Олег Гайдуковский поднялся с теплого, как материнское молоко, ложа. Босые пятки коснулись рваного, словно шкура убитого животного, ковра, втаптывая и без того лежалый ворс.
Тихо постанывала во сне жена — русоволосая красавица Збыжка. Збыжке наверняка снились недавние роды. Акушер Шпильман — лысый, как бильярдный шар, у которого милостью Всевышнего прорезались на редкость добрые и такие же уставшие глаза, принимал в свои костистые руки их первенца — краснощекого Гайдуковского младшего. Те же руки привычно перерезали пуповину и похлопали младенчика по морщинистой попке.
Олега не было при этом. Збышка рассказывала. Олег сидел под дверью и грыз разодранные до крови, словно раны Спасителя, ногти.
Олег бы так сидел и кусал, и крепкие белые зубы уже добирались до основания, но дверь, шепотом заветных желаний, отъехала в сторону, и на пороге появился доктор Шпильман.
— У вас есть сын, пан Гайдуковский, — шепот доктора вплетался в вечный, как чернота за иллюминаторами, гул Ковчега, — здоровый крепкий малыш, — устало продолжил Шпильман. — Пусть таким и остается.
Малыш спал здесь же. Как и желал доктор — сто лет ему процветания — здоровый, крепкий карапуз месяца от роду.
Розовый, словно распустившийся бутон, ротик тоже издавал едва слышные стоны. Но от чего может стонать человек, слышавший всего тридцать утренних сирен в жизни, Олег сказать не мог.
Тихо, чтобы не разбудить жену и сына, Олег прошлепал в туалетную комнату. Несколько капель ледяной воды, словно преисполненная неизмеримой мудрости речь старшины, прояснили мысли, заодно заставив щели глаз смотреть на мир в полную силу.
Когда он натягивал штаны — серую униформу из грубой, как рука сталевара ткани — на Благодарение не стоило наряжаться, — завыла сирена.
Сегодня была суббота, а значит, сирена выла и выла, вытягивая пробирающим до костей визгом снулых обывателей. Они покидали утробы теплых постель, мир встречал их холодными брызгами и грубой тканью, они натягивали пластиковые сандалии на толстой войлочной подошве, только для того, чтобы, переговариваясь и молча, идти в коридор.
В коридор, где их ждал непреклонный, как укор совести, Гайдуковский.
Староста блока.
Гудящая толпа, зевая и заправляясь, послушными школярами, выстраивалась в колонну.
Рыжеволосый здоровяк Хейли, запустив руку под робу, остервенело чесал огромное, словно полное двойней, пузо. После чего, поднатужившись, пустил громкие ветры. Вокруг здоровяка, кругами на воде, образовалось расширяющееся фукающее кольцо.
Веснушчатая, бкдто усыпанная пшенкой, физиономия Хейли расплылась в довольной ухмылке.
Олег сдвинул русые кусты редких бровей и сурово посмотрел на пузатого ветрогона.
Довольный Хейли совсем не виновато пожал плечами. Мол, пан Гайдуковский, грешно обижаться на человека, когда у него всего-навсего нормально работает кишечник.
На прошлом Благодарении Вал Стеценко — товарищ Олега по детским шалостям, а ныне член престижного цеха медиков — читал лекцию о здоровом образе жизни. Все, что вынес Хэйли из полуторачасового выступления — ветры нельзя сдерживать.
Олег махнул рукой.
Последним, как всегда, вышел толстяк Лань У. Выражение заплывших жиром щелок глаз Лань У не мог истолковать даже знаток человеческих душ и горячительных напитков — дед Панас. Старик еще помнил Землю и авторитетно утверждал, что лучшее место во всей вселенной — окрестности его хаты в селе Хухра, за городами, там, где несла мутные и быстрые, как остывший кисель воды река Ворскла.
Раздувшиеся шары румяных щек подпирали глаза Лунь У, отчего казалось, что он постоянно щурится, взирая на мир знатоком тайн, открытых избранным.
