Сердик Лейб был обычным текстильщиком. Нити белых, как материнское молоко, чистых, как мысли младенца, длинных, как время ожидания бинтов составляли смысл жизни уважаемого Сердика. Ибо, как нетрудно догадаться, Лейб работал в цеху производящем бинты.
Был обычным текстильщиком. Был не потому что, упаси Учитель, Сердика не стало, он не ушел в лучший мир через люк утилизатора, в компании не подлежащих переработке отходов. С этого дня Сердик стал необычным… текстильщиком.
Нет, он так же продолжал трудиться на благородной ниве наматывания бинтов на бобины. И лечебная ткань отнюдь не стала белее, или гуще…
В комнате Сердика собрался… сбор. Потому и сбор, что собрался.
— Они посмели сойтись, — густым, как звук тромбона из оркестра Кинга, и таким же зычным басом вещал глава аграриев Пол Никитченко, — сойтись и принять свое решение.
— Отвратное решение!
— Преступное решение!
— Оно противоречит словам Учителя, самой сути!
Увитые лысинами головы качались в след мудрым словам.
— Не имели права!
— Не правомочны!
— Да как они вообще могли! — преисполненный праведного гнева взвизгнул Никий Гвана, и кружевные манжеты, притороченные к серой робе, колыхались белыми флагами победы.
Сердик Лейб тихо, как корабельная мышь — безбилетный пассажир Ковчега — сидел в своем углу и качал курчавой головой.
Какие важные люди.
Какие речи.
— Их, так называемый, сбор, а я назову — сборище не имеет законной силы!
Сердик продолжал кивать.
— Нет ему!
— Нет!
Лишь сделав несколько кивков, Сердик заметил, что большинство мотает головами из стороны в сторону, словно отгоняя утренний кошмар.
— Я на прошлой неделе столкнулась с Кекуле, — и без того пунцовое лицо Мотренко пошло багровыми пятнами, — нос к носу. Так он даже не поздоровался!
— Стыд!
— Стыд!
Теперь Сердик внимательно следил за происходящим. Лишь после того, как большинство производило головодвижения, он повторял.
— Друзья мои, братья! — к трибуне, образованной из двух поставленных рядом табуретов, подошел Александр Сонаролла. — Волнения, нездоровые споры охватывают сектора. О сущности Учителя уже дискутируют на кухнях и в игральных комнатах. А сущность одна — человеко-бог! Надеюсь, здесь нет отступников, думающих иначе?
— Нет!
— Нет!
Сердик начал кивать, но вовремя спохватился и замотал.
— На нас — нас с вами, братья, возложена великая миссия, огромная ответственность. Возложена самим Учителем, который со своего звездного дома смотрит на происходящее, и сердце, не ведающее зла, обливается кровью в горести и обиде за поступки неразумных детей его!
— Обливается!
— Обливается!
Сердик был весьма доволен, кивок неожиданно совпал с общим настроениями. Кажется, он начинал разбираться.
— Огромная ответственность — раз и навсегда, положить конец распрям!
— Конец!
— Конец!
И снова Сердик угадал с кивком.
Ему начинало нравиться.
— Мы изберем главу, человека, на которого будет возложена непосильная ноша. Да, да, я не оговорился — непосильная ноша. Решать споры, сглаживать разногласия, в полном смысле, не жалея себя, служить обществу, делу Учителя!
Кивая, Сердик чувствовал себя частью чего-то рождающегося, чего-то большего.
— Это большое доверие, но и огромная ответственность. Ответственность брать на себя решения. Решения, возможно, непопулярные; решения, которые могут встречать некоторый отпор, но — решения которые будут обязательны и необсуждаемы для всех членов общины!
— Пастырь!
— Пастырь!
— Мы назовем его Пастырь, как Учитель был духовным пастырем для нас.
— На мой взгляд, и взгляд моих коллег — это единственный выход, способ разрядить накаляющуюся обстановку. Однако к выбору необходимо отнестись со всей тщательностью, сознавая важность и самое главное — ответственность такого решения. Избираемый должен быть индивидуумов высоких моральных качеств, с опытом руководства, стоять на позициях…
— Сонароллу в Пастыри!
Крикнул кто-то с галерки.
— Александра! — поддержали с другого конца комнаты.
Как эпидемия охватывает сектора — в прошлом месяце на каюты химиков напала дизентерия — имя главы цеха текстильщиков разнеслось по каюте.
Вскоре почти все, разве за исключением Мотренко, которая возможно видела на этом месте кого-то иного, скандировали:
— Со-на-рол-ла!
— Со-на-рол-ла!
