(Афганистан, начало 80-х).

Ночь в Афганистане наступает сразу, мгновенно, как только солнце скрывается за вершинами каменных гор. И тут же становится холодно. Слишком резкие перепады температуры. Днём жарища градусов под пятьдесят, пот глаза заливает, а ночью — двадцать — двадцать пять, хоть костёр разжигай, чтоб погреться. Ночь — самое напряжённое время. Черт его знает, что тебе на голову свалится: скорпион, фаланга, душман или случайная пуля. Хотя, может, и не случайная вовсе, а предназначенная именно тебе. Вот и вглядываешься, как дурак, в темноту, глаза выпучиваешь, как будто в этой вязкой темени что-то можно разглядеть. Да что там говорить, в трех шагах ни хрена не видать. Звенящая тишина камнем давит на психику, уши будто ватой набиты, не удивительно, что с ума сходят чаще всего ночью, в тишине. Где-то хрустнула ветка, где-то птица крикнула… Автомат наизготовку, стой, стрелять буду! Нет, все, слава богу, спокойно. Это нервы, блин, на пределе. Не привык ещё. Конечно, не привык. Разве можно к этому привыкнуть? До дембеля ещё далеко, целый год. Одно хорошо, уже не «салага», уже «черпак». А это значит, что никто из «дедов» от нечего делать по роже тебе не даст. Уже и ответить можно. Вообще, странная ситуация: с одной стороны по печёнкам бьют почём зря, чтоб следов не оставлять, с другой стороны стреляют, в любой момент можно копыта отбросить… Ничего удивительного, что «молодые» подаются в бега. Правда, неизвестно, что лучше: в плену у душманов, насильно обмусульманенный и обрезанный, или здесь, у своих. Наверное, со своими, все-таки, лучше.

Нет, что ни говори, а в Кабуле было полегче. Там весь город нашими напичкан, особенно, на территории дворца Амина. А здесь, на «точке», только двенадцать человек, и то половина из них или пьяная, или обкуренная, или обколотая… Вокруг кишлаки, бородатые афганцы, верблюды да ослы. Вообще-то, кишлаки считаются «красными», то есть поддерживающими советскую власть, значит, безобидные и безопасные. Но это днём. А ночью, хрен их знает, в кого эти бородачи перекрашиваются, в зелёных, полосатых или серо-буро-малиновых. Недаром же говорят, что ночью все кошки серы. Днём они добрые, руки пожимают, улыбаются, «шурави», «бакшиш», «спа-си-бо»… Но по ночам не подходи, пристрелят.

До ближайшей воинской части больше пяти километров. Жратву привозят два раза в неделю. Это в лучшем случае. Потому что если машину где-нибудь подорвут, то хавки уже не дождёшься. А если шофёр, сука татарская, обкурится и уснёт по дороге, да ещё и врежется во что-нибудь, то перловую «шрапнель» уже придётся хавать пополам с песком. «Старики», правда, говорят, что здесь, возле Баграма, спокойно, тихо, это тебе не Кандагар, где проходят тропы наркоторговцев, и где полно душманских банд.

— Женька, пыхнуть хочешь? — раздался из темноты тихий вопрос. Это Петька Леонов, по кличке Казах, сержант, телефонист.

— Ты чего не спишь? Тебе же с утра линию проверять.

— Да что с ней сделается? Все равно связи уже третий день нету. Я ремонтирую, а духи режут. Говорил же майору, поставь, падла, охрану, так ведь нет, не хочет, людей, видишь ли, не хватает. А я что, рыжий, под пулями каждый день ползать?! На хрена мне это надо! Ну, так что, будешь косячок?

— Давай. До смены ещё полчаса. Как раз успеем.

— Я вчера Ахмеду сгущёнку толкнул, так он мне две палки «чарса» дал. Правда, осталось уже мало, на один косяк. Слушай, Жека, давай к нему за кишмишовкой сгоняем? Все-таки день рождения у меня…

— Ты что, Казах, сбрендил?! Ночью?

— Да нет, я линию проверю утречком, и сходим. А хочешь, пошли на линию вместе, чтоб потом на «точку» не возвращаться, отремонтируем, и сразу к нему…

— Ладно, там видно будет.

Женька затянулся косяком, задержал дыхание, и медленно-медленно выпустил дым. И ничего не почувствовал. Во, блин, раньше одной затяжки было достаточно, чтоб забалдеть, а теперь, похоже, и косяка мало. Он вдохнул ещё раз, глубоко-глубоко… Кажется, пробрало! В голове посветлело, даже темень стала не такой чёрной. А может, это просто утро пробивается.

