#img_7.jpeg

#img_8.jpeg

#img_9.jpeg

 

1

#img_10.jpeg

Савоська Титов передернул плечами под ледяным сивером, чертыхнулся… Ну вот, с торжеств по случаю нарвской победы минул год, а в твоей судьбе ничегошеньки не изменилось. Будто вовсе не сошел с места! Вокруг снова гудела, шумела, надрывалась Москва, падкая до зрелищ; над главами Василья Блаженного, над кремлевскими зубцами нависал жгучий мороз. У Лобного места, охваченного шеренгами солдат и драгун, стыли несметные людские толпы. Дородный дьяк, раскатав столбец, оглашал вины осужденных, ветром срывало с губ клочья сизого пара.

— Об чем он? Про какое такое? — лихорадочно твердил кудряш в армяке, вытягивая шею и подскакивая.

— Мол, как известно нам учинилось… — подмигнул дюжий, в подпалинах, парень, по виду кузнец. — А кому «нам», смекай сам! — он покивал на черный возок под стеной, на высокую зеленокафтанную фигуру подле.

— Что учинилось-то? Где?

— На монетном на дворе, ха-ха. Сошлись ловкачи, смикитили… И давай: фунт серебра, к нему золотник-другой-третий олова!

— Ну?

— А накипь, ясное дело, себе в карман!

Прочитав указ, дьяк отодвинулся, и вперед выступили осанистые палачи, меж ними надломленно переставлял ноги вор-закоперщик. «Да-а-а, — послышался чей-то голос. — В Преображенском лучше не гостевать, хозяева сурьезные!» Палачи не дремали. Пока двое сдергивали с вора платье и сапоги, свою законную добычу, старший колдовал у огромной жаровни, что-то помешивал, двигал мехами, подбавляя огоньку.

— Никак… желье шонное? — прошамкала древняя старушонка.

Парень в подпалинах усмехнулся.

— Скажешь еще — приворотное! Серебро с оловом, в той же самой плепорции… Точь-в-точь!

— Прешвятая богородича, шпаши и помилуй!

Палачи опустили закоперщика на колени, с силой, до хруста запрокинули голову, развели тесаком крепко сцепленные зубы. «Готово? Что-то долго копаетесь! — долетело. — Готово, Иван Митрофаныч!» В руке старшего появился ковш, окутанный дымом, ослепительно белая струя полилась в распахнутый рот осужденного, оборвала дикий вскрик… На другом конце помоста ждали своей очереди приятели казненного — им предстояло распроститься с ноздрями и, полежав под кнутьем, немедля отправиться в сибирский край.

— И всех делов? — Кудряш обескураженно переступил с ноги на ногу. — Вот, бают, раньше… На кажном зубце по шестеро висело!

— Некогда нам, — глухо молвил в ответ кузнец. — Ноне в Парадиз отбываем.

— Тихо, ты! — предостерегли его, косясь на застрявших невдалеке сержанта с молодыми артиллерами.

— А-а, пускай!

Преображенец насупился под исподлобными взглядами, развалисто пошел прочь. Следом, не оглядываясь, поспевали смурые Пашка, Савоська, Макарка.

— Съежились, оторопь взяла? — спросил сержант, когда площадь осталась позади. — Привыкайте. Государственный интерес, он крут.

— А… по-человечьи? — тихонько заметил Павел Еремеев.

— И по-человечьи, если брать широко. Жительствуем-то не на глухом острову, особенно теперь…

— Да в чем, в чем особица эта? Убей, не пойму, — вставил Макар Журавушкин, недоуменно подняв золотистые брови.

— К свету маршируем, если коротко:

— Ага, и темень лохмами висит… — Макар с оторопью оглянулся на Лобное место.

Сержант улыбчиво прищурился.

— Говоришь, лохмами? Уже дело. Мрачнина-то разгораживается понемногу, вы чуете?

Савоська Титов думал о своем… Лето и осень прошлого, семьсот пятого года протекли точно сон долгий: в тысячеверстной ходьбе вперед-назад, сквозь каленую сушь, сквозь ливни, под градом и — что горше всего — мимо, второй раз мимо родного сельца. Можайск прошагали ночью, с горы на мгновенье-другое открылся памятный гавшинский дол, наглухо закиданный снегом, и хоть бы единый огонек сверкнул из темноты… Невесть где остались «короеды», осталась… та, по которой болело сердце…

— Прок-то будет? — вырвалось у Савоськи.

— Кряхтел, пыхтел и выдал… Ну-ка, яснее! — потребовал Филатыч, идя в сторону Покровских ворот.

— Аль мы ярыги судейские, чтоб задворками гарцевать? Вон их сколько на площади, хватило бы… — Титов скрипнул зубами. — Кавалерия рекрутская небось в геройствах денно и нощно… А мы? Кто такие мы?!

— Артиллеры, кто ж еще. Солдаты регулярного российского войска.

— Были! Теперь, чего доброго, в палачи поверстают! — выпалил Савоська. И ротный пестун впервые, пожалуй, не нашел в ответ убедительно-веских слов.

— Уросишь незнамо как… Без рассуждениев, понятно? Тебе понятно? — И тут же: — Стой, на караул!

С пригорка спускался государев черный возок, сопутствуемый семеновцами, следом длинная змея богатых, в гербах, карет. Куда правили — и гадать не надо. В Преображенское, на обогрев, коему длиться до рассвета.

Пропустив поезд, пушкари пошли следом. Павел шмыгнул носом, слегка потеребил сумрачного Савоську за рукав.

— Чего тебе надо, скажи по чести? Аль плохо живем? Да меня — опосля роты — силком на боярское подворье не затянешь. Прав был Митька Онуфриев: тут я человек!

— И… не свербит?

— Э-э, пусть иные-прочие терзаются. Мы сами по себе, верно, Макарка?

— Угу. Идем быстрей, околел — к лешему!

 

2

Кикин, любезно приглашенный в экипаж англичан, сидел как на иголках. Правда, Витворт больше наблюдал за спутниками, ввертывая одно-другое слово, зато разговорился консул Гудфелло, — с немалой долей патетики, столь не свойственной ему.

— Я живу в России четвертый год и не перестаю восхищаться простотой ее жизненного устройства, отчасти напоминающего быт… горных шотландских кланов. Удивляюсь и нередко спрашиваю себя: зачем ей парламент с его запросами и дебатами, зачем билль о правах и само право, наконец, если дела и без того идут великолепно, повинуясь единой просвещенной воле?

«Пойми, где язвит, а где нет… Восьмерка за восьмеркой!» — думалось Кикину.

— Поверьте, джентльмены, — разглагольствовал консул, — нет никакой существенной разницы, выступает ли оппозиция в просторном зале Вестминистра, или…

— В Тауэре, сэр? — поймал на лету Кикин. — Или, скажем, в Бедламе?

— Браво, Дедушка, вы как всегда на высоте! — Витворт зааплодировал кончиками пальцев.

Гудфелло с досадой прокашлялся.

— Нет, — сказал он глухо, — я имею в виду… Преображенский тайный приказ!

— Браво! Мой молодой друг, чем ответите вы?

— Нам до иных государствий далеко, сам удостоверился… — Кикин, боднув головой, заговорил по-русски. — Простор немыслимый! Когда-то короля Иоанна в шутку безземельным кликали, ныне почти все йоменство английское всерьез уравнено с ним. Дальше — больше. У нас — яма долговая, простой поруб, у вас — Флит, чуть ли не дворец, в коем банкрот волен годами нежиться, и не один, а в кругу домочадцев… Диво дивное — торги жен постылых средь коровьего рынка, непременно с заходом на весы. Мы, в серости своей, до весов пока не додумались! И только ли? Мне, чтоб в прапорщики выйти, надо шпагой помахать в баталиях нескольких. Джентри безусому горя мало: звенели б гинеи, диплом офицерский явится, и тотчас!

— О-о! — протянул Витворт, выслушав кисловатый перевод Гудфелло.

— Всех торжеств правовых не счесть! Прямо-таки околдовывают цивилизаторские усилия в Новом свете, который бы следовало назвать… Нью-Африкой. А трогательная забота о диких, неразумных индейцах? А… Но вот мы и у головинских палат, господа, разрешите откланяться.

— Надеюсь, вы не поскачете с места в карьер на Белое или Азовское море? — обеспокоился Витворт. — Нет, я не спрашиваю о делах, упаси бог! Все гораздо проще: без вас и ваших дружеских указаний мы словно слепые!

Тонкие губы Кикина тронула непроизвольная улыбка.

— Присоединюсь к вам не позднее трех пополудни, как только исполню государево поручение. Кстати, оно в определенной мере касается и вас, господа…

— О-о, сюрприз? Люблю приятные сюрпризы! — Витворт придержал Кикина за локоть. — Вы не забыли, мой друг, что последняя партия в шахматы осталась неоконченной?

— Уповаете на реванш? Поглядим-увидим, — ответил Кикин. — Гуд-бай!

— Гуд-бай, мистер Кикин!

Свистнул бич, экипаж плавно заскользил по укатанной дороге. Консул искоса оглядел благодушно-румяное лицо посланника, иронически справился:

— Вы довольны беседой, сэр?

— Вполне, — был скорый ответ. — Разумеется, ничего нового я от него теперь не жду, — на то, слава всевышнему, есть агенты, чья расторопность позволяет нам угадывать возможный поворот событий раньше, чем о них узнает царский двор. Но-о-о… этот человек еще покажет себя!

— Вы так думаете? — усомнился Гудфелло.

— Он честолюбив. Начинал, если не изменяет память, в одно время с царским фаворитом. На его глазах певчий Алексашка стал вторым лицом в государстве… — Посланник оживленно потер руки. — Все-таки сержант гвардии в чем-то уступает генерал-губернатору Ингрии и Карелии, вы не находите?

— Гм…

— Уверен, такие типы не успокаиваются до тех пор, пока…

— Да, пока в одно прекрасное утро не взойдут на эшафот!

— Кто знает… Не будем торопиться с выводами, эсквайр.

Преображенское встретило приотставших англичан говором, толчеей, шарканьем ног по узким сводчатым переходам. В передней высились груды собольего, куньего, волчьего и медвежьего меха, изрядно продрогшие гости ходили из палаты в палату, взяв с подноса кто чарку горькой, кто бокал подогретого вина, осматривались, понемногу ввязывались в беседу: послы иностранных держав, расшитый золотом генералитет, бояре, воротилы гостиной сотни, мореходы, корабельные мастера. Кое-кто из приехавших ранее чутко прислушивался к звону посуды за стеной, крутил носом, — обед как всегда запаздывал.

Витворт, Гудфелло и Стайльс уединились у входа в оружейную палату, под «солнцем», выложенным из трофейных шведских шпаг.

— Весьма удачная мысль, джентльмены, если принять во внимание, что русские до сих пор не имеют собственной живописи! — похвалил Витворт и с улыбкой взглянул на Стайльса, по-юношески стройного в свои пятьдесят лет. — Как съездили, милый Эндрю? Вы неутомимы: позавчера — Белое море и Архангельск, вчера — Гаага, завтра — Лондон… Завидую!

— Благодарю, сэр, — отозвался тот, попыхивая трубкой. — Дела не терпят проволочек.

— О да, понимаю! И все-таки мы на вас в претензии… Вы почему-то упорно обходите британскую миссию стороной, пренебрегаете нашими скромными просьбами. Например? — Витворт незаметно огляделся. — Ничего не стоило вам раздобыть сведения о фортификационном строительстве в устье Невы, но вы категорически отказались!

— И допустили оскорбительные выпады в мой адрес! — Гудфелло часто задышал, наливаясь кровью.

— Я за честное торговое партнерство, джентльмены, я против сомнительных политических махинаций в чужой стране! — отрезал Эндрю Стайльс.

— Не просчитайтесь, — предостерег Витворт ровным голосом. — У кабинета ее величества королевы… гм… длинные руки.

— Слишком длинные… Так думаю не только я, но и многие другие наши соотечественники, сэр!

Все трое умолкли враз. К ним с поклоном подходил Гаврила Иванович Головкин, царский «комнатный», по соображению англичан, что-то среднее между обер-камергером и генерал-адъютантом.

— Сэр Витворт, государь ждет вас.

— Я в вашем полном распоряжении, мистер… будущий вице-президент!

Головкин смутился, развел руками.

— Ну о том покамест одни разговоры… Прошу!

…Петр Алексеевич, по обыкновению, работал в своей «младенческой» светелке, направо от главного входа. Сидел, накинув на плечи гвардейский кафтан, ероша короткие темные волосы, с брызгами подписывал указы. Вокруг стола сосредоточенно сгрудились ближние — Федор Юрьевич Ромодановский, Тихон Стрешнев, князь Гагарин, адмиралтеец Апраксин, фельдмаршал Шереметев, чей корпус готовился выступить в низовья Волги.

Алексей Макаров, неизменный кабинет-секретарь, подавал бумагу за бумагой, голос его тихо шелестел:

— О третьей очереди рекрутства, с двадцати дворов человек. О посылке в роты лейб-гвардии зело исправных напольных солдат. О неторговании воинским чинам никакими товарами. О выходе дьякам, подьячим и писцам в указные часы и о нечинении волокит. О казни смертью поджигателей и шпыней, пойманных на пожаре…

— Добавь, — присказал князь-кесарь. — А перед тем водить по местам спаленным, беря в кнутье!

— Зело наглядно, Федор Юрьевич… Дальше!

— Об отдаче стрелецких земель выморочных в оброк с торгу. О заведении на Москве постоялых дворов…

— И впрямь, негде путнику прислониться! — подал голос Тихон Стрешнев. Петр нешутейно погрозил перстом Гагарину.

— Спиной ответишь, герр московский обер-комендант!

— О медных заводах и пильных мельницах, — продолжал Макаров. — О сохранности дубовых рощ. Також об описи лесных площадей у великих рек — на пятьдесят верст, у малых — на двадцать. О сыске беглых крестьян…

— Во-во! — встрепенулся Петр. — Подтвердить Степану Ловчинову — никаких послаблений, никому. За прием аль невыдачу беглых — строгая кара!

Дела приостановились — в светелку вплыл Витворт. Петр с удовольствием отбросил гусиное перо, пошел навстречу.

— Без церемоний, камрад, без церемоний… Как здоровье? Вижу — на коне и при добрых вестях. Угадал?

Англичанин расшаркался.

— Сэр Питер, имею честь сообщить: несколько дней назад лорд Гарлей направил шведскому двору меморандум о скорейшем размене пленных!

— Лиха беда — начало! — радостно пробасил Петр. — Макаров, стул господину чрезвычайному посланнику… Будешь корреспондировать в Лондон, засвидетельствуй мое искреннее почтение ее величеству королеве. Ну а мы в долгу не останемся, ей-ей. Жаль, прихворнул граф Головин, президент Посольского приказа, но ведь кое-что по торговым пунктам спроворено, не так ли?

— Спа-сьи-бо! — с усилием произнес Витворт. — От-шень… благодарью!

Петр улыбнулся.

— Этак ты весь хлеб у Шафирова перешибешь, и придется ему, сердяге, в магазейн подаваться! — Он умолк: на глаза попались кипы замысловатых писаний, лишь ополовиненных со дня приезда. — Посиди, камрад, послушай… Дел-дел! Сюда вырвешься дух перевесть, а тут… Про сына своего забыл, можешь представить? Верчусь аки белка в колесе: и все надо, все без отлагательств. — Он ухватил столбец-другой-третий, потряс над головой. — В кои-то веки приказы итог точный свели. Читаю, волосье дыбом: налоги удвоились, доходы тпру стой. Небреженье? Воровство? Аль старина проклятая заедает? — и повел страшноватым взглядом. — Вот канатный двор делает запрос: пускать ли в ход образцы новые, тем паче адмирал Крюйс ими зело доволен? Быть по сему. Некий мясник рецепт изобрел, по заливу колбас отменных… Испробовать! А вот свара двух купчин, мать-их-черт. Истец пишет: корова суседская вторглась в огород, пожрав капусты на тридцать червонцев. Это сколько ж сот кочанов рогатая стрескала?

— Сколько? Петербургу в неделю не съесть! — прикинул в уме Федор Матвеевич Апраксин.

— Верно!

Англичанин обронил короткую фразу, и Шафиров, подкатившись к нему, живенько перевел: господин чрезвычайный посланник интересуется государевой сентенцией.

— Макаров, ха-ха, огласи!

— «Взыскать с ябеды триста рублев, отдав их оболганному, а сверх выправить с него ж три тыщи в казну — на построенье мундиров солдатам Преображенского полку. И ябеде, помимо всего, впредь писаться Капустиным».

— Браво, поистине соломоново решение! — восхитился Витворт, играя любезной улыбкой. — Но… могу ли я быть откровенным, сэр? Для текущих дел, подобных этим, существуют чиновники государственных коллегий.