— Па-стырь!
— Па-стырь!
Сердик кричал, вместе со всеми и был весьма доволен этим.
— Братья, друзья, не ожидал, спасибо, — Александр промокнул рукавом блестящие глаза.
— Голосуем!
Сердику показалось, кричал тот же голос, что предложил текстильщика в Пастыри.
Когда поднялся лес рук, он спешно вытянул свою, мало что понимая, но весьма довольный, что и на этот раз со всеми.
***
Уважаемый Высокий Трибунал, в восьмой раз довожу до вашего сведения о ереси моего соседа — пластмасника Рустама Кекуле. На все предыдущие письма не получено ответа, и мой сосед по прежнему не арестован. Мало того, он продолжает ходить по ночам. А недавно, когда все спали, у него в комнате слышались голоса. Я более двух часов простоял ухом к стене, раскрывая заговор. А ведь у меня радикулит и утром на работу. То, что это — заговор, я убедился из того, что не расслышал ни одного слова. Честные люди говорили бы громко, так, чтобы соседи не мучались и все слышали.
С уважением Леопольд Нульсен — преданный, верный сын Матери Церкви и Высокого Трибунала.
— Ступай, мальчик, неси влагу истины страждущим, утоляй жажду нуждающихся.
— Благодарю, Учитель.
— Не взращивай греховное и не осуждай заблудших. Мир в тебе самом важнее учения.
— Понимаю, Учитель.
— Ступай, сын мой.
— Иду, Учитель.
И пошел.
Они приходят, он учит. Уходят. Приходят снова. Приходят новые.
Этого назвал — мальчик, хотя сам немногим старше его.
Еще — сын мой. Дети. Для него — дети. Молодые и старые, мужчины и женщины. Его дети.
Устал. Он слишком устал.
Груз прожитых лет давит свинцовой ношей.
Он слишком много прожил.
Когда-то наивно полагал — жизни не бывает слишком.
Пусть в креокамере, но клетки, суть, возможно — душа, помнят. Годы, столетия прижимают к земле, заставляют горбиться спину и самое главное — путают мысли, перекраивают взгляды, заставляя его — сорокалетнего мужчину стариковски морщить почти безморщинистое чело.
И снова возвращаются изгои-сомнения.
Может, оставить — как есть? Не делает ли он хуже? Не растит ли здесь, в проповедях человеколюбия жестоких борцов.
За человеколюбие.
Такое уже было.
Оставить.
История, эволюция, изменчивая, как увлечения юности и постоянная, как поздняя любовь сама расставит на положенные места.
Вынесет на новый виток…
***
Учитель один, да молельщики не одинаковы.
Из сборника «Устное народное творчество»
Ой кричит святой отец:
Бой распутству, наконец!
Приходи, милок-дружок,
Отпусти скорей грешок.
Дружный гогот уплотнил воздух до осязаемой массы.
Двум десяткам потных тел сделалось тесно в небольшой комнатке жилого сектора.
Но они не уходили, и не жаловались, более того — были довольны и требовали продолжения.
— Сказанул, так сказанул — «отпусти грешок»!
— Представляю, что он там наотпускает.
— И как!
О да, мужская компания — дружеские похлопывания, однозначные недосказывания, сальные шутки.
— Юр, давай дальше, чего там припас!
— Да, Гопко, не молчи!
Юрий Гопко вдохнул воздух — застоявшийся, плотный воздух мужского собрания. Он тоже мужчина — ему нравилось.
Я сидела на диете,
Ела фрукты те и эти.
Ой живот ты мой изменник,
Помоги скорей, священник!
— Вот, вот, эти церковники!..
Соседи тут же зацыкали на неосмотрительного смутьяна, им оказался хозяин комнаты — рыжеволосый Селиг.
— А чего, а чего, неправда, что ль? — парень часто моргал, разрежая воздух пшеничными ресницами. — Все ж свои кругом!
Синие одежды — штаны, куртки, рубахи засевали стулья, кровать, тумбочки и даже пол комнаты. Естественно, в одеждах пребывали их обладатели.
Я упал, а мне — не больно!
Церковь Мать была б довольна!
— Ха, ха, ха, ну молодец!
— Вот, а я че говорю, ему можно, а мне… — между хохотом протиснулся обиженный голос Селига.
— Можно! Юрка — поэт! А ты…
— Шестеренка рыжая!
— Ха, ха, ха!
— Ой, не могу, шестеренка…
— Сказанул, так сказанул!
— Да пошли вы!..
Хозяин комнаты возмущенно встал и начал пробиваться к выходу.
С десяток рук тут же потянулось к товарищу.