— Вообще-то, ты прав, водочка не помешала бы, — мечтательно сказал Женька. — А ещё бы мясца с жареной картошкой! А то эта перловка уже в печёнках сидит.

— Ну, а я что говорю! Заодно у Ахмеда и картошечки прихватим. Может, у него и свинина найдётся, — загорелся Петька.

— Свинина у Ахмеда?! Он же мусульманин!

— Ну и что? Сам не жрёт, а нашему офицерью продаёт.

— А что ты ротному скажешь, если мы на целый день уйдём?

— Ничего. Откуда ему знать, сколько времени мы на линии проваландаемся. Хочет проверить, пусть с нами топает. Так он же не пойдёт, крыса тыловая! Только и умеет, что в Кабул за шмотками мотаться. Всего три месяца здесь, а уже пять чемоданов домой отправил. Сука поганая!

— Завидуешь?

— Нет. Противно просто. Ни в один рейд ещё не ходил, а уже хвастается, что кооперативную квартиру скоро купит. Откуда у него бабки? А? То-то! Или оружие духам загоняет, или форму солдатскую, или наше мясо. Которое мы, между прочим, уже полгода не видели!

— Да ладно тебе, Петька, пойдёт ротный на операцию, быстро жить научится.

— Угу, если он оттуда вообще вернётся. Он толстый, как бочка, из него классная мишень получится, — Петька затянулся последний раз и отбросил хабарик в сторону. — Тьфу, и «чарс» какой-то слабый! Придём к Ахмеду, морду ему начищу!

Ахмед — интересный старикан. Лет ему уже много, наверное, около семидесяти. По афганским меркам, он очень богатый. Стадо овец, верблюды, ослы, лошади, виноградники, огромный дом, кишлак тоже ему принадлежит… У Ахмеда девять жён. Самой старшей — около пятидесяти. А может и больше. Или меньше. Женщины здесь не отмечают дней рождений, впрочем, мужчины тоже. По внешнему виду никогда не определишь, сколько ей лет: тридцать или шестьдесят. Не успела соком налиться, уже старуха. Черт его знает, почему так происходит! Может, из-за испепеляющего солнца, может, из-за ветра и жёлтой пыли кожа у них становится дублённой, как шкура осла, может, из-за тяжёлой работы…

У Ахмеда — два сына, один учится в Москве, в медицинском институте, второй, младший — в Минске, в военном училище. Интересно, что они будут делать, когда вернутся домой? Жить в этом кишлаке? Выращивать виноград? Лечить ахмедовских жён? Стрелять из-за угла по нашим? А что будут делать жены Ахмеда, когда он копыта отбросит? Выйдут замуж за старшего сына? Вообще-то, в Афганистане почётно иметь много жён. Чем их больше, тем человек более уважаем. А калым за жену — 60 тысяч афгани. Неслабо! По здешним меркам, огромные деньги.

Телефонную линию соединили быстро. Какой-то мудак провода перерезал в полутора километрах от «точки». Дошли быстро, по утреннему солнышку, когда земля после ночного холода только-только прогреваться начала.

Сели на камень, закурили. Сигареты здесь интересные выдают, «Донские». Они мгновенно становятся жёлтыми, как только открываешь пачку. Специально для солдат, что ли, такое дерьмо делают? Дым от них с непривычки горло наждаком дерёт. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Хорошо, хоть эти сигареты есть. По восемнадцать пачек на месяц выдают. Дома, в Союзе, таких и не видели никогда. Разную фигню курили, «Шипку», «Космос»… И то лучше, чем эти «Донские». Но самый большой кайф, это, конечно, «Беломор». Особенно, питерский. Мягкий, и одновременно, крепкий. Но здесь, в Афганистане, «Беломор» служит для забивания косяков. Его можно купить в части, в лабазе. Но в часть каждый день не походишь. Топать-то приходится пешком, не на танке. Хрен его знает, кто тебе по дороге встретится. Но, в крайнем случае, папиросы можно и у афганцев достать или выменять. У них вообще все можно достать. От видика до «Мальборо». Сами живут в каменном веке, но в магазинчиках есть все. Даже то, что в Союзе днём с огнём не найдёшь. Даже презервативы со всякими там петушками, пупырышками, волосиками… Бабы, говорят, от них балдеют по чёрному! Интересно, а афганцы ими пользуются? Наверное, нет. Они же мусульмане, им аллах запрещает.

— Ну, что, Жека, пойдём к Ахмеду? — спросил Петька.

— Да рано ещё. Он, наверное, в поле, или на винограднике, — ответил Чёрных.

— А что тут делать, духов дожидаться что ли?