Олег развернулся и, припадая на правую ногу, зашагал по коридору, — тесемка недавно взятых сандалий растерла ее до кровавой мозоли.
Галдя и переругиваясь, курчатами за квочкой, блок захромал за старостой.
На Майдане — с некоторых пор, это огромное, как самомнение Хейли, помещение именовали Майданом — на Майдане было людно и толкотно.
Переругивались женщины соседних секторов, выуживая измаранное белье, чинно приветствовали друг друга мужчины. Поцелуи перемежались с кривыми ухмылками и рукопожатиями.
— О-о-о, брат Харлампов, как ваши детки? Как старший Майка? На днях имел удовольствие видеть его. Очень, очень бойкий мальчик.
— Благодарю, брат Бенаторе, — широкая, как лопата, рука Харлампова — члена цеха аграриев — с нежностью огладила воздух на уровне пояса, взъерошила непокорные вихры отсутствующих кудрей.
Бенаторе — тоже аграрий, в отличие от Харлампова, занимающийся садами, улыбаясь, смотрел на воздух, ласкаемый отеческой дланью.
— Он с приятелями забрался в наш сад, в малинник, как вы знаете, доверенный мне на недавнем собрании цеха.
Рука остановилась, пальцы слегка напряглись, словно сжимая непослушную головку.
— Сторож — Афанасий Щур, вы помните старика Щура, пан Харлампов? Вы не можете не помнить его, он отец нашего общего друга уважаемого пана Петро Щура. Так вот, пан Щур старший — хвала Учителю — вовремя заметил их, как раз, когда сорванцы подбирались к селекционному участку с Magna Rosae — новым сортом малины с отменно большими и сладкими, как сироп с сахарных плантаций брата Карлоса, ягодами. Заходите как-нибудь, пан Харлампов и супругу свою — неувядающую Надежду захватите, я дам вам попробовать одну.
— Благодарю, брат Бенаторе, как-нибудь непременно, — пальцы сжались сильнее, если бы воздух имел плотность и форму — форму головы ребенка восьми лет, он непременно бы затрещал.
— Не обижайтесь, брат Харлампов, но если раз, один лишь раз, я еще поймаю вашего прекрасного мальчика у себя в питомнике, при всем уважении, пан Харлампов, мы разводим не только малину, мы разводим крыжовник — сладкий с кислинкой крыжовник с пузатыми, как маленькие арбузы, ягодами. Эти ягоды созревают на длинных побегах, усыпанных премилыми зелеными листочками, между которыми, капризом мудрой природы, растут длинные, острые, как язык старой Яськи Щур шипы. До недавнего времени, я считал их помехой, рудиментом, ненужным придатком, мешающим в полной мере насладиться вкусом почти райских ягод. Но, клянусь, брат Харлампов, и звезды тому свидетели, если раз, еще раз — надежда родителей — Майкл Харлампов с приятелями или без попадется на моем участке, я таки найду применение этим побегам. Мы поняли друг друга, брат Харлампов?
— Мы поняли, брат Бенаторе.
Бенаторе услужливо поклонился.
— Привет Наде, — и важно удалился, сопровождаемый выводком таких же, как он — мордатых, круглотелых, приплюснутых тяжестью животов и ягодными заботами, отпрысков.
Дети шумно здоровались, лишь для того, чтобы тут же завести не менее шумные игры.
Старшины цехов — патриархи, на которых Учитель — вечная память ему — оставил Ковчег, сдержанно приветствовали друг друга.
— Мир вам, брат, — согнулся в поклоне длинный, словно палка с ушами Александр Сонаролла — глава цеха текстильщиков.
— Вам того же, — показал лысеющий затылок маленький и крепкий, как гном Ю-чу — руководитель химиков.
И разряд, словно полузабытая молния проскочил между парами глаз.
