Сегодня мы укладываемся спать рано, сейчас около одиннадцати часов. Проветриваемая комната медленно заполняется свежестью апрельской ночи. Каждый из нас молча сопит, застилая свою постель. Транзистор, лежащий на столе, заканчивает передачу каких-то важных новостей, но мы его почти не слышим за рвущимся с улицы счастливым женским смехом, записанным на пленку. Какой-то идиот вот уже полчаса издевается над нашими чувствами, пустив в дело все децибелы своего магнитофона.

— Если бы ты, Андрюха, сходил конем, затем слоном объявил «шах», мне бы пришлось продвинуть вперед пешку, и ты бы выиграл ладью, — изрекает один из нас — Толя Григорьев. Он обращается к Андрею Денисову, который сегодня выглядел весьма неважно на нашем маленьком блицтурнире.

Григорьев лежит на спине, заложив руки за голову. У него отличная память, и он вспомнил ситуацию, которая была в партии, сыгранной чуть ли не в начале вечера, проанализировал ее и решил. Андрей тоже знает, о чем идет речь, а я с усилием сосредоточиваюсь, уходя от бездумного весеннего настроения и поражаясь бесчувственности Григорьева. Нежность проступает на его лице только при виде отлично работающего механического сустава какой-нибудь машины.

Вот уже несколько лет мы живем втроем в общежитии в комнате номер 315. Все мы работаем на заводе со времени посвящения нас в молодые специалисты. Григорьев уже забыл этот возраст, да и мы с Андреем, слава богу, уже не молодые. Денисов работает в АСУТП инженером по электронике, я специализируюсь по измерениям в цехе контрольно-измерительных приборов (или сокращенно КИП), а Григорьев сидит в конструкторском бюро. Он механик. Все мы закончили институты в разных городах, и судьба совсем не обидела нас, сведя вместе. Скорее, я бы, наверно, удивился, если бы все было иначе.

— Да, — повторяет Толя, — если бы ты пошел конем… Что-то ты сегодня невнимательно играл. Начальник, что ли, новый обидел? Наведет он у вас порядок-то; слышал я, что он серьезный мужчина с какой-то ультрафирмы и, кажется, кандидат?

— Да, — рассеянно отзывается Андрей. Поражение есть поражение и, как всякий нормальный человек, он, очевидно, вспоминает более удачные партии или внушает себе, что все это мелочи.

— Так расскажи, Андреи: как новый шеф, злобствует? — интересуется опять Григорьев.

— Он учится на нас работать. Это намного хуже. И вообще, со странностями.

— Ну, ну.

— Собрал всех инженеров в одну комнату, дал всем по столу, а сам сел сзади, как Цербер, и спину сверлит: ни повернуться, ни покурить. Сегодня сижу после обеда за столом, вроде схему изучаю, расслабился, а он тихо сзади подошел и шепчет на ухо: «Ты что же, мать-перемать, преобразователь запорол?» Я сначала одеревенел, поворачиваюсь, и мы, упирая нос в нос, беседуем. «Нет, — говорю, — все в порядке. Заводской брак, отремонтировали».

— А он что? — спрашиваю я.

— «Так, так», — и на место сел.

— Под загадочного работает, — констатирует Григорьев. — Стратег.

За окном, наконец, выключили магнитофон, и мы окунулись в беспокойную, неустойчивую общежитскую тишину. Я думаю о том, как мало мы еще приспособлены к жизни. Перед нами даже не стоит такая задача: приспособиться или, что одно и то же, освоить курс житейских наук. В лучшее время жизни мы их вообще не признаем. И только набив шишек, начинаем приобретать опыт, считая, что опускаемся и мельчаем.

Наша задача на производстве не выпуск основной продукции, а косвенное обеспечение выпуска. И психология наша близка к психологии футбольного защитника. Мы не «забиваем голов», во всяком случае, очень редко, а выйти в люди мы тоже обязаны. Этого от нас ждут семья и школа, которые пока еще не потеряли к нам интереса и которые в обмен за свой труд и надежды ожидают получить от нас нечто само собой разумеющееся — блестящую карьеру. Но нас много, мы теснимся вокруг одного и того же, а с годами мысли о карьере начинают вызывать в нас смущение.

Пример деловитости и предприимчивости являет собой Григорьев. Ничего не скажешь — живет человек умно. Он уже связался с кафедрой института, заключившего с заводом хоздоговор, привносит чистую науку в деятельность своего бюро, где-то лидирует, не считая еще и большой общественной работы, которую он ведет.

Денисов тоже по-своему деловит: «Спасибо за комплимент, но эта идея, прямо говоря, ваша, так как логически вытекает из ваших общих указаний», «Я человек прямой и говорю наотмашь: да, в этой ситуации начальник отдела совершенно прав».

В своей же деятельности я что-то не улавливаю никакой системы, что иногда навевает мне грустные мысли.

— Тактика, стратегия… — замечаю я. — Работать надо, как положено, вот и вся тактика. Тошнит уже от всяких хитрецов, которые на производстве видны, как блохи на ладони.

Григорьев молчит, но я с любопытством ожидаю его саркастического смеха. Однако этого не происходит.

— Ну и работай, кто тебе не дает, — отзывается он и зевает. Нервно.

— У некоторых еще и профессионализма-то должного нет, а все туда же… Тактика, стратегия… — добавляю я, чувствуя, что он на «грани».

— Ты вот мне скажи, Алексей, — наконец «заводится» Анатоль. — У тебя есть хоть какие-нибудь стремления, желание чего-то достичь, цель, в конце концов?

— Конечно.

— При твоем подходе ты сначала будешь плохим киповцем, потом хорошим, затем гениальным, наконец, лысым киповцем, — Григорьев взял тон, которым он обычно громит претендентов на высшую, чем у него, эрудицию. — Твое кредо для ленивого семени, прикрывающегося высокопарным лозунгом: куда занесло, там и расцвел. Я имею в виду лень не в общепринятом смысле.

— Видишь ли, — отбиваюсь я, — должность начальника вспомогательного цеха как-то не вяжется с такими словами, как мечта, цель. Я бы занялся исследовательской работой, но для начала надо просто утвердиться в технике. Да и попасть на научную работу не просто. Нужен шеф, нужно, чтобы ты был нужен, и так далее.

— «Утвердиться в технике…» Не зли меня своей дряблой обстоятельностью.

— Не вижу разницы между моей старческой обстоятельностью и твоим голым расчетом. А то, что я делаю на работе, мне нравится. Я частенько выкладываюсь, и для меня это имеет смысл.

— Ну, ну. Представляю тебя через двадцать лет: тихий непротивленец, уютная супруга, огородик, мягкие тапочки, рюмка коньячка по огромным праздникам — культурные серые перспективы.

— Положим, выпивать лишнее даже по праздникам не ахти какое достижение.

— Правильно, этого ты, как лысый киповец, себе позволить не сможешь. Да и еще многого чего. А ты знаешь, например, что кое-чему давно сменили название?

— Я не собираюсь ничему давать другие названия. Во всяком случае, в области морали.

— Действительно, пожалуй, тебе это не понадобится.

— Слушай, Толя, — говорю я, — ты ведь не самый обычный, ты махровый карьерист.

— И опять же неверно, — отвечает тот, вздыхая. — Состояться как личность — вот как это все называется. Учу его, учу…

Я смеюсь.