— Хошь сказать, много беру на себя? — посуровел Петр Алексеевич. — А почему? Не люблю мешкотности, оттого и приучил, когда я дома, идти прямехонько ко мне!

— Уверен, что все, кого вы удостоили высочайшим вниманием, непременно выигрывают, — мягко изрек Витворт. — Но проигрываете и несете колоссальный урон вы лично, а следовательно — и государство.

Петр смотрел на него с удивлением.

— Умница! — и вскочив, звонко расцеловал посланника в румяные щеки. — Без уверток правду режешь, не в пример кой-кому из моих!

Он походил по «младенческой» светелке, грызя ноготь, с укором покивал Апраксину.

— Мог бы и сам, своей властью с канатами распутаться, господин адмиралтеец.

— Не спорю, мог бы, — отозвался тот. — А кому приятно выговор схлопотать, Петр Алексеич?

— Всегда вы так, чего ни коснись! — Царь остановился перед насупленным Стрешневым. — И воинский разряд сны долгие видит. Не вспомни я с Данилычем о палатках, седлах, пирамидах ружейных — доселе не почесались бы!

— Да ведь…

— Молчи! — Петр судорожно дернул шеей. — Что ни день, господа управители, то новое… Спицын, отставной капитан, крупное поместье под Новгородом имеет. Хватило б! Ан нет — воспользовался безначальем, оттягал последнее у сироты… Где ваш догляд?

Скрипнула дверь, появился Кикин, весь заснеженный.

— Доставил? — коротко спросил Петр.

— Целехонькими… насколько сие возможно.

— Проведи в токарню, тут надымленно — топор вешай, а ты, Гаврила Иваныч, господ посланников позови. Прошу со мной, сэр Витворт.

«Судя по всему, речь о сюрпризе, приготовленном гвардии сержантом!» — подумал англичанин, раскланиваясь с озадаченными коллегами. Впрочем, загадка тут же разъяснилась. Вереницей вошли солдаты, с капралом во главе, замерли у стены.

— Рекомендую, господа, страдальцы Фрауштадта, — отрывисто молвил Петр. — Остальное увидите и услышите сами. А вам, братцы, отвечать как на духу!

Посланники обступили солдат, рассматривая изувеченные — без ушей и носов — лица, лиловые, в шрамах; культи рук.

— Кто-нибудь разуйся, — вполголоса велел Петр, присев на верстак. — Ах да, нечем… Кикин, подсоби!

Валеный сапог отлетел в сторону, портянка следом, и обнажилась укороченная, словно топором стесанная ступня.

— Можете судить, господа дипломаты, о зверствах, чинимых армией короля, коего Европа почитает за второго Александра Македонского!

— Немыслимо! — воскликнул пруссак Иоганн Кайзерлинг. — Я знаю много случаев, когда монарх шведский отпускал пленных без какого-либо выкупа, на честное слово. Так было при Клиссове, так… Нет, невероятно!

— Ваше величество, — вмешался резидент голландских штатов Генрих ван дер Гульст. — Будет ли нам позволено расспросить солдат?

— Ради бога! — Петр закурил, отвернулся к окну, за которым проплывали низкие темно-свинцовые тучи.

— Скажите, капрал, может быть, злодеяние совершили не шведы, а переодетые местные разбойники?

— Никак нет, ваша милость, — ответил тот. — Чай, не первый год воюем, разбираемся… Рейтары да кирасиры, и при них Реншильд-генерал!

— Так ли? — мягко усомнился Витворт. — Вы… хорошо помните название города, где произошло сражение?

— Он самый — Фрау!

Кикин и Шафиров едва успевали переводить разговор.

— А не могло вам все это просто пригрезиться? — настаивал Витворт. — Ведь вы были ранены, и весьма серьезно?

— Рана раной, ваша милость, но мы в своем уме! — протестующе выпрямился капрал. — Врать не привыкли…

— Расскажи, каково с прочими обошлись, по Реншильдову, а стало быть, и по Карлусову повеленью! — не утерпел Петр.

— Дак…

— Не мне, а господам послам!

— Это… укладывали по двое, стопой, и острием да прямо в сердце… Одних русских, кои до последнего бились. Ляхи-то с франками и саксонцами давным-давно упрыгали прочь… — Капрал пошатнулся. — Тяжко вспоминать о бойне той, не токмо видеть… Полторы тыщи в единый мах! А покололи солдат, за казаков принялись… тех было сотен до осьми!

— Каким образом спаслись вы — четверо? — спросил Витворт.

— Кинули наземь и нас, да примчал гонец, объявил милость королевскую… И с наказом: чтоб шли домой и непременно пред царские очи предстали… Дальше смутно помнится: где-то брели, кто-то сердобольный хлеба кус выносил, а то и на ночлег устраивал…

— Ступайте, други, вот вам по червонцу от меня… Дедушка, — обратился Петр к Кикину, — распорядись отвесть их в казарму Преображенскую, подлечить, разослать в действующие и новоприборные полки.

Петр помедлил, сжимая и разжимая кулак.

— Так называемый герой Севера и не подозревает, что, замыслив устрашенье, он достиг обратного. Пусть армия знает, каковы хваленые шведские рыцари, с какой задумкой они сбираются в гости… — Царь быстро поднял голову: где-то в глубине покоев прозвучал серебристый женский смех. — Ба, уж вечер! К столу, камрады, к столу! Скоро ассамблея, дамам и девицам съезжаться: поди, окостенели, в теремах да светелках сидя… Кстати, сэр Витворт, нет ли охоты на Неву скатать? Завтра-послезавтра собираюсь… Подумай!

Новое утро застало англичан в Лефортовом дворце, перед камином, за чашкой крепкого чая.

— Наши акции растут, сэр? — произнес Гудфелло, с иронией вспоминая часы, проведенные вчера в шумных царских палатах.

— Относительно. Русские ничего не делают даром…

— Да, упрямства им не занимать, при всей своей разболтанности и лени. И если царь Петр, — по-гречески «камень», — выполнит хотя бы пятую часть задуманного, боюсь, шведам придется туго!

— Только ли им, эсквайр? — с неожиданной досадой сказал Витворт. — Сильная Россия — самое страшное, что может быть на свете… В ее руках две трети первоклассного мачтового леса, пеньки, ворвани, рудных богатств. Разумеется, все это пока под спудом, не употреблено или почти не употреблено в дело, но что произойдет через несколько десятилетий? Великобритании и Голландии есть о чем задуматься, особенно с выходом русских к Балтийскому морю!

Чашка в руке Гудфелло дрогнула.

— Кажется, русские готовы дать уверения в том, что никогда не заведут в тех водах крупных военно-морских сил…

— Ну, соблазн перечеркнуть слово будет слишком велик для них, если они вступят в полное обладание Финским заливом. — Витворт медленно пригладил рыжеватые баки. — Гм, вы упомянули о военном флоте. Куда опаснее — торговый… Но успокоитесь, до этого не дойдет! Я не могу назвать какое-либо условие, способное удовлетворить и русского царя, и шведского короля. Один полон решимости удержать Ингрию, — правда, с оговорками, — другой вряд ли позволит ему обосноваться на побережье и тем самым поставить под удар интересы предприимчивой шведской торговли… Следовательно, война только начинается!

— А перевес, достигнутый русскими в Эстляндии и Лифляндии? — заметил Гудфелло.

— Иллюзия! Продвинулись далеко, но — как вы сами говорили — опасаются грозных последствий, несмотря на кажущуюся твердость. Успехи, одержанные ими, я полностью отношу за счет необдуманных действий Карла XII. Стоит ему направить войска на восток, и… Впрочем, этот час, кажется, наступает! — веско добавил Витворт.

Брови генерального консула поползли вверх.

— Есть… сведения?

— Да, эсквайр. Шведы внезапно покинули бивуаки под Варшавой и двинулись к прусской границе.

— Ход конем? А что же сэр Питер?

— Спокоен, ровен, едет в Петербург, откуда собирается на Олонец.

— Бедный царь… — посочувствовал Гудфелло и торопливо перекинулся на другое. — В любом случае нам следует принять меры, чтобы линия Полоцк-Орша-Могилев не досталась ни викингам, ни русским, иначе они могут захватить в свои руки абсолютно всю торговлю пенькой!

 

3

Над Гродно вставал солнечно-студеный день. Снег, выпавший накануне, одел пухом деревья, дома и костелы, посеребрил высокие шпили замковых башен, привольно улегся по окоему, и тем отчетливее проступало невдалеке темно-стальное, на версты свободное ото льда неманское русло. Единственная дорога с левобережья вела через мост, укрепленный новыми верками; вились дымки фитилей, гулко вышагивала солдатская смена, и один ее вид настраивал на беззаботное веселье.

Перед замком кипела нарядная толпа. Подбоченясь, гарцевали шляхтичи гетмана Огинского, герои недавнего броска к Висле, с ними соперничали выправкой дрезденские лейб-гусары и меншиковские именные шквадронцы. «О, круль Август, о, граф Александр, — томно вздыхали паненки. — У этих великолепных мужчин и жолнеры как на подбор… О, какие красавцы, Езус-Мария!»

Близкий конский топот заставил многих оглянуться — от моста скакал всадник, суча плетью; лошадь всхрапывала, роняла с губ розоватую пену.

— Невольно, пся крев, невольно! — гаркнул кто-то пышноусый, едва не угодив под копыта.

Всадник будто не слышал. Он миновал чугунные, фигурного литья ворота, спешился, расталкивая встречных, загрохотал сапожищами наверх.

Митька Онуфриев, — это был он, — влетел в залу, ослепленный блеском хрустальных люстр, попятился. «Живут баре, в ус не дуют!» — мелькнуло шальное. Какой-то надуто-важный человек с булавой в руке возник перед ним, осведомился:

— Вас заген зи?

— Не вас, господин хороший. Мне б генерала… Наисрочно!

— О, майн гот! — как бы в изнеможении закатил глаза человек. — Насат, ферштейн? Шнель, шнель, бистро!

Они еще спорили, — всяк на свой лад, — когда растворилась дубовая дверь и, одетый в прогулочный костюм, вышел Август Сильный под руку с Меншиковым. Король, огромный, вальяжный, белолицый мужчина, спрашивал о чем-то, — генерал от кавалерии отрицательно мотал головой.

Меншиков заметил нижегородца, построжал:

— Кто таков?

— Драгун Санкт-Петербургского полку, ваше…

— Порядка не ведаешь? Мало учен? — Меншиков досадливо покусал губы. — Крупу, что ли, привезли? Про то первокомандующему рапортуй, он рад-радешенек будет… Вот, ваше величество, полюбуйтесь, до какого градуса кавалерия низведена. Через одного в фуражирах! — И Митьке: — Ступай прочь!

Онуфриев знай топтался у входа.

— Кому велено? — возвысил голос Меншиков.

— Неприятель… к реке идет, вась-сиясь! — наконец выпалил драгун, совладав с оторопью. — Верстах в семи выше, где лед крепкий!

— Что-о-о? — не своим голосом крикнул Александр Данилович и, ухватив оробевшего солдата за ворот, потряс. — Отвечай, сам зрил? Не почудилось?

— Никак нет! Четырьмя колоннами прет, а в них — и рейтария, и пехота, и вэрктуги, то бишь артиллерия…

— Но там Рен с тыкоцинской завесой должен быть… Куда он-то делся?

— Сбочь, по-за лесом, еще конные мелькали, может, и наши… Не разглядел, вась-сиясь, был далеко!

— Ч-черт! — выругался Меншиков и подозвал к себе бригадира Волконского. — Князь, твои роты в сборе?

— Какое! Кто на фуражировке, повеленьем господина первокомандующего, кто у мельничных жерновов!

— Довели кавалерию! Скачи, князь, труби подъем и всех, кого по дороге встретишь, прихватывай… Да, к Огильвию заверни: мол, надобна пехота, и немедля. Пусть поспешает вдогонку, ждать недосуг! Бартеневу с Кобылиным шквадрон именной вести! — Меншиков повернулся к Митьке. — А ты, драгун, аллюр три креста к питерцам. Общая тревога!

В стороне стоял король Август, побледнев, на треть обнажив шпагу, подаренную ему Петром Алексеевичем во время осенних совместных празднеств. Меншиков невольно усмехнулся. Есть от чего прийти саксонцу в замешательство: сдавалось, только-только ускользнул от неугомонного преследователя Карлуса под крыло русских, и вот — снова думай про то ж!

— Вы с нами, ваше величество, к переправам?

Король наконец опомнился, послал клинок в ножны.

— Да поможет нам бог, Александр! Я еду в ретраншемент, чтобы лично возглавить пехотный корпус!

— В седло!

Сорвались, устремились вскачь — впереди Меншиков с Бартеневым и подоспевшим Генскиным, новым питерским полковым, вслед кое-как собранные, разрозненные, перемешавшиеся драгунские роты; лишь именной шквадрон мчал плотной желтокафтанной массой.

Меншиков яростно взмахнул плетью.

— Чья вина, чей недосмотр?!

— Завеса-то была за Реном, ваше сиятельство, — напомнил рассудительный Генскин.

— Попадется красномордый — пристрелю своей рукой…

Меншиков насупился. Горше всего был собственный промах! Верил благостно-хмельным депешам Рена, отряженного во главе двух бригад к Тыкоцину, до свету отплясывал с воздушными польскими девами, начисто позабыв, где он и кто перед ним… Правда, неприятельской акции вовсе не отметали, но как она рисовалась-то? Карлус-де непременно толкнется прямо, через мост, — иного пути у него нет, — и там, в теснине, будет ему конец верный. Только нападет ли, привыкший действовать налегке? Стужа — раз, бескормье — два, сотни верст по снежным заносам — три, авангардия бдительная — четыре… А тот повернул по-своему, насел с неожиданной стороны!

Кони вынеслись на взгорье, и открылся левый неманский берег, запруженный лентами черно-синей пехоты. Правее накапливалась кавалерия, тоже в немалом числе, шишаки и кирасы льдисто вспыхивали под солнцем.

— А вот и наши, «тыкоцинские»! — сказал командир шквадрона Кобылин, всматриваясь в мглистое верховье реки. — Шли всю ночь, небось окольным путем… Эка, растянулись!

Вскоре подъехал на взмыленной лошади генерал Рен, отсалютовал шпагой, хотел что-то вымолвить, но так и не решился.

— Н-ну докладывай! — накаленно бросил Меншиков. — Где были, для чего, чем занимались долгих пять недель?

Рен беззвучно шевельнул губами.

— Убирайся, иначе…

Меншиков не успел договорить. За рекой рассыпалась барабанная дробь, и головные шведские колонны стремительно, в снежных вихрях, одолели спуск, перестроились, четко замаршировали по льду. Вслед, уступами, выдвигались новые квадраты.

— Ваше сиятельство, никак… «сам»? — прозвучал взволнованный голос адъютанта Бартенева.

Перед линиями атакующих светлел серо-стальной колет, памятный русским еще со времен злосчастной нарвской баталии семисотого года.

— Вижу… Ротам Волконского и Генскина рассыпаться вдоль кромки, пулять на выбор! — велел Меншиков.

Беглый огонь с седла кое-где приостановил движение черно-синих шеренг, вынудил их открыть ответную стрельбу, но батальоны в центре, ведомые Карлом, знай чеканили упругий шаг, смыкались готовые к броску, и все отчетливее проступали ряды высоких медвежьих шапок. Да, шел гренадерский лейб-регимент, краса и гордость королевской армии! Здесь и там выросли кустистые разрывы гранат, умело пущенных шведами, густо засвистел свинец, — реденькие шеренги русской кавалерии местами прогнулись… Меншиков похолодел. Еще минута, и произойдет непоправимое. Почерк свеев был ему хорошо знаком: ударить посредине, рассечь, обратить в бегство…

— Шквадро-о-он, рысью, арш-арш!

Пятьсот усачей в ослепительно-желтом кафтанье лихо атаковали строй лейб-гренадер, встреченные залпами, сделали полукруг, насели снова. Поодаль яростно рубился Рен, подоспев с частью заслона. «Медвежьи шапки», огрызаясь, мало-помалу отступили, очистили берег.

— Сброшены на лед, ваше сиятельство! — отрапортовал командир именного шквадрона Кобылин.

— Вижу, не слепой, — отозвался Меншиков, с беспокойством глядя вниз по реке. Шведские кирасиры и рейтары в короткой сече потеснили драгун Волконского и теперь заходили сбоку, стремясь отрезать русских от города.

— Рен, подкрепишь князя Григорья и оседлаешь большак. За твоими питерцами, Генскин, левое крыло. Умри, а полчаса выиграй. Да не зарывайся, понял? Отступать волнами, под прикрытием стрелков отменных!

