Холодные говяжьи языки томились в собственном соку в ожидании звездного, он же — последнего часа. Красная, как после бани, малина исходила сахарным соком. Густая наливка источала наинежнейший аромат забродивших слив.
Желудки, посредством носа и глаз, осягая объем работ, гудели разогреваемыми моторами, и сок — тот самый вредный сок, если верить лекции брата Стеценко обильно кропил бурчащие утробы.
Или старосты не слышали преисполненную вековой мудрости речь медика? Вредно, ой вредно глазеть на пищу, не вкушая ее.
Ягодицы нетерпеливо совались по истертым тысячами сований скамьям.
Последними, как всегда, явились техники.
И гул недовольства на краткий миг заглушил животную кантату.
Однако техникам на общее недовольство, как и на животы, было плевать. Сохраняя важность молчания, неся достоинство, словно девица невинность, они сосредоточенно рассаживались по скамьям.
Человек скроен по единой мерке. Выказывая родство душ, животы синекожих, призывными голосами вплелись в общий голодный вой.
Животам было невдомек, они видели пищу и хотели ее, как молодой бычок желает телку, как сорванцы-дети желают запретной, но такой сладкой малины с селекционного участка. Тем более — все в сборе.
Животам было невдомек, и они блеяли, просили, иногда требовали положенного.
Члены цеха обслуги не скоро понесут, сгибаясь под тяжестью, кастрюли с парующим содержимым. Что припасли на сегодня? Каша? Картошка? И жирная, темная, словно растопленный шоколад подливка не скоро окропит проваренные дары полей. И мясо, благоуханное, словно невеста мясо не покажет оголенные бока гурманам-женихам.
Да, пришли все, но в субботний день Благодарения общей трапезе предшествует речь.
На возвышение, в аккурат под люком утилизатора, неизменно прямой, что редкость при таком росте и худобе, и неизменно насупленный забрался текстильщик Сонаролла.
Колючие глаза из-под сдвинутых бровей обвели толпу.
Многие животы, замолкнув на полуслове, подавили призывную песнь.
— Восславим его, того, кто вырвал нас — недостойных из мрака греха. Восславим того, кто начертал путь и сделал первый шаг. Восславим того, кто взял нас в попутчики! — хриплый, но зычный голос проникал в уши и умы, понукал понимать и отвечать.
— Восславим! — затянул неровный хор голодной паствы.
— Восславим того, кто построил сей дом!
— Восславим!
— И отправил его к звездам!
— Восславим!
Сонаролла умел говорить, не кричать недорезанной скотиной, как это делал глава цеха пищевиков Джованни Гварди и не мямлить себе под нос, скрипя челюстями, как архивариус Линкольн, а говорить — размеренно, слаженно. Затрагивая что-то внутри, да так, что даже недовольные желудки заслушивались, на время забывая о насущном.
— … и оставил нам заповеди!
— Заповеди.
— По которым мы живем!
— Живем.
— Не убивай!
— Не убивай.
— Не лги.
— Не лги.
— Не кради.
— Не кради.
— Не прелюбодействуй…
Люди охотно повторяли, вслед за выступающим. Главным образом потому, что перечисление заповедей означало конец речи.
— Я не бог! — прокричал Сонаролла последний завет.
— Не бог, — дружно согласилась с ним толпа.
— Ешьте, братья и сестры, вкушайте плоды труда вашего и радуйтесь. Радуйтесь, ибо Учитель, глядя на вас — детей со своего звездного жилища, радуется, вместе с вами.
Сидящий рядом с Олегом старшина Стахов, с последними словами выступающего, громко скрежетнул зубами.
***
"Я — Селим Щур — потомственный аграрий вступил в конфликт с Родионом Ю-чу — цех химиков по причине, что брат Ю-чу называл нас — аграриев — землеройками. Так как на встречное обвинение, что все химики — пробирки он не обиделся, я дал ему в морду.
После падения брата Ю-чу на пол, ногами я его не бил, а лишь слегка пинал, из человеколюбия и желания убедиться, что с ним все в порядке".
Объяснительная.