— Черт возьми, объясни мне одно, — перебиваю я его. — Ты вот и мыслишь дерзко, и кажется иногда, что верно. Но почему же правота твоя, Толя, как правило, такая однозначная?

— Ага! — ревет Григорьев. — Правда-то она глаза колет.

— На видении одной изнанки жизни, по-моему, далеко не уедешь.

— Это мы еще посмотрим. Во всяком случае, от твоей мерной скорбной поступи прямо скулы сводит, — парирует он.

Все, что он говорит, весьма неприятно слушать, хотя и разговор наш скорее символический. Мы уже не раз беседовали вот так, знаем друг друга хорошо и знаем, у кого что болит. Денисов помалкивает, он не хочет «попасть под трамвай».

Тоже принцип. Мои позиции в жизни относительно прочнее, на мой взгляд, чем его. Поэтому Григорьев бомбит в основном меня, пытаясь за мой счет разобраться и в себе. А вообще, я ему даже завидую. Недремлющий ум, руки развязаны от борьбы с самим собой, поэтому чаще всего он занимается другими. Административный талант, как я его понимаю. Таких женщины любят.

Мы молчим, каждый думает о своем. Где-то хлопнула дверь, и по бетонному полу нашего коридора из конца в конец зацокали дамские шпильки. Коридор длинный. Шпильки не спешат. За окном капель. Весна. Шпильки прошли треть коридора. Ребята молчат. Сквозь щели окна просачивается хмельной воздух. Шпильки прошли половину пути. Потолок начинает приобретать перспективу. Где-то открывается дверь, поставленный мужской голос что-то говорит, шпильки приостанавливаются, начинают хохотать и затем продолжают путь. Денисов чертыхается и переворачивается.

— Что, Андрюха, душа линяет? — спрашивает Григорьев.

Мы с Андреем смеемся.

— Ну и грубый ты, Толя, — отмечает Андрей.

— Женился бы ты, Анатоль, что ли, — говорю я, пользуясь случаем. — Считай, уже полгода, как вы с Маринкой знакомы. Куда еще тянуть.

Григорьев смеется.

— А что, — продолжаю я, — она рядом с тобой чувствует себя дамой, а это приятнее, чем чувствовать себя женщиной. У тебя же, вон, мышление обострилось, несвойственная доброта иногда проглядывает. Качественный скачок. Мы с Андреем будем в гости ходить к вам, чтобы «погреться у чужого огня». Марина в тебе всякие неровности компенсирует, ботинки заставит твои истоптанные выкинуть и, таким образом, ликвидирует последний источник твоей неуверенности в себе.

— Размечтались, — останавливает меня Анатоль весело. — При современной изощренности женских желаний только идиот может позволить подарить кому-то себя и больше ничего. Современный брак — это слияние двух независимых фирм с родителями-служащими, а не праздник страждущих, но голых душ на обломках одиночества, как ты думаешь.

Это он может, вот так сформулировать, не отнимешь. Андрей смеется. Вот он-то за бодрым тоном резких суждений Григорьева, пожалуй что, ничего и не видит. А там явно сквозит сожаление, которое я очень ценю, и тем не менее спорить с Толей трудно, потому что много еще чего в жизни не проверено.

— Ты, конечно, дальновидный политик, — говорю я. — Но я надеюсь, что ты не отрицаешь исходных моментов…

— Нет, — прерывает он меня, — я просто не считаю их основными. Кстати, ты не мог бы достать метров пятьдесят кабеля для проводки?

— А где я их возьму, пятьдесят метров?

— Поговори с мужиками, может, найдут где.

— А ты сам что не поговоришь?

— Ты же ближе к производству, а у меня и знакомых подходящих нет.

— А зачем тебе кабель?

— Для школы, где Маринкина сестра работает. Им освещение в подвале делать надо.

— Я поспрашиваю, но ничего не обещаю.

— Да, ты попробуй достать, Алексей. Марина говорит, что очень нужно.

Мы замолкаем. Денисов повернулся и глубоко вздохнул, как перед прыжком. Где-то хлопает дверь. Я засыпаю не сразу. Ночью мне снились шахматы и тяжелые раздумья над каким-то ходом.

Утром подхожу к своему начальнику участка.

— Алексей Петрович, дело тут у меня возникло, мне не с кем даже посоветоваться.

— Что ты хотел? Выкладывай, — говорит он мрачно. Только что кончилось совещание, и я, кажется, не вовремя вылез со своим делом.

— Мне нужно пятьдесят метров кабеля для проводки в подвале.

— Ты что, смеешься? Где я тебе возьму? Да и не время сейчас этим заниматься, каждая минута на счету. Вы мне цех остановите с такой работой. — Он поморщился.

— Вы меня не поняли, Алексей Петрович, — говорю я внятно, чтобы дать ему сосредоточиться. — Кабель мне нужен, так сказать, для дома, для семьи. Я и пришел посоветоваться, где бы его попросить.

Начальство любит, когда с ним советуются не приспособленные к жизни товарищи. Мой Тимохин тоже всего лишь человек, поэтому сразу смягчается.

— Надо, значит надо, — устало говорит он, что-то соображая.

Затем берет трубку: «Коля? Здорово. Алексей… Как «ничего»? Ничего… Слушай, тут от меня человек придет, ты его выслушай… Да… Да нет… Очень надо, понял?.. Ну все, пока…

— Иди, — говорит мне Тимохин. — Я звонил начальнику участка электриков Мартынову. Знаешь, где он сидит?

— Знаю.

— Скажешь, что тебе нужно. До обеда управишься?

— Может, потом? Срочная работа вроде.

— Ничего, ничего, — по-отечески хлопает меня по плечу Тимохин. — Справимся. Надо, значит надо.

— Спасибо, Петрович. Я постараюсь побыстрее.

Полчаса добираюсь до электриков.

— Если просить что пришел, то зря. У нас ничего лишнего нет, — весело встречает меня в дверях Мартынов. Я подсаживаюсь к столу.

— Николай Ильич, нам вот кабель нужно, — говорю я неуверенно. — Проводка в подвале сгорела, сырость.

— Ну, дорогой, — он откидывается в кресле и расслабляется облегченно. — У меня все бытовки в третьем цехе в темноте стоят, кабеля нет. Это же дефицит… Вот что, — он оживляется, — зайди в следующем квартале, кабель мы заказывали, должен поступить. Так и передай Петровичу. Ясно? В следующем квартале. Привет.

Он протягивает руку, уже уткнувшись в бумаги, я жму и оглядываюсь беспомощно на машинистку. Та тоже смотрит на меня и нехорошо улыбается. Ее короткий, густо накрученный волос, невыгодно подчеркивает крупные черты ее лица. «Чтоб ты совсем полысела, ведьма», — ругаюсь я про себя и не спеша иду к дверям. Если мне совсем недавно было все равно, достану я кабель или нет, то теперь вот такая концовка моего вояжа меня несколько удручала.

— Слушай, — вдруг останавливает меня Мартынов, оторвавшись от бумаг, — а зачем вам кабель для проводки? По-моему, вы за другую работу зарплату получаете?

— Понимаете, кабель нужен не для работы, а мне лично.

— А сколько?

— Метров пятьдесят.

— Ну, ты артист, — смеется Мартынов, — что же ты мне сразу не сказал? Садись.

