторону, где еще днем стояло большое, в пятьсот изб, село. Среди обгорелых печных труб одиноко торчала голубая маковка церкви, да на окраине горбился старый, чудом уцелевший амбар. Багрово-черное зарево дыбилось над пепелищем, в ближнем лесу ревела скотина, человеческие фигуры выступали из плотной, едкой мути, снова бесследно пропадали в ней. Дым клубился ввысь, полз к реке, люди чихали и кашляли, бранясь на чем свет стоит…

А утро занималось тихое, ласковое, в чистой росе. Игнату оно как-то особенно запало в душу. Пробужденье началось для него легким шелестом чьих-то шагов по траве, потом долетел знакомый голос. Он открыл глаза — Натка склонилась над ним, одетая в чекмень, с красной повязкой на рукаве.

— Наташа… — сказал Игнат, улыбаясь. — Чего на ногах такую рань?

— В санобоз четверых раненых привезли, двое — тяжело…

— Кто такие?

— Все нашей сотни… Беляк напал врасплох.

— Ч-черт! — Игнат вынырнул из-под шинели, туго затянул ремень. — Всего неделю без боев, и размагнитились.

Рядом, с вороха сена, поднял вскосмаченную голову Кольша.

— Здорово, товарищ Боева. С чем пожаловала?

— Поесть принесла, тебе и комиссару.

— Спасибо, — тихо ответил Кольша. Он пожевал хлеб, вспомнив о ночной поездке, поперхнулся. — Знаешь, не идет что-то. После…

— Да ты с луком и солью, чудак-человек. И воды испей.

— Без луку горько…

Она тесно придвинулась к парню.

— Васильичу докладывал?

— Молчком выслушал, отослал прочь… — пробормотал Кольша и скинул с плеча ее руку. — Только без жалостей, ладно? Откусил — проглочу.

Натка обиженно заморгала.

— Чего швыряешься-то направо-налево? К тебе по дружбе, а ты… Как с тем дутовцем, на берегу Белой!

— Не серчай. Сама понимаешь… — Кольша хмуро посмотрел на нее. — Слышь-ка, сними сапог, залатаю. Есть просит.

В полдень богоявленцы, сойдясь на площади села, стали сводить группы деревень в роты и взводы. Первый батальон, поселковый, был сколочен еще до ухода с партизанской армией, и комбат Беляков мог особенно не волноваться, не срывать голос. Потом обозначился второй, отданный под начало Евстигнея.

Калмыков утер со лба пот.

— Слава аллаху, полдела позади. Теперь осталась хозяйственная часть. Ну, с ней мы…

Тут-то, как бы в ответ на его слова, и ударили орудия и бомбометы белых, ударили не просто, а зажигательными снарядами. Вспыхнуло огненным столбом одно строенье, поодаль — другое, третье занялось от них, и пламя забушевало по всему селу. Жители толпами кинулись в перелески, следом сыпанули обозы беженцев. Роты Евстигнея спешно залегли у берега, кое-как окопались. И вовремя. Белые начали атаку. Роты, отбив натиск, встали в полный рост и, перейдя речку, вынеслись чуть ли не к артиллерийским позициям. Но с фланга заходили дутовцы, пришлось отступить, — к счастью, без особых потерь. Снова лежали над стремнистым потоком, поеживаясь от каленого жара, наплывающего от села, дыша гарью… Солнце описало полукруг, свечерело, и еще выше поднялось багровое зарево.

Подошел Калмыков, сопровождаемый Макаркой, переговорил с Евстигнеем, внимательно осмотрел тот берег.

— Ну что, Нестеров, воюем? — спросил он.

— Маловато нас, две роты на версту, — ответил Игнат, весь перемазанный в саже.

— А ты выдели резерв да укрой его где надо.

— А где?

— Покумекаем, на то и голова. В лоб, на пепелище не попрут. Заметано. Правее — устье реки, чащоба, не очень-то развернешься. Слева — рукой подать к средине кольца, к обозам. Вот и смекай, куда будет новый напуск.

— Накоротке удобней.

— Сунулись, обломали клыки. Чуть батареи не лишились, — Калмыков задумался. — По-моему, все-таки пойдут в обход, чащобой. Как селенье-то именуется, Макарка?

— На запад? Ирныкши.

Калмыкову не сиделось на месте. Снова подозвав Евстигнея, он повторил свой приказ — беречь патроны! — отправился в соседний окоп, к пулеметчикам.

Макарка Грибов, немного приотстав, успокаивал расстроенного Кольшу.

— Мне за карабин, думаешь, не попало? Но ведь живу. Сегодня комполка отругал, завтра похвалит. Время такое: от зари до зари начеку. Где-то и сорвется.

— Отойди! — отмахивался от него Кольша.

— Кто виноват, если по чести? Взводные и сотенный. Понадеялись на тишину, дали зевка. Что ж ты мог поделать? Хорошо, хлеб достался мужикам. А ну дутовцам?

— Отойди, говорю. С тебя, как с гуся вода…

— Эх, телок! Я, брат, цельный год на германской отсмолил, попробовал и горького, и соленого… Будь ровнее! — Макарка прыснул. — Чудак, ей-богу, чудак. В конце концов, сказал бы: напали, отрезали, а ты с маху все как было. Совестливый ты больно, себе во вред!

Кольша скрежетнул зубами.

— Твое место, знаешь, где?

— Ну-ка, интересно!

— В лавке бакалейной, при старом режиме.

Грибов побурел от обиды, сжал кулаки.

— Я тебе тех слов никогда не прощу. Никогда, запомни!

К ночи атаки белых прекратились. Прокопченные, забросанные землей, голодные, бойцы прилегли в окопах, кто-то с обидой выговаривал батарейному разведчику:

— Вас прикрывай, а вы хоть бы шрапнелькой отблагодарили!

— Приказ главкома известен? То-то, милая пехота!

— А вы и рады!

Батареец огрызался весело-зло, потом притомился:

— Евстигней, приструни своих остряков, терпежу нету!

— Ага, в кусты, малай! — гортанно засмеялся Гареев.

— Тихо! — в голосе батарейного разведчика прозвучала тревога.

— В чем дело? — спросил Игнат, подползая к нему.

— В лесок вглядись, на взлобке. Просеку видишь? Прямо на ней — костер, около — люди. Может, штаб?

— Дайте мне, по старой охотничьей памяти! — отделенный поудобнее встал за бруствером, прицелился. Костер на просеке погас, будто его и не было, зато выстрел всколготил весь южный берег, вызвал бешеный ответный огонь.

Рядом с Игнатом раздался стон. Нестеров наклонился, чиркнул спичкой, и у него поплыло перед глазами. На дне окопа сидел Гареев, запрокинув скуластое лицо. Щеки были насквозь пробиты разрывной пулей, шею и грудь заливало густой, исчерна, кровью. Игната затрясло, в уши наддал звон, странно опустело в груди… Пришел в себя от сдавленного женского вскрика.

— Боева, ты? Перевязывай! — Натка словно не слышала, окаменев. Игнат с силой затормошил ее. — Оглохла, кукла чертова?

— Ой, Игнат Сергеич… Ой, умрет малайка!

— Доставай бинт, я посвечу…

Одеревенелыми руками она принялась бинтовать голову Гареева, а у самой рвалось дыханье, падали слезы…

Раненого перенесли за село, в санитарный обоз.

Игнат прислонился лбом к холодному брустверу, медленно, через силу проворачивал мысли. А что будет, если с тобой такое произойдет? Вовсе распластаешься?

Он долго лежал, вдыхая крепкий, устойчивый запах земли… И все-таки, что бы там ни было, а правда и то, что человек есть человек, он с пеленок лицом к жизни, а не к смерти повернут… Нестеров едко усмехнулся. Оправданьице подыскиваешь? Нет, привыкать надо и к стонам, и к боли, и к виду крови. Только так! Чем ты, милок, занимался после Москвы? Одними разъездами. Жареный петух тебя ни разу не клюнул всерьез, если не считать ночи, у дутовцев проведенной… Под Кагинским заводом? Ну, какой это бой. Просто пульки с зазубринами просвистели мимо, а в атаке — только что голышом проскакал с версту, больше ничего!

3

Чуть свет вторую роту отвели в перелесок, сменили резервной третьей. Привезли пищу, но бойцы ели кое-как, засыпали с ложкой в руке. Землисто-серые, в копоти, лица, воспаленные глаза, бурая, пропитанная речной сыростью и потом, одежда… Обмыться бы, но где возьмешь воду? Сим далеко, Зилим — вот он, да не укусишь… У Игната кружилась голова, перед ним то возникало село, объятое морем пламени, то снова надвигался берег в злых точках выстрелов, то мелькало окровавленное лицо Гареева…

Один Кольша был на ногах. Он бродил около печных труб, гладил их оплавленные бока, порой взглядывал на юг, не полыхает ли над Богоявленском? Как ни странно, зарева пока не было, хоть и крепко грозились дутовцы.

— Теперь жди вестей. Говорят, казакам серники были розданы: ворвешься — поджигай… — походя бросил он Макарке.

Тот враз потускнел.

Подъехал главком с Томиным, их сопровождала гурьба конных ординарцев. Они спешились, заговорили о вчерашнем бое, о ложной переправе через Белую, над которой колдовали всю ночь. Игнат сидел в стороне, изредка подымал веки. «На Зилиме делать нечего, Евстигней как скала. Главное на севере, у реки Сим. Да ведь не догадается Василий. Ну, а сам просить не стану. Довольно ребячества!»

Главком, беседуя с Калмыковым, повел бритой головой туда-сюда, и в босом, усталом, подчерненном копотью солдате, на обочине дороги, наконец узнал друга-пресненца. Всмотрелся, видно, вспомнил что-то, покивал Калмыкову:

— Заберу я у тебя москвича, не возражаешь?

— Как, совсем?

— На день-другой. И не к себе, нет. Пусть наведается к Ивану Степановичу. Там у него и трети партийцев не осталось. Первыми кинулись в контратаку под Петровском, первыми и полегли… Да и надо же человеку повоевать досыта!

— По-моему, хватило б ему на сегодня, — ревниво заметил Евстигней. — Наелся до отвалу.

— Видать, нет. Во, улыбается! — Калмыков махнул рукой. — Чур, не забывай об усольцах. Всегда приютим, при любой грозе.

— Буду знать.

Василий Константинович поглядел на север, ловя ухом гул далекого боя.

— Сейчас там каша заваривается. Едем!

Игната нечего было торопить: свое все на себе, «бульдог» в кармане, да и белолобый стоял наготове, нетерпеливо бил о землю передним копытом. Поскакали в обгон колонн. Полки шли по нескольким дорогам, образуя гигантское кольцо, а в нем — обозы, добровольные боевые группы из парнишек, стариков и баб, летучие санотряды. Многовато все-таки раненых. Бой кругом, и всюду кровь…

Небо сияло первозданной голубизной, струило тепло, правда, не такое уж каленое, одинокая сквозистая тучка застыла на западе, и под ней широкими кругами вился коршун.

— Что же генералы? — спросил Игнат. — Какую новую пакость надумали?

— План давний: ударить в лоб и в тыл, прижать к Белой. Крупные силы у них пока на юге: и те, что поспевали за нами от Белорецка, Седьмая казачья дивизия, и те, что неделю не могли опомниться после Петровского. А вот кто впереди… — Блюхер умолк на мгновенье, в задумчивости покусал темный ус. — Как, по-твоему, наш тет-де-пон сыграет свою роль?

— Ты о ложной переправе через Белую?

— О ней. Если бы ты видел, какой располагающий уголок. Село на том берегу, паром, брод. Оседлал, и с ходу к Уфе, по прямой едва ли не самое короткое расстоянье. Генералам есть над чем поломать голову.

— А где твой гнедой? — вдруг спросил Игнат. Под главкомом была новая лошадь.

— Погиб конь, вчера у Ирныкшей… — Василий Константинович помрачнел, голос его дрогнул. — Считай, с зимы на нем…

— Значит, бой гремел и в чащобе? То-то Михайло волновался!

— Собрали кулак, действовали напролом! Человек девятьсот шло в передовых цепях, не меньше — в резерве. Без малого, казачья бригада. Хвала интернационалистам Сокача, отвели удар. А сдай мы Ирныкши, вся оборона завалилась бы. Сигнал серьезный… Надо поскорее за Сим, за железную дорогу. Не то расколотят в междуречье!

Сим волновал главкома. Погоняя лошадь, он кидал отрывистые слова, и перед Игнатом все отчетливее вырисовывался «мокрый мешок», в который волей-неволей входила, втягивалась партизанская армия.

— Беда с горными реками. В верховье — просто ручеек, потом вспухают как на опаре. При впадении Сима в Белую страшенная глубина, обрывы. Паром, ясное дело, на той стороне. Остается — вброд на перекатах, повыше. Но там, по донесению разведки, засело в окопах тысячи три уфимских солдат, не считая казары и Башкирского конного полка… Без драки не пройти!

4

Первым к месту предполагаемой переправы шел Первый уральский полк.

Ивану Степановичу приходилось туго. Усилил натиск в лобовую через буераки, появились потери. Пулеметы белых, поставленные на прибрежных взгорках, под соснами, прижали цепь к земле, в версте от берега. Беспокоил и хутор, что проступал зеленым островком справа. Павлищев, как всегда спокойный, подтянутый, в стареньком полковничьем кителе, подозвал командира Оренбургской казачьей сотни.

— Хуторок видите, батенька? Атаковать в конном строю.

— А если пулеметы?

— Где их нет? — Павлищев переглянулся с главкомом. — Выполняйте приказ.

Конники вынеслись из-за перелеска, рассыпались лавой, охватывая хутор. Через несколько минут под вязами, среди хат, грянули выстрелы, началась рубка… Подлетел связной, сдвинув папаху на затылок, отрапортовал:

— Хутор наш, товарищ комполка! Белые, кто попроворней на ногу, подались к реке. Взят обоз!

— Давайте сюда подводчиков, — распорядился главком.

Их вели, бородатых, перепуганных, оглядывающихся на конников, и особенно часто на высоченного командира сотни. Ох и грозен, черт!

— Здравствуйте, отцы. Тутошние? — спросил главком.

— Так точно, ваше… товарищ командир.

— Что, небось и красных возили?

— Доводилось по весне. А теперь вот…

— Броды знаете?

— Как не знать. Первый около Бердиной Поляны. Второй повыше, в версте.

— Первый-то глубок?

— Нет, не боле полутора-двух аршин. Вчерась казаки переправлялись, и башкирцы вслед, и поповский отряд «Святая чаша».

— С чашей, значит, и в бою не расстаются? А какое дно? — продолжал расспросы главком.