Эхо подхватило их шаги, щедро засевая нежданными звуками металлические ярусы и фермы. Шепот отлетал с готовностью, возвращаясь многоголосым гулом.
— Г-где твой лаз?
Шурик вжал голову в худые плечи, ожидая ответного возмущения эха. Странно, на этот раз неугомонное молчало.
Тусклый свет синих ламп щедро награждал окружающие конструкции корявыми когтями, острозубыми челюстями и полными голода и ненависти глазами. Эхо помогало ему, рассыпая крики и стоны, рожденные явно не их тихим перешептыванием.
— Скоро, еще два яруса.
Или Шурику показалось, или голос Тимура дрогнул.
Отец Щур на одной из проповедей рассказывал про ад, куда попадают души не верящих в Учителя грешников. Картины, описываемые святым отцом, на удивление совпадали с пейзажем заброшенных секторов.
— Ты что, струсил?
— Н-нет, — стуча зубами, ответствовал Шурик. Или показалось, или в вопросе товарища звучала надежда.
В свете синих ламп наливные бока яблок утратили значительную часть привлекательности, собственно, Шурик никогда не любил яблоки, особенно «Белый налив», особенно незрелый… то ли дело — груши…
— К-кажется сюда.
Зубы товарища отбили легкую дробь.
В начале пути приходилось прятаться от встречающихся групп техников и уборщиков. Забираясь в темные углы под лестницы, мальчишки хихикали над недогадливостью взрослых.
— Ув-верен?
Сейчас Шурик очень жалел, что ни одна из групп не обнаружила их. Ну влетело бы от матери, ну пожурил бы Отец Щур. В мертвом свете далекая взбучка сравнивалась с легким поглаживанием.
— Н-нет.
— В-вернемся?
Тимур сделал вид, что задумался, даже старательно сдвинул брови, как это делал Сол Харлампов — староста их блока перед тем, как пройтись по матушке нарушителя спокойствия. Лишь зубы товарища продолжали выбивать предательскую дробь.
— П-пожалуй. И тут же, не дожидаясь ответа Саши, припустил в обратном направлении.
***
У пьяницы синяя рожа, а у техника — кожа.
Из сборника «Устное народное творчество»
Синие лампы отбрасывали синие тени. Точнее, тени отбрасывали предметы: столбы и опоры, растяжки и перила, фермы и лестницы, облагороженные сапфировым сиянием источников скудного освещения. Под стать одеждам. Странно — в синем сиянии, синие одежды приобрели землистый цвет — цвет траура.
— Карен, пошли отсюда, — техник Иван Громов, большую часть сознательной жизни проведший под синим светом ламп, среди подобных механизмов, был напуган.
И плевать, что это заметнее дымной утечки охладителя, прыща на лбу красавицы, отлетевшей шестерни… Ивана не пугали даже грядущие угрызения самолюбия и более чем вероятные насмешки товарищей. Он боялся.
Решетчатые конструкции наполнились зловещими тенями — отзвуком недоброжелательного прищура синих пугателей.
— В штаны наложил, да?
Карену — ширококостному, низколобому напарнику Карену — неизменному победителю борцовских соревнований между цехами — хорошо. Из всего существующего в мире — на Ковчеге и за толстым бортом, Карен боялся двух вещей: собственной жены — худой, в два раза меньше Карена остроносой Клавки, и… уколов. Именно уколов. При виде обнаженной иглы, надетой на шприц, а особенно струйки невысокого фонтанчика, вытесняющего остатки воздуха, Карен — борец, сваливший самого Ишвана Подгубного — легендарного короля помоста — бледнел и падал в обморок. Имей кто другой подобную слабость — несчастного давно затравили бы насмешками. С Кареном подобные вольности были чреваты.
Так как в обозримом пространстве не наблюдалось ни Клавки, ни мед персонала, Карен, на горе Ивана, был сама отвага.
— Не дрейфь, одним глазком взглянем и назад.
Успокоил, называется.
Иван сам не понимал, отчего ему так страшно.
