(Натан)

Незнакомец провёл Натана в ближайший дом. Завесил единственное окно старым байковым одеялом, зажёг керосинку, выставил на стол чугунок с вареной картошкой, солёные огурцы, помидоры и трехлитровую банку самогонки. Дом был пуст. Кроме стола, трех колченогих табуретов, проваленного, частично сгоревшего дивана и огромной кровати с пожелтевшей от времени периной, ничего не было. Только в углу висела почерневшая икона, на которой с трудом угадывался лик Иисуса.

Птенец снял свою доху и оказался стареньким, очень ветхим мужичком. На вид ему можно было дать и 70, и 150 лет. Хотя Натан мог бы предположить, что и во времена Парижской коммуны ему было столько же.

— Садись, мил человек. Здесь не часто люди ходят, — старик выговаривал слова ясно, чётко, без шамканья. Может быть даже слишком чётко. Так говорят, когда язык не является родным от рождения. — Рассказывай, кто ты, как сюда попал, откуда меня знаешь?

Натан протянул ему записку. Старик взял её осторожно, двумя пальцами, за краешек. Долго читал, шепча про себя слова, потом разлил по стаканам самогон:

— Давай! Помянем Яшу…

— Он жив, — заикнулся было Натан. — Я его недавно видел.

— Нет. На этом свете его уже нет, — старик опрокинул в себя стакан, не закусил, не занюхал, только вдохнул поглубже. — Хороший был человек, такие раз в сто лет рождаются.

— Вы давно его знаете?

— Как ты думаешь, сколько мне лет?

— Ну-у…Не знаю.

— Девяносто два. А Яшу я знаю лет пятьдесят, с тех пор, как он на горшок ходил. А лет тридцать пять назад выручил он меня, жизнь мне спас, так что я его должник. Но теперь он хочет, чтобы я тебе помог. Ты зять его, верно? Яша меня давно предупредил, что ты придёшь.

— Как он мог знать? Я мог бы уже сто раз погибнуть!

— Значит, знал. Неисповедимы пути господни, — старик перекрестился на икону. — Так чем же я могу помочь тебе?

— Яков Моисеевич велел на словах передать, — Натан наморщил лоб, вспоминая, — “Не все то золото, что в глазах блестит”…

— И “не все то золото, что в гробу лежит”, — подхватил старик.

— Да, — удивился Натан, — а вы откуда знаете?

— Молод ты, оттого и глуп. Мы уже давно с Яшей договорились отдать то, что здесь лежит, тому, кто слова скажет. А слова скажет тот, кто придёт от него. Пришёл ты, значит тебе и принадлежит.

— Что принадлежит?

— Увидишь. Ешь пока.

Натан накинулся на еду, уже почти сутки маковой росинки у него во рту не было. Старик в это время налил себе ещё стакан, опрокинул его в глотку, и, опять не закусывая, глубоко вдохнул воздух.

— В этой деревне давно никто не живёт. Её сожгли, когда меня искали. Обложили, как волка флажками. Всех жителей на улицу выгнали. А я в подвале прятался. Я ведь беглый был, мне терять было нечего. Для меня раньше человека убить, что для тебя эту картофелину съесть. Вот Яша и нашёл меня в этом доме. Он тогда солдатом был. Нашёл, да не выдал. Он меня с детства знал. Я когда-то мать его любил, во время войны спас её семью от Бабьего яра. Я ведь полицаем служил. Там в полиции и получил прозвище «Птенец». Я ж маленький, все равно как воробышек. Да никто про это не знал, кроме Яши. А тех, кто знал, давно уже косточки сгнили. А уж скольких я людей перевешал! В жизни не знал большего кайфа! Накидываешь ему верёвку на шею и спрашиваешь: тебя как, быстро, или дать помучаться? Верёвку-то можно намылить, а можно и так…Вот он висит, ногами шебуршит, течёт из-под него…А я смеюсь, мне весело.

Натан подавился картошкой. Его чуть не стошнило. Он отставил от себя чугунок, налил самогонки, выпил залпом…

— А потом меня приговорили к высшей мере, — продолжал Птенец, ударившись в воспоминания, — да фиг они до меня дотянутся! Сбежал я, в этой деревне прятался. Нагнали сюда солдат, танки, будто не Птенца взять хотели, а ещё раз Берлин занять. Всю Нефедовку проутюжили, сожгли к чертям, а меня не нашли. Яша нашёл, да, видно, совестливый был слишком. Не выдал. Крикнул, что здесь никого нет, они и ушли. Я потом ещё несколько раз помогал Яше, убрать кого, или к ногтю прижать. Меня ж, вроде как, и на свете не существует. Потому и не искал меня никто. Да что сейчас говорить, теперь уже перед Богом отвечу. Немного осталось, недолго ждать.