— Отступать? — недоуменно повторил Иоганн Генскин.

Александр Данилович поморщился.

— Ждать, когда охватят фланги, по-твоему, ни за грош лечь костьми? Обещанной инфантерии нет как нет, и вряд ли она явится, при нонешнем первом командире… Не спорь, ступай!

«Огильвий с присными теперь на мне отоспятся! — лихорадочно думал Меншиков, пришпоривая лошадь. — Еще бы: сдуру сунулся к переправам, с побитой мордой отскочил назад… Леший бы побрал войну такую!»

На развилке гродненской и минской дорог он перевел дух. Гремело, клокотало, взметывалось косматыми дымами по всей неманской излучине: с трудом сдерживали кирасир Волконский и Рен, крайне тяжко приходилось питерцам, — они сражались теперь в полуверсте от реки, у развалин старой панской усадьбы. Сомнений не оставалось — поднаперла главная королевская сила, имея в виду самую решительную цель. Проморгали, черт!

Взгляд Меншикова скользнул вдоль пустынного большака, пролегшего на восток. «А ведь Петр-то Алексеевич сорвется сюда! — опалило грозящее. — Прямо в львиные когти… Господи, боже мой!»

Крикнул и не узнал своего голоса:

— Передать Рену… пусть отводит бригады в крепость. Ингерманландцы, невцы и шквадрон — при мне!

Он круто повернул арабскую полукровку, огрел нагайкой со всего плеча, — снежные комья брызнули из-под копыт.

 

4

Стиснутые в полукольцо, питерцы мало-помалу отошли к заброшенной усадьбе… Все повторилось: как на маневрах, четко вышагивала пехота, слева длинными вереницами заезжали рейтары. «Мит готс хильф!» — взмыло в неприятельских рядах. Снова загрохотали гранаты, среди руин вскрутилось, забушевало пламя, дым клубами захлестнул взгорье. Питерцы, раскиданные взрывами, полуослепшие, полуоглохшие, на какой-то миг растерялись, и это позволило шведам почти без потерь одолеть склон.

Митрий с несколькими драгунами, потеряв коней, пристали к солдатам-фуражирам, гурьбой принесшимся от стогов на дальнем лугу.

— Что ж вас так негусто? — спросил он у конопатенького фельдфебеля.

— А вот как. Выехали-то по сено, еще ночью, а тут… — Фельдфебель встрепенулся, вглядываясь вперед. — Ну держись, братцы!

Перед Митрием вырос в дыму великан-гвардеец, выпалил чуть ли не в упор, — мимо! — сделал молниеносный выпад, и только ловкость спасла некрупного, по плечо ему, нижегородца. Увернулся, присел, снизу вверх всадил багинет в поджарое, туго перепоясанное туловище.

— А-а, не сладко… Б-бей! Вдогон, ребятушки, вдогонку!

Русские рванулись вперед, сквозь удушливую, плотной завесой, гарь… Шведская линия, отступив на десяток саженей, юрко двигала шомполами, готовила залп. И он полоснул — скорый, злой, опустошительный. Солдаты и драгуны стали, не добежав, оторопело стиснув ружья, крепко-накрепко запечатанные багинетами.

— Рейтары! — взвился чей-то голос, и обескровленные солдатские капральства бросились назад, кто куда.

Митрий опомнился в руинах панского дома. Едко чадило гнилое дерево стропил, сыпало искрами на людей, потерянно столпившихся внизу. «Братцы, милые!» Вдоль стены полз подранок и, плюясь кровью, то стонал жалобно, то ругался последними словами. Курносенький драгун, Митриев сосед по шеренге, неотрывно глядел в пролом.

— Что ж такое? — бормотал он ошарашенно. — Свеи-то… пуляют и колют… враз! Ты понимаешь… враз?!

Тем временем вокруг развалин заплескался кавалерийский бой, — наперерез шведам выскочил третий питерский батальон, ударил в клинки.

— Генскин-то, наш полковой, а? — запаленно подпрыгнул курносенький. — Не чета другим заморским!

Он знал, что говорил: их капитан-саксонец запропал еще в первые минуты боя, субалтерн-пруссак сдался во время отхода, на глазах у драгун.

— Бросай разговор, готовь ружье! — одернул товарища Митрий, быстро забивая патрон. — Сколько нас? Ага, чертова дюжина! Становись к пролому, бей, да своих не зацепи… Вы, двое, с подранком в низину, кустами… Арш! — И диким голосом: — Пали!

Солдаты и драгуны безропотно повиновались: так уже было однажды, три года назад, когда умер старик водолив, и восемнадцатилетний Митька Онуфриев повел бурлацкую артель дальше.

Рубка откатилась прочь, но могла в любое мгновенье забесноваться с новой силой. Курносенький ахнул, роясь в патронной суме.

— Все, пуста-пустешенька… Надо тикать!

— Отходить! — накаленно прогудел Митька.

— Будь по-твоему…

Крадучись, они пересекли открытое место, усеянное трупами, побежали. Митрий, идя последним, споткнулся обо что-то. Никак диковинный мушкет, который враз и колет и пуляет? Он и есть. Надо прихватить, покумекать на досуге, что к чему.

Он юркнул за угол пылающего сарая, остановился снова. Перед ним, раскидав руки-ноги, лежал вахмистр Шильников.

Митрий, присев, торопливо расстегнул кафтан, приник ухом. «Живой!» Еле-еле приподнял вахмистра за плечи, волоком оттащил в заросли, оглянулся, и по спине завьюжил озноб. Кто-то, — в дыму не угадать, швед или русский, — бродил средь мертвецов, нагибался, ловко потрошил карманы.

— Стой! — Митрий навел пистолет, готовясь потратить единственную пулю. — Стой, пока цел!

Тот вскочил, потянул было руки над головой, разразился отборной бранью.

— Спятил, так-твою-наперекосяк? Своего не признал?

— Тю, Свечин! — удивленно сказал Митрий. — Из преисподней, что ли?

— Туда успеется… Я еще по земле годков тридцать — сорок попрыгаю! — отозвался Свечин.

Митриево лицо окаменело.

— Наподобь стервятника?

— Но-но, ты! — прошипел тот, хватаясь за палаш. — Не задевай, а то ведь… Пойми, дурья твоя голова! Им, дохлякам, теперь все равно, кому талеры достанутся: мне аль соседу-шведу… Лучше мне! — и прыснул, заиграл косенькими глазами. — Хошь, поделюсь? Много не дам, но-о-о…

— Погань, больше ты никто. Погань!

Остальное сохранилось в памяти беглыми, разрозненными клочками. Где-то, совсем близко, раскатилась фузейная трескотня, Свечина и след простыл… Митрий, весь в горячем поту, брел перелеском, неимоверной тяжестью гнуло вниз бесчувственное тело Шильникова. «А Свечин, гад, удрал… Ему б и тащить, если по справедливости: вахмистр-то к нему как к брату родному. А мне — в рыло, да по уху, да поперек спины! — вразрез поднималось яростное. — Лопну, а не оставлю. Назло!»

Брел, сдавалось, целую вечность, подгоняемый далекими выстрелами, пересек речушку, потом другую, — свои как провалились. Да и откуда им здесь быть? Швед определенно пропер под самую Гродню, с тем и пожаловал, чтобы запереть в кольцо!

— Эге-ге-е-ей! — позвал Митька, уже ни на что не надеясь, и притемненный лес вдруг ответил голосами. На проселочной дороге появились верховые, следом — ряды солдат. Свои, зеленокафтанные!

Вахмистра уложили в лекарскую повозку, Митрий приткнулся обок, сидел, запаленно дыша.

— Чьи? — вытолкнул сипло.

— Полк Шереметева-сына, с зимних квартир… — В голосе возницы пробилась тревога. — Только пройдем ли в город?

Митька молча покивал на подтянутый солдатский строй.

— Ребята крепкие, ты прав, да и полуполковник — хват. Авось прорвемся! — повеселел возница. — Глянь, твой-то оживает!

Вахмистр медленно открыл затуманенные глаза.

— Свечин, ты? Погодь… Онуфриев? Ты… меня… спас?! — губы дрогнули в слабой усмешке. — Никогда б не поверил… Ну-ну, не серчай… По крайности вдарь, и будем квиты!

 

5

Камрады съехались в Дубровне, приграничном русском городке, трое суток спустя.

Поперву говорил один Меншиков. Метался по комнате, одетый в жемчужно-серый камзол, гладко выбритый, припудренный, веющий тонкими духами, — даром что проскакал перед тем пятьдесят английских миль! — выпаливал гневное:

— Что ж он, пес Огильвий, вытворяет? Уму неподвластно! Драгун, плод стараний наших, ротами в обозные дослал, а когда я сему воспротивился, дал пренаглый ответ: он-де рад будет, если эта ройберная, сиречь разбойничья кавалерия до единого солдата перемрет, ибо толку от нее ни на пфенниг!

Петр слушал, не мигая, только увесистые, в ссадинах кулаки сжимались все круче.

— А напослед, напослед?! — частил Александр Данилович. — Прошу подкрепить инфантерией, сам король Август едет за нею… И что ты думаешь? Бьемся час, выстреливаем последние патроны, — ретраншемент гродненский глух и нем. Ни звука! Шлю курьера и другого, как о стенку горох…

Он замолчал, — в дверь втиснулся Кикин.

— Тебе чего? — резко спросил Петр.

— Комендант в панике, господин бомбардир-капитан. Едево перепревает.

— Выдь вон и прочей братье скажи: сюда чтоб ни ногой! — отмахнулся Петр.

«Герр элегантиарум, судя по всему, допрыгался… — с усмешкой отметил Кикин, ретируясь в гостиную дорожного дворца. — Взлетел под самое небо, пора и вниз. К нам, грешным!»

Меншиков с досадой крутанулся на точеных каблуках.

— Доколь терпеть, мин херц? Доко-о-оль? Этак… замысленное прахом пойдет, Огильевым да Августовым стараньем!

— Они, чужаки, особь статья… Говори о себе! — Петра передернуло судорогой. — Как с пятнадцатью конными полками свея проспал, как чесанул без задних ног, милому западу на посмешище… Про все!

Тот прекратил ходьбу, воззрился оторопело.

— Убей, не понимаю…

— Ты — око мое недреманное… А ты?! — гаркнул Петр, взвиваясь над столом. — Сядь, сучий твой рот… Встань! Рассказывай!

— Теперь усек… — сдавленно произнес Меншиков. — Виноват вкруговую один лишь я. И господ первокомандующих очернил понапрасну, и…

Удар в грудь отбросил его к стене.

— А кто успокаивал: дескать, Карлус хвост под Варшавой приморозил, и шастают отдельные рейтарские обсечки? Кто обнадеживал: если, мол, и поднапрут — шапками закидаем? Кто стронул завесу с бугских и наревских берегов, открыл «пас»? Кто затеял самовольно бой генеральный? Кому я твердил неусыпно, кого просил как доброго: держи, ради всех святых держи пароль? У-у, м-морда! — придушенно хрипел Петр и все метил кулаком ему в лицо.

— Но ведь я…

— Ты, ты! Кой черт сунул тебя в сраженье, да еще с малыми силами? Хотел помимо тех победу изловить? Огреб… дерьма кучу! Ты не Огильвия уел, — он отпрыгнет, чуть неустойка… Ты меня зарезал без ножа!

— Но ведь…

Петр сгреб Меншикова за ворот, свирепо встряхнул.

— Властитель Ингрии и Карелии, м-мать, обер-гофмейстер, сиятельный граф… А не хошь ли обратно, к пирогам подовым? В беззаконии ты зачат, в бесславии скончаешь век свой… Я тебя верну в первобытный вид, с-скотина!

Александр Данилович, не уклоняясь от ударов, кряхтел сдавленно, шаркал спиной по свежепобеленному простенку… Мин херц знал обо всем, донесли в точности, и даже сверх. Кто именно? Денщики-гвардионцы? Огильвий? Наследник, встреченный на полдороге, за компанию с Дедушкой Кикиным? Да любой, любой…

В уши входило громогласное:

— Где были твои генералы? Чем занимался ты сам, шеф над конницей? Полькам головы кружил? Боур докладывал о свейских изворотах — отмахнулись? Когда я вас научу воевать грамотно? Сколь ни натаскиваю — все шиворот-навыворот!

Петр сделал круг по комнате, замер точно пригвожденный.

— Ад, кромешный ад, и вы, его присные… — в голосе царя пробились ноты отчаяния, совсем как под Нарвой-первой, шесть годов тому. — Ведь армию можем потерять в одночасье. Обложит, прихлопнет яко мух, рванет накоротке сюда… Кем рубеж прикроешь? Именным шквадроном, перестарками смоленскими, аль семью сотнями «потешных», кои со мной?

Гнев еще клокотал в нем, но чувствовалось — самое страшное позади. «Слава богу, о палке не вспомнил!» — подумал измордованный Меншиков, косясь в угол — там стояла знакомая многим трость, увенчанная набалдашником слоновой кости.

— Сядь, говори! — ткнул пальцем перед собой Петр.

— Дак… твоя правда, мин херц… — Александр Данилович глубоко перевел дыхание, причмокнул. — Действовал наобум, вслепую… Но пакостных намерений не было, вот те крест! Хотел как ловчее. Гляжу: фельдмаршал ни с места, — идет швед к переправе — и пусть идет… Я наперерез. Когда отхлынули, первая думка о тебе: а ну въедет черту в зубы… Закружило, понимаешь, понесло!

— Шире мозговать надо. Шире, но не враскид! Ты мне в седле нужен, запомни. Лучшего пока нету, даже при всех твоих коленцах. Нету! — Петр пригнул всклокоченную Алексашкину голову, крепко поцеловал в темя. — А встретил, предостерег — благодарю!

Меншиков непроизвольно потрогал вспухшее надбровье, куда влетел увесистый петровский кулак. «Пореже б таких благодарностей!» — мелькнуло нерадостно.

— Больно? — спросил Петр. — Смочи водицей, опадет! — и засмеялся коротко, и вскипел тут же. — Ду-у-у-ура, о твоей физиогномии забочусь, пойми!

Разговор потек на полутонах, более или менее ровно.

— Карлус-то как смерч пал, теперь его не скоро успокоишь!

— Ох, и злопамятен… За Нарву, за Орешек, за крепости лифляндские готов глотку перервать!

— Есть и другое, не самое последнее, — заметил Петр, облокотясь о стол. — Думаешь, идет просто король свеев? Нет!.. Член германского имперского союза идет, вот в чем гвоздь! Испокон веку стопы сюда правят, с герцога Биргера, с меченосцев!

— Они ль одни… Порой кажется, мин херц, вся Европа супротив нас промышляет.

— Доселе почитают хужей собак, знаю. Даже самые сладкоголосые!

— Ага, и кругом, понимаешь, виновата русская сторона! — подхватил Меншиков.

Петр посмотрел искоса.

— Вы б еще не подливали масла в огонь… — и упавшим голосом добавил: — Боюсь, прихлопнет свей гродненскую армию, останемся голенькими, без ничего…

Меншиков торопливо подался к медному шандалу, обдергал пальцами фитильный нагар.

— А Витворт… каково поживает? — подкинул он хитрый вопросец, надеясь отвлечь Петра от свинцово-тяжких дум.

— Вьет кольца, то да се, а посредничество тпру стой… — Петр усмехнулся горько. — Чаял, хоть с островов добрые ветры подуют. Ветры есть, но в лоб или сбоку!

— Эх, моя б воля…

— То-то и оно, — отозвался Петр. — Посланникам чрезвычайным голов не рубят, в оковы их не берут — только жалуют.

— Пожаловал бы я ему… осиновый кол. Особливо за ту проделку с табашными мастерскими!

— Авось еще сгодится… русскую плененную армию из Карлусовых лап вызволять… Доигрались, дьяволы! — Петр скрипнул зубами. — Утром снаряжайся в путь. Куда? Откуда прибег. Бери невцев, именной шквадрон, умри, а пробейся в крепость. Но в ней не засиживаться. Выступить, чуть вскроется река, в ночь, тайно. Легкие стволы с собой, а мортиры… — Он покривился. — Мортиры под лед. Отходи той стороной Немана, строго на зюйд, и не мешкай — Карлус непременно вслед кинется!

— Нам то́ и надо — грозу отвесть.

— Во-во, а я о второй линии подумаю. — Петр встал, утомленно потянулся. — Чай, рассвет скоро. Переоденься, и за стол.

Уйдя через боковую дверь, Меншиков успел живенько сменить серое искровененное платье на еще более нарядное венгерское, со шнурами, притер пудрой лицо, появился среди свиты, сияя ослепительной улыбкой.

— Войско невесть где, а вот гардеро-о-обец… — долетело до Петра ядовитое кикинское шипение.