Петька Леонов был родом из Казахстана, из какой-то деревни. Ну, и как разбитной деревенский парень, быстро нашёл общий язык и с «дедами», и с дембелями, и с офицерами…Уже через полгода после начала службы получил ефрейтора. Однако недаром утверждает солдатская поговорка, что «лучше иметь дочь проститутку, чем сына — ефрейтора». Любил он «повыёживаться» над «молодыми», власть свою показать. Правда, в ефрейторах долго не задержался, вскоре получил лычки сержанта. Так что «дедовщину» в полной мере Казах на себе не испытал. В отличие от Женьки. Мало того, что Женька еврей, единственный, наверное, на весь полк, а может, и на всю дивизию, так он ещё и из Питера. Деревенские не любят городских, они считают их «шибко умными», а уж если ещё и еврей, пиши пропало, а деревенских здесь было много. Нельзя сказать, чтобы над ним сильно издевались, скорее, отдавали дань традиции. «Дедовщина» — это армейская традиция. Говорят, что она пошла с тех пор, как в армию стали призывать уголовников. Вполне возможно. Уж больно нравы похожи на зоновские. Хотя у Женьки даже клички не было, называли или по имени, или ласково, но несколько странно, «еврейчик». Он не обижался. Глупо обижаться на людей, с которыми завтра, возможно, в бой идти. К «молодым» он тоже не приставал. Во-первых, потому что не мог ударить человека только за то, что тот меньше прослужил, а во-вторых, одному богу известно, чем в бою это может обернуться. Пальнёт какой-нибудь салага в спину, и все, груз «двести» тебе обеспечен, в цинковом гробу.

— Ну, так что будем делать? — Петька отбросил догоревшую сигарету. — На «точку» вернёмся? — Леонов хоть и был старше по званию, но к женькиному мнению прислушивался.

На «точку» идти не хотелось. Но и сидеть здесь, на пригорке, который со всех сторон простреливается, тоже не резон.

— Ладно, пошли к Ахмеду. Он старый, может дома сидит, кальян курит.

Петька-Казах подхватил автомат, забросил его за плечо, штык-нож сунул за голенище… Так легче и быстрее доставать, если придётся. Хотя по уставу штык-нож должен быть пристегнут к автомату, или болтаться на поясе. Но то устав для мирного времени, а здесь — война. Не успел, значит, опоздал. Не ты убьёшь, тебя убьют. Однозначно!

До ахмедовского кишлака, если по прямой, за полчаса можно дойти. Но какой дурак в Афганистане по прямой ходит? Лучше в обход, подальше от чёрных гор, через виноградники. Хоть и далеко, зато безопасно.

Как ни странно, Ахмед был дома. И не один. В доме, на женской половине, находились и все его жены. На него это было не похоже. Он хоть и старый, но сильный, жилистый, весь смысл жизни его — в работе, в овцах, верблюдах, винограде… По вечерам, после дел праведных, кальян курит. Женька с Казахом заходили к нему изредка побаловаться кальяном. Это вам не травку покуривать, или грязной «ханкой» колоться. Это кайф чистой воды. Пока сам не «откинешься», не поймёшь.

— О-о, Казах, Женя… Заходи… Кальян есть, «чарс» есть… Что хочешь?

Ахмед хорошо говорил по-русски. Где он научился, бог его знает. Хотя афганцы, особенно, дети, быстро схватывают языки. На английском они балаболят как по писаному. А Ахмед давно общается с русскими, вот и наблатыкался, наверное. Только вместо слова «Женя», он выговаривал «Зена».

— Давай для начала травку, Ахмед, — сказал Петька. — Только не ту херню, которую ты мне в прошлый раз подсунул.

— Зачем, Казах, обижаешь? — насупился старик. — Я тебе хороший «чарс» даю. Лучший. От себя отрываю. Зачем Ахмеда обижаешь?

— Ладно, проехали, — Женя уселся у стены, подогнув под себя ноги. — Дети пишут?

— О! Пишут! — у старика лицо посветлело. — Махмуд скоро большим человеком будет, капитаном. Домой приедет, жена будет, дети будут… Скоро радость…

Петька забивал косяк. «Чарс» был чистым, свежим, только что изготовленным. Запах от него сразу распространился по всей огромной комнате, сладковатый, наполненный, как говорил Казах, «духмяный». Петька прикурил, глубоко затянулся, закрыл глаза в ожидании кайфа… Затянулся ещё раз, протянул папиросу Женьке. И вдруг ни с того ни с сего начал смеяться. Это «чарс» так действует. Он пробивает на «хи-хи». Покажи палец, веселиться будешь до колик. Потом, правда, жрать хочется, кажется, быка съешь, не то, что сковородку жареной картошки. Женька тоже затянулся несколько раз, чтоб догнать Казаха. А то ерунда получается: один смеётся как резаный, а второй, сыч сычом. Нехорошо это, не по правилам… Ахмед ничего не замечал. Он уже «улетел». Глаза стеклянные, в потолок уставился, изо рта шланг от кальяна торчит, по подбородку слюна стекает…