Олег вел свой выводок мимо столов аграриев с загрубевшими от ярких софитов лицами; мимо животноводов — неистребимый запах естественных удобрений витал над множественными головами; мимо сгорбленных представителей цеха гуманитариев, куда, помимо летописцев и архивариусов, входили также воспитатели и художники; мимо вечно шумных портных; химиков, коих также безошибочно определяли по запаху — помимо утилизации и переработки отходов, они производили медикаменты, пищевые добавки и прочие вещи, точнее, соединения без которых равномерное течение жизни Ковчега было бы безвозвратно нарушено.
За химиками сидели тесно связанные с ними полимерщики. Изделия из пластмасс — от мебели до ремней на сандалиях — продукт труда их цеха.
И, наконец, за пластмасниками — родные металлурги, во главе с бессменным Арием Стаховым — широкоплечим, как борец, с выдубленным огнем печей, будто высеченным из камня лицом. Один глаз он потерял еще на Земле — то ли искра металла, то ли пьяная драка, впрочем, драки бывают и трезвые. Пустую глазницу закрывало полуопущенное веко, зато второй сиял, ярче открытой топки.
Рокот приветствия, утренней сиреной, понесся навстречу. Десятки рук: похлопывающих, пожимающих, пощупывающих потянулось к новоприбывшим.
Каменное лицо треснуло щелью улыбки.
Арий указал на скамью, рядом с собой.
Не забывая приветствовать коллег, Олег протиснулся к начальству.
***
"Считаю своим долгом донести до сведения Высокого Трибунала, что мой сосед Рустам Кекуле — цех пластмасников — еретик, так как неоднократно мной замечен в хождении по ночам и мешании процессу спания мне — истинному сыну Матери Церкви. На мои осторожные расспросы, Рустам Кекуле ответил, что у него болезнь — лунатизм, чем с головой выдал себя. Как известно, Луны давно нет, следовательно — болезни такой быть не может".
С уважением Леопольд Нульсен, преданный и верный сын Матери Церкви и Высокого Трибунала.
— Мужики, айда с нами!
Пунцовые барабаны ушей Нолана возвышались над стрижеными затылками сверстников. Мальчишескому «ребята» лопоухий Нолан предпочитал взрослое: «мужики».
— С чего бы это? — Тимур не прервал своего занятия и даже не обернулся, тем более что осталось ему совсем немного. На грязной стене уже красовалось: «Тиму». Кусок стальной проволоки, визжа от возмущения, отсекал лишнее.
Нолан почесал сбитую коленку. Старая зеленка, смешиваясь с новыми ссадинами, расползлась сырной плесенью.
— У Кэнона отец сегодня на ферме сторожует. Там кролята. Кэнон обещал провести, и даже дать подержать… одного.
— Кролята — это для девчонок… или для малолеток!
Через месяц Тимуру должно было исполниться восемь. Он по праву считал себя взрослым.
— Подумаешь, а мой папка обещал меня в рубку взять! По настоящему!
Андрей Гопко натянул на грязное пузо линялые синие штаны — предмет тайной и явной зависти. Андрей — единственный в их компании был сыном техника.
— А ты, Сашка?
Шурику Гайдуковскому очень хотелось со всеми. Кролята, они такие… теплые, пушистые… Больше, чем кролят, хотелось казаться взрослым. К тому же Тимур намекнул на одно дело…
Саша молча покачал головой.
— Ну как знаете, — шумная компания, возглавляемая Ноланом, с гигиканьем понеслась по коридору.
Шурик с завистью провожал стриженые затылки товарищей.
Сознавая свою власть, Тимур, пыхтя, карябал стену. Последнюю букву он выводил дольше обычного.
Выудив все козы из носа, Саша нетерпеливо ерзал на полу.
Наконец «Р» была дописана, ценная проволока заботливо уложена в задний карман шорт.
— В западном секторе урожай поспевает! Яблоки — белый налив! Зеленые, кислые, м-м-м!