 

6

Ближние бояре, покинув первопрестольную с ее уютными палатами, не могли угнаться за царем. Его переезды совершались так молниеносно и задержки были столь кратковременны, что министры ухватывали только остывший след.

В смоленской фортеции, — и не где-нибудь, а посреди моста через Днепр, — их встретил Гаврила Головкин. Очи запали глубоко, светлое, мягкой красы лицо поросло щетиной, голос охрип.

— Не знаю, что и присоветовать, Федор Юрьич. В воскресенье нагрянул, осмотрел город и — в Оршу. Куда оттуда — вопрос… И угостить не могу, беда моя. Велено лечь костьми, а учинить кронверк с фланками, по сю сторону — бруствер; при башнях, кои к реке, — зелейные погреба. Вот, согласно именному рисунку! А тут рекрутство течет струей. Привел новые тыщи Семен Мельницкий, за ним — чех Везник, Эгерский герой, — ну который османам дал прикурить! — на подходе артиллерия. Размести, обогрей, в дело устреми… Мочи нет!

Князь-кесарь Ромодановский тяжело переступил с ноги на ногу, насупив пегие брови, мрачно молвил:

— Орша так Орша. Бывай здоров, герр вице-президент.

Снова ехали по заметенной дороге, сквозь колкий мрак, сопутствуемые волчьим воем, и мысли сами собой повертывались к не столь уж далекому шведу. «А ну, высигнет стая рейтар, а ну, сотворит укорот… Господи, помилуй нас, грешных! Где чертова Орша, скоро ли?»

Увы, не порадовал и Оршанский замок, вынырнув седыми кровлями на утренней рани.

— Был, точно, весь понедельник! — отрапортовал полковник Сергеев, вызванный с поля, от новобранских толп. — Третьего дня отбыл в Минск, до авангардии конной.

— Что ж нам теперь делать? — пробормотал адмиралтеец Апраксин. — Ты говоришь — Минск… А вдруг и там его нет?

Сергеев стукнул себя по лбу, зашарил в карманах.

— Совсем упустил… Вот — цидула, вам адресованная.

— Отчего молчал? — вспыхнул гневом князь-кесарь. — Шутки шутить изволишь, кавалерист?

— Вторая линия разум отняла, — оправдывался тот. — Выковать или — в петлю головой, середки не дано… Ох, и туго было поперву. Неплюевские стрельцы с казаками, два-три драгунских полка, именные — вот и весь как есть заслон. Теперь чуть посвободнее, оперяемся мало-помалу. Подоспел третий Преображенский батальон, собрались подранки и хворые, кое-какая конница. Разбавляем рекрутами, получаются реденькие, но роты… А к Витебску, слышно, Боур идет, с митавским гарнизоном.

— Ускользнул-таки Боур? — подался вперед Тихон Иванович Стрешнев, судья Воинского разряда.

— Еле-еле. С норда — рижский генерал-губернатор Левенгаупт, с тылу — Вишневецкий, изменивший нам.

— А… северный герой?

— Мнется, поодаль стоя. В первый-то день подступил плотно и давай наших на сраженье вызывать. Но дураков нынче вряд ли сыщешь… Сутки, вторые, третьи, а у Карлуса уж и припас кончился. Волей-неволей уходи в необъеденные места! — Сергеев погрустнел. — Но дело сурьезное, армия по-прежнему в кольце…

— Свят-свят-свят! — Стрешнев испуганно перекрестил пупок и — Ромодановскому: — Ну, что отписывает батюшка наш?

Князь-кесарь долго шевелил губами, вникая в торопливую петровскую цидулу.

— Рандеву в Борисове, послезавтра.

— Это сколько же дотулева? — подал голос Лев Кириллович Нарышкин, увязавшийся с деловыми людьми.

— Верст около двухсот.

— Господи! — всплеснул руками государев дядя.

Умотанные, в прострелах, ближние бояре ударились к Могилеву. И опять, куда ни глянь, рекруты, рекруты, рекруты, опять колготня в поте лица, невзирая на крепкий мороз, лающая речь: «Марширен! Айн — зено, цвай — золома!» — и опять с уст не сходила вторая линия.

— Дневки не будет, — отрубил Ромодановский. — Гони напропалую, Тимоха!

В борисовскую ратушу вошли полумертвые. Столпились посреди залы, тупо глядели на жаркий каминный костер. Вокруг них суетились хозяева города — подстароста и бургомистр, справляясь о здравии, что-то с неизменной ухмылкой говорил Дедушка, оставленный при царевиче, — убей, не доходило. Когда обрели память и слух — поняли: Петра Алексеевича нет, унесся верхами в Могилев, дабы подстрекнуть легкую артиллерию.

— Где ж мы разминулись-то? — простонал князь-папа Зотов, морщась от ломоты в суставах. — Поди, проселочной дорогой двинул, как всегда?

— Может… и нам обратно? — заикнулся командир над печатным двором Иван Алексеевич Мусин-Пушкин.

— Угу, а он сюда!

Перекусив быстренько, ближние стали располагаться на ночлег. От покоев, любезно предложенных подстаростой, отказались — вместе легче! — велели придвинуть скамьи к зеву громадной топки, улеглись под шубами, но сон, о коем были все мечты, отлетел за тридевять земель.

Не спалось. То один вскочит, то другой, то третий, — в оторопь вогнали тихие, с ядом, рассказы Кикина! Припоминалось недоделанное, сотворенное наспех, вконец упущенное… Ох-хо-хо-хо-хо-о-о-о! Коли друга особенного исхлестал в кровь, что ж прочих-то ждет?

Стрешнев, поманив Кикина в угол, хрустел пальцами, горестно сетовал на судьбу, заранее устрашенный встречей с Петром Алексеевичем. Адмиралтейцу дивно: прикатил себе из невского далека, спит-похрапывает, а каково судье Воинского разряда? Все нити к нему ведут, помощи никакой, только строгая распесочь… Вот, пожалуйста, указ — поверстать в солдаты число парней, равное двум последним наборам. Вроде бы ясно? А нерадивцы-воеводы прислали всего-навсего половину. Потом — фузеи, в срок не выделанные Олонцом и Тулой, потом — гривастые, затребованные с осьмидесяти городов, под напольную артиллерию, потом…

— А ведь он спросит, вьюноша, спросит! — панически свиристел судья.

— Непременно! Так и врежет: с воеводами ссориться не хотел, куманек, своим горбом расплачивайся! — Кикин едва сдержал смех. — А тут еще «выстрелы», будь они неладны. Ай-ай-ай!

— Мать пресвятая богородица! — вырвалось тоскливое у боярина. Осенью, после Митавы, было велено изготовить по триста «выстрелов» на солдата, впрок. Воинский разряд, промешкав немалое время, обратился в ближнюю канцелярию с запросом: откуда взять средства? Та — в свой черед — к Петру Алексеевичу. Ответ последовал немедленно: извольте исправлять сами, на то вы и министры! Судили-рядили чуть ли не до рождества, наконец определили: часть суммы отпустить из приказа Большия казны, а по расходовании оной войти с докладом о новых ассигнованиях. Дальше — больше. В самую последнюю минуту выяснилось — нет пороху. Надобно двадцать две тыщи пудов, налицо полторы…

— Теперь хоть бы по сту «выстрелов» набрать, вьюноша… — горевал Стрешнев.

— Ай-ай-ай!

Мимо в белых исподниках прошлепал Мусин-Пушкин, зачерпнул квасу, долго пил, отдуваясь.

— Ты ровно с похмелья, Иван Алексеевич. Аль книперкронова гиштория покоя не дает? — вроде бы сочувственно справился Дедушка.

— Она, треклятая…

— Знаю — строил ты обвод кремлевский, с бастионами, а свей-резидент вокруг да около разгуливал… Чем кончилось — не знаю.

Командир над печатным двором засопел. Кончилось письменной оплеухой: «Зело удивляюсь, понеже чаял, что есть ум у вас, а ныне вижу, что скота глупее!»

— Да-а, быть грому великому!

Со скамьи медленно привстал Ромодановский, повернул брыластое, страшное в отсветах пламени лицо.

— Ты… с кем говоришь? Забываешься?!

Кикин с полупоклоном скрылся за дверью и там, во тьме, дал волю приглушенному злорадному смеху. Что, монстра, припекло и тебя — всесильного, грозного, облеченного титлом «кесарского величества»? Надуто главенствовал в ближней канцелярии, заседал с прочими трижды на неделе, а толку? Меморий никаких, сентенций тоже. Так-то вот и с патронами зевнули, и Карлусов догляд оставили под боком, в разгар сугубо тайных фортификационных дел… Да-а-а, будет завтра потеха!

 

7

Дремота, подкравшаяся к ближним на заре, была недолгой. Тишину вдруг прорезали гулкие голоса, накатило буханье ботфортов о каменные плиты, по стенам залы метнулись лучи фонарей. Министры вскидывались, продирали глаза. Прямо над ними стоял завьюженный, в ледяных сосульках, Петр Алексеевич.

— А-а, вы здесь? Улита едет — скоро будет! — обронил, не здороваясь. — Прикройте срам… как-никак в сопредельном государстве, за границей!

Петр с трудом расстегнул епанчу, накинутую поверх мундира, сел, привалился к каминной раме. Заговорил он минуты через две, — бояре, замлев от волненья, даже вздрогнули.

— Поднастроились на мордоворот? Зря надеетесь. Трости нынче дан роздых… Вам же, всем до единого, ехать к полкам второлинейным. Куда — решайте сами. Каждому свой город, свой гарнизон, свои рекруты. Ну а с меня довольно! — Петр Алексеевич скрестил руки, принял спесиво-замкнутый вид. — Сяду этак вот, на Карлусов манир, и не шевельнусь! Адью, голубчики, ауфвидерзеен… Чур, не сетовать, если некомплект объявится или пушки в срок не приспеют… Спрошу сполна!

Стало тихо. Ближние ошарашенно моргали, силясь понять, что к чему.

Петр приоткрыл один глаз, посмотрел колюче-зорко.

— Вы еще не уехали? Чего ждете? Велите запрягать, по десятку драгун в конвой, и арш-арш. А побеседуем, когда линия будет спроворена! — Он зашелся в трескучем кашле, отстранил чарку анисовой, поднесенной кабинет-секретарем Макаровым. — С ней потом… Кликни-ка дохтура, что-то коробит.

Вскоре подоспел маленький, розовенький после сна лейб-медик Лунель, подал склянку с микстурой. Петр проглотил, скривился — горечь несусветная! — покивал боярам, в растерянности сбившимся у порога.

— Черт с вами, тронетесь ополдень. И я малость прикорну…

Ближние торопливо сдергивали шапки, притыкались кто где, вспоминая, каким был государь перед скоропалительным отъездом из Москвы: взор блуждает, с губ срываются невнятные выкрики, увесистый кулачище готов крушить всех и вся… Дела-то, кажись, идут в гору!

Царь посидел, опустив голову на грудь, снова встрепенулся.

— Макаров, какие вести от Василья Корчмина?

Тот вкратце доложил. Инженеру, командированному на зюйд, приходилось туго. Правда, кое-что сработано: перекопаны главные пути, сооружены первые линии засек, но скверно с подводами, сплошной недобор. Дворяне брянские изворачиваются как могут, лишь бы не дать: мол, и пахота вот-вот, и падеж великий, и многое иное.

Петр Алексеевич резко дернул усом.

— Пиши: доправить с неслухов за год втрое — впятеро, а сие не поможет — в каторгу, в гребцы азовских галер! Дело наше на крови замешено, вкрутую, густо… Пощады никому!

С минуту глядел на колеблющееся пламя свечей. «Не для себя ж одного — для блага всей России стараюсь… Поймут ли когда-нибудь, осознают ли?»

— Да, — вспомнил он, — о воровстве коменданта глуховского подтвердилось?

— Граф Головин вчерась курьера пригнал. Все так: живоглот и мздоимец, каких не видел свет.

— Вздернуть немедля, посреди площади, и чтоб до весны болтался, в назиданье скотству… Приму и сей грех на себя! — Он помедлил. — Кстати, о штыке, в гродненской баталии словленном. Послать яко образец Демидову, строго присовокупив: ждем к маю тыщ десять — пятнадцать!

Теперь он вышагивал взад и вперед, сыпал искрами из трубки, зажатой в углу маленького рта.

Поприжгло, и крепко! Уйма забот, неисправностей и проволочек. Помни про все, ничегошеньки не упускай, зевнешь — голова с плеч… День-два, и опять по тысячеверстному кругу, по ухабам и размывам. Сбивай заслон в целое, сгущай повдоль Днепра, дабы швед, упредив главные твои силы, не ринулся на восток.

Что-то все-таки удалось. Где зияла пугающе брешь — выросли громоздкие лесные завалы, густо блистают багинеты сбочь серых рекрутских шляпенок, наддает скорый топот кавалерии: драгуны, казаки, татарские да башкирские наездники… Тут бы и перевесть дыхание, но мысли знай вьются как угорелые, поднимают на ноги ночью и днем. Что с гродненской армией? Цела ли? Удастся ли задуманный с Алексашкой маневр?

Да, на приступ Карлус не осмелился, хотя были под рукой и лестницы, и фашины. Вскоре выяснилось — королю нечем кормить войско, шел-то налегке, имея в виду гродненские запасы. Пообъел округу, начал пятиться. Сперва — на пять верст, к местечку Грандичи, потом — на десять, в Сколобув. Ныне, лазутчики передают, осел у Василишек. Ждет ли подмоги от Сапег и Станислава Лещинского? Или думает взять Гродню на измор? Нет, оттуда уходить надо, к лешему!

А тут вновь и вновь напоминает о себе союзничек, польский король Август Фридерик. Отдал на съедение Карлу вспомочной русский отряд, потом, в самый грозный час, кинул Гродню, прихватив с собой четыре меншиковских драгунских полка. Теперь, сидя в далекой Саксонии, дрожмя дрожит, требует солдат и денег, денег и солдат… Если вдуматься — дрянь товаришок, но выбора нету. Придется дать просимое, твердо заверив: от союза никогда не отступим!

Да еще вдруг расхрабрился Жорж Огильви. Город-де укреплен им столь сильно, что он, фельдмаршал, не только не боится вероятного штурма, но и чаял бы его! Осмелел сдуру, более того, весны ждать вознамерился, дабы затем повести армию к Варшаве… Старый пень! Там-то тебя и скрутят как миленького. Ты — черт с тобой, невелика потеря, — цвет войска российского сгинет ни за грош. Может, он к тому и стремится, хваленый имперский воитель? Неспроста Репнин обеспокоен: первокомандующий то и дело сносится с Августом, но своей корреспонденции русским генералам не раскрывает…

Петр вполоборота оглядел бояр. «Приуныли, носы повесили? Так и быть, развею грусть!»

— Утрясем-ка указ о найме иностранном. С той зимы под ногами путается, — молвил он, и по верченью лысых голов, по игре сизого румянца понял — ждали. Ждали, когда самому станет невтерпеж!

— Ну, кто смел? Ты, князенька?

Борис Иванович Куракин молчал, застигнутый врасплох. Накипело чересчур много, но сунешься первым — в кут попадешь. Воистину: сказал бы словечко, да трость недалечко!

— Прости, государь, колики в дугу согнули. Досель не выпрямлюсь…

— Колики? Но головой-то мог варить? — накаленно вопросил Петр. — Вон — президент Посольского приказа. Укатил по государственной надобе в Глухов, слег, а делом не пренебрег!

— Дозволь мне, Петр Алексеич. — Стрешнев уперся руками в широко разъятые колени. — Однако не знаю, будет ли сей доклад…

— Нашему слуху приятен? А ты крой без никаких, судья, крой. Стерпим!

Стрешнев почесал переносицу, крякнул, завел издалека, выстраивая в ряд иностранных перевертышей. Выходило — густо! Голландец Янсен, тот самый, что выдал туркам планы военного совета и по взятии Азовской цитадели был колесован. Дрянной инженеришко Ламберт. Строитель волго-донских шлюзов Брекель, — утек, выманив подорожную на своего якобы хворого камердинера. Генералы, полковники, капитаны осадной нарвской силы с герцогом де Круи во главе, отдавшиеся на волю северного зверенка. Убиенные при Мур-мызе, кои через неделю-другую  в о с к р е с л и  в левенгауптовых шеренгах.

— Точь-в-точь Маржерет смутной поры! — щегольнул исторической осведомленностью Мусин-Пушкин.

— Этак скоро и с флоту драпать примутся, вместе с кораблями! — прозвучал обеспокоенный голос Апраксина.

— А ноне, государь, ноне? — вошел в раж воинский судья. — В гродненской крепости, князь Репнин отписывает, армия, считай, на одних унтерах едет, поскольку офицерство либо выбито, либо в свейский лагерь пересмыкнулось. У Индур только, неделю тому назад, сдался ингерманландский ротный Карл Мортал, франк, плюс к нему — поручик фон Горбан и пятеро фендериков, а майор де Корц восвояси отъехал!