— Ха-ха-ха, — хохотал Петька, — ик, ик… А помнишь, как Юрка-Москвич взводного в плен взял? Ха-ха-ха! А взводный пьяный в дрезину, ничо понять не может… А Москвич его в рыло. О-о-хо-хо… А взводный его на «губу» утром… А Москвич тоже обкуренный, убью, кричит, сука душманская! И из автомата тра-та-та… Ой, не могу! Ха-ха-ха!

Женька тоже смеяться начал, вспомнив тот случай. Москвич тогда обкурился, да ещё кишмишовкой заправился, чуть всю роту не положил… Хорошо, у него автомат забрали, так он гранатами кидаться начал. Правда, гранаты учебные были. Настоящие ещё в ночном бою закончились. Ну, три дня на «губе» отсидел, отоспался, прощения у взводного попросил… Все нормально, короче, закончилось.

— Слышь, Ахмед, проснись, — позвал Петька старика, — у тебе кишмишовка есть?

— У Ахмеда все есть. Ахмед богатый, — еле ворочая языком, промямлил тот.

— Ну так тащи! И пожрать чего-нибудь. А то в животе пусто.

Ахмед заворочался, кресло под ним заскрипело… Крикнул что-то по-своему. Вошли две женщины в парандже, одна несла плов на большущей железной тарелке, вторая — бутылку самогонки из местного винограда, которая в просторечии называлась «кишмишовка».

— О, бабы, — удивлённо протянул Казах. — Слышь, Жека, давай их трахнем, пока Ахмед в «улёте»…

— Не, Петруха, это без меня, — Чёрных высыпал табак из «беломорины», перемешал с «травкой», и начал забивать обратно в папиросу. — Я ещё жить хочу!

— Да ты чо, Жека! Смотри, какие красавицы! — он попытался сорвать с одной из женщин паранджу. Но движения его были неуверены, и он промахнулся. Женщины негромко засмеялись.

— Ну, правильно, нет баб некрасивых, есть мало водки. В данном случае, «травки», — засмеялся Чёрных. — Не лезь к ним, давай ещё пыхнём.

— Не, я водочки, — Казах вытащил бумажную пробку из бутылки, и приложился к горлышку. В два глотка опорожнил половину бутылки.

— Ну, ты даёшь! — удивился Женька.

— Да, мы могем! Не то, что вы, евреи! — Казах икнул и затянулся косяком.

Кишмишовка да «чарс» — это убойный коктейль. Глаза у него покраснели, вспучились, вот-вот из орбит выскочат… Задохнулся, закашлялся… Но ничего, отошёл.

— Слушай, Ахмед, а зачем тебе столько жён? — спросил Петька, когда отдышался.

— Как, зачем? Приедет Махмуд, старший, ему жена надо, цветок молодой. Афгани у Махмуда нет, откуда жена? А так уже есть.

— Ты ему что, свою жену отдашь?

— Зачем свою? Это его жена. Самая младшая. Я за неё калым заплатил, учу её… Махмуд приедет, жена ласкать будет.

— Ахмед, я не понял, — Петька затянулся «беломориной», — калым ты за неё заплатил, женился, получается, что она уже не девочка? Не в куклы же ты с ней играешь? Она же, по-вашему, порченая, как она может быть женой твоему сыну?

— Не, Кара не порченая. Я учу её. Махмуд приедет, Кара девочка, сыну радость.

— Все равно не понял. Чему ты её учишь?

— Любить. Ласкать, — Ахмед из большого стакана выпил водку. — Я сейчас показать. Хочешь?

— Хочу.

Ахмед что-то крикнул, хлопнул в ладоши. Казах подмигнул Женьке: сейчас цирк будет! Чёрных не среагировал, он «летал». В комнату вошла старшая жена Ахмеда. Она была без паранджи. Может, в силу своего возраста, может, ещё по какой причине, но муж почему-то разрешал ей появляться перед мужчинами без паранджи. В руках она держала небольшой медный таз и кувшин с водой. Она присела перед Ахмедом на корточки, сняла с него длинную рубаху, и медленными движениями, смачивая в тёплой воде губку, начала мыть его причиндалы. Женька уже «приземлился», но от водки, которую предложил ему Петька, отказался. Он с удивлением смотрел, как жена моет Ахмеда.