— Глина и песок. Но не увязнете, ей-ей. Пушки проедут смело. Да и скаты пологие, съезжать удобно.

— Спасибо, отцы. А теперь по домам.

— Со всей радостью!

Оренбургская сотня коротким напуском сбила последнее сторожевое охранение по эту сторону Сима. Первоуральцы накапливались у берега, за холмами. Чуть правее выдвигался к реке Архангельский отряд, его вел степенный, рассудительный, под стать Ивану Степановичу, латыш Даннберг.

Главком, пропуская роты мимо себя, говорил:

— Хорошо, товарищи, очень хорошо. Но чаевничать рано. Форсировать реку сегодня же. В том спасенье армии!

Он повел биноклем по правому берегу. Под деревней Бердина Поляна, вдоль обрыва, проступали окопы в три линии, левее и глубже — маленькая деревенька, ровное поле, за ним большая гора и две поменьше, одна перед другой. Они закрывали собой село Родники, где сходились дороги. «Крепкий узелок. И глупец догадается, как его затянуть потуже!» — подумал главком и повторил:

— Переправляйся, Иван Степанович, и на штурм. Пока ее не одолеем, ходу нам вперед нету! — он указал нагайкой туда, где вздымалось над увалами бурое лбище горы. — Одно слово — господствующая высота!

Павлищев озабоченно свел седые брови.

— Трудненько будет, Василий Константинович.

— Бей без оглядки. Подопрем! Ты остаешься? — спросил он у Игната. — Ладно. Я ненадолго в штаб, надо поторопить верхнеуральцев.

Главком уехал. Иван Степанович посмотрел на часы, пригладил бородку, подал знак оренбуржцам. Сотня, обтекая холм и набирая разбег, зарысила к реке.

— Уррра-а-а! — крикнул командир, влетая на коне в холодно-упругие, подернутые серебром струи Сима. И тут же застучали выстрелы: белые открыли огонь. Всплеснулись длинные строчки, выбитые пулеметами, упал всадник, другой, третий, и среди них командир. Сотня, подобрав раненых, откатилась назад.

Даннберг, немногословный крепыш с глазами серо-стального отлива, и тот выбранился. Игнат, растерянный и злой, сидел, уткнув нос в кулак. Только Павлищев был спокоен. Вынул из кармана кривую трубочку, прошелся взгорьем, не замечая томительно-близкого посвиста пуль, сказал Даннбергу:

— Вот что, батенька мой. Пройдите с отрядом к верхнему перекату. Сдается мне, сил у них там немного, все к Бердиной Поляне сдвинулись. Вы со мной согласны?

— Вполне, — ответил Даннберг, успев поостыть.

— Желаю удачи. Ни пуха ни пера.

— К черту!

Архангельцы построились походной колонной, ушли. Минуло полчаса, потом час. Даннберг словно провалился. Первоуральцы, лежа у реки, чутко прислушивались к звукам боя, развернувшегося по всему гигантскому кольцу, мрачнели. Огонь всюду, но не там, где б сейчас надо: не на северо-востоке.

Вот наконец густо посыпались выстрелы, как из ведра, слились, но вдруг смолкли. «Неужели опять осечка?» — с тревогой подумал Игнат. Но вдоль холмов уже скакал архангельский гонец, лихой рабочий парнишка.

— Переправились! Даннберг велел передать… — связной на мгновенье приостановился: из-за реки снова, градом по железной крыше, раскатилась пальба. — Велел передать: жмем на Бердину Поляну. Что дальше, мол, сам полковник знает!

Командир нашей разведки обеспокоенно позвал на гребень. Иван Степанович и Игнат поспешили к нему. И без бинокля было видно, как что-то серое змеей вытягивается за деревню, туда, где наседали архангельцы.

— Никак на выручку, товарищ комполка?

— М-да, батенька мой. Роты две-три. Туго будет архангельцам, если только…

— Давай без «если», — запальчиво сказал Игнат. — Мы-то здесь на кой хрен?

Иван Степанович глянул с укоризной, подозвал командира батареи Чеурина.

— Орудия готовы, батенька? Тридцать снарядов.

— Скуповато.

— Ох, Чеурин, Чеурин. Щедрый вы человек. Впереди железная дорога, не забывайте о ней.

Над окопами белых круглыми облачками повисли разрывы шрапнели. И в то же мгновенье кавалеристы с пешей разведкой снова ринулись к броду. Следом поспевал батальон Первого уральского. Взвод, что сидел в окопах под Петровском, разобрал старенький дом, сбил плот. По воде вскипела свинцовая круговерть, перекрестный огонь. Кого-то задело, повело набок, и товарищи в несколько рук поддержали его, другой молча, вниз головой, упал с плота, но вот и правый берег. Ура-а-а!

Теперь вести поступали одна за другой: «Оседлали яр! Зацепились! Первая и вторая линии прорваны! «Святая чаша» разлетелась на оскоренки!»

— Передайте комбату: штаб доволен, — говорил Иван Степанович. — Направляю резерв.

Принесся ординарец Блюхера, выпалил молодо-сердито:

— Главком спрашивает, в чем заминка, почему не весь полк на та сторона. Строить мост, главком сказал. Игнат, отвечаешь башкой!

Павлищев улыбнулся старшему саперу.

— Ну-с, ваш черед, батенька!

В лесу, над левобережьем, торопливо застучали топоры, зазвенели пилы, сосна за сосной валились наземь. Тут и там вставали «козлы», двухсаженные громадины о четырех толстенных лапах. Облепленные мокрыми, в зеленой тине, саперами и стрелками, они будто сами шагали по отлогому скату, в грязь истолченному сотнями ног и копыт, входили в Сим, выстраивались шеренгой. Возникал настил.

— Подзови бревнышко на себя, — слышался редкий хриплый говор, — теперь попять немного… Так. Эх, скоб нетути, приморозили б, краше не надо!

Из-за горы налетали снаряды, рвались с грохотом, пули по всей ширине брода высекали короткие всплески, щепа брызгала по сторонам, падали люди, и вода окрашивалась в багровый цвет.

Нестеров, босой, в кровавых ссадинах, с силой налегал на неповоротливого «козла», шел обратно, крепко сжав кулаки. Вокруг продолжали падать старики и молодые.

— Ты чего такой — вроде бодаешься? — спросил старший сапер. — Или ранен?

Игнат не ответил, думая распаленно: «Чертей тебе под хвост, безносая».

Порой вслушивался. А ведь на богоявленцев наседают, эка потрескивает вдоль Зилима. Бой и на юго-западе, на месте ложной переправы. Зря не остался, мог бы побывать и там. Но здесь во сто крат опаснее и труднее. По тому, как с каждой минутой густел огонь, было ясно, что враг подтянул резервы. Гремели орудия, укрытые за высотами, атака следовала за атакой, но первоуральцы Ивана Степановича и архангельцы Даннберга словно вросли в правобережье. Вечерело, и все резче проступала за рекой огненная дуга плацдарма.

С юга, по дорогам и без дорог, подваливали обозы, сдвигались тесно. Заливистое конское ржанье, треск оглобель, вырванных из заверток, крики баб и плач детей. Подводчики до того озверели, готовы были кинуться с кулаками. Заехали так заехали, черт побери! Кругом глубокие буераки, лесная глушь, где намертво сгустилась черная темень, а поверх пугающе яркие отблески пожаров. Горела Бердина Поляна за рекой, сбоку пылали Ирныкши, подожженные бомбами, южнее дотлевал, вея чадом на многие версты, Зилим. Белые нащупывали переправу, — поди, о чем-то догадались. На воде вырастали вспененные столбы, гулко ухало, осколки и пули с визгом неслись в обоз, калеча людей…

На заре мост был готов. Саперы, шатаясь, отступили к бровке спуска, сквозь туман смотрели, как реденькой цепочкой, вразнобой ставя ноги, идут по мосту белоречане и верхнеуральцы, вброд, на руках, переносят зарядные и патронные ящики, перетягивают пушки. Чуть выше переправлялся полк имени Стеньки Разина. Слева подходили троичане, каждый третий ранен — ложная переправа сделала свое дело, оттянув добрую половину белоказачьих сил. Батальоны и сотни, перейдя реку, разворачивались в низине, перед высотами, окутанными рассветной мглой.

Перезарядив наган, побрел вслед за конницей и Игнат Нестеров. На том берегу остановился, удивленно помотал чубом. Такого скопленья войск ему еще не приходилось видеть. Отступали по разным дорогам, заслоненные друг от друга перелесками и холмами: кто вдоль Белой, кто заводским трактом, кто у гор. А теперь четыре стрелковых полка и два конных сгрудились на маленьком пятачке земли, отвоеванной за Симом.

«Громада, что и говорить… Но туда ли нацелились? — в тревоге подумал Нестеров. — Ох, рискует главком!»

А вот и он, легок на помине. Коротко переговорив с командиром разинцев, велел пехоте занять село Родники, лежащее за большой горой. Полки двинулись: в центре — Первый уральский, слева — Семнадцатый, из томинского сводного отряда, справа — архангельцы.

Снова густо запели, запорскали пули, взрывы черными кустами выросли посреди цепей. Один схватился за висок, замер, второй упал как подкошенный, от третьего остались лишь кровавые брызги по траве да глубокая, в дыму, воронка.

Иван Степанович на ходу вытянул руку с крепко зажатой в ней трубочкой.

— Товарищ Чеурин, беглым огнем по горе. Отсечь резервы! — Он деловито-спокойно повел головой по сторонам. — Шире шаг!

— Эх, скорей бы, а то… — командир пешей разведки не досказал, медленно осел набок. К нему кинулись разведчики, но его грозный окрик заставил их отойти: — Впере-о-о-од! — Он оторвал подол рубахи, принялся забинтовывать ногу. Потом, бранясь, заковылял за цепью.

Наступающие падали еще и еще, но вот и гребень первого увала. Закипел штыковой бой. На плечах врага первоуральцы и архангельцы скатились с кручи, опять ринулись вверх, на штурм второй гряды. Одолели и ее, не давая белым опомниться.

Оставалась гора перед селом. Цепи карабкались по ее крутым, в рыжеватых подпалинах, склонам, раздирали кожу о колючки, вжимались в водороины, машинально искали ногой упор, чтобы дать выстрел. Пулеметов здесь было втрое-вчетверо больше, чем на переправе.

Вместе с другими лез в гору Игнат, учащенно дыша, с винтовкой, подобранной у реки, ловил глазами опоясанный дымом гребень. До него саженей двадцать, двадцать пять, вскочил, и в нескольких упругих, долгих прыжков — там! Но скоро будет некому, пожалуй, делать последний бросок: цепи таяли, выбираясь на открытый, красновато-бурый, в осыпях, скат. По нему точно гуляли невидимые косы, выбривали все живое. Та-та-та-та-та… Вжиг… вжиг, вжиг… Б-бах!

— Влипли, м-мать… — пробормотал детина с опаленными бровями и усами. — Ну, чертова гора!

— Названье такое, что ли?

— А бог ее разберет. Вырвалось просто так!

Звонко лопнула граната, пущенная сверху, кто-то застонал сквозь сомкнутые губы, кубарем покатился в низину, заваленную убитыми и ранеными… Сосед побледнел, выпустил винтовку, дернулся было следом, но Игнат вовремя ухватил его за сапог:

— Эй, куда?

— Не пройти, — прохрипел сосед, распластав на склоне длинное, рукастое тело. — На волоске висим!

— Твой волосок должен быть крепче. Знай выцеливай. Слышишь, говорок за спиной? Сокач установил пулеметы.

— Он сеет по Родникам, невесть почему. Да и сколь их у него? Раз-два, и обчелся… Нет, надо назад, пока не ободрали!

— Назад? А потом сызнова по той же круче?

— Авось отыщется новая лазейка…

— Нет ее! — отрезал Игнат, отплевываясь от пыли. — Путь единственный, через чертову гору!

— Но ведь перещелкают за здорово живешь!

— Слаб в коленках, ну и мотай к бесу. А я отсюда ни на шаг…

— Но-но, герой!

Когда и Игнату показалось, что бой вконец проигран и остается в злом бессилии, не глядя вокруг, сползать вместе с глинистыми осыпями вниз, из-за горы вырвалась длинная цепочка всадников.

— Разинцы! — радостно крикнул сосед. — Теперь пойдет пластовать!

Заслон уфимцев явно зазевался, с перепугу застрекотал поверх конной лавы, в короткие мгновенья развернувшейся перед селом.

Игнат встрепенулся: посреди склона, окатываемого роем стальных шмелей, стоял Павлищев, подняв руку с наганом.

— Штыки наперевес, в атаку! — сказал он и первым зашагал вперед.

Уральцы и архангельцы вскочили разом, густо повалили к гребню. Пулеметы порскнули огнем и подавились на полуленте. Над окопами все смешалось, переплелось в гигантский серо-зеленый клубок. Бешено выкаченные глаза, перекошенные рты, пересверк вороненого железа, рев, брань, хруст костей… Вражеские солдаты дрогнули, врассыпную покатились на луговину и там, попав под удар кавалерии, заметались в тесном смертельном кольце. Оба полка уфимских новобранцев растаяли как дым, лишь кое-где по всхолмленному полю отстреливались отдельные кучки казаков.

Игнат опомнился на вершине горы, обдуваемой ветерком. Невдалеке, рядом с перевязанным Даннбергом, сдержанно улыбался в седенькую бородку Иван Степанович. Он достал из кармана френча увесистые серебряные часы, щелкнул крышкой.

— Всего пятнадцать минут была атака, батеньки мои!

«Не может быть! — удивился Игнат. — Карабкались наверх не меньше часа, да столько ж топтались на месте. Нет, не может быть! — он еще раз оглядел подтянутого, невозмутимо-спокойного комполка, невольно подумал: — А ведь и среди офицерства, среди бар тоже есть люди-человеки. Братья Каширины — не в счет, они из простых казаков, хотя папаша, говорят, и был однажды станичным атаманом. Речь о полковнике. Ему, после таких боев, нет пути обратно. И, видать, вовсе не жалеет!»

Вскоре по отлогому северному склону подъехал главком с разинцами, без слов обнял Ивана Степановича, Даннберга и Сокача. К Игнату подошел Макарка Грибов, он привез пакет от Калмыкова, иронически-весело воззрился на запыленного, в ссадинах, Игната.

— Отвел душу, комиссар? У нас, на симской переправе, тоже было дело. Намешали, вместе с голуновцами, белой казары непроворот… — он прыснул. — Натка-то, знаешь? За мостом полез к ней Федька Колодин. Она ка-а-ак двинет ему…

«Встречу шутолома, поговорю, — зло подумал Игнат. — Нашел время!»

