— Вы проповедуете свое учение, новую религию, каково ваше место в ней? Воплощение божества, сам бог, пророк, мессия?
Эммануил вздохнул. Кровавые глаза кинокамер, блеск вспышек фотоаппаратов — сияние славы; поросль микрофонов — иллюзия вечности. Широко распахнутые глаза, полуоткрытые в готовности рты и жала языков, предвкушая, увлажняют сохнущие губы.
Ждут.
Везде одно и то же. Похожие вопросы, словно списанные с единого шаблона. Хотя, так и есть. И этот шаблон — общество, система, породившая, питающая индивидуумов и питающаяся сама. Рождающая их, штампующая партиями на лишенном души и угрызений совести конвейере. Одинаковые мысли, одинаковые ценности, одинаковая мораль, одинаковые… вопросы.
Они не могут, не способны, да и не хотят понять чужие, отличные от общепринятых устремления. Даже в них, они ищут подоплеку, основу, след собственных ценностей.
Подвох.
Выгоду.
Напрочь лишенные альтруизма, сострадания, жертвенности во имя близкого, сталкиваясь с этими качествами, с упорством ребенка, сующего большую игрушку в меньшую коробку, они пытаются втиснуть новые, незнакомые понятия в коробки собственного мировоззрения, общепринятого, общеустраивающего уклада.
Общество, как и большинство, может ошибаться.
Общество видело Землю плоской, а она, словно насмехаясь, распухла до размеров шара. Общество видело ее центром вселенной, а она оказалась крошечной песчинкой в бескрайних просторах галактики. Общество видело солнце небольшим слепящим шаром, а оно сделалось огромным раскаленным облаком.
Общество, как и большинство из которого состоит это общество, особенно большинство, как верхушка, которая руководит этим обществом, особенно верхушка, способны ошибаться.
Равно как и не ошибаться.
Эммануил вздохнул.
Общество ждало.
— Боже упаси!
По залу прошел шепоток — бог просит сам себя.
— Чтобы мои слова не казались тавтологией, скажу сразу — я не пророк, не мессия и, уж конечно, не бог.
И снова шепот. Скажи он иное и общество поймет. Кто-то осудит, кто-то двинется следом, но это будет вписываться в общество, его ценности, устройство.
Эммануил вздохнул.
— И я не проповедую религию! В том-то и отличие моего… учения, да, можно сказать, учения — абсолютная, полная свобода вероисповедания. Любого. Обрядов, молитв, имени божества. Естественно, при условии, что это не ущемляет свободу и ценности других.
— О-о-о!
Такого общество еще не видывало. Но ничего, и радио некогда было редкостью. Общество привыкло, общество переварило, общество поставило на службу себе. Поставит и это. Главное, разобраться, где подвох, как извлекается выгода.
Эммануил вздохнул.
— По сути, все религии, во всяком случае, доминирующие, проповедуют одно и то же.
В зале поднялся шум. В зале присутствовали приверженцы различных вероисповеданий. В зале знали о бушующих на востоке войнах, о террористических актах, в основе которых лежали именно религиозные противоречия.
— Одно и то же! — повысил голос Эммануил, безуспешно пытаясь перекрыть возмущение зала. — Начиная от заповедей — универсальные: не убий, не укради, почитай бога, и заканчивая ритуалами: ежедневные молитвы, приношения… Ни одна религия, я повторюсь, ни одна, не требует от исповедующих насилия и убийства себе подобных.
И снова в зале поднялся гул. Свежо было воспоминание о речи одного из религиозных лидеров, призывающего с оружием в руках бороться против иноверцев.
— Ни одна! — и снова голос разума поглотил гул опыта. — Религии погрязли в буквоедстве и формальности ритуалов. Когда за правильно расставленными свечами не видно бога, за буквами святых писаний теряется слово.
Христианство, при проповедовании любви к ближнему, породило инквизицию и крестовые походы. Буддизм, считая священной жизнь, любую жизнь породил самураев. Ислам — джихад, в данный момент это слово превратилось в почти синоним — война, а ведь означает всего-навсего “усилие”, усилие на пути Бога. И так далее. Примеров множество.
Руку подняла одна из репортерш в дальнем ряду зала.
— Все это не ново. Ваши идеи сродни направлению хиппи — было такое движение в середине двадцатого века.
Эммануил кивнул.
— Я читал о нем. Называйте, как хотите. Хиппи — пусть будут хиппи. Однако, насколько я помню, хиппи были противниками власти, любой власти, как средства подавления свободы человека. Власти страны, границ, семейных уз, обычаев и так называемых «общепринятых норм». Более того, активно выступали против нее. В моих же речах нет призывов ломать существующий строй, лозунгов для активной борьбы. Власть, в разумных пределах, наверное, необходима.
— Только где они, эти разумные пределы! — хохотнули в зале.
Верно — где эти пределы.
