I

Ужин у Бребана

Это было в 1868 году.

Первый этаж дома Вашетт очень оживлен с двух часов дня. Здесь ужинают, любят и шутят на всех языках.

Это одно из мест, где собирается разношерстная, своевольная молодежь. Один приходит сюда от безделья, в надежде как-нибудь убить время, другой является в качестве спокойного наблюдателя.

Неизвестный, только что вошедший в залу и присевший к одному из пустых столов, принадлежал, по-видимому, к этой последней категории.

Это был молодой человек, или, скажем вернее, человек нестарый. Среднего роста, наружности привлекательной, с темными волосами и очень смуглым цветом лица. Походка, манеры, что-то неуловимое в улыбке и в открытом взгляде обличали в нем европейца.

И не только европейца, но даже парижанина, так как он глядел на окружавшее его шумное веселье без глупой ухмылки новичка, а как человек, попавший в свою сферу. Если путешественник этот, – судя по костюму и обветренному, загорелому лицу это должен был быть путешественник, – и улыбался иногда не всегда острым, а иногда даже довольно плоским шуткам, сыпавшимся справа и слева, то улыбался доброй улыбкой старого завсегдатая, который наконец опять попал к прежним знакомым.

Один из самых шумных его соседей был хорошо известен и посетителям, и прислуге заведения. В зале не было человека, который не окликнул бы его по имени.

– Медерик! Эй, Медерик! – кричал один. – Я читал твою статью о дивах открытых сцен. Восхитительно!

– Послушай, Медерик, – говорил другой, – твои рассуждения о современных баррикадах никуда не годны!

Этот Медерик – журналист, будучи сам известен здесь каждому, он знает всех посетителей веселой таверны наперечет.

Вот он присаживается к столу, за которым сидит шумная компания молодежи. Всем четверым он дружески пожимает руки.

Стол этот помещается недалеко от того, за которым сидит смуглый путешественник.

– Здорово, Марсьяк! – говорит он крайнему. – О! Вся банда в сборе: Карлеваль, Викарио, Буа-Репон!

– Здравствуй, Медерик! – отвечают ему хором.

– Вы, господа, конечно, от Сусанны?

– Нет, она была утомлена и потому не могла принять нас. Я уже взялся предупредить о том приятелей.

– Меня тоже очень удивило, что баккара уже кончено, – добавил Медерик. – Если только оно совсем не начиналось, то тогда, конечно, удивляться нечему.

И не обращая более внимания на прибывавшую толпу, Поль Медерик старательно занялся упрямым, не поддававшимся ножу цыпленком.

Об этих четырех посетителях необходимо сказать несколько слов.

Первый из них – Марсьяк, человек приблизительно тех же лет, как и описанный нами незнакомец; ему лет тридцать пять, тридцать шесть, а может быть, и немного больше. У него такой же смуглый цвет лица, такая же темная шевелюра, но по оттенку этой шевелюры, по особому складу губ угадывался в нем итальянец, но итальянец-плебей.

Викарио Пильвейра, если верить его собственным рассказам, – политический эмигрант. По его словам, он сделался жертвой pronunciamento, что случается нередко в благословенной Испании.

Все, конечно, возможно; но истинный испанец по его выговору сейчас же признал бы в нем жителя Пиренеев или северной Каталонии, но никак не благородного кастильянца. Человек более опытный мог бы даже прямо назвать его бесшабашным гулякой, продажным бродягой, согласным на всякое темное дело за хорошую плату.

Третий, Карлеваль, бывший компаньон разорившегося мелкого откупщика, но живет пока на свой кредит, так как катастрофа еще не всем известна. Ежедневно, около двух часов дня, его непременно можно встретить на бирже, а несколько позже – за баккара у Сусанны Мулен, любовницы Марсьяка.

О четвертом, Буа-Репон, скажем только, что он студент, не кончивший курса. Уже давно стал бы он морским хирургом, не будь у него сильных врагов. Но откровенно говоря, самый могущественный враг его – собственная лень, страсть к картам и мотовство. Он так же предан Марсьяку, как и его приятели.

Таков портрет четырех личностей, вошедших к Бребану между тремя и четырьмя часами дня.

Веселая компания пробыла в ресторане всего несколько минут, обратила внимание на одинокого незнакомца, сидевшего рядом с нею. Он очень скоро сделался предметом ее плоских шуток. Незнакомец сносил все колкости терпеливо и отвечал на насмешки снисходительной улыбкой.

Дорожный костюм путешественника, его манеры и даже упорное нежелание его вступать в разговор возбуждало у членов компании смех. До этой минуты шутки их еще не перешли границы дозволенного.

Но скоро Марсьяк, старавшийся превзойти своих товарищей в колкости и едкости замечаний по адресу незнакомца, дошел, наконец, до полнейшего неприличия.

Будь тут посторонний, незаинтересованный наблюдатель, он, конечно, заметил бы на лице Марсьяка довольную улыбку, как бы торжество победителя над уничтоженным врагом.

Незнакомец, должно быть, отличался примерным терпением, потому что на все колкости и двусмысленности только улыбался и пожимал плечами; но и его неистощимый запас терпения наконец лопнул.

– Господа, прошу вас прекратить ваши дерзкие шутки, – сказал он серьезно.

– Наконец-то заговорил! – захохотал Марсьяк.

– А вы говорили, господа, что это манекен! – выкрикнул Викарио.

– Говорит тоже по-французски! – прибавил Карлеваль.

Но плоские шутки эти остались без ответа со стороны незнакомца.

Шумное общество Бребана, занятое собственными разговорами и развлечениями, и не замечало назревающей ссоры, тем более, что Марсьяк притворялся подгулявшим.

Наскучив всем этим, незнакомец потребовал счет. Когда гарсон подавал ему счет, Марсьяк нашел возможным вырвать эту любопытную бумажку у него из рук.

– Хе-хе! Мы не из тароватых, не разоримся на угощение! – захохотал он, проглядев цифры.

Как ни велико было терпение незнакомца, как ни серьезны и важны причины, заставлявшие его выносить все эти глупейшие выходки, он не в состоянии был выдержать последней дерзости, и у него тоже сорвалось с языка несколько резких слов.

Задиристый нахал ответил новой грубостью, слово за слово, и вспыхнула уже настоящая ссора.

Все кинулись в их сторону, переполох произошел страшнейший, один из гарсонов крикнул даже слово «полиция».

На лице незнакомца отразилось заметное волнение. Он понизил голос и настолько смягчил интонации, что зрители посчитали ссору прекращенной.

Но такая развязка не входила в расчеты Марсьяка, затеявшего ссору. Решив довести жертву до желаемого конца, он нанес ей последний, жестокий удар, разом рассеявший колебания и нерешительность.

– Охота вам, господа, обращать внимание на человека, который не намерен дать удовлетворение за нанесенное им оскорбление! – пожал плечами Марсьяк.

– Оскорбление?.. Я оскорбил кого-нибудь?.. Вы поддаетесь крайне странному недоразумению, милостивый государь.

– Довольно, господа! Стоит ли говорить с подлым трусом! С багровым лицом, сверкающим взглядом вскочил незнакомец со своего места.

– Вы грубо оскорбляете человека, вам совершенно неизвестного! – задыхаясь, проговорил он.

– В таком случае, вот вам моя визитная карточка, – нахально и презрительно отвечал Марсьяк. – Мое имя – Марсьяк. Позвольте узнать ваше?

– Не считаю нужным сообщать его вам.

– Почему так?

– Да просто потому, что слишком уважаю свою фамилию, чтобы сообщать ее всякому встречному.

– Видите, я был совершенно прав, когда сказал, что вы не пойдете дальше.

– Ошибаетесь, я не остановлюсь, пока не исправлю вас, сударь.

От этих слов, как от удара хлыста, Марсьяк вскочил с места.

– Хорошо-с! Экипажи наши у подъезда, а Медонский лес под боком, если только вам угодно будет избрать эту местность, – проговорил Марсьяк, меняя тон манеры отчаянного гуляки на тон светского человека.

– Место для меня совершенно безразлично, но я хотел бы покончить с этим как можно скорее, потому что спешу… И притом я здесь никого не знаю.

– Укажите, мы отыщем кого-нибудь из ваших приятелей.

– В Париже у меня нет ни друзей, ни знакомых, – заметил тот. – Только сегодня ночью приехал я сюда, а завтра утром должен опять уехать.

– Да вот, мои приятели могут оказать вам эту пустяковую услугу. Викарио, друг мой, согласны вы быть секундантом этого господина?

– Как! Совершенно не зная даже, что он за личность? – изумился Викарио.

– Прошу вас сделать это для меня, – настойчиво продолжал Марсьяк.

– Пожалуй, я согласен, но ведь нужен еще другой, – проговорил герой контрабанды.

– Возьмите Медерика.

– Очень благодарен вам, сударь, за оказанную вами услугу, – проговорил незнакомец.

– А вы, Карлеваль и Буа-Репон, идете со мною, не так ли? – обратился Марсьяк к двум другим своим приятелям.

Те, конечно, изъявили полнейшее согласие.

Викарио, хлопнув по плечу горячо рассуждавшего о чем-то в стороне, сильно подвыпившего Медерика, сказал ему на ухо:

– Ты знаешь, что Марсьяк должен драться через час?

– Что за припадок храбрости! А с кем дерется он? – спросил Медерик.

– С субъектом, которого он совершенно не знает. Господина этого мы видим в первый раз, но ты должен быть его секундантом.

– Почему бы нет? А кто он такой?

– Кажется, американец, только из южных.

– Француз должен всегда оказывать поддержку американцу, особенно если он его совсем не знает, – изрек Медерик.

Спокойно, без шума вышли все шестеро из зала.

Спускаясь по лестнице, Марсьяк шепнул что-то Викарио на плохом испанском языке.

Через пять минут, заехав за оружием к Карлевалю, противники уже катили по дороге к Медону.

– Я напишу преинтересную хронику, – бормотал заплетающимся языком Медерик.

 

II

Дуэль

Хорош летом восход солнца в лесу. Веселое чириканье только что проснувшейся птицы. Горячие ласки солнечных лучей, обливающих ярким, ослепительным светом и скромную, стыдливую фиалку, и душистый ландыш, и ароматную листву зеленого леса. Все вокруг ликует и веселится, и этот праздник природы праздником же откликался и в душе человека.

Бедняк, растянувшийся на зеленой мураве Медонского леса, испытывал, вероятно, такое же чувство. Сладко потягиваясь и позевывая, он философствовал, нисколько не тяготясь тем, что у него не было квартиры:

– Да будь у меня моя прежняя комната в Сен-Дени, я бы не смог наслаждаться этим чудным зрелищем!

Подымаясь с сырой земли и расправляя свои онемевшие члены, он прибавил:

– Прочь, ревматизмы! Будет еще и ваше время, только попозже… А то, пожалуй, слишком дорого обойдется мне созерцание красот природы. А ведь и хорош же этот Медонский лес!

Затем, печально склонив голову, он прибавил:

– Хорош-то он хорош, но не для человека, который не ел целые сутки, да и сейчас не знает, будет ли ему хоть что-нибудь перекусить. От воздуха свежего, что ли, так есть хочется? Желудок мой пуст и настойчиво требует немедленного подкрепления. Вот мука! Признайся, мой бедный Фрике, что человек – существо, далеко не совершенное! Увы! Он не может питаться тем, что природа дает ему в сыром виде.

Говоря так, Фрике – мы уже знаем его имя – глядел завистливым взглядом на беспечных воробьев, без умолку чирикавших и весело перепрыгивавших с ветки на ветку.

– Эти воробьи счастливые, сытые, а я – беден, – худое лицо бедняги вытянулось, печальный и пристыженный глядел он на роскошный праздник природы.

Фрике – это, собственно говоря, было не имя, а прозвище. Фрике (горный воробей) завидовал в эту минуту своим маленьким собратьям, которые прыгали и порхали перед ним весело и беззаботно. Позже мы узнаем, почему было дано ему это прозвище – Фрике.

Он был очень худ, этот несчастный, желавший даже превратиться в травоядное, худ и плохо одет. На нем была блуза, когда-то синяя, но теперь цвета неопределенного, дырявые панталоны, стоптанные башмаки и мятая фуражка.

Но, несмотря на скромный наряд – попросту лохмотья, этот лесной бродяга имел очень приятную, симпатичную наружность. Этому Фрике было едва ли восемнадцать лет, и потому он относился беззаботно ко всем бедам и невзгодам своей неприглядной жизни; но голод брал свое, поправив обтрепанный пояс, парижский гамен проговорил со вздохом:

– Сам виноват. Надо было держаться мосье Лефевра. Там тебе было хорошо… Там обедают, и обедают сытно каждый день.

Заложив руки в карманы, насвистывая веселую шансонетку, Фрике собрался было отправиться на поиски кусочка насущного хлеба. Но только он сделал шаг, как неожиданно раздался выстрел.

– Ого! – прошептал оборвыш, чутко напрягая слух. – Я не один прогуливаюсь тут, есть и другие охотники до природы, надо взглянуть.

И, осторожно ступая по сухим сучьям и раздвигая густые ветви, Фрике стал подкрадываться к тому месту, откуда раздался выстрел. В широкой просеке он скоро увидел незнакомых людей. Их было шестеро.

Мы узнали бы в них веселую компанию, ужинавшую у Бребана.

– Однако! Я воображал встретить одного, а тут их собралось полдюжины! – изумился оборванный фланер. – А-а! Это дуэль! Странное времяпрепровождение, нечего сказать! Ну, да нет худа без добра. Это все-таки немного развлечет меня, и я забуду хоть на время свой неотвязный голод.

Говоря так, Фрике выбирал себе укромное местечко в густой чаще, чтобы в спокойствии насладиться предстоящим зрелищем.

Хотя личности эти были ему совершенно незнакомы, Фрике сразу отличил противников от секундантов: лица первых были более серьезны и озабоченны, тогда как последние с самым веселым, беспечным видом занимались необходимыми приготовлениями; люди эти приехали, казалось, на веселую прогулку.

Молчаливый незнакомец, выведенный из себя дерзкой привязчивостью Марсьяка, сидел на стволе срубленного дерева как раз против притаившегося за кустом оборвыша. Лицо его было серьезно, но спокойно.

О чем думал он в настоящую минуту?

Наш гамен – мы называем его так, только сообразуясь с отличительными свойствами его натуры, но никак не возраста, потому что в восемнадцать лет парижанин уже не ребенок, – наш гамен задавал себе этот же вопрос. Не отдавая себе отчета – почему, он интересовался судьбой этого человека, он уже симпатизировал ему.

– Славный малый этот долговязый, – рассуждал про себя Фрике, не привыкший критически относиться к своим чувствам. – Мне его будет очень жаль, если с ним приключится беда. Он совсем не похож на тех двоих: вот так рожи! Особенно у этого черномазого.

Он говорил о Карлевале и о смуглом Викарио, заряжавших оружие.

– Послушайте, Марсьяк, дайте же мне что-нибудь, из чего бы я мог устроить пыж, – сказал испанец.

Марсьяк, пошарив в кармане, вынул какую-то ненужную бумажку, обрывок журнала или простой оберточной бумаги, и подал его черномазому Викарио.

– А ведь они зарядили только один пистолет, – сказал себе оборванец, зорко следивший из своей обсерватории за всеми их действиями. – В большом свете, может быть, всегда так делается, но все же это очень странная манера драться.

Медерик, теперь уже окончательно протрезвившийся, рассуждал между тем с Марсьяком и Буа-Репоном, несколько в стороне от просеки.

– Вы, однако, заставляете нас черт знает что выделывать, любезнейший Марсьяк! – говорил он.

– Удивляюсь, что умный, благородный человек находит странным, что я хочу наказать негодяя за его дерзость, – пожал плечами Марсьяк.

– Я не требую, чтобы вы разыгрывали из себя труса; но, конечно только между нами, любезнейший Марсьяк, сознайтесь, что не он вызвал вас на ссору и что вы выказали уже такую совсем не свойственную вашей натуре щекотливость, что…

– Но зачем же вы согласились быть секундантом этого мосье, когда не признаете оскорбление достаточно серьезным?

– Однако, вы неподражаемы, Марсьяк! Да сознавал ли я, что делаю, когда Викарио повез меня сюда?.. Дуэль эта в ту минуту представлялась мне только экстравагантной, но теперь я нахожу ее нелепой.

– Ну, это уже слишком сильно, любезный Медерик.

– Слова мои искренни, друг мой. Двухчасовая прогулка в экипаже заметно освежает голову, и я теперь прекрасно понимаю, что, приехав сюда, я сделал непростительную глупость.

– Но, может быть, уже немного поздно сознаваться в этой глупости? – возразил со смехом Марсьяк.

– Противник ваш принадлежит, по-видимому, к хорошему обществу; а благовоспитанные люди легко прощают друг другу нечаянно сорвавшееся, необдуманное слово, к тому же еще приправленное винными парами.

– Довольно об этом! – резко оборвал его Марсьяк. – Если я дерусь с противником, даже не зная его имени, значит, считаю его достойным себя, и если сам позаботился о том, чтоб достать ему секундантов, значит, уверен в том, что он не посрамит их.

– Факты сложились не в пользу вашего противника, и потому ему, действительно, нельзя не сочувствовать.

– В таком случае, почему же вы не идете посюсюкать с этим симпатичным человеком, – ему же скучно одному.

Медерик подошел к незнакомцу, который, устремив рассеянный взгляд в пустое пространство, был углублен в какие-то думы, далекие от причины такой ранней прогулки в Медонском лесу.

– Милостивый государь, прошу извинить меня, может быть, не вовремя прерываю ваши думы, но я один из ваших секундантов, и так как нахожу поединок, имеющий произойти, более чем странным, то считаю себя, обязанным обратиться к вам за некоторыми необходимыми разъяснениями, – проговорил он, раскланиваясь с ним.

– Разъяснений, к сожалению, не могу дать никаких, сударь… Могу только выразить вам живейшую признательность за то, во-первых, что вы не отказались быть секундантом человека, совершенно вам неизвестного, а во-вторых, и за то, что вы избавляете этого человека от необходимости прибегать ко лжи, называя вам имя, которое не было бы его именем.

– Если вам угодно непременно сохранить инкогнито – мы не препятствуем вам, сударь. Что же касается лично меня, то я, и не зная имени вашего, заранее уверен, что имею дело с человеком не только хорошего общества, но и благороднейших правил и убеждений.

– Не могу не поблагодарить за такое лестное о себе мнение, и поверьте, что сам умею ценить людей и всегда стараюсь оправдать их доверие.

– Но чем разобидели вы так Марсьяка?

– Я? – изумился незнакомец. – Думаю, напротив, что я выказал излишнее терпение. Но, знаете, есть случаи и положения, которых человек, уважающий себя, не может, не должен допустить.

– В таком случае, он-то почему добивается этой дуэли?

– Это мне неизвестно. Знаю только, что я был вызван на этот поединок с непонятной, невероятной настойчивостью со стороны моего противника. И потому мне, конечно, тем более приятно и лестно, что даже при таких неправильных условиях я нашел честных, благородных секундантов.

– Как честный человек говорю вам, что вы мне очень нравитесь, сударь. Если нам придется еще когда-нибудь встретиться с вами, прошу помнить, что журналист Медерик всегда готов служить вам, чем и как только может. Но если вы хоть сколько-нибудь доверяете моим словам, не считайте порядочным, честным человеком вашего второго секунданта.

Незнакомец только улыбнулся.

– Странная дуэль! – прибавил про себя Медерик, пожав плечами. – И дернула меня нелегкая впутаться в это темное дело.

Приготовления между тем были окончены. Викарио подал пистолет незнакомцу, а Карлеваль – Марсьяку.

– Черномазый-то дал молодому господину тот пистолет, который у них не заряжен! – сказал себе Фрике, от зоркого глаза которого ничто не ускользнуло.

Отсчитали пятнадцать шагов – условленное расстояние, – потом кинули жребий, кому первому стрелять.

Судьба благоприятствовала таинственному незнакомцу.

Когда дым рассеялся и он увидел перед собою целого и невредимого Марсьяка, он поглядел искоса на своего второго секунданта и сказал сквозь зубы:

– Это странно, непостижимо, что он мог остаться на ногах!

Журналист уже радовался в душе, что дуэль, затеянная из-за пустяков, пустяками и окончится. Он подумал, что Викарио и Карлеваль дали обоим противникам незаряженные пистолеты.

Марсьяк, подымая руку, в которой держал оружие, и целясь в грудь противника, повернулся к Медерику со словами:

– Хочу доказать вам, насколько я миролюбив и незлобив.

– Вы имеете еще время извиниться, – обратился он затем к незнакомцу.

Но тот, окинув его гордым, презрительным взглядом, бросил ему резко:

– Человеку, жизнь которого держат под дулом пистолета, не выказывают презрения, сударь!

– Вы сами видите, что я вынужден поступить так, как поступаю, – обернулся опять к Медерику Марсьяк.

– Вижу, вижу… что Марсьяк хотел этого, – проворчал сквозь зубы журналист.

Марсьяк прицелился. Раздался выстрел. Противник его упал, обливаясь кровью, успев только вскрикнуть:

– Мать! Бедная моя мать!

Пуля раздробила ему правое плечо и засела в позвонках.

 

III

О том, как Фрике занял у мертвеца двадцать франков

Несчастный исход дуэли, по-видимому, очень встревожил и опечалил Марсьяка.