— Петруха, это что?

— Ты чо, Жека, не слышал? Ахмед сейчас будет класс показывать, — Петька хохотнул, прикрывая рот.

Женщина выпрямилась, взяла таз, кувшин, и вышла из комнаты. Ахмед снова вставил в рот мундштук от кальяна, сел в своё кресло. Через пару минут в комнате появилась маленькая девочка. На вид ей было лет двенадцать. Может больше. А может, и меньше. По афганским женщинам невозможно определить возраст. Как ни странно, она была вообще голая. Женька удивлённо посмотрел на Казаха.

— Чего это она? — тихо спросил он.

Петька пожал плечами. Он и сам был удивлён. Не трахать же, в конце концов, эту девочку собрался Ахмед. Мусульмане очень строго относятся к супружеским обязанностям. И групповуху не приемлют, это точно. Но оказалось, что у старика и в мыслях не было предлагать свою младшую жену солдатам. Нет, он хотел похвастаться своей мужской силой перед этими русскими.

Девочка опустилась перед ним на колени, как до этого делала старшая жена, и, наклонив голову, обрамлённую длинными чёрными волосами, осторожно взяла его член в рот. Черныху со своего места было очень хорошо видно, как маленький, коричневый, абсолютно безжизненный отросток скрылся у девочки во рту. Кара, а это, по-видимому, была именно она, заученными движениями поднимала и опускала голову, причмокивала, облизывала языком… Ахмед откинулся на спинку кресла, закрыл глаза.

— Щас кончит, — прошептал Петька, глядящий во все глаза на происходящее.

Женька почувствовал, что он сейчас тоже кончит. Все-таки уже целый год без баб. Наконец девочка оторвалась от Ахмеда, встала с колен, облизала губы и поклонилась старику. Тот отослал её взмахом руки, победно взглянул на солдат.

— Ну, Ахмед, ты даёшь! — восхищённо сказал Казах.

То-то, — старик выпил стакан кишмишовки, затянулся сигаретой, — Махмуд приедет, девочка будет, жена… — глаза у него начали закрываться, все-таки, старый уже, силы не те…

— Ахмед, у меня день рождения сегодня. Слышь, Ахмед?

Старик открыл глаза, глянул бессмысленно на Петьку, почмокал губами.

— Бакшиш хочешь?

— Хочу, — нагло сказал Петька. — Немного.

— Ладно. Дам. А то ведь сам возьмёшь. У тебя автомат, — абсолютно трезво сказал Ахмед. — А хочешь, продай автомат. Много «чарса» дам. Кишмишовка дам. Продай.

— Да ты что, Ахмед! Меня ж повесят! Скажи ещё, что ты БТР хочешь…

— Давай БТР. Давай.

— Совсем головой поехал. Короче, гони бакшиш, и мы пошли. Да, ещё мясо. Есть у тебя? Свининка или барашек? Есть?

— Есть, — кивнул Ахмед и снова закрыл глаза. — Возьми там, во дворе.

Во дворе была вырыта огромная яма, выложенная изнутри глиной. В ней сохранялся постоянный холод, как в холодильнике, там были свалены туши овец, баранов, свиней, бочки с вином… Петька встал, покачался на негнущихся ногах, отхлебнул из бутылки, и пошёл к выходу. Чёрный сидел, прислонившись к стене, любуясь цветными видениями, которые проплывали перед глазами. Видения были настолько реальными, что, казалось, протяни руку и они твои. Вот проплыла обнажённая женщина, с торчащими грудками, с вишнёвыми сосками, она изгибалась в танце, показывая все свои интимные места, руки к нему тянула, за шею обнимала… Женьке тоже хотелось её обнять, но руки отяжелели, не поднимались. Только внизу живота приятно разливалось тепло, и члену становилось тесно… Её лицо приблизилось, казалось, он даже запах её ощущает. И лицо какое-то знакомое… И вдруг женщина закричала. Даже не закричала, заорала, завизжала, да так, что уши заложило. Он открыл глаза. Женщина исчезла, но крик не прекратился. И доносился он из женской половины дома. «Петька, скотина!», — понял Чёрных. Вскочил, бросился к выходу. Он не знал, где находятся женские комнаты, заметался… Ахмед тоже вскочил, но побежал в противоположную сторону. В три прыжка Женька догнал его, толкнул, старик врезался головой в стену, потом бросился к двери… Чёрных за ним. Дверной проем был узкий, а Ахмед толстый, они и застряли. Но вид, который открылся женькиным глазам, был достоин комедий Гайдая. В небольшой комнате находились все жены Ахмеда, и все визжали, как поросята, которых режут, закрывали лица подолами чёрных платьев. Только одна не орала, та самая, которою Петька зажал в углу и впился в её губы поцелуем. Не похоже, чтобы она вырывалась. Возможно, ей даже нравилось это, потому и не орала, как остальные. Хотя остальные может потому и орали, что это не их целовали. Казах лапал женщину без всякого стеснения во всех доступных местах. Задрал ей юбку на голову и шуровал руками где-то между ног. Ширинка у него была расстёгнута, и оттуда торчал набухший член с красно-синей головкой, похожий на шариковую ручку с набалдашником. Женька даже удивился, что у его друга такой тонкий член.