Я опять сажусь к столу и мельком бросаю взгляд на машинистку. Та с серьезным видом правит свои бумаги. Все встало на свои места. Я уже не смешон, потому, что я вроде как деловой человек. У меня же вместо маленького огорчения появляются чувства, похожие на надежду. Но я опять думаю, что в принципе это неважно, достану кабель или нет.

Мартынов берет трубку: «Вадя, это опять я. Тут понимаешь какое дело… Да нет, товарищ к тебе придет, помочь надо… Что?.. Ладно, ладно, сделаю… Давно обещал?.. Теперь сделаю… Ну все, привет».

— Это мастер монтажников Родин, — он тычет пальцем в телефон, затем объясняет, где его искать. — Кстати, вы спирт получили?

— Да, вроде.

— Это хорошо. Теперь с Тимохиным я договорюсь. Привет. — Он потирает руки.

Монтажники обитают в вызывающем жалость вагончике, который, однако, внутри оказывается отлично обставленным и по-деловому обжитым. Стены оклеены обоями, которых почти не видать из-за огромного количества плакатов, графиков, шкафчиков, календарей. Я жду в тепле и чистоте, пока Родин переругивается со всеми абонентами, которых он знает. Во мне начинает расти нетерпение.

— Что случилось? — наконец, обращается он ко мне. Я объясняю, добавляя сразу, что кабель нужен для «дела».

— Это понятно, — говорит он и, вздыхая, берется за телефон: «Леня? Здорово… У тебя машина на ходу?.. Как, опять ремонт?.. Да что ты за шофер такой, черт тебя возьми…»

— Понимаешь, за кабелем на склад ехать надо, — объясняет мне Родин, бросив трубку. — До склада километров десять, а этот балбес опять машину запорол. Ремонтируется он по полгода, так что ты извини, брат, — он досадливо морщится, встает, засовывает руки в карманы и начинает прохаживаться у окна. Мне уже становится жалко убитого времени и сил.

— А много тебе? — спрашивает Родин.

— Метров пятьдесят, если получится.. — Во мне опять заворочалась надежда. Во всяком случае, отступать мне уже некуда.

— У тебя знакомые электронщики есть? — спрашивает вдруг Родин.

— Да, у меня приятель в АСУ работает.

— Микросхемы кое-какие нужны, — озабоченно объясняет мне Родин. «Ну и нахал, — думаю я. — Мало ему Мартынов, что ли, обещал?

— У меня самого есть микросхемы, — говорю я с радостью. — Я, когда радиолюбительством занимался, приобрел в магазине.

— Так то свои…

— Какая вам разница?

— Ну, ладно, — флегматично соглашается он. — Тогда пошли.

Он одевается, и мы, к моему удивлению, идем в заводоуправление в кабинет заместителя главного энергетика.

— Ага, — констатирует замглавного, — сам пришел. — Он жмет Родину руку, плотоядно разглядывая его с ног до головы. Меня он не замечает. — Ты что же, уважаемый, делаешь? Ты когда обещал монтаж закончить?

— В марте.

— А сейчас?

— Александр Герасимович, отложим пока этот разговор. Я к вам по другому делу. Мне нужно пятьдесят метров кабелька для проводки. Лично мне, — еще раз подчеркивает Родин.

— Это не проблема, давай вот с чем разберемся, — говорит замглавного, и они начинают тягучий разговор о взаимных обязательствах, условиях, обещаниях, уступках и т. д. Их дела настолько завязаны и сложны, что понять, о чем конкретно идет речь, я не могу. Мне становится тоскливо. Наконец, к моему удивлению, Родин на что-то соглашается, и видно, что это ему далось нелегко. Замглавного пишет записку и отдает мастеру. Тот прощается, и мы выходим. Родин взмок.

— На, — говорит он, отдавая мне записку. — Иди на заводской склад. Мой телефон ты знаешь. Счастливо.

Я благодарю его и иду на склад, где получаю злополучный кабель. Вдруг меня осеняет.

— А как же я через проходную пойду? — спрашиваю я кладовщика тоскливо.

— А я откуда знаю? — говорит тот вяло, глядя на меня утомленно.

Меня уже настолько раскачали, что я готов просто вышвырнуть этот кабель, но останавливаюсь и иду в курилку, чтобы успокоиться. Только сейчас я глянул на все это другими глазами, проклиная себя и Григорьева с его поручением.

— Закурить не найдется? — вдруг слышу я. Передо мной останавливается товарищ в фуфайке. Я угощаю его сигаретой.

— Дорогие! — говорит он и смотрит на меня с уважением. Я мычу в ответ, что, мол, ничего, сам иногда стреляю.

— Ты чего завял? — спрашивает он, глядя на мой понурый вид.

Я объясняю.

— Тьфу, — сплевывает он, — нашел проблему. Штоф будет?

Я поднимаю глаза. Я потрясен. Мне казалось, что я прыгаю по кочкам на болоте, а оказывается я еду по отлично накатанной дороге.

— Будет, — говорю я. — А как же вы…

— Это не твоя забота, — говорит он, берет мой кабель и бросает его на кучу мусора в машину, стоящую рядом.

— После смены зайдешь в недостроенную будку за заводом, знаешь где? — спрашивает он по-деловому. — В правом углу будет лежать. Меня найдешь… — он дает телефон.

К обеду подхожу на свое рабочее место.

— Ну как, все в порядке? — спрашивает меня Тимохин.

— В порядке, — говорю я. Однако еще долго не могу сосредоточиться на деле.

Вечером вхожу в свою комнату и бросаю у порога плод моей сегодняшней авантюры. Я весь вывозился, по спине между лопаток струйкой течет пот. Григорьев встает с кровати и откладывает в сторону книгу под названием «Инквизиция». Он читает очень много, интересы его весьма обширны. Они простираются от сказок до Библии, включая весь ассортимент интересов промежуточного возраста между детством и старостью. Я не уверен, что у него в этом деле есть какая-нибудь система, однако знания его, как ни странно, упорядочены и небрежных суждений о чем-либо в своем присутствии он не терпит. Сейчас он смотрит на меня уставшими глазами, он как-то осунулся, резче стала обозначаться его сутулость, но в его постоянной собранности сомневаться не приходится.

— Попрошу в дальнейшем освободить меня от подобных поручений, — спокойно говорю я, раздеваясь. Я, что называется, перегорел. Раньше все это я бы выразил иначе.

Григорьев закуривает и молчит.

— Ладно, — говорит он наконец, — и на том спасибо.

Я размышляю о том, что старался в общем-то не для себя, никаких корыстных интересов в своей деятельности я не усматриваю. Можно даже говорить о рациональном перераспределении ценностей, о шефстве производства над средним образованием и т. д. Однако дело представляется «добрым» с большим натягом.

— Много наобещал? — спрашивает Григорьев.

— Достаточно, — говорю я с неохотой. — Оброс связями, а чем больше связей, тем меньше «степеней свободы». Я правильно излагаю законы механики?

— Брось ты это чистоплюйство. Ты взрослеть-то собираешься когда-нибудь?

— Мы с тобой живем разными вещами, — говорю я и тоже закуриваю, — иногда мы смотрим на один и тот же предмет, а видим два разных.

Он смеется.