– Что я наделал! Что я наделал! – вскричал он в отчаянии. – Из-за пустяшной ссоры убил человека!

Раненый хрипел, жизнь, казалось, уже готова была оставить его.

Свидетели тревожно переглядывались и многозначительно покачивали головой.

– Ну, Буа-Репон, показывайте живее свои познания в медицине, говорите нам, что делать!

– Ему необходима немедленная помощь, а нам…

– Да говорите же скорее! – нетерпеливо топнул ногою Медерик.

– Нам нужно уйти отсюда и молчать – вот и все.

– Ах, господа! – суетился Марсьяк, казалось, окончательно потерявший голову. – Все дальнейшие заботы лягут уже на меня одного; вина моя, и я должен хоть чем-нибудь ее загладить.

– Уезжайте, ради Бога, уезжайте скорее! Экипажи наши стоят у пруда. Не теряйте времени, спешите в Париж.

– Ну, а человек этот? – указал Медерик на убитого.

– Я сбегаю к опушке, на житницу Дам-Роз, приведу людей и велю его перенести в свой маленький домик в Вилль д'Авре.

– Мы, значит, вам более не нужны? – спросил Карлеваль.

– Нет, нет! Я даже, напротив, желал бы, чтобы вы уезжали скорее, чтобы вы не навлекли на себя подозрений.

Викарио, Карлеваль и Буа-Репон предпочитали оставить в ответе одного Марсьяка, но Поль Медерик все еще не решался уйти, не прояснив для себя этого темного дела.

– Что за роковая случайность! – вздыхал он. – Из-за пустяков, из-за простого дурачества…

– Не теряйте же драгоценного времени! – поторапливал журналиста Викарио, увлекая его за собой.

– К каретам, господа! Живее! – торопили остальные.

– До вечера, друзья мои! Я принесу вам, вы увидите, хорошие вести, – сказал Марсьяк, торопливо пожимая руки уходившим.

В эту же минуту он озабоченным, торопливым шагом направился в ту сторону, где находилась житница Дам-Роз.

Приятели же его повернули к пруду де Серсо.

Еще минуту или две удалявшиеся голоса их ловил чутким ухом сидевший в засаде оборвыш. Но вот и голоса, и шаги их, наконец, совсем затихли. Фрике осторожно, едва переводя дух, приподнялся на своем месте и намеревался уже перешагнуть через плетень, отделявший его от просеки, но, к счастью, успел вовремя остановиться и опять присесть за куст.

Ему послышались чьи-то осторожные шаги, кто-то крался к месту дуэли. Скоро из-за деревьев показалась фигура Марсьяка, который осторожными шагами возвращался к месту поединка.

Он пугливо оглядывался по сторонам и долго прислушивался; убедившись, наконец, что шумят только верхушки деревьев, что вокруг никого подозрительного нет, – заметить притаившегося в густой чаще оборванца он не мог, – Марсьяк приблизился к раненому или, вернее, к умирающему, ибо губы его несчастной жертвы уже посинели.

Злорадным, торжествующим взглядом уставился он на отвратительно зиявшее глубокое отверстие, из которого лилась кровь его побежденного противника, и, казалось, считал оставшиеся ему минуты жизни.

– У него, однако, свои, совсем особые приемы для оказания помощи умирающим! – сказал себе Фрике, увидев, что Марсьяк расстегивает сюртук раненого и осторожно вытаскивает у него из кармана большой бумажник.

С жадностью открыл Марсьяк этот бумажник и принялся медленно и внимательно разглядывать его содержимое. Обстоятельство это очень поразило оборвыша.

– Отлично одет – и вор! – ужаснулся он. – Нет, я ошибся, он кладет бумажник на прежнее место… Но ведь бумажник уже пуст, этот негодяй вынул из него все, что там было, и переложил в свой.

Удвоив внимание, Фрике пожирал глазами странное зрелище. Он видел, как Марсьяк вырвал из своей записной книжки лист, написал на нем несколько слов и затем осторожно вложил его в левую руку умирающего, а в правую он всунул пистолет, который валялся у его ног.

Отступив на шаг, Марсьяк еще раз внимательно оглядел свою жертву, после некоторого размышления он наклонился, взял у него портмоне и открыл его.

– Я говорил, что это вор! – сказал себе Фрике.

Но Марсьяк, вместо того чтобы взять деньги себе, отошел в сторону, вырыл под развесистым дубом небольшую, но глубокую ямку и старательно зарыл в нее это портмоне.

– Воображает он, что ли, что из кошелька что-нибудь покрупней вырастет? – подивился оборвыш, уже решительно ничего не понимавший, сбитый с толку окончательно.

И действительно, было над чем поломать голову, так как если это был вор, то вор все-таки совсем особенный: он бросал золото и брал какие-то ненужные бумаги.

Окинув, наконец, всю местность последним, удовлетворенным взглядом, Марсьяк удалился, на этот раз направляясь уже не к житнице, а к парку Шале.

Победитель спокойно возвращался в Париж, предоставляя самой судьбе заботиться о спасении побежденного, рассчитывая в душе на его почти верную смерть.

Тут только решился Фрике выйти из своей засады. Подбежав к несчастному, почти без всяких признаков жизни распростертому на земле, он вынул у него из рук только что вложенную Марсьяком бумажку и прочел следующее:

«Не вините никого в моей смерти… Я покончил с собою, потому что не мог бороться с нищетой».

Записка была без подписи.

– Ловкий господин, нечего сказать! Но к чему же зарыл он это портмоне? – недоумевал неопытный оборванец.

Бедняк чувствовал в эту минуту страшнейший голод, и голод нашептывал ему нехорошие мысли. Ноги у него подкашивались, голова кружилась. Его тянуло к дубу-соблазнителю, под которым был зарыт кошелек с золотом. Он не мог оторвать хищного взгляда от места, где покоились эти блестящие луидоры…

Но вдруг ему показалось, что мутные, стекленеющие глаза умирающего глядят на него… Ему стало страшно, и он как бы очнулся, как бы пришел в себя.

– О-о, Фрике, друг мой! Подохни лучше с голоду, но не делайся вором-грабителем, как… как тот.

Словно гора свалилась у него с плеч – демон-искуситель отлетел от голодного человека.

Как бы в награду за свое воздержание, за благородный порыв, Фрике приметил в эту самую минуту что-то блестящее в траве.

Это была двадцатифранковая монета, выпавшая из портмоне в ту самую минуту, когда Марсьяк открывал его.

Новая мысль пришла в голову бедняку. Он голоден, а на эти деньги можно прожить целую неделю… Зачем ему воровать, если он может занять их у умирающего; он может уплатить ему этот долг, да еще с процентами, он уже знает, как с ним рассчитаться.

В нем проснулся опять развязный бродяга-мальчишка, и он уже с веселой улыбкой обратился к тому, кто за минуту перед тем внушал ему непреодолимый суеверный страх.

– Вы одолжили мне, бедняку Фрике, двадцать франков, вы не дали мне умереть с голоду, и я постараюсь доказать вам, что умею быть благодарным, – сказал он человеку, без движенья лежавшему перед ним, нисколько не заботясь о том, мог ли тот его слышать.

И голодный оборвыш принялся, как умел, за дело. Прежде всего надо было, конечно, остановить кровь, бежавшую ручьем из раны. Взяв носовой платок раненого, Фрике комком приложил его к ране, как корпию, и крепко перевязал галстуком. Сделав эту перевязку, оборвыш хотел уже встать, как вдруг заметил под ногами предмет, на первый взгляд ненужный, но на самом деле имевший большую цену. Предмет этот был тот самый клочок бумаги, который служил пыжом для одного из противников. Клочок был измят, разорван, края его были обожжены и истрепаны, но в нем все же можно было узнать обрывок конверта.

Подстрекаемый весьма понятным любопытством, Фрике принялся старательно разбирать, что на нем написано. Но прочесть можно было только:

…ен.

…ьер.

Это были, конечно, имя и адрес; но начало обеих строк было сожжено.

Так как бумага эта была ни на что не пригодна, Фрике бросил этот грязный лоскуток и пустился бегом по направлению к Кламару. Он скоро добежал до большой дороги, но тут только принялся обсуждать свой поступок и пошел скорым, но уже более спокойным шагом.

– Ну, не дурак ли я? – рассуждал оборвыш. – Я бегу заявить о том, что случилось, а не подумал о том, что меня же, бездомного бродягу, заберут, арестуют и самого же обвинят в убийстве. Я им буду говорить, что видел, а они будут говорить свое… Ну, чем докажу я этим людям свою невинность? Арестуют и будут таскать по допросам, а там когда еще разыщут настоящего преступника, да и разыщут ли… Вот и попался ты, дружок Фрике, попался! Хотел спасти этого несчастного, да сам себя чуть-чуть не захлопнул в западню! А ведь человек этот, сам того не зная, оказал тебе громадную услугу и, брошенный на произвол судьбы, может умереть… Но сам-то я что же могу для него сделать? – спросил себя оборвыш. – Ну, будь что будет, а я обязан выполнить свой долг.

Как видите, Фрике имел доброе сердце, он не был эгоистом, и личные свои интересы готов был, при случае, принести в жертву интересам ближнего.

Едва пришел он к своему решению, как заметил вдали мосье Лефевра, совершавшего свою утреннюю прогулку.

Фрике сейчас же сообразил, что встреча эта может быть полезна и раненому, и ему самому: умирающему будет оказана необходимая помощь, которая, конечно, вернет его к жизни, если есть какая-нибудь надежда на спасение, а его, Фрике, встреча эта обезопасит от всякого подозрения и нарекания.

– Чего лучше! – подбадривал себя оборвыш. – У него дом в Кламаре, он бывший доктор… Конечно, он еще не так давно выгнал меня из своего дома, но причина, заставившая меня обратиться теперь к нему, слишком серьезна, он должен меня выслушать.

И Фрике принялся кричать, что было сил:

– Эй! Мосье Лефевр! Мосье Лефевр! Пожалуйте сюда!

– Что ты болтаешься тут спозаранку, негодный мальчишка? – сердито спросил Лефевр.

– Об этом я расскажу после, а таперь надо спешить, – взмолился гамен, уцепившись за пальто мосье Лефевра и увлекая за собой человека, посланного самим Провидением.

– Куда ты меня тащишь? – спросил с удивлением Лефевр, едва переводя дух.

– Исполнить долг человеколюбия… Вы сами всегда говорили мне о любви к ближнему, об обязанностях христианина.

– Конечно, но…

– Притом ваши познания в медицине могут спасти человека.

Они уже подходили к просеке.

– Смотрите! Вот что нашел я здесь в лесу.

– Что это! – вскричал Лефевр. – Убитый?

Фрике хотел что-то сказать, но доктор заметил в руке несчастного бумажку, подтверждавшую самоубийство.

Через четверть часа раненый был бережно перенесен в Кламар. Он все еще не пришел в себя и вообще подавал мало надежды на спасение.

Дочь Лефевра, мадемуазель Мари, которой Фрике сообщил в коротких словах о происшедшем, тревожно расспрашивала отца о положении несчастного.

– Немедленная помощь… хороший уход – или я ни за что не отвечаю…

– Ему будет оказана медицинская помощь! Это, я полагаю, стоит двадцати франков? – с торжествующим видом спросил себя Фрике.

Но Лефевр прибавил:

– Если он останется жив, это будет, действительно, достойно удивления; но в том, что человек этот не сам хотел покончить с собою, я уверен.

 

IV

Логика мосье Лефевра

Итак, Фрике обеспечил помощь несчастному в доме самого Лефевра. Надо же нам знать, что за человек этот Лефевр и каковы были его отношения к нашему герою.

Лефевр был когда-то военным доктором. Выйдя в отставку еще в годах нестарых, Лефевр занялся торговыми делами. Он не был медиком по призванию, на дорогу эту его поставили родные; он уступил их желанию, но тридцать лет мечтал только о том, как бы ему переменить род занятий.

Лефевр завел вязально-чулочную мастерскую на улице Сен-Дени. В десять лет он нажил хорошие деньги и приобрел в свое владение землю и постройки, в которых процветало его заведение. Заведение это он скоро перепродал другому, а сам купил себе дом и землю в Кламаре, где и поселился. Тут вспомнил он опять свои медицинские познания и сделался врачом для бедных.

В настоящее время ему под шестьдесят лет, но он еще совершенно здоров и крепок, так как вел всегда самый регулярный образ жизни. У него была одна печаль: судьба не дала ему сына.

После нескольких лет супружества жена подарила ему дочь, ту самую мадемуазель Мари, двадцатитрехлетнюю девушку, с которой мы встретились, когда раненый был привезен в дом ее отца.

Но мосье Лефевр страстно желал иметь сына. Он был уже в отставке, когда в один прекрасный или, вернее, счастливый день ему пришлось встретить у конторы для найма кормилиц незнакомую женщину с годовалым ребенком на руках. Ребенка этого она взяла на воспитание за хорошую плату; но так как родители его уже несколько месяцев не высылали денег, кормилица явилась в Париж, чтобы возвратить им ребенка, однако, несмотря на все старания, она не могла их разыскать.

Ребенок походил на толстый, безобразный и притом грязный кусок мяса и был к тому же еще страшнейший плакса, но все же это был мальчик.

Мосье Лефевр уплатил кормилице за все неуплаченные месяцы, дал ей свой адрес на случай розысков со стороны родителей и с триумфом понес домой вновь приобретенное сокровище.

Ребенок был не крещен. Мосье Лефевр, получивший при крещении имя Состена, передал его, как крестный отец, и своему воспитаннику.

Ребенок подрос. Нрав у него был невыносимый, но все ему прощалось, так как он был мальчик.

Мосье Лефевр хотел было сделать его чулочником, но Состен не выказал ни коммерческих талантов, ни способностей к какому бы то ни было ремеслу.

Он любил только бегать по улицам да по полям, прыгал и веселился, как воробей, поэтому и получил свое прозвище, которое так и осталось за ним навсегда.

Мосье Лефевр, человек либеральный, старался привить свои взгляды и идеи приемышу, но Фрике выслушивал все скучные рассуждения своего приемного отца только для того, чтобы забыть их сей же час.

В десять лет Фрике был настоящим уличным мальчишкой.

В пятнадцать – совершенным негодяем.

А в восемнадцать, незадолго до начала нашего рассказа, мосье Лефевр, несмотря на свой мягкий, снисходительный характер, был вынужден выгнать своего приемного сына на улицу, так как уже потерял всякую надежду на его исправление.

И несмотря на все это, добрый старик не имел духа выгнать его опять, когда тот явился снова в Климар со своею странною находкой.

Почти весь день провел добряк Лефевр в комнате раненого. Наконец-то удалось привести его в чувство, но тут у несчастного открылся горячечный бред.

Напрасно постукивали в дверь Фрике и мадемуазель Мари – старик не допустил никого к своему пациенту.

Только уже вечером, дав больному успокоительные капли, Лефевр велел позвать к себе Фрике и посадил его перед собой.

Старик был серьезен и важен, как следственный пристав. Фрике, еще никогда не видавший его таким, ощутил даже что-то вроде страха.

– Состен, – начал взволнованным голосом Лефевр, – я воспитывал тебя честным человеком и не могу считать себя виновным в том, что твои дурные инстинкты взяли верх над чувством долга и чести, которые я всегда старался внушить тебе.

– Я не забыл ваших добрых советов и наставлений, мосье Лефевр.

– Желал бы, чтобы на самом деле было так. Но выслушай меня до конца. Еще недавно вынужден был я удалить тебя из своего дома, так как окончательно убедился в том, что с тобой, действительно, нет никакого сладу. Все хорошее, все доброе в тебе заглохло.

– Вы слишком строги, мосье Лефевр, но я, вероятно, не имею права обижаться, так как я вам совсем чужой. Вы, конечно, не можете глядеть снисходительнее на мои дурачества и шалости, вы – не родной отец!

– Дай Бог, чтобы у тебя на душе не было какого-нибудь более тяжкого греха, дай Бог! До сих пор я знал тебя за повесу, лгуна, лентяя, обжору…

– Проверьте, все ли мои недостатки перечислили вы, мосье Лефевр? – улыбнулся Фрике.

– Я не шучу, Состен, и прошу не перебивать меня. Повторяю, я знал твои мелкие недостатки, но никогда не мог я даже предположить, что ты падешь так низко и сделаешься преступником!

– Я – преступником?! – вытаращил глаза бедный приемыш.

– Пожалуйста, не притворяйся удивленным! Когда я тебя прогнал, у тебя не было денег.

– Не было.

– А теперь у тебя есть деньги. Ты же нигде не работал, откуда же мог ты достать? Мне передано, что ты менял золотую монету в кабаке.

Фрике был в большом затруднении, это было по всему заметно.

– Тем, кто передавал мне это, я должен был сказать, что деньги эти ты получил от меня, иначе тебя обвинили бы в воровстве.

– Мосье Лефевр, – начал Состен, вдруг покраснев до корней волос, – я не воровал этих денег, я взял их в долг…

– Не лги, Состен! Скажи откровенно, откуда у тебя эти деньги?

– Я нашел их сегодня утром близ того места, где лежал раненый.

– Увы! Может ли еще быть какое-нибудь сомнение… – печально покачал головой старый Лефевр.

– То есть как это? В чем сомнение? – недоумевающе глядел на него гамен.

– В том, что человек этот не сам наложил на себя руки, его просто хотели убить.

Фрике только было собрался рассказать, что он видел, но приемный отец остановил его.

– Молчи! Ты все равно будешь лгать! – сказал он в сердцах. – Самое расположение раны таково, что не допускает даже мысли о самоубийстве. А записке этой не может быть никакой веры. Строки написаны твердой, уверенной рукой, мог ли так писать человек, решившийся на такое ужасное дело? Если бы у него нашелся в кармане хоть какой-нибудь обрывок записки, я заранее уверен, что почерк ее не подошел бы к почерку бумажки, всунутой в руку несчастного.

Фрике восхищался логикой мосье Лефевра.

– Да и к тому же тот, кто писал эту записку, сделал большую ошибку. Причиной самоубийства он выставляет бедность, не подумав о том, что бедняки не одеваются так, как одета его жертва.

Фрике почти с благоговением слушал своего приемного отца.

– Я уже успел обдумать все это и обсудить и, согласись, что твоя столь ранняя прогулка в лесу, твое более чем странное объяснение насчет того, откуда взялись у тебя деньги, невольно заставляют меня прийти к такому заключению: в Медонском лесу было совершено гнусное преступление, и… главным виновником или, по меньшей мере, соучастником его был ты сам!

– Я?! – свалился со стула Фрике.

Он более не восхищался логикой и прозорливостью своего благодетеля.

– Вы рассуждаете, конечно, от чистого сердца, мосье Лефевр, но попрошу вас теперь выслушать и меня, – проговорил он, чуть не плача.

И Состен рассказал вкратце все, что видел, рассказал о дуэли, о человеке, вытащившем бумажник умирающего, о зарытом в землю портмоне с деньгами.

– Рассказ твой придуман очень ловко, но, согласись, что трудно поверить такой басне, – сказал Лефевр. – Что касается зарытого в землю портмоне, то этому я верю по той причине, что ты сам мог его зарыть, чтобы иметь возможность брать из него золотой по мере твоих потребностей. Ты уже, вероятно, и почал свою подземную кассу?

– Если бы я сделал это, то, конечно, не стал бы вам рассказывать о том, мосье Лефевр. Значит, вы обвиняете меня в таком ужасном преступлении?

– Пойми, что не я обвиняю тебя в этом, обвиняют тебя сами факты, сами обстоятельства дела. К сожалению, не говорит в твою пользу и твое прошлое.

Бедный Фрике был окончательно уничтожен. Он был невинен, а между тем не смел утверждать свою невинность, не имея ни средств, ни сил доказать свою правоту. Вдруг его озарила счастливая мысль.

– Я имею доказательство! – радостно вскричал он.

– Какое?

– Я видел на земле, возле умирающего, обрывок конверта.

– Ну и что же из этого?

– Бумага эта служила пыжом для одного из пистолетов. То, что на ней написано, поможет мне разыскать противника этого несчастного молодого человека.

– Что же там написано?

– Окончания каких-то двух слов:…ен и…ер.

– Шутишь ты, что ли, со мною?

– Нисколько.

– Так вот оно, твое доказательство! Что же подразумеваешь ты под этими загадочными буквами?

– Я и сам еще ничего не понимаю, – отвечал Фрике, – но рано или поздно я должен это узнать. Да, тут конечно, кроется преступление… Конечно! Я почти уверен… Но только совершил его не я, потому что убийца – это тот человек, который ограбил свою жертву, который хотел выдать своего противника за самоубийцу. Но я найду, найду этого негодяя, потому что не хочу пострадать за чужое преступление.

В словах Фрике было столько энергии, столько неподдельной правдивости, что убеждение старика Лефевра невольно пошатнулось.

– Я должен был бы отдать тебя сейчас же в руки правосудия, – сказал он своему приемному сыну, – там уже сумеют разобрать, прав ты или виновен; но я не хочу губить тебя, хотя и сам не уверен в твоей невинности. Ты не можешь понять, что значит вырастить, воспитать ребенка, а потом видеть его падение, его гибель!..

– Говорите, что хотите, мосье Лефевр; как человек, заменивший мне отца, вы имеете на то полное право… Но поверьте мне, я невинен!