Ну — заброшенный сектор, куда, может, с самого возведения не ступала нога человека. Так мало ли их на Ковчеге? Ну шеренга массивных дверей с круглыми окошками, отражающими зловещую черноту. Так что он дверей не видел? Ну надписи: «Шлюз перехода. Проверь герметичность». Так мало ли непонятных надписей на Ковчеге, взять хотя бы цитаты из Заветов, густо усеивающие стены…
Карен нажал кнопку, и толстая, металлическая дверь отъехала в сторону.
Ледяная волна ужаса накатила на Ивана, накатила и ушла, ибо ничего ужасного не произошло.
За дверью обнаружился узкий проход. Автоматически включившееся освещение проявило гладкие матовые стены и дверь, подобную первой, в конце.
Любой нормальный человек перед тем, как нажимать незнакомые кнопки сто раз подумает. Десять раз изучит стены на предмет скрытых инструкций. Пару раз поднимется наверх, в библиотеку. Один раз отыщет старые планы… любой, но не Карен. Дверь не была увешана шприцами, а значит — ничего страшного за ней быть не может.
— Постой, ты…
На этот раз холодная волна даже не успела накатить.
Карен ступил в проход.
***
"Жалуюсь руководству цеха на недостойное поведение Татьяны Шпильман — врачихи нашего блока. На мою законную просьбу выдать полтора литра спиртовой настойки плодов боярышника ответила отказом. Мало того, явно издеваясь, всунула мне пузырек с тридцатью миллилитрами оной настойки и велела принимать по пятнадцать капель три раза в день.
Что мне пятнадцать капель! Я — больной человек, у меня сердце!
Прошу принять меры, и главное — выдать настойку в указанном количестве, так как скоро у меня день рождения, придут гости, все — больные, как и я".
С уважением Залман Никитов, аграрий.
Лампы светили уже не так страшно. Даже эхо, вместо привычного запугивания, подталкивало их в спину.
«И-дем!»
«И-дем».
Звонкие шаги разбавляли окружающую тишину.
— Отец Щур говорил, в заброшенных секторах еретики прячутся.
И кто тянул Тимура за язык?
Синие тени мигом обросли щетиной колючек и клыков.
Настороженное ухо вычленило сотни посторонних звуков, большей частью зловещих.
Помимо воли спины согнулись, глаза все чаще поворачивались за них, за спины.
— Ты видел когда-нибудь?
— Кого?
— Еретиков!
— Ков… ков… ков… — зловеще подхватило эхо.
С каждым звуком, голова Тимура плотнее входила в плечи.
— Говорят, они высокие, здоровые, а на голове — рога! И еще хвост, и… копыта…
Продолжить Шурик не смог. До колик в животе сделалось страшно.
— И пасть красная…
Зубы Тимура вовсю отбивали знакомую дробь.
— Радж, тот, что живет во второй комнате от лестницы, рассказывал… в прошлое воскресенье родители его на казнь брали…
— Еще бы, Раджу скоро десять.
— Точно!
Невольно оба замечтались о том времени, когда станут совсем взрослыми — десятилетними мужчинами… а там рукой подать до двадцати… старость.
— Еретичку казнили. Страшная! Перед тем, как в Утилизатор толкнули, она как зыркнет! И прямо на него, на Раджа!
— Страшно!
— Радж не испугался, он фигу скрутил.
— Да, фига — сильное средство!
— Считай — единственное.
— Можно еще за язык взяться и три раза через левое плечо сплюнуть. Вот так!
Схватив себя за язык и старательно выпучив глаза, Тимур попытался плюнуть.
Шурику сделалось смешно, однако дружеское хихиканье внезапно застряло в горле игольчатым клубком.
Из-за спины, отводящего порчу Тимура, на него, на Шурика смотрело два светящихся глаза.
Зеленый и красный. Причем, крестный коварно подмигивал.
Шурик хотел закричать, но крик застрял там же, где смех.
Дрожащая рука с трудом дотянулась до фыркающего друга и указала за спину.
Тимур обернулся, не выпуская языка, челюсти со стуком сомкнулись.
Тимур взвыл кастрируемым поросенком.
— Гад, ты что ж делаешь!
— Я-я-я…
То ли Тимур не осознал всего ужаса положения, то ли… Саша понял, что возмутило друга. Зловещие глаза оказались ни чем иным, как лампочками, маленькими светящимися лампочками на боку массивного металлического ящика.