— Кланяйся и ей, и Кольше, и Евстигнею.

— Нас не забывай.

Главком, сев на край окопа, развернул старенькую карту, исчерканную вдоль и поперек. Павлищев, Даннберг, остальные командиры окружили его, дымя уфимскими папиросами.

— Из двуречья вылезли, в трехречье влезли. И никому не пожалуешься! — вполголоса молвил Василий Константинович. — То был Сим с Белой, понужали в хвост и гриву, теперь к ним прибавилась Уфимка, тоже своенравная девица. А тут еще железная дорога, что посередке легла… — Он покивал ординарцу-башкиру. — Дуй на хутор, сообрази горяченького, да покрепче. Айда в штаб, командиры и комиссары!

5

Штаб главкома обосновался в поповском доме. Все там перерыто, на полу валяется тряпье, хозяев нет, — видно, умотали с белыми… Штабисты кое-как утвердили у окна треногий, искромсанный шашками стол, принесли скамьи, раздобыли свечной огарок, но не зажигали, пока не начнется военный совет. Николай Каширин, опираясь на костыль, негромко отдавал приказы. Связные, приняв пакет, уносились в ночь.

В передней столпились командиры, пили чай.

— Ничего, братва. Прикроемся с юга Симом, с запада — Белой, тут она разлилась пошире, и посмотрим, кто кого. Отступать нам не личит, весь мой сказ!

— А кто, кто отступает? Под Петровском два полка расшибли — ты это называешь отступом? Гору Извоз отобрали у целого казачьего корпуса — тоже отход? А на чугунку нацелились — тому какое названье дашь? Нет, подумать надо: кто бежит, а кто идет следом, висит на хвосте. Мы или они!

У порога главкомовский ординарец пыхтел над самоваром. Увидев Нестерова, выпрямился, отряхнул колени.

— Поп с попадьей, знаешь, куда попал? В погреб сел, я их колом подпер, чтоб не бежал…

Игнат захохотал и смолк озадаченно.

— Постой, малайка… Что ж получается? Старика со старухой — в погреб?

Тот прищелкнул языком.

— И поповна есть, ай, какая пташка!

— Одурел, парень?

— Вот, ругается… — с обидой сказал ординарец. — Ваш поп совсем наш мулла. Дурман, так?

— Верно, дурман. До поры до времени. Просветим башку тех, кто от бога и аллаха ни на шаг, весь дурман к черту.

— Зачем ждать, зачем? — вскипел ординарец. — Шашкой!

— Шашкой бей прямого врага, ты его не успокоишь, он с тобой разделается запросто… Здесь иное. Мы именем революции судим весь паразитический класс, но со старичьем и девками не воюем, пойми… Скажи спасибо, главком не знает, он бы тебе задал выволочку!

Башкир опрометью бросился к двери…

Военный совет затянулся за полночь. Командиры тесно сидели вокруг стола, освещенного скудным трепетным огоньком, над картой, думали-гадали.

— Не повторить ли нам коленце на манер стерлитамакского, а, товарищ главком? — гудел Калугин. — Кавалерию в кулак, и на Седьмую казачью дивизию, а пехотой на северо-восток, в обход укрепов у чугунки.

— Дельно! — поддержал его Голунов. — Седьмая давно бельмом на глазу. Пора свести счеты!

Молодой русоволосый помощник Томина предлагал свое.

— Переправы-то ложные строим через Белую? Строим и бросаем. Так? И те к тому привыкли. А мы раз, и по уху — Уфе!

Начштаба знай покачивал головой.

— Обвели вокруг пальца, имейте совесть. Усвойте накрепко: там, на той стороне, тоже не дураки собрались.

— Да, компания знатная! — сказал главком. До того он сидел, привалясь к стене, — подустал в боях, что ли? — не говорил ни слова. — Уфа, товарищи мои милые, сейчас не просто Уфа, губернский город, каких десятки. Бери выше! Государственное совещание затевается, речь о судьбе всей контрреволюции. Вороны слетелись крупные, с богатым оперением: омская сволочь, господа из самарского комуча с Черновым во главе, в пути эсерка Брешко-Брешковская. Чувствуют они себя вольготно. Большевики повсеместно отступают, зажаты в кольцо…

— Чего ж мы рассусоливаем? — в нетерпении сказал Томин. — Давай план, главком, не мотай душу.

— План так план. Его вам доложит начальник штаба.

Николай Каширин встал, опираясь на костыль.

— Взглянем правде в лицо, товарищи, положение у нас по-прежнему трудное. Из одного «мокрого мешка» попали в другой, более плотный. Сим, Белая, Уфимка… Каковы главные группировки врага? Под рукой у генерала Ханжина, что идет за нами, казачья дивизия и офицерские добровольческие части Каппеля. На западе уфимский гарнизон, тысяч до десяти штыков, на востоке, под Кудеевкой и Улу-Теляком, группа казачьих войск, приблизительно около четырех тысяч сабель. На севере, по линии Шакша — Иглино — Тавтиманово, офицерские батальоны, полки мобилизованных. Как видите, намеренья самые серьезные: схватить и на сей раз не выпустить. У белых — оперативный простор, могут свободно перебрасывать силы и от Самары, и от Златоуста. Нам помощи ждать неоткуда. Единственный выход — оседлать железную дорогу, пересечь ее и форсированным маршем на север. Думаю, обстановка ясна всем… Теперь о плане. Чтобы запутать генералов, мы с Василием Константиновичем предлагаем демонстративно наступать на Уфу. Вот так! — и, поставив ладонь ребром, двинул ею наискось по карте. — Троичанам Томина выйти к станции Шакша и Малороссийским хуторам, выбросить сильный разведотряд, скажем, эскадрона два, в Юрмаш, что в десяти верстах от города. Бить напропалую. Главный удар наносят Верхне-Уральский и Уральский отряды. Иван Каширин ведет свои полки на Иглино, в центре. Конники-разинцы правее овладевают разъездом Чуваши. Архангельцы, на крайнем фланге, атакуют станцию Тавтиманово. Твоя цель, Даннберг, — взорвать мосты. Павлищев во второй линии, за основными силами. Богоявленский полк прикрывает обоз и беженцев. — Николай Дмитриевич внимательно посмотрел на молоденького троичанина с русым чубом, улыбнулся: — Уж если новый марш-маневр, парень, то сразу и на восток, и на запад. По-новому!

Совет кончился, командиры разъезжались по колоннам. К Игнату подошел Калмыков, протянул кисет. Был он, как и при первой встрече, весной, в пиджаке, в задымленной старенькой кепке.

— Ну, когда к нам, Сергеич?

— Думаю, скоро.

— Заливай, заливай. Небось на Иглино, вместе с белоречанами собрался? У нас, в прикрытии, не у них. Масштаб не тот. И все-таки последними не были и не будем. — Он тронул пышные, вразлет усы, пошел к главкому. За ним влюбленно следил Макарка Грибов, повторяя чуть ли не каждый его жест.

— Сергеич, у тебя бритва имеется? — спросил с запинкой.

— Есть, а что?

— Хочу, понимаешь, побриться наголо… Свою посеял на Зилиме!

Сперва этот короткий разговор как-то не дошел до Игната. Вспомнился он потом, глубокой ночью. «О чем толковал Макар Гаврилович? Ни с того ни с сего, в конце лета — наголо… Постой, да ведь Калмыков бритый всю дорогу!»

Дом опустел. Главком вместе с начштаба уединились в боковушке еще раз посовещаться, остальные разбрелись кто куда. «Вздремнуть, что ли? — подумал Игнат. — День нелегкий будет, судя по всему. Ну, а нагнать белоречан — дело простое, белолобому только свистни. Дождь припустил? Не беда!» Он покурил, прилег на солому в углу передней, рядом взапуски храпели ординарцы, телефонисты, бойцы комендантской роты. С удовольствием вытянул ноги, смежил веки, замер под успокоительный звон капель по железной крыше. И вдруг вскочил, сам не свой… Там, в кромешной темноте, шагают без она и отдыха первоуральцы и архангельцы, богоявленцы и белоречане, бухает в опорках суровый Кольша, за ним нежная семнадцатилетняя Натка Боева, идет Евстигней, с трудом ковыляет командир пешей разведки, приседая, месит липкую черную грязь… Мокей-кашевар. А следом орудия и зарядные ящики, дальше раненые на телегах-плетенках, бабы, дети, старики… В самое время разлегся, черт!

Он быстро натянул сапоги, вылетел за дверь.

— Ты, москвич? — справился часовой.

— Угадал. Если спросят, я у Алексея Пирожникова.

— Спал бы себе да спал, чудак. Эх, скорей бы смена, храпану во всю завертку!

На голоса вышел ординарец главкома.

— Едешь? Конычно, балакать будешь?

— Может, буду, малайка, а может, и помолчим за компанию.

— Верно! — башкир похлопал себя по бедру, где висел трофейный маузер. — Теперь они за нас говорят!

— Ой, не скажи! — возразил часовой. — Слово, оно и поныне в седле, коли от чистого сердца. Перво-наперво, ленинское слово. Мир народам! Так? Заводы рабочим! Так? Земля крестьянам! Любую темень прошибает. Крепче, понимаешь, орудийного залпа.

6

Забрезжило мглистое утро, близился штурм железной дороги. По всему фронту, от Шакши до Кудеевки, вот-вот забеснуется бой, встанут черные разрывы, громовое «ура» сомкнется с дикими вскриками и стонами.

Белоречане едва ли не первый раз после Усолки поели по-человечески, благо хуторские женщины испекли свежий хлеб, а к чаю угостили медом, по шесть ложек на брата.

— Что и говорить, богаты пчелой наши края! — бубнил Мокей. — Липа-матушка, сколько ее и по горам, извени, и по долам.

— Разбросанный ты мужик, Мокей Кузьмич, — сердито сказал Санька Волков. — Час политбеседы, а ты… Продолжай, Игнат. Что еще в газетах, раздобытых интернационалистами?

— Понаверчено, будь-будь. Ого! «Полный разгром блюхеровских банд под Петровском. Идет вылавливание отдельных головорезов». Запомним! А вот это новость. Чехи «эвакуировали город Пензу», иными словами, пустились в бега. Срезан-таки дьявольский клин!

— Ловок! Свои за пятьсот — семьсот верст, а ты чешешь, ровно везде побывал!

— А на кой хрен тогда листки белогвардейские? Читай, иди от обратного, попадешь в чок.

— Не промахнешься?

— Ошибусь, поправите. Народ вы тертый, заводской, — небось кого угодно заткнете за пояс.

— Вывернулся!

Пока шла беседа, Федор Колодин в стороне запаливал папиросу за папиросой, из серебряного портсигара, наклонив ухо к гармони, сыпал тихий перебор. Горшенин раз на него цыкнул, другой — не помогло, Федор смолкнет, посидит скучающей глыбой, поковыряет пальцем ощеренный сапог, и снова за свое.

— Ну, спасибо за чай с медом. Теперь просьба… — Игнат вынул кисет, взвесил его на ладони. — Мало… У кого что есть, высыпай, пойдет раненым.

Бойцы молча подходили, до последней крошки отдавали курево. Им, здоровым, хорошо на ногах и в заботах, а попробуй лежать, когда над лесом багровеет зарево и в отдаленье бухает орудие, и думать: не прорвалась ли казара с каппелевцами? А где наши? А что главком? Рой дум теснит голову, на сердце томительно-зябко… Тут-то и сгодится табачок, солдатская отрада!

Санька Волков покивал Мокею, тот развел длинными руками.

— Нету, парень. То исть, извени, чуть-чуть на дне.

— Ничего, — успокоил Санька Волков. — Ты щепотку, я две, вот и горсть.

— А сам на траву, что ль? — озлился Мокей.

— Зачем на траву? Мох тоже сойдет, если к нему вишенных листьев… Ты, дядя, разумеешь слово «раненый»?

— Хо! Завтра меня куснет, на том стоим. Но друг-то друг, а… понимаешь? Искони так было. Скажи, Горшенин, правда ай нет?

Комбат резко отмахнулся.

— С тобой по-человечески, а ты скот скотом! — бросил в сердцах.

— Не-е-ет! — взревел Мокей, швыряя кисет под ноги Саньке. — Ты не по-человечьи, ты мне по-партейному растолкуй!

— Одно и то же, — ввернул Игнат.

Рядом буйноволосый гармонист прихохатывал в кулак, отпускал остроты. Вспомнили и о нем.

— Ну, а ты, Федька? Или тоже чуть на дне?

— У меня папиросы, не каждому по зубам!

К нему шагнули со всех сторон, даже Мокей, взяли в оборот. Еще немного, и гармонисту пришлось бы туго, но вмешался Игнат:

— Не марайтесь. Эх, Федька, Федька, видать, Крутов здорово тебе на мозги накапал, до сих пор не расчихаешься!

— Ты мне Крутова не вешай. Не вешай! — загремел Колодин. — А то ведь я могу…

— Баста, ничего не сможешь. Пулемет передай Саньке, сам — в обоз! — велел Горшенин.

Колодин стоял, побелев, беззвучно шевелил губами.

— В обоз! — повторил неумолимый комбат.

На рассвете к селу Алаторка, где находились белоречане, подъехал с группой штабных Иван Каширин, выслушал короткий доклад Алексея Пирожникова, кивнул ему и Игнату: мол, присоединяйтесь! — и поскакал к маленькой горушке, одиноко темневшей на севере. Бойцы смотрели вслед: смел и головаст казак! Правда, в Белорецке поскользнулся, но теперь воюет уверенно и зло…

Кони вынеслись наверх, где с ночи засел красный пост. Впереди лежало широкое поле, с полосами неубранного хлеба, и на нем, казалось, ни души. Верстах в трех, за ручьем, высилась водокачка, около нее длинный пакгауз, вереницы вагонов.

— Иглино! — крикнул Иван Дмитриевич. — А ну, пост, засекай гнезда! — Он пустил коня по склону в хлеба, зорко вглядываясь перед собой. Полверсты одолели спокойно, потом нервно заклокотал пулемет, с гулом раскатились винтовочные залпы. Группа конных, описав полукруг, ударилась обратно.

— Чуете? Еще один мешок, теперь огневой!

Как было не увидеть? Глаз, он привыкает ко всему, если схватка следует за схваткой, приметил хитрость и Игнат Нестеров. Белые приготовили дьявольскую ловушку, протянув линии траншей под углом одна к другой, острием назад. Мол, шагайте себе, граждане-товарищи, а мы пропустим вас поглубже и, с божьей помощью, сомкнем фланги! Пока молчали орудия, далеко не все пулеметы подали голос, но главный вражеский ход стал понятен…

Командиры укрылись за горушкой, куда подтягивался Верхне-Уральский отряд. У Ивана Дмитриевича подергивались губы, глаза под навесом густых золотистых бровей потемнели.