– Докажи мне свою невинность, и я буду очень, очень счастлив. Вот что я сделаю для твоего успокоения: я оставлю у себя этого бедного молодого человека до его выздоровления, а может, вернее, смерти… Так как это будет уже не первый больной, которого я взял на попечение, никто, конечно, не удивится этому. Если ты действительно невинен, то можешь, когда он будет на ногах, с его помощью скорее разыскать преступника. Если же ты виновен, – иди, куда хочешь, вешайся на первом попавшемся дереве, забудь меня, старика… Ты мне тогда чужой, чужой до гроба. Но выдать тебя, предать в руки правосудия я не в силах. Несмотря на то, что ты гадкий, негодный мальчишка, я привык считать тебя своим сыном, я не могу побороть в себе чувства привязанности и жалости к тебе.

– Мосье Лефевр, пожелайте мне успеха, дайте мне вашу руку. О! Не бойтесь…

– Тише! Сюда идет Мари…

Несколько минут спустя Фрике был уже опять в лесу, на том самом месте, где лежал раненый, и отыскивал бумажку с таинственными окончаниями слов. Найдя этот важный документ, он направился в Париж.

– Клянусь! Я найду, найду этого человека… Как? Я и сам не знаю. Но уже из одного чувства симпатии и сострадания к этому несчастному я постараюсь разыскать его убийцу. У меня будет теперь хоть какая-нибудь цель в жизни. На что был бы я годен, если бы не старался принести хоть какую-нибудь пользу ближнему? А ведь этот добрый мосье Лефевр серьезно считает меня убийцей; он, кажется, готов был предать меня проклятию! Чудак!

Фрике-Состен был, значит, не особенно огорчен и опечален, если мог подшучивать. Но ведь ему было только восемнадцать лет! Двадцать раз переворачивал он в руках загадочный лоскуток бумаги, стараясь разгадать таинственный смысл слогов:…ен…ер.

– Нет! Надо сходить к Николю и поговорить с ним об этом, – решил наконец Фрике.

 

V

Николь

Николь, к которому Фрике-Состен имел такое большое доверие, тип довольно любопытный. Это был тридцатипятилетний философ, изучавший философию на практике, а не в теории. Мизантроп, полный когда-то иллюзий и мечтаний, но растерявший их одну за другой на тернистом жизненном пути, Николь мог быть причислен к разряду «смирившихся».

Изгнанный из отчего дома за неуважение к мачехе, Николь сказал себе:

– Мне пятнадцать лет, и я ничего не знаю, ничего не умею делать, но уже ни за что не вернусь к этому старому зверю, который называется моим отцом!

И вот он выкинут на мостовую, он не имеет ни крова, ни пристанища, а между тем надо и пить и есть каждый день. Через что пришлось пройти бедному Николю, могут понять только те, кого судьба наградила хорошим желудком, требующим работы несколько раз в день, и кошельком столь же пустым, как и их голодный желудок. Он был ремесленником, привратником, рассыльным, наконец, вздумал испробовать свои силы на театральных подмостках. Имя Николя красовалось на афишах театра Монпарнас, в котором он разыгрывал Меленгов и Дюмэнов.

В это самое время Николь и познакомился с нашим Фрике, бывшим одним из горячих его поклонников. Восхищенный его длинными, высокопарными тирадами, Состен счел бы за величайшее счастье поцеловать хоть край его одежды. После представления он бегал за своим любимцем, чтобы хотя одним глазом взглянуть на него вблизи.

Наивное восхищение это, конечно, льстило самолюбию Николя, и в нем тоже зародилось чувство симпатии к молодому человеку. Привязанность эта скоро окрепла и перешла в более серьезное чувство. Некоторое сходство между прошлым артиста и настоящим нашего Фрике было главной причиной скорого сближения приятелей.

На счастье Николя, мачеха его не была долгожительницей. Через три месяца после смерти жены умер и отец его, не успев лишить непокорного сына наследства. Из нищего Николь превратился вдруг в достаточно богатого человека.

Отец его был часовых дел мастером, и магазин достался теперь Николю. Обратив весь товар в наличные деньги, Николь принялся проживать их. Но скоро разгульная жизнь прискучила ему. И сил, и денег было потрачено много, а в результате – одно пресыщение. Подведя итог, Николь увидел, что из ста тридцати тысяч франков, полученных им от отца, у него едва оставалось сорок три тысячи. Взглянув на себя в зеркало, он заметил морщинки на лбу и преждевременную седину на висках. В метрике его стояло уже двадцать девять лет. Пора было немножко опомниться. Он это и сделал.

По некотором размышлении Николь отправился со своими сорока тысячами к надежному банкиру и, поместив их в верные руки, стал получать 1719 франков ежегодного доходу.

По возвращении от банкира он уложил свои вещи в дорожный сундук, а ненужные бумаги, записки и всякий хлам предал сожжению. Далее он уплатил за квартиру, дал привратнику двадцать франков, сказав ему, что на следующий день мебель будет взята обойщиком, и наказал говорить всем, кто только будет его спрашивать:

– Мосье Николь уехал в Чандернагор.

Затем из улицы Ришелье он отправился в Люксембургский квартал, нанял себе маленькую квартирку на улице Вавен, перевез туда только самое необходимое из роскошной обстановки прежнего своего дома на улице Рашель – и заснул с чистой, покойной совестью в своем новом жилище. Проснувшись на следующее утро, Николь спросил себя:

– Что же буду я теперь делать?

И после долгих, трехдневных обсуждений этого важного вопроса он ответил просто:

– Ничего.

В одну из прогулок по Люксембургскому кварталу он встретил опять своего приятеля Фрике, которого потерял было из виду, пока проматывал состояние своего папаши.

Николь был еще молод, энергичен, но ему нужен был толчок в жизни, нужна была какая-нибудь цель, к которой бы он стремился.

В дружбу он не верил с тех пор, как у него не было денег; в женщин – с тех пор, как ему приходилось оплачивать их ласки; в богатство – с тех пор, как он расточил его; в бедность – с тех пор, как он забыл ее. Он теперь ни во что не имел веры. Но ему еще хотелось во что-нибудь верить.

Однажды вечером ему пришла счастливая мысль сделаться писателем. Он имел много жизненного опыта, и стоило только дать поработать воображению. Он был раньше актером; почему же теперь не сделаться ему драматургом?

Когда Фрике прибежал к своему приятелю, тот, как говорится, бился головой об стену, придумывая сюжет для драмы.

– Ни-че-го! То есть решительно ничего не выходит! Все как-то похоже на давно уже прочитанный роман, на сыгранную когда-то роль.

Приход Фрике оживил его.

Фрике, захлебываясь словами, рассказал о дуэли, о вмешательстве Лефевра, о подозрении, которое тяготеет теперь над ним, о бедном, ни в чем не повинном Фрике.

Рассказ беспрестанно прерывался восклицаниями Николя, который, видимо, интересовался повествованием своего друга. Дослушав до конца, он сказал, потирая руки:

– Но это только один пролог.

– Какой пролог? – не понял Фрике.

– Пролог моей драмы! – отвечал Николь.

– Какой это драмы? – опять не понял Фрике.

– Ты поймешь это позже, – успокоил его приятель. – В настоящий же момент необходимо как можно скорее разыскать противника… Это необходимо для первого акта.

– Но это еще более необходимо для меня.

– Знаешь ты имена этих господ?

– Откуда?

– Ну, а имя того секунданта, который так благосклонно отнесся к твоему незнакомцу?

– Журналиста?.. Действительно, он назвал свое имя, но я, черт меня дери, забыл его совсем.

– Ты бы узнал этого человека?

– Без сомнения! Так же, как и того, который опустошил бумажник.

– Отлично!

– Рожу того противного черномазого я тоже запомнил хорошо, никогда не забуду.

– Ну, а других признаков, других указаний ты не имеешь?

– Как же! Как же! Вот обрывок конверта.

– А-а!

– Видите, бумажка эта служила пыжом для одного из пистолетов… Дал ее черномазому противник молодого незнакомца.

– Но тут можно разобрать только окончание каких-то двух слов.

– ен… ер… О! Я уже хорошо заучил эти проклятые окончания, так как двадцать раз поворачивал эту бумажонку и так, и сяк…

– Какое же заключение выводишь ты из этих иероглифов?

– Я решил, что…ен – окончание имени, как, например: Мартен, Рабурден, Фалампен…

– Прекрасно!

– …ер – окончание названия какой-нибудь улицы, например: Пуассоньер…

– Хорошо! Хорошо. Дело идет на лад.

– Но того, куда было отправлено письмо, мы не знаем. Николь жадным, вопросительным взглядом рассматривал бумажку, как бы сожалея, что она сама не может заговорить. И вдруг радостно воскликнул:

– Письмо было адресовано в Париж!

– Вы полагаете?

– И притом не по почте.

– Откуда вы это узнали?

– Видишь эту поперечную черту?

– Вижу.

– Чертой этой было подчеркнуто, вероятно, какое-нибудь наскоро написанное слово – имя адресата или номер его квартиры. Небрежность эта указывает, во-первых, на близкие отношения между тем, кто писал, и тем, к кому писали, а во-вторых, свидетельствует о том, что писавший торопился. Отправляя письмо с посыльным или со слугой, но не по почте, не надо писать слов: «Париж», «городская почта». Но каковы бы ни были отношения между этими людьми, какую бы роль ни играл конверт этот, нам, во всяком случае, полезно разыскать личность, к которой он был адресован.

– Я и сам так думал, – поддакнул Фрике. – Но один-то что я могу поделать?

– Можешь и один сделать очень много, дружок Фрике, – возразил Николь.

– О согласитесь, мосье Николь, что вдвоем можно сделать гораздо больше. Вы человек опытный, одних драм сколько переиграли, вам нетрудно открыть злодея и в этой драме. Помогите мне, Николь.

– Глупый мой мальчик, в драмах, в которых мне приходилось играть, с первой же сцены можно было угадать развязку, – тогда как в этой я решительно ничего не могу угадать.

– Надо искать, мосье Николь.

– Ясно только то, что у них был расчет отделаться от этого молодого путешественника. Думаю, что преступление подготовлено несколькими лицами. Негодяй тот, однако, хотел ловко скрыть свое преступление запиской о самоубийстве жертвы.

– Вот вы уже и начинаете распутывать узел, мосье Николь! – обрадовался Фрике.

– Главное затруднение будет в удостоверении личности раненого, или убитого, так как бумаги его украдены его противником.

– А может быть, нам и удастся справиться с этим затруднением, Фрике.

– Можно, конечно, попытать счастья… Дело заманчивое. Можешь, можешь рассчитывать на мое содействие, дружок Фрике, – протянул Николь ему руку.

– Наконец-то!

– Но приступим к делу по порядку. Во-первых, надо основательно заняться таинственным конвертом – в нем пока вся сила.

– Но ведь невозможно же созвать посыльных со всего Парижа и расспрашивать, который из них отнес письмо в улицу на…ер, господину на…ен.

Приятели расхохотались.

– Постой, – сказал Николь, развертывая план Парижа, – надо проглядеть названия всех улиц на ер. Вот: улица Гласьер, Гранд-Шомьер, Шартьер, де ла Сурдьер, Гранд Бательер, пассаж Лаферьер, улица Мишодьер, Мольер, Траверсьер, де ла Пениньер, де ла Врильер, Круа-Буассьер, бульвар и предместье Пуассоньер.

– Готово! – сказал записывавший с его слов Фрике. – Теперь приступим к разделению труда.

– Будете искать на первый раз Маршена.

– Ударение надо сделать только на последнем слоге, говорить как можно невнятнее, чтоб привратник мог расслышать одно ен; и если у него найдется жилец, носящий фамилию с таким окончанием, он, конечно, укажет нам его квартиру.

– Это займет немало времени, ну да уж нечего делать. Однако дальше-то что же будет?

– А вот что я придумал, мосье Николь. Вы дадите мне несколько форменных писем, в которых такой-то ходатай по делам приглашает мосье (я уже сам выставляю его имя) в свой служебный кабинет по важному делу.

– Молодец, Фрике! Право, молодец!

– Еще бы! Ведь недаром же я буду выдавать себя за вашего поверенного, мосье Николь, – захохотал Фрике. – Не посрамлю же я своего патрона. А заманив господина ен в нашу контору, мы уже сумеем выпытать у него все, что нам нужно.

 

VI

Охота

Покидали улицу Вавен Фрике и Николь в отличнейшем расположении духа. Отыскивать по всему Парижу человека, ни имя, ни местожительство которого не известны, действительно забавно и оригинально. Весело обошли приятели ближайшие улицы на Бер-Гласьер, Шартьер и Гранд-Шомьер.

– Господин Маршен?.. – спросил Фрике у болтливого привратника.

– А чем он занимается? – поинтересовался тот.

– Не знаю. Мне надо передать ему письмо.

– Маршен… Погодите!.. Во втором живет Бернар… Вам, может быть, нужен Бернар?

– Нет-нет!

– Тогда спросите рядом.

В соседнем доме их приняли за воров, дальше – за нищих, в следующем – за агентов тайной полиции. Обойдя всю улицу Гранд-Шомьер, они нашли только одно подходящее имя – Альфонс Геден, бывший студент, написавший водевиль для театра Клюни и хвалебную песнь весне.

На всякий случай студенту оставлено было письмо следующего содержания:

«Париж, 20 сентября 1868 г.

Милостивый государь!

Покорнейше прошу Вас пожаловать завтра от 2 до 3 часов в мою контору по весьма важному делу, лично Вас касающемуся.

Николь.

Поверенный и ходатай по судебным и тяжебным делам. Улица Вавен, 110.»

– Едва ли только Геден этот окажется тем, кого нам надо, – заметил Фрике.

– В шахматной игре необходимы пешки! – пожал плечами его приятель.

– А я не умею играть в шахматы, – пожаловался Фрике.

– Начало, по крайней мере, пока довольно удачно, – похвалился Николь. – Теперь нам придется расстаться, – добавил он.

– Я останусь в этом квартале, – заявил Фрике. – Надо обойти улицу Гласьер.

– Едва ли ты найдешь там что-нибудь.

– Почему вы так полагаете?

– Потому, что, судя по твоему рассказу, лица эти не могут жить в таком бедном квартале.

– Да вы сами же говорите, что нельзя ничем пренебрегать.

– Конечно, конечно… Орудуй, милый Фрике, орудуй здесь, а я отправлюсь на правый берег. Когда покончишь с улицей Гласьер, повороти через Пасси на улицу Круа-Буасьер, затем отправляйся на улицу Пениньер, а центральным кварталом я уж сам займусь.

– Слушаюсь. Желаю вам успеха, мосье Николь!

И приятели разошлись в разные стороны. Фрике направился к кварталу Гласьер, который населен почти исключительно бедными рабочими. Тощие, испитые физиономии, бледные, болезненные лица молодых девушек попадаются там на каждом шагу. Порок и разврат нашли себе здесь обильную пищу и вербуют своих покорных рекрутов главным образом в этой части Парижа.

Проходя мимо бедной, грязной гостиницы, Фрике услышал свое имя.

– Эй! Фрике! – окликнул его знакомый гортанный голос.

– А-а! Это ты, Флампен.

– Чего ты тут болтаешься?

– Да так… Просто гуляю.

– Небось старый-то твой хрыч опять тебе намылил голову?

– Мосье Лефевр?.. Да.

– Ты вырос, Фрике, преобразился в настоящего мужчину.

– Еще бы! Мне ведь уже восемнадцать… А ты вот нисколько не изменился, все тот же…

– Портильар, – подсказал гамен и захохотал во все горло.

Личность эта была, действительно, не из симпатичных, и с первого же взгляда напоминала злополучного гамена Эжена Сю, с тою только разницей, что этому гамену было уже двадцать лет.

Флампен был безобразен и гадок. Безобразие его – не из обыкновенных, на нем лежала какая-то особая печать самых низких животных страстей и пороков. Его громадный и слюнявый рот, с толстыми, бледными губами, с кривыми, желтыми зубами, изрыгал одну площадную брань и грязные, неприличные остроты. Его нахально вздернутый нос, казалось, каким-то собачьим чутьем выискивал поживу и легкую добычу. Его глубоко ушедшие в орбиты глаза – не то серого, не то зеленовато-коричневого цвета – еще издали зорко намечали свою жертву.

Прежде Флампен пренебрегал своим туалетом, а теперь на нем были чистая рубашка из полосатого перкаля и франтовской галстук сольферинового цвета. Его гладко и ровно расчесанные волосы напомажены и слегка взбиты на висках. Надетая набекрень черная шелковая фуражка и блуза с широко откинутым назад воротником как нельзя более гармонировали между собой. Ходил он самой что ни на есть разгильдяйской походкой, заложив руки в карманы своих узких панталон.

Я уверен, что вы непременно где-нибудь видели тип человека, подобного Флампену, и при встрече с ним не могли удержаться от невольной гримасы омерзения и отвращения, тогда как рука ваша благоразумно опускалась в карман, чтобы убедиться в целости и неприкосновенности кошелька или бумажника.

Фрике недолюбливал Флампена и потому не обрадовался этой встрече.

– Что поделываешь, как поживаешь, Флампен? – спросил он его, только бы что-нибудь сказать.

– Я? Я живу теперь с Виржини.

– Какая это Виржини?

– Ба! Да разве ты не знаешь маленькую Этиоле?

– Не знаю и не понимаю. Чем ты занимаешься?

– Да говорю тебе, что занимаюсь этой маленькой девчонкой! – топнул ногою гамен, глядя удивленными глазами на своего прежнего товарища.

– А-а! Ну, это, конечно, другое дело…

– Легка на помине! – крикнул Флампен, указывая на дверь грязной харчевни, из которой выходило тщедушное худенькое существо.

– Это твоя жена? – удивился Фрике.

– Ну, да!

– Но она еще ребенок.

– Кто это? Этиоле-то ребенок? Ей уже шестнадцать лет, мой милый.

В сердце Фрике невольно шевельнулась жалость к этому маленькому, хрупкому созданию, которому веселая публика танцклассов дала странное прозвище Этиоле. По привычке он приподнял фуражку и поклонился вновь пришедшей.

– А ведь приятель твой гораздо благовоспитаннее тебя, Флампен, – сказала она, бросив благодарный взгляд Фрике за его маленькое внимание. Она не была избалована вежливостью своих кавалеров.

– Он кланяется тебе только потому, что не знает тебя, – заметил Флампен, пожав плечами.

– Неправда, – прервал его Фрике, – я кланяюсь всякой женщине, потому что она женщина, а такой хорошенькой девушке, как мадемуазель Этиоле…

Флампен не слушал. Подскочив к Виржини, он ударил ее по лицу и сказал грубо:

– Эй ты, недомерок, поворачивай пятки куда следует.

Но и маленькая Этиоле не осталась в долгу: градом пощечин и пинков отвечала она своему обидчику. Слабое создание работало и руками, и ногами.

– Как смеешь ты ее бить! – крикнул Фрике.

– Но ведь она моя жена! – едва мог проговорить Флампен, отбиваясь от сыпавшихся на него ударов.

Он твердо стоял на своем праве власти над телом бедной Виржини и присоединял к нему еще право бить и тиранить ее, когда ему вздумается.

На месте происшествия собралась между тем любопытная толпа. Флампена не любили, и потому сейчас же кто-то сочинил, что Фрике отодрал дерзкого гамена. Тем не менее причина ссоры оставалась для всех непонятной.

– Велика штука, что он ударил эту потаскушку! Стоило из-за таких пустяков подымать историю! – слышалось со всех сторон.

В квартале этом все привыкли к тому, что самцы бьют самок. Фрике поспешил удалиться, Флампен провожал его угрозами.

То, что произошло с Состеном, доказывает нам, что память – одна из самых странных способностей человека воспринимать окружающее. Она слишком своевольна и не всегда подчиняется воле человека.

Фрике, отправившийся в квартал этот с целью разыскать всех жителей с фамилией на и с твердым намерением вручить каждому из них письмо Николя, совершенно упустил из виду то важное обстоятельство, что старый товарищ его Флампен и живет на улице Гласьер. Он думал теперь не о Флампене, а об этих прелестных голубых глазах, он создавал в своих мечтах чистый, кроткий лик мадонны, которым судьбе угодно было украсить головку любовницы Флампена…

– Как мог этот ребенок пасть так низко? – спрашивал он себя, направляясь на улицу Пепиньер и разыскивая какого-то Ревершена, обойщика и продавца мебели, который тотчас же решил, что его вызывает к господину Николю какой-нибудь старый должник, возымевший желание оплатить давнишний счет. Счастливая мечта! Тебе суждено исчезнуть, и исчезнуть уже на веки вечные, через двадцать четыре часа.

Прогулка Николя завершалась между тем без особых приключений и неожиданностей. Он не встретил ни старых приятелей, ни очаровательных голубых глаз; но зато на улице Мишодьер он нашел настоящего Мартена, который решительно не мог понять, какое дело может иметь до него какой-то стряпчий, какой-то сутяга Николь.

Другая находка: по улице Гранж-Бательер, 23, Солиман Нурреден – еврейский банкир, армянин или уроженец Туниса, точно того никто не мог сказать. Прочитав поданное ему письмо, Нурреден сказал:

– Хорошо, я пошлю туда одного из своих коммивояжеров.

– Но там желают видеть лично вас.