Ахмед что-то страшно закричал, рванулся вперёд, но Женька успел подставить ему подножку. Старик со всего маху грохнулся на пол и, кажется, отрубился. Даже бабы орать перестали, глядя на распростёртого мужа.

— Бежим! — закричал Чёрных. — Бежим! Он убьёт тебя!

Петька оглянулся, стеклянными глазами посмотрел на Черныха. Казалось, что он вообще ничего не слышал. И вдруг Казах изогнулся весь, зарычал по-звериному, и белая струя брызнула на обнажённое бедро женщины. Ахмед начал подниматься.

Женька кинулся к открытому окну, нырнул в него «ласточкой». Петька, недолго думая, не успев застегнуть ширинку, прыгнул за ним. Оказавшись за пределами дома, они, что есть силы, припустили к виноградникам. Остановились только тогда, когда на горизонте замаячила «точка». Посмотрели друг на друга и громко захохотали.

— Ты… ты зачем на бабу полез? — вытирая слезы, спросил Чёрных.

— Он сам виноват, — еле успокаиваясь, сказал Казах, — зачем нас провоцировал?

— Во, блин, какие слова знаешь! А если Ахмед пожалуется?

— Не, не пожалуется. Я ж её не трахнул. Не успел.

А ночью на «точку» обрушился шквальный огонь. Утром обнаружили троих убитых и четверых раненых… И полностью опустевший кишлак Ахмеда. Никого. Ни старика, ни его жён, ни стада овец, ни верблюдов, ни ослов…

Через месяц Женьку Черныха и Петьку-Казаха Леонова перебросили на другую «точку», ближе к Баграму. Здесь жизнь была повеселее. Рядом находился военный аэродром, столовая с симпатичными поварихами и официантками, медсанбат с врачихами и медсёстрами, уютные квартирки, где обретались жены офицеров-лётчиков, посходившие с ума от безделья, в отличие от своих мужей, которые каждый день летали на бомбёжку, разведку и «зачистку»… Короче, здесь была полная лафа. Правда, и возможность пойти на операцию, в рейд, значительно увеличивалась. Чёрных служил радистом-авианаводчиком. Это, как говорили знающие люди, «прямая дорога на тот свет». Женька, правда, не сильно в это верил, до сих пор все как-то нормально было, миновала его смерть косорукая… Во всяких передрягах бывал, через многое прошёл, но ангелы все ещё как будто хранили его. Даже к наркотикам не пристрастился. Один раз как-то попробовал любопытства ради уколоться, температура поднялась, плохо стало, рвало… Нет, героин, гашиш, ханка, — это не для него. Травка — ещё куда ни шло. Но уж лучше водочку, если на то пошло, нашу, родную, российскую… Когда в госпитале после первого ранения лежал, насмотрелся на наркоманов. Как головой в стену бились, как ногтями себе кожу разрывали, как выли, словно звери лесные, как умирали, скорчившись, подтянув колени к подбородку… Возненавидел он тогда всю эту жизнь неприкаянную, отцов-командиров, на эту войну их пославших, жиреющих за счёт солдатни, жён их возненавидел, продающихся за сто афгани любому встречному-поперечному… Возненавидел, но не озлобился.

Служба шла своим чередом, приходили письма из дома, с нетерпением ждал весточки от любимой девушки… Впрочем, много ли девушек дожидаются своих парней из армии? Но письма — это единственное, что связывает солдата с большой землёй. Вместе с Петькой захаживали в столовую к поварихам, перекусить офицерским пайком, перепихнуться на скорую руку где-нибудь в подсобке с пышнотелой Оксаной или худосочной Любой… Заматерел Женька Чёрных, усы отрастил, на дембель новую парадку себе приготовил, у «молодого» отобрал. Зачем салаге парадная форма, ему ещё служить и служить! Казах уже старшего сержанта получил, ходил гоголем по военному городку. Юрка-Москвич в очередной раз на «губу» залетел, командир полка обещал его со света сжить, если тот не одумается, и не перестанет буянить. Но Москвич знал себе цену, один из лучших разведчиков полка, две медали «За боевые заслуги», и ни одного ранения. Всех посылал на три буквы, даже командира дивизии, генерала Громова. Впрочем, генерал не обижался, один раз только не выдержал, дал Москвичу, по-мужски, в зубы. Юрка с копыт и сковырнулся. Вся дивизия потом смеялась над ним, как анекдот этот случай пересказывала.