Черные глаза Тимура горели огнем предвкушения.
— Подумаешь новость, — Шурик пожалел, что не отправился к кролятам. — В западный сад не пролезть. Его охраняют.
— Ха! — глаза прибавили яркости. — Я нашел лаз, через заброшенные сектора. Есть одно место — вентиляция, ведет прямо в сад!
— З-заброшенные сектора?
Шурик вспомнил, как Отец Щур — священник их блока — грозил тем, кто не слушается взрослых и особенно тем, кто играет в заброшенных секторах топкой Утилизатора.
Пальцы Тимура больно впились в костяшки плеч.
— Ты со мной!
Шурик не без труда протолкнул комок тяжелой слюны в горло.
— С тобой…
***
Сколько техников-наблюдателей нужно, чтобы выкрутить болт?
Десять! Один отвертку держит, остальные агрегат крутят.
Анекдот техников-практиков.
Сколько техников-практиков нужно, чтобы переключить тумблер?
Трое! Один за тумблер держится, двое его тянут.
Анекдот техников-наблюдателей.
Из сборника «Устное народное творчество»
— Я выпиваю день
До дна, до капли.
Я выпиваю день, как пьют вино.
Букет минут смакует сладким,
Осадок — неизменно терпкий
И вязкие часы скрывают дно.
Я выпиваю ночь,
Где звезды — жилы, вены,
И темноте потворствует душа.
Смакуя — трепетно и вдохновенно,
Иль залпом — походя, почти мгновенно
В покое нажитого шабаша.
Я пью, во рту теснятся сутки.
Глоток — и месяц,
Два глотка — и год.
И юность не застряла в глотке,
И зрелость походя идет.
Я выпиваю день,
Как кто-то хлещет вечность.
Я выпиваю ночь,
А Бог глотает век.
Я пью и я — живу,
А может лишь спиваюсь,
Но гордо отзываюсь — человек.
— Браво!
— Молодец!
— Давай еще!
Плескаясь в криках, как в купели, Юрий Гопко неторопливо поклонился.
Синяя куртка едва не сползла с покатых плеч. Конечно, он еще не имел права носить ее, как почти все из присутствующих, через одного щеголяющие индиговыми деталями туалета.
— Про жизнь, про жизнь читай!
— И про баб!
— Про жизнь и про баб? — Юра театрально закатил глаза, словно собираясь с мыслями. Может, так оно и было. Попроси кто объяснить… он сам не понимал, каким загадочным образом слова складывались в фразы, а фразы в созвучные строчки. Иногда это происходило как наитие, причем в самом неподходящем месте: посреди коридора, в классе, на проповеди, иногда на подбирание верной рифмы, удачного образа уходили часы (с перерывами), а то и дни напряженного труда.
Вот и сейчас — навеянные словами эстета-слушателя — четыре незамысловатые строчки сплелись в голове.
— Я буду старым, иль не буду,
Я буду трезвым, или нет.
Все бабы однозначно — дуры!
Вот мой осмысленный куплет.
Рокот дружного гогота прокатился сине-серыми рядами.
— Ну дает!
— Все бабы — дуры! Точно, точно!
— Эй, Андрюха, у тебя когда практика? Просись в нашу смену — работы не много, будешь стихи читать!
Кричал один из состоявшихся техников.
— Кому, реактору? Давай лучше к нам. В рубке — чистота, лампочки сияют. Звезды, опять же…
— От звезд голова кружится!
— А от реактора мужская сила пропадает!
Гогот, ребенком на родительских руках, катался открытыми ртами.
— Да я тебя, рубочный белоручка!
— Трюмная…
— Тихо! — разряжая обстановку, Андрей отвесил шутовской поклон. — Вы позволите закончить поэту?