– Если будет время, я зайду…

Но нечто выходящее из ряда вон ожидало Николя по улице Сурдьер. В доме под № 35 он предложил привратнику условный вопрос:

– Здесь живет мосье Маршен?

– Мосье Баратен! – поспешно поправил его привратник. – В четвертом подъезде, дверь направо. Позвоните два раза и ступайте скорее, потому что мосье Баратен уже давно ожидает вас.

– Вы так думаете?

– Я так говорю, потому что мосье Баратен приказал мне сейчас же пропустить вас, не теряя ни минуты и не задерживая вас пустой болтовней. Мосье Баратен желает принять сегодня только вас, для всех других его нет дома.

– Даже так? – удивился Николь.

– Точно так, сударь.

– Что за притча? – думал Николь, взбираясь на площадку четвертого этажа. – Тут какое-то недоразумение. Ну, да уж куда ни шло, пойду посмотрю, что это значит.

Николь позвонил два раза. Старческий дребезжащий голос ответил:

– Наконец-то! Я уже устал ждать вас, мой юный друг. Шутка сказать – пятнадцать лет!..

Дверь отворилась.

– Шутка-то, должно быть, забавная! – сказал себе Николь, переступая порог загадочной квартиры.

 

VII

Водевиль переходит в драму

Когда друзья встретились вечером, чтобы поделиться друг с другом результатами своих розысков, у каждого была тайна, которую один старался скрыть от другого.

Фрике промолчал о встрече с Этиоле.

Николь скрыл от него интересный эпизод, случившийся в доме по улице Сурдьер.

Ни тот, ни другой и не предполагал, что случайные обстоятельства эти могли содействовать достижению их общей цели.

Фрике весь вечер был задумчив, а Николь – очень озабочен. И что могло произойти у этого Баратена? Может быть, мы узнаем это позже. В настоящий же момент воздадим должное уважение скрытности Николя. Не без некоторого страха ожидал он следующего дня.

От двух до трех он должен был принять четырех посетителей: студента Гедена, обойщика Ревершена, капитана Мартена и банкира Нурредена.

– Какими же сказками отделаемся мы от этих господ? – спросил Фрике.

– А, право, я еще и сам не знаю, – вздохнул Николь.

– Во всяком случае, важное преимущество на нашей стороне, – продолжал Фрике.

– Какое? – оживился его приятель.

– Да то, что мы-то, по крайней мере, знаем, чего добиваемся, а им и это не известно.

– Верно… Ну, ладно, утро вечера мудренее. Пора спать.

Рано поднялся Николь на следующее утро, ему надо было все устроить и приготовить. Требовалось преобразить комнату в деловой кабинет… И вот на столах, и под столами, и на стульях, и на диванах появились кипы якобы деловых бумаг.

В какой-нибудь час цель была достигнута, и жилище Николя совершенно преобразилось. На самом видном месте возвышалось старинное бюро со всеми необходимыми принадлежностями, а рядом с ним был поставлен письменный стол, долженствовавший служить секретарю Николя.

Фрике облекся в старое пальто своего приятеля и с самым сосредоточенным видом уткнул нос в кипы наваленных на столе бумаг.

Николь поспешил воспользоваться своими знаниями и опытностью актера и искусно загримировался ловкой, привычной рукой. Он взбил себе хохол а-ля Луи-Филипп и налепил баки, придававшие его физиономии серьезный, весьма внушительный вид. В каждой морщине лба, в каждой складке платья виден был строгий законник. Легкий слой пудры придавал шевелюре стряпчего серебристый оттенок только что проявляющейся седины, большие очки и высокий белый галстук довершали искусно придуманный туалет.

– Надо нам с тобой условиться, милый Фрике, – сказал Николь своему воображаемому клерку. – Если в одном из четырех посетителей ты узнаешь кого-нибудь из участников дуэли в Медонском лесу, то сейчас же углубись в письмо.

– Прекрасно… Если личности эти окажутся совершенно незнакомыми, я имею право вмешаться в вашу деловую беседу, мосье Николь?

– Можешь.

– Знаете, мне пришла в голову отличнейшая штука! – радостно вскричал Фрике, разрывая кипы бумаг и журналов.

– Что ты хочешь сделать?

– Глядите!

Фрике схватил спичку и принялся поджигать бумаги.

– Безумец! Ты сожжешь весь дом! – перепугался Николь.

– Не беспокойтесь!

– Какие же ты сжег бумаги?

– Да просто никуда не годный хлам.

– А наш драгоценный обрывок конверта?

– Он у меня в кармане. Насчет этого обрывка можете быть совершенно спокойны.

– Да объяснишь ли ты мне, наконец, к чему ты бумаги сжег! – нетерпеливо топнул ногою Николь.

Фрике уже было разинул рот, чтобы дать требуемое объяснение, как у входной двери звякнул звонок.

– Ах, черт возьми! – засуетился он и кинулся отворять дверь.

– Господин Николь? – резко спросил вошедший.

– К вашим услугам, – ответил Николь.

– Я капитан Мартен.

– А-а! Хорошо-с… Сейчас…

– Вы известили меня письмом о каком-то важном деле. Николь и Фрике тревожно переглянулись, но так как гамен не принимался за письмо, Николь смекнул, что капитан не участвовал в дуэли.

– Вы господин Мартен? Капитан зуавов?

– Капитан гвардейских егерей, – поправил тот.

– Да-да… – с озабоченным видом проговорил Николь, пересматривая бумаги. – Где же переписка по тяжбе Мартена? – нетерпеливо прикрикнул он на клерка.

– Какая тяжба? У меня нет никакой тяжбы! – сердито возразил капитан.

– Прошу извинить! Но по делу…

– У меня нет никаких дел! Что за глупая мистификация!

– Мне крайне прискорбно… Но я уверен, что секретарь мой задевал куда-нибудь эти важные бумаги и теперь…

– Я их не брал! – качал головой Фрике, готовый прыснуть от смеха.

– И к тому же, говоря откровенно, я не уверен, сударь, вас ли именно касается это дело… Мы разыскиваем некоего Мартена…

– Но Мартенов в Париже целые сотни, черт возьми! – горячился капитан.

– В том-то и дело! – вздохнул Николь.

– Но в полку гвардейских егерей нет другого капитана Мартена, – продолжал тот.

– Гвардейских егерей… – глубокомысленно протянул ходатай по делам. – А тот Мартен, которого мы ищем, служит в гражданском ведомстве.

– Милостивый государь, как должен я понимать эту глупейшую шутку?

– Могу вас уверить, что тут нет никакой шутки, – обиделся почтенный стряпчий.

– Как смели вы беспокоить гвардейского офицера по каким-то пустым, ни на чем не основанным догадкам?

– Тут вышло маленькое недоразумение.

– Недоразумение! Ошибка! Что за чертовская контора! – пожал плечами капитан и вышел из комнаты, со всей силы хлопнув дверью.

Фрике дал волю душившему его смеху. Николь поднялся с места и начал беспокойно шагать по комнате.

– Что за непростительный промах! – проговорил он.

– Да ведь сразу-то не сообразишь, что именно следует сказать! – хохотал Фрике.

– Этот проклятый офицеришка просто не давал мне дух перевести, – отдувался стряпчий.

– Фамилий-то подходящих немало по Парижу, так что нечего удивляться первой неудаче, мосье Николь, – утешал Фрике.

– Ты вместо того, чтобы помочь, только хохочешь, – укоризненно поглядел на него приятель.

– Но ведь стоит только взглянуть на вас! – покатился опять со смеху Фрике.

Новый звонок, новый посетитель… В комнату вошел обойщик Ревершен.

– Вы вызывали меня, господин Николь? – подошел он к бюро.

– А-а! Мосье Ревершен… – начал фразу Николь, собираясь с мыслями.

– Да, Ревершен.

– О! Вы, конечно, уже догадались, по какому делу я пригласил вас сюда?

– Далек, признаюсь, далек от всяких догадок на этот счет.

– Ну, как не догадались? Должников-то, я думаю, у вас немало!

– Как не быть! – вздохнул обойщик.

– Есть, вероятно, и такие, на которых вы уже давно махнули рукой, – продолжал Николь. – Ну-с, так я должен вам сообщить, что мне поручено свести с вами счеты по одной довольно крупной расписке, которая была вам выдана уже много лет тому назад мосье… мосье… погодите, я сейчас скажу вам фамилию этого человека.

– Но что же затрудняет вас? – спросил Ревершен. Николь не мог ему ответить, что его затрудняет самое имя, что его-то именно он и не знает.

– На случай я захватил с собой кое-какие счета, – продолжал обойщик. – Так как я на них уже не рассчитывал, то могу получить по двадцати за сто.

– Но по двадцати же будет для вас обидно, – заметил Николь.

– Буду и тем доволен.

– Получением этих денег вы, конечно, обязаны единственно мне. Благодаря моему содействию, вам придется получить хоть что-нибудь. Итак, согласны вы, сударь, удовольствоваться двумя третями следуемой вам суммы, предоставив остальную треть в мою пользу?

Фрике недоумевал, но тем не менее с восторгом следил за каждым словом Николя.

Отставной комедиант попал в свою сферу и был, действительно, неподражаем.

Ревершен подумал и отвечал:

– Хорошо! Я дам вам тридцать три процента. Сейчас я вам вручу все эти полуистлевшие расписки и обязательства.

Николь был в восторге.

– Что за милый, догадливый субъект! – подумал он.

– А-а! Так вот что ему нужно, – догадался, наконец, Фрике. – Ему нужны имена клиентов этого Ревершена! Надо, однако, помочь Николю.

Прельщенный заманчивой перспективой выгодной получки коммерсант, действительно, предупреждал желания Николя.

– Теперь поговорим обстоятельно… – продолжал делец. – Секретарь мой даст вам сейчас подробные сведения…

Но Фрике уже подносил платок к глазам и потихоньку всхлипывал.

– Что с тобой? – повернулся к нему с озабоченным видом патрон.

– Не лишите меня последнего куска хлеба! Не прогоните меня, мосье Николь!.. – бормотал гамен, заливаясь притворными слезами.

– Но что такое? В чем дело? – удивлялся стряпчий.

– Да… бумаги этого мосье…

– Ну?

– Вам же известно, какое несчастье настигло нас сегодня утром, мосье Николь…

– Да, да! Огонь… Угрожавший пожаром, – вспомнил Николь.

– Бумаги эти сгорели…

– А банковые билеты?

– Их постигла та же участь.

– Ах ты, презренный негодяй! – привскочил на своем стуле бывший актер.

Дело принимало такой оборот, что ходатай по судебным делам, казалось, готов был уже отколотить своего коллегу, но сердобольный Ревершен явился посредником.

Сцена эта была разыграна так искусно, что и более опытный и проницательный человек мог попасть в ловушку, а простачок Ревершен попался, конечно, с руками и ногами.

Расходившийся не на шутку патрон уступил наконец настоятельным просьбам пострадавшего клиента и несколько успокоился.

– Но вы, надеюсь, сохранили, по крайней мере, запомнили имя должника? – строго кинул он пристыженному клерку.

– К сожалению – нет! – вздохнул Фрике. – Когда я входил в кабинет, все бумаги были уже в огне, и мне не удалось спасти ни одного листочка. Я успел вытащить только клочок конверта с адресом господина Ревершена. Вот он, мосье Николь: «Улица Пепиньер, мосье Ревершен». – Лица обоих дельцов сияли каким-то победным блеском, но, углубленный в рассматривание поданного ему клочка бумаги, обойщик ничего не заметил.

– Мне крайне прискорбно, что вам приходится терпеть убытки из-за небрежности и нерадения к делу моих служащих, – принялся извиняться Николь. – Но если вам угодно, сударь, мы можем сейчас же сделать приблизительный расчет.

– Нет! Нет! – замахал руками сговорчивый клиент. – Это еще успеется, надо же вам собрать необходимые справки, привести все в порядок – тогда и сочтемся. А почерк этот мне знаком, очень знаком, – прибавил он, внимательно разглядывая обожженный обрывок конверта. – Надо сравнить дома…

– Секретарь мой может пойти с вами, сударь. Сравнив почерк, вам, может быть, и удастся найти хоть одного кредитора.

Полчаса спустя Фрике, утешенный и успокоенный Ревершеном, возвратился к Николю со следующим драгоценным свидетельством, написанным рукою самого обойщика:

«Сравнив почерк обрывка конверта с почерком неуплаченной расписки некоего Викарио Пильвейра, улица Тревиз, нахожу между ними большое сходство».

– А ведь мы, кажется, напали, наконец, на след, дружок Фрике! – торжественно воскликнул Николь. – Однако нельзя терять ни минуты. Пока ты был у этого обойщика, сюда приходил конторщик Нурредена. Я сказал ему, что ты отправился к его патрону, и что вы, вероятно, разошлись в дороге.

– Что же надо мне сказать тем, с улицы Гранж-Бательер?

– Скажи им, что мы просим сведений насчет состоятельности и благонадежности некоего Викарио Пильвейра, вексель которого предлагается нам в уплату.

Вот ответ, данный кассиром банкирской конторы Солимана Нурредена в виде справки: «Подпись Викарио Пильвейра не имеет никакого значения. Это третий поручитель по векселям Карлеваля, выданным на имя Буа-Репона. Наша контора имеет этих векселей на двенадцать тысяч франков, и все они не оплачены. Карлеваль объявлен на бирже не состоятельным. Местожительство Викарио неизвестно».

– Ну, что ты скажешь насчет всего этого, дружок Фрике? – победоносным тоном спросил Николь.

– Конечно, сведения эти могут пригодиться, но все же этого еще слишком мало, мосье Николь.

– Фрике! Мы с тобой разыграли сцену с обойщиком не хуже актеров «Комеди Франсез».

– Чудак этот Ревершен. Да! А что же наш студент, мосье Николь?

– Альфонс Геден?.. Пока еще не приходил.

– У этого голыша, конечно, куча кредиторов, его и не заманишь к поверенному по судебным тяжебным делам!

– Постой, постой!.. Он, кажется, публикуется в какой-то газете!

– Да, он пишет в «Нувель де Пари».

– А ведь мы можем извлечь из этого немалую пользу, дружок Фрике.

– Какую?

– А вот поживешь – узнаешь. Теперь нам необходимо прежде всего разыскать этого Викарио Пильвейра… Собирайся-ка опять на охоту!

– Ну, теперь, по крайней мере, знаю, где не надо искать этого гуся, – сказал гамен.

– Где же это? – полюбопытствовал Николь.

– Понятно, между порядочными и честными людьми ему не место.

С большим аппетитом пообедали в этот день наши приятели.

 

VIII

Разные известия

Поль Медерик просматривал за завтраком утренние газеты. Перелистывая «Фигаро», он остановился на следующих строках, помещенных в отделе разных известий.

«Париж – город удивительный. В нем ежедневно совершаются драмы, перед которыми бледнеют произведения современных романистов. Недаром сказал Бальзак: „Каждая улица Парижа имеет свой роман“. Но теперь романы с улиц перемещаются в лес. Весь город говорит о смерти заезжего американца, который прямо с пароходной пристани отправился в Медонский лес и там застрелился. Все свое состояние он оставил молодому студенту, который не знал даже, что самоубийца его родственник. Узнал же он это от одного стряпчего, которому покойный поручил исполнить свою последнюю волю».

– Это еще что такое? – сказал себе Медерик. – Человек, умерший в Медонском лесу… Мне сдается, что это противник Марсьяка.

Он отправился к Викарио, который жил в гостинице по улице Лафайетт, а придя, положил перед ним газету. Испанец пожал плечами и улыбнулся.

– Напрасная тревога, – сказал он Медерику. – Известие это принадлежит, конечно, к разряду тех, которые вы называете…

– Вы думаете, что это ловко пущенная утка?

– Конечно.

– Однако, любезнейший Викарио, нам с вами хорошо известно, что в информации есть значительная доля правды.

– Появление этих строк в столбцах «Фигаро» служит тому доказательством. Только, переходя из уст в уста, истина была искажена и изукрашена небывалыми подробностями. Да и к тому же вам давно известно, что противник Марсьяка оправился от полученной раны и уехал из Парижа. Я вам говорил об этом, по крайней мере, десять раз, а вы все рисуете какие-то беды и опасности.

– Вам сообщил все эти подробности Марсьяк, не так ли?

– Да, он писал мне из Лондона.

– Из Лондона?

– Да. Вот подлинные слова его последнего письма: «Извещаю вас, друг мой, что человек этот не умер. Спасенный от смерти моими стараниями, он выехал из Парижа через три дня после дуэли. Но, несмотря на это, я, опасаясь полиции, решил прокатиться в Лондон, взглянуть, так ли густы туманы его, как прежде. Я увожу с собой Сусанну. Примите уверение и проч.». Удивляюсь только, для чего заставляете вы меня повторять вам одно и то же двадцать раз! – пожал он плечами.

– Да-а, любезный Викарио, скажу вам только одно: больше никогда в жизни не вмешивайте меня в свои ссоры и не зовите секундантом, – ответил Медерик.

– Не сердитесь на нас и не мучьте себя понапрасну, – засмеялся испанец.

Но Медерик не успокоился, он отправился в редакцию «Фигаро», где его приняли как старого приятеля, так как прежде он был ее сотрудником.

– Я пришел просить у вас маленькой услуги… – начал он. – Меня очень интересует известие о самоубийстве в Медонском лесу, и я желал бы узнать, из какого источника почерпнули вы его? Можете вы сообщить мне это?

– С удовольствием. Если факт этот вымышленный, редакция, конечно, не скроет этого от вас; если же он действительно верен, вам придется справиться о нем в полицейской префектуре. Все известия подобного рода доставляются нам полицией.

Медерик зашел и в префектуру. Там ему сообщили, «что в Медонском лесу, в течение уже трех месяцев, не было ни убийства, ни самоубийства и что известие, помещенное в „Фигаро“, не имеет никакого серьезного основания».

– Из этого следует только то, что и самому префекту доставлены неверные сведения. Я сам знаю больше него.

Но вечером Медерик получил записку от одного из редакторов «Фигаро», в которой тот сообщал ему, что известие о самоубийстве в Медонском лесу заимствовано из газеты «Нувель де Пари».

– Из той газеты, с которой я сотрудничаю… – удивлялся журналист. – Ну, уж это слишком невероятно.

В редакции «Нувель де Пари» Медерик узнал, что известие это доставлено одним из новых сотрудников издания Альфонсом Геденом.

– Тем самым, который напечатал недавно «Оду» в честь весны?

– Тем самым.

– Что это за личность?

– Это еще очень молодой человек, приятной наружности, развитой, начитанный.

– А известен вам его адрес?

К величайшей досаде Медерика оказалось, что адрес Гедена никому не известен.

– Но он должен зайти к нам сегодня вечером. Два дня тому назад он был здесь, такой довольный, веселый.

Половина дня для Медерика была уже потеряна, а ключ к разгадке все еще не найден.

– Посмотрим, что принесет вечер! – сказал себе журналист.

Настал этот, столь нетерпеливо ожидаемый Медериком, вечер. Геден, действительно, пришел в редакцию. Знакомство завязалось очень скоро, так как журналисты знакомятся без лишних церемоний. Да и тому же юноша был, что называется, в ударе, готов был пуститься в откровенность с каждым встречным.

– Пожалуйста, расскажите мне все это подробнее, – попросил Медерик. – Это роман, настоящий роман… Любопытно послушать, как свалилась вам с неба такая благодать.

– Да все это случилось очень просто, – сказал Геден. – Несколько дней тому назад получил я письмо, которым меня пригласили в контору, точнее, в какой-то справочный кабинет по важному делу, лично меня касающемуся. Ладно! «Не надуете, подлецы! – подумал я. – Это ловкие проделки одного из моих кредиторов!» А надо вам сказать, что у меня их немало, – улыбнулся рассказчик. – Я был настолько уверен в предположении этом, что, конечно, не побеспокоил себя неприятной прогулкой и ответил на приглашение коротко и ясно: «Напрасный труд. Денег у меня нет». Но этим дело не кончилось. На следующее утро получаю новое послание от упомянутого юриста. Да вот, не желаете ли прочесть сами это интересное письмецо?

Медерик прочел:

«Милостивый Государь,

Крайне сожалею о том, что вы не сочли нужным воспользоваться нашим приглашением. Дело идет не об уплате денег, а, напротив, о получении. Отказываюсь дать вам необходимые разъяснения письменно, могу передать их только словесно».

– Что сделали бы вы на моем месте? – спросил юноша.

– Конечно, пошел бы сейчас же к этому добродетельному человеку.

– Так и я сделал.

– Какие же дал он вам разъяснения?

– Мне было сообщено, что какой-то заезжий американец, богач, застрелился в Медонском лесу в день своего приезда в Париж и перед смертью завещал мне все свое огромное состояние. Последнюю волю свою чудак этот выразил в письме; но письмо это, по какой-то непонятной и уже совершенно не известной мне причине, сгорело, сохранился только отрывок конверта, адресованного, действительно, на мое имя.

– Все это очень странно, – сказал Медерик.

– Да, сам содержатель конторы говорил мне то же самое. «Об этом событии, можете быть уверены, прокричат все газеты», – сказал он. Не желая уступить удовольствие это другому репортеру, я поспешил пропечатать весь этот курьез в нашей газете.

– И вы полагаете, что этого клочка бумаги достаточно для того, чтобы вас признали наследником умершего американца?