— Чего ждем, братцы? — загудел нетерпеливый Калугин, взбадривая жеребца шпорами. — Послать конницу, расчесать в пух!

Иван Дмитриевич мало-помалу успокоился.

— Но-но, не рвать удила… Никакой опрометчивости, намотай себе на ус и своим лихачам передай. — Он повернулся к Пирожникову и Погорельскому: — Начнете первыми, но с оглядкой. Не спеша подобраться на бросок, затеять огневой бой, отвести глаза пулеметам. Пойдет в атаку красноказачий полк — поддержать. Ясна задача? По местам!

Стрелковые роты выходили в поле: слева — верхнеуральцы Погорельского, справа — белоречане, основная пробивная сила каширинского отряда. Шли неторопким шагом, внутренне напряженные, залегали, перебрасывались редкими словами, удивляясь тишине. В головной цепи неожиданно вынырнул Мокей-кашевар, с берданкой, подобранной им еще у Каги.

— Ты какими судьбами? — удивленно сказал Санька Волков.

— Судьба у всех одна, парень… — Мокей упал по команде на землю, приминая налитые колосья, чертыхнулся.

— Ай бороду прищемил? — иронически-весело справился Волков, подмигивая ребятам. — Смотри, навовсе отлетит, свинец как бритва! — Не дождался ответа, и снова: — С черпаком-то, поди, сподручней?

Мокей рассерженно привстал, погрозил пудовым кулаком.

— Еще слово, молокосос, и…

И тут же обеспокоенное:

— Первый-то батальон… Что он делает?

Соседи, миновав пригорок и увидев совсем невдалеке станцию, запруженную составами, забыли о наказе командующего не зарываться, глядеть по сторонам, очертя голову бросились к ней. «Даешь чугунку-у-у!» — донесся стоустый крик. Белые молчали, и у Игната завозилось колкое сомненьице: «А ведь и нам следовало бы так же. Чего медлить, чего топтаться? К чугунке — один разговор!» Первый батальон все глубже втягивался в гигантский разъем окопов, укрытых в густой, по пояс, жниве. И вдруг очередь, вперехлест вторая, третья, разом заговорило до десятка «шошей» и «льюисов». Передние звенья как бы наткнулись на невидимую стену, сбавили шаг, изломали строй, и тогда над хлебами встала четкая офицерская цепь, длиной с полверсты, кинулась на заводчан. Те остановились, а золотопогонники все набегали и набегали, росли на глазах… Батальон дрогнул, выбриваемый острым фланговым огнем, покатился в обход безымянной горушки.

Заволновались и роты Горшенина, что двигались рядом с верхнеуральцами. «Где же чертов Алексей? Спит он, что ли?» — подумал Игнат, вертя головой. Нет, Пирожников не спал, с резервным третьим батальоном шел наперерез… Вот и беглецы. Обалдело сшиблись со своими, идущими в две упругие цепи, кое-кого увлекли за собой, но встал на пути с наганом командир полка, заревел: «Куда-а-а, е-мое? Вперед!» Беглецы сбились кучей, помедлили немного, сорвались вдогон резервам. Цепи уплотнились, перевалив за бугор, снова перегородили край поля, и все чаще над ними прорезывалось «ура». Белые оторопело залегли, задвигали саперными лопатами…

Враг теперь наседал на горшенинский батальон. Роты четыре белых подкрались к его позиции, повели бешеный обстрел разрывными пулями. Одно спасало — высокая рожь: заденет остроносая за стебель, тут же рвется, не достигнув цели.

Неожиданно батальон встрепенулся: из-за перелеска накатывал слитный конский топот, слышались гиканье, разудалый свист.

— Вот он, Голунов… За мно-о-о-ой! — скомандовал Горшенин.

Цепь молча пошла на врага. Белые, забежав глубоко в поле и не успев как следует закрепиться, были атакованы по всей линии, отпрянули назад… Винтовки прочь, мешают, сапоги и шинели — тоже, «шоши»и «льюисы» — к черту, как и обозы. Скорее на станцию, скорее в вагоны, — там спасенье! А за спиной неотвратимо нарастал цокот копыт, лязгала сталь о сталь, взмывали короткие вскрики. Из-под сабель каширинцев ускользнули немногие. Были вырублены офицерские роты, сотнями неподвижных серо-зеленых бугорков легли, рассыпались номерные уфимские полки.

Всадники вынеслись к речке. Над станцией колыхалось черное облако дыма, горели склады. Видно было, как облепленный солдатами поезд на полных парах летел в сторону Златоуста. Голунов, не глядя, послал клинок в ножны.

— Будет наш, если архангельцы успеют… Эй, связной, в главный штаб!

Следом подбегала пехота, овеянная пороховой гарью. Мокей, опираясь на берданку, изумленно разглядывал свой простреленный, в густо-красных подтеках, рукав.

— Замотай, чертило, — посоветовал Санька Волков.

— А-а, не твоя забота, — отмахнулся бородач, Боль явилась к нему потом: сидел у воды и то пристанывал, то ругался последними словами.

 

Глава восьмая

1

Буревая ночь с гулом врывалась в окна Братской земской управы.

— Брагина, Аграфена Ивановна?

— Я самая, батюшка… — мать низко поклонилась.

— Та-а-ак. — Воинский начальник за столом вроде бы задумался на минуту. — А скажи, Аграфена Ивановна, где твой старший сын, Степан?

— Где ж ему быть? Может, на рыбалке, может, на охоте. А то и на завод подался, он ведь последнее время там…

— Завод стоит полгода, к твоему сведенью. Говори, баба!

Мать растерянно оглянулась на Егорку, вошедшего следом за ней, развела руками.

— Ей-богу, что знала — сказала… Что ж еще? Старик при доме инвалидном в Тулуне, пять лет как слепой, средненький сын — вот он, завтра с вами поедет…

— Ты мне зубы не заговаривай, старая, некогда с тобой. Есть и другие. Ну-с, будем отвечать? Жаль, очень жаль… Семенов! — Перед офицером навытяжку встал приземистый, в летах, унтер. — Десять плетей!

Егорка трепетно шагнул к столу.

— Ваше благородие, не надо… Брат убег, с него и спрос, а она-то при чем? Не надо, ваше благородие…

— Лебеденко, вывести парнишку!

Рослый, головой под потолок, солдат играючи потеснил Егора, легким ударом выставил его прочь. Наступила тишина. Потом за стеной еле слышно свистнула плеть, и раздался приглушенный материн стон. Егорка без памяти кинулся к двери, и снова на дороге вырос громадина-солдат.

— Ша! — прогудел он. — Тихо, малый, а то и самому достанется, даром что новобранец. Закон есть закон. Провинился перед господом и земской властью, недоглядел за сынком — снимай штаны без разговоров. — Солдат посторонился, пропуская Поликарпа, отца Васьки Малецкова, угрюмо засопел. — Теперь до утра не спать. Их с одной волости за сорок, а пройдись по всему как есть уезду, ого!

Назавтра у Братской пристани теснился народ. Ветер заметно упал, по реке ходила пологая волна, прибивала к берегу шапки ноздреватой пены. Новобранцы, с вечера загнанные в трюм арестантской баржи, высыпали к борту, громко перекликались с родными.

— Папаня-а-а-а! — орал багроволицый, крепко навеселе, Мишка Зарековский, перегибаясь через поручень. — Без креста не вернусь, так и знай!

— Ну-ну… кха-кха, — взволнованно перхал отец. — Только, кха-кха, раньше в воду не свались.

— Не сахарный! А что до одежки, все равно бросать ее скоро!

У воды топтался пьяненький дед Пантелей, сипел, обращаясь к ребятам:

— Значит, едете?

— Как видишь, сгуртили, теперь на пастьбу! — ответил шуткой Серега-лучихинец. — Айда с нами, за компанию!

— Стар, не гожусь… А вы, значит, едете? Солдатчина, она такова: не ты к ней, а она за тобой, и всегда, понимаешь, не вовремя. Да-а-а. Что человеку надо? Жить в покое, сам себе голова, и чтоб над душой — никого.

— Вы слышали? — взвилась краснощекая тетка Настасья. — Нет, вы слышали, люди добрые? Власть ему не по нутру!

— Да что ты, кума, что ты? — испуганно зачастил старик. — Я про власть ни слова. Не нам ее судить… Ей видней, что и как…

Егорка неотрывно смотрел на мать. Она стояла в толпе, маленькая, худенькая, сгорбленная, махала рукой и что-то шептала без конца, давясь слезами. «Чего плакать? Не навек расстаемся, всего на год-полтора…» — бодрился Егорка, а у самого нос неудержимо вело в сторону. Он сцепил зубы, с трудом превозмог слабость. «А Степан, поди, за порогом пятками сверкает!» В груди вскипела обида на заполошного старшего брата, из-за которого так люто пострадала маманька. И зачем было бежать? Куда?

— Эй, проснись! — гукнул на ухо Мишка Зарековский. — День-то какой, а? Наш день!

— Мать высекли… Думаешь, легко? — выдавил из себя Егорка.

— Разбирай, что сгоряча, а что по закону. Высечь-то высекли, а сторублевый паек ей все-таки выплатили, по твоей милости. Х-ха, небось и беглому Степке от него перепадет! — оскалил белые зубы Мишка. Он оборвал смех, покивал многозначительно: — Ты их тоже пойми. Им даден приказ: под ружье столько-то бритых. А те в бега. Свою башку терять ни за что?

— Так-то так, — задумчиво согласился Егорка.

— Та-а-ак! — заверил его Мишка и подал недопитую бутыль. — Хлебни, другое запоешь, ей-пра!

«Башковит он все-таки. Весь в батю. Павла Ларионыча!» — Егорка малость повеселел.

Народ на берегу расступился, освободил сходни, Замелькали бело-зеленые кокарды на фуражках милиционеров, следом поплыли высокие, с черным блеском котелки чиновных господ. В центре выступал начальник уезда. Был он строен, по-военному подобран, мундир слепил золотым шитьем, а вот голос оказался на редкость слабым, утонул в крепком разноголосье толпы.

Губы начальника уезда произнесли последнее слово, рука в белой перчатке подала знак. На пароходе произошло движение, капитан крикнул в переговорную трубку, и властно, резко, оглушительно заревел гудок. Из черного борта вырвалось облако пара, поползло к барже, окатив новобранцев знобкой моросью. Буксуя и клокоча, зашлепали плицы огромного кормового колеса, и пароход тронулся, сперва через реку, чуть ли не прямо на Красный Яр, потом все круче забирая против течения. Солнце косо било в глаза, сверкало зигзагами по раздольному плесу. Прощай, дом родной! Прощай, маманька!

До губернского города плыли четверо суток, наглухо закупоренные в трюме. Наверх выпускали редко, и не скопом, а человек по десять, охрана зорко следила, как бы кто не сиганул с борта в реку.

— Черт, ну и погреб! — ворчал Мишка Зарековский, брезгливо оглядывая темные, в скользкой испарине стены, малюсенькие, зарешеченные окна под потолком.

Обтрепанные, полупьяные новобранцы валялись на кучах прелого сена, дулись в «очко» на копейки, бродили с тупым видом: в глазах затаилось настороженное недоверие друг к другу. Часто возникали потасовки.

— Везут как арестантов, — ронял кто-нибудь вялым голосом.

— А чем ты краше полосатого? Ни волос, ни справы!

— Ну-ка повтори! — и тут же бац по скулам.

Пока не погас огарок свечи, кем-то прихваченный из дому, было еще терпимо. Но вот наступила темень, пронизанная едкой гарью, и новобранцы осатанели. Вскочили даже те, кто сутками спал без просыпу. Один выругался, второй пригрозил, третий бешено затопал сапожищами, четвертый заторкал в стену кулаками. Брань, рев, стук прокатились по всей барже, от носа до кормы.

Немного погодя открылся тяжелый, окованный железом люк, на отвесной лестнице встал унтер с фонарем в руке.

— Что за шум? Аль с цепи сорвались?

— Свету! — орали в триста глоток.

— Чего, чего? — переспросил унтер, выдвигая левое ухо.

— Свету, глухой пестерь!

— А его нету!

2

Неделю новобранцев держали на окраине города, в бараках, за колючей проволокой. Кормили впроголодь, жиденькой баландой, два раза в день. Лишь у Зарековского в мешке сохранились кое-какие припасы из дому. Иногда и Егорке перепадало то яйцо, то черствый калач, правда, не часто…

Наконец в бараки пожаловали господа в золотых погонах, среди них даже один полковник, начали торопливый, с пятого на десятое, опрос. Тут же суетились доктора, выстукивали, выслушивали, ставили на весы. «В пехоту!» — слышалось чуть ли не подряд. Мишка не оплошал и теперь, причем подумал не только о себе. От кого-то узнал о наборе в унтерскую школу, куда брали не иначе как с двумя классами церковноприходской, вцепился в Егорку и Серегу, силой повел во флигелек на отшибе.

— Скорее, черти! — шептал, горячечно поблескивая глазами. — Не пожалеете!

— Да ты, одурел, что ли? — испуганно сказал Егор. — Какие у меня два класса? И года не учился.

— Ого! Первую зиму начал при удавленнике-учителе, так? Потом вторую — почти до рождества. Вот и два года. У меня даже три, если считать Братское высшеначальное… откуда выперли!

— А что за школа? — поинтересовался лучихинец.

— По указу Временного сибирского правительства сколочена, во как! Девять месяцев, и ты унтер, а там прямая дорога в офицерство. Чуете, куда прыгаете?

Уговорил-таки, черт ласковый! Да Егорка с Серегой и сами понимали: загонят в пехоту — не возрадуешься. Или пошлют по Ангаре ловить беглых, вроде Степана с Васькой, или, что еще хуже, турнут за Байкал, где продолжаются бои.

Школа разместилась в доме бывшей мужской гимназии, около Тихвинской площади. Тут же, невдалеке, юнкерское училище, кадетский корпус… Первое дни пролетели в празднично-веселой кутерьме: новобранцы до красноты отмылись в бане, отпарили грязь, получили на руки ворох новенькой обмундировки с гривастыми львами на пуговицах. Чего-чего не было в том ворохе! Английское белье, летнее и теплое, свитера. Френчи с накладными карманами, полубриджи, где каждая шерстинка искрилась. Штиблеты с кожаными, до колен, гетрами, в толстенной подошве семьсот гвоздей: какая гололедица ни будь — не упадешь, а пошаркай по булыжной мостовой — искры как из-под копыт. Шинель заморского сукна, и к ней фуражка, а на зиму каптенармусом обещаны сапоги, треух нерпичий, байкальский… Лафа, да и только!