— Ты чего, Сел?
— Обиделся?
— Пошли вы!..
— Юр, читай еще, видишь, хозяин скучают!
В пальчике сидит заноза,
Нет печальнее прогноза.
Ой, душе бы не пропасти,
Помоги скорее, Пастырь!
Гогот снова уплотнил воздух.
— Видишь, у человека горе — заноза.
— А тут ты со своей обидчивостью.
Юрий Гопко стоял у стены, лицом к остальным, и видел то, чего не могли видеть другие.
В противоположном конце комнаты, в едва досягаемой взору глубине, за полуотсунутой занавеской, блестели глаза. Большие, в окружении угольных ресниц, непривычно контрастирующих с пышной копной рыжих волос.
Глаза, не моргая, смотрели на него, на Юрия.
Ох уж эти женщины…
***
Рекомендуемое количество к утилизации — 150 особей.
Выявлено:
Детенышей — 27 шт.
Стариков, неработоспособных — 58 особей.
Разница — 65.
Вывод: в соответствии с ст. 1.7. — повторный рейд.
Руки, плечи, туловища, головы.
Тьма плеч.
Лес туловищ.
Поляна голов.
Они стояли друг возле друга. Рядом, совсем рядом, не толкаясь. Почти не двигаясь. Легкие колыхания, перенесение веса тела с одной уставшей ноги на другую — не в счет.
«Великая Мать…»
Рхат Лун тоже старался стоять, не двигаться, подстраиваясь под общий каменный строй… работа, хуже фабричной. Отчаянно хотелось пройтись, присесть, размять затекшие конечности. Ко всему, тело начало зудеть, причем одновременно, сразу в нескольких, большей частью труднодоступных местах.
«Великая Мать, помоги… вынести… вытерпеть… сдержаться…»
Проклятая голова вертелась волчком — есть такая игрушка у маленькой Хозяйки Лизы, — хозяева, хозяева, хозяева. В зарослях голов редко, как ягоды улины в зарослях колючего жовника проскакивали ушастые (лысые, волосатые, плоские, вытянутые, заостренные, вогнутые) головы рабов. Очень редко.
Место называлось: Майда. Рхат Лун впервые здесь.
Всегда жидко плетеные ворота были закрыты. Всегда их охраняли воины.
— Куда? Рабам нельзя!
— Этот со мной, — вступился Хозяин Брайен.
— С тобой?.. Ладно, проходите.
Рхат Лун чувствовал: что-то происходит… должно произойти. Каждой волосинкой, кончиками усов, ногтями на пальцах ног… Живя на родине, он научился чувствовать опасность, когда шерсть, помимо воли, поднимается, превращая податливый мех в некое подобие игл. Он научился чувствовать взгляды, особенно в спину, будто горячую головню вытянули из костра и приложили между лопаток… Здесь тоже что-то происходило, но что… опасность, веселье… ожидание, как листья гудки впитывают влагу, меняя цвет, набухая, так ожидание пропитало этих Хозяев, эти стены, потолок с далекими солнцами.
«Великая Мать, что-то будет, что-то случиться, скоро… Защити, Великая Мать!»
Небольшой жизненный опыт учил — изменения не всегда к лучшему.
Неожиданно, возбуждение пробежало далекими рядами. Нет, внешне Хозяева не изменились, и даже не стали больше двигаться. Их взоры, их мысли, интерес из рассеянных потянулись к одной точке. К концу, или началу — как посмотреть — Майда.
Там, над помостом из тонких, как лианы, но твердых, как камень бревен чернел нарост Утилиза.
«Великая Мать, защити!»
Рабы других Хозяев, в разговоре, случайно упоминая Утилиза, в ужасе закрывали рот ладонями. Рхат Лун сам видел — Буртос, громила Буртос — раб Хозяина Лань У побелел и едва не свалился, когда коротышка Ганки завел разговор о Майда и его украшении.
Рхат Лун боялся Утилиза. До колик, до дрожи в коленках, до беспамятства… Почему? Не знал сам.
Все боялись.
Шеи зрителей вытянулись.
Повинуясь стадному чувству, вытянулся и даже встал на цыпочки Рхат.
На помост, прямо к Утилиза поднимались люди, Хозяева.
Впереди два техника в синих одеждах.
За ними — солдаты.
Солдаты окружали женщину, молодую. Видимо, Хозяйка была сильно слаба, после болезни — двое солдат поддерживали ее под руки, ноги она переставляла с трудом. К груди женщина что-то прижимала.
Рхат стоял едва не на кончиках пальцев — ему было любопытно — что?
Развернулись техники.