Старик замолчал, заново переживая прошлое. Натан, потрясённый рассказом, тоже молчал. Никак не вязался образ Якова Моисеевича, нарисованный Птенцом, с тем человеком, которого он знал. Всегда приветливый, доброжелательный…Хотя, хрен его знает, каким он был на самом деле. Не зря же говорят: «В тихом болоте черти водятся». Натан снова потянулся за самогонкой, но старик накрыл банку рукой.

— Хватит. Не то до места не дойдём, — он накинул на себя огромную доху, которая укрыла его с головой, и встал, — Пошли.

— Куда? — Натан уже нетвёрдо стоял на ногах, и, чтоб не упасть, ухватился за край стола.

Птенец взял его за плечи, встряхнул, и Натан с удивлением почувствовал, какая сила в руках у этого столетнего старикашки. «А может он вечный, — подумал Натан, — может он этот, как его… “Горец”». И пьяно захихикал. Но на воздухе ему стало легче. В ночной темноте пахло полынью и цветами, ярко светила полная луна, освещая нежилую, неприветливую деревню, ноги мягко проваливались в траву…

— Бог ты мой! Хорошо-то как! — вздохнул Натан.

— Хорошо там, где нас нет, — философски изрёк Птенец избитую истину. — А тебя, поди, ищут везде? Ну, здесь-то не найдут, хотя, береженного бог бережёт. Уезжать тебе надо из Киева. Как можно дальше. Ты же еврей? Вот и мотай в страну предков. Здесь тебе жизни не будет, найдут, разорвут на части. Я хоть и не люблю жидов, но тебе добра желаю. К тому же ты Яшин родственник, а это много значит!

Они прошли за деревню, точнее, за те несколько покосившихся домиков, что ещё оставались в Нефедовке. Впереди, сколько мог видеть глаз, простиралось пепелище. Здесь все ещё, несмотря на прошедшие десятилетия, витал запах сгоревшего дерева, палёного человеческого мяса, собачьих трупов…Кое-где торчали закопчённые печные трубы, как памятники или кресты на кладбище. Здесь воздух все ещё был пропитан страхом и ужасом, настолько явственным, что у полупьяного Натана мурашки побежали по спине, и в животе похолодело. Птенец немного покрутился по пепелищу, ногой отбросил какие-то ведра, мусор, примерился и попытался что-то поднять.

—Помоги, — просипел он, и крякнул от натуги. Натан подошёл ближе, нагнулся, ухватился вместе с ним за кольцо и потащил на себя крышку, по своей тяжести больше напоминавшую могильную плиту.

Рассохлась, блин! — выругался Птенец и зажёг фонарь.

Внутрь вела лестница, по-видимому, когда-то здесь был погреб. Они спустились вниз. Вокруг стояли бочки с соленьями, были развешаны разные копчёности, видное место занимал самогонный аппарат…В углу у бетонной стены стоял большой кожаный диван, возле него радиоприёмник, пара табуреток, стол…

— Ну ты даёшь! — восхитился Натан. — Да здесь целый бункер! Любую бомбёжку, наверное, пересидеть можно.

— Любую, не любую, но хрен кто найдёт, — ответил польщённый старик. — Я его несколько лет строил. Может ещё и тебе пригодится.

Птенец отодвинул стол, сдвинул в сторону половик, под ним оказалась ещё одна крышка. Он поднял её, и Натан ахнул: деньги, много денег, в полиэтиленовых мешках, перевязанных бечёвкой. Ещё какие-то железные ящики из-под патронов. Птенец открыл один из них. Он был доверху заполнен золотыми цепочками, кольцами, кулонами…

— Видишь? — довольно хмыкнул старик. — Теперь это твоё.

— Моё?!

— А то чьё ж? Только обещай, похоронишь меня по-человечески, чтоб с попом, с молитвами… Похоронишь?

— Да тебе ещё жить и жить, Птенец. Но откуда столько?

— Не моего ума дело. Это Яша, вот у него и узнаешь, когда свидишься на том свете. Но это ещё не все. Деньги — ерунда, сегодня есть, завтра — уплыли. А вот в этом, — старик указал на полутораметровый деревянный ящик, — здесь то, что никогда не теряет цену.

Он поддел крышку. В ящике, в несколько рядов были уложены золотые слитки. У Натана разбежались глаза, такого он не ожидал. Он присел на табурет, глубоко вздохнул…Вокруг все стало темно, сердце гулко забилось в груди, Натан чувствовал каждый толчок…Сверху, на голову, опускался столб голубого цвета. Он видел его, он ждал его, он знал, что за этим последует.