— Знаешь, Лешка, кто-то не то с «науки», не то с «жизни» проводил опыты с баранами. Первому преграждали путь палкой, и он через нее прыгал. Затем палку убирали, но все остальные повторяли прыжки. Так вот, ты зря иногда прыгаешь, палку-то уже убрали.

— Это ты здорово придумал, — говорю я по поводу его аргументации. — Только кто же тебе сказал, что ее убрали?

— Ладно, не будем усложнять. И так все сложно.

Я улавливаю новые ноты в его голосе и настораживаюсь.

— Знаешь, Толя, у меня иногда создается впечатление вынужденности твоих позиций. Зная тебя, я чувствую какую-то нестыковку. А в итоге ведь и действовать-то тебе придется в соответствии со своими рассуждениями.

— «Чувствую», — передразнивает он меня. — Мало ли нам приходится делать того, чего не хочется делать. И если мы все будем рассуждать, как ты, мы не двинемся с уровня пятого класса.

— А с твоей логикой можно пойти слишком далеко. Надо уметь иногда взглянуть на вещи свежим взглядом, а не бежать за стадом. Иначе можно быстро умориться.

— Ловко ты вывернул, — смеется Григорьев, затем берет книгу и укладывается читать. — Еще и ты меня будешь дергать, друг называется, — добавляет он, и я начинаю понимать, что у него какие-то неприятности.

Я оглядываю комнату. Вокруг Григорьева на тумбочке, на окне, на полу — везде книги. Это его слабость. Над каждой кроватью на стене что-нибудь наклеено. У Денисова огромные фотографии каких-то пещер, подземных гротов. У Григорьева на стене прибиты оленьи рога и портрет Королева. Надо мной свисают две колонки, на тумбочке стоит стереопроигрыватель. Между колонками огромный календарь и расписание самолетов на фоне улыбающейся стюардессы, вызывающей к себе законный интерес.

— А где Андрей? — спрашиваю я Григорьева, которому что-то не читается. Он опять встал и выглядывает в окно, решая, очевидно, куда сегодня с Маринкой податься.

— У Славки Тихомирова. У них сегодня очередной праздник беззаботного благополучия.

— Схожу и я посмотрю, — решаю я.

— Сходи, сходи. Спустись с высот высшей нервной деятельности.

Я иду к Тихомирову в комнату. Там живут молодые специалисты, которые пооканчивали все, что могли и хотели. Уже издали слышу гул голосов и лязганье металла. Я прибавляю шаг и вхожу. Здесь традиционна атмосфера спортивного азарта и мушкетерского благородства. Стол отодвинут ближе к дверям, вокруг него сгрудились человек шесть шумных болельщиков, ждущих своей очереди. Денисов и Тихомиров, мокрые от напряжения, лихорадочно орудуют ручками детского хоккея. Видимо, его конструкция не приспособлена для таких скоростей и изредка ее приходится ремонтировать.

У окна собрались поклонники более серьезного вида спорта. Здесь обстановка более сдержанна. На стене висит жестяная мишень с изображением бедного льва, в которого плюют присосками из детского духового ружья.

— Десятка, — с удовольствием отмечает Гена Смуглов. Еще вчера я видел, как он получал в кассе солидный гонорар за какое-то очень дельное рацпредложение. Сейчас он выглядит куда более счастливым, чем вчера, подтверждая актуальность лозунга: не в деньгах счастье.

— На что играем? — спрашиваю я у Олега Петрова, который стоит рядом и готовится выступать, внутренне мобилизуясь.

— На интерес. Время убиваем, — говорит он.

— За окном весна, девушки ваши стареют в одиночестве, а вы время убиваете, — говорю я, наблюдая, как Виталик Фролов, изогнувшись, словно змея перед атакой, выплевывает присоску. Та, мощно ударившись в девятку, падает на пол.

— Стоп! — весело кричит Смуглов. — Не зафиксировалась, не считать.

Он отталкивает Виталика от турнирной пульки, лежащей на окне. Возникает небольшая заминка. После короткого совещания решили: попытка не засчитывается. Ко мне поворачивается Петров.

— Ты что, очумел? — спрашивает он меня. — В такую слякоть с девушками гулять? Сплошная антисанитария.

Все смеются, кроме Петрова, который получил трубку и сейчас выбирает стойку, скребя ногами.

— Ты, дядя Леша, не прав, — говорит мне самый молодой из нас — Фролов. — Наши девушки сейчас сидят, и носки вяжут, и думают точно так же, как и мы.

— А за что борются наши соседи по жизни? — спрашиваю я у Виталика, показывая на мокрую спину Андрюхи.

— За очередь.

— Какую очередь?

— На детектив свежий, вон лежит.

Я проглядываю предельно изношенную «новинку», название которой прочитать уже невозможно.

— Ты, дядя Леша, или не мешай, или давай тоже с нами, — говорит Виталик. — В пульке как раз для тебя место осталось.

— Давай, записывай меня четвертым, — наконец говорю я. — Затем и пришел.

— Давно бы так, — смеется Петров. — Морочить голову каждый дурак может. Ты вот плюнь красиво.

Я включаюсь в игру и, к своему большому удивлению, чувствую облегчение и максимальное удовольствие. Я, как в бане, слой за слоем смываю бремя каких-то неуловимых, но гнетущих забот, ощущая себя школьником на перемене между двумя напряженными уроками. В меня вливается спортивный азарт, вызывая к жизни здоровые человеческие эмоции, которым я не помню когда давал волю в последний раз.

Я чувствую себя молодым, таким, какой я и есть на самом деле.

— Безответственность — это гарантия сохранения здоровья, — говорит мне Денисов, когда мы возвращаемся к себе. — Даже если эта безответственность перед самим собой.

Он несет под мышкой детектив, у него свежее лицо, и он острит. Я улыбаюсь и молчу. Где-то этажом выше кончилась популярная песенка в исполнении Африка Симона, но у меня внутри она еще продолжается. У меня нет проблем.

Всякое занятие, имеющее смысл, всегда хочется поставить на широкую ногу. Славка Тихомиров побледнел бы от зависти, если бы видел, как я, весь в белом, стою на коленях вместе со своими единомышленниками — дзюдоистами на жестком полу, ноги противно зудят, но все мы бодры и упиваемся свежестью бытия.

Наш строй безликим, пожалуй, не назовешь. Каждый одет сообразно своим возможностям и желаниям — от свитеров в палец толщиной для сброса лишнего веса до настоящих кимоно. Нас двадцать пять человек. Слева от меня гнездится человек с благородным лицом и наполовину седой головой, справа расположилась девушка лет девятнадцати, которой есть что защищать и которая наводит на меня неспортивное настроение. Девушек у нас четверо. Если сказать, что они не обделены внешностью и всем, чем положено, — это будет слабо сказано. Тем не менее все они горят желанием владеть тем, что в иных ситуациях более совершенно, чем обаяние, — хитрющим приемом.