Развернулись солдаты.
Женщина.
Сверток в худых руках зашевелился.
Ребенок!
Человеческий, хозяйский ребенок!
Получается, он — Рхат Лун — присутствует на чем-то вроде праздника Рождения, или Обрезания.
У них в деревне тоже, когда рождался ребенок, устраивали праздник. Особенно, если новорожденный — мальчик — будущий охотник, кормилец племени.
«Великая Мать, спасибо!»
Рхат Лун почувствовал гордость. Хозяин Брайен оказал ему честь. Ему — никому другому! Взял с собой на хозяйский праздник. То-то здесь так мало рабов.
Когда вернется, расскажет, прочие — обзавидуются. Особенно зазнайка Ганки. Раздуваясь от важности, он всем заливал, что три раза ел с Хозяевами. За одним столом! Есть он может хоть пять раз, а вот на празднике ни разу не был. Иначе бы давно лопнул от самодовольства.
Заговорил один из техников. Громко, читая с крупного листка.
Рхат Лун не очень понимал — слишком много слов. Часто повторялось два: «Закон о населении».
Женщина окончательно повисла на руках солдат.
Солдаты, не моргая, пристально вглядывались в толпу.
— Сандра Гольдеман не замужем, — процедил один из Хозяев сбоку Рхата.
— Отца высматривают. Отца ребенка.
— Чтоб, значит, обоих…
Странно, ни в одном из голосов не было ни на волосок радости.
Хозяева — странные боги, странные обычаи.
Отец ребенка, вместо того, чтобы радоваться наверху, со всеми, прячется в толпе…
Техник прекратил читать.
Рхат Лун впервые увидел, как толпа заволновалась. Вроде, никто не сдвинулся с места, но словно ветер невидимый, небывалый здесь ветер прошелестел задранными головами.
Те же солдаты, подхватив женщину под руки, потянули ее к Утилиза.
Рхат Лун не заметил, когда черная крышка успела отойти, обнажив угольную нору.
Женщина, внезапно обретя силы, начала кричать, биться в сильных руках.
Во время праздника Рождения, в деревне Рхата, матери не бились, даже не плясали в общем кругу. Они лежали, на почетном месте, рядом с ребенком, в беседке из пальмовых листьев…
Хозяева — непонятные боги, чудные обычаи.
Женщина продолжала биться, словно ей грозила опасность. Даже больше — о ужас — она выпустила ребенка. Сердце Рхата сжалось. К счастью, один из солдат ловко поймал маленький сверток.
Чудные обычаи.
Женщину нести туда, к норе.
Отчего-то Рхату сделалось страшно. Рождение — праздник, но ни на одном, включая зрителей, солдат, техников и мать лице, даже тени веселья.
Солдаты, наконец, дотянули несчастную.
Оторвав от помоста, они ловко втолкнули ее в Утилиза.
Крик прекратился.
Следом полетел ребенок.
Крышка начала медленно закрываться.
Люди, Хозяева, зрители, наконец, зашевелились.
Молча, потупив взгляды, они начали расходиться.
А где же веселье? Пляски? Угощения?
И куда отправилась мать?
Рхат Лун взглянул на Хозяина.
Таким Хозяина Брайена он еще никогда не видел. Лицо, обычно румяное лицо сделалось серым. Словно под кожу натолкали камней, стали четко видны кости и вены.
— Рхат Лун, — произнес Хозяин Брайен, произнес с трудом ворочая камни челюстей. — Ты пойдешь со мной!
***
Я — Вознесена Стахова, находясь в трезвом уме и твердой памяти, огрела своего мужа Вениамина Стахова табуретом, так как видела, как он перемигивался в столовой с этой сучкой Клавкой Лейб. Ей я обещала, что повыдергиваю все ее жиденькие волосенки, и не только на голове. Что и могу сделать.
С уважением Вознесена Стахова — цех обслуги.
— Мам, я боюсь!
— Кого, сынок?
— Учителя!
— Почему ты его боишься?
— Я взял без просу зверюшек Кэнона, проиграться. Я очень, очень аккуратно, а у коровки отбилась нога. Я поставил на место и никому ничего не сказал. Я плохой мальчик?
— Верно, так поступать нехорошо.
— Теперь Учитель придет и заберет меня!
— С чего ты взял?
— Как же, Отец Щур говорил: непослушных детей Учитель забирает и наказывает!
— Не стоит бояться Учителя.
— Но Отец Щур …
— Учитель учил совсем не этому. Он любил детей.