А еда, еда-то! Утром — белый хлеб с сыром, сладкий чай, а то и кофе, в обед — борщ по край глубокой тарелки, непременно что-нибудь мясное, потом кисель: вечером — каша с маслом, снова чай… Вот не думали, не гадали!

У Мишки мгновенно завелись какие-то дела на воле. Изыскав предлог, отлучался, прибегал запаленный, с оглядкой доставал что-то из-за пазухи, прятал в тумбочку, под замок…

На третий день, утром, прихватил с собой Брагина.

Тот шел, задрав голову. Конечно, до Москвы губернии далеко, но после неказистого Братска, тем более Красного Яра и Вихоревки, город прямо-таки околдовывал. Как по линейке пролегли улицы, над ними — купола церквей, один выше и затейливее другого. Ключом кипела публика у нарядного, в броских афишах «Иллюзиона», мимо с криком проскакивали легковые извозчики, в обгон мчали сверкающие лаком «форды».

Слева зеленой стеной надвинулся Интендантский сад. Солдаты ненадолго остановились, попить сельтерской.

— В деревне… — Мишка поперхнулся горьковатой, с шипом, водой. — В деревне спроси: что такое зельтерская? — еще обругают. Хвать ковш речной, и на полати… Не-е-ет, в городе иная жизнь, Гоха. Люди, кто поумнее, белую сдобу едят, в золотые горшки оправляются, о керосине, о пешей ходьбе думать забыли… Кончится служба, ей-ей, расплююсь с Красным Яром. Продам лавку, дом, весь бутор…

— А куда ж отца с матерью?

— К тому времени, поди, сыграют в ящик. Я им зла не желаю… Идем дальше!

Новобранцы миновали сад, потом какую-то площадь, вскарабкались по крутой лестнице куда-то наверх, и Егорка ахнул: город, опоясанный светло-стальными лентами Ангары и Ушаковки, лежал как на ладони, можно было пересчитать пальцем все крупные дома и соборы.

— Там что за громадина белая?

— Бывшее генерал-губернаторство.

— Не врешь? — загорелся Егор. — Ведь батька мой строил его когда-то… Подойдем поближе, а?

— Некогда! — отрезал Зарековский, поворачивая вправо. — Время — деньги!

Егорка нехотя поплелся за ним, оглядываясь на понтонный мост через реку, на предместье Глазково, подчерненное дымами паровозов. Черт, и не рассмотрел как надо! Ему хотелось не спеша пройтись над обрывом, постоять в лиственницах, сменивших зеленый убор лета на золотисто-желтый, но неугомон Мишка знай торопил и торопил.

Снова окунулись в улицы, в разноголосый шум, едкий угар и чад. Брагин принялся читать по складам вывески.

— «Га-лан-те-ре-я». Ага, ясно. «Ре-монт о-бу-ви»… Мих, а что такое дантист?

Для всезнайки Зарековского любой вопрос был нипочем.

— Видишь, дурья башка, зуб нарисован? Стало быть, зубной доктор.

— Ха, половчее дела не нашел, что ли?

— Город, понимай! Много сладкого трескают…

Но всезнайку Зарековского занимало сейчас иное:

— Ну их к бесу. Идем скорей!

Он заскочил в пивной погребок, кого-то поискал, сорвался дальше.

— На толкучке никогда не бывал? Вот она, милая!

У Егора снова разбежались глаза. Обширное, на полверсты, пространство заполнили разноплеменные толпы, мелькали светло-багровые, бронзовые, желтые и даже черные лица. Несколько особняком стояли рослые парни в широченной синей справе, предлагали консервы и сигареты.

— Мериканцы… богатые, страсть! — завистливо шепнул Зарековский. — А обок, в серо-зеленом, чехи. — Чехов можно было угадать сразу, выдавал говор, малость вроде бы и понятный, но весь как-то сдвинутый набекрень.

Мишка быстро шел вдоль торговых рядов, щелкая языком, приценивался к сукнам, коврам, шубам-борчаткам.

— Сюда б золото, можно такое завернуть! — говорил он с придыханием. — А с бумажками лучше не соваться. Падают в цене что ни день. Понимаешь, японская иена обходится чуть ли не в десять рублев. Одна-единствениая! — Он решительно помотал головой. — Нет, завтра же напишу бате!

— Об чем?

— Об чем надо, телок!

Возле крайней палатки он задержался. Его позвала белолицая, сдобная особа лет под тридцать, стоящая среди вороха цветастых тканей.

— У-у-у, сестренка… Наше вам, Анна Петровна! — приветствовал ее Мишка. Он долго шептался с нею, она кивала, а сама нет-нет да и поглядывала на статного, темнобрового Егора.

— Приходи в гости, буду рада, — пропела напоследок. — И непременно с другом своим. Брагинский, что ли? Узнаю, узнаю, вылитый Терентий Иванович в молодости! — и снова стрельнула подведенными глазками.

На обратном пути Егорка в первый раз увидел японцев. О том, что они в городе, он знал, но сталкиваться с ними не доводилось. И вот они вышагали будто напоказ! Двигались по мостовой четкими желтыми колоннами, как заводные, и впереди плескалось белое знамя с красным кругом.

— Они-то сюда зачем? — недоуменно пробормотал Егорка.

— А зачем англичаны с мериканцами? — едко, вопросом на вопрос, ответил Зарековский. Егор смолк. И действительно, те-то за каким чертом приперлись в Сибирь? Если можно им, то разве нельзя кому другому?

3

Длинной чередой потекли дни учебы, удивительно похожие, как близнецы. То ли явь, то ли сон, скорее, все вместе, в каком-то странном клубке. «Подъем!» — командует дежурный, пробегая из конца в конец казармы, но крик его еле слышен. А что ж, бывает и так, особенно если выпил не в меру или глотку застудил: на дворе осень промозглая… Рота вскакивает, по высоким белым стенам прыгают суматошные тени. С брюками никакой мороки, раз — и готово, а зато в пот вгоняют гетры со шнурами. Перегнувшись вдвое, по соседству тяжело сопит Серега-лучихинец. «Чертова обувка. Кто тебя придумал?»

Рота гуськом топает по лестнице вниз, но сон еще продолжается, наперекор всему. Не прогнал его и светлый гимнастический зал… Егорка лезет по канату, мотается на перекладине, а черепок по-прежнему сам не свой, уши словно заложены ватой, и без остатка тонут в них голоса требовательных заморских «дядек».

Они наседают и потом, когда рота выбирается на плац, но не отстает и сон, окутывает, кружит голову сладкой звенью… Над городом навис густой туман, еле-еле проступают стволы деревьев и каменные статуи. Среди них одна — кудрявая, в крылатке, со скрещенными на груди руками — почему-то бросается в глаза. Где он видел почти такую же? Не где-то, а в Москве, в четырнадцатом году. Помнится, шел бульваром, окаймленным чугунной решеткой, выбрался на простор, и вдруг… Хлесткий удар кулаком отбрасывает его в последний ряд. Ну, так и есть, прапорщик Кислов: подстерег сонное брагинское любопытство, влепил гулкую оплеуху. На такое он мастер, что и говорить. Вот и вчера было, с Серегой. Английский инструктор в сопровождении Кислова обходил казарму. Парень возьми и подвернись. Кислов остановил его, спрашивает строго: «Кто я такой, ну?!» А тот язык проглотил от испуга. Знает и сказать не смеет: булькнешь не то слово, и — на «губу», а то и в карцер. Кислов рассвирепел, орет: «Морду подыми, быдло навозное!» Замахнулся по привычке, но вмешался англичанин, козырнул этак вежливо, прапорщик скис…

К роте подходит подпоручик Гущинский, стройный, белозубый молодчага, ребята заметно веселеют. Затевается примерный штыковой бой. Серега и еще двое здоровенных ребят на него по всем правилам, а он раз, раз, раз — и ружей у троицы как не бывало. Заморские «дядьки» в изумлении качают головами, что-то квакают по-своему, под усами ротного командира, штабс-капитана Терентьева, теплится добрая стариковская улыбка… А подпоручик знай чудит. Едва скомандовали короткий отбой, и рота отошла в сторону, Гущинский тут как тут: «Куча мала!» Он берет за плечи крайнего солдата, дает подножку, падает сам, остальные гурьбой на них, а сверху все равно оказывается ловкий Гущинский.

— Стройся-а-а-а… Напра-во! На стрельбы, шагом арш!

Но что такое? Пропала из виду площадь, отвалил прочь город, неведомая сила подхватывает Егорку и несет, с гулом, туда, где над красно-желтой кручей, над пенным порогом темнеет вереница изб и среди них, в ложбине, родная хата, крытая еловым корьем. За столом слепой батька, Степан и мальцы, а мать проворно достает из печи объемистый чугунок с кулагой…

— Левой, раззявы, левой! — чей-то знакомый тонкоголосый рев. И снова надвигаются каменные дома, растет ввысь купол кафедрального собора, и снова в холодной мгле колышется темно-зеленый строй, и над ним тускло посвечивают нити штыков.

 

Глава девятая

1

Оренбургская сотня, выслав головной дозор, на рысях шла по проселочной дороге. Позади, за рекой Уфимкой, еще раскатывались последние залпы боя, третьего на неделе, не менее упорного и кровавого с обеих сторон, чем у Чертовой горы и под станцией Иглино. Опять ладили «козлы», носили бревна и доски, падали от осколков и пуль… Конница не оплошала и теперь. В темноте нащупала брод, ловким маневром овладела высотами над Уфимским трактом, чуть свет свалилась на колонны белой пехоты, прибывшей из города. Одних пленных было взято четыреста, к ним в придачу две новенькие трехдюймовки. И снова ожил Иван Дмитриевич, расправил плечи, придавленные виной перед белорецкой громадой, тут и там слышался его звучный, с бархатинкой голос, только вот малиновую шелковую рубаху сменил на старенький чекмень.

Добропогодье, сушь остались за линией железной дороги. Из-за гор без конца наплывали мохнатые, в редких просветах, тучи, спускались к земле, окатывали водой. Глухо шумел по сторонам лес, будто что-то говорил, прощался с кем-то…

Сотня выехала на дальний бугор. Сбоку тусклой змейкой блеснула река, ненадолго открылся брод, у которого хоронили партизан, убитых в последнем бою. Вместе с конниками и стрелками лег в братскую могилу и пулеметчик Федор Колодин, и с ним певучая вятская гармонь…

Рано утром дутовские сотни вырвались едва ли не к штабу главкома, в мешанину подвод с беженцами и ранеными. Боковая застава, полурота белоречан, потеряв треть бойцов, попятилась к домам… В прикрытии остался Колодин со вторым номером.

Лежали на взгорке, у овина. Федор подстерегал черным глазком пулемета каждый бросок, бил короткими очередями. Иногда он шел на хитрость. Подмигнув напарнику, говорил: «Тихо!» — замирал за щитком. Цепь остервенело кидалась на заколдованный взгорок, и тогда снова подавал голос «максим», ровно, как на сенокосе, выбривал спешенную казару.

Но вот и последняя лента. Федор бережно принял коробку из рук второго номера, сказал:

— А теперь беги, здесь ты больше не нужен. Прощевай. Да гранату не забудь, оставь!

Кенка переменился в лице, едва не заплакал.

— Куда ж я один, без тебя? Давай вместе, Федя…

Тот яростно выругался, припал к пулемету.

— Ага, вместе, чтоб глаза потом кололи? Не-е-ет, я им покажу, как воюет и умирает сталевар… Необстре-е-е-елянный! — передразнил он бородача Мокея. — Выполняй приказ, малец!

Второй номер медленно, с оглядкой, пополз к деревне. За спиной коротко выстукивал «максим», раз, другой, третий — и вдруг словно поперхнулся чем-то жестким. «Неужели перекос?» Парнишка осторожно высунулся из-за крайнего дома, похолодел. Перед взгорком, подать рукой, накапливалась казара. Наученные опытом, белые теперь не вскакивали сломя голову, подбирались не спеша. Пулемет молчал, Федора около него не было. Ага, вот он, чуть левее, распластался на траве, ждет неизвестно что. Белые сошлись плотно, с четырех сторон кинулись к «максиму». Это мгновенье и подстерегал Федор. Привстав, швырнул гранату в самую гущу, сделал новый замах, боком, неловко осел на земли… Подобрали его под вечер, исколотого штыками, с вырезанной на спине пятиконечной звездой.

«Эх, парень, парень, — думал Игнат, затрудненно дыша. — А я ему позавчера невесть какое наговорил… Крутова с губастым приплел к чему-то… Ну, встречался, ну, выпивал, а кто их не знал, спрашивается? Жить в поселке — не то что в городе. Все на виду!»

Погода выпряглась окончательно. Морос укрупнился, мало-помалу перешел в косохлест. Порой перемежал ненадолго, припускал с новой силой. Вода натекала за ворот, струилась по спине, от шинелей и чекменей клубился густой пар. Закурить бы, — табак, у кого он был, подмок, превратился в месиво.

Конные миновали хутор, не первый, не последний за день. У обочины стояла крытая фура, на огородах шел сбор поздних огурцов. Какие-то люди, явно не сельские с виду, ходили вдоль гряд, с трудом нагибались, шарили в зеленых плетях, испуганно косились на кавалеристов, на повозку с пулеметом.

— Экое сазаньё! — вырвалось у Кольши.

— Не иначе, из города пожаловали на легкие хлеба. Вон тот господин особенно приотъелся! Может, его бонбой, замест огурца? — спросил молодой чубастый разведчик.

— Но-но, — хмуро, не повышая голоса, молвил сотенный. — Эй, граждане, далече ль до села?

— Версты три, — поспешно отозвался господин в котелке.

— Ничего не слышно?

— Н-ничего, г-гражданин…

— Услышишь, дай срок! — ввернул Кольша. Сотня раскатилась гулким смехом.

В лесу, что синел за хутором, среди колдобин от вывороченных бурей деревьев, по узкой, размытой дороге шагал невысокого роста человек, опираясь на ореховую палочку, за плечами болтался тощий мешок.

Увидев конных, не побежал прочь, только посторонился слегка, спокойно стоял под наведенными дулами карабинов, с тоской посматривал на низкое, с грязными космами, небо. Когда велели идти вперед и не озираться, пошел без сопротивления, ничему не удивляясь.

— Надо б выяснить, что за птица. Дозволь перекинуться словом? — сказал сотенному Игнат.

— Валяй. Надо так надо.