— Дед…Птенец…Я сейчас…

Он не видел, как старик суетился вокруг, как укладывал его на пол, как просунул ему между зубов деревянную ложку…Натан не знал, сколько времени провалялся в обмороке. Но когда очнулся, старик сказал:

— Светает уже. Уходить тебе надо, — и добавил. — Знал бы, что ты эпилептик…Хотя, говорят, эпилепсия — болезнь гениев, как у Достоевского и Юлия Цезаря. Может, и прав был Яшка, не простой ты человек, на роду тебе написано…Ладно. Возьми с собой денег, сколько нужно, как устроишься, приезжай за остальным. В Киеве не оставайся, скорее всего, ищут тебя. То, что здесь лежит, наверняка, не только Яшке принадлежало. Он, хоть, и не говорил мне, но я не первый день на свете ковыляю, догадываюсь кое о чем. Я когда по его просьбе Косого убрал, слышал, наверное, после него много чего осталось. А вот куда делось, никто не знает. Подозреваю, что весь его общак здесь лежит. Но не моего ума это дело. Я Яшке жизнью обязан, я за него любого замочу.

Натан знал Косого, Косоротова Игоря Ивановича, директора овощной базы, дважды судимого, весёлого и общительного человека. Косой вместе с Яковом Моисеевичем отдыхал в обкомовском санатории, где они и познакомились. Вместе какие-то дела проворачивали, на бегах играли, подпольное казино организовали, но как-то проговорился Яков Моисеевич, что «быдло Косой, быдлом и подохнет». Натан тогда не придал значения его словам, он вообще не лез в его дела, но через некоторое время Косого убили. А Яков Моисеевич, как ни странно, радовался. И потирал руки. И приговаривал: «Я предупреждал, предупреждал…Дождался, падлюга». Натан знал, что Косоротов был держателем общака, но даже не догадывался, что после его смерти держателем стал Яков Моисеевич.

Из деревни Натан вышел другой дорогой, более дальней, кружной, но безопасной. Он все ещё чувствовал слабость после приступа, но пёр, как лось, через чащу, через берёзовые рощицы, обходя близлежащие хутора, замирая при каждом звуке человеческого голоса. В одной руке он нёс сумку, доверху набитую деньгами. Натан не знал, сколько там. Может, сто тысяч, а может, и миллион. Побросал не считая, выбирая только рублёвые пачки, пожал крепкую ладонь Птенца, и ушёл. Но точно знал, что вернётся.

К вечеру Натан добрался до Белой Церкви. Он понимал, что ехать в Киев ему нельзя. Тогда куда же? Союз большой, с такими деньжищами хоть на край света можно. Но на край света не хочется. Что-то там Яков Моисеевич, перед тем как из окна выпрыгнуть, насчёт Ленинграда заикался. И даже адрес давал, кажется. Вот только вспомнить бы…Бог с ним, все равно надо подальше отсюда. Была не была, Питер так Питер! Хорошо бы на самолёте, но документов нет, придётся на поезде. Может оно и к лучшему, на поезде безопаснее.

В Ленинград Натан прибыл через два дня. Все это время он провёл в общем вагоне. Ему казалось, что в общем затеряться легче. Народ все время менялся, одни выходили, другие занимали их места… Все двое суток он провалялся на верхней полке, подложив под голову сумку с деньгами. Первое время он волновался, но когда въехали на территорию России, успокоился. Никто его не искал, никто не гнался за ним…

Витебский вокзал встретил его так же, как и всех, кого встречал и провожал: шумом, гамом, бомжами и цыганками, проститутками и милиционерами…Натан покрутился по вокзалу, посмотрел на паровоз, на котором когда-то Ленин приехал в Россию, выпил пива и подошёл к грузчику:

— Слушай, братан, где тут можно угол снять?

Грузчик скептически осмотрел его помятый, кое-где порванный костюм, единственную, довольно непрезентабельную сумку, и достал из кармана «Беломор»:

— Кури. Откинулся недавно, что ли?

— Да, — не стал отнекиваться Натан. — Так где можно снять?

— Ты не светись здесь, — посоветовал грузчик. — Не дай бог, на ментов нарвёшься. Ксивы, небось, нету?

— Нет. А что, ты можешь достать?

— Покумекать надоть. Меня Вовчик зовут.

— Толя. Анатолий, — Натан пожал протянутую руку.

— Вот что, Толик. Дуй до конца платформы, там налево, под вагонами пролезешь, забор увидишь. Пройдёшь метров пятьдесят, дырка будет. Вот там и жди меня.

Натан быстро нашёл указанное место. Вовчик подошёл минут через тридцать. Ещё раз критически осмотрел его.

— Приодеть бы тебя, а то менты враз прицепятся.

— Ты не переживай, Вовчик. Деньги имеются, — Натан чувствовал, что этому человеку можно доверять. Он открыл сумку.