— Никогда не видел!
Впрочем, Тимур уже успокоился. Обуреваемый любопытством, мальчишка подошел к ящику.
— Интересно, что внутри?
— Пойдем отсюда, а?
Колени трусились, сообщая дрожь голосу.
— А может там…
Договорить Тимур не успел. Красный глаз внезапно прекратил мигать, не менее внезапно изменив цвет на зеленый.
А в следующую секунду верх ящика треснул щелью крышки. Из узкой щели повалил холодный белый дым…
***
Истрачено топлива — 2 тонны.
Электроэнергии — 200 кВт (в т. ч. зарядка аккумуляторов оружия).
Потери людских ресурсов — 0.
Техники — 0.
— Иди, иди, длинноухий, пошевеливайся!
— Касьянов, где ты там! Тащи остальных!
Когда пал последний защитник деревни, когда отполированное множеством схваток копье выпало из натруженной руки, Рхат Лун думал — все. Пришел их, его смертный час.
Великая Мать! Встречай!
Гул был подобен тьме громов. Словно все чудовища леса: пятнистые гуары, острозубые утыри, хитрые волды и многочисленные порождения Кантора, обитающие в непроходимых дебрях, словно все они, разом бросив дело, завыли, взревели, загавкали, и небо, само небо вплелось в многоголосый крик громовыми раскатами.
Сияние было подобно тьме солнц.
Рхат Лун, как и все выжившие, повалился на землю, в ужасе накрыв голову дрожащими руками.
Великая Мать, защити!
Любопытство, проклятое любопытство — бич Рхата пересилило страх. Не раз и не два за сей порок ему доставалось, сперва от отца — охотника Мхата, потом от учителя — мастера Бгута.
— Если будешь совать свои уши, куда не след, не выйдет из тебя толка! — говаривал Бгут, охаживая Рхата гибкой хворостиной.
Перепуганный Рхат поднял дрожащую голову.
Великая Ма…
Повозки!
Огромные, много больше предыдущих, спускались с облачного неба.
Если первые принесли панцирных убийц, какие же чудовища водятся в подобных громадинах?
Не покажется ли участь забияки Тхута милее уготованного им?
Повозки опустились, из черного, как пасть утыря нутра вышли безволосые.
Твердых панцирей не было на уродливых телах. Вместо них — легкие, как вычиненная шкура покрывала. Синие, словно глаза первой красавицы племени длинноухой Боэты.
Вышедшие закричали, отдавая приказы.
Панцирнотелые забегали по деревне, поднимая выживших.
Сгоняя их, словно скот, к развернутым зевам огромных повозок.
— Иди, иди, длинноухий, пошевеливайся!
Великая Ма…
***
Есть чистый — есть нечистый.
Добро и зло.
Свет и тьма.
Порядок — хаос.
Два начала извечно живут, заложены в мире.
От противоборства начал берет начало жизнь.
Вложение — есть зарождение жизни.
Борьба — сама жизнь.
Смерть — победа.
Одного.
Освободившиеся начала рождают новую жизнь.
Для борьбы.
До победы.
Мы — поле боя.
Боритесь.
Помогайте.
Всю жизнь.
От победителя зависит существование после жизни.
В мире.
Войне.
Заветы. Приложение 1.1. «Нечистый, как он есть».
Искры сварки, гул тысяч инструментов, натужный стон лебедок.
Крики рабочих и инженеров, обильно сдобренные крепким словцом, гармонично вписывались в шум механизмов.
Кольцо огромных размеров. Задранная до шейной ломоты голова с трудом достреливала взглядом до вершины сооружения.
Люди — рабочие, даже многотонные механизмы казались лилипутами на теле спящего Гулливера.
Руслан Шабровски — координатор проекта дотронулся до локтя Эммануила, кивком головы указал на небольшое помещение в конце цеха, отделенное многослойным звуконепроницаемым стеклом.
Эммануилу не хотелось уходить. Даже сейчас, когда проект начался, а в многочисленных ангарах, подобных этому, полным ходом шли работы, ему все еще не верилось, что происходящее… не сон. В глубине, темной сомневающейся глубине души, он боялся… проснуться. В один прекрасный или не очень день и узнать, что происходящее лишь плод изможденного рассудка.