Напряженные отношения между техниками-практиками, непосредственно копающимися в механизмах, обеспечивающих само существование Ковчега и техниками, наблюдающими у многочисленных табло за их работой, давно стали притчей во языцах, войдя в поговорки и анекдоты. Анекдоты, понятные только узкому кругу «синекожих», как за глаза называли техников остальные обитатели корабля.
Технари считали наблюдателей белоручками и втайне, не то чтобы презирали, — недолюбливали их. Наблюдатели, в свою очередь, видели в технарях эдаких недалеких мужланов, кругозор и знания которых ограничивались оболочкой драгоценного агрегата.
Неправы были обе группы.
Наверное, обе понимали это.
Андрей — пока ученик, как все ученики маялся выбором с какой кастой связать дальнейшую судьбу.
— Давай, заканчивай!
Настроение у зрителей заметно ухудшилось. За спорами — не до стихов.
— На смену скоро!
Нет, все-таки эти технари, действительно, не видят дальше своих механизмов.
— Жизнь, как крепкое вино –
Ты ее берешь глотками,
После шевелишь мозгами,
А в финале — вечно дно.
Аплодисменты были менее продолжительные и более жидкие. Хотелось наоборот.
Ах, если бы он родился в обычной семье. Пошел бы в цех обслуги, на артиста, на худой конец — учителя словесности, обучал бы детей, кропал свои строки…
Он — техник. Семью, как и профессию не выбирают.
В дверях нарисовалась серая роба, натянутая на широкие плечи Брайана Гайдуковсткого. Вот кому повезло родиться в обычной семье!
Молодой человек многозначительно указал на настенные часы.
— Мне пора! — Андрей слез с возвышения и начал протискиваться сквозь неплотное кольцо слушателей.
Увлеченные спорами слушатели особо не протестовали.
***
Планета — класс 2.Расстояние — 18.Уровень развития — 4.Перспективность — 3.
Они пришли с неба.
Великая Мать, защити и сбереги!
Да, с неба.
Огненные повозки в громе и молнии взрезали жирное покрывало серых облаков.
Великая Мать — то твои ладони!
За что, за что прогневалась ты на славящих тебя!
Повозки везли чудовищ.
Кантор — вечный противник, недостойный брат Великой, немалы силы твои! Выше облаков ненависть твоя.
Сбываются пророчества.
Карантин Лантун — шаман племени Вакха, обпившись красного, как кровь, густого, как смола сока священных деревьев выкрикивал страшные слова. О безволосых, как ладони, демонах с взглядами, разящими насмерть, об огненных повозках и смерти многих охотников.
Все смеялись.
Даже старейшины.
Даже другие шаманы.
Смеялся и он — Рхат Лун — кто он такой, чтобы перечить Лицам Племени. Лицам многих племен.
Громче других смеялся Сантон Лостон — вождь племени Рхата.
Он первым и упал, сраженный огненным взглядом.
Крики.
Смерть.
Женщины хватали самое дорогое — детей. Прижимая к теплой груди пушистые комочки, волоча за руку, они уводили их в лес. Под спасительную сень волос Великой Матери.
Пытались увести.
Рядом с Рхатом упал Тхут Лан. Драчун и задавака. Он часто задевал Рхата, один раз даже подсунул ему в циновку иглокожую гуану. Смеялись едва ли не всем племенем.
Тогда, в тот момент, стоя перед хохочущей толпой, Рхат желал обидчику смерти.
Молил Великую Мать.
Великая услышала молитвы.
Тхут Лан лежит у его ног, из прожженной дыры нестерпимо, до тошноты разит жареным мясом, пополам с паленым мехом.
Рхат любил жареное мясо. На празднике благоденствия, с трудом перенося бесконечные речи и танцы, он всегда ждал одного момента… Вонзить острые зубы в обжигающую, сочащуюся жиром плоть, бывшую некогда живым существом. Вдохнуть, замешанный на ветках дерева нушну аромат жареных волокон…
Сбываются мечты.
Сегодня, сейчас этого аромата было вдосталь.
До тошноты.