В августе прошёл слух, что скоро начнётся новая операция, самая большая, самая глобальная за все время боевых действий. В ущелье Панджшер. По данным разведки там находилось огромное скопление душманских банд, оружия, даже свои госпитали были в ущелье. Короче, этакое государство в государстве. Все прекрасно понимали, даже салаги, что проводить полномасштабную операцию в Панджшере, это значит положить половину армии. Но приказ есть приказ. И Женька тоже знал, что этого рейда ему не избежать. Не молодых же, необстрелянных, посылать под пули. У него все-таки опыт! Какой-никакой, но опыт есть. На войне вообще всему быстро учатся. Но поджилки все равно тряслись, как перед каждой операцией. Тем более, что авианаводчики всегда идут первыми. Точнее, вторыми, после разведчиков. Их задача заключается в том, чтобы наводить с земли бомбардировщики на цель. Подбираешься к банде как можно ближе, скидываешь тяжеленную рацию с плеч, и передаёшь данные на аэродром. Это только в кино показывают, что современные рации маленькие и компактные, достал из кармана и все. На самом деле, они довольно большие и тяжёлые, ими, наверное, ещё во времена Великой Отечественной пользовались. Хорошо, если духи не заметят или не запеленгуют. Тогда ещё есть возможность остаться в живых. Если заметят, то однозначно — труп. Это в лучшем случае. Потому что если возьмут в плен, то издеваться будут долго и изощрённо. Чёрных знал одного такого, десантника, в госпитале видел. Духи отрезали у него все, что было можно: уши, ноздри, веки, и естественно, член. Ещё не хватало нескольких пальцев на руках. Парень не хотел жить, да и вряд ли смог бы. В конце концов, он повесился в туалете. Так что в плен лучше не попадать. Лучше застрелиться. Это безопаснее и безболезненнее.

Приказ о начале операции поступил в начале сентября. Не самое лучшее время. Солнце палит во всю, кровь закипает, пыль забивается в горло, в нос, в глаза, если вода во фляжке кончилась, то на десять километров вокруг хрен чего найдёшь. Ни одного ручейка. Все пересыхает к чертям собачьим. Но солдаты приспосабливались: если в рейде такое случалось, собственную мочу пили. Не очень вкусно, но жажду на какое-то время утоляет. Потом уже, через много лет, на гражданке, Чёрных узнал, что называется это уринотерапией. Вообще-то, в Афганистане многие болячки мочой лечили. До медсанбата не всегда добежишь, а раны и ранки очень быстро начинили гноиться. Так что моча спасала не только от обезвоживания.

На операцию выдвинулись огромной колонной. Впереди шли две роты десантников с авианаводчиками, потом танки, пехота, БТРы, и так далее… Наши самолёты предварительно проутюжили место боевых действий. Но Панджшер — ущелье хитрое, длинное, не в каждый уголок бомба упадёт, на много-много километров тянется, вихляет, закручивает, что там за поворотом — одному Богу известно. Откуда стрелять начнут, из-за какого валуна, из-за какой скалы? Хрен его знает! В ущелье тишина гулкая, звенящая, от колонны такой грохот стоит, что только удивляешься, как это горы ещё не обрушились!