— Нифига себе! — присвистнул Вовчик. — Грабанул кого? Ладно, не моё дело. Но бегать с такими деньгами по Питеру, резону никакого. Поехали ко мне.

Они поймали такси. Натан никогда не бывал в Ленинграде, потому не мог определить, куда они едут, но Вовчик его просветил:

— Погоняло у меня Купец, и живу я в Купчино.

Для Натана Купчино — все равно что Гавайи, пустой звук, да и кличка Купец не вязалась с обликом Вовчика. Купец должен быть толстый, с золотыми часами на пузе, с окладистой бородой…Он сказал об этом новому приятелю. Вовчик рассмеялся:

— Ничего, все ещё впереди. И пузо будет, и часы золотые…Будем живы, да на воле…

Квартира, куда привёл Вовчик Натана, была небольшая, однокомнатная, чистенькая… В комнате стояли два дивана, стол, сервант и старенький черно-белый телевизор.

— Небогато живёшь, — заметил Натан.

— Мне богато жить закон не позволяет. Я ж вор! Пошли на кухню, выпьем, побазарим…

Натан все ещё сомневался, стоит ли посвящать Вовчика во все перипетии своей жизни, но, немного поразмыслив, решил, что без помощника в чужом городе ему не обойтись. Он рассказал о Якове Моисеевиче, о жене, только про Птенца умолчал. Зачем «грузить» человека ненужными сведениями. Вовчик слушал молча, не перебивая, постукивал пальцами по столешнице. Потом долго думал.

— Да, Толян, интересный базар гонишь, — наконец сказал он. — Слышал я про этого Якова Моисеевича. Его фамилия Блумберг. Погоняло — Алмазный. Крутой мужик был. Так говоришь, общак пропал? И все его ищут, а найти никто не может? А эти башли, — Вовчик кивнул на сумку, — не из общака ли?

— Нет. Это мои. Все-таки я его зять.

— Это ещё выяснить надо. Я тебе верю, а вот поверят ли другие… Алмазный — это фигура! Глыба! Короче, кое-что нужно проверить. Поживёшь пока здесь. Не боись, корешок, все будет нормалёк.

Всю следующую неделю Натан провалялся на диване, тупо уставившись в телевизор. На экране постоянно мелькал Горбачёв со своей Раисой, дебаты в Государственной думе сменялись демонстрациями, артисты, в последнее время толпой повалившие на эстраду, больше походили на дебилов, только что выпущенных из психушки, чем на нормальных людей… Купец все время где-то пропадал, а когда появлялся дома, куда-то звонил, что-то выяснял, с каждым днём все больше мрачнел, но Натана не посвящал ни во что. Натан уже подумывал, не «сдёрнуть» ли ему от своего гостеприимного хозяина, но быстро отбросил эту мысль. В Питере ему негде спрятаться, ни друзей, ни знакомых, его мгновенно вычислят. Собственно, чего ему бояться? Он сказал правду, а про Птенца все равно никто ничего не знает. А значит, и копать никто не будет.

Однажды вечером Вовчик пришёл весёлый, поставил на стол две бутылки водки, шампанское, закуску и сказал:

— Все, кореш, вставай, пить будем, гулять будем, сейчас две биксы завалятся.

— Выяснил что-нибудь? — спросил Натан, не делая попытки подняться.

— Выяснил. Встретиться с тобой хотят. Большие люди, имей в виду.

— Наконец-то. А то всю задницу уже отлежал.

— Ничего, лежать — это тебе не лес валить. Вставай, будем отрываться по полной. Все разъяснилось, слава богу, и в Киеве о тебе хорошо отзываются.

В эту ночь они действительно оторвались по полной программе. И биксы оказались на высоте. Давно уже Натан не кувыркался в постели, да ещё с такими профессионалками. При желании они могли бы даже мёртвого поднять. И Натан несколько раз поднимался в заоблачные выси. Пока не почувствовал, что — все, сил больше нет, тело мертво, зато на душе пели птицы.

Встреча с авторитетами была назначена в ресторане «Баку», рядом с Невским. Натан с Вовчиком пришли чуть раньше. «Не хорошо заставлять людей ждать», — сказал Вовчик. «Законники» приехали почти одновременно, друг за другом. Если бы Натан встретил кого-нибудь из них на улице, в жизни не сказал бы, что это «короли». Самые обычные прохожие, неброско одетые, выделяющиеся разве что уверенностью в своей силе, и глазами, которые, казалось, прожигали насквозь. В ресторане никого, кроме собравшихся не было. На дверях висела табличка «Санитарный день». Даже официанты не бегали по залу. Они вообще где-то растворились.

— Люди! — начал Сека, вор в законе, лет сорока пяти. — Мы собрались здесь, чтоб помянуть нашего друга — Алмазного. Поднимем за него бокалы.