Как я попал в секцию, рассказывать не буду. Все это смахивает на детективную историю. Нас всех связывает строжайшая конспирация, иначе желающих будет столько, что спорт станет действительно массовым. Возраст моих коллег разбросан от двадцати до сорока пяти лет, вилка весов еще более удивительна. Мы знаем друг друга по именам и только. Вся остальная информация сосредоточена у тренера и хранится в его зеленом сейфе. О профессиях и должностях можно судить только по разговорам в раздевалке. Я не считаю себя проницательным, но некоторые реплики запоминаются хорошо и впечатляют. Наслушавшись, например, такого: «Когда я вчера выходил на министра…», «…у нас в автосервисе…», «…это было после моей защиты…», «…завтра операция», «…ко мне на склад завезли…», «…моя лаборатория», «мои студенты…» и т. д., я со своей плебейской должностью инженера чувствую некоторую внутреннюю неустроенность.

Мы существуем под вывеской группы здоровья, что вполне соответствует истине. Инфаркт молодеет, и предприимчивые люди ищут здоровья. Для настоящего спорта мы стары, и никто с нами заниматься не будет. Наш тренер по ходу тренировок делает себе какие-то пометки и что-то на нас пишет. В этом я вижу его выгоду. Правда, иногда он беседует кое с кем о дефиците и возможностях, но в основном причина траты времени на нас базируется у него на любви к профессии.

Отрабатывание приемов мы проводим, как правило, со своими постоянными партнерами. Я работаю с Женей Озорновым. Мы чувствуем друг друга прекрасно, боремся аккуратно, что называется сошлись и даже вроде подружились. Женя старше меня. Он работает главным инженером в научно-исследовательской лаборатории крупного объединения. К этому можно добавить, что он учился вместе с моим шефом Тимохиным. Этот факт для меня является не только подтверждением плотности нашего существования. Каждый специалист нет-нет, да и посмотрит на общежитейские дела сквозь призму своей профессии. Я тоже не исключение и считаю, что в данном случае у меня образовалась глубокая положительная обратная связь.

Время тренировки подходит к концу. Мы массажируем друг друга. Затем не спеша следуем в душевую. Вся эта лавина удовольствий действует на меня умиротворяюще, мирит меня со всем и вся. Все встает на свои места: мелочи опять становятся мелочами, крупное начинает манить и волновать. Люди представляются мне трогательными и беззащитными в их постоянном поиске внутренней и внешней гармонии. То, чего мы не можем добиться путем изощренных умозаключений или скрытой атакой со сложными ходами и изнурительной методичностью, нам дает совершенно бесплатно простая, открытая и ясная борьба. Передо мною широкая спина Озорнова, я тру ее мочалкой, он мычит от удовольствия. Вряд ли разгадка мировой проблемы принесет ему большее удовлетворение. Сзади меня кто-то кого-то элементарно пнул ногой, правда, по-японски, и все дружно смеются. Даже те, кто в обычных условиях в ответ на сверхостроумную и тонкую шутку только кривит губы.

Мы идем с Женей по улице и глазеем по сторонам. Весна есть весна, и добавить тут нечего.

— Алексей, у тебя срок отработки уже кончился? — спрашивает вдруг Озорнов.

— Да, я уже год, как не молодой специалист.

— Я тут звонил Тимохину, он неплохо о тебе отзывается. — Женя достает сигарету и на ходу энергично, «по-спортивному» закуривает.

— В принципе, мы живем с ним хорошо и делить нам нечего, — я пожимаю плечами.

— У меня есть предложение, — говорит он, думая о своем. — Я беру тебя заместителем начальника отдела автоматизации. Отказа я не принимаю, через полгода будешь начальником отдела, когда Чумнов уволится.

— Я так быстро не могу принимать решений, — говорю я, помолчав. — Мне нужно подумать.

— Что тут думать? Оклад приличный, темы пошли крупные, есть возможность начать писать диссертацию…

Я думаю о внезапно свалившихся на меня перспективах. Это как раз то, что я хотел, но я ощущаю внутреннюю неподготовленность к возникшей альтернативе. Во мне поднялась завеса разнородных чувств и мыслей, как при падении небесной звезды на пыльную дорогу. Я с трудом беру себя в руки и прощупываю первую упорядоченную мысль: если Григорьев отдает всего себя тому, что я нашел, потерев спину кому надо, то во что вообще может превратиться наша деятельность? С другой стороны, рекомендации тоже надо заслужить…

— …а вообще, мне нужны преданные люди, — продолжает Озорнов. — Ты понимаешь, конечно, о чем я говорю?

— А почему начальник отдела собирается увольняться? — спрашиваю я.

— Я разве тебе сказал, что он собирается увольняться?

— Я тебя так понял.

— Слишком опасен становится… Я шучу, конечно. Чумнов неплохой человек и специалист хороший, только иногда не понимает… Тебя, Алексей, — он доверительно кладет мне руку на плечо и сразу убирает, — этот вопрос волновать не должен. Но подумать тебе, конечно, надо. Мало ли что…

Озорнов в который раз меняет тон, и мне начинает казаться, что он ждал от меня несколько иной реакции на предложение. Я же иду, как замороженный, и остро чувствую отсутствие какого-либо опыта в этих делах. В конце концов, не бросаться же ему на шею, тем более, что я давно уже понял, что за все надо платить. Женя смотрит на меня и выжидает. Я вдруг начинаю понимать, что меня еще сбивает: я увидел неожиданно в Озорнове скользкость, которой раньше не замечал. А может быть, таким и надо быть руководителю, предводителю ученых людей?

— Ты, Евгений Парфенович, меня уж, пожалуйста, не торопи, — говорю я осторожно. — Мне надо взвесить не столько твои условия, сколько свои возможности.

— Об этом не беспокойся. Все будет отлично. Я уверен. Если что, я помогу.

— Что-то сплошь соблазны и никаких проблем, — смеюсь я.

— Ну, проблемы будут, не волнуйся. Весь вопрос, как к ним подойти, и не менее важно, как с ними расставаться. Иногда ценно не столько решение проблемы, сколько подход к ней. Впрочем, смотри, я тебя не уговариваю.

— Парфеныч, этот разговор для меня, естественно, важен. Ты, так это, походя решил для меня очень много. Дай же мне собраться с мыслями. Ты что, считаешь, что я каждый день получаю такие предложения?

— Ладно, соображай, — говорит он демократично и понимающе улыбается. — Да, совершенно свежий анекдот…

Он рассказывает анекдот, который мы в третьем классе рассказывали на ухо, я его направление разговора поддерживаю. Атмосфера вроде становится непринужденной, как обычно. Да не совсем. Если я правильно понимаю, наши отношения вступили в фазу борьбы интуиции.

— Ладно, включай свое чудовище, — весело шумит Григорьев, имея в виду мою цветомузыку. — Это монстральное создание, — повторяет он для Марины, — пытается тремя лампочками передать Баха и Гершвина. Фантастика.

— Зато в духе времени, — говорю я спокойно, — когда упрощается сложное и усложняется простое.

Марина улыбается и продолжает просматривать новые книги Анатоля. Григорьев лезет в холодильник. Стол у нас сегодня сервирован по-домашнему: скромно, вкусно и существенно. Картошка с мясом, грибы и салат — Маринкина заслуга. Наш вклад чисто гастрономический и традиционный: консервы и колбаса. Я включаю негромко музыку и приглушаю свет. На экране цветомузыки появился разноцветный ансамбль красок. Андрей сидит на своей кровати и с благоговением крутит в руках какую-то бумагу, очевидно это планкарта новой пещеры, в которой он еще не побывал.