— Ты… о письме Огильвия упомяни, — оглядчиво-тихо ввернул Борис Куракин.

— Ага! Просит командировать в Гродно обер-комиссария с ефимками: «дабы неоплатные офицеры и лекари к неприятелю не ушли, в чем уж многое начало учинилось…»

— Тревожится, как бы пустыми не ушли? — съязвил Кикин.

— По всему, так!

Под темными сводами ратуши невпроворот сгустились голоса:

— Нанимаем сто — двести, служит исправно треть оных.. Кабы треть, милости-дарь, кабы треть. Сунешься в перечневую ведомость, — и таковой не наскребешь, при всем старании! Там, вдалеке, они в кухмистерах да в форейторах числились, тут им галун офицерский подавай, от капральских нашивок нос воротят… И даем, князенька, и еще кланяемся поясно! А кому, кому? Швали залетной, у коей земля родная под ногами горит? Увы нам, увы! Ну иной, может, и впрямь в походах-то участвовал — куафером генеральским! Плакать надо, вьюноша, не реготать…

Петр слушал, окутанный клубами дыма, но боковым зрением чутко улавливал настрой «компании», читал — как под лупой — каждый мысленный изгиб… Вижу, храпаидолы, вижу! Кликаем с веста науки, а гнусь и вонь обок летят, сердца младенческие уловляя… И ведь не остановишь, не повернешь назад, ибо темнота пострашнее прочих зол, мнимых и действительных!

Он шагнул к столу, взял щепоть квашеной капусты, усмехнулся: что-то кисленького вдруг захотелось, ровно бабе на сносях… Долгие роды, ох долгие! Будет ли край-конец, поумнеем ли? Знаю — дело мое доселе антихристовым слывет. Навязываю-де поганый немецкий дух, рекрутирую латынян без разбору, в намерении само слово «русский» по ветру пустить… Разуйте очи, вглядитесь! О ней, о России, думка неизбывная, о ней боль и тоска. Вытянуть бы на простор воз тяжеленный, а там… Черт, никак дядюшка Лев Кириллович с цепи сорвался?

В уши долбило:

— Не надоть нам их, Петенька, нет и нет! Это что ж деется? Мы им злато-серебро, мы их кормим-одеваем, у себя последнее урвав, а ради чего-о-о-о? Чтоб он, скот премерзкий, в душу нам плевал, над святостью древлей пересмех строил? А приказы куда головы завернули? Отпустили бражника Розена во франки и саксонцы, вербуй кого хошь…

— Розен-то еще при тебе в вояж отправился, — легонько уколол Тихон Стрешнев. — Когда ты в Посольском приказе главенство имел.

— Брешешь, Тихон! Я… я… — Нарышкин затрясся, крикнул племяннику: — Гнать взашей, государь, и правых и виноватых, а в будущую пору не принимать вовсе… Будя-а-а!

Оторопело пучился пегобровый Ромодановский, дергая Льва Кирилловича за штаны, рядом замер маленький, кротколицый Куракин, словно раздираемый думами надвое. Зато куда как вольготно чувствовал себя адмиралтеец Апраксин: моргал со значением то судье, то Мусину, притопывал ногой. Но вот поймал сердитый, искоса, взгляд царя, вмиг перевернулся:

— Горячиться-то к чему? Обсудить бы поспокойнее… Аль Брюс нам чужак? Аль генерал Гордон в таковых обретался? Взял под конец аршин-другой земли, царство ему небесное, а перед тем азовскую провинцию на острие шпаги преподнес… Да-а-а!

Петр сверкнул глазами на него.

— Заступничек хренов! Небось Перри-то, инженера аглицкого, с потрохами съел и не подавился!

— Инженер тот, по слухам, на острова собирается. Витвортовыми происками, — поддел Кикин.

Чубук треснул в крепко сжатом кулаке Петра.

— Вот что ты натворил, с-сукин сын! А кто мне доки ставить будет, кто каналы проведет со шлюзами? Ты? Изволь! Тогда я тех мастеров и минуты держать не стану!

— Так ведь я… — замялся Апраксин.

— А-а, в кусты? Все вы этак, неучи в генеральских мундирах, вы и детки ваши! Я не о тебе, князь-папа, не о тебе… Поступай прочие, как ты да Борис Петрович, давно бы своими силами обходились! Почему Иван Волков, дьяк думный, сам подал челобитную об отправке сыновей на вест? А итог, итог?! Все трое и фортификацию, и геометрию, и географию, и механику, и навигацию постигли, — сам Филипп Гутар из Парижской королевской академии те грамоты скрепил. Почему он, Волков, себя превозмог, почему другие рогами в землю уперлись?

Петр приумолк. «Ну вот, не чаял ругаться — вынудили… Да и я хорош — возвеселил!»

— Читай указ, Макаров, — велел он.

Бояре слушали, онемев:

— «…кои вменились к нам чрез незнаемые рекомендации… и мы, великий государь, несмотря на издержанные протори, желаемого достигнуть не возмогли. А посему… дозволяем принимать в службу только тех, кто не чрез приятство или деньги, но чрез показанные в поле дела добрую славу и искусство получили, и посредством коих наши как воинские, так и гражданские учреждения были б исправлены и укреплены…»

— Весьма поносно, Петр Алексеич, — не утерпел Ромодановский. — Для России поносно! Мы ведь их браним, что никуда не годными оказались, а тут…

— Верно, поклоны к черту. Иных возражений не будет? Перебели указ, Макаров, сдай судье. — Петр смешливо подергал себя за нос. — И все ж молодцы — нагнали… Не думал, не гадал! А теперь прочь сурьезное, учиним-ка мальчишник!

— Но где жених? — спросил Нарышкин, озираясь вокруг.

— За ним далеко ходить не надо. Вот сей муж! — Петр кивком указал на князь-папу. — Цветет впусте!

Аникита Зотов, пьяненький с утра, показал голые, как у младенца, десны.

— Хоть шей шекунд, Петр Алекшеич! — с готовностью ответил он. — А невешта кто?

— Невесты на выбор. Хошь помоложе — Андреевская. Хошь постарше вдова Стремоухова. Очами так и прыщет на мужскую половину… Тебе за семьдесят, ей чуть помене, вот и своркуетесь, яко голубки!

— Шпоемша!

Лев Кириллович задиристо следил, как отваливает в сторону один из сыновей князь-папы. Иван, днями вернувшийся вместе с братом Кононом из-за рубежа.

— Книгочей-то, книгочей! Эк его перекобенило… Тут тебе не Париж, едрена-мышь! Нет, каков паршивец: воля государева ему не по нутру!

Куракин тайком переглянулся с Мусиным-Пушкиным, тот, сидя напротив, слегка двинул бровью. Дескать, откуда ему поднабраться-то бомбардир-капитану? Ведь кто в дядьках был с титешних лет? Все тот же кир Аникита, забулдыга и ветрогон!

— С невестой управишься? Не сробеешь? — наддавал басовитый Петров голос.

— У-у-у! Я ее, вертихвоштку, живенько тае…

— Ха-ха-ха-ха! — грохотал под сводами смех Петра.

Боком, скованно вошел заснеженный Румянцев, остановился, беззвучно шевеля спекшимися губами.

— Ну? — крикнул Петр, бледнея.

— Господин президент, Федор Алексеич… помре от удара…

Тризна по Головину затянулась до третьих петухов. У Стрешнева слипались глаза, и судья несколько раз пытался уйти на покой, но грозный окрик царя неизменно возвращал его к столу.

Петр, опершись о кулак, пряча каменное лицо, пил чарку за чаркой, — нет, не брала и анисовая… Вот, сгинул еще один товарищ дел молодых, и не отъедешь, чтоб отдать ему последний поклон… Сатанинское время!

Обок сидел Ромодановский, сморкаясь в плат, успокаивал:

— Выпей еще, авось полегчает…

— Непереносимо, Федор Юрьич! В какую глыбу обещал вырасти… Все смерть отняла, оставила тлен и прах… Все!

Петр уронил голову на судорожно стиснутые кулаки, взахлеб зарыдал.

 

8

Весна тысяча семьсот шестого года застала шереметевское войско на дальних подступах к Астрахани.

Девятьсот солдат, выделенных еще в первопрестольной, именные шквадронцы, рота пушкарей с тремя легкими гаубицами — вот, пожалуй, и все, более или менее стойкое, чем пришлось открывать поход. Позади вразброс ковыляли прочие команды — жилой Казанский полк, солдатский Бородовикова, наспех собранные драгунские. В плутонгах — почти сплошь — пики, старые мушкеты, редко-редко новая тульская фузея, из начальных едва ли не самый старший — отставной капитан…

Питомцы артиллерной школы следовали обок с фельдмаршальской ставкой и — парни глазастые — многое примечали, догадывались о многом. Не раз видели, как Борис Петрович, ни с того ни с сего застопорив движение, медлительной поступью всходит на курган, подолгу обозревает степь, исполосованную пыльными вихрями, чтобы потом скомандовать ранний привал и уединиться в шатре до рассвета.

— Опять отдых, так-его-растак! — приглушенно ругался Макарка Журавушкин. — В Саратове-то сколь валандались? Недели три с гаком?

— Во-о! — подавал рассудительный голос Павел Еремеев. — В том и хитрость, балда… Ее чуть отвори, кровь-то, вовек не расхлебаешься. К чему торопиться-то, верно, Савоська?

Титов, сидя в стороне, бесцельно пересыпал песок с ладони на ладонь, тихо поскрипывал зубами. Новый канонир, забранный в Саратове, как-то обмолвился: гродненская армия вскок уходит на зюйд, к Украине, ведомая Меншиковым, а вдогонку летит свейский король, то и дело грозя пресечь пути. «Мы-то! — билось в Савоськиной голове. — Мы-то на кой учились? По воробьям выцеливать? Пропади ты пропадом, такая жисть!»

Не остался тайной для ребят и приезд прапора Сашки Румянцева, присланного царем. Разговор в шатре был краток и накален, — фельдмаршал будто с цепи сорвался. Носился туда-сюда по сонному лагерю, кричал, взмахивал плетью: рука еще крепенькая, опояшет — взвоешь… Корпус, вздернутый на ноги, устремился в темноту.

Марш нарастал, переходы удлинялись. Шереметев часами ехал впереди, а вокруг, точно слепень, вился проворный, задиристо-нагловатый государев посланец. В струнку вытягивались перед ним ротные и полковые командиры, молча проглатывали окрик воеводы волжских городов.

— Где провиант? Где рекруты, росписью означенные? — гремел полнокровный румянцевский голос. — Одряб, лишний шаг ступить боялся?

На ор подъезжал Борис Петрович, сдавленно сопел и кряхтел, не смея ввернуть слово. Артиллеры переглядывались. Нет, неспроста ходил слушок: прапору-де велено безотлучно быть при фельдмаршале, строго-настрого взыскивать с него за любую неисправность, а не покорится — писать о том наверх.

— Кто ж теперь наиглавный, а? — бормотал иной солдат.

Близилась Астрахань. С темнотой вдоль окоема разливалось багрово-красное зарево, хлесткий низовой ветер наносил едкую — не продышаться — гарь. «Дело скверное: жгут слободки под корень, — тихо переговаривались в колоннах. — Как, понимаешь, при наезде татарском!»

Последний ночлег был у Ивановского монастыря, откуда просматривался мятежный город. В келье архимандрита сошлись Борис Петрович, прапор Александр Румянцев, сержант артиллерии Иван Филатыч Иванов, другие начальные.

— Что их всколготило, господи? К рождеству замирились вроде бы, универсал милостивый получив, и опять за свое! — сокрушенно сипел Борис Петрович. Он вчитался в пергаментный свиток, развел руками. — Вот, старец Досифей тайную весточку прислал. Фурштат спален, стрельцы вкупе с чернью и казаками в крепости заперлись… Тут же цифирь — о силах, кои превосходят наши раза в три, о пушках, о запасах огненного зелья…

Румянцев перенял свиток, преспокойно сунул в свой карман.

— Сочтем завтра, когда штурм учинится.

Борис Петрович потупился, наливаясь кровью, пожевал морщинистыми губами.

— Завтра так завтра… — с усилием выговорил он и подозвал командира именных шквадронцев Болтина. — Езжай, голубчик Иуда Васильич, подтверди грамоту простительную. Авось одумаются. Красноярцы-то с черноярцами унялись, может, и астраханские пойдут на мировую… А ты, Аргамаков, диспозицией займись. Бородовиков, московцы, прочая пехота — посередке, в две линии, драгуны — ошую и одесную. Строиться перед монастырской стеной, окромя караулов, к речке высланных, дальше ни-ни. А ежели гультяйская вылазка случится — быстренько назад…

— Ретирады, перегляды, перемоги! — взбеленился Румянцев. — А этого не желаешь? — и сотворил ядреную дулю. — Нос воротишь, фельдмаршал, не нравится? То ль еще будет! Квартирмейстер, пометь в диспозиции: две-три конные роты неотступно следуют при мне… Я вам покажу, как бой вершить, господа медлители!

— Окстись, Александр! — Фельдмаршал вздрогнул всем телом, вспомнив Мур-мызу и все, связанное с незадачливым броском полковника Игнатьева.

— Мой ответ!

Звон шпор прокатился по монастырским переходам, затих вдалеке. Шереметев сидел, пригорюнясь. «Вот и я, генерал-фельдмаршал, при нем следую… Возвернуть, прикрикнуть, указать его предел? А каков он, ты знаешь?» Борис Петрович вяло шевельнулся, дробным тенорком отослал полковых с Аргамаковым, сержанту артиллерии сделал знак — повремени.

— Ну, мил-друг Филатыч… как твои подопечные?

— Второй год в натаске. Думаю, не оплошают.

— Прости, сержант. Завернуло — в самом себе сомневаюсь, ей-ей. Впервые за сорокалетие, ратному поприщу отданное!

— Дозволь, я переговорю? Как-никак с Сашкой-то Румянцевым бомбардирами вместе начинали.

— Напрасная затея. С Петром Алексеевичем и то легче. Крутенек, не спорю, но ведь можно убедить, коль правда на твоей стороне. А тут… — Борис Петрович горько усмехнулся. — Водится в нильских струях чудище, по имени крокодил. Зубья — во! Сомкнет — никакими силами не расцепишь… — Он привстал, охнул от боли в икрах. — Ноги мои, ноженьки… Попарить бы, да скоро в строй.

— Ужель драка будет, господин фельдмаршал?

— Мысли наперекос… Иди, сержант, вздремни.

Первые лучи мягко скользили по густой, в бисере капель траве, молодо-нежно пламенели стены древней обители, а поодаль, у реки Кутумовы, раскидались тонкие синие росчерки драгунских партий, с вечера отряженных в караул.

Из монастырских ворот вынырнул человек в красном кафтане, бегом припустил по склону.

— Стой, кто идет? — крикнул часовой.

— Это я, Еремеев, — успокоил его Пашка и затормошил спящих Макара и Савоську.

— Ну чего, чего? — недовольным голосом проворчал рязанец. — Наладился на всенощную, так будь ласков…

— Братцы, у вас гривенника-другого не найдется? — взмолился Павел. — Понимаете, отец-келарь в Москву наладился, вот бы маманьке и занес… А у меня всего-навсего полтина!

Товарищи молча пошарили в карманах, протянули медную мелочь.

— Спасибо, милые! — Пашка опрометью сорвался к воротам.

Макар зажевал каменно-твердый сухарь, с сожаленьем потряс кудрями.

— Черт, разбудил… А какой сон привиделся, какой сон! Будто гуляю ополночь над Окой, а в кустах — дева белогрудая. И так повернется, и этак. Я к ней…

— Поймал?

Ответить Макар не успел. Солдаты повскакали, оправляя амуницию, замерли у орудий. Мимо прорысил Шереметев, сопутствуемый свитой, кряхтя, спешился невдалеке, устремил подзорную трубу в дымное поречье.

Макар вприщур поглядел туда же, побледнел лицом.

— Идут… астраханские-то!

— С повинной, не иначе, — сказал обок Павел, подоспев от монастыря. — Полуполковник, Иуда Васильич, в переговорах собаку съел. Уломал-таки.

Обширный луг точно принакрыла разлапистая тень, сгустилась, шагнула в стороны, бурливыми клиньями потекла к реке Кутумове… Первыми на берег высигнули яицкие, терские и донские сотни, приметные по косматым бараньим шапкам, громыхнув из самопалов, с брызгами кинулись в воду. Следом набегали стрельцы, подпираемые ватагами горожан; порой в их гуще что-то взблескивало змеисто.