— Эта секция почти закончена, проблемы только с наружными листами обшивки — поставщики заартачились, но мистер Гайдуковский лично позвонил им, к концу недели обещали доставить, — стеклянная и от этого тяжелая дверь закрылась, изолировав комнату от шума цеха.
Эммануил рассеянно кивнул.
— Слушай, я все равно не возьму в толк, дался тебе этот космос. Да с деньгами Гайдуковского ты сможешь купить себе остров, группу островов, архипелаг, или участок в пустыне, обнести колючей проволокой и стройте себе это ваше супер общество.
Шабровски отличный организатор, не плохой инженер, хороший человек — у Эммануила сразу с ним установились почти дружеские отношения — но никудышний социолог.
Гармония и колючая проволока несовместимы.
— Руслан, ты плохо слушал мои выступления. Я уже объяснял — невозможно жить в мире и так или иначе не зависеть от него, отгородиться, не принимать участие в общечеловеческой жизни.
Вспомни опыт России, там тоже пытались возвести гармоничное общество в отдельно взятой стране. Все мы знаем, что из того вышло.
Я не говорю об оставшихся родных, близких, об экономических связях, пусть. Но войны, голод, катаклизмы, происходящие в том, остальном, оставленном мире. Мы захотим, более того, будем обязаны учувствовать, помогать. Однако, вернувшиеся, уже не будут гражданами нашего общества, они станут членами того, остального социума, пусть не самыми плохими, пусть наиболее совестливыми, но того, как и я, ты… Только уйдя, полностью отринув, оборвав все связи в буквальном смысле слова с тем — этим миром, можно построить что-то новое.
— Как Моисей, который сорок лет водил евреев по пустыне.
— Как Моисей. Родившиеся на корабле, не ведающие, не знающие, что оставили, чего лишились, с пеленок воспитанные в новых ценностях, станут новыми гражданами новой формации.
— Не знаю… человек всегда человек, даже запертый в жестяной бляшанке среди открытого космоса. Отыщутся те, кто захочет большего, власти, найдутся, кто станет перед ними лебезить, ради крох с барского стола, будут и предатели, и герои, преступники и праведники, патриоты и равнодушные.
— Я не зря упомянул Россию. Почти сразу после переворота, там запретили религию. И что ты думаешь? Буквально следующее поколение выросло убежденными атеистами, хотя до этого, Россия считалась глубоко религиозной страной. Если правильно воспитывать, если с молоком матери дети начнут впитывать наши принципы, мораль, систему ценностей, не представляя, даже не помышляя об ином… все получиться.
— Не знаю… возможно, ты прав.
***
Загадка:
Сидит прыщ у всех на виду,
Не трогаешь — холодный,
А только надавишь — сразу воспаляется.
(Люк Утилизатора)
Из сборника «Устное народное творчество»
Кулак Брайена просвистел в воздухе. Юрий ловко перехватил его, отвел в сторону, разворачиваясь и подставляя сопернику бок. Если удастся перебросить через бедро… Брайен вовремя заметил подвох, вторая рука пришла в движение, нащупывая горло Юрия для удушающего приема. Стремительно сориентировавшись, Юра отпустил руку соперника.
Молодые люди замерли друг против друга. Воздух со свистом покидал распахнутые рты.
— Сдавайся, проклятый техник!
— Грязный металлург!
Юноши снова кинулись друг на друга.
Рената Левицкая невольно задержала дыхание. Странная смесь драки и борьбы, при первом, да и при втором приближении, похожая на танец.
Однополый, парный танец соперничающих партнеров.
Юра сделал выпад, Брайен присел, пытаясь подсечь ноги соперника, тот прыгнул, подсечка ушла в пустоту.
Блестящие капли пота покрывали раскрасневшийся торс Брайена. Он имел красивое тело: смуглая гладкая кожа, изящные жгуты мускулов. И знал это. Возможно поэтому намеренно оголял торс перед каждым поединком. Особенно — Рената давно заметила — когда в числе зрителей присутствовала она.
