Сюда, в самое нутро одного из блоков Ковчега не долетали крики рабочих, звуки механизмов, лишь общий шум грандиозного строительства тревожил уши слушателей далеким нерасчленяемым гулом.

Секции, возведенные в сотнях ангарах по всему миру, соединяли в блоки. Потом их поднимут на орбиту, где специально обученные рабочие сыграют завершающий аккорд в грандиозной космической симфонии.

— Вот, — Руслан Шабровски провел загорелой рукой по матовой крышке двухметрового контейнера. — То, что заказывал — криогенная камера.

Эхо подхватило слова координатора и, играясь, разнесло их бесконечными ярусами сооружения.

Эммануил поежился. Не то, чтобы он опасался непрошенных слушателей, но все же…

— Опытный образец, — Шабровски нажал пару кнопок, едва заметная лампочка засверкала неограненным изумрудом. — В течение долей секунды замораживает тело до ледяной статуи. Все предыдущие образцы, мягко говоря, не оправдали надежд. Жидкость, из которой на семьдесят процентов состоит наше тело, при низких температурах элементарно кристаллизовалась. Стенки клеток лопались — эффект бутылки с водой, выставленной на мороз.

Эммануил кивнул, отметив про себя — Шабровски заметно осунулся с начала проекта. Тогда — два года назад, это был брызжущий энергией, уверенный в себе холеный функционер. Сейчас перед ним стоял ссутулившийся мужчина с усталыми глазами и заметно посеребренной неухоженной шевелюрой.

— Эта, в теории, я повторюсь — в теории, решает данную проблему. Лабораторные животные выживали. Человек… тоже выживет — в теории, однако, останется ли он тем самым индивидуумом, личностью, которая легла в камеру — вопрос.

— Хорошо, — кивнул Эммануил.

— Хорошо! — вспылил Шабровски. — Ты называешь это хорошо! Ответь, скажи мне, сейчас, на кой черт тебе все это понадобилось!

— Ты один посвящен в секрет камеры, а так как не летишь с нами — он останется секретом.

— Решил завести новую моду — уходить от вопросов?

Эммануил подошел к камере, осторожно потрогал серую, холодную поверхность. Как же объяснить, воплотить в сухие слова, фразы, то, о чем он мечтал, что представлял, чувствовал…

— Понимаешь, я хочу, очень хочу увидеть идеальное общество. Дело всей моей жизни. Возможно, не знаю, в этом нечто от гордыни, тщеславия, но… я уже представляю его. Люди, освободившись от гнета зависти, оков борьбы за существование, страха перед будущим, да что там будущим — настоящим, когда отпадет надобность ежедневного, в прямом смысле, добывания пищи, канет в Лету опасение, что сосед, или друг, едва отвернешься, зазеваешься, воткнет нож в спину, когда родители не станут — не будет причины, смысла, изводить себя по поводу детей-подростков, задерживающихся на вечеринке… Ах, как я хочу его увидеть. Люди, свободные люди всецело посвятят себя самосовершенствованию, они отыщут, должны найти, истинное место человека, как вида, в этом мире. Не хищника, разрушителя, так называемого — венца эволюции, на самом деле венчающего лишь пищевую цепочку, а полноценного звена, проводника между материальным и духовным, сакральным и обыденным. Как представлю это — мороз по коже. А как представлю, что не увижу, свершится без меня, так и вовсе худо.

— Многим же ты налюбуешься, очнувшись после многолетнего сна полным идиотом… или частичным…

— Именно поэтому, камера останется секретом. Я лягу в нее сам. Подвергать чью-либо жизнь опасности, пусть и добровольца, я не вправе. А таких волонтеров-жертвователей, только кликни, набежит не один десяток. Они уже считают меня кем-то, вроде мессии, — как всегда, коснувшись больной темы, голос допустил нотки раздражения.

— Картина, нарисованная тобой, радует и впечатляет. Как картина — предмет, которым любуются на расстоянии. Не думаю, что взлелеянное в мечтах общество возможно. Люди — всегда люди, мы уже говорили об этом. Тысячелетия истории, человеческой истории учат нас — идеального общества не было, нет, нет и, почти наверняка, не будет.

— Историю делают люди! Именно по этой причине, мы отринули общество.

— Ты — идеалист.

— Нет — реалист.

— Идеалист, и не спорь — время рассудит. Но ты мне нравишься. Твои слова, главным образом оттого, что ты веришь в них сам, они… не знаю, затягивают что ли. Но не легче ли было для построения этого самого идеального общества организовать религию. Знаю, что ты о ней думаешь, — возбужденный Шабровски начал широко шагать перед камерой, — однако, рассуди сам — объявляешь себя богом, оставляешь заповеди, какие надо, и чтобы в сторону — ни ногой, ни пол взглядом, и бац — лет через сто, получаешь свое гармоничное общество.

— Религия — оковы ритуалов, тирания священников. В том-то отличие, я не хочу втискивать мои слова в жесткие рамки догм. Я лишь даю направление, толчок, дальше — сами.

— Без догм нельзя, иначе их придумают.

— Согласен. Иисуса, Будду тоже поначалу почитали как учителей, теперь преклоняются перед богами. Все дело в двусмысленности их высказываний. Я такую ошибку не допущу. Законы будут, куда ж без них, но четкие, ясные, вроде заповедей, ведь «не убий» не истолкуешь иначе. Хотя и с заповедями не все чисто, в том же христианстве из десяти только шесть устанавливают моральные нормы, остальные направлены на почитание бога.

— Предмет для подражания.

— Хоть ты не сыпь соль на рану.

Эммануил твердо знал — один из законов будет касаться его, так называемой, божественности.

***

Но не все одинаково приняли ниспосланное свыше.

Были и те, чья воля пошатнулась, и заблудшие.

Ибо сказано в Заветах: «И на старуху бывает проруха».

Летопись Исхода