Марина нашла что-то интересное для себя и с головой ушла в книгу. Подружка Григорьева не обладает классической и правильной красотой, тем не менее чисто русской миловидности ей не занимать. Если к этому добавить, что у нее симпатичная фигурка, присущая ей родничковая свежесть, открытое и, как я уже говорил, милое лицо, неплохой вкус, то можно даже сказать, что она обворожительна. Во всяком случае с Анатолием, имеющим внешность и энергию лидера оппозиции, они представляют незаурядную заметную пару.

Григорьев заканчивает священнодействовать на нашей импровизированной кухне и усаживает Марину в самый уютный уголок за столом. Сегодня он у нас хозяйничает на рауте, так как праздник его: зарегистрировано его очередное изобретение.

— Господа! Вам что, особое приглашение нужно? — азартно вопрошает нас Григорьев.

— Нет, — говорим мы с Андреем одновременно и молниеносно оказываемся за столом. Марина смеется.

Наконец, Марина поздравляет Григорьева, следует символический поцелуй, и мы приступаем к трапезе.

— Феерия! — говорит Анатоль подружке, окидывая стол взглядом и подчеркивая решающее участие женской руки в окружающем нас великолепии. Мы с Андреем тоже налегаем на картошку и с полным ртом киваем головами в знак согласия. Так что нас формально в неблагодарности не обвинишь. Девушка довольно улыбается.

Все идет своим чередом, нам тепло и весело. Я иногда встаю и меняю музыку. Цветное сопровождение приятно ласкает глаз.

— Андрюша, а что за карту ты смотрел? — спрашивает Марина. — Это связано с пещерами?

— Да, — говорит Денисов, вытирая руки о салфетку. — Вы просто не понимаете. Пещеры, колодцы — это всегда тайна, а без тайны жить неинтересно. Такую красоту ведь не встретишь нигде: все цвета сепии кальцитовых образований, все цвета радуги ледяных пещер… Впрочем, это надо видеть.

Если разговор касается его хобби, Андрей начинает выражаться очень образно.

— Уж лучше со скалы один раз орлом слететь, чем в темноте валиться в преисподнюю, — замечает Анатоль.

— Совершенно верно, — продолжает Андрей вдохновенно. — Спелеология сложнее альпинизма и требует большого мужества… В пещере перед тобой открывается вся история нашего шарика. А как светятся заряженные светом породы, когда выключишь фонарь! Мир призраков… Сталактиты, сталагмиты, риск, жестокие шкуродеры, те же отрицательные углы, лед прозрачный, как утренний воздух…

— А зачем вы вообще туда спускаетесь? — спрашивает Марина. Она девушка своя, тоже хочет докопаться до всего.

— Жертвуем большой красоте свои маленькие инстинкты, — блестяще и терпеливо поясняет Андрей. — Зато какое чувство, когда выходишь на поверхность…

— Вот здесь я тебя понимаю, — опять вставляет Григорьев.

— …Смотришь на все другими глазами. Простая березка становится тем, чем она есть на самом деле, а не только перспективным поленом. А представляете пещеру, в которой никто не бывал? Ты первый! Возможность новых открытий в геологии, палеонтологии.

— Зря ты, Андрей, на нас силы тратишь, — говорю я. — У нас у всех клаустрофобия, болезнь замкнутого пространства в прямом и переносном смысле. Мы рвемся на простор, стараемся застраховаться от всего, а ты предлагаешь подвесить всю нашу вселенную к сомнительному полиспасту.

— Я вас с Григорьевым и не приглашаю, — говорит мне Денисов, — а вот Марине я бы советовал.

— Ну что ты, Андрюша, для этого требуется столько сил, а мне иногда в автобусе заплакать хочется, когда зажмут со всех сторон, — совершенно обоснованно сомневается в своих возможностях девушка. — Да и не женское это занятие.

— Напротив, — горячится Андрей. — Мы как-то с друзьями нашли по веревкам в одном из колодцев трех девушек и парня. Такие шкуродеры прошли, пока до них добрались, вспоминать страшно. Вот это встреча была. Правда, они сначала здорово напугались.

— Пещерные люди? Это интересно, — говорю я.

— Сам ты троглодит. Когда на поверхность вышли, они оказались очень приятными и веселыми девушками. Исследование пещер — это их специальность.

— Знаешь, Андрей, — опять вступаю я, — когда я еще мальчишкой был, я по глупости как-то в узкую трубу залез. Метра три пролез, а дальше ни назад, ни вперед. Скучно мне так стало — передать невозможно. Потом догадался, что надо только вперед, и метров семь я полз около часа. С теперешними годами я бы, наверно, седой вылез. Еще сейчас выходное отверстие перед глазами маячит.

— Отчаянные вы люди, ребята, — говорит Маринка и жалостливо смотрит то на меня, то на Андрея. Вот под таким взглядом и сбиваются с героизма на бесшабашность. Но я этого душевного бальзама явно не заслужил.

— Видишь, Алексей, тот возраст, который ты давно прошел, Андрюха только переживает, — жестко вступает Григорьев в борьбу за внимание женщины, чем-то уязвленный. — Все эти взлеты мужества не мешают ему бояться своего начальства, как черт ладана. Поэтому он выполняет все его причуды и выглядит опорой и проводником его идей в массы.

— Черт — это тот же ангел, только мятежный, — отшучивается Денисов. — Начальство нужно принимать как явление природы. Не будешь же ты предъявлять, скажем, претензии к северному сиянию?

— Теория «маленького винтика» большой государственной машины, — бросает реплику Анатоль.

— А если серьезно, — продолжает Денисов, — то есть, конечно, у Ковалева странные указания. Например, была у нас аудитория вечно грязная. Сколько ни убирали, все равно бедлам. Так Ковалев дал указание все четыре угла покрасить белилами. Мы сначала посмеялись, но теперь, как ни странно, там всегда чисто. Мне это импонирует.

— Видел я вчера твоего Ковалева в столовой, — говорит Григорьев. — Он купил две порции колбасы, согнулся над столом, как интеграл, и сгребает лапищей колбасу из одной тарелки в другую. При этом озирается тревожно по сторонам, чтобы вроде как колбасу не украли. Артист. Молодец мужик, образованный.

— Мужик он не плохой, — говорит Андрей, польщенный, как будто похвалили его. — Ты его в секцию дзюдо запиши, — предлагает он мне. — Он пойдет.

Я всегда говорил, что Андрей тихий дипломат. В данный момент он переключает общее внимание на мое легко уязвимое увлечение.

— Кто у вас дал Ковалеву кличку «Кентервильское привидение»? — спрашиваю я Денисова, цепляясь за уже исчерпанную тему.

— Ну надо же, — говорит Анатоль, манерно взявшись за голову и глядя грустным взором. — Дзюдоисты, спелеологи… А где же вы все, милые, «богобоязненные» сборщики наклеек, филателисты, нумизматы? Можно подумать, что все мы живем в цейтноте и, чтобы отдохнуть и развеяться, нужно гнать машину под сто пятьдесят километров в час.

— Ладно, — говорю я. — Давайте еще раз вспомним причину нашей встречи. И, кстати, у меня есть тоже новости. — Я докладываю о сделанном мне Озорновым предложении, добавляя при этом, что дело не совсем чистое. Анатоль смотрит на меня в упор и молчит.

— За предложение нужно хвататься обеими руками, — наконец говорит он, — и поменьше рассуждать. Иногда надо чем-то и жертвовать.