— Давай, Брайен, покажи зазнайке-технику!
Немногочисленные зрители являлись представителями иных цехов. Техники вообще редко общались с кем-либо вне узкого круга «синекожих». Эдакий мирок в мирке со своими законами, ценностями, юмором и строгим наследованием.
Юра являл редкое исключение.
Брайен произвел ложный выпад, настолько ложный, что даже Рената заметила это. Улыбнувшийся Юрий просто шагнул назад.
В отличие от соперника, он бы в футболке. Синей футболке — принадлежности цеха, по которой черными кляксами расползались пятна пота.
Пришла пора Юрия атаковать. Молниеносный выпад, Брайен ловко уворачивается от него.
Танец, танец соперничающих партнеров.
Могут ли партнеры быть соперниками?
Снова удар, и снова блок с последующим захватом.
Рената, в отличие от зрителей, не могла сказать за кого из молодых людей «болела». Положа руку на сердце — за обоих.
Можно ли «болеть» за обоих?
Брайен сделал подсечку и, к вящей радости зрителей, соперник упал на маты. Не долго думая, Гайдуковский прыгнул сверху, придавив Юрия мускулистой тушей. Некоторое время тот сопротивлялся. Руки скользили по потному телу в тщетной попытке провести захват, но Брайен уже полностью владел ситуацией — болевой прием, вытянутая рука соперника перегнута через бедро.
— Что, техник, сдаешься?
— Никогда!
Молодые люди, а следом и зрители заулыбались соперничеству друзей.
***
Родилось — 0.
Умерло — 18 (в т. ч. 17 рабов).
Рекомендуемая квота на детей — 4.
Гул.
Тихий, словно шепот.
Страшный, как затишье перед бурей.
В этот гул вплетались подвывающие ему голоса женщин, стиснутые зубами стоны подростков, кряхтенье самого Рхата.
Великая Мать — спаси и защити!
Внутри повозки было темно и душно.
Сперва их вжало в пол. Холодный, твердый пол, совсем не похожий на подстилку из сухой травы хижины.
Рхат Лун думал — все. Пришел смертный час.
Самое необычное — груза никакого не было.
Отяжелел сам воздух, навалившись каменной ношей. А тело… из тела взрослого юноши неожиданно, на краткий миг превратилось в мощи дряхлого старика.
Даже женщины прекратили выть, придавленные тяжестью и страхом.
Великая Мать, не оставляй!
Боэта. Надменная красавица Боэта, всегда гордо выхаживающая по деревне, сидела недалеко от Рхата.
Длинные уши с кокетливо выкрашенными углем кончиками прижаты, из глаз льются слезы, а рот рождает совсем не привлекательные звуки.
Видели бы сейчас Боэту многочисленные воздыхатели. Особенно Тхут Лан, всякий раз пускающий слюни при появлении девушки.
Тхут Лан. Влюбчивый забияка Лан уже ничего не видит.
Неделю назад парня посвятили в охотники, пробив ухо костяной иглой. Значит сейчас Тхут Лан охотится в обильных тучной живностью лесах Великой Матери.
Придет, будет время порадоваться за мертвых.
Оплакать мертвых.
Сейчас — время живых.
Что ждет?
Присоединяться ли они к охотникам небесного леса?
У Рхата Луна было ощущение, что они поднимались.
В небо?
В рай?
И страшные повозки пришли с неба.
Посланцы Богини?
Вестники добра?
Или их племя чем-то прогневило милостивую Мать?
Неожиданно тихий гул прекратился.
Вместе с ним, испуганно замолчали воющие женщины.
***
Неизмеримой мудростью, опытом, знанием жизни, ревностным служением идеям Всеслышащего выделялись они среди прочих.
Патриархи.
Избранные.
Но скверна, скверна овладевает ослабевшими умами.
Темная ждет.
Тот, чья вера пошатнулась, задающие вопросы, сомневающиеся, скверна опутывает масляными сетями неокрепшие умы. Пускает отростки, как растение укореняется в почве, и разрастается, подобно тому же растению, обильно сдобренная вопросами и сомнениями.
Летопись Исхода