– Мосье Николь, по крайней мере, говорил мне, что обрывок этот обозначает полный успех дела. Он даже выдал мне авансом сто франков. Всякий, конечно, согласится с тем, что ловкий, опытный сутяга не станет попусту сорить деньгами. Он уверен в том, что получит их обратно.

– Вы говорите мосье Николь? Это его имя?

– Да, это юрист, живущий по улице Вавен, 110.

– Странно!

– Что же тут странного?

– Вчера вечером один мой знакомый, офицер, рассказывал со смехом в ресторане, что был приглашен на днях в это самое бюро, но зачем и для чего – это осталось покрыто мраком неизвестности.

– Неужели?

– Могу вас уверить, что это правда. Юрист этот разыскивает какого-то… Мартена.

– Мартена?.. Но моя фамилия Геден… Мартена этого он, вероятно, разыскивает по какому-нибудь другому делу. Впрочем, на обрывке конверта, который он мне показывал, стоит только окончание фамилии, а ведь обе они имеют одно и то же окончание. Действительно, странно… Что бы это могло значить?

– А только то, что дело тут нечисто.

– Подшутил он, что ли, надо мной? Да, нет, не может быть! Говорю же вам, что он дал уже мне и деньги… Вот чертовщина. Решительно не могу ничего понять!

– Бросьте! – сказал Медерик. – Вы не в убытке. Стоит ли ломать голову понапрасну?

И разговор перешел на другую тему.

Но все эти сведения не могли, конечно, удовлетворить Медерика. На следующее же утро отправился он в контору Николя, улица Вавен, 110. Он застал там самого хозяина.

– Милостивый государь, – начал Медерик, – совершенно случайно я узнал, что вы разыскиваете некоего Мартена, чиновника, служащего в комиссии похоронных процессий.

– Вы уверены?

– Я повторяю только то, что вы сами сказали одному моему хорошему знакомому, офицеру Мартену, которого вы вызывали к себе по ошибке. Чиновник Мартен – это я, но я пришел сюда, чтобы узнать, какое вы имеете до меня дело.

Застигнутый врасплох, Николь совершенно не знал, что ответить.

– Мартен… постойте…

– Проглядите хорошенько бумаги, поищите… – сказал журналист. – Дело идет, может быть, о каком-нибудь наследстве… Может быть, у меня окажется какой-нибудь родственник, застрелившийся в Медонском лесу.

Николь привстал со стула и пристально поглядел на Медерика. Не страх, не удивление работали в эту минуту в душе Николя, его просто заинтересовал этот с неба свалившийся клиент, этот новый Мартен.

– Вот так сцена! – сказал он себе. – И что за любопытный субъект.

Но, сейчас же овладев собою, Николь проговорил совершенно хладнокровно:

– К сожалению, никак не могу припомнить дела, по которому вы были вызваны в мое бюро; но если вам угодно подождать немного… Секретарь мой должен сейчас вернуться, он, конечно, найдет это дело в своих бумагах.

– По всему видно, что толку будет мало, – пробормотал себе под нос недовольный Медерик.

– Кто бы это мог быть? – спрашивал себя между тем Николь.

Появление Фрике разрешило загадку.

– Господин Николь, – начал гамен, входя в комнату и не замечая Медерика, – в воскресенье на бегах…

Но Николь жестом указал ему на нового посетителя. Взглянув на Медерика, Фрике даже припрыгнул и, нисколько не скрывая своего восторга, радостно вскричал:

– Наконец-то хоть один явился! Это добрый…

– Журналист? – спросил Николь.

– Он! Он самый.

Удивляться на этот раз была очередь Медерика.

– Вы меня знаете? – спросил он.

– Я не знаю вас, – ответил Николь, – но был уверен, что вы придете. Я предвидел это. Ваше посещение вызвано заметкой Гедена. Фрике знает вас, сударь, спросите у него, прав ли я.

Медерик терялся в догадках, он ничего не мог понять. Было только ясно: история американца – искусная ловушка, и люди эти знали, что слова «Медонский лес… умерший» должны беспокоить его, Медерика. Следовательно, людям этим что-нибудь известно.

– Я не знаю, кто и что вы такое, – ответил он. – Тут есть какая-то непонятная для меня тайна; а скрыть стараются всегда что-нибудь недоброе. Потому я сочту за лучшее оставить без внимания все ваши хитросплетения и ловкие подходы. Вы говорите, что этот молодой человек меня знает; очень может быть, что это и правда, но я не имею с ним ничего общего.

– Ах, сударь! – с горечью вскричал Фрике. – А я считал вас таким добрым, великодушным… Я воображал, что вы не откажете нам в помощи, в содействии… Хорошо! Я скажу вам всю правду. Знайте же, что неделю тому назад я был в лесу во время известной вам дуэли. Я все знаю, я все видел. Приемный отец мой приютил раненого у себя и обвиняет меня в убийстве. Можете понять, что мне очень желательно доказать свою невинность.

– А я? Я ищу сюжет для драмы… – сказал себе Николь.

Искренность, звучавшая в словах юноши, поколебала недоверчивость журналиста.

– Вы все еще сомневаетесь, не верите… – продолжал Фрике. – Поедемте со мной в Кламар, и вы убедитесь, что я не лгу, что говорю истинную правду. Вам там покажут раненого.

Медерик уступил. По дороге Фрике рассказал ему все, что они сделали с Николем. Им оставалось только узнать имя противника раненого незнакомца; но Медерик не счел нужным назвать это имя. Чувство самосохранения подсказывало ему быть осторожным и не вмешиваться в это дело. В Кламар он ехал единственно из желания узнать поскорее судьбу человека, раненного Марсьяком, чтобы раз и навсегда покончить с этим беспокоившим его вопросом.

Приезжают они к Лефевру. Старик сидит у окна. Сияющий, радостный Фрике еще издали кричит своему благодетелю:

– Вы требовали доказательства, мосье Лефевр, оно у меня в руках!

– Убирайся к черту со всеми твоими доказательствами! – с досадой махнул рукой Лефевр.

– Но, сударь… Где же ваш раненый? – осторожно осведомляется Медерик.

– Раненый! Он умер и уже схоронен.

– А имя его? – умоляюще спросил Фрике. – Знаете вы его имя?

– Разве мертвые говорят свое имя? – ответил Лефевр и решительно откланялся непрошеным гостям.

Те, обменявшись растерянными взглядами, отправились обратно в Париж.

– Умер!.. – повторил про себя Медерик. – А Викарио, не далее как вчера, уверял меня, что он поправился и уехал отсюда…

– Что же теперь делать? – размышлял Фрике.

– Умер! – повторял Медерик. – А префект ничего не знает – хороша полиция!

 

IX

Бега в Венсене

С того времени, как развилась в обществе страсть к лошадям, развилась и страсть к безобразным, чудовищным пари. Все, от мала до велика, волнуются и спорят на бегах и скачках, и потому нет ничего оживленнее, оригинальнее скачек и конского бега. Публика, посещающая бега, делилась по сословиям.

Поршефонтен, ла Марш, Фонтенебло посещались преимущественно высшим классом. В Шантильи толпа не так многочисленна, как в Лонгшане, но зато в ней господствует избранная публика, а буржуазия отсутствует.

В Венсене толпится разношерстная публика. Там можно встретить и настоящего джентльмена, ярого любителя лошадей, и простого работника, мастерового, который на последний заработанный франк выставляет литр вина на ту или другую лошадь. Тут и мы можем встретить много знакомых лиц.

У самого барьера ипподрома стоит Буа-Репон, нетерпеливо ожидающий возвращения Викарио.

Испанец отважился перешагнуть заветную преграду, чтобы обстоятельно расспросить жокея о шансах на успех своего фаворита.

Медерик расхаживал в толпе, раскланиваясь направо и налево, встречая на каждом шагу знакомых, расточая любезные улыбки дамам, пожимая руки приятелям и помечая что-то в своей записной книжке для фельетона.

Карлеваль стоял возле одного из разрисованных вензелями экипажей, представляющих загадочные иероглифы для непосвященных и служащих источником дохода для посвященных. Отставной биржевик Карлеваль заманивал нового клиента. Агентство, к которому он принадлежит, еще недавно испечено, еще не пользуется известностью; надо, чтобы публика видела, что богатые олухи вкладывают в него свои деньги, тогда и средний слой сделает то же самое.

Топтался тут и шалопай Флампен с ящиком редкостных сигар своей собственной фабрикации.

– Сигары! Сигары! – выкрикивал он гортанным голосом.

На противоположном конце ипподрома миниатюрная молоденькая девушка, с дерзким взглядом красивых голубых глаз, пробиралась между плотно сдвинутыми рядами зрителей, предлагая желающим пышные розы и душистые фиалки. Это была уже знакомая нам Этиоле.

После драки на улице Гласьер, Виржини разошлась со своим любовником, и этот ощутимый ущерб окончательно разъярил Флампена, уже и без того точившего зубы на Фрике. Ему мила и дорога была не сама Этиоле, он легко может обзавестись другой, но ему дорог ежедневный доход, который она ему доставляла. Теперь он, Флампен, не привыкший ни к какому труду, должен был зарабатывать себе кусок насущного хлеба.

Но в толпе не видно ни Марсьяка, ни Фрике, ни Николя.

Марсьяк, мы знаем, писал Викарио из Лондона. Он, вероятно, в Лондоне. Фрике с Николем тоже, может быть, пустились за ним в погоню, к берегам туманного Альбиона; а может быть, они просто захотели отдохнуть и остались дома. Во всяком случае, тут их или нет, или трудно обнаружить в этой шумной, пестрой толпе.

Наконец, раздается звонок, приветствуемый радостными выкриками нетерпеливых зрителей. Послышались ржание и топот лошадей.

Все притаили дыхание… Бег начался.

Несколько минут тревожного ожидания.

Как ураган пронеслась первая группа…

Победителем объявляют коня по кличке Мазепа.

– Вот чертовское несчастье! – восклицает Викарио. – А я стоял за Феблова, англичанина…

– Увял длинноногий англичанин! Провалился, – прокричал Флампен. – Кто желает французских сигар и химических спичек, тоже чисто французского производства?

– Вы много потеряли? – спросил у Викарио вполголоса Буа-Репон.

– Да, проиграл два луидора, – также тихо ответил тот. – Это не совсем приятно.

– Особенно в настоящую минуту. А что делает Карлеваль?

– Да ничего.

В этот самый момент раздался голос Карлеваля, кричавшего изо всей силы:

– Кто хочет за Тамерлана семь? Даю за Тамерлана семь.

Все его старания могли принести ему не более двадцати франков за рекламу Тамерлана.

– Цветочков! Цветочков, не угодно ли? – приятно ласкал слух голосок молоденькой продавщицы.

– А-а! Милашка Этиоле! Плохую же выбрала ты минуту. Фонды наши совсем упали, – посмеялся Буа-Репон.

– Купите фиалок! Они принесут вам счастье, – проговорила маленькая Этиоле.

– Ты думаешь? Ну, так давай, давай нам своих счастливых цветочков!

– А где приятель ваш, красивый брюнет, который всегда давал мне луидор за каждую розу?

– Как! У нас есть такой щедрый приятель? – удивился Буа-Репон.

– Ах, Бог мой! – нетерпеливо дернул плечом Викарио Пильвейра. – Разве же вы не знаете? Марсьяк! Он обожает эту красотку, находит в ней поразительное сходство с кем-то из прежних своих подруг или знакомых… Господин этот теперь в Лондоне, дитя мое, – ответил он цветочнице.

– Как жаль, что его не будет! – вздохнула она и, пожелав им успеха, пошла дальше.

Если бы Викарио и Буа-Репон были менее поглощены своими финансовыми проблемами, они несомненно заметили бы, что все время разговора с ними молоденькая продавщица вертелась во все стороны, как бы отыскивая кого-то в многолюдной толпе.

Между тем вывели новых скакунов.

– Ах! Будь у меня деньги, я непременно предложил бы крупное пари за Феллаха, – воскликнул Пильвейра.

– Видите, сударь, насколько мнения бывают различны, – замечает ему с улыбкой молодой человек, стоящий позади него. – А я верю в успех Тамерлана.

На бегах и на скачках, конечно, не редкость, что и совершенно незнакомые люди высказывают друг другу свои взгляды и впечатления.

– Полагаю, что вы ошибаетесь, милостивый государь, – ответил Викарио. – Смотрите, на первом же повороте ваш Тамерлан остался позади.

– Это еще ничего не доказывает! Он дает опередить себя, чтобы вернее одержать за собой победу, – уверенным тоном продолжал сосед.

Испанец улыбнулся. Улыбка эта еще более подзадорила незнакомца, и он загорячился.

– Даю десять луидоров за Тамерлана! – крикнул упрямый безумец, тогда как лошадь его отставала все больше и больше.

Буа-Репон подтолкнул локтем своего нерешительного друга.

– А если я проиграю? – шепотом спросил его испанец.

– Что за беда!

– Идет десять луидоров за Феллаха! – обратился наконец Викарио к своему неопытному соседу.

И Феллах пришел первым.

Неудача эта, однако, не обескуражила проигравшего.

– Не всегда же счастье будет на вашей стороне, – сказал он своему счастливому сопернику. – Вы, конечно, дадите мне реванш и позволите поставить еще десять луидоров за Чате-Блач?

– С удовольствием. Я стою за Ток-Тока.

– Да что он, сумашедший, что ли? – спросил вполголоса Буа-Репон. – Эта кривоногая Чате-Блач никогда еще не брала ни одного приза.

– Мне нет никакой надобности его разочаровывать, – улыбнулся испанец.

Вооружась лорнетом, вытянув шею, тревожно следил пылкий незнакомец за ходом бега. Чате-Блач выдерживает первые круги.

– Накидываю еще пятнадцать! – воскликнул он.

– Сколько угодно! – хладнокровно отреагировал Викарио, так как Ток-Ток легким, могучим порывом, как стрела, опережал всех перед финишем. Через минуту он уже выиграл приз.

Неопытный любитель расплатился аккуратно, и Викарио с удовольствием опустил в свой пустой кошелек двадцать пять луидоров.

– Удивительный субъект! – пожимал плечами Буа-Репон.

Забавный спортсмен продолжал горячиться все больше и больше, но выбирал, как нарочно, самых худших лошадей и в конце концов проиграл своему сопернику солидную сумму – двести пятнадцать луидоров. Уплатив из них испанцу сто шестьдесят пять, незнакомец любезно извинился, что не может сейчас же отдать остальных.

– Я не имею больше при себе, – объяснил он. – Попрошу вас или подождать до завтра, или заехать ко мне сейчас же, вместе со мною.

Человеку, только что уплатившему три тысячи триста франков, можно, конечно, оказать маленькое уважение и доверие, отсрочив уплату остальной тысячи на какие-нибудь двенадцать часов.

И потому Викарио Пильвейра ответил ему тоже самым любезным тоном:

– Это как вам будет угодно, милостивый государь.

– Тогда садитесь в мой экипаж, – предложил тот.

– Помилуйте! Это будет иметь такой вид, точно я боюсь отпустить вас на шаг… Я же могу подождать до завтра!

– Куда же должен я прислать эту сумму?

Викарио подал ему свою визитную карточку, незнакомец поспешил предложить ему свою.

«Викарио Пильвейра, отель де Сарагос, улица Лафайетт», – прочел проигравший.

– Вы, как я вижу, тоже иностранец, тоже заезжий, как и я? – сказал он.

На карточке незнакомца стояло: «Родриго де Нанжери». Внизу было приписано карандашом: «Гранд-отель».

– Итак, до завтра, мосье Пильвейра! – сказал де Нанжери. – Еще раз прошу извинить, что вышла задержка из-за такой безделицы.

Викарио любезно поклонился.

Родриго сел в свою карету и спросил кучера:

– Где же Жан?

– Не знаю, сударь. Он был сейчас здесь.

– Позовите его!

– Да вон он там, болтает с молоденькой цветочницей! Эй! Жан!

– Это ни на что не похоже! – проговорил с видимым нетерпением де Нанжери подбежавшему к экипажу лакею.

Жан еще очень молод, ему, кажется, нет и двадцати лет. Он, сконфузясь, торопливо извинился и ловко вскочил на козлы, рядом с кучером.

– О-о! Мосье наш не в духе, наверное, проигрался, – проворчал Жан, как бы себе под нос, но чтобы слышали другие. – Не будет соваться не в свои дела…

В то время как отъезжала карета господина де Нанжери, маленькая цветочница подошла опять к испанцу.

– А ведь твои фиалки, действительно, принесли мне счастье! – сказал ей Пильвейра.

– Правда? Очень рада, сударь.

– Вот тебе луидор за твои счастливые цветочки. Не жалей, что сегодня здесь нет Марсьяка.

Этиола кокетливо присела.

– Ты, кажется, знаешь молодого лакея, с которым сейчас разговаривала? – спросил Пильвейра.

– Как же, сударь! Это Жан. Мы воспитывались вместе в Пре-Сен-Жерве.

– Ты не знаешь, давно он служит у этого мосье?

– Уж около года, сударь. Отец мосье де Нанжери привез его в свой замок из Парижа, так как желал, чтобы сын его имел непременно лакея парижанина. Но почему расспрашиваете вы меня об этом?

– Просто так…

Возвращаясь вместе из Венсена, приятели весело рассуждали о неожиданной прибыли и не могли нахвалиться новым знакомством.

– Славный малый этот Нанжери! – говорил Викарио. – Надо заняться его образованием.

– Послушайте, Викарио, сколько дадите вы мне из этих четырех тысяч трехсот франков?

– Да берите, сколько вам нужно, любезный Буа-Репон, какие же могут быть между нами стеснения! – пожал плечами испанец.

– Я считаю, что на мою долю приходится тысяча франков.

– Тысяча… Хорошо! А что же достанется бедному Карлевалю?

– Карлевалю? Мы дадим ему пять луидоров и накормим обедом.

В то время как ловкие плуты катили по дороге к Парижу, Флампен нагнал маленькую Этиоле близ Венсенского леса.

– Ты так-таки и не хочешь помириться со мной? – спросил он ее.

– Нет! Ты прибил меня жестоко, теперь все кончено!

– Берегись, Этиоле! Я долго помню зло и всегда стараюсь отомстить обидчику.

– Да что ты можешь сделать!

– Это уж наше дело. На первый случай можно собрать побольше сведений насчет твоего нового любимца, счастливчика Фрике, – сказал с недобрым смехом гамен, лукаво подмигнув глазом в сторону карет, кативших по направлению к Парижу.

Виржини смело взглянула ему в глаза и проговорила с вызывающим видом:

– Попробуй! Этот не очень-то тебя боится.

 

X

…ен…ер

Молодой провинциал де Нанжери был слишком неопытен, чтобы не попасть в ловко расставленные сети опытного Викарио Пильвейра. Испанец искал сближения со своим новым знакомцем и, конечно, должен был добиться своего.

Сближение это началось с завтрака, за которым аккуратный де Нанжери доплатил Викарио остальную тысячу франков.

Не желая оставаться в долгу, испанец из вежливости поспешил ответить через два дня таким же роскошным завтраком.

Были приглашены и дамы.

Де Нанжери приволокнулся за одной из них. Она оказалась подругой красавицы, которую посещал Пильвейра. Это обстоятельство еще более сблизило новых приятелей.

Де Нанжери так щедро расплачивался, так сорил деньгами, знакомясь с Парижем и его соблазнами, а Викарио был таким веселым, занимательным собеседником, представлял своему новому приятелю таких приятных молодых людей, умел так разнообразить его удовольствия, что время летело быстро и незаметно. Благородный друг выжидал только благоприятного случая, чтобы ощипать птенца, так кстати подвернувшегося под его ловкую, умелую руку.

Прошло две недели. Однажды утром де Нанжери заехал к своему приятелю.

– Я сегодня же должен уехать из Парижа! – объявил он испанцу с сожалением.

– Как! Так неожиданно…

– Я получил депешу от отца.

– О-о! Значит, что-нибудь серьезное?

– Мне еще не известно, в чем дело, но отец вызывает меня немедленно, и я не смею ослушаться его приказаний.

– Вы уедете, конечно, ненадолго?

– Понятно, постараюсь вернуться при первой возможности. Но у меня есть еще к вам маленькая просьба, мосье Пильвейра.

– Сделайте одолжение, готов служить вам, чем могу.

– Я, видите ли, боюсь, как бы отец не задержал меня в замке де Нанжери дольше, чем следует; но как ни хорош департамент Оны, я, конечно, никогда не сравню его с веселыми парижскими бульварами.

– Понимаю вас, друг мой, прекрасно понимаю…

– Да, я, кажется, сумею избавиться от непрошеных забот и попечений моего достойного родителя. Скажу ему, что, получив телеграмму, я собрался в дорогу в тот же день, не успев отдать нужных распоряжений, не захватив ничего с собой и что потому мне необходимо вернуться в Париж как можно скорее, что у меня, наконец, есть тьма дел, требующих моего присутствия. Я действительно не беру ничего с собою, слугу – и того думаю оставить здесь.

– Но чем же я-то могу быть вам полезен?

– Попрошу вас, любезнейший Викарио, взять на это время моего Жана к себе. Он малый услужливый, расторопный, но еще слишком молод, и я боюсь оставить его одного, пожалуй, наделает глупостей.

– Я, конечно, с удовольствием возьму его к себе, любезнейший мосье де Нанжери. Жалею только, что не могу оказать вам какой-нибудь более важной услуги.