Игнат нагнал незнакомого человека, поехал рядом, остро приглядываясь к нему. Тот держался прямо, не горбясь, хоть и был в летах, на висках поблескивала седина, даже кургузая штатская одежда не скрывала его выправки.

— Откуда, и куда?

— Если откровенно, сам не знаю.

— Та-а-ак, допустим. Офицер?

— Штабс-капитан старой армии.

— Где потом обитал?

— Разумеется, в Уфе.

— В тех же чинах?

— Да. Помешали кое-какие обстоятельства. Некий спор.

— Плохо!

— Что именно?

— Помешали-то! — жестко обронил Нестеров.

Оба смолкли в одно время, но взглядами нет-нет да и встречались, видно, задели друг друга за живое.

— Надеюсь, кончен допрос? — колко сказал человек немного погодя. — Или пытать будете?

— Слушай, господин офицер. Я тебе не кат-палач из уфимского застенка. У наковальни с четырнадцати лет, в поту и дыму… Наш разговор короче: девять грамм в лоб, отваливай в гроб!

— И на том спасибо… — устало-насмешливо отозвался штабс-капитан. — Ничего другого не жду. Единственная просьба — нельзя ли поскорее?

— Успеешь к богу. А пока… бежать не вздумай.

— Некуда. Я вам объяснил русским языком.

— Небось и заграничные разумеешь? — поинтересовался Кольша, огибая промоину. Человек, в своих лакированных штиблетах, зашлепал прямо по ней. Утер со щеки грязь, брызнувшую из-под копыт, разомкнул спеклые губы:

— Да.

— Эка, едрена-матрена! — удивился Кольша. — Встренься герман тебе, ты б с ним запросто? Ну, а француз или, скажем, самурай?

— Кончай тары-бары, — предостерег сотенный.

Лес поредел, проглянуло поле, задернутое сеткой дождя, показалось село с церковкой на бугре. Сосновый лес, которым шел проселок, подступал чуть ли не к домам. Трое дозорных, по знаку сотенного, шагом выехали вперед. Никого и ничего. Но командир медлил и, как вскоре выяснилось, неспроста. Едва дозор миновал колокольню, с нее дробно застрекотал пулемет. Конники стремглав ударились обратно, к спасительному лесу. Запаленно влетели в заросли, матерились вполголоса, а пулемет не умолкал, взяв теперь на прицел дорогу. Что-то упало с тяжелым плеском. Игнат обернулся: посреди промоины трепетно бился вороной конь, силясь подняться, чуть в стороне, у куста, лежал комвзвода, широко раскинув руки и ноги.

— Наповал, — тихо обронил сотенный, снимая папаху. — В боях ни разу не зацепило, а тут… — Он помолчал, наливаясь бурой кровью, подозвал к себе Игната. — Бери нескольких конников, этого… и на тракт.

— А вы что ж?

— Посчитаемся с засадой, нагоним. — Он люто покосился на штабс-капитана, который с бесстрастным видом сидел под сосной. — Глаз не спускать!

Выкурив одну на всех цигарку, разъехались.

«Как с тобой быть, господин штабс-капитан? Вкатить пулю сейчас или подождать немного? С такой сволочью каши не сваришь, нет! — кипел Игнат, пристально глядя в затылок пленного, и рука тянулась к нагану. Что-то останавливало в самый последний миг. — Бежит от своих золотопогонных… Почему? Обидели, обошли в чинах? Нет, пожалуй, не то. Спросить? Вряд ли ответит».

Он все-таки не утерпел, заговорил снова:

— Радуйся, господин офицер. Еще одним красным на свете меньше… — Горло Игната перехватил сухой, полынно-горький ком.

— Остер, на лету мысли ловишь.

— Скажешь, не угадал?

— На сей раз нет.

— Навели порядок, самим тошно, — заметил Игнат. — Правда-то глаза колет!

— Правда? О какой правде речь? — штабс-капитан приостановился на мгновенье. — Где она? Ты ее видел? Не на войсковом ли кругу?

— Круг, а посередке пустота… — Игнат сердито засопел. — Но ты на меня не ори, ваше благородие, а то ведь я могу и шашкой!

— Один конец.

Больше штабс-капитан не проронил ни слова. Шагал, замкнутый, безучастный ко всему, с трудом передвигал ноги.

— Потер, что ли? — спросил Игнат. Человек отмахнулся: пустое, комиссар.

Через полчаса выбрались на тракт. Мимо с глухим стуком и плеском проезжал санитарный обоз Богоявленского полка. Сбочь вышагивала Натка, в казачьей справе, с красным крестом на рукаве, часто оглядывалась на конных, что вынырнули из-за бугра, словно кого-то искала среди них. Кого? Кольша, пронизанный радостью, привстал на стременах, приветственно вскинул руку. И погас, потускнел продолговатым, в конопинах, лицом, осадил сивую кобылку назад. Нет, не ему просияла Натка, вовсе не от него ждала ответного рывка. Игнат был перед ней, и только он!

Вслед за санобозом появились повозки белоречан. С ближней приподнялся укутанный в мешковину Санька Волков, пригласил на табачок.

— Спасибо. Приюти-ка арестованного.

— Офицер? — наметанным оком тотчас угадал Санька. — Драпака не задаст?

— Не думаю.

Штабс-капитан молча подсел к Волкову, смахнул с лица дождевые капли. И чуть ли не впервые охватил взглядом тракт, запруженный войсками и обозами, встрепенулся.

— Если не ошибаюсь, блюхеровцы?

— К чему твой вопрос?

— Много было разговоров, и вдоль и поперек. Теперь мне понятно волнение мистера Гарриса.

— Что еще за тип?

— Генеральный консул Соединенных Американских Штатов, приезжал на днях из Иркутска в Уфу. Интересовался исключительно вами. Какие меры приняты, крепок ли заслон, есть ли новые сведенья о генерале Блюхере. Долго изучал карту, беседовал с полковником разведки… Ему о Третьей и Седьмой казачьих дивизиях, о каппелевском ударном отряде, о польских и чешских легионах. Уперся, не стал и слушать. «Это таран, господа, это смерч!» Разволновался окончательно, заговорил о немедленном выезде в Иркутск, о телеграмме президенту Вильсону…

— Подзагну-у-ул, дядя! — недоверчиво сказал Санька Волков.

— Нет нужды, молодой человек.

Санька присвистнул.

— Только их и не хватало, комиссар!

— Ленин что говорит? Капитал — сила мировая, как и мы, пролетарии.

Штабс-капитан в странном замешательстве посмотрел на Игната:

— Вы… ни о чем не слышали? О выстреле эсерки Каплан, о…

— Пятую неделю в кольце, понимай. Ну и ну?

Штабс-капитан достал из кармана вчетверо сложенную газету, подал Игнату.

— Купил перед уходом. Простите, что предлагаю эту стряпню, но ведь на слово-то вы не поверите… — он потер лоб ладонью.

Игнат недоуменно свел брови, вчитался. Ядовито-черные строки запрыгали в глазах. Игнат покачнулся в седле, выдавил хриплое:

— Братцы, ранен Ленин…

Белоречане столпились вокруг, с тревогой расспрашивали его, а он бессмысленно мотал головой, выкрикивал неразборчивое… Потом вскачь сорвался по тракту, ничего не видя и не слыша.

Вокруг распростерлась темень. Тучи вместе с туманом опустились к дороге, облегли плотно, без конца сеяли холодный, пробирающий до костей бус. В мокрых ветвях по-волчьи завывал ветер.

Полки и обозы шли без обычного гомона, в суровой тишине. Люди притерпелись ко многому за последние вихревые дни, попривыкли к своей и чужой крови, к частым смертям, чуть ли не на каждой версте оставляя безымянные бугорки, но весть, принесенная штабс-капитаном, опалила сердца, согнула молодых и старых.

Об отдыхе вспомнили далеко за полночь, когда вконец отказали ноги. Кое-как устроились в лесу, развели костры, больше для раненых, а молчание не убывало, и неведомо куда отбежал сон.

Игнат то и дело вскидывался, поднимал голову. Скорей бы утро, что ли, а там бросок на Медянское, где, по слухам, стоят передовые красные части…

Кто-то глыбой вырос в темноте, сел рядом, накренив штабную повозку. Так и есть, Мокей Кузьмич, только его и недоставало в такую минуту. Но нет сил уйти с глаз долой от этого неугомонного бородача.

— Вот, завсегда шарахаетесь, как черти от ладана! — сказал тот с обидой в голосе. — А я, может, о чем-то наиглавном хочу… Думаешь, Мокей дурак? Извени! — и вплотную приблизил лицо. — В Белорецке-то кто бунтовал супротив Совета? Ну, а кто в Ленина стрелял? Те же самые… как их… эсеры. Одна шайка-лейка с буржуазеей и царем. Ты понимаешь?

— Цель одна, ты прав, — согласился Игнат, забыв о недавней досаде, а про себя подумал: «Да, время-времечко. И булыга оживает, перестает быть просто камнем!»

Мокей медлил, не уходил.

— Слушай, а ты его видел, Ильича-то?

— Несколько раз.

— А… беседовал, вот как мы с тобой?

— Не довелось. Всяк при своем деле, а у него груз во сто крат весомее. Стоило ли мешать, сам посуди?

— Ну не-е-ет. Будь я на твоем месте, извени, непременно бы потолковал, отвел душу. Много чего, понимаешь, накопилося в ней!

Он помолчал, осторожно прикоснулся к забинтованной, на перевязи, руке, скрипнул зубами.

— Энтой пули я им тоже не прощу. На германской ни царапины не получил, под Чертовой горой пронесло, а ведь огонь был адовый, и — на тебе… Ну-ну! — и погрозил кулаком в кромешную темень.

2

Разведка троичан, сделав сорокаверстный пробег, под вечер вступила в село Медянское. Опередив отряд, пятеро во главе с помощником Томина ввалились в штаб запасного батальона, расквартированного здесь.

— Ну, вот и мы… Встречайте! — обессиленно-радостно выпалили они с порога.

— Руки! — последовал неожиданный окрик. — Сдать оружие. Комендант, распорядись!

— Но ведь вы… из Четвертой уральской дивизии, разве не так? — оторопело спросил троичанин, плечом оттесняя коменданта.

— Допрос веду я. Кто такие? — жестко перебил его комбат. Не предложил сесть, кусал губы, пока тот вел сбивчивый рассказ. — Так-так… Проверим!

Он отошел к настенному телефону, вызвал Кунгур. Басил, с частой оглядкой на дверь, где столпились исчерна-загорелые, в отрепье, незнакомцы.

— Товарищ начгарнизона? Сведенья, полученные штадивом-четыре, подтверждаются. Обход крупными силами с юга налицо. Дивизия? Чтобы не попасть под удар, отступает к Красноуфимску, — комбат понизил голос. — У меня в штабе сидят пятеро. Не из тех ли? Вид крайне подозрительный, вооружены до зубов. Что, не применяют ли? Пока нет, но кто их знает… О себе плетут несусветное: мол, красные партизаны, со средины лета находились в кольце, пробиваются на соединение с нами… Блюхер какой-то… Боюсь, как бы не было провокации… Что? — комбат зажал трубку ладонью, обернулся: — Имя главкома, быстро!

— Василий Константинович.

— Совпадает в точности, товарищ начгарнизона. Есть. — И повторил тише. — Есть. К ночи будут у вас.

Он медленно опустился на подоконник.

— Попал я с вами в историю… Чего же толком-то не объяснили?

Троичанин порывисто шагнул к нему.

— Ладно, не обидчивые… О Ленине скажи!

Пятеро, смертельно побледнев, ждали ответа.

— Раны опасные, товарищи. Перебита кость, глубоко задето легкое, стреляли отравленными пулями…

— Ну?

— Да вы сядьте. Эй, комендант, стулья товарищам… Самое страшное позади. Здоровье Ильича идет на поправку. Сердится, что не дают газет и книг, справляется о делах на Восточном фронте. Вот последний бюллетень.

— Огромное спасибо! — помощник Томина подозвал ординарца. — Бери лошадь посправнее, скачи к колоннам…

Партизаны заметно повеселели. Долго сидели вокруг стола, взапуски дымили папиросами, пили кипяток с сахарином. Комбат и его ротные не успевали отвечать на расспросы. Давно ли сколочена Третья армия, кто при ней командир? Откуда злее наседают белые?..

За окном стемнело. Пора было ехать в Кунгур. Гости с шумом отодвинули стулья.

— Постой, а о каком обходе ты говорил? — вдруг спросил от двери помощник Томина. — С юга нет никого, кроме наших.

Комбат, мигом уловив, что к чему, принялся названивать в штадив-четыре.

— Натворили вы бед своим рейдом!

3

На улицах Кунгура еще не улеглась толчея, перед шеренгами бойцов еще вели речь выборные политруки, а в штабе гарнизона между членами Реввоенсовета армии Берзиным и Борчаниновым и новым начдивом-четыре Блюхером произошел такой разговор:

— Стоим на острие. Под угрозой Пермь, Четвертая и Третья уральские дивизии обескровлены, в их составе всего по нескольку боеспособных рот.

— Не густо, — Василий Константинович задумчиво погладил макушку. — А чем располагает враг?

— Силы крупные. Под Красноуфимском свежая иркутская бригада, на подходе бугурусланцы и верхнеудинцы. Дивизией командует генерал Голицын, из князей. Севернее развертывается дивизия генерала Зиневича, подпирает ее группа войск Пепеляева… Обстановка грозная, вся надежда на вас, товарищи. Когда вы сможете выступить на фронт?

— Когда прикажете. Но я бы просил день-два, чтоб люди помылись в бане, переоделись в красноармейское обмундирование, проверили оружие.

Штаб во главе с Николаем Дмитриевичем Кашириным еще готовил подробные сводки о белых частях, разгромленных под Петровским заводом, Ирныкшами, Чертовой горой, Иглино, потопленных в Уфимке, а колонны, по-новому бригады, одна за другой выдвигались на передний край.

Начдив с дюжиной конных вырвался далеко вперед. Сверяясь по карте, ехал от позиции к позиции, молча принимал рапорты, шел в окопы. Дела были невеселые: боец — на двадцать саженей, взвод — на версту. Как они еще держались до сих пор?

Комбат, умотанный до предела человек, подал замызганный листок, потупился.

— Кровью написано, товарищ начдив, не знаю, понятно ли.

— Ого, да ты философ! — Василий Константинович удивленно присвистнул. — «Прошу дать отдохнуть моим наболевшим и расстроенным рядам. Благодаря военным неудачам, команда пала духом победы, что самое важное в наступлении…»

Прочел Василий Константинович, развел руками. Партизанские командиры, стоя полукольцом, загудели. Как у него язык повернулся, черт побери! Или за их плечами не было рейда по горам и низинам, на их долю не выпали бои, один другого кровавей?