Все молча выпили. Сека, посчитав, что дань памяти уже отдана, продолжал:

— Но мы собрались здесь, чтоб ещё и выслушать этого молодого человека, — он указал на Натана, — который, как нам стало известно, был зятем уважаемого Якова Моисеевича. Я специально пригласил сюда Васю Хмеля из Киева. Вы все его знаете, он там «смотрящий». Мы кровно заинтересованы найти общак, который пропал после смерти Алмазного. Менты его не нашли, это известно. Может быть, молодой человек поделится с нами своими знаниями?

— Он ничего не знает, — вмешался Вовчик.

— Ты не уважаешь наши правила, Купец? — спокойно, но с угрозой спросил Сека. — Тебя позвали, но права голоса ты не имеешь. Пацан сам за себя ответит.

— А стоит ли его слушать? — сказал Вася Хмель. — Может, его лучше сразу на правеж? Я знаю за него. Мне говорили.

Нет. Сначала выслушаем, — подал голос Грузин, огромный бородатый мужик. — Оторвать голову всегда успеем.

— Полковник, ты самый старший, что скажешь? — обратился Сека к старому сморщенному мужичку в потёртом, засаленном костюме.

Старичок осмотрел общество, выдержал паузу, как хороший артист в театре, почмокал губами и сказал:

— Выслушаем.

Натан поёжился. Он слышал про Полковника от Якова Моисеевича. Знал, что когда-то его звали Паша Коробов, Сын полка, один из самых крутых авторитетов Советского Союза. Долгожитель. В воровской среде редко кто доживает до таких лет. А этот мало того, что дожил, так ещё и подмял под себя третью часть страны. «Ссучившихся» режет без суда и следствия, ни одной ошибки не прощает. Его несколько раз хотели убить, но руки коротки. Зато он расправился не только с теми, кто «наезжал» на него, но и с их близкими. Про него легенды ходили. Страшный человек! А с виду не скажешь.

— Я действительно ничего не знаю, — охрипшим голосом сказал Натан. — То, что знал, рассказал Вовчику, то есть Купцу.

— А теперь нам расскажешь, — ласково произнёс Сека.

Натан начал своё повествование с момента знакомства с Еленой, дочерью Якова Моисеевича. Он говорил медленно, раздумывая над каждым словом. Как говорят блатные, фильтровал базар. Авторитеты — это не Вовчик, тут лажа не прокатит. Они наверняка навели о нем справки. Вот только знать бы, что им известно. Натан не стал скрывать, что убил жену и двух хачиков, объяснил, почему менты его не заподозрили, рассказал про посещение тестя, вспомнил даже про медсестру в доме престарелых, но о Птенце не заикнулся. Сказал, что деньги, которые он привёз с собой, двести тысяч рублей, ему передал Яков Моисеевич, а то, что тесть был держателем общака, он узнал от ментов, конкретно от капитана Голобородько.

— Все верно, — подтвердил Вася Хмель, — но я ему не верю. Этот хмырь — зять Алмазного, работал с ним, и что, ничего не знает!? Паяльник ему в задницу, расколется, как кокосовый орех!

— Отстаёшь от жизни, Хмель, — улыбнулся Грузин. — Паяльник — вчерашний день. Теперь пользуются феном.

— Как бы там ни было, общак нужно найти, — не поднимаясь, сказал Полковник. — Пацан, похоже, действительно, ничего не знает. Ты, Хмель, сам подтвердил, что он правду базарит, а не горбатого лепит. А вот если ты ошибся, то с тебя и спрос. Не обессудь.

— Ты, чо, Полковник, угрожаешь мне? Мне!?

— Сядь, Вася, не гоношись, — Сека положил руку на плечо Хмеля. — Ты всю Украину перекопал, перелопатил, ничего не нашёл. Там одного золота на два миллиона долларов. Такую сумму не спрячешь, и за границу не вывезешь. Даже если бы Алмазному помогал сам Щербицкий. Значит, деньги где-то здесь, в Союзе. И мы их найдём. Теперь, что касается тебя, Толик, — Сека повернулся к Натану. — Новые ксивы Купец тебе передаст. Устроишься на работу, дай знать. Далеко не исчезай, мы ещё не сняли с тебя подозрений. Жить пока что будешь у него. Он присмотрит за тобой.

Вовчик улыбнулся и подмигнул Натану. Мол, все ништяк, паря, будем живы, не помрём.

Расходились из ресторана, не прощаясь. Только старый Полковник подошёл к Натану, пристально посмотрел на него стальными, выцветшими глазами:

— Я наслышан о тебе, парень. Разное говорят. Из этого я делаю вывод, что ты себе на уме. Но не пытайся меня перехитрить, не иди по пути тех, кто уже в земле лежит. Со мной дружить надо, может и тебе что-то от этой дружбы обломится. Это тебе Паша Коробов говорит.