— Если все время жертвовать одно и то же, то в итоге его не останется совсем, — говорю я, раздумывая.

— Чего у тебя не останется?

— Того, что жертвуешь.

— Да-а, — тянет он и вздыхает. — С тобой тяжело.

Марина умно молчит. Андрей ковыряет вилкой салат.

— Надо отметить, тебе здорово повезло, — добавляет Григорьев.

— Надо учитывать законы движения масс, — назидательно разглагольствую я, — тогда будешь иметь полезные ответвления.

Григорьев от души смеется.

— Ты как обобщишь что-нибудь… А яснее можно?

— Все просто, — поясняю я свою мысль. — К примеру, взять такие мощные потоки, как то же дзюдо, курсы повышения квалификации, движение любителей-огородников и автолюбителей…

— Понятно. Ваш тренер просто гений. — Он поворачивается к Маринке. — Понимаешь, мужик создал английский клуб в миниатюре. Собрал туда влиятельных и мощных людей всех специальностей, человек двадцать. Теперь каждый из них чувствует себя, естественно, в двадцать раз сильнее. Карманная мафия.

Однако Григорьев молодец, отмечаю я про себя. Многие вещи он видит резче меня, а значит, лучше. Денисов хмыкает расслабленно, затем, собравшись, галантно приглашает Марину танцевать. Мы с Анатолием закуриваем, стараясь дышать в открытую форточку, и уходим в созерцание танцующих друзей.

Танцевать быстрые вещи не умеет никто из нас. Впрочем, и медленные тоже. Да это и не требуется от современного культурного человека. Основное требование нашего времени — умение владеть словом, а способности к музыке и танцам как-то отодвинулись на задний план. Каждому приходится уповать только на свою природную грацию, если она есть, отдавшись рискованной импровизации. Маринка танцует не спеша, хотя музыка быстрая, она не хочет взмокнуть. Андрей скачет вокруг нее, вкладывая душу в чудовищные па. Но в итоге он нисколько не компрометирует в меру грациозный танец девушки.

— Мальчики, — говорит нам Маринка, подойдя после танца, — вы все такие умные и сильные, но давайте немного развлечемся и потанцуем.

Девушка стоит и трогательно ждет. Ее черные счастливые глаза бьют наповал. Григорьев смотрит на меня с потрясающей человечностью и подмигивает, как бы извиняясь за что-то. Они уходят, а я не торопясь гашу сигарету и поглядываю на черное окно. Рядом сидит «хоккеист» Андрей Денисов и тяжело дышит.

Ребята танцуют долго. Быстрая музыка сменяет медленную, и опять я восхищен своим другом. Григорьев натурально нежен. Я терпеть не могу, когда напоказ бравируют властью над женщиной. Есть в этом какая-то слабость.

Полчаса мы резвимся, как можем, затем я танцую с девушкой медленный танец под пьесу для саксофона с оркестром. Медь я очень уважаю и горжусь своей старомодностью. Григорьев объясняет за столом Денисову, как стать на производстве абсолютно независимым. Можно было бы уже и успокоиться.

— Вот так, у Толи удача, а у меня сплошные фиаско, — говорит мне девушка грустным тоном, не требующим ответа.

Такой перемене в Марине я не удивляюсь потому, что почти все девушки, с которыми я намереваюсь просто потанцевать, именно со мной безошибочно впадают в этот тон, требующий сочувствия и разделения ответственности. Раньше я шел навстречу таким беседам, затем эти провалы в сплин стали меня раздражать. Легкий флирт после первой же встречи с девушкой у меня обычно переходит сразу же в тяжелейшие отношения. Не знаю, кого они во мне усматривают, но я несу это непонятное бремя, уже почти не сопротивляясь. Вот и Маринка. Со всеми беззаботно танцевала, а я, выходит, выступаю в роли облегчающего душу, которого, насколько я знаю, хочется видеть не чаще чем раз в год.

— А что случилось? — спрашиваю я.

— Ходили мы вчера с Толей на вернисаж…

— В каком ты была платье?

Марина смотрит на меня удивленно, затем смеется, наклонив головку.

— На мне было нарядное темно-коричневое платье, — отвечает она мне в тон.

— Тебе идут все цвета… сепии, как Андрей говорит.

— Спасибо.

— Ты, Мариночка, не расстраивайся по пустякам, — говорю я автоматически. — Иногда таких мазил выставляют, что с твоим тонким ощущением красоты лучше в таких местах появляться пореже. А кто тебе не понравился?

— Я.

— Что ты? — и вдруг меня осеняет. — Ты что, сама выставляешься?

— В этом все и дело. А разве Толя вам не говорил?

— Не успел. Но ты прости меня, пожалуйста. Я знал, что ты где-то в искусстве работаешь, но что так близко к нему, я не знал.

Девушка, видя мою растерянность, растроганно улыбается.

— В конце концов, Марина, что ты из меня делаешь? Я тебе сочувствую, даже сопереживаю, а ты, оказывается, сама выставляешься! Тебе что, этого мало?

— Если по большому счету, то мало.

— С таким же успехом можно сочувствовать миллионеру, который не может снять перстень с бриллиантом с ожиревшего пальца.

— А что? — смеется девушка. — Ощущение не очень приятное.

— Конечно. Но чтобы иметь это ощущение, надо иметь два других, более приятных: ощущение ожирения и ощущение наличия бриллианта.

— Во-первых, у нас выставка молодых художников, и я там не одна. Во-вторых, у меня не идут акварели. Хоть плачь.

— Насколько я понимаю, акварель — штука капризная. Ангельское терпение, изнурительная скрупулезность… Это ж вода…

— Да. Акварель отличается тончайшими цветовыми переходами, прозрачностью тона, нужен верный и смелый мазок, а также глубокое понимание законов цвета, цветовых отношений. — Марина расширяет мои познания и глядит на меня поощряюще. — А ты, Алеша, быстро уловил суть. Я приятно удивлена.

— Добрая половина моей эрудиции зиждется не на точных знаниях, а на здравом смысле.

— Красиво сказано, — смеется девушка. — Твоя позиция заслуживает уважения. Это в высшей степени по-мужски.

— Что характерно, я всегда слушаю тебя с большим удовольствием, — говорю я, но девушка от этих слов не расплавляется и продолжает развивать мысль относительно мужчин, теребя такие понятия, как цельность и одержимость.

— Мужчина должен быть узким специалистом, — заявляет она.

— Совершенно верно, — замыкаю я тему. — А Григорьев эгоистичен, как восточный правитель. Сегодняшний праздник должен принадлежать тебе.

— Это я ему сказала, чтобы он вам не говорил. Просто я только сегодня поняла, чего мне не хватает, но уже поздно и от этого немного неприятно.

— Ты у нас умница, — говорю я. Саксофон берет тонкий и прямой, как игла, высокий звук и завершает пьесу.

Григорьев произносит спич в честь людей искусства.

Это уже вторая его тирада об искусстве, на первую я не обратил внимания.

— Ну ты, Анатоль, хитер, как Макиавелли, — замечаю я. Григорьев смотрит с улыбкой на Марину.