— Дьявол… оборуженные! — раздался тихий Макаркин голос. — Пушки волокут, и не одну! Переправляются к нам!

— От ноги! — скомандовали в солдатских шеренгах, выдвинутых на склон монастырского холма. Сержант-преображенец, пройдясь перед батареей, распорядился:

— Старшими у орудий — Титов, Сергеев, Потехин. Пулять картечью, с двухсот шагов.

— А потом?

— По своему бомбардирскому разуменью! — отчеканил Филатыч. — Я вроде как убитый.

Теперь оба войска разделял просвет около версты. Видно было: перед толпами астраханцев съехались предводители, коротко посовещались о чем-то, и один, весь в алом, поскакал через поле.

— Зиновьев, есаул войска Донского, — прогудел кто-то из царицынских солдат.

Казак птицей вынесся наверх, спрыгнул с коня, оправил щегольскую бархатную справу, избоченясь, выставил вперед сафьяновый сапог.

— Звал, фельдмаршал? Вот мы и явились, не запылились… — Он сдвинул темные, вразлет брови. — Гутарь, да наискорийше!

— Брыклив ты, парень, — укоризненно молвил Шереметев. — Присядь, охолонись, меду испей…

Ковш, с поклоном поднесенный графским адъютантом, кувырнулся под ноги.

— Обойдусь. Поперву — дело!

— А разве полуполковник Болтин…

— При нас, при нас! — перебил Зиновьев. — Одно слово — дрозд. Поет с вечера да слухать нечего!

— Хороша усобица за горами… Одумайтесь. Царь милостив.

У губ есаула заиграли крутые желваки.

— Обманный он царь, не наш! Народ в прах втоптал, веру православную полатынил, с немцами спознался. Тьфу! Будь он трижды проклят, анчихристов сын! Так и передай, коли жив останешься!

— Ох, покоритесь…

— А еще скажи: не потемнеть листве, как будем на Москве!

Есаул громко расхохотался, гикнул, и степь наполнилась дробным перебором копыт… Громады астраханцев пришли в движение. Тут и там выросли округлые облачка, глухо рвануло, ядра с шипом прочертили синеву, вскинули песок перед солдатскими шеренгами. «Любо! Любо!» — донеслось издалека.

Макар, волнуясь, вытянул шею.

— Бонбардир, метнем ответное. Перезарядить — раз плю…

— Цыц! — рявкнул тот, на глаз прикидывая расстояние, пройденное мятежными ватагами. — Ноне речь поведет картечь!

Пешие астраханцы подступали все теснее, готовые сорваться в бег, захлестнуть пологое монастырское взгорье, сбоку на рысях заезжали пестрые гультяйские станицы.

Савоська нагнулся, выверяя прицел. Что ж, пусть идут! Казару повяжут конные, а наша печаль — стрельцы. Их полка три-четыре, как раз посередке. Сейчас прошагают вон ту ракиту, и… И вдруг пронзительное Пашкино:

— В кого метим? В Ганькиных дядьев с братовьями?

Титова откачнуло от орудия. И впрямь, в кого? В ломаных-переломаных, обездоленных по гроб, невесть куда усланных? Господи, за что такая кара?

— Леха, Гришка, Севастьян, самое время. Иначе сомнут! — зашумели расчеты.

— Да ведь свои же…

— Свои, так-перетак! — бранно выругался Макарка-рязанец. — Эти родственнички скоро на загорбок сядут. Пальбу затеяли, аль оглох?

Вокруг звучно выпевал свинец, в шеренгах падали: один, другой, третий… Савоська мельком посмотрел на преображенца — тот стоял, закусив губу, странно пошатываясь. У Титова поплыло перед глазами.

— Б-бей, в крест-их-душу! — надорванно крикнул он.

Адский гром надавил на перепонки, черные смерчи опоясали взгорье, а под ними, где минуту назад неудержимо набегала понизовская вольница, — круговерть, стоны, дикий, с угрозами и проклятиями, рев.

— Навались! Прицел тот же… Пали!

Внизу — немота.

— Пали!

Дым понемногу рассеялся, и открылось поле в россыпи мертвых тел. Живые, подхватив раненых, бросая мушкеты и бердыши, стремглав откатывались к переправам. Стороной, им в обгон, уходили казаки, преследуемые на расстоянии залпами драгунской кавалерии.

— Пехота, ступай! — долетел голос Шереметева. — Чур, не зарываться!

Борис Петрович приостановился около батареи, оглядел закиданных копотью солдат.

— Земной вам поклон, спасибо за молодецкую службу!

— Рады стараться, ваше-ство!

— А где мил-друг Филатыч?

Подковылял сержант, опираясь на Пашкино плечо, с усилием сдернул треуголку, встал во фрунт.

— Ни-ни, отрапортуешь после! — замахал на него руками старый воевода. — Ф-фу, гора с плеч… Замешкайся твои на мгновенье-другое, всему б корпусу под архимандритово крыло утекать. М-да. Славную ж ты команду вынянчил, ах, славную! — Он подозвал квартирмейстера Аргамакова. — Кошелек при тебе? Рублев сто в нем на-скребется? Раздать канонирам и подносчикам, а старшим в довес — ефрейторство, моей волей!

Шереметев смолк, принялся водить трубой по заречной луговине.

— Что ж, тронемся и мы. Стволы на передки, дирекция — прямо! — велел он и придержал Филатыча за рукав. — Поедешь со мной, вот и колымагу подали. Садись, не спорь.

У реки встретился ординарец, посланный Бородовиковым.

— Скачут яко лани, ваше-ство, иные без сапог! Взята семиствольная батарея, повернута следом!

— Так… Передай в полки: осмотреться, мало-помалу приступать к земляной фортеции. Московский баталион подле вас? И прапор, думается, там же?

Ординарец опустил голову.

— Беда, ваше-ство. Господин Румянцев…

— Ну?

— Сам-двадцать вынесся напереймы толпам, был смят, уведен в полон. Жив ли, не знаю.

— А?! — У фельдмаршала отвисла челюсть. — А… бумаги? Досифеев пересыл?! Ведь старец-то в городе, ведь астраханцы с ним… — И огрел ни в чем не повинного кучера по затылку. — Мух ловишь? Нахлестывай!

 

9

Удар московских рот был неотразим. Под барабанный перестук, пренебрегая пулями и ядрами, солдаты взошли на вал, в короткой схватке рассеяли нестройные толпы астраханцев и, не давая опомниться, погнали дальше. Оставался белый город с кремлем, последняя твердыня злосчастной астраханской свободы. Шереметевское войско, во избежанье потерь оттянутое назад, выстроилось вдоль улиц, ведущих к нему, и… грянули мортиры, незадолго перед тем брошенные на валах повстанцами. Крепость волной захлестнул пожар.

Вскоре все было кончено. Заскрипели ворота, чередой появились атаманы казачьего круга, неся, в знак покорности, плаху с топором.

— Ваша высокографская честь! Бьем челом в винах своих… Смилуйся! — глухо выдавил крепыш Носов, утыкаясь черно-пегой бородой в землю.

— Эх, Яков, Яков! Что тебя перекрутило, купец первой статьи, в разбой увлекло?

— Было многое, невтерпеж. Не со мной, с другими… Повторил бы, да боюсь — разгневаешься.

Борис Петрович испуганно посмотрел на солдат: внимали, чутко навострив уши, округлив глаза. В стороне, обок с Болтиным, горбился насупленно-злой Румянцев.

— Ладно, курьи сыны. Обещаю мир и живот, а там как великий государь соизволит… Встаньте! Мушкеты, ясное дело, под мой надзор, сами быстренько по местам знаменным. И чтоб ни-ни! — возвысил голос Шереметев. — Герр квартирмейстер! Всех переписать порознь, привесть к присяге и ничего супротив прежнего не вспоминать!

— Благодарим покорнейше…

Вести следовали одна за другой. Повиновение полное, тишь да гладь, учинены крепкие караулы: в кремль введен именной шквадрон, в белый город — московцы, вокруг земляного утвердились пехотные полки Бородовикова, Бильса, Абрамова, подкрепленные кавалерией.

Наконец покинул свою колымагу и Борис Петрович: впереди ждал преосвященный Сампсон, митрополит астраханский, ждал молебен в Апостольской церкви. Одетый в новый мундир, с андреевской лентой через плечо, но без мальтийского креста, воевода медленно шествовал сквозь тучи горожанок, — экие рослые, дьяволицы, экие румяные! — кивал с улыбкой, считая каждый шаг и боясь охнуть от страшенной рези в ногах.

Вовсю шпарило солнце. Борис Петрович потянул с головы длинный, в мелких завитках парик, вспомнил — плешь треклятая!

И построжал, отгоняя суетные чувства, смиренно двинулся к пастырской руке.

Город спал. За окнами приказной палаты плыла знойная непроглядно-черная темень.

Борис Петрович сидел, опустив ноги в ушат с горячей водой, блаженно покряхтывал… Ф-фу, кончилось, и не как-то, а в день единый, без многих кровей. Что ж, острить злобу и далее? Тут, на краю земли, опричь воинских сил, невпроворот скопились беглые — с верфей, заводов, усадеб — тронь, взовьется пожар до небес…

Он прислушался, горестно покачал головой — во дворе опять наддавал раскатистый румянцевский голос. Спросил у вошедшего Болтина:

— Ерепенится?

— Никакого сладу нет.

Шереметев слегка пошевелил пальцами распаренно-красных ног: резь мало-помалу стихла.

— Введи, леший с ним. А ты, Зубов, подай валенки. Валенки, а не ботфорты.

Вот и прапор. Иссиня-бледный, колючий, он остановился на пороге, скалясь, выпалил:

— Спишь, разиня рот? Что вокруг деется, знаешь?

— Ну-ко, ну-ко.

— Весь как есть город у подворья Носова табунится, кликами приветствует. А больше никто ему не указ! — Румянцев перекосился. — В оковы, сию же минуту!

Борис Петрович побелел как мел.

— Хошь… третий бунт сотворить? Опомнись!

— Ты… ты ватаги распустил! — неслось в ответ. — По-твоему, я слепой, ничего не вижу? Перед кем стелешься? Перед Софьиными недорубками? Хованщина своевольная покоя не дает? Смотри, боярин.

— Чего плетешь! — оторопел Борис Петрович. — Стало быть, и государь судил надвое, когда советовал: решить миром, памятуя Карлусов набег?!

— Верно, советовал. Осенью! — отрубил прапор. — А вылазка, учиненная днесь? А кровь солдатская, у холма пролитая? Пыль, прах?

Шереметев потупил голову. Бьет в самое больное место, дьявол! Не будь ее — вылазки той — все выглядело б совсем иначе. А теперь… как отписать Петру Алексеевичу? Бунтари с готовностью отдали город, чистосердечно раскаялись в содеянном? Отрезвели-то потом, после картечных залпов, после драки на земляном валу… Помянуть скороговоркой? Ты умолчишь, молодой прапор дорисует, и с такими вывертами, — не открестишься вовек!

Вслух сказал другое:

— Однако ж… пересылок-то со шведской стороной не наблюдалось, или не так? В том и его преосвященство ручается.

— Зато всех гультяев к себе приманули, а копни сильнее — в туретчину след поведет. И копнем, герр миротворец, не изволь сомневаться!

Борис Петрович искоса оглядел полковых командиров, стоящих поодаль, в нетерпении притопнул валенком.

— Ну вот что, вьюноша, оставим спор-перекор. Любое повеленье, самое крутое, в срок исполню, а пока ни-ни. Запрещаю! — И вскипел. — Ты мне за Досифеевы бумаги еще не отчитался. Где они?

— А у зиновьевцев. Может, выкинули, может, пустили на подтир! — оскалил зубы прапорщик.

— Во-о-он!

Румянцев заносчиво-нагловато проследовал к двери, с порога обернулся:

— Будет вам укорот, боярству своевольному… Дождетесь!

Макар Журавушкин приплясывая шел городом, бросал направо-налево:

— Евдоха Батьковна, каково почивали? Уговор помните? Ага, там, о ту ж пору! Сурия, голубок мой залетный! Папенька еще дома? Вах-вах-вах!

Всегда стеснительный как птенец, он вдруг обрел петушиный норов, да столь резвый — не угнаться, не уследить.

— Разогрело тебя! — смеялись ребята, пыля сапогами. — «Косопузые», они такие: сперва трусцой, а там и вскачь!

Павел, жуя пирог с вязигой, купленный у лоточницы, твердил свое:

— Рано мы сюда припожаловали, ох, рано! Почему? Осенью тут море разливанное: виноград пальчатый, арбузья в обхват… Сласть, да и только!

— Едал?

— Верней, его дядя видал, как его барин едал! — ввернул Макар, отвлекаясь от перемигиваний с городскими красотками.

Жизнь астраханская текла накатанной дорогой. На перекрестках бойко вели торг мастеровитые стрельцы, одетые вместо долгополого воинского кафтанья в легкую справу, из уст сыпались прибаутки, одна затейливее другой. Стаями проносилось туда-сюда, на сей раз без пик и самопалов, яицкое, терское и донское молодечество, и в голову пушкарям закрадывалась невольная мысль: была ли вообще схватка у монастырского взгорья? За высоченной, в пять — семь сажен, каменной стеной под стук топоров и звон пил оживали выгоревшие посады, а вдалеке цвел парусами рыбачьих лодок просторный волжский плес.

— Уж не сплю ли я? — обронил кто-то.

Савоська просветленно улыбнулся. Как ни крути, а народище вкруговую свой. Да, пошебаршил, поколобродил, кой-кого сбросил с башенных высот, но в конце-то концов опамятовался. Теперь пойдет ловчее. Неделя, от силы две, и арш-арш в Малороссию, шведам наперерез…

— Не пора ли в роту? Небось едево поспело! — вспомнил Павел, круто останавливаясь.

— По тебе хоть часы выверяй… нутром чуешь! — зубоскалили солдаты. — Эй, а где рязанец? Мака-а-а-ар!

— Ищи ветра в поле…

Вот и кремль, и главная площадь, посреди которой обосновался пушкарский бивак. Но отчего столь многолюдно перед приказной палатой? Двумя шеренгами выстроились московцы, в седлах Аргамаков и полковые, сам Борис Петрович стоит на верхней ступени, опустив расстроенное лицо.

— Кого-то ждут? — высказал догадку Павел. — Аль дурь учинилась, пока нас не было?

— Весь город прошли насквозь, могли б узнать… — Савоська не договорил, бледнея.

Под аркой ворот показался Румянцев, за ним — драгуны с палашами наголо, следом — пешие в партикулярном платье, руки туго-натуго скручены назад.

— Боже мой, Носов! И вслед — Зиновьев, бургомистр Ганчиков, пятисотенный Шелудяк… Замели всю головку!

— Ее ль одну…

Атаманы казачьего круга и выборные давно скрылись в глубоком подвале, а схваченные знай шли по трое двором, промеж густых солдатских линий.

— Леха, что стряслось?

Дневальный пушкарской роты оглянулся вокруг, поведал — о новом гонце, о царских «статьях», по прочтении коих воевода Шереметев чуть не отдал богу душу. Стрельцы отделались так-сяк: пешие скоренько идут за Днепр, на смену своей братье, конным, вкупе с беглыми, сплошь поверстанными в солдаты, назначен север — кому Ижора, кому Олонец.

— А Носов, а другие?

— Их, оковав, к Ромодановскому…

Среди ночи Макарку разбудили какие-то странные звуки. Вслушался, двинул рукой влево, наконец понял — плачет, вдавив лицо в подушку, сотрясаясь всем телом, друг Севастьян.

— Ты чего, глупый? — спросил Макар и, не дождавшись ответа, затормошил Пашку. — Эй, проснись… Ревет почем зря!

— Кто? — сипло откликнулся Павел.

— Да можайский наш. Я к нему и так, и этак — впустую… Да проснись же, орясина!

Чиркнуло кресало о кремень, затеплился огарок, по полотнищу метнулись косматые тени.

Пушкари обступили Савоську, пытаясь поставить его на ноги, урезонить, прекратить плач — какое там! Титов затравленно отбивался.

Из соседней палатки подоспел сержант, велел негромко:

— Двое-трое вокруг прогуляйтесь, не ровен час, кто-нибудь набредет… — Он сумрачно кашлянул, покивал Савоське. — Ну что с тобой, парень? Говори-рассказывай.

— Л-лишнее…

— Не думаю. Артиллер в рев пустился… Позорище-то какое!

— Тебя вон что гложет!.. — Савоська отвел пушкарские руки, стремительно подался к сержанту. — Чем он — тот! — приворожил тебя… готов простить ему любое злодейство?!

— Правдой, боле ничем, — отозвался Филатыч. — Не той, которая по углам шипит, а той…

— Ну да, летает! — яростно выкрикнул Титов. — Слыхал, и многократно, только видеть не довелось! — Он покачнулся. — Скажи, грамота простительная была, ай нет?