— Спасибо, Полковник, на добром слове. Не забуду твоего совета.

— Ишь ты, уважительный какой, — пробурчал старый вор, но чувствовалось, что ответ пришёлся ему по душе.

На радостях, что все кончилось хорошо, Вовчик-Купец в этот же вечер надрался, как «зюзя». Натан не пил, боялся по пьянке сболтнуть что-нибудь лишнее, но с девахами, которых приятель снова пригласил, побалдел от души. Они уже не знали, куда от него деваться. Но утром, когда Натан отвалил каждой по тысчонке, биксы завизжали от радости, запрыгали на одной ноге, затанцевали, чмокнули его в щёчку, и весело щебеча, убежали.

Вовчик, жалуясь на больную голову, умотал за новыми документами для Натана. Пришёл он часа через три.

— Значит, так, кореш, — сказал он, отрыгивая пивом, — ксива чистая, не засвеченная, живи, не хочу. Звать тебя теперь, — Вовчик открыл паспорт, — Гринберг Анатолий Михайлович. Можно было бы и русского из тебя сделать, но какой же ты русский? По роже видно, умный, интеллигентный, значит, еврей. Да, и по нынешним временам, выгоднее быть жидом. Хотя можно и под немца закосить. На, держи. Не женат, детей нет, не состоял, не привлекался, короче, чистый и прозрачный, как родник. И вот ещё что велено тебе передать, — он посерьёзнел. — Сейчас открываются всякие разные кооперативы, общества, организации и так далее. Умные люди тащат вещички из Китая и Турции, денежки не должны лежать под камнем. Но Сека приказал другое. Недавно была зарегистрирована одна организация, называется «Милосердие». Поддерживает всяких там пенсионеров, ветеранов… Но все это херня на постном масле. Деньги через неё отмываются. Вот и было бы совсем неплохо, чтоб ты пролез в эту богадельню. Как, это уже твоя забота. Да, вот тебе права на машину, ключи, «жигуль» у подъезда стоит. Ну, ни пуха тебе!

Вовчик поднял стакан, до краёв наполненный водкой, и залпом выпил. Занюхал рукавом, крякнул и отправился спать. Натан выглянул в окно. Действительно, во дворе стояла машина, не новая, но вполне приличная. Одна проблема, водить он не умеет. «Придётся у Купца уроки брать», — подумал он.

— Ну ты даёшь, — засмеялся Вовчик, когда на следующий день услышал, что Натан водить не умеет. — Полжизни на свете прожил, а таким вещам не научился.

— Так мне вроде и ни к чему было. У Якова Моисеевича шофёр был, вот он и возил, — улыбаясь, оправдывался Натан.

— Замётано. Я сейчас подлечусь, и поедем за город.

Но подлечиться ему не пришлось. В доме не осталось ни капли водки. Вовчик почесал в затылке, сплюнул и начал одеваться.

Натан быстро научился. Лихачить, правда, не рисковал, но по городу мотался вполне уверенно. Ему нравился Ленинград. Строгий, красивый, по западному шикарный… Это не вычурный Киев, и не аляповатая Москва. Настоящий Петербург! Любил Натан ездить по пригородам. Репино, Лосино, Комарово… Здесь был воздух, которым дышали великие люди. Ахматова, Пастернак, Бродский, и, конечно же, Пушкин. Первое время у Натана не проходило ощущение чего-то непостижимого, ведь по этим улицам ходили те, кого он любил и почитал. В Киеве такого чувства не было, наверное, потому, что он родился в этом городе, и с детства привык к нему. Не испытывал он пиетета ни к Ярославу Мудрому, ни к Владимиру-Красно Солнышко, ни к святыням Киево-Печерской лавры, ни к Богдану Хмельницкому, ни к Тарасу Шевченко…

Общество «Милосердие» находилась на Петроградской, рядом с гостиницей «Прибалтийская». Больше всего гостиница была известна тем, что здесь всегда, когда приезжала на гастроли, останавливалась Алла Пугачёва, итальянский актёр, борец с мафией, Мигеле Плачидо, и многие другие знаменитости. Ещё она была известна самыми дорогими в городе проститутками, а также кидалами, менялами, ломщиками, разного рода жуликами… Рядом находилась неувядающая «Берёзка».