— Под расстрел паникера! — жестко бросил Погорельский. Но начдив рассудил иначе: похлопал понурого комбата по плечу, сказал:

— Даю две недели, так и быть. Дождись верхнеуральцев, отводи батальон в Кунгур. — И Погорельскому: — Твои скоро подойдут?

— Часа через три. Есть к тебе просьба, начдив. Этого анику-воина, — он указал на комбата, — после отдыха направь куда угодно, только не в мой полк. Они мне такую бациллу разведут, скребком не отдерешь!

— И не в мой, — подал голос Калмыков.

Лицо комбата побагровело.

— Да вы что, товарищи, вы что… Я же по чистой совести. Думал, поймете. Ведь второй месяц в боях, кажен день потеря за потерей…

— Эх, слабак. Мы, считай, полгода в огне… Да чего попусту ронять слова!

4

Серые сумерки сменились темнотой. Тяжело клубились тучи, срываясь дождем и градом, грязь текла по дороге. Конь всхрапывал, выбивался из сил…

К ночи резко похолодало, но свету не прибавилось: тьма все так же висела непроницаемой, под небо, стеной, только правее дробно взблескивал огонек, единственный на версты. Где он, далеко или близко, не поймешь: то ли на равнине, то ли среди гор. Игнат натянул поводья, помедлил с минуту, все-таки свернул вбок, надеясь отыскать кого-нибудь, расспросить о селе, куда торопился, обогнав обозы. Но огонек помигал и вдруг погас. Игнат очутился в непролазной чащобе, едва было не влез вместе с конем в бочаг, наполненный студеной водой. «Эдак заедешь к белым, чего доброго!» Насилу выбрался обратно на тракт, и радостно екнуло сердце, — навстречу ехал мужичок на порожней телеге.

Закурили, перемолвились несколькими словами.

— Зима в наших краях, мил человек, без трех подзимков не живет. А морозец по чернотропу дерет крепче январского, ей-ей!

Только со вторыми петухами Игнат наконец добрался до калмыковского штаба.

— Нестеров, ты? — обернулся Калмыков. — Легок на помине. А почему один?

— Вся летучая десятка в разбеге.

— Ну, что нового? Ты ведь в самой буче, помвоенкомбриг, а до нас только слабое эхо доносится. Точь-в-точь на необитаемом острове. Рассказывай!

— Живем на ощупь, — добавил молодой начштаба, он же комиссар полка. — Было время, судили о мире по звездам, теперь и их нет.

— Что-то вы загрустили, братцы! Негоже! — прогудел Игнат, снимая шинель и фуражку. — Надо б с вами потолковать всерьез.

— Поперву ответь, где обозы? Где снаряды?

— Тихо, со скрипом, но поспевают.

— Правда? Не врешь?

— Все, что говорит комиссар, правда, иначе как же с ним в бой идти? Плывут, плывут обозы. Спасибо комбату, подпирает плечом.

— Чей комбат? — поинтересовался Калмыков, меряя избу крупными шагами. — Не тот, понурый?

— Он, и при нем батальон в четыреста штыков. То-то Алексей Пирожников будет рад!

— Почему Алексей?

— Но ведь ты отказался. Или не помнишь?

— Не-е-ет, погоди, не торопись! Батальон-то куда нацелен штадивом? Ко мне? И пусть идет, и ты, пожалуйста, не сбивай его с панталыку.

— Ладно, так и быть. Готовь квартиры.

Калмыков с довольным видом потер ладонью о ладонь.

— Чайку б сейчас, а, Игнат?

— Не откажусь.

— Эй, ординарец, как твой самовар?

— Греется, товарищ командир, — с натугой пробубнил тот из дальнего угла.

— Новенький? — удивился пресненец. — А где Макар?

— На месте… — Калмыков рассерженно засопел, дергая темными усами. «Снова не поладили, не сошлись характером!» — смекнул Игнат и перевел разговор на другое.

— Что ж вы о себе молчок? Вырвались к горам, понимаешь, еле-еле настиг.

— Шагнули недурно, верст на сорок с гаком, — согласился Михаил Васильевич. — Привыкаем к «локтевой» борьбе, правда, не без осечек.

— Да, приключенье за приключеньем! — подхватил военком. — Чего стоит последнее, в Лебедятах, с четвертой ротой Чугунова… Вступили в деревню за полночь, выделили посты, пошли по домам. На рассвете откуда ни возьмись белая разведка. Миновала спящих часовых, спокойненько идет по улице, заглядывает в окна. Какой-то боец проснулся по малой нужде, увидел чужие морды, загалдел. Те, ясное дело, наутек. Ну, собрались, привели себя в порядок, тут командир и вспомнил: окопов-то нет! Рысью к околице, перекопали низину против леса, у риги, на склоне, выставили «максим». Сидели наготове до вечера. Зябко, сыро, снежок ранний пробрызгивает. Потом задуло крепко. Шум, гул, вой. Сосны туда-сюда… Вдруг весть — по ложбине от лесной опушки прет овечье стадо. Бойцы обрадовались: варево-жарево само в руки топает. И новая весть — следом за овцами идут бугурусланцы, роты две. Снег слепит, из окопов ничего не видно, а белые подобрались на бросок и — гранатами. Слышно, как беснуется офицерье, командует, чтобы цепь шла вперед. Цепь встала, а по ней сбоку наш «максим»! Не помогла хитрость, четверть батальона оставили перед окопами, а вдовес — половину овечьего стада. Было потехи!

— Словом, наступаем! — Калмыков раскрыл карту. — Одно плохо: никак не сговоримся с соседями.

— А что?

— Воюют абы как, о стыках не думают. У Молебского завода белые оседлали бугор, секут мои роты фланговым огнем. Еду, предлагаю: мол, проведем совместную атаку, вырвем окаянный гвоздь. Ни в какую! Дескать, своих бед невпроворот, не до вас, а вам советуем отойти на версту, и делу конец… Не поднимают, черти, что если мы попятимся, «кокарды» их будут кусать под ребро!

— На подходе Первый уральский, и с ним комбриг, Иван Степанович.

— Разберемся. Ты надолго к нам?

— Хочу заодно побывать в Белорецком полку. С Алексеем-то как, взаимодействуешь?

— Идем плечо в плечо, не жалуюсь. Был он позавчера, с крестником твоим, Петром Петровичем.

— Кем, кем?

— Ну, беглый штабс-капитан, изловленный тобой. Держится молодцом. На днях вваливаюсь к ним в штаб, а он басом по телефону: «Вы где, в бою, черт побери, или дома, на полатях? Выбить немедленно. Высылаю резервную роту!» Голова-а-аст! Позавчера вместе со мной побывал у бугра, подсказал умную штуку. Так что, приезжай поскорее, веселье будет знатное!

Влетел Кольша, закиданный грязью.

— Товарищ комполка, дядя Евстигней велел передать…

— Не дядя Евстигней, а комбат-два. Ну и ну?

— За увалом сызнова скапливаются белые. Подбросили еще станкач.

— Неймется сволоте? — Михаил Васильевич застегнул шинель, потянулся за старенькой продымленной кепкой. — За ответом дело не станет. А ты, Демидов, проводишь комиссара до белоречан. Места опасные, закрытые, того и гляди, казачий разъезд вынырнет. По пути заедешь на батарею, к Косте Калашникову: пусть будет наготове. И еще скажи… — Калмыков искоса посмотрел на своего нового ординарца. — Нет, ничего не говори.

Густо, до ряби в глазах, валил снег, повисал на березах, одевал в белое дома и поскотину, и лишь дорога чернела как всегда, длинной рваной чертой бороздила поле.

— Что-то нашего Макара не видно, — вспомнил Игнат, когда выбрались за деревню.

— А ты не в курсе? Поймал его вчера комполка, дулся в двадцать одно, на копейки. И загремел в батарейные ездовые!

Игнат нахмурился. Крепко засела в печенках партизанщина, нет-нет да и выплеснется оттуда. Выжигать ее надо каленым огнем, без пощады, командир прав.

Снегопад переместился в сторону гор, зато усилился ветер: набегал хлесткими порывами, леденил щеки и нос, пробирал до костей. Артиллеристы, кто в шинели, кто в стеганке, сидели у костра за еловым островом, — обжигаясь, пили крутой кипяток. Увидев Игната с Кольшей, обступили, и первое их слово было о куреве. Кисет помвоенкомбрига быстренько пошел по кругу, вернулся пустой.

Калашников, жадно затягиваясь дымом, напропалую ругал кунгурское интендантство.

— Заместо русской упряжи подсунули английскую. Каково?, Черт разберется в шорках окаянных, да и тот с трудом. Понимаешь, бились несколько вечеров подряд, всей ротой. Если б не разжалованный…

— Макарка?

— Он самый, любитель азартных игр! Перед сном сел в запечье, обложился шорками. Ладно, думаю, чем бы дитя ни тешилось… А утром дергает за ногу: мол, готово, комбат. И верно — ремень к ремню, пряжка к пряжке. Молодец! Хочу в ездовые определить, вместо Фильки Новикова, у того чирьи высыпали на загривке, спасу нет.

— С Калмыковым советовался? — задумчиво спросил Игнат.

— А что?

— Поговори. Нет-нет да и кликнет, по старой памяти.

— У-у-у, — разачарованно протянул Калашников. — Тогда напрасны мои хлопоты… А парень боевой, цепкий.

— Где он теперь?

— Был у орудий… Макарка-а-а! — позвал командир батареи и не дождался ответа, — Поди, спит в копнах. Ночь-то корпел над шорками.

Из-за елового островка наметом вывернулся Евстигнеев связной:

— Приказ комполка: выпустить по увалу десять шрапнелей!

Калашников отбросил окурок, бегом поспешил к огневой позиции.

— Батарея, к бою! — нараспев скомандовал он. — Заряжай! Прицел — сорок пять, целик — два!

— Первое готово! Второе готово! — посыпались голоса.

— Огонь!

Пушки басовито рявкнули, откатились, над гребнем дальнего увала вспыхнули белые круглые облачка. И тут же от крайнего орудия раздался чей-то вскрик. Туда бросились гурьбой, увидели: из-под опущенного верхнего щита выбирается Макарка. Разевает рот рыбой, обеими руками держится за голову, шинель разодрана в клочья, дымится кое-где.

— Тю-ю-ю, «ясное солнышко»… И он, и не он!

— Снегом его, ведь горит…

Грибов, осыпаемый со всех сторон пригоршнями снега, топтался у станины, бессмысленно-дико поводил глазами.

— Спал под дулом, вот и обожгло, — догадался старый артиллерист. — На германской не раз такое случалось!

У губ Калашникова заиграли тугие желваки. Он ухватил Макарку за шиворот, крепко, со злостью встряхнул.

— Ты, стервец, опять за свое? В штабе не надоело? Отвечай, долго будешь мотать мне душу?

— В-все, товарищ командир. Н-наповал… — отозвался Макарка и надломленно сел на черный снег, уткнул нос в колени.

— Новый номер. А ну, вставай!

— Н-не могу. К-конец…

— Вставай, горе луковое, пронесло!

Батарейцы переглянулись, грохнули веселым смехом.

…Минут через десять Макарка сидел у костра, морщась от боли, пил кипяток.

А смех не умолкал, знай перекатывался из края в край огневой позиции.

5

Было раннее утро. Ветер пронзительно высвистывал в оголенном лесу, крутил вихри, остервенело бил в лицо. Иногда открывалась на мгновенье холодная, недоступно-суровая высь неба, по глади озерец и промоин летел стальной блеск, трава, местами торчащая из-под снега, вспыхивала росной радугой, но вот снова наползала косматая, исчерна, муть, густела, изредка озаряемая отсветами далекого артиллерийского боя на северо-востоке. Там, перед станцией Кордон, вторая бригада сошлась накоротке с дивизией князя Голицына, стояла насмерть. Ближе — на участке богоявленцев — подавала свой голос батарея Калашникова, и лишь правее, у белоречан, пока было тихо. Надолго ли? Полк Алексея Пирожникова за последние дни тоже вышел вперед, закрепился в предгорье. Примирятся ли белые с потерей старинного Иргинского завода, не попробуют ли выйти из тесных ущелий на простор? Тишина обманчива. Так не раз бывало, когда враг стягивал силы для ответного удара…

Нестеров с Кольшей ехали обочиной проселка, роняли скупые слова, думали каждый о своем.

Игната одолевали его комиссарские дела. Надо ж так, за полторы недели — и только первый выезд в войска! Нежданно-негаданно слег военком бригады — сердце подвело, и закружило Игната, завертело, с головой накрыло заботами. Мозгуй обо всем враз, действуй без осечек: сделаешь наискось — передумкой не поправишь. Надо скоренько заглянуть в штабриг, потолковать с инженером о полевых дорогах и переправах. Только-только сколочена рота связи, о ней не забудь, направь туда верного человека. На примете Санька, но отпустит ли его Алексей? Держи в уме патроны, снаряды, кухни, поясные ремни, вещмешки, подсумки, уздечки, седла, хомуты. О душе бойца помни.

Неимоверно трудная осень! А тут еще ночами собственную башку просветляй, читай, не век же ходить «вольнопером». Конечно, прорех — воз и маленькая тележка, спору нет, мы пока не имеем того багажа, что военспецы, зато с нами другое… Генштабисты бубнят: мол, отпущен крайне малый срок, создать регулярную армию — дело непосильное! Но она создается, она крепнет, она атакует… Недавно был начарт из Перми, говорил о полках соседней дивизии. Крестьянский и Камышловский, по его словам, ничуть не уступят железным первоуральцам.

На лицо Игната опустилась внезапная тень. Грешил на ребят, осуждал их партизанщину, а сам? У Калмыкова неувязка с соседями, тут бы и вмешаться, вызвать недотеп на откровенный разговор. Не-е-ет, кивнул быстренько на Ивана Степановича: мол, комбриг наведет правоту, а я этаким козырем проедусь до белоречан, авось подвернется что-то интересное, вроде коли-руби… Да и слово дал, дескать, неудобно перед Алексеем. Тьфу, черт! Приподняло тебя, длинноносый, а за какое такое? Может, в строю, под твоей рукой парни куда умнее и находчивее… Отказаться? Нет, не за тем ехал из Москвы!

И голос Кольши, совсем не к месту:

— Любит она тебя, комиссар!

— Ты о ком? — спросил Игнат, застигнутый врасплох.

— Не догадываешься? Эх, слепота!

— Вот что… шути, но знай меру.