— Отец Щур заставляет нас зубрить Заветы, у Нолана плохо получается, Отец Щур говорит, что того ждет люк Утилизатора. А потом — Учитель так завещал. Учитель не очень добрый.
— Нет, Учитель добрый, он делал людям добро, и завещал делать только добро.
— Тогда, Отец Щур обманывает?
— … нет, Отец Щур не обманывает.
— Если Отец Щур не обманывает, значит — Учитель злой.
— Не злой.
— А Люк? Я не хочу в Люк, и Нолан не хочет в Люк. Люк для нас зло.
— Спи! Разошелся под вечер! Вставать рано!
— Завтра договорим, да?
— … нет, завтра не договорим.
— А когда?..
***
Тогда увидел богатырь Еретика.
Надо сказать, вид он имел ужасный: кожа желтая, вся покрыта волдырями, глаза горят, а из красного рта валит зловонный дым.
Но не испугался Александр, только крепче сжал палицу.
— Что привело тебя? — спросил Еретик громовым голосом. — Разве не знаешь, все, кто приходят в мои сектора, умирают в мучениях страшных.
— Отпусти девушку, чудище поганое! — ответил богатырь.
— Ха, ха, ха, — засмеялся Еретик, да так, что затряслись стены. — Букашка, ты смеешь мне указывать. Знай же, сейчас ты умрешь.
Взмахнул Александр палицей и обрушил ее на голову поганого. Брызнули во все стороны внутренности нечистые, и в тот же миг испустил он дух.
Из сборника «Устное народное творчество»
На широком столе Совета лежал план. Стол видел и более судьбоносные документы: протоколы заседаний Трибунала, отчеты глав цехов, планы производства, списки казнимых и помилованных, статистические данные, объедки и пустые кувшины, оставшиеся после особо длительных заседаний.
Видел он и сегодняшний план. Не часто, но видел, ибо это был план Ковчега.
— Подойдите ближе, — Авраам Никитченко — Великий Пастырь, рассовал листки, отыскивая нужный.
Этьен Донадье — старшина техников покорно подступил к столу.
— Вот! — из-под груды собратьев Пастырь выудил ничем не привлекательный лист. Переплетение линий и условных обозначений образовывало сложный, понятный лишь посвященному узор.
— Как вы знаете, на следующей неделе у нас праздник. Праздник Вознесения. Угощения, конкурсы, представления… все, как обычно.
Техник сдержанно кивнул.
— Все вышеперечисленное при большом скоплении народа. Исходя из опыта предыдущих праздников, особенная давка ожидается в центральных секторах — примыкающих к Майдану и на самой площади.
Дабы разложить чертежи, Авраам Никитченко — неизбежное зло — был вынужден сойти с постамента. Проклятый техник мало того, что соблюдал возмутительное немногословие, так еще и имел наглость смотреть на него — Великого Пастыря — сверху вниз. Ничего, скоро, очень скоро все переменится.
А вообще, следует издать указ — старшины цехов не должны быть выше Великого Пастыря!
— Для, э-э-э, разрежения обстановки, если помните, случались и обмороки, и травмы, Совет постановил прорезать дополнительные ходы. Вот здесь, здесь и здесь, на примыкающих к Майдану участках, а заодно и в этих секторах, — красный карандаш, зажатый в узловатых пальцах, ловко помечал необходимые точки. — А так же тут и тут, — тот же карандаш сделал пометки еще на двух листах.
Впервые с начала разговора, старшина техников проявил интерес. Худое тело переломилось в пояснице. Водянистые глаза изучали план.
— Это…
— Это возможно? — перебил техника Пастырь.
— Да… теоретически. Однако даже если сделать, получатся просто ходы — без дверей, в случае чего — авария, утечка, все обитаемые сектора остаются полностью открытыми, мы не сможем изолировать…
— Ну, не стоит преувеличивать, не так уж часто случаются аварии, несомненно, благодаря результативной работе вашего цеха. К тому же — ходы только на время праздника. Затем заделаете, либо поставите ваши любимые запорные устройства.
— Не знаю, — Донадье заскреб редкую шевелюру. — Объем работ… их целесообразность…
— Таково решение Совета, следовательно — воля Учителя! — следовало показать кто здесь хозяин. — У вас — неделя! Ступайте! Мои люди проследят за исполнением!
***
Учитель предупреждал об этом.
Защищал детей.
Нет секретов для того, кто выше времени.
Искушаемые нечистым.
Неокрепшие верой.
Темные разумом.
Бывшие братья и сестры сошли с начертанного пути.
И сердце, любящее сердце Всезнающего, глядящего со звездного жилища на неразумных чад, истекало кровью страдания.
Летопись Исхода