— Была, точно. А потом новый сполох, а там и ядрами по нас ударили!

— Оправдываешь?

— Обмозговываю, что к чему.

— Кто же мы опосля всего? Наша хата с краю, так по-твоему?

Сержант, обычно спокойный, ухватил питомца за ворот, встряхнул с бешеной силой.

— Моя — бог ее знает, а твоя с краю… смоленского большака! — грянул в упор. — Ты понял что-нибудь? Понял? Если нет — сгинь с глаз моих!

 

10

Корпус Меншикова, отправив гродненскую пехоту в тыл, расположился на биваках под городом Острогом. Наступил черед ремонтеров и оружейников. По киевскому шляху тянулись обозы с амуницией, палашами и фузеями, топали новобранские капральства, а в обгон — степью — летели табуны лошадей. Стояла середина знойного украинского лета.

К питерцам забрел гость, ингерманландец, покуривая трубку и похохатывая, рассказывал:

— Это… когда государь еще в Полоцке останавливался. Напросилась к нему дворянка смоленская, с челобитьем. Хотела пасть в ноги, удержали: мол, не велено… Петр Алексеевич вопрошает, от карт поворотясь: «Ну, старая, в чем претензия?» Она: «Батюшка, светлый царь, помоги управу найти на Иванку, ест поедом господина свово. Мой-то малосилок, а ён под матицу выпер!» — «Что-то не пойму, — государь в ответ. — Он кто — Иванка сей?» — «Да мамич, из дворовых, молочный брат Васеньке моему. Слезно плачется в кажном письме: спаси, маменька, погибаю через холопа…» — «Какой полк?» — «Чево?» — «Полк, спрашиваю, какой, глухая тетеря?» — «Графский, вроде бы… ирг… инг…» — «По всему, в Ингерманландском. Привесть немедленно!» Приводят. Ванька в капралах, за Дерпт, Васенька-недоросль у него под рукой. Ну как водится, строгий спрос: «Говорят, господина своего сводишь на нет. Чем он перед тобой провинился?» — «Неслух, герр бомбардир-капитан: от стрельб увиливает, конного строя не знает!» — «Как же ты его вразумляешь-то?» — «Да просто…» — «А все-таки?» Ваньке некуда деться, показал: сперва тростью повдоль спины, потом свалил и — пинкарями, пинкарями… Петр Алексеич подумал, дернул этак плечиком и говорит: «Вот, камрады, судите сами: млеко из одной чаши пили, а выросли — небо и земля… Езжай домой, старая, не то, боюсь, он и тебя прибьет, мамич-то!»

Драгуны рассмеялись.

— А не врешь? — усомнился было Митрий Онуфриев.

— Истинный крест, братцы! — заверил гость. — На часах стоял у шатра: и видел, и слышал…

Ингерманландец навострился в сторону, где перед строем в некрашеной сермяге вышагивал коротконогий человек с алебардой, зычно втолковывал что-то.

— Ваш?

Питерцы враз ухмыльнулись.

— Свечин, рейтарский сын. В каптенармусы нониче вылез, вот и прыгает.

— А почему — знаете? Перстеньком кой-кому поклонился, — подмигнул курносенький драгун.

Митрий всмотрелся из-под руки.

— Никак он моих мальцов допекает? Ну я ж его сейчас пугану!

Свечин, поигрывая начищенным до блеска топорцом, знай донимал новобранцев. Те испуганно слушали, раскрыв рты.

— Эй ты, крайний, скажи: кто я есть таков?

— Господин кар… капсенармус…

— Капитан-де-армус, балда! Начальство свое не ведаешь… Ну а чем занимаюсь?

— При обозе, стало быть… — бормотал рекрут. — О патронах забота, о палатках…

— О подштанниках после носки! — в тон ему присказал Митрий, подходя вместе с другими.

— При ком позоришь, ефрейтор? При сосунках? — окрысился новоявленный каптенармус.

— Невелика потеря. Один вопрос имеется: когда ж ты в капитаны выпер? А мы думали: обыкновенный вошкодав!

Новобранцы несмело прыснули. Свечин стал краснее вареного рака.

— Ну с-сволочь монастырская…

Митрий быстро повернулся к своему капральству.

— Как он вашего командира окрестил? Сволочью, я не ослышался? В ружжо, «племянники»!

Новобранцы вмиг исполнили приказ, и неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, не всклубись вдруг пылища во весь окоем и не появись генеральская охота.

— Смирно!

Впереди, с притороченной у седла дикой козой, скакал Меншиков в розовой рубашке, за ним — генералы Рен, Боур, Волконский, малороссийские полковники Василий Кочубей и Иван Искра. Кавалькада свернула влево, к лагерю казачьего войска, подле гетманского шатра, увенчанного хвостатым бунчуком, остановилась.

— Пойдет пир горой, у гетмана чего-чего нету! — с завистью обронил курносенький драгун.

— До пира ли? — возразил ингерманландец. — Слух есть: казаки вертаются по домам… Вру, не все. Кочубеев отряд едет вместе с нами.

— А куда, дяденька? — ветрел в разговор кто-то из рекрут.

— На кудыкину гору! — Ингерманландец вгляделся в осадистый, прокаленный зноем Острожский замок, многозначительно повел бровью. — А ведь фастовский полковник Палий тут сидел под ляхом, смекаете?

— Подвалы ого-го! — присказал курносенький. — На века строились. Угодил — конец.

— И все-таки ушел, полковник-то. Односумы фастовские подсобили. Раз — и готово!

— Где же он теперь?

— Где, где… — Ингерманландец огляделся по сторонам. — Кажись, в Енисейске, если не далее.

— Пошто, дяденька? — ахнули новобранцы, теснясь гурьбой.

— Свею передался Палий ваш! — с неприязнью вставил каптенармус Свечин.

Ингерманландец опустил очи долу.

— Мне другое сказывали, те же фастовские: за народ болел душой, ни панам, ни гетманцам не давал спуску. А у них когти вострее, ухватили в один распрекрасный час.

— А верно… Кочубей-то, говорят, с молотобойца начинал? — задумчиво проговорил Митрий Онуфриев.

— Во-во, в сельской кузне. А ныне — генеральный судия, походный атаман! — подтвердил гость.

Шлях снова запестрел пылью, и мимо вскачь пронеслась карета, в окне мелькнуло бледное тонкогубое лицо под зеленой гвардейской треуголкой.

— Кульер до командующего, — определил ингерманландец. — Лошади приморенные, знать, гнал всю ночь, Как думаешь, Митрий?

— Видно, скоро в путь и нам.

— Свей-то далеко, дяденька? Сюда не нагрянет? — обеспокоенно зашумели новобранцы.

— Смотря кто. Карлус аж в Саксонию ушагал, злато-серебро взыскивая. Ну а перед нами — Потоцкий, оба Сапеги, корпусной вояка Мардефельд.

Гетман Мазепа принимал гостей, Меншиков и его свита уселись кто где — на войлоках, седлах, туго набитых торбах, и тотчас молоденькие казаки поднесли им по ковшу медово-пряной запеканки.

— За все доброе, пан гетман! — возгласил Меншиков.

— Будемо здоровы, Ляксандро Данилыч!

Выпили, налегли на копченую и иную снедь.

Меншиков присмотрелся к Мазепе, — вид куда как не авантажный! — весело подковырнул:

— Пани Дульская, маменька князей Вишневецких, погляжу, вгоняет в пот?

Побагровела сизая лысина, метнулся сторожкий взгляд рысьих глаз, но мгновенье — и под сивыми польскими усами гетмана заиграла приветливая улыбка.

— Ни, Ляксандро Данилыч, ни! Той особе впору пан побойчее, вроде вас…

— Ну-ну, говорил. А кто все вечера от нее не выходит? Кому она оркестры преподносит в дар? Ой, греховодник! — шутя грозил пальцем Меншиков.

— Та ни! Посижу годыну-другу, и в кош, в кош, до хохлов своих…

Вошел Бартенев, наклонился к Меншикову, шепнул несколько слов, тот сразу посерьезнел.

— Что ж, господин гетман, отделяй мне полки покрепче, остальной силой арш-арш к Киеву, как предписано. Притомились казаки… — А про себя подумал: «Притомились от грабительств, возы-то полны-полнехоньки. Жалобы, жалобы, жалобы веером! Некий шляхтич отписывает: полковник-де Танский в одной его деревне забрал семнадцать коней, среди них аргамака, да взял червонец и восемь талеров битых, а в другом сельце тот же хват отнял двенадцать коней… Этак они мне всю Польшу врагами сделают! Неспроста мин херц напоминал: особливо-де за казаками смотреть, чтоб никакого разору не было. А как уследишь? По всей Галичине загонами рассыпались… Нет, хватит мне кочубеевых полков, а прочие — по домам!»

Задумался и гетман, теребя ус.

— Хочу мовить о новых вражьих посулах, ваше сиятельство, — затрудненно проговорил он.

— Как, сызнова? Когда ж они угомонятся?

— Бог знае, пан генерал. Посланного велев схватить и на дыбу, а письмо — ось воно, ты уж, Ляксандро Данилыч, сам его царскому величеству передай.

— Что, и прежде случалось? — простодушно удивился Боур.

— Ох! Сперва подбивав клинья Собесский, потом — крымский хан, раскольники-бедолаги с Дону. Теперь ось — круль шведский и его лжебрат Станислав Лещ… — Гетман скрипнул зубами. — И чого навязалысь? Малороссия желае быть вирной тильки одному государю… Нет — знов!

«Там — акции неприятельские, с ними ясно. А вот есть и навет! — мелькнуло у Меншикова. — Причем замахнулись те, о ком никогда не подумаешь… — Он вкось оглядел нахохленно-суровых Кочубея и Искру. — Вожжа под хвост попала, дурь пальцем воззвала? Э-э, разбирайтесь-ка в сих сварах сами. Без нас!»

Он поднялся.

— Ну, хозяин, спасибо за угощенье. Посидел бы еще, да Кикин примчал. Поди, что-то срочное.

— Дуже гарный хлопец. Поклон ему поясной.

 

11

Едва Кикин успел отдохнуть после дороги, его потребовали к Александру Даниловичу. Тот, одетый в красный, золотыми разводами халат, томно привстал с дивана.

— А, друг Саша, сколько лет и зим, — приветствовал он Кикина. — С чем явился?

Кикин вынул из-за обшлага письмо, скрепленное именным петровским вензелем.

— Прочту после, давай на словах, — обронил Меншиков, и Кикин с трудом скрыл смех. «Ага, призовешь Вельяминова, он растолкует. С абевегой-то у тебя доселе туго!»

— К успеньеву дню, то есть пятнадцатого августа, быть в Киеве, где б определить наиспешное дело, о коем довольно говорено с вами.

— Точнее?

— Невеста, Дарья Михайловна, ждет под венец.

Меншиков досадливо передернулся.

— У меня тут вскоре бои пойдут. Чую, можно сотворить ладную перетягу, пока швед основными силами в Дрезден умотал. И вот, кати, бросай войско…

— Государев указ! — вроде бы сочувственно молвил Кикин.

— Дён за семь управлюсь, как по-твоему? Это куда ни шло… Эй, Федор, вели принесть меду с погреба, семги, того-сего. Пообедаем, сверстник, а заодно и помальчишествуем напоследок.

За стол сели в рыцарской зале, под малиновым балдахином. Вдоль стен свисали знамена питерского, ингерманландского, невского и киевского полков.

Кикин оглядел угощенье, весело потер руки.

— Сладенько вкушаете, сэр генерал-губернатор!

— Какое! Доселе одной козлятиной пробавлялись, аж скулы свело. Спасибо Дарьюшке, подкинула со слугой воз печений-солений. И следом ты… от нее ж!

— М-м, не скроешься! — пия и закусывая, отвечал Кикин. — Если откровенно, я и сам не раз подумывал: пора своей половиною обзаводиться. Метресса — что? Пых, и нету, свел ухарь побойчее, аль покрасивее, аль повыше… Не-е-ет, супруга — дело верное.

Намек был ясен, и не на кого-то, а на Катеньку, Екатерину Васильевскую… Меншиков помолчал, благодаря полумрак, притуманивший его внезапную бледность. «Лицемерь, лицемерь, все равно твои ходы змеиные угадаю. Не ты ли, мил-друг, и о Гродне в свое время раззвонил? Ну я ж тебе!»

— Блуд есть блуд, — согласился он, медленно пропуская локоны сквозь пальцы. — Никогда еще до путного не доводил, ты прав… Запамятовал, в каком году твово братца старшего на «козле» ободрали? В восемьдесят пятом или девяносто втором?

Кикин поперхнулся от неожиданности.

— Кобелище был отменный. Экое учинил — торговой девке пуп заголил! — Меншиков весело улыбнулся. — Не серчай, к слову пришлось. Ты у нас орел! — но за словами стояло накаленное: орел-то орел, а крылья можем выщипать запросто, не таких обламывали!

Александр Данилович сидел, небрежно развалясь, поигрывая кистью пояса.

«Красив… На кого же он смахивает? — подумалось Кикину. — Ей-ей, гепард — ловкий, немыслимо пестрый зверь, присланный в паре с самкою из Персии шахиншахом! И повадки — те же!»

— Что на Москве? — рассеянно справился Меншиков.

— Князь-кесарь погружен в бунт астраханский. Осьмидесяти трем гультяям — башку прочь, полтораста вздернуты, кое-кто от пыток помре! — поведал Кикин.

— Ну а каково питомец наш?

— Его высочество? Уединился в Коломенском, после трудов праведных. Бастионы-то московские его заботами содеяны.

— А отчего неглинный завалился?

Все знал бестия Алексашка: и то, как Перри противился постановке укреплений на зыбкой прибрежной почве, и об ослином упрямстве царевича Алексея, обернувшемся великим конфузом.

— Сэр Витворт, поди, рад своему дельцу с мастерами? Напоминал я вам, дьяволам: глаз не спускать. Нет, прозевали! Хоть размен-то пленных состоится?

— Обещанного три года ждут. Ссылается на препоны с почтой: мол, четыре курьера пропали один за другим. Намекаем о посылке пятого, а он хвать за пуговицу и ну — разглагольствовать о победах герцога Мальборо в Брабанте… — Лицо Кикина вдруг просияло. — А вот кое о чем ты, милостивый граф, не знаешь. Огильвий-то, друг твой любезный, в Вену отбывает. Насовсем!

— Слава тебе, господи! — Меншиков перекрестился. — Одной вражиной меньше… Спасибо за добрую весть!

«Гепард» мало-помалу подобрал когти, «змея» свилась в клубок, — и теперь друг против друга сидели давние компанейцы, толковали про то, про се.

— Азовские деньки не подзабылись, Александр Данилович? Как черепаший суп ели, а генералиссимуса Шенна за борт полоскало?

— Да, сколько воды утекло, сколько душ на тот свет переселилось. Выпьем-ка, не чокаясь!

— Мы-то живы, ай не так?

— Вроде б, таскаем ноги.

— А машкерадный бой помнишь? — подольстил Кикин. — Ох, ты и выдал тогда фортель с переодеваньем. Небось доныне кой-кому икается!

Меншиков заметно помягчел.

— Не знаешь иногда, откуда и берется! — Он постучал себя по лбу, кивком указал на стол у окна, заваленный планами и картами. — Весь новый поход в деталях продуман, столько мыслей толпится — горы б своротил, ей-ей… Да, мне тут мин херц интересную книжицу прислал, о Густаве Адольфе. Головаст был, сатана! Тактика евонная — сегодняшней под стать, если не завтрашней, а жил… век тому назад!

Кикин с готовностью поддакивал, затаив едкую иронию. Удачлив? Несомненно. А есть ли дар воинский — бабушка надвое сказала. Машкерадный бой провесть нетрудно, ты попробуй всерьез… Попытался и обмарался!

— Что и говорить, — подольстил он вслух, — проломил ты себе дорогу рукой и головой, пусть-ка иные так-то!

Меншиков сам наполнил его чарку рейнским.

— Умница ты у нас! Не хошь ли в пай присуседиться? Весьма прибыльное дело. Какое? Литейное, артиллерное.

— Увы, при моих сержантских достатках?

— Чего ж молчал, не пришел ко мне?

Кикин, извиваясь, отчаянным голосом:

— С пустыми-то руками? Да и вперегиб не умею, беда моя…

— Ах, как мы живем, как живем? Зуб за зуб, наветы, подкопы… — Меншиков горестно причмокнул, облокотился о стол. — Я тут гадал, кого б на помощь адмиралтейцу послать, в Парадиз? А умелец — вот он. И фортификацию знаешь, и флот как таковой. Короче, готовься!

«Совесть-то еще не вовсе съел!» — отметил Кикин, рассыпаясь в благодарностях.