Общество располагалось в жилом доме, на втором этаже. Питерские власти пошли навстречу, и выделили для него одну из пустующих квартир. Натан несколько дней присматривался к тем, кто посещал «Милосердие». Как ни странно, пенсионеры, участники войны, просто пожилые люди, туда почти не заходили. Очень редко, как видно, по ошибке, кто-нибудь из них забредал на второй этаж. Или видя рекламу по телевизору, читая в газетах о праведных делах «Милосердия», они безоговорочно верили тому, что написано, и шли сюда за помощью. Но, судя по всему, отшивали их мягко, вежливо, с улыбкой, потому как выходили пенсионеры с надеждой на лицах и блеском в глазах. Зато молодые люди, иногда в кожаных куртках, иногда в дорогих костюмах, постоянно посещали Общество. Одного не мог понять: чем они там занимаются. А понять это было необходимо. Чтобы попасть в «Милосердие», нужна была зацепка.

И эта зацепка скоро появилась. Её звали Оля. Познакомились они случайно, на выставке авангарда. Художники, которые раньше считались непризнанными, как тараканы повалили из всех щелей, из котельных, из дворницких, из подполья… Народ радовался и с умным видом обсуждал синих бабочек, жёлтых бегемотов, и серо-буро-малиновых червей. Натан обратил на неё внимание только потому, что в отличие от восторженной толпы, она ходила по залу со скучающим видом.

— Вам не интересно? — спросил он, подойдя к ней сзади.

— Нет, — она повернулась к нему. Глаза у неё были большие, выразительные, того редкостного темно-изумрудного цвета, который можно увидеть под вечер, в заходящем солнце, в просвете поднявшийся морской волны.

— Тогда что же вы делаете здесь?

— Я работаю в обществе «Милосердие», привела сюда группу пенсионеров, чтобы они, так сказать, приобщились к искусству.

— В «Милосердии»? — Натан даже захлебнулся от неожиданно подвалившей удачи, но быстро взял себя в руки. — Мне кажется, пенсионерам больше пристало ходить на выставки Ильи Глазунова. Там, по крайней мере, все понятно, и не нужно искать тайный смысл в кошачьих экскрементах.

— Вы так думаете? — девушка с интересом посмотрела на Натана. — Я знакома со многими художниками, большинство из них считают себя непризнанными гениями. Вы считаете иначе? Кстати, меня зовут Ольга.

— А меня — Анатолий. А что такая молодая девушка делает в «Милосердии»? Я считал, что там должны работать те, для кого это общество предназначено.

— Наш председатель Лукошников тоже так считает. Но без молодёжи не обойтись, у них энергии больше. К тому же я не такая молодая, как вам кажется. У меня двое детей. А пенсионеры у нас тоже работают. Мы сотрудничаем с «Мемориалом».

— Скажите, Оленька, вечером вы свободны? — его уже не интересовал ни «Мемориал», ни «Милосердие». Он впервые за много лет почувствовал, что эта женщина ему дорога. И Натан со страхом ждал, что она может ему отказать.

— Свободна, — сказала Оля.

— Тогда я буду ждать вас у Финляндского вокзала, на выходе из метро. Там есть замечательное кафе, которое я очень люблю. Мало народа, и хороший коньяк.

В половине восьмого Натан уже был на месте. Он договорился с Купцом, что тот на сутки освободит квартиру. Вовчик заартачился было, но, услышав, что это необходимо для дела, немного поворчал для вида, и, пожелав хорошо провести ночь, ушёл.

Натан присел на парапет, с нетерпением ожидая, когда появится Ольга. Но её не было. Минутная стрелка показывала уже без пяти девять. Он тяжело вздохнул. Наверное, не придёт. Черт, надо было спросить у неё телефон. Но он все равно её найдёт. Натан чувствовал, что влюбился, как мальчишка, как пацан. Такого с ним никогда не было. Ольга появилась на эскалаторе ровно в девять. У него перехватило дыхание. Это была уже не та серая птичка с выставки. Она распустила чёрные, как смоль, волосы (он так и произнёс про себя: “чёрные, как смоль”), легко подкрасила свои темно-изумрудные глаза с длинными ресницами, на ней было вязаное платье, приоткрывающее грудь, и проходящие мужики, скосив глаза, старались заглянуть за вырез. «Козлы!», — мысленно выругался Натан, и поспешил ей навстречу.

— Извини, Толя, я перепутала линию, пришлось ехать по кругу, — сказала она.

— Вы… Ты… прекрасно выглядишь, — Натан протянул ей букет гвоздик, который купил тут же, у метро.

— Спасибо. Куда пойдём?

— В кафе, как и обещал. Можно было бы и в ресторан, но там шумно и накурено. Я не разгляжу тебя в сигаретном дыму.

Она взяла его под руку. Кафе находилось рядом с вокзалом, в переулке, и благодаря этому, а также тому, что над входом не было вывески, кафе почти всегда пустовало.

Столик они выбрали подальше от входа. Натан заказал шампанское и триста грамм коньяка. И то и другое здесь было отличным. Бармен, правда, предупредил Натана, чтобы они долго не засиживались.

— Какие-то проблемы, друг? — удивился Натан.