– Для меня это очень большая услуга, потому что я дорожу Жаном и хотел бы удержать его при себе.

– Итак, могу на вас рассчитывать? – уточнил молодой провинциал. И де Нанжери крепко пожал руку своего обязательного приятеля. Уже выходя на лестницу, он прибавил:

– Ах! Я было забыл попросить вас о том, чтобы вы позволили Жану наведываться каждое утро в мой отель, на всякий случай. Времени у него на это уйдет немного, он слетает туда и обратно в несколько минут.

Мог ли Викарио, получая дарового слугу, отказать мосье в таких пустяках.

В тот же день Жан переселился в квартиру испанца. Де Нанжери уехал к отцу.

Во всем Париже не нашлось бы, конечно, более расторопного, более услужливого лакея. Викарио, превратившийся со дня счастливых бегов в Венсене в достаточно обеспеченного человека, серьезно подумывал о том, как бы ему удержать Жана у себя и по возвращении де Нанжери. Раза два он даже намекнул об этом самому Жану, и тот, по-видимому, был не прочь от такой перемены, заметив, однако, что невозможно же жить постоянно в гостинице.

Наивное замечание это вызвало у Викарио улыбку одобрения.

– Погоди! Устроимся и мы не хуже других, – лукаво подмигнул он сметливому парню.

Действительно, дня через три Викарио Пильвейра переехал в прелестную квартиру по Итальянскому бульвару. Кокетливое убранство комнат, жардиньерки, масса ненужных, но изящных безделушек служили ясным доказательством того, что в квартире этой жила женщина; но густой слой пыли, лежавшей на разных столиках и мягких канапе, указывал на давнишнее отсутствие хозяйки этого уютного уголка. Мягкие ковры, толстые драпировки, дорогая мебель, крытая красивой материей из шелковых оческов, – все носило на себе печать вкуса и изящества, все было безукоризненно, кроме входа. Вход портил все. Всем парижанам, проходившим по Итальянскому бульвару между улицами Шуазель и де Граммон, конечно, неприятно бросалась в глаза решетка, за которой тянулся темный, смрадный переулок. В 1881 году переулок этот был уничтожен, застроен зданиями лионского кредитного общества. В 1868 году в нем помещались: направо – оптика, налево – мелкий виноторговец и грязный ватерклозет. Неопрятный, мрачный переулок положительно резал глаз прохожего в этом богатом, элегантном квартале. Дома его были ветхи и грязны, и жили в них личности такие же темные и неприглядные, как самый переулок.

В новой квартире своей Викарио принимал только Карлеваля и Буа-Репона. Испанец был, по всей вероятности, кассиром этих господ, потому что являлись они к нему только за деньгами. Карлеваль был покладистее: он приходил, просил крупную цифру и уходил вполне довольный, получив монету всего в сто су. Но Буа-Репон был далеко не так сговорчив. Жан, не любивший, впрочем, подслушивать, слышал, однако, не раз нешуточные споры и даже ссоры Буа-Репона с его хозяином из-за денежных расчетов. Но, не знакомый с нравами и обычаями парижан, молодой лакей Пильвейра не находил в этих визитах и постоянных спорах, конечно, ничего особенного.

Случалось, однако, что у господина его собирались и посторонние лица. Поздно вечером, иногда уже около полуночи, Викарио приводил с собой веселое, шумное общество, и тогда в квартире его устраивалось азартное баккара. И мужчины, и женщины оказывались отчаянными игроками и часто просиживали за картами не только до утра, но и до следующей ночи.

Бедный Жан проклинал эти вечера, вернее, ночи, и как всякий добропорядочный слуга посылал к черту и хозяина, и гостей его, потому что они не давали ему покоя.

Викарио, впрочем, всегда отсылал Жана и приказывал ему ложиться спать. Но Жан, хорошо выдрессированный еще в замке де Нанжери, осмеливался заметить, что услуги его могут еще понадобиться кому-нибудь из гостей и что потому ему уже лучше не уходить в свою комнату.

Была ли возможность возражать такому неутомимому, преданному человеку? Жан, конечно, оставался до конца вечера. Да и притом молодой лакей следил с таким любопытством за ходом игры, что было жаль лишить его такого невинного удовольствия. Он увлекался игрой более самих игроков, горевал и радовался вместе с ними, с напряжением следил за выражением их лиц… Медерик, бывавший на вечерах этих, впрочем очень редко, даже заметил однажды Жану:

– Однако, любезный, ты изучаешь физиономии наши, как следственный пристав.

Бедный малый страшно сконфузился и поспешил ретироваться.

Но шутка Медерика не осталась без последствий. Однажды утром, когда Жан подавал завтрак, Викарио спросил у него:

– Ну, что же, скоро думает вернуться твой мосье?

– Старый барин, верно, задержал мосье де Нанжери дольше, чем он рассчитывал, – ответил Жан.

– Это может быть и так, но все же странно, что этот милейший Родриго забыл тебя совсем, – улыбнулся Викарио.

Через двое суток после этого разговора Жан, вернувшись со своей ежедневной утренней прогулки в «Гранд-отель», сказал испанцу:

– В «Гранд-отеле» не было никаких писем на имя моего господина и потому я пришел в отель де Сарагосс. И вот там мне передали письмо на ваше имя, сударь. Письмо лежало там уже два или три дня.

– А тебе сказали, кто принес его?

– Сказали, сударь. Принес его лакей в ливрее.

– А-а! Это, значит, от Родриго… Напрасно же обвинял я твоего господина.

Викарио прочел:

«Милейший мосье Викарио!

Вот я и в замке де Нанжери. Великолепно, роскошно, но скучно, страшно скучно. Вообразите, отец задумал женить меня! Я, конечно, протестую, борьбу веду отчаянную, но тем не менее должен пробыть здесь дольше, чем предполагал. Верховая езда и охота – единственные мои развлечения. Скука смертная!

По поручению отца я писал нашему поверенному, мосье де Данфрону, и воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы переслать и вам это письмо. Если вздумаете отвечать, то адресуйте и свое письмо на имя этого Данфрона, потому что письма моих парижских друзей перехватывают и они до меня не доходят. Жан знает этого Данфрона, он снесет ему ваше письмо.

Кстати, довольны ли вы им? Привык ли он к Парижу?

До скорого свидания. Ваш

Родриго де Нанжери».

Испанец, конечно, поторопился ответить своему щедрому приятелю и, передавая свое письмо Жану, приказал отнести его к господину Данфрону, который уже должен был сам переслать его в замок де Нанжери.

– Ты передашь ему мой новый адрес, – прибавил Викарио. И он написал:

«Итальянский бульвар, переулок Гласьер, в квартиру Сусанны Мулен».

Жан вытаращил глаза и разинул рот от удивления.

– Сусанны Мулен? – переспросил он.

– Конечно, – засмеялся испанец. – Неужели ты считал меня таким богачом? Разве я мог в два дня приобрести себе такую обстановку? Нет, любезный Жан, квартиру эту я нанял с мебелью у госпожи Мулен.

– И этот грязный переулок называется переулком Гласьер? – продолжал удивленный Жан.

– Да… Ну и что ж из этого?

– Удивительно, что я до сих пор не знал названия этого переулка! Изучил, кажется, весь Париж вдоль и поперек, а этого не знал… Вот уж верно, что век живи – век учись! – бормотал слуга.

И по дороге к вышеупомянутому Данфрону он все твердил:

– Сусанна Мулен… Переулок Гласьер… Странные бывают вещи на свете! Я жил тут столько времени и ни о чем не догадывался, ничего не подозревал даже.

 

XI

Любопытство – очень гадкий недостаток

Жан был слуга не из любопытных. Он не подслушивал у дверей, не распечатывал писем своего господина, не любил рыться в его бумагах. Викарио уже давно убедился в этом и не чувствовал стеснения от присутствия нового человека. Однако, несмотря на то, что Жан был совсем не любопытен, некоторые таинственные стороны загадочного существования испанца не могли ускользнуть от его внимания. Так, например, он не мог не заметить, что аккуратно, каждый понедельник являлся к его хозяину утром один и тот же фактор. Викарио вручал этому человеку каждый раз письмо, запечатанное в конверте без всякой надписи. Невозможно было не заметить и того, что после ухода фактора испанец среди дня непременно уходил из дому, одевшись как можно проще. Перед уходом он всегда говорил Жану:

– Ты можешь сегодня идти со двора, я не буду обедать дома.

Иногда он возвращался домой очень поздно и в прекраснейшем расположении духа. Иногда же, напротив, приходил сумрачный и недовольный, возвратившись через час, в крайнем случае – через два.

Жан был скромный малый и, конечно, никогда не решился бы расспрашивать и выведывать. Не любопытствуя и не расспрашивая, слуга мог также заметить, что тот же фактор являлся опять каждую среду и на этот раз уже сам приносил господину Викарио запечатанный конверт, тоже без всякой надписи.

Человек в плисовой куртке был простой овернец, такой же, как все овернцы. Он входил, раскланивался, исполнял возложенное на него поручение, получал плату и затем уходил, как и всякий другой посыльный; фактор, как все факторы, так что самый любопытный из лакеев не сумел бы найти в нем ничего особенного. В среду, так же как и в понедельник, Викарио, получив письмо, уходил из дому.

Жан это заметил, так как хотя и не был любопытен, но обладал хорошей памятью.

Однажды, прогуливаясь безо всякой причины на углу улицы Святого Августина, он заметил за столиком в виноторговле того самого бессловесного овернца, который так аккуратно являлся к ним каждый понедельник и каждую среду. Конечно, встреча эта была совершенно случайной, так как Жан не любил любопытничать, считал даже любопытство одним из самых гадких недостатков. Мало ли кого можно встретить на улице, а увидев уже несколько раз человека, нельзя же не признать его при этой встрече. И, что бы там ни болтали злые языки, мы говорим, положа руку на сердце, что Париж еще не успел испортить молодого слугу Викарио. Но, увы! Соблазнов так много, а человек – не камень, и Жан, считавший любопытство низким пороком, стал понемногу поддаваться ему. В одно прекрасное утро парень сказал себе:

– Во всяком случае, странно, что господин, щеголяющий пять дней в неделю в самом модном платье, выряжается каким-то оборванцем в дни прихода этого овернца! И куда это он ходит в старом пальтишке и в этом помятом грибе? В каком квартале шляется он в этаком наряде? Любопытно! Даже очень любопытно…

По какому-то адскому наущению мысли эти родились в голове неиспорченного слуги Викарио именно в среду утром. Молчаливый фактор явился в этот день в назначенное время. Пильвейра, как всегда, переменил платье и, уходя, сказал Жану:

– Не жди меня к обеду.

И этот негодяй, этот дрянной лакеишка вздумал выследить своего господина! Осторожно скользнул он за ним в темный переулок и, стараясь не терять Викарио из виду, пошел по его следам, только, конечно, на приличном расстоянии.

Пильвейра прошел по бульвару до Маделены, Жан шел по тому же направлению.

Испанец повернул на улицу Роаяль, прошел через площадь Согласия и направился по набережной к эспланаде Инвалидов. Жан не отставал от него.

Но на бульваре Латур-Мобур любопытство слуги было наказано: карета, ехавшая шагом за батальоном, возвращавшимся с учения, совершенно заслонила от него испанца, когда она наконец проехала, – Викарио исчез.

Жан устыдился и повернул назад.

– Если Викарио не провалился сквозь землю, – рассуждал он, – то, конечно, вошел в один из домов бульвара Латур-Мобур. А если он, действительно, вошел в один из этих домов, то легко мог сесть у окна и увидеть из него своего лакея.

Такой оборот дела, конечно, не входил в расчеты Жана, потому он и поспешил удалиться.

Он поступил весьма благоразумно, так как Викарио вернулся очень скоро, и вернулся в самом скверном настроении.

Жан, уже пользовавшийся некоторым расположением своего господина, позволил себе сделать на этот счет маленькое замечание.

– Вы чем-то недовольны, сударь? – вкрадчиво спросил он.

– Действительно, нечем быть довольным! – ответил Пильвейра.

– Особа-то, значит, не пришла на рандеву?

– Какая особа? – резко спросил испанец.

– Да, мадама эта… Та самая, для которой мосье Пильвейра беспокоился два раза в неделю.

Викарио сейчас же успокоился.

– Мадама… – улыбнулся он. – Ты уж успел, однако, подметить… Так ты думаешь, что эта мадама?

– Да, я так подумал…

– Ты угадал, она не пришла.

– Значит, вам придется ждать до понедельника?

– О! Ты, я вижу, хороший наблюдатель.

– Извините, сударь, я, право, попросту. И сам не знаю, как… Но ведь это бывает аккуратно: каждую среду и каждый понедельник.

– Ну, хорошо. Только не болтай никому об этом.

– О! В скромности Жана можете быть уверены, мосье, – с гордостью проговорил слуга.

Всем известно, что дурные наклонности прививаются гораздо скорее добрых, потому неудивительно, что молодой лакей Викарио, не узнав точно, куда именно ходит господин его, дал себе слово выследить фактора.

В следующий же понедельник, отправившись по обыкновению в «Гранд-отель», Жан стал поджидать посыльного. Честный овернец, ничего не подозревая, спокойно вышел от Викарио и зашагал по бульвару к улице Обер, затем он повернул на Гаварскую площадь.

– Он, кажется, идет на железную дорогу, – смекнул Жан.

Догадливый парень не ошибся: посыльный вошел во двор дебаркадера. Жану это было и на руку, потому что в густой толпе, несомненно, безопаснее следить. Обойдя и внимательно оглядев зал второго класса, фактор пошел опять назад до улицы Амстердам. Все время он внимательно глядел по сторонам, как бы отыскивая кого-то. Не встретив, вероятно, того, кто ему был нужен, овернец опять пошел к дебаркадеру и, придя на станцию, спокойно уселся у колонны. Просидев не более двух минут, фактор встал и направился спокойно к бульвару, уже не оглядываясь по сторонам.

Неужели миссия фактора была исполнена? Жан успел только заметить, что мимо овернца прошел какой-то невзрачный старичок из приезжих, что-то вроде деревенского работника. Но овернец, кажется, не передавал ему никакого письма, по крайней мере, Жан ничего не заметил, так как старичок прошел очень скоро.

Надо, однако, полагать, что письмо все же было передано, ибо фактор ушел совсем и занял свое обычное место на углу улицы Святого Августина.

Итак, вторая экскурсия Жана была не удачнее первой: он вернулся домой опять ни с чем.

Обе эти неудачи так обескуражили его, что он решил бросить свои исследования, и в среду остался дома.

В понедельник, в обычный час раздался обычный звонок овернца. Отворив дверь и увидев перед собой другого фактора, Жан был очень удивлен и счел нужным доложить об этом своему господину.

– Сударь! Вас спрашивает какой-то человек, – сказал он испанцу.

– Ах, это, верно, дядя Теофиль? Впусти его скорее!

– Нет, это не тот. Какой-то новый.

– Спроси, что ему нужно. А лучше веди его сюда! Фактор вошел в комнату, держа шапку в руках.

Он был одет в такую же плисовую куртку, как и тот посыльный, говорил с тем же особым акцентом, так что сомневаться в его овернском происхождении не приходилось.

– Мошье, – начал он, – я пришлан вмешто Киофиля… Он выдает шегодня жамуж швою племянничу жа угольщика из Менильмонтана. Швадьбу пражднуют в Веншене, и потому он пошлал меня к вам шегодня…

Викарио внимательно и недоверчиво разглядывал физиономию нового фактора, но не мог найти в ней ничего подозрительного: то же загорелое лицо, те же коротко подстриженные баки, такой же яркий, бьющий в глаза галстук…

– Вы знаете, что нужно сделать?

– Как же, как же, мой добрый гошподин! Киофиль шкажал: ты пойдешь к мошье Викарио Пойвера.

Заметив, что Жан улыбается, овернец поспешил поправиться:

– Может, я не так шкажал? Викер Пивера… тебе дадут там бумагу беж вшякой надпиши. Ты шейчаш же пойдешь к Шен-Лажару и там встретишь штаричка, который вожьмет у тебя эту бумагу – вот и вше. Денег не шпрашивай, потому что мне уже жаплачено. Киофиль уж шам ражочтет меня жа вешь день.

– Ваше имя?

– Меня жовут Пьер Ларфульо. Да вот, шударь, ижвольте мою бляху, тут штоит номер. Больше ничего не прикажете?

– Нет… Вот вам письмо, а этот франк возьмите себе за работу.

– Но, шударь, Киофиль же шкажал мне…

– Это уж возьмите себе.

– О! Благодарю, благодарю ваш, добрый мошье. Чешть имею кланяться!

И Пьер Ларфульо ушел, вполне довольный, и долго смеялись Викарио и его слуга над ужимками и забавным выговором смешного овернца.

 

XII

Нападают на след

У дебаркадера все обошлось благополучно. Овернец встретил невзрачного старичка и, внимательно оглядев его, передал ему письмо.

Увидев нового фактора, старик был настолько удивлен, что решился заговорить.

– А тот? – спросил он.

– Дядя Киофиль… – начал фактор, – да я уж объяшнил мошье, почему Киофиль пошлал меня шегодня. Жавтра он опять будет работать, а шегодня он выдает жамуж швою племянницу. И потому…

– Хорошо, хорошо! – резко прервал его старик. Он был не из болтливых.

А Пьеру Ларфульо, кажется, хотелось поболтать, но вести разговор с предметом неодушевленным очень трудно.

– Жначит, больше нечего делать? – спросил посыльный.

– Нечего.

– Я могу уйти?

– Да.

– И отлично! Мне дана одна комишия жа город, я и поеду вмеште ш вами… Вы шоглашны?

– Нет.

– Почему же нет? Не хотите ли выпить штаканчик-другой до отхода поежда?

– Нет, благодарю.

– Ха-ха-ха! Вы, однако, не иж болтливых… – расхохотался фактор. – Однако пора брать билеты… Хотите, я вожьму и для ваш билет? Куда вы едете?

И предупредительный малый уже спешил занять место в длинном хвосте перед форточкой кассы.

Но старик, ничего даже не ответив на любезное предложение фактора, повернулся к нему спиной и пошел в верхнее отделение.

– Куда же это он идет? – подумал Пьер. – Он или хочет выйти на улицу Ром, или ему надо ехать по Версальской дороге.

Но ловкий овернец не показал и виду, что следит за стариком. Заручившись билетом в Аржантейль, он тоже поднялся в верхнее зало. Напрасно старался он отыскать в густой толпе угрюмого старика – его нигде не было видно.

Поезд отходит и увозит Пьера Ларфульо по Аржантейльской линии.

Он сходит в Аньере и возвращается в Париж пешком. Придя в Париж, фактор сейчас же направляется в винный погребок по улице Святого Августина. Через несколько минут оттуда выходит прилично одетый господин, а Пьер Ларфульо исчезает бесследно. Через четверть часа из погребка выходит, действительно, овернец в плисовой куртке и ярком галстуке, но это не Пьер, а сам дядя Теофиль, которого земляки называют Киофилем. Если бы вам когда-нибудь пришлось у него спросить, хорошо ли он устроил свою племянницу, то он ответил бы на этот вопрос только лукавой усмешкой.

Эти овернцы вообще странный, очень странный народ. Возьмите для примера хотя бы этого болтуна, Пьера Ларфульо. Земляки его очень расчетливы и бережливы, не любят попусту бросать деньги. Он же, напротив, берет билет до Аржантейля, а сам едет только до первой станции.

Ужасно расточительный овернец! И что за странность: вошел в виноторговлю и точно провалился сквозь землю. Отправясь к Сен-Лазару, вы ни в понедельник, ни в среду не встретили бы больше Пьера Ларфульо.

Неразговорчивый старик и дядя Теофиль сходились там по-прежнему, но болтуна Ларфульо больше никто не встречал нигде и никогда. Молодой лакей Викарио тоже перестал бегать по пятам Теофиля, ему это, верно, надоело, и он, конечно, пришел к убеждению, что вмешиваться в чужие дела гадко и стыдно. А между тем, приди Жан теперь к дебаркадеру, он увидел бы опять этого необщительного старика; человек этот спокойно ждал прихода поезда и не спешил запастись билетом. Он не подходил к форточке кассира, у него был, вероятно, ретур-билет.

И если бы Жан полюбопытствовал, куда едет неизвестный, он мог бы взять билет до самой дальней станции – Версаля, и таким образом не потерял бы его из вида.

Но пока мы рассуждаем об этом неловком ротозее, об этом недогадливом Жане, в вокзал входят торопливым шагом два запоздавших пассажира. Один – военный, в форме гвардейского зуава, в руках у него небольшой пакет, завернутый в клетчатый носовой платок. Другой – юноша, в форме воспитанника училища Сент-Барб. Оба спешат к платформе, оба беспокойно вглядываются в пеструю толпу, отыскивая в ней кого-то; но они не говорят друг другу ни слова. Зуав входит в вагон второго класса, барбист помещается в первом. Поезд отходит, увозя с собой этих трех, немножко знакомых нам субъектов: загадочного старика, зуава и молодого воспитанника училища Сент-Барб.

На каждой станции из окон вагонов высовываются головы любопытных. Солдат и барбист оказываются любопытнее всех. Это, конечно, весьма натурально: вырвавшийся на свободу школьник хочет все видеть и все слышать; а солдат теряет так много времени на службе…

Приезжают, наконец, в Версаль. Старик, видимо хорошо знакомый с местностью, уверенным шагом выходит из вокзала, сворачивает вправо и углубляется в пустынные улицы, поросшие травой, минует безмолвные, печальные бульвары и входит в самое отдаленное предместье, похожее скорее на деревню, чем на городскую окраину.