— Ерунда! Для друга я что угодно сотворю! Слышь, не позвать ли песенников? Они у меня голосистые.

— С ног падаю, ты уж не взыщи, тезка. Притом, и твоей милости спозаранок в Киев ехать.

Меншиков повздыхал, выстукивая пальцами. Навязалась эта свадьба на его голову — и когда? В кои-то веки — корпус под рукой, и неприятель в ослабленном виде. Не исполню задуманного, суди меня канат… Может, просить Катеньку об отсрочке? Ох, тут она не заступница.

Кикин брел вслед камердинеру со свечой, грудь снова и снова распирало темненькое. Крохи бросаешь? Ладно, примем, чтоб в последних не быть, а там поглядим. Авось и мы к свету вырвемся, но не у твоих стремян, совсем иначе…

Отослав слугу, он долго топтался посреди покоя. Наискось — после анисовой и меда — плыли стены, убранные шпалерами, гнутая венская мебель, расписной потолок…

«Дело плохо — стал указчиком Аноха… Облукавил всех и вся!» — взметывалось яростно-пьяное. Успел в губернаторы выйти, чины генеральские огрести, орденами и гербами обзавестись играючи… За какое такое? Чем приворожил судьбу сей певчий? Темнотой беспросветной, наглостью? Ну сочинил машкерадный бой, ну въехал где-то в линии свейские, ну с горсткой себе подобных влез в пролом шлиссельбургской стены… Вдруг — стараньем Петра Алексеевича! — высигнуло шляхетство литовское, Алексашкиными предками якобы носимое, последовал о том громкий указ… А он, Кикин, столбовой дворянин, исколесил полсвета, пять наук одолел, с четырьмя языками спознался, и все как в прорву, для дяденьки… Сержант в семьсот первом, третьем, таковой и в нонешнем — семьсот шестом… Доколе?

И тут полногласно заговорило то, что всячески сдерживал, подавлял, загонял в глубину… Чьей волей прохвост поднят ввысь? Будет ли конец произволу сатанинскому?.. Терпенье?! Пусть оно останется уделом тяглового скота о двух ногах! Он, Кикин, долго ждать не намерен!

В памяти возник царевич Алексей, с его глухим, упорным неприятием крутых отцовских начинаний… Не здесь ли твоя судьба, сержант, не он ли тот журавль в небе — сей слезливо-упрямый отрок?

Восемь дней спустя русский кавалерийский корпус, подкрепленный казаками и калмыками, двинулся в великопольские пределы.

 

12

— Атаковать! — отчеканил Родион Боур.

— И немедля, — присовокупил Волконский, взглядывая на Василия Кочубея. Наказной атаман согласно кивнул бритой головой.

В шатер быстро вошел Бартенев, и по его лицу Александр Данилович понял — стряслось что-то на редкость неприятное.

— Шляхтич из Варшавы приехал час тому. Есть слух о перемирии саксонских министров с Карлом.

— Как, помимо короля Августа? Быть сего не может! — усомнился Меншиков. — Ведь с нами он, здесь, и готов сражаться!

— Ой, так ли? — ввернул Григорий Волконский. — Без оглядки ни на шаг.

— Ничего мудреного — разгром при Клиссове и Фрауштадте у саксонцев в печенках засел.

— А с Паткулем никакой ясности? — поинтересовался Боур. — По-прежнему под арестом?

— Схвачен саксонцами за какие-то денежные неисправности, а в чем они — лишь богу известно… — сказал Волконский. — Как-никак российский посол. На чью особу замахиваются, подумали?

Александр Данилович походил на шатру, досадливо кусая губы.

— Ты прав: терпеть нельзя ни в коем разе. Эй, коня!

Путь к ставке Августа лежал через польско-саксонский лагерь. Вокруг огней мрачновато сидели жолнеры и кнехты: вдрызг оборванные, отощавшие, кое-как вооруженные.

— Подрастряслись, от свеев бегаючи…

— Ну есть и добрые полки. Гетмана Синявского, к примеру. Да и дрезденские гусары куда опрятнее выглядят! — переговаривались Волконский и Боур.

Меншиков, затаенно улыбаясь, думал свое… А ловко генерала Мардефельда обштопали! Стоял день-другой-третий, весь внимание к казачьим и калмыцким наездникам, гарцующим вдоль реки. Ладно. Мы переправляемся выше, под городом Калишем, берем левый фланг, — швед ни с места, будто кол проглотил. Когда же мы, довернув, зашли со спины, а Синявский пересек дорогу справа, — вражеский командир обеспокоился, ан поздно! Теперь ему принимай сражение или капитулируй, одно из двух!

…Вот и загородный панский дом, где остановился Август. Русских ввели в залу. Король обедал, как всегда в гордом одиночестве, а перед ним — подковой — восседали кавалеры и дамы, любуясь прытью отменных Августовых челюстей. Александра Даниловича при виде таких трапез неизменно продирала оторопь: трескай, но и о других не забывай!

Король увидел русского командующего, утер полные губы салфеткой, встав, пригласил в кабинет.

— Гутен таг. Чем обязан вашему приезду? — молвил сухо, точно это не он позавчера, в шатре, вымаливал у Меншикова несколько тысяч ефимков. Что было делать? Отсчитал, хотя и знал: пойдет золото на метресс, кои окончательно завертели монарха, грозя покинуть его и переметнуться к Станиславу Лещинскому.

— Как здоровье? — продолжал между тем натянутые вопросы Август. — Лихорадка не мучает?

— Отпустила. Спасибо за пилюли… — Александр Данилович подтянулся и — твердым голосом: — Ваше величество, завтра поутру союзный корпус атакует шведов. Таково непременное желание моего государя.

Август вздрогнул.

— Найн! — беспомощно замахал он руками, способными гнуть стальные прутья. — Найн!

Доводы Меншикова были неоспоримы. Благодаря искусным поворотам враг припрет к реке. Уйти, не солоно хлебавши, выпустить его на соединенье с главными силами? Ну нет, русские готовы биться до тех пор, пока последний солдат неприятельский не запросит пардону. Карл далеко!

— М-м… У Мардефельда около десяти тысяч шведов, плюс к тому — крупные панцирные компании воевод Иосифа Потоцкого и Казимира Сапеги, а это еще тысяч семнадцать — двадцать…

— Двадцать две, — мягонько поправил Меншиков. — Однако ж и при нас не менее того. Что касается моей конницы, то она, слава богу, ничуть не слабее неприятельской, — ссылаюсь на ваш строгий отзыв, государь!

— Ах, майн фройнд, майн фройнд!

— Откуда тревоги, ваше величество? Будем откровенны!

— Извольте. Вы предлагаете напасть первыми, но… выгодна ли нам атака? Давайте поразмыслим. А вдруг?..

— Ваше величество, Мардефельду — конец, в том ручаюсь головой!

— Каждый полководец уповает на победу, но, к сожалению, его мечты не всегда сбываются… — Август нервно потер виски. — За вами, генерал, громадные просторы, а где… укроюсь я? Мои наследственные земли топчет шведский кованый сапог, мое дорогое семейство удалилось на ту сторону Эльбы, и кузен — этот проклятый викинг…

Король смолк, уперев взгляд в шкатулку на краю стола. Туда же невольно посмотрел и Меншиков. Это не осталось незамеченным: Август побледнел, сделал порывистое движение, провел по лбу ладонью.

«Вот чудак! Небось каракульки метресс… — подумал Меншиков. — Если копнуть — добрая треть ясновельможных панов рога обретет! Но чего он так испугался?»

Меншиков откланялся, повторив категорическое петровское требование, у выхода помедлил. Спросить о Паткуле? Нет, пока не надо. Лучше после виктории, а она не за горами!

…Август, заломив руки, метался по кабинету. Да, никаких сомнений, русские будут атаковать, следовательно, ему волей-неволей придется направить солдат и гусар в одну с ними линию и — при любом исходе — лечь под топор неумолимой судьбы… Осталось последнее, крайнее средство, майн готт!

Он позвонил, на пороге тотчас появился генерал-адъютант фон Принцен.

— Отправляйтесь к Мардефельду, передайте мой дружеский совет: ретироваться, и как можно дальше, ибо силы русских и… саксонцев значительно превосходят его корпус. Идите, Принцен, идите. Вопросы потом!

Снова бесцельно ходил из угла в угол. Вспоминалось резкое, то и дело передергиваемое судорогой, лицо Петра, возникал, придвигаясь вплотную, легконогий, весь как на винтах Карл. «Между молотом и наковальней… О, проклятие!»

Король медленно приоткрыл шкатулку, тут же рывком захлопнул ее… Ах, эти прелиминарии, начертанные по-шведски и по-немецки! Не дай бог, узнают о них ретивые петровские воеводы — тогда пропало все!

Спустя полчаса в кабинет неслышно скользнул Принцен.

— Ваше величество! Генерал Мардефельд отказался разговаривать со мной и тотчас выслал за пределы своего лагеря…

— Не верит?!

— Считает ваше предостережение военной хитростью… И его можно понять: русская кавалерия занимает боевые позиции.

— Но кто поймет меня? Кто?! — выкрикнул король, потрясая кулаками.

 

13

Вставало мглистое октябрьское утро, близился бой. Драгуны тянули шеи, вглядываясь в даль, переговаривались:

— Широконько… В первой-то линии кто у вас?

Всезнайка Свечин тыкал пальцем, называл: именные шквадронцы, далее — московцы, киевцы, смоленцы, владимирцы, новгородцы, тверичи. Обок — Августовы драбанты и дрезденские лейб-гусары. Справа и слева — уступами — полки польских гетманов Ржевусского и Синявского.

— А мы опять во второй! — огорченно молвил курносенький питерец. — Так, пожалуй, и весь бой проспим.

— Не плачь, кума, — успокоил Митрий. — Аль спроста компания такая собралась — ингерманландцы, да ростовчане, да псковичи, да мы?

Вдоль войск второй линии проехал Меншиков, сопутствуемый свитой, сказал несколько слов сосредоточенно-хмурому командиру питерцев Иоганну Генскину.

Баталию начали полки Синявского. Подкрепленные дрезденскими гусарами, они лихо насели на сапежинцев, загнали их в вагенбург, устроенный у реки, но не убереглись и сами. В дело вступила пехота Мардефельда, опрокинула залпами польско-литовскую кавалерию, и теперь под ударом оказалась первая русская линия, расстроенная бегством соседей во главе с королем.

— Прогнулись… Что-то будет? — пробормотал кто-то из новобранцев.

— Новая Мур-мыза, м-мать! — выругался старый драгун. — Там тоже… кинулись и прокинулись!

Конные владимирцы и тверичи, перемешав строй, пятились, неудержимо пятились назад, отбиваясь от шведских кирасир и пехоты.

На левый фланг опрометью принесся Александр Данилович, взмахнул шпагой.

— Второй линии спешиться! Изготовиться к стрельбе!

Командиры полков ошеломленно переглядывались: это было что-то новое, ни в каких кавалерийских уставах не учтенное.

Меншиков повернулся к адъютанту Бартеневу.

— Федор, передать генералу Рену, чтобы шел в обтек, да о кирасирах не забывал. Эва куда вырвались! — И полковым второй линии, свирепо: — Ай не слышали мой приказ? Вы-паал-нять!

— Сроду такого не бывало! — ворчал седой драгун, разминая ноги.

— А теперь будет! — отрезал вахмистр Шильников. — Плутонг, стройся! Фузеи наизготовку! Свечин, ты где? (Вперед выскочил запаренный каптенармус.) Чтоб с патронами никаких заминок, ответишь головой!

Только питерцы и ростовчане отослали коней в укрытие, только разобрались — шведы были тут как тут. Преследуя поляков, надвинулись густыми квадратами, уверенные, что путь на запад открыт полностью, и ахнул залп в две тысячи драгунских стволов. Атака приостановилась. Посреди растрепанных серо-голубых линий хрипло надрывались офицеры, мелькали капральские палки, наводя порядок.

— Ага, не нравится? — раздался гулкий голос вахмистра Шильникова. — Заряжай, дети… Пали!

— Кто-нито… дай стрельнуть! — частил Свечин, бегая с патронной сумой позади шеренг. — Братцы, милые!

— Не суйся! Верх-то, кажись, наш!

Но враг, по всему, думал иначе. Раскатились пушки, стянутые в одну батарею, вокруг питерцев и ростовчан остервенело заплясали ядра. «Иванца убили-и-и!» Митрий, скусывая патрон, оглянулся — часть второй-шеренги, сплошь новенькие, со всех ног улепетывала в кусты.

— Наса-а-ат! — крикнул Генскин, повертывая лошадь. — Прочим сомкнуться… Огонь!

Правее заиграла труба, трепетно развернулись на ветру полковые знамена.

— Палаши наголо! — долетел звучный голос Меншикова. — В атаку арш-арш!

Загудела земля под сотнями копыт, ингерманландцы, невцы и киевцы, поставленные в затылок друг другу, вскинули клинки, молча ринулись вслед за командующим.

— Куда? Зачем? — растерянно бормотал сивоусый питерец. — Игнатьев, наш бригадный, сунулся так-то. И полк уложил…

Митрий Онуфриев неотрывно глядел перед собой… Началось! Кавалерия стремительно въехала в шведские ряды, проткнула их здесь и там, несколькими передовыми ротами вынеслась дальше, громя резервы Мардефельда.

— Точь-в-точь пятый год… — пристанывал старослужащий питерец. — Точь-в-точь!

Митрий крутанулся перед шеренгой:

— Братцы, что ж мы-то рассусоливаем? Господин командир!

— Вперед! — жестко отрубил Генскин, не преминув погрозить своевольному нижегородцу.

Лавина спешенных драгун захлестнула мертвое пространство, дав залп, чуть ли не в упор подступила к серо-голубым линиям. Закипела рукопашная…

Кинжальный удар в лоб и — почти одновременно — контратака слева предопределили исход всей калишской баталии. Около трех тысяч шведских пехотинцев, стиснутых в кольцо, сложили оружие. Потоцкий и Сапега с остатками панцирных компаний засели в вагенбурге, отстреливаясь какое-то время, но вот выкинули белый флаг и они. Ушли немногие, в основном кирасиры, подхватив раненого генерала Крассау, и это было все.

Александр Данилович, вызванивая шпорами, быстро ходил над берегом.

— Пиши, Вельяминов! Побито свеев чистопородных — две тыщи пятьсот, пленено чуть поболе, взято десять орудий, двадцать шесть знамен. Сверх того — главнокомандующий генерал Мардефельд, полковники Горн, Шонингер, Миллер, Герц, Маршалк… ну и так далее, Бартенев, ты где? Поедешь к государю с победной реляцией.

Капитан Бартенев зарделся: чин майора, считай, был в кармане.

Волконский указал в сторону холмов, куда в самом начале боя отступило саксонское войско.

— Едет король Август!

— Надо бы встретить, князь Григорий, как ты умеешь… То-то будет рад!

Увы, радостью и не пахло, в том Александр Данилович убедился, едва лишь король покинул карету и произнес первые вымученные слова.

— Поздравляю, генерал. М-м, поистине крупная победа.

— Ну, до крупной далеко. Сам-то Карлус еще в силе!

Август нахохлился, подал знак Принцену, и тот с поклоном изложил русскому командующему просьбу короля: передать всех пленных под его надзор.

— Нич-чего не понимаю! — развел руками Александр Данилович. — Охрана-то, кажись, и у меня крепкая. Не сбегут.

Принцен слегка возвысил голос:

— Поскольку мой государь лично участвовал в сражении и — заметьте! — на своей земле, то будет противно его достоинству предоставить кому-либо другому право распоряжаться пленными. Разумеется, ваша помощь в ходе битвы…

— Кто же кому помогал? — колюче осведомился Меншиков.

Смущение генерал-адъютанта длилось недолго.

— Как бы то ни было… требование его величества остается в силе. Пленные — от генерала до нижних чинов — должны быть переданы ему!

«И что королю в том полоне? — подумалось Александру Даниловичу. — Или гордость подхлестнула — до сих пор шведов никогда не брал? Или на выкуп надеется?»

— Хорошо, согласен! Только прошу дать реверс: ежели в течение десяти недель не последует Карлусово согласие на возврат русских, кои в темницах маются, Мардефельд с Потоцким и прочими возвращаются ко мне!

Август просиял.

— Реверс? Извольте… Принцен, перо и бумагу!

 

14

И летел зимними украинскими дорогами черный возок, и стонал в полудреме царевич Алексей, притиснутый к стенке, и с Петровых губ срывалось горькое:

— Где пленные шведы и сапежинцы? У Карлуса. Где сам Август Фридерик? Там же, с перебитой хребтиной… Эх, Алешенька, Алешка, война теперь на одних нас будет… На одних нас!