До боли.
До отвращения.
Как и пророчествовал Карантин, слуги Кантора были безволосы. Но кожа их не была кожей ладони.
Панцири, твердые, как камень, плотные, как кость, наподобие того, что таскает на своей спине священная паха, покрывали уродливые тела.
Рхат видел, как кинутое умелой рукой одного из охотников копье, отскочило от панциря, не причинив слуге Кантора вреда.
Великая Мать за что, за что караешь прославляющих тебя!
Охотник пал, сраженный огненным взглядом.
Из продырявленного черепа шел дым, и отвратительно пахло горелым.
Они сплотились, они вышли навстречу чужакам. В наспех одетых плетеных доспехах. Привычные к неожиданностям, равнодушные к смерти дети леса.
Костяные наконечники зловеще скалились в умелых руках.
Эти наконечники навылет пробивали толстую, как язык, шкуру гуара. Эти глаза не ведали промаха. Руки не знали усталости. Сердца — страха.
И переставали биться не познав.
Одно за другим.
Сраженные огненными взглядами.
Великая Мать, за что? За что?!
Рхат не был охотником.
Он мог бояться.
И боялся.
Крики, запах, мельканье тел.
И взгляды.
Тонкие, как шипы.
Длинные, как корни.
Неотвратимые, как смерть.
Они настигали везде.
Рхат видел, как с дырой в груди, из-за стены хижины, выпал спрятавшийся там охотник.
Другой пытался найти укрытие за необхватным стволом Великого Дерева, возвышающегося в центре деревни.
Взгляды не щадили ни стариков, ни детей, ни женщин, ни деревьев.
Смерть — любовница Кантора плясала сегодня в деревне свой страшный танец.
Великая Мать, защити.
Великая Мать, за что.
***
"Когда необразованный, заурядный человек, который сам подвержен болезням, не преодолел болезней, видит другого человека, который болен, он испытывает страх, презрение и отвращение, забывая о том, что он сам подвержен болезням, не преодолел болезней".
Ангутара Никая
Сукхамала сутта
(Пер. с английского Д. Ивахненко по пер. с пали Т. Бхикху)
Перевитые венами руки покоились вдоль тела. Продолжением вен поднимались разновеликие трубочки и разноцветные провода.
По ним что-то двигалось, подавалось, или, наоборот, извлекалось из организма.
Пуповины трубок соединяли тело с маткой нависающей над ним, окружающей его установки. На многочисленных экранах прыгали столбики, бегали неутомимые точки, мерно дышали разноцветные графики, истерично чертилась изломанная кривая.
Попирая природу, пуповина выходила из тела старика.
Почти мумии.
Дряблая грудная клетка, выглядывающая из-под белоснежного одеяла, усеяна прыщами разноформенных датчиков. Над ней тонкая шея с торчащей горой кадыка и череп, именно череп по недосмотру, или капризом природы, обтянутый пленкой пергаментной кожи. Лишь глаза — большие, темные, словно бездонные колодцы, даже в таком состоянии владельца, сохранившие прежнюю красоту, силу, сияющими антрацитами горели среди царства общего тлена.
— Вы знаете, кто я?
Голос у мумии был тихий, но отнюдь не немощный. Глядя на обладателя, ожидалось иное.
Эммануил склонил голову.
— Знаю, мистер Гайдуковский.
Ни к месту вспомнилась затасканная киношная сцена: Герой сидит дома, на пороге появляется незнакомец в черном: “Вы знаете, кто я?”
Вопрос был неуместен, Эммануил не дома, его привезли, и он, конечно же, знал, куда ехал.
Брайен Гайдуковский — один из самых, если не самый, богатый человек в мире.
Запищал датчик. Тут же, словно из воздуха, соткалась сиделка. Статная женщина неопределенного возраста в голубой с белым униформе. Опытные руки подкрутили краник, по одной из трубочек в тело полилась ядовито-желтая жидкость.