Зуав же, выйдя из вокзала, приостановился на минуту, как бы затрудняясь тем, в какую сторону ему идти, и затем направился вслед за стариком. Только тот, выйдя из вагона раньше, значительно опередил его. Можно было подумать, что солдат следит за ним.

По странному стечению обстоятельств молодому барбисту пришлось идти в ту же сторону.

Старик наконец остановился у небольшого дома с серыми ставнями. Перед домом был раскинут сад, обнесенный плотной решеткой и обсаженный густыми кустами кратегуса. Отворив калитку, человек этот опять старательно запер ее за собой.

Тогда солдат повернул назад и подошел к барбисту.

– Видишь, дружок Фрике, с терпением можно достигнуть многого.

– Согласен, вполне согласен с вами, мосье Николь. Только сердце у меня так и колотится, так и бьется…

– Нам удалось, наконец, напасть на их гнездо.

– Но сама-то птица?

– Имей терпение, покажется и птица. Зайдем-ка в какую-нибудь таверну, там и сговоримся.

– Времени у нас довольно.

– Ты говоришь, что испанец выходит только посреди дня?

– Да.

– Следовательно, неизвестный, который ведет с ним тайную переписку, при посредстве этого посыльного, должен выехать отсюда около часу или двух. Теперь же еще только двенадцать, так что времени у нас, действительно, довольно.

И они вошли в первый попавшийся кабак.

Только Фрике снял предварительно свою куртку с золотыми пуговицами и фуражку с галуном, так как наряд прилежного ученика уж слишком не гармонировал с приятным убежищем, в которое они вступали. Обе вещи были старательно увязаны в клетчатый платок зуава, который скрывал в себе полосатую куртку и шотландскую жокейскую шапочку.

Таким образом Фрике превратился в прислужника богатого дома и мог теперь зайти в кабачок со спокойным сердцем.

План предстоявшей кампании был начертан очень скоро.

Николь последует за человеком, которому принесено письмо, чтобы убедиться в том, что он отправляется именно туда, куда ходит Викарио Пильвейра.

Его военная форма окажет ему немалую услугу.

Кому придет в голову остерегаться, подозревать в чем-нибудь проходящего по улице солдата?

Фрике тем временем постарается узнать фамилию человека, живущего в маленьком домике Версальского предместья.

– Но как же действовать? – Спросил гамен.

– Это уж твое дело. Я дал тебе прочитать «Мемуары Конлера»; ты молод, сметлив и, конечно, сумеешь применить к делу одну из ловких штук этого старого следователя.

Фрике улыбнулся, самолюбие его было польщено.

– Мне сдается, что в доме этом живет именно злодей Медонского леса, потому что мы видели всех, кроме него.

– Я и сам так полагаю.

– Следовательно, не надо, чтобы он увидал нас вместе.

– Совершенно верно, дружок Фрике, хвалю тебя за сметливость.

– Я знаю, что вы будете довольны мною, мосье Николь. Викарио отправляется всегда к бульвару Латур-Мобур, и я готов держать пари, что приятель его ездит в Париж по линии левого берега.

– Да, я теперь догадываюсь… Мне надо встать в конце улицы, ведущей к вокзалу, а ты уж не зевай и каким-нибудь знаком укажи мне этого человека.

– Да вот так, засуну руки в карманы – чего проще! – усмехнулся Фрике.

– Отлично! А я войду в вокзал прежде него, он и не догадается, что за ним следят.

– А есть у вас обратный билет?

– Да, я запасся им заранее.

– Пойдемте же, мосье Николь. Поверьте честному слову Фрике! Поверьте, что я найду, наконец, этого негодяя!

– До свидания, Фрике! Вечером увидимся, ведь ты зайдешь ко мне?

– До приятного свидания, мосье де Нанжери! – церемонно раскланялся с насмешливой улыбкой достойный ученик Николя.

Прошло несколько минут. Фрике внимательно проглядывал листок объявлений, наклеенный на одном из домов улицы, тогда как друг его ждал на углу условного знака.

Наконец, дверь маленького домика отворилась, и из нее вышел какой-то хорошо одетый господин. Несмотря на перемену платья, Фрике сейчас же узнал его – это был человек, стрелявшийся в Медонском лесу с таинственным незнакомцем.

В том не могло быть никакого сомнения, и потому Фрике уверенно засунул руки в карманы панталон, продолжая читать объявление с прежним вниманием.

Николь чуть не подпрыгнул от радости.

– Очень недурной эпизод для второго акта, – сказал он себе. – Впрочем, поставить это на сцене будет нелегко… Ну, да можно обдумать все и после.

И он направился к вокзалу.

Фрике же, провожая глазами удалявшегося франта, думал, что не мешало бы узнать его имя.

– Он, конечно, живет здесь под чужим именем, – глубокомысленно решил гамен и отошел, наконец, от листка полицейских объявлений.

 

XIII

Охота идет успешно

Со смелостью, характеризующей в известные минуты честные натуры, Николь вошел в тот самый вагон, в который вошел и неизвестный. Равнодушный взгляд его, переходя с одного лица на другое, как бы мимоходом останавливался иногда и на лице человека, которого ему надо было выследить.

Но этого было мало, надо было услышать его голос. Для достижения этой цели Николь решил прибегнуть к самому простому, самому невинному средству.

– Буржуа! Не одолжите мне на несколько минут свою трубочку, – обратился он к соседу с развязностью чисто военного человека.

– Трубки у меня нет, но не хотите ли сигару?

– Как не хотеть! Нашему брату все годится, а сигарки ваши плачены, поди, су по два, по три штука?

Незнакомец улыбнулся, он подал зуаву настоящую гаванскую сигару.

– Я уж не забуду его голоса, – сказал себе Николь. Поезд между тем подходил к Парижу.

– Что теперь делать? – спросил себя актер. – Идти за ним – так, пожалуй, догадается. Уж лучше опередить его.

Поезд останавливается. Николь торопливо выходит из вагона, проталкивается сквозь густую толпу и кидается в первую попавшуюся карету.

– Кучер! По часам…

– Куда ехать, кавалер?

– К бульвару Латур-Мобур.

– Какой нумер?

– Никакого. Ты остановишься у начала бульвара и будешь стоять там, пока я тебе не скажу…

– Понимаем! – проговорил возница, влезая на козлы. – Будем, значит, поджидать зазнобу.

– Очень может быть.

Приехав к назначенному месту, кучер нагнулся к дверце экипажа и спросил:

– Здесь, кавалер?

– Здесь. Будь посметливее, так заработаешь на водку, – сказал зуав.

– Что прикажете? – спросил кучер.

– Ты должен сойти с козел и прохаживаться взад и вперед около кареты, как будто бы в ней никого нет.

– Понимаю, гулять так, будто седок мой вошел в Дом и я его дожидаюсь.

– Так-так. А я спущу шторки.

– Нет, этого не делайте, служивый, полиция еще заметит да привяжется. А вы надышите на стекло – вот вам и маскировка. Вам-то все будет видно, а вас самих никто не увидит.

– И правда, так будет лучше. Ты парень, я вижу, не глупый. В стеклышко, вделанное в задней стороне кареты, виден весь бульвар, стоит только приподнять подушечку… Когда покажется особа, которую я жду…

– Она блондинка или брюнетка?

– Какое тебе до этого дело? Я стукну в стекло, ты подойдешь к экипажу, и тогда я скажу тебе, что нужно сделать.

– Понимаю.

Через несколько минут в конце бульвара показался подозрительный незнакомец. Он шел скорым, уверенным шагом. В заднее стеклышко экипажа Николь внимательно следил за каждым его движением. Когда незнакомец скрылся за дверью виноторговли, Николь стукнул в окно кареты.

Возница, беззаботно прохаживающийся взад и вперед с трубкою в зубах, сейчас же подбежал к своему экипажу.

– Войди в тот погребок.

– В какой, кавалер?

– В третью лавчонку с правой стороны, маленькую, невзрачную, спроси себе там стаканчик вина и разгляди все хорошенько. Если имя торговца стоит на вывеске, постарайся его запомнить. Отсюда мне не прочитать, что там написано.

Сметливый парень отправился в виноторговлю и вышел из нее минут через пять.

– В лавчонке никого нет, кавалер, – доложил он Николю. – За прилавком торчит только старая хрычовка, а больше никого не видать. Небольшая лесенка ведет наверх, так вот разве там, наверху…

– Молодец, парнюга! Спасибо! Ну, а имя-то, имя?

– На дверях написано: «Виноторговля вдовы Сулайль. Открыта до четырех часов утра».

– Вдова Сулайль… – размышлял Николь. – Что за фатальное имя…

– Больше ничего не требуется? – спросил кучер.

– Ничего.

– А где же ваша краля?

– Сегодня она уже не придет. Ну, друг любезный, тащи меня теперь в улицу Вавен, 110.

Все было сделано менее чем в час, и Николь опустил в руку догадливого парня четыре франка.

– Сколько же дать вам сдачи, кавалер? – спросил кучер.

– Мне не надо сдачи.

– Благодарим! Благодарим покорно. Когда понадобится куда отвезти вашу милость, всегда с нашим удовольствием. На случай, извольте нумерок: 12, 647, Клане (Жозеф), улица де Дам, 82, Батиньоль-Клиши. Я езжу не от хозяина, у меня своя закладка.

Николь, любивший порядок и аккуратность, взял нумер и, вернувшись домой, спрятал его в бюро.

– Парень неглупый, может пригодиться, – решил он. А Фрике в это самое время работал в Версале.

– Право, странный человек этот мосье Николь, – рассуждал он сам с собою. – Дал прочитать роман про сыщика и воображает, что я вот так и найду все сию минуту. Хотя он, пожалуй, и прав… – хлопнул Фрике себя по лбу.

И гамен опасливо огляделся направо и налево, чтобы убедиться, что нет прохожих. На его счастье, улица была пуста. Тогда он вытащил из внутреннего кармана своей полосатой куртки свой собственный бумажник, вынул из него все содержимое и написал на листочке записной книжки: «Мосье Мартен, Версаль».

– Почему же Мартен? – спросит читатель.

А просто потому, что имя это сослужило ему уже не одну службу, и на этот раз надо было опять попытать счастья. Затем, подойдя к дому, в тайны которого ему так хотелось проникнуть, Фрике незаметно подбросил бумажник к самой двери и храбро дернул ручку звонка.

Входная дверь отворилась, и на пороге показался хорошо знакомый нам старик.

– Что вам нужно? – спросил он.

– Извините, сударь, – почтительно сняв свою шотландскую шапочку, начал Фрике. – Не из этого ли дома вышел сейчас мосье в коричневом пальто?

Старик недоверчиво поглядел на него и, осторожно придерживая полуотворенную дверь, ответил:

– Да, отсюда. Что же дальше?

– Не подумайте, сударь, что я расспрашиваю вас из любопытства, – продолжал гамен. – Мосье этот, видите ли, обронил бумажник, и я его поднял. Вот он.

– Ах, извините, пожалуйста. Очень, очень вам благодарен, – разом смягчился старый служитель. Фрике между тем разбирал по складам:

– Господину Ma… Map… Мартену, Версаль. Ведь это здесь, не так ли?

И он подал ему бумажник.

– Мартен?.. Нет, вы ошиблись.

– Как! Разве здесь не живет Мартен?

– Нет. Здесь живет мосье д'Анжель. Бумажник этот обронил, верно, кто-нибудь другой, – прибавил слуга, возвращая ему его находку.

– В таком случае прошу извинить за беспокойство, – сконфуженно пробормотал гамен.

– Какое же тут беспокойство… Если бы вещь эта принадлежала моему господину, я был бы вам, напротив, очень благодарен. Спросите у соседей.

– А разве тут живет какой-нибудь Мартен?

– Право, не могу сказать вам, так как не знаю никого в окрестности.

– Но я был уверен, что обронил его именно этот мосье в коричневом пальто, – продолжал размышлять Фрике.

– Вы, вероятно, обознались.

– Да, больше, кажется, никто и не проходил мимо. По крайней мере, я не заметил. Я могу, впрочем, предъявить свою находку полицейскому комиссару, так что, если кто будет спрашивать, вы можете указать, где она находится. Мое почтение, сударь!

– Прощайте.

Разговор этот привлек внимание миловидной девушки лет шестнадцати, гулявшей в саду. Фрике это хорошо заметил.

В то же время в одном из окон первого этажа показалась высокая, тоже еще молодая, брюнетка. И в ту минуту, как слуга хлопнул дверью, Фрике услышал резкий, даже несколько грубый голос:

– Что там такое?

– Звонили по ошибке, мадам, – ответил лакей.

– Ну, хорошо! Запирайте, запирайте скорее двери. Что делаете там, мадемуазель?

– Я гуляла в саду с мамой, – ответила молоденькая девушка.

Затем шаги стали удаляться от садовой решетки, и Фрике не мог более ничего слышать. Во всяком случае, он не потратил время понапрасну. Он узнал фамилию: д'Анжель.

Он узнал, что невзрачный старик был слугой в этом доме.

Он узнал, что человек, стрелявшийся в Медонском лесу, живет в этом доме и что, кроме него, тут еще проживают три женщины: высокая брюнетка, которую называли мадам, молоденькая блондинка, которую называли мадемуазель, и еще третья, которую называли мамой.

Все эти сведения были очень важны, и потому Фрике возвращался в Париж в самом веселом расположении духа.

Он был так доволен собою, так уверен в дальнейшем успехе, что и не приметил блузника, все время зорко следившего за ним. Человек этот проследил всю его прогулку по Версалю, с самого его приезда, и теперь на том же поезде возвращался с ним в Париж.

Выйдя из вагона, Фрике кинулся в первый попавшийся фиакр и поехал на улицу Вавен, к Николю.

Блузник с ловкостью обезьяны прицепился к задку экипажа и соскочил только тогда, когда фиакр стал подъезжать к дому Николя.

Переговорив обо всем обстоятельно, приятели расстались до следующего дня. Фрике отправился опять на Итальянский бульвар, чтобы опять превратиться в расторопного Жана, слугу испанца Викарио. Сев в тот же фиакр, гамен опять увозил с собой любопытного человека в синей блузе; но неизвестный исчез с задка кареты еще на полдороге, вероятно, убедившись в том, куда направляется карета. День, действительно, был употреблен с пользой. Так как это был один из тех, в которые Викарио исчезал куда-то на долгое время, лакей его также мог отлучиться, не возбуждая ни в ком никаких подозрений.

Рассчитав кучера на углу улицы Вавен, Фрике, довольный и веселый, подходил к мрачному переулку Гласьер, как вдруг кто-то дернул его слегка за рукав.

– Мосье Фрике! – окликнул его мягкий, приятный голос.

Это была маленькая Этиоле. Миловидное личико Виржини было встревожено, она беспокойно оглядывалась по сторонам.

– Вот сюрприз! Что вам надо, Виржини?

 

XIV

Перед битвой

Маленькая цветочница была очень взволнованна.

– Мне надо переговорить с вами, мосье Фрике, – начала она.

– К вашим услугам, к вашим услугам, мадемуазель Виржини.

– Только мне не хотелось бы, чтобы меня заметили. Фрике улыбнулся. Они стояли как раз против темного переулка Гласьер.

– Пройдемте сюда, – предложил он. – Ну, в чем же дело?

– Вопрос мой покажется вам, может быть, странным, неуместным. Во-первых, скажите мне, хорошо вам живется у вашего нового господина?

– Я доволен, очень доволен. Конечно, не могу и не должен забыть того, что местом этим обязан именно вам.

– О! Я пришла сюда совсем не для того, чтобы напоминать вам об этом.

– Почему же нет? Вы сами помогли мне тогда завести знакомство с этими господами. Помните, на бегах. Еще я так скучал тогда, так тяготился службой у этого надоедливого провинциала.

– Да, этот испанец и друзья его – мои давнишние покупатели. Они не пропускают ни одного бега, ни одной скачки, и всегда покупают у меня цветы.

– Я ведь просил вас тогда как-нибудь к слову сказать этим господам, что я уезжал перед тем из Парижа на целый год.

– Да, я помню это, но никогда не могла понять, к чему могла вам послужить эта ложь, хотя для вас, мосье Фрике, я, конечно, готова всегда сделать все-все, чего вы только от меня потребуете! С первого же раза, как вы только увидали меня, вы всегда были ко мне так добры, так внимательны. Я с первого же раза так полюбила вас, мосье Фрике.

– Я тоже дружески расположен к вам, Виржини.

– О! Я знаю, хорошо знаю, что значит это расположение, дружеское расположение. Вы жалеете бедную Этиоле и предлагаете ей свою дружбу, как милостыню, как подаяние…

– Ошибаетесь, Этиоле! Совсем… совсем не потому…

– Перестаньте. Я же сама знаю, что таких… таких, как я, не любят… Но, видите, мосье Фрике, и дружба ваша очень-очень дорога для бедной Этиоле, и она, конечно, рада сделать все, чтобы только заслужить и сохранить ее.

Виржини говорила с большим жаром, на глазах ее блестели слезы. Фрике был тронут и взволнован.

– Уже два дня ищу я вас, мосье Фрике, и все не могу встретить, – продолжала цветочница. – Вам грозит большая, очень большая опасность, и я пришла именно для того, чтобы предупредить вас о том.

– Какая? – удивился гамен.

– Точно, определенно ничего не могу вам сказать, мосье Фрике. Знаю только, что за каждым шагом вашим следит этот негодяй Флампен. С утра до ночи болтается он около вашего дома и всюду следует за вами.

– И только-то? – усмехнулся Фрике.

– О! Флампен – скверный, негодный парень. Я его хорошо знаю. Он ужасно зол на вас за то, что вы тогда вступились за меня… Ведь я бросила его с тех пор.

– Неужели он не понимает, что вы бросили его просто потому, что он вам опротивел? Вы разлюбили его – вот и все.

– Да я никогда и не любила его.

– Как не любили? Но почему же вы…

– Смешной народ эти мужчины! Отчего да почему? Да я и сама не знаю почему! Связалась, потому что не хотела отстать от своих подруг, те уже давно обзавелись дружками… Но с того памятного дня он мне окончательно опротивел, с того дня, как я сравнила его с… с другими, – потупилась Этиоле. – Говорю вам, мосье Фрике, что у этого негодяя недоброе на уме, – прибавила она.

– Очень вам благодарен за то, что вы предупредили меня, Виржини. Буду осторожнее.

– Он выдумал теперь торговать собаками. Это собачье ремесло ему и на руку, так как он может, не возбуждая ничьих подозрений, шляться дни и ночи по бульварам и людным кварталам. Вы можете его встретить на каждом шагу.

– Это, конечно, надо принять к сведению.

– Мне пора, до свидания, мосье Фрике! Да хранит вас само Провидение!

– А вы верите в Провидение, Этиоле?

– Бывают минуты.

Она отвернулась, чтобы скрыть непрошеные слезы, и пошла по направлению к бульвару. Характер этого странного создания являлся еще загадкой для Фрике, и загадкой довольно интересной; но в настоящий момент у него было столько дела, что некогда было размышлять о достоинствах и недостатках Виржини.

Фрике поспешил войти в квартиру Викарио.

В этот вечер испанец вернулся очень поздно.

– Они там, однако, вдоволь наболтались, – сказал себе Фрике. Предчувствие подсказывало, что пора убраться от Викарио, и как можно поскорее. Должность лакея тяготила его, кроме того, теперь была ему вовсе не нужна. Оставалось только придумать уважительную причину.

Все устроилось самым простым образом. Николь написал письмо, которое Жан передал мосье Викарио.

– Слуга господина Данфрона принес вам письмо, сударь, – сказал он испанцу.

– Ах, это, верно, от де Нанжери, – заметил тот. Письмо было, действительно, за подписью Родриго де Нанжери. Он прощался в нем с Викарио, так как, по настоянию отца, отправлялся в Италию на неопределенное время. Жана он вызывал к себе, поскольку не мог пуститься в такую дальнюю дорогу без верного слуги. До Марселя с ним поедет отец, так что завернуть в Париж де Нанжери не имеет возможности.

Жан был в отчаянии; он так привык к своему новому господину, ему было так трудно с ним расстаться… Сцена прощания была очень трогательна. Викарио тоже опечалился, но не от разлуки с Жаном, а оттого, что де Нанжери ловко выскользнул из его цепких лап.

В день отъезда Жана привратник подал ему безграмотное письмо, написанное на простой серой бумаге. На конверте стояло:

«Мосье Маресьяку в городе».

– Это тому жильцу, который квартировал у нас до мосье Викарио Пильвейра, – пояснил он ему.

– Еще что за штука? – удивился Фрике и конфисковал послание.

Это была уже последняя услуга, оказанная ему обстоятельствами в дни пребывания его у господина Викарио.

Юноша и не подозревал, что услуга эта была самой важной из всех.

На следующее утро Фрике спокойно завтракал с Николем, тогда как все считали его уехавшим в департамент Оны, в замок де Нанжери.

На завтраке этом друзья наши держали последний военный совет. Надо было атаковать неприятеля.

– А ведь уметь ломать комедию бывает иногда очень и очень полезно, – рассуждал Фрике.