— Любит, не спорь! — отрубил Кольша, сведя брови к переносью. — Она как зорька чистая, под пулю встанет без единого слова, и к ней надо так же… Ну, чего смолк?

— Друга терять жаль, — с тоской вырвалось у Нестерова. — Пока его найдешь, пока…

— А кто сказал, что мы больше не друзья? — Демидов резко повернулся в седле, посмотрел с нестерпимой прямотой. — Говори, комиссар, да не заговаривайся. Ну, а с Наткой… — он осекся, и на его продолговатом лице отразилось выражение, какое было на Зилиме, при словах: «Откусил — проглочу. Только без жалостей!»

Всадники спустились на дно глубокой лощины, и их плотно обступил туман. Казалось, конца не будет вязкой студеной мгле, в которой без следа растворились кусты и деревья, казалось, вовек не разбить крутое молчание, сковавшее губы… Дорога пошла наверх, но туман знай клубился над головой, непонятной тяжестью давил сердце. И вдруг широко прояснело небо, ударили веселые брызги лучей, а там донеслась и стрельба, за раскатом раскат, словно ждала именно этой минуты. Верховые встрепенулись, пустили коней вскачь.

6

Взвод Саньки Волкова с ночи находился в карауле, Бойцы дремали по окопам, кутаясь в легкую одежду, иногда оглядывались назад: скоро ли смена, черт ее дери? Волновались неспроста: вечером взводу подкинули две овечьи тушки, подарок богоявленцев, и командир попросил хозяек сварить пельмени. Слюнки текли в предвкушении еды: постились не первый день.

На рассвете мимо заставы цепочкой прошли разведчики, вскоре вернулись, не заметив ничего подозрительного. «Смену поторопите, — сказал старшему Санька. — Пропустила все сроки!»

Вот наконец и смена. Ребята гурьбой затопали в село. Взводный недовольно морщился при виде своего воинства.

— Нет чтоб строем да в ногу. Валите бараньим стадом!

— К барану в гости, понимай! — зубоскалили бойцы. — А со строем успеется. Не все сразу.

— Шагистикой велено заниматься, правда ай нет? — спросил Кенка Елисеев. — По мне, век бы ее не было. Обходились, и еще как.

— Небось, приспичит, сам пойдешь!

— Ой ли?

— В бою кто кого, середки нет.

— Лучше я его! — блеснул ровной полоской зубов Елисеев.

— А сумеешь? Ну-ка, обороняйся.

Бойцы расступились пошире, ожидая потехи. Взводный пригнулся, сделал молниеносный выпад, за ним другой, еще хитроумнее первого, винтовка Елисеева с гулом отлетела прочь.

— Ну, солдат, где твое ружье?

— Известно где…

— То-то. Строй, браток, — это не просто равнение направо, это и выучка, и вид, и настрой… Ша-а-агом арш! — скомандовал взводный.

Какое шагом! Бойцы наперегонки внеслись во двор, запрыгали у колодца, смывая грязь, косились на окно кухни. Как там хозяйки, успели? Кто-то сбегал и принес добрую весть: пельмени готовы, целый двухведерный казан. Взвод, стараясь не греметь оружием, чинно, гуськом вошел в горницу, расселся вокруг длинного, с приставкой стола. Отворилась кухонная дверь, хозяин с сыном внесли казан, и по избе поплыл запах теста, мяса, перца с луком, еще чего-то вкусного. Перед каждым очутилась миска с тремя десятками пельменей. Волков подал знак: ложки разом поднялись и опустились… В тот же миг на окраине села глухо застрекотал пулемет.

Взвод побросал миски с едой, бегом помчался на позицию. Вот и окопы. Прилегли у заснеженного бруствера, понемногу разобрались, что к чему. Белые наседали в центре, вдоль заводского тракта, от каменоломен. К пулеметам присоединили свой рев пушки, густела винтовочная стрельба.

Связной передал приказ: третьей роте принять влево. Встали, редкой цепью двинулись по лощине, укрытой колким, дымчато-бурым кустарником. Шли в полный рост, как обычно, пули сюда почти не залетали, разве иногда просвистит случайная, шальная. У ручья встретилась разведка, донесла: нащупан фланг белых. Они, судя по всему, заметили, обходное движение, подаются назад, но центр на горе, у каменоломен пока стоит крепко. Офицерье засело с пулеметами в ямах, жарит свинцом, не дает первому батальону поднять головы.

Тут бы вперед, но комроты ни с того ни с сего скомандовал залечь, быть наготове.

— Дядь Иван, что ж это? — вырвалось у Волкова. — Зря старались, выходит? Фланг — вот он, бей по нему…

— Прекратить разговоры, взводный!

Тот замолчал. Что с ним, чертоломом? Страх обуял? Вроде бы на него не похоже: в рейде воевал наотмашь, без никаких. И под Иглино, и под…

Где-то громыхнуло «ура», из-за соснового леса, что синел поодаль на востоке, выехали всадники с шашками наголо, покатились лавой к горе. «Неспроста медлил комроты, клещи — ход испытанный!» Белые, получив удар в спину, заметались в поисках лазейки, но с трех сторон перед ними выросла белорецкая пехота, замкнула кольцо.

Санька, взбегая со своей ротой на гребень, краем глаза увидел Игната с Кольшей Демидовым, те вынеслись невесть откуда, оказались в гуще боя. Но останавливаться, здороваться не было времени: взводный стрелой проскочил мимо, вслед за подпоручиком.

Бой догорал, распадаясь на отдельные схватки. Под гору, на тракт, сползала толпа солдат, человек до трехсот, выловленных в каменоломне. В ямах, задрав колеса, валялись новенькие пулеметы. Стонали раненые, и девчонки-санитарки наскоро бинтовали своих и чужих.

Часть белых, до роты, все-таки вырвалась из клещей, уходила на глазах у всего полка. Шла перекатами от переема к переему, короткими залпами осаживала красную цепь, отбивала напуски кавалерийской сотни. Так ведь и оторвалась почти без потерь.

Игнат скорым, немного взвинченным шагом подошел к Алексею Пирожникову:

— Видал, как провели отход? Черт, учиться надо!

— Чему? — беззаботно справился Елисеев, попыхивая трофейной папиросой.

Алексей сурово поглядел на него:

— В строю с весны, а ни бельмеса не усвоили, прав Сергеич. Прикладом как дубиной, умеете одно. И с перебежками напортачили, особенно первый батальон. Сколько раз говорено: пять-шесть шагов, и падай, отползай вбок. А вы? Прете под пули буреломами. Хорошо, наступали в гору, и те завысили прицел… — Он медленно, по очереди, оглядел командиров. — С вас будет спрос!

Волков украдкой показал Кенке Елисееву кулак, пробурчал многообещающе:

— Ну, милые, на первой же дневке заставлю носом хрен копать!

— И ты с нами, — отозвался Кенка.

— Поговори, поговори.

Что-то заставило Игната обернуться. Поодаль стоял Петр Петрович, держа лошадь под уздцы. «Эка, мой крестник!» — Нестеров перевел глаза на склон, усеянный трупами, на толпу пленных, на пулеметы, выстроенные шеренгой. «Чисто сработано, ничего не скажешь. И обход, и охват, и удар с фронта… Горазды вы на выдумку, граждане военспецы. Но что в душе затаили — черт знает. Енборисов тоже недурно с делами штаба управлялся, а потом — стрекача до своих!»

В груди вставала крутая злость, правда, не столько к маленькому штабс-капитану, сколько вообще к тем, кто держит камень за пазухой, прикидывается овцой до поры.

Все-таки превозмог себя, подошел, поздоровался за руку.

7

Штаб Алексея Пирожникова напоминал рабочую сходку. Рядовые бойцы перемешались с комбатами и комротами, каждый громко утверждал свое, размахивал руками. Были здесь Горшенин и Петр Петрович, Санька Волков и седоусый машинист, был Мокей, теперь старшина хозкоманды, с наганом на боку. По избе — дым столбом, топот ног, разноголосый говор, молчал только Алексей. Но странное дело, его замкнутый вид не отпугивал, скупая, одной стороной лица, усмешка не бросала в оторопь. Редко-редко упадет с губ слово с неизменным «е-мое», и еще выше вскинется спор.

Армейская газета с портретом начальника вновь созданной Тридцатой дивизии была нарасхват.

— Первый номер первого пролетарского ордена! — взволнованно гудел Горшенин. — Это тебе не святая Анна за протирку штанов.

— Ребята, пошлем Василию Константиновичу приветственную телеграмму.

— Верно. Садись, пиши!

Мокей горевал о том, что по вине конников упущена часть белогвардейского обоза.

— Чем теперьча кормить пленных? Чем? Их вон триста душ, да и самим, извени, запас не повредил бы, — сердито бубнил он, косясь на сотенного. И вдруг помягчел, хлопнул себя по бедрам. — А ведь и дедок мой тоже раз обмишулился. В молодости. Клал трубу, клал, и вывел чуть ли не в угол!

— Все мы были когда-то внуками, ходили под себя, — обронил Алексей.

— Гу-гу-гу! — раскатился лешачьим смехом Мокей. — Ты чудно подметил!

Кольша сцепился с Горшениным и Санькой.

— Домой прийти полдела, — он загнул палец. — Вам, белорецким, хорошо — ни церковки, ни часовенки. А у нас — одна табынская богоматерь стоит белой дивизии. С ней как быть?

— А кто ее писал? С кого? — быстро спросил Горшенин. — Красота людская в нее влита… Так и понимай, когда придешь.

— Ха, если всякую заваль оберегать, о новом забудешь! — иронически молвил Санька.

— Нет, брат, круши-вали не по нас. Истинное все сохраним, все наше! Не спорю: многое надо перевернуть, перекромсать, закопать к бесу. Но-о-о…

В стороне Петр Петрович занимался «подъемом» карты. Остро очиненные цветные карандаши так и летали в его жилистой руке: зеленой штриховкой ложились леса с вырубками, просеками, полянами, одевались в коричневое горы, из их глубины сине змеилась речка, и обок с переправой рос бисер условных знаков.

— К чему художество? — подсел Игнат.

— Есть смысл, поверь.

— Да ну?

— Представь, что я неточно нанес обстановку. Первая рота в итоге не дошла до положенного места, вторая, посланная в обход, оказалась в западне.

Игнат пренебрежительно махнул рукой:

— Кавалерия вывезет, как сегодня!

— Сегодня капитанишка нос подтер. Думаешь, случайность? Вел своих как бог. Учитывал и низины, и взгорки, и перелески, все включил в оборону.

— Чего же не включил, когда шел на нас?

— Думал за роту, всего-навсего. Но увел из-под удара мастерски.

За обедом спор не убывал. Горшенин снова сцепился с Кольшей и Санькой, в запальчивости постукивал по столу деревянной ложкой.

— Ты вот, Александр, о чистом небе мечтаешь, о первозданном трудовом гуле, о тишине… Будь готов к любой передряге!

— Как, потом, после бучи? — широко раскрыл глаза Волков. — Светлый ты парень, комбат, но порой… К чему ведешь, куда клонишь?

— Веду к тому: не расслабляйся, встречай беды грудью. Жизнь тебя не замедлит обласкать ими! Заводы мертвы, поля заросли сорной травой, от конско-бычьего племени едва-едва уцелела треть.

— Была б голова на плечах, остальное приложится!

— А головы-то разные, ты заметил? В том же строю. Кто сбросил с себя всю окалину, идет впереди, кто еще на полдороге к тому, кто без поджева не ест, чапает вслед за другими… Строй как обруч: ослабнет — растянемся на годы и годы, пока сызнова не соберемся в крепкое одно!

— Может, и вставать не следовало, по-твоему? — сухо оказал Кольша. — Беды там, беды здесь…

— Подзагнул! — парировал Горшенин его наскок. — Пойми правильно. Идея у нас — чистая, крылатая, единственная в мире. Но ведь ее можно захватать грязными руками, опошлять нудной скороговоркой.

Санька сердито вскочил на ноги.

— Ну, скажи, умная башка! Откуда быть грязи, если мы ее выжжем без остатка, и не когда-то, а сейчас, в первый же год?

— Так-таки без остатка, так-таки в год? А мало ль таких, кто обочиной топает? А с двойным дном? Затаились до поры, но чуть заминка: они вот они! Достаточно пыли остаться, грязь будет. Иной раз и сами себе плюнем в лицо.

— Ой ли? Напуганный ты какой-то, комбат!

— Совсем наоборот, Санька.

Петр Петрович слушал, перекатывал умные глаза то на того, то на другого, молчал. «Осторожничаешь!» — подумал Игнат и не удержался:

— Давно хочу спросить… почему все-таки пристал к нам? После проверки мог бы и домой.

— Откровенно?

— Да!

Начштаба пригладил непокорный седой вихорок.

— Не было выбора, — сказал просто. — «Аргонавты белой мечты» с первых же дней перестали быть самостоятельной политической силой. Их устами говорят все, кому не лень: японцы, англичане, Северная Америка и прочие «союзники», свято блюдя свои шкурные интересы. Как ни верти, а только большевики олицетворяют собой подлинную Россию. С вами — народ.

Игнат переглянулся с Алексеем.

— Ну, а что ты о рабочем классе думаешь, военспец? Поди, трудно…

— Что именно?

— Привыкать к нашему брату. У нас — не там. Углами да задоринами, прямо, без уверток.

По губам Петра Петровича прошла взволнованная улыбка.

— Говорил я недавно по телефону с Сергеем Сергеевичем…

— Кто такой?

— Комвостфронта, выражаясь коротко. Сергей Сергеевич Каменев. Мы ведь с ним из Киева, оба арсенальские. Отцы вместе инженерили, да и мы в мастерской среде не были чужие. Вот и суди, что я думаю… Твердо знаю одно: России нет пути назад. В этом я с вами схожусь полностью.

— Есть, значит, и сомненьице?

— Есть. — Начштаба грустно усмехнулся. — Куда же русскому интеллигенту без него? С материнским молоком всосано…

— Лишнее отвеется, — успокоил его Алексей. — К тому идет.

— Да голова садовая, пойми! — гремел на другом конце стола Горшенин. — Ты сам и будешь заводской, окружной, какой угодно властью!

— Хороша власть — ни в зуб ногой, — отбивался Демидов. — Я всего до ста считать умею, а ну — до тыщи, до мильена? Вот и попрут наверх грамотеи, вроде писарька вашего, что в кусты деру дал!

— От тебя зависит, больше ни от кого. Придется одолевать и такой порожек. Или останешься баран бараном. — Горшенин для убедительности показал ему обглоданную овечью мостолыгу.

— Съел, е-мое?!

Игнат окликнул распаленного Кольшу, заторопился к богоявленцам. Наутро ждал новый бой.