— Это у тебя будут проблемы, — сквозь зубы процедил бармен. — Я закрываю через полчаса.

Натан почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Он вцепился в край стола, чтоб не упасть. Наверное, лицо его сильно изменилось, потому что Ольга испуганно накрыла его руку своей, и сказала:

— Ничего, ничего, мы скоро пойдём.

— Никуда мы не пойдём, — глухо произнёс Натан и посмотрел на бармена. — Я куплю твоё кафе с потрохами, а сам ты будешь дерьмо за мной выносить. Понял, пидор?

— Не волнуйтесь, все в порядке, — бармен почувствовал, что может нарваться на неприятности. Времена такие, сам черт не разберёт теперь, кто есть кто.

— Ну, что ты так разволновался, — сказала Ольга, когда бармен отошёл. — Заберём шампанское с собой и уйдём. Стоит ли из-за этого переживать?

— Может быть и не стоит, — согласился с ней Натан. — Просто не нравится мне, когда каждая шваль хозяином себя чувствует.

— Успокойся. А я опоздала не потому, что линию перепутала, — вдруг призналась она. — Потому что боялась, не хотела с тобой встречаться ещё раз.

— Почему?

— Понравился ты мне. Есть в тебе что-то необычное. Но ты моложе меня, и это пугает. Я уже битая, во всех смыслах, и жизнью, и бывшим мужем, зачем мне опять неприятности, головные боли, бессонные ночи… Понимаешь?

— Понимаю. Но я тебя и не уговариваю. Что будет, того не миновать. Расскажи лучше про свою работу.

Натан спросил о работе без всякой задней мысли, просто для того, чтобы переменить тему.

— Да рассказывать особенно нечего, работа как работа.

— Я почему спрашиваю, я без работы сейчас, можно к вам устроиться?

— Поговорю с председателем. Но что ты будешь делать?

— Пока не знаю. Надо присмотреться.

На эту тему они больше не говорили. Допили коньяк, шампанское, под конец развеселились, смеялись, перебивали друг друга, и все никак не могли наговориться. Натан даже не обратил внимания, что кафе заполнилось личностями с бритыми затылками. Но это заметила Ольга.

— Кажется, нам пора, — сказала она, поднимаясь.

Натан огляделся, и не стал спорить. Женщине в таком обществе не место, тем более, что кое-кто уже начал посматривать вожделенно на Ольгу. На свежем питерском воздухе он немного протрезвел, посмотрел на часы.

— Вот это да! А транспорт-то уже не ходит, — сказала Ольга.

Натан не сказал, что он на машине, ему не хотелось с ней расставаться. Ей, кажется, тоже. Они пошли пешком. Нет ничего красивее ночного Питера. Ольга прекрасно знала историю города, историю почти каждого здания, она вообще оказалась очень умным и интересным собеседником. Натан даже не заметил, как они дошли до Лётного сада.

— Зайдём, — предложил он.

— Уже закрыто все.

— А мы через забор, — бесстрашно сказал Натан и полез на решётку.

Летний сад был совершенно пустынен, и потому необычен. В темноте белели греческие статуи, вековые деревья казались огромными, вдали возвышался Михайловский замок в лесах…

— Сколько я себя помню, по-моему, столько же этот замок ремонтируют, — сказала Ольга. — Давай присядем. Смотри, как здесь хорошо!

Они сели на скамейку, рядом с петровским Летним домиком. По Неве шли баржи, корабли, небольшие буксиры…

Мосты развели, — сказал Натан и обнял Ольгу.

Она не сопротивлялась. От неё приятно пахло лёгким смешанным запахом духов, шампанского, коньяка, ветра, и ещё почему-то молоком. Но это был самый потрясающий запах, который Натан когда-либо вдыхал. Все дальнейшее было как во сне. Любовь на узкой деревянной скамейке, судорожные объятия и поцелуи, будто ничего не было до и не будет после… Но эта скамейка осталась навсегда самым прекрасным воспоминанием в его жизни.

Натан проводил её домой. Ольга не пригласила его к себе. Он не обиделся. Квартирка маленькая, двое детей, старая бабушка, да ещё и бывший муж в придачу, которому жить негде… Он до утра просидел в подъезде на широком подоконнике. Он опьянел от внезапно накатившего чувства, обалдел от её тела, запаха и вкуса, ощущал себя мальчишкой, вкусившим в первый раз плод любви… Все было необычно, странно, красиво… Она очень удивилась, выйдя утром на работу, и увидев его спящего на подоконнике. И обрадовалась. И тут Натан понял: с этой женщиной он никогда не расстанется. Даже если мир перевернётся и полетит в тартарары. Он ещё не знал тогда, что никогда нельзя говорить «никогда». Этим можно разгневать Бога…