– Да, ты и актер-то не последний, хотя и молод! – хлопнул его по плечу Николь.

– Но все же мне никогда не сравняться с вами, мосье Николь, – покачал головою ученик. – Никогда не сумел бы я превращаться так ловко, так искусно из стряпчего в солдата, из солдата в знатного барина, из барина в простого комиссионера… Ах, кстати, заходили к вам еще Гедены и Ревершены?

– Заходили, только им объявили, что контора уже прекратила свои операции. Новость эта была им, конечно, не особенно приятна, ну да нам-то до того какое дело, требовалось только развязаться с ними. А вот тебе, дружок Фрике, могу порекомендовать прекраснейшего извозчика. Если понадобится карета, воспользуйся этим адресом. Парень сметливый.

И он подал ему карточку возницы, обозревавшего кабачок вдовы Сулайль.

– Отлично. А это что за бумажка? – спросил гамен, вытаскивая из потайного ящика бюро аккуратно сложенный лоскуток бумаги, испещренный какими-то непонятными цифрами.

– Это козыри, которые нам дал в руки Пьер Ларфульо, – улыбнулся Николь. – Это копия с шифрованной записки, которую Викарио посылал в Версаль. Я не понял иероглифов, но надо постараться разобрать эту галиматью. Главное – никогда не надо отчаиваться, дружок Фрике.

– Мы с вами люди бывалые! – расхохотался гамен. – Какие письмена могут быть нам не понятны, когда мы разгадали и не такие загадки…ен и…ер тоже чего-нибудь стоят.

– Да, сведений собрано немало, – задумчиво проговорил Николь.

– Сусанна Мулен, переулок Гласьер. Клянусь вам, мосье Николь, что никогда не пришло бы мне в голову искать этих негодяев на Итальянском бульваре. И что это за Сусанна Мулен?

– Способность мышления отличает человека от животного, дружок Фрике. Раскинь немножко мозгами… Ты видел в доме мосье X., в Версале, высокую брюнетку, которую называли мадам.

– Так вы предполагаете, что это и есть Сусанна Мулен?

– Без сомнения! Твой Викарио только тогда переехал в квартиру этой Сусанны, когда узнал, что господин X. остается в Версале.

– Постойте, постойте… Ведь франт этот, обобрав бумаги раненого, не взял его денег… Значит, ему нужно было только его имя! Под этим-то именем он теперь, конечно, и живет в Версале.

– Достойный, действительно достойный ученик! – дружески потрепал его по плечу Николь. – Способностью логических выводов и заключений ты владеешь в совершенстве, дружок Фрике.

– Ах, дайте же мне договорить! – нетерпеливо топнул ногой юный следователь. – Мы имеем в руках, действительно, немало данных, но многое, еще очень многое нам не известно. Какая цель руководила этим человеком? Что понудило его присвоить себе чужое имя? Вот в чем загадка, мосье Николь.

– А я тебе скажу, что разгадывать ее – совсем не наше дело.

– Ошибаетесь! По крайней мере, мне все это очень близко к сердцу, так как в глазах господина Лефевра я остаюсь по-прежнему презренным негодяем, способным ограбить и убить человека! А я не хочу, чтобы благодетель, приютивший и воспитавший меня, был обо мне такого мнения. Да и к тому же, так как сама судьба наводит нас на след какого-то гадкого, низкого дела, мы должны как честные люди постараться раскрыть ужасную тайну, помешать даже, если это только возможно, исполнению злого умысла. Без вас один я, конечно, не мог бы ничего сделать. Вы помогли мне не только советами, но и деньгами, мосье Николь. Немало потратили вы их на это дело.

– Ах, оставим это в стороне. Да, у меня есть деньги, я пользуюсь ими, как хочу. Разве лучше прожигать деньги? Я и так прокутил большую часть своего капитала, остатками-то можно распорядиться как-нибудь иначе… Да и притом действую я совсем не бескорыстно, как ты воображаешь, дружок Фрике. А драма-то, драма, сюжет которой будет почерпнут из действительной жизни, – ты забыл об этом? Она будет поставлена на театре и выдержит по меньшей мере двести представлений! Как автор я буду пожинать лавры и… заработаю деньги. А ты еще толкуешь об убытках! Да я наживу себе новые капиталы!

– У каждого, конечно, есть свой интерес, мосье Николь. Но скажите же мне, где должен я основать теперь свою главную квартиру? В Версале, не так ли?

– В Версале, дружок Фрике. Понятно, в Версале. Надо следить за главным вожаком, а уж свита сама попадет к нам в руки.

– Эти Карлевали да Буа-Репоны – ничего не стоящая дрянь, мелкота…

– Ты чрезмерно строг к ним, мой милый Фрике.

– Но я их знаю, хорошо знаю, мосье Николь. Журналист Медерик – еще туда-сюда, да и тому цена-то не велика. Просто добрый малый, и только. Я считаю его честным человеком, но не рассчитываю на его поддержку. Он, видимо, хочет остаться в стороне, ему не нравится роль соучастника господина X.

– Ну, а женщина?

– Одна уже сослужила нам службу, мосье Николь. Это маленькая цветочница Этиоле.

– Ну, а та, в Версале?

– А-а! Подруга, любовница или жена, но во всяком случае соучастница этого мосье X. А? Надо подумать… Я и сам не знаю, как за нее взяться. Девиз мой – осторожность… А что сказали бы вы, мосье Николь, если бы мне удалось открыть настоящее имя этого господина?

– Что бы я сказал? Да сказал бы, что ты умнее меня, что ты превзошел своего наставника. И притом это было бы прекраснейшим началом для третьего акта моей драмы.

Имя это было уже у Фрике в кармане, оно стояло на конверте безграмотного послания, которое он не успел еще прочесть.

 

XV

Семейство д'Анжель

Небольшой городок Версаль может считаться почти предместьем Парижа. Добраться до него всякому парижанину гораздо легче, чем попасть в Плезанс или в Мезон-Бланш. Но, несмотря на свою близость к Парижу, благодаря железнодорожному сообщению, Версаль остался по-прежнему тихим, уединенным уголком, притаившимся в густой зелени садов и бульваров. Целые кварталы этого городка застроены маленькими домиками, отделенными один от другого тенистыми садами и высокими каменными оградами. Всякий устраивается и живет там, как ему нравится, так что самые близкие соседи очень часто не знают друг друга в глаза.

В одном из таких уединенных уголков Версаля более пятнадцати лет жило небольшое семейство. Люди эти вели самую скромную, замкнутую жизнь, ни с кем не знакомились, никого не принимали. Их-то покой и вздумал потревожить наш неутомимый Фрике.

Семья д'Анжель искала уединения, потому что хотела скрыть свое горе, свои слезы от посторонних глаз. Она пряталась от любопытных расспросов и пошлых утешений. Уже давно не видала она радостей и счастья, но все не могла свыкнуться с нагрянувшей на нее бедой. А беда эта обрушилась на их головы именно пятнадцать лет назад, когда внезапно, неожиданно для всех, исчез из Парижа Арман – старший сын барона д'Анжеля.

В настоящее время причина этого внезапного исчезновения была известна одной старой баронессе д'Анжель, матери Армана, но никогда никому не заикалась о ней старушка.

Другой, такой же ревнивый хранитель этой тайны, – отец Армана. Он унес ее с собой в сырую землю. Барон умер от апоплексического удара только год тому назад.

В уединенном домике с серыми ставнями живет теперь только вдова барона с шестнадцатилетней дочерью Еленой, которая никогда не видала своего брата. Баронесса держит только одного слугу, старого преданного Доминика.

В эти пятнадцать лет бедная баронесса д'Анжель выплакала все слезы, а с ними – свет из очей; она ослепла.

А между тем сын ее, Арман, был жив.

Каждый год версальские затворницы получали от него письмо.

Елена уже не раз видела эти письма, испещренные множеством черных и красных штемпелей и печатей, и поняла, что письмо приходило издалека.

Однажды девушке показалось даже, что письмо было как бы пропитано уксусом, и она вспомнила, что читала где-то, что так поступают с письмами, приходящими с той стороны океана.

По получении каждого такого письма старый барон всегда, до самой своей смерти, непременно сам относил ответ на почту. После кончины его обязанность эту исполнял Доминик.

Елена заметила и то, что отец возвращался всегда не с той стороны, где была почта, а совсем с противоположного конца; можно было предположить, что он ходил на железную дорогу.

Все это запечатлевалось в юной головке, но как-то неясно, неопределенно. Почему мать всегда плакала и тосковала о живом сыне, почему горе о том же Армане свело отца в преждевременную могилу – все было для Елены мучительной загадкой. Какое несчастье, хуже самой смерти, могло постигнуть ее старшего брата?

– Ах, как я рада, что мне уже исполнилось шестнадцать лет! – сказала она однажды матери, гуляя с нею по саду. – И знаешь, мама, почему я так рада?

– Да, вероятно, потому, что хочешь, как все молоденькие девушки, казаться старше своих лет, – ответила мать.

– Нет-нет, совсем не потому! Угадай, мама…

– Ах, дружочек, трудно угадывать, что зреет в таких молоденьких головках!

– Право? Мне кажется, что это так легко отгадать…

– Не мучь меня пустяками, Лена.

– Хорошо, хорошо, мама! Скажу, сейчас скажу сама, – кинулась она на шею баронессе. – Я рада так потому, что ты всегда мне говорила, что я увижу своего брата, когда мне исполнится шестнадцать лет. Ну, вот я и жду его…

Баронесса вздрогнула, глаза ее наполнились слезами. Ничего не ответила она своей Лене.

– Если бы ты только могла знать, мама, как скучно быть одной, вечно одной! Никуда не выезжать, никого не принимать… Иметь родного брата – и того никогда не видеть, даже не знать его!

– Ведь ты неблагодарная девочка, Лена, – с укором заметила баронесса д'Анжель.

– Я? И ты можешь обвинять меня в таком гадком недостатке!

– Ты забываешь доброго Доминика, который, я нахожу, слишком балует тебя.

– Доминика… Но он так стар и безобразен. Разве его можно так любить!

– А почему же нет? – удивилась баронесса.

– Да я и сама не знаю, почему… Но молодых и красивых всегда любят больше. Да и к тому же Доминик – простой слуга, – легкомысленно прибавила Елена.

– Для нас с тобой он не слуга, а преданный, верный друг, Лена. В тот страшный день, когда покойный отец твой распустил всех слуг и переселился из Парижа в этот уединенный домик, он отпускал и Доминика, но тот ни за что не хотел расстаться с нами. Причина, побудившая старика не покидать нас, обязывает нас любить и уважать его.

– Посмотрим, что за удивительная причина! – насмешливо проговорила девушка.

– Не смейся, Лена! – строго сказала мать. – Доминик тогда служил у нас на ферме и даже не жил в нашем доме. Жена его, твоя кормилица, умерла перед этим самым временем; вскоре умер и ее единственный ребенок. Живя на ферме, приезжая в Париж очень редко, по делу, Доминик и не знал причины, заставившей нас изменить наш прежний образ жизни. Он не полюбопытствовал даже узнать ее. «У вас и так много дела и забот, позвольте уж мне взять эту крошку на свое попечение», – сказал он нам, указывая на тебя. «Я привык к вашей малютке еще при покойнице жене. Кто же будет исполнять ее маленькие капризы, кто будет теперь возиться с бедняжкой? Уж позвольте услужить этой беленькой барышне, господин барон. Она такая маленькая, беззащитная…» Он говорил со слезами на глазах и тронул твоего отца. С того дня мы уже не расставались с Домиником.

Личико беззаботной Лены совершенно преобразилось, на глазах у нее блестели слезы.

– Ах, мама! Почему ты не сказала мне всего этого раньше? – смущенно пробормотала она, как бы извиняясь.

– Потому, друг мой, что решила рассказать тебе все в день приезда твоего брата.

– Он, значит, приедет? – с восторгом вскричала девушка.

– Да, дитя мое, я жду его сегодня.

– Ах, какое счастье!.. Как я рада, мама!

И она кинулась на шею матери, смеясь и плача в одно и то же время.

– Но помни, милая Лена, что брат твой – теперь хозяин в доме, – продолжала старушка. – Если ему вздумается отказать нашему верному служителю, ты уж сама должна постоять за Доминика.

– Арман не сделает этого, мама! Разве он может удалить человека, к которому мы обе так привыкли?

И Лена повернула к дому, так как уже становилось сыро.

Доминик накрывал на стол. Усадив мать в покойное кресло, девушка выбежала в коридор и, не говоря ни слова, кинулась на шею старому Доминику.

– Осторожнее, барышня! Вы уколетесь, я не брился сегодня! – защищался старик.

– Ах, мне это все равно! – проговорила Лена, продолжая душить его в своих объятиях.

– Вы же не любите этого, барышня. Потом сами будете ворчать да браниться.

– Никогда, никогда больше не буду я такое говорить и браниться, мой милый Доминик!

– Вот тебе раз! Уж и разлюбили старика Доминика.

– Как так разлюбила? – удивилась девушка.

– Да зачем же говорите, что больше не будете ворчать?

Лена покатилась со смеху. Доминик так привык к капризам своего маленького тирана, что одна мысль о том, что он будет от них избавлен, уже мучила его. Немалого труда стоило девушке объяснить все старику, и он приписал такие счастливые перемены в характере своей юной госпожи ожидаемому приезду ее брата.

Происходило это вечером того памятного дня, на рассвете которого Марсьяк стрелялся в Медонском лесу с невозмутимым незнакомцем.

Отужинали, прочли вечернюю молитву, но баронесса не уходила в свою комнату, как обыкновенно, а, шепнув что-то Доминику, осталась в столовой. Слуга торопливо поспешил наверх.

– Ведь это приготовляют комнату для брата, – сказала себе молодая девушка, прислушиваясь к тому, как Доминик передвигал наверху столы и стулья.

– Ты, может быть, хочешь спать? – лукаво спросила мадам д'Анжель.

– Нет, мама, я тоже буду ждать Армана.

Мать улыбнулась. Доминик, приготовив все наверху, сошел вниз. Томительно тянулось время до десяти – условного часа, назначенного Арманом в его последнем письме. Наконец, часы пробили десять, но никто не подходил к садовой решетке.

– Он не приедет, мама! – нетерпеливо вырвалось у Лены.

– Имей терпение, дитя мое. Я ждала пятнадцать лет… Ты можешь подождать несколько минут?

– Кто-то идет, – сказал Доминик.

И на пороге показался тот, кого так долго ждали, кого так горько оплакивали пятнадцать лет. Горячими поцелуями и радостными слезами встретили его. Слезы, как церковные колокола, приветствуют горе и радость, жизнь и смерть.

Но Арман был не один, его сопровождала женщина. Лена глядела на нее любопытными глазами, а она стояла в дверях, холодная и безучастная, при этой трогательной сцене свидания сына с матерью после столь долгой разлуки.

Ее черные, с синим отливом, волосы, ее матово-бледное лицо, большие, но неприятные, черные глаза, насмешливая складка плотно сжатых губ – все представляло резкий контраст с ясным, ангельским выражением лица голубоглазой, белокурой Лены.

Почти со страхом глядела на нее дочь баронессы.

– Матушка, – начал д'Анжель после первых поцелуев и восторженных приветствий, – женщина, которую я привез с собой, не должна покидать меня. Она делила со мной горе, я обязан делить с ней радость.

При звуке этого голоса томительно сжалось сердце баронессы. Странное, неприятное впечатление произвел на нее этот голос. О! Как дорого дала бы она, чтобы взглянуть на милое, знакомое лицо.

Тоскливое, тревожное чувство заговорило в ее наболевшем сердце, и она ответила не сразу.

– Вы любите моего сына, мадам, – сказала она наконец, – этого уж вполне достаточно для того, чтобы радушно открылись для вас двери нашего дома.

– Сусанна! – обратился к черноглазой женщине Арман. – Вот ваша мать, и вот ваша сестра.

Сусанна сделала несколько шагов вперед, взяла протянутую ей руку баронессы и, почтительно поцеловав мать Армана, сказала:

– Верьте, баронесса, что с этой минуты я искренно предана вам и всему вашему дому.

Затем, повернувшись в сторону Елены, все время не сводившей с нее своих ясных голубых глаз, она спросила:

– Позволите вы мне, мадемуазель, поцеловать и вас? Елена бросила тревожный взгляд на Армана и, прочитав в его резких чертах не просьбу, а скорее приказание, торопливо проговорила, путаясь и запинаясь:

– Брат сказал, что я… ваша сестра… Я должна его слушать, так как мама сказала мне, что он здесь хозяин.

И Сусанна запечатлела на девственном лбу Елены поцелуй. Та невольно вздрогнула: ей вдруг представилось, что ее ужалила ядовитая змея.

Спутница Армана проговорила все это холодно и уверенно, как хорошо выученный урок.

Они оба устали, и им надо было отдохнуть, к тому же было уже слишком поздно, чтобы заводить долгие разговоры, можно поговорить и завтра. Но Доминик осмелился заметить своему молодому господину, что для него приготовлена только одна комната, а как же, мол, быть с размещением молодой госпожи… Арман резко прервал старика на полуслове и приказал ему заняться сейчас же приготовлением другой комнаты для его спутницы.

– Но видишь ли, друг мой, – вмешалась баронесса, – другой комнаты нет, кроме той, в которой скончался твой покойный отец. С самого дня его кончины никто из нас не входил в нее.

– В таком случае я сам устроюсь в ней, а Сусанна разместится в моей спальне, – беззаботно решил Арман.

Грубая рука задела самые нежные чувствительные струны наболевшего сердца старой баронессы: не того ждала она от возвращения своего единственного сына после такой долгой разлуки. Ошиблась и бедняжка Лена, так восторженно встретившая человека, которого должна была считать старшим братом.

 

XVI

Марсьяк выходит опять на сцену

Всю ночь не спала старая баронесса. Она искала успокоения и утешения в молитве, она упрекала себя за гадкое чувство недоверия к родному сыну и всеми силами старалась побороть его.

– Могу ли я удивляться такой перемене после всего того, что ему пришлось вынести и выстрадать в эти мучительные пятнадцать лет? – говорила себе мадам д'Анжель.

И она горячо молила Бога о том, чтоб скорее улеглись в наболевшей душе ее все эти недоразумения, все эти гадкие, тревожные думы.

Когда собрались к утреннему завтраку, баронесса уже сидела за столом веселая и спокойная, довольная всем и всеми. Но опытный глаз Армана подметил под этой наружной маской что-то беспокойное, тревожное.

– Сусанна, повторяю вам, пожертвовала для меня целой жизнью, и потому я, кажется, вправе требовать, чтобы ее любили и уважали наравне со мною, – сказал он резким, повелительным тоном, который так удивлял и в то же время так пугал бедную Лену.

– Считаю, однако, не лишним заметить тебе, друг мой, что главная доля уважения принадлежит мне как хозяйке этого дома, а все другие сами уже должны заслужить эту любовь и уважение, – строго ответила ему баронесса.

Оставалось согласиться и замолчать; но Арман сумел выместить свою досаду на ни в чем не повинном Доминике.

Верный служитель совсем сбился с ног, стараясь угодить и молодому взыскательному барину, и своей любимой барышне-капризнице, и этой чужой черноглазой барыне, так бесцеремонно ворвавшейся в их мирный семейный уголок.

– Никто из нас и не осмелится, конечно, нарушить ваши права матери и хозяйки этого дома, матушка, – отвечал Арман. – Все мы должны относиться к вам с полнейшим уважением.

В головке Лены промелькнула в эту минуту недоуменная мысль: неужели участь матери рассчитывать только на уважение своих детей?

– Но, матушка, – продолжал сын, – Сусанна может заслужить расположение семьи только тогда, когда будет ей чем-нибудь полезна. Я желал бы, чтобы в нашем доме не было посторонних.

Лена бросила тревожный взгляд на Доминика. Старая баронесса повернулась к Арману.

– Вы хотите, значит, отослать Доминика? – спросила она.

– Я желал бы быть окружен своими близкими. Я не хочу краснеть перед чужими, – прибавил он, понизив голос.

– Доминик не чужой для нас, – так же тихо ответила ему мать. – Он человек преданный, искренно привязанный ко всему нашему семейству и притом… прошлое ему не известно.

– Но Сусанна и одна отлично справится с нашим небольшим хозяйством.

– Ты хозяин этого дома и можешь, конечно, распорядиться, как тебе угодно, но переменой этой ты только напрасно огорчишь свою сестру.

Елена, действительно, уже готова была заплакать, она так любила Доминика!

Эта бедненькая Лена, ожидавшая с таким нетерпением доброго брата Армана, мечтавшая сделать из него своего поверенного и друга, уже заочно любившая его всем сердцем, с первой же минуты появления этого Армана увидела в нем какое-то чуждое, враждебное лицо.

Такое разочарование было слишком жестоко для шестнадцатилетнего ребенка.

Она стала просить, стала умолять брата оставить старого Доминика. Но Арман был непреклонен. Такое упорство было в нем вызвано, вероятно, более серьезными причинами, чем те, которые он назвал матери.

Наконец и Сусанна взяла сторону Елены и стала тоже просить Армана за Доминика.

Арман взглянул строго и сухо на непрошеную заступницу, тогда как мать и дочь награждали ее ласковыми улыбками и дружески пожимали ей руки.

– Хорошо, хорошо… Я посмотрю еще, – нетерпеливо кинул