— Между прочим, Макиавелли не заслуживает к себе такого отношения, — начинает Григорьев корректировать юмор. Он говорит с неохотой, скорее, по привычке, считая себя человеком последнего, решающего слова. На мой взгляд, он имеет для этого основания. — Он менял политические взгляды, чтобы служить своему городу любой ценой. Это не Иосиф Флавий, который предал народ в период иудейского восстания, будучи одним из его вождей. В дальнейшем оказалось, что те, кого он предал, ему многим обязаны за труды по истории. Однако народ предавать нельзя, даже во имя будущего.

— Далеко же ты ходишь за примерами, — говорю я.

— Давайте, ребята, пить чай, — предлагает Марина и водружает на середину стола пирог.

Пироги удались на славу. Андрей заходится в комплиментах, обзывая пироги «амброзией». Наша вечеринка завершается прекрасным чаепитием. Я иногда поглядываю на девушку, которая, несмотря на хлопотливый день и вечер, остается свежей, и с удовольствием отмечаю взаимные симпатии или, скажем, взаимное расположение, которое тем и хорошо, что ни к чему не обязывает.

Наконец, Григорьев заканчивает раут и уходит провожать девушку. Мы с Андреем убираем в комнате, потому что, как люди, пожившие в общежитии, мы довольно болезненно относимся к нечистоплотности.

— Алеша, ты не знаешь, случайно, подругу Марины со странным именем Геля? — спрашивает вдруг Денисов.

— Видел как-то на бегу Марину с подружкой. Может быть, это она и была. Они куда-то тоже спешили. А что, обещала познакомить?

— Был разговор. Обещала как-нибудь зайти вдвоем.

— Подружка у нее интересная. Веселая, — говорю я. — Я бы тоже с удовольствием познакомился.

Андрей смотрит на меня как-то странно.

— Интересный ты человек, Алексей, — заявляет Денисов. — Ты то проницательным становишься, как пророк, то дальше носа ничего не видишь. Марина тебя никогда и ни с кем знакомить не будет.

Я, естественно, удивлен таким оборотом дела.

— Ты меня извини, конечно, — продолжает Андрей. — Видишь ли, у меня создалось впечатление, что она тебя, как бы это выразиться, для себя, что ли, бережет.

— То есть?

— То есть, твое положение холостяка ее вполне устраивает.

— С чего ты это взял? — спрашиваю я резко.

— Разговоры она относительно тебя какие-то непонятные ведет, — говорит Андрей. — Впрочем, может быть, я и заблуждаюсь.

Собственно говоря, сообщение приятеля меня с ног не валит. Как я уже отмечал, Марина — свой человек и тоже, надо полагать, страхуется от всего. Денисова я знаю хорошо, он славный малый и перевирать ситуацию не будет. Однако надо признаться, что мною владеют чувства, которые не поддаются никакому анализу.

Сама по себе пятница задумана неплохо. Впереди тебя ждут два хороших дня, которые ты заполняешь по своему усмотрению. Как бывало, встрепенутся надежды на новые встречи, знакомства, тебя будет раздирать интерес открытия новых ощущений, мыслей, взглядов. Может быть, в эти два дня ты увидишь все совсем не таким, как обычно, и поймешь, что до этого ты вообще не жил. Возможно, произойдут некие стратегические события, на которые всю жизнь будет опираться твоя вера в себя. Ты можешь найти источник, дающий пожизненную свежесть твоему уму, сердцу, вдохновению, твоей энергии, или, к примеру, можно завалиться на боковую на два дня, обнявшись с доктриной Фомы Аквинского, чтобы на третий день понять, что все это тебе еще долго не понадобится.

Это может случиться, и дирижирует удачей его величество случай без всякой партитуры. А пока что я лежу на своей кровати в пятницу после работы, и мое состояние совсем далеко от состояния лучезарного упоения перспективами. Неделя была трудной, мы работали как надо, я смотрю в потолок и не могу нащупать в себе ни одного желания. Абсолютно. Мои редкие мысли свободно и бесконтрольно слоняются в голове без всякого направления. Меня удивляет наличие в нашем обиходе самого слова «интерес». Обрывки событий недели соединяются в моих глазах в бессвязный диафильм, лишенный поясняющих надписей. Непроходящее внутреннее напряжение входит в диссонанс с моими возможностями. И тем не менее, где-то там, глубоко, я улавливаю маленькое, придавленное усталостью, удовлетворение.

Мои друзья где-то задерживаются. Я встаю и включаю взятый нами напрокат телевизор. Показывают страницы жизни Хемингуэя. На экране — коррида. Я с легкой завистью смотрю на непомятое, мужественное лицо тореадора, темперамент которого превосходит бычий. В голову приходит мысль о смене образа жизни на более простой и здоровый, проходящий под стук копыт и свист ветра в обществе амазонок на фоне далеких костров. Но я тут же ее отбрасываю. Нам это сделать будет уже не просто, и не только по техническим причинам.

Наконец, появляется Григорьев. Он не спеша раздевается, проходит к своей кровати и так же, как я, ложится наблюдать потолок.

— Что случилось? — спрашиваю я и выключаю телевизор.

— Ничего, — говорит он и закрывает глаза в поисках блаженной дремоты.

— Опять неприятности?

— Отстань.

— Неприятности в нашем деле так же обязательны, как отходы производства. При дополнительной обработке из них можно делать побочную продукцию — выводы.

Григорьев поворачивается на бок.

— Сегодня жена главного энергетика на работу с подбитым глазом пришла, — делюсь я с Анатолием свежими новостями. — Согласно общественной версии, это сам главный погорячился. Во всяком случае, в ее ситуации я бы очки темные надел или бюллетень бы выписал.

— Я всегда говорил, что ты мрачный пуританин, — бормочет Григорьев. — Ты Озорнову своему звонил?

— Да, сегодня.

— Ну и что?

— Отказался я от предложения, Толя.

Он резко садится и внимательно смотрит на меня. Мне, конечно, лосниться не приходится.

— Ну ты и шляпа, — говорит он, ставит чайник и молча достает стаканы.

— А вот мне, видимо, придется уволиться, — наконец говорит он.

Я смотрю вопросительно.

— Так уж сложились обстоятельства, — коротко комментирует Григорьев свое сообщение. Что значит для Толи увольнение, я прекрасно понимаю. Он теряет сразу все перспективы, завоеванные упорным трудом нескольких лет.

Пока подогревается чай, мы занимаемся каждый своим делом. Затем садимся за стол и наполняем стаканы. Появляется Андрей. Мы с Григорьевым долго смотрим на него, не зная почему. Наконец, Денисов не выдерживает нашей паузы и широко улыбается.

— Поздравьте, мужики, — говорит он, потирая руки, и идет к столу. — Меня назначают замначальника АСУТП завода. Это уже оперативный простор.

— А Преснякова куда девают?

— Увольняется. Съели его. Сам виноват: развел демократию, свободу выбора… В общем, заработался и потерял ориентир.

Мы молча жмем Денисову руку, чувствуя, что это уже не тот Андрюшка, который мог беспричинно жить и радоваться. Это уже серьезный, идущий в гору человек, у которого для всего должны быть основания. Самое время порадоваться за Андрея Тихоновича, выбравшегося, наконец, из беспокойных, шумных, но уютных предгорий, однако вместо этого между нами вдруг пахнуло холодком. Григорьев ставит на стол третий стакан. Он сидит и молчит, а это бывает с ним крайне редко.