Впрочем, ждать пришлось недолго. Как только роты десантников прошли очередной поворот, а танки где-то отстали, раздался громоподобный шум камнепада, и впереди, метрах в трёхстах, обрушилась сверху огромная скала, перекрывшая ущелье. И точно такая же упала сзади. Десантники, и вместе с ними Женька Чёрных, оказались в каменном мешке, на абсолютно прямом отрезке метров в двести, который простреливался душманами сверху. Паника началась мгновенно. Никто не знал куда стрелять, куда бежать, гранаты взрывались повсюду, автоматные очереди косили всех без разбора… Крики, дым, смрад, огонь, оторванные руки и головы… Женька ощутил как его ударило под лопатку, гимнастёрка тут же обагрилась кровью, но боли не почувствовал. Он стрелял по горам, по чёрным лицам, которые высовывались то тут, то там. Пот заливал лицо, он ничего не видел, смертельный страх гнал его вперёд, под защиту скал, камней, трещин… Но убежища не было. Только гладкие стены ущелья. Женька вдруг увидел Юрку-Москвича. Тот махал ему рукой, лёжа за чьим-то трупом, и что-то кричал. Он не слышал что, видел только его разинутый рот и белые глаза. Потом увидел, как голова Москвича лопнула, как арбуз. Мозги разлетелись в разные стороны. Очевидно, разрывной пулей его долбануло. И только юркина рука все ещё продолжала трепыхаться в воздухе. Потом и она безжизненно упала. Чёрных когда-то читал, что время в определённые моменты может замедляться, останавливаться, идти вспять, но лишь сейчас он воочию увидел, что время действительно может течь медленно, как ленивая река. Ему казалось, что он видит полёты пуль, как в очень замедленной съёмке. Кто-то упал на него, рядом разорвалась граната, чьи-то кровавые ошмётки потекли по женькиной щеке… Перед лицом на тоненькой ниточке болтался чей-то вытекший глаз. Он скинул с себя обездвиженное тело, огляделся… «Где же танки? Танки где, черт бы их побрал!». Танков не было. Они не могли пробиться через упавшую и перегородившую дорогу скалу. Вокруг себя он видел только мёртвых и раненых. Кричали, ругались, выли… Ему навстречу полз безногий обрубок. Похоже, тот сам не осознавал, что остался без ног. Следом за ним тянулся кровавый след.

Где наши? — кричал парень. — Ты…радист хренов…вызывай…подкрепление…

Замочат всех…суки…

От рации остались только ремни. Она спасла Женьку. Очевидно, рация прикрыла его от осколков и пуль. «Есть Бог на свете!». Парень дёрнулся в последнем порыве, схватил Женьку за руку.

— Вызывай! Давай, падла! — и уткнулся носом в землю.

Метрах в десяти от него другой радист что-то орал в телефон. Но связи, похоже, не было. Он схватил рацию, грохнул её оземь. И в тот же момент его сразила пуля. Радист удивлённо посмотрел на расплывающееся на гимнастёрке пятно и упал на спину. Больше он не дёргался.

Чёрных заметил невдалеке небольшую щель между двумя валунами. Настолько небольшую, что туда с трудом могла бы протиснуться кошка. Но раздумывать было некогда. Он выждал, пока огонь немного утихнет, и со всех ног припустил к валунам. Где-то сзади громыхнуло, над головой пролетели осколки гранат, камни, щебень… Прямо перед ним автоматная очередь подняла фонтанчики песка. Но вот она, щель, рядом уже… Как он залез внутрь, Женька никогда не мог себе объяснить, будто в кошку перевоплотился. Но протиснулся, ужом в кольца свернулся, в комок сжался, в три погибели, и потерял сознание.

Что было дальше, он не знал, не помнил. Очнулся в госпитале. Уже там узнал, что из семисот человек в живых остались только шестеро. Четверо были тяжело ранены, одному оторвало ногу, и лишь он, Женька Чёрных, был ранен легко. Относительно, конечно, легко. Врачи и медсёстры ходили на него смотреть: это ж надо, остаться целым в такой мясорубке!

— Долго будешь жить, — сказал ему главврач, полковник Ляшенко, — хранят тебя ангелы. Зачем-то ты нужен на этой земле, — и протянул осколок, маленький, еле видимый, который он вытащил из женькиной спины. — Если бы эта херня попала чуть-чуть левее, ты бы уже был на небесах.

Чёрных взял осколок, посмотрел на него, и выбросил в окно. Жизнь продолжалась. Через две недели он вернулся в часть. Петька-Казах обнял его, пустил скупую слезу, достал из кармана косяк.

— Я ждал тебя! Даже не пыхал. Пойдём?

— Что, уже похоронил?

— Да ты чо, Жека?! Мы думали, тебя духи в плен взяли.

— Ха! Не дождётесь. Мы с тобой ещё поживём! Правда?

Когда Женька вернулся домой после армии, на стене, в рамочке, висело извещение о том, что он, Евгений Чёрных, пропал без вести. Оказалось, что после той мясорубки, когда его не нашли ни среди раненых, ни среди мёртвых, комроты отправил родителям это сообщение. Так полагается по армейским законам. Если человек не находится в течение трех суток, значит, пропал без вести. Естественно, он никуда не пропадал. Его, когда он был без сознания, вывезли на танке, а потом уже самолётом отправили в госпиталь. В той армейской безалаберности, в принципе, потерять человека было легко.

— Мама, может, выбросишь? — спросил он, когда увидел извещение в рамочке.

— Пусть висит. Примета такая есть. Долго жить будешь, — ответила мать.