— Мы говорим о моральных ценностях, мы воплощаем различные социальные программы, судя по отчетам и вложенным средствам — весьма успешно, а между тем преступность достигла небывалых высот. Что самое страшное — именно подростковая, детская преступность. По статистике — каждая пятая девушка становится проституткой, более того — и это самое страшное — они сознательно идут, мечтают о подобной карьере, не видя ничего плохого в продаже тела за деньги. Юноши — так или иначе связывают свою деятельность с преступной средой — от уличных банд до наркосиндикатов. Средства массовой информации, кино, телевидение сделали преступников, гангстеров почти героями, эдакими Робин Гудами, полублагородными разбойниками. У каждого времени — свои герои. К сожалению, у нашего — такие. В этом, не в последнюю очередь, виноваты и вы — журналисты.
Надо же — он кинул им обвинение, а они сидят, улыбаются, словно услышав лестный комплимент.
— Включим телевизор, любой канал, в любое время, наугад — убийства, грабежи, разбой и разборки. Трупы, кровь. Откроем газету — то же самое. Мы смакуем насилие, а хорошие новости помещаем на последней странице. Нет рейтинга — нет места на первой полосе, забывая, что сами создали полосу такой.
— Что же вы предлагаете? В разрез с реальностью печатать слюнявые рассказы?
Общий смех.
— Что я предлагаю…
Он прав, этот шутник из зала.
Заполни хоть все страницы рецептами с портретами пухлых домохозяек — убийства не прекратятся. Разве самую малость. Требовалось изменить общество, саму суть, сломать хребет массовому сознанию.
Он не революционер. Все знают, чем кончались подобные ломки.
— Невозможно построить идеальное общество в отдельно взятой стране, как невозможна абсолютно счастливая семья среди общего несчастья, даже если это семья правителей. Особенно правителей. История учит — ни один из тех, кто все имел, не был счастлив. Возможно проклятия, которыми щедро осыпали их предков на пути к власти и богатству, достигают пятых, десятых колен праправнуков… впрочем, все это метафизика и меня мало касается.
— Так что вы предлагаете?
Долго молчал, набираясь сил. Сколько он провел подобных выступлений. Десятки, сотни. Сколько видел глаз. Сотни, тысячи. Порою насмешливые — что возьмешь с полоумного. Порою подозрительные — к чему ведет? Где подвох? Порою равнодушные… Но, встречались глаза, редко — одни на сотню, на тысячу. Огонек заинтересованности, лучина, слабая лампада… понимания. Ради этого взгляда, ради этих глаз, он проводил сотни встреч, и проведет тысячи, дабы одни глаза, один человек…
— Что я предлагаю. Я предлагаю тем, кто слышит и понимает меня, тем, у кого мои слова нашли отклик, кто думает так, или почти так. Тем, кому небезразлично собственное будущее, и самое главное — будущее детей. Кто хочет, чтобы его дочь выросла уважающей себя женщиной, а не преступницей, чтобы их сын не видел будущее в криминальной группировке, тем, у кого собственные идеи, чаяния созвучны моим идеям… вступайте к нам в…
— Секту! — выкрикнул кто-то из зала, и общий гогот выразил мнение большинства.
— Не секту. Мы называем свое объединение — коммуна. Слово мне не очень нравится, за века оно дискредитировало себя, хотя в любом случае остается всего лишь словом. Главное не название — суть. А суть в том, что я уже сказал — свобода личности, свобода действий, интересов, свобода вероисповедания, но несвобода причинять зло другим. Не делай другому ничего, чего не сделал бы себе — вот основной принцип, именно основываясь на нем, мы станем жить и строить новое общество.
— Где, на необитаемом острове?
И снова смех — мнение зала.
И снова он помолчал.
— Нет, — Эммануил знал, как прозвучат его слова. Он долго думал, вынашивал, искал, взвешивал, сегодня, он, наконец, произнесет их вслух. — Не на острове. Как я уже говорил — невозможна абсолютно счастливая семья среди всеобщей ненависти. Невозможно построить абсолютно гармоничное общество, среди царства порока, пусть и на необитаемом острове. Нельзя оборвать связи — останутся экономические отношения, родственники, наконец, останется остальной мир.
— Так что же вы предлагаете?
Третий раз прозвучал один и тот же вопрос. На третий положено отказываться, или отвечать.
— Я объявляю об учреждении фонда по сбору средств для организации строительства… космического корабля. Первого и единственного в своем роде…
Дальнейшие слова потонули в общем гуле. И было непонятно чего в нем больше — недоумения, подозрительности, насмешки, презрения…
***
В прежнее время люди жили в Ковчеге,
Горестей тяжких не зная, не зная ни трудной работы,
Ни вредоносных болезней, погибель несущих.
Жили те люди с спокойной и ясной душою,
Горя не зная, и темная ересь к ним приближаться не смела.
Всегда одинаково чисты — были их помыслы, чувства.
Большой урожай и обильный
Сами давали собой хлебодарные земли.
Они же, сколько хотели трудились, спокойно сбирая богатства.
Летопись Исхода. Приложения.
Гесиод Вересаев