Мумия подождала, пока сиделка исчезнет.
Ждал и Эммануил.
— Я дам вам денег, — без предисловия произнес Гайдуковский, — много денег. Достаточно, чтобы вы построили свой чертов Ковчег.
Эммануил поморщился. Ковчегом звездолет обозвали журналисты. Ему не очень нравилось претенциозное название.
— Первое условие — мой младший внук полетит с вами.
Неужели вот так просто — мечты, бессонные ночи, долго вынашиваемые планы, и “я дам вам денег”.
— Остальных внуков, да и сына я уже упустил.
Эммануил судорожно соображал, что сказать, как отблагодарить…
— Спасибо, мистер Гайдуковский.
— Мне понравилось ваше выступление, — старик словно не слышал его. — За свою жизнь я встречал немало пустозвонов, я научился разбираться в людях, при моем образе жизни это необходимо. То, что вы говорили, что делаете — мои люди навели справки — все правильно. Я вам верю. Но не дай бог, — красивые глаза блеснули дьявольским блеском. Наверняка, в лучшие годы этот взгляд останавливал стихийные бедствия, — не дай бог тебе разочаровать меня!
Глаза потухли, одна из трубок протолкнула в тело порцию бурой жижи.
Деньги! Построить Ковчег! Решение всех проблем! Это было слишком хорошо, слишком волшебно, чтобы быть правдой. Словно в сказках. В прямом смысле — Deus ex machina.
— Мистер Гайдуковский, — проклятая совесть не даст насладиться праздником сбывшегося желания, — дело в том… на Ковчеге могут лететь только добровольцы. Насколько я понимаю, у внука имеются родители — отец, мать, и они вряд ли согласятся…
Худая рука вяло махнула.
— Об этом не беспокойтесь. Пригрожу лишить наследства… деньги и все что дают деньги, они любят гораздо больше детей.
— А ваш внук, захочет ли он сам…
— Внук еще слишком мал и не способен самостоятельно принимать адекватные решения. Ребенку везде хорошо, когда имеются новые игрушки и есть с кем резвиться. В конце концов, найдете ему приемных родителей, думаю, на Ковчеге отыщется не одна дюжина добровольцев. В этом вопросе, я всецело полагаюсь на вас. Второе условие — я хочу, чтобы он носил мою фамилию, мальчик должен знать свои корни, откуда он.
— Сознаете ли вы, мистер Гайдуковский, что никогда более не увидите внука. Как я понял, он вам небезразличен, и…
Мумия затряслась, Эммануил не сразу сообразил, что старик смеется.
— А сознаете ли вы, мистер, что в скором, очень скором времени, я больше ничего и никогда не увижу. Именно потому, что не безразличен, я отдаю его вам.
— Не знаю что сказать, я постараюсь оправдать доверие.
— Ничего говорить, во всяком случае мне, не надо. Ступайте, я отдам необходимые распоряжения.
— Хорошо, мы сможем приступить к возведению…
— Вы, как я вижу, человек хороший, совестливый, однако, не ошибусь, если предположу, в деловых вопросах вы не очень сведущи. Вы даже не успеете начать, как тут же набежит куча всяких комиссий и проходимцев из различных ведомств. Я сам постою ваш корабль, не волнуйтесь, сможете вмешиваться и в проектирование, и в строительство. Не хочу, чтобы даже цент достался этим стервятникам.
И еще раз — не дай вам бог разочаровать меня.
***
Оставил он нас.
Вознесся к звездам.
И наполнились скорбью сердца.
И наполнились растерянностью умы,
И плач разнесся ярусами Ковчега.
Плакали текстильщики и аграрии, плакали пластмасники и металлурги, пищевики и химики, гуманитарии и портные, обслуга и медики, техники и животноводы.
Плакали жены и суровые мужья, малые дети и убеленные сединами старики, главы цехов и рядовые члены.
Плач и скорбь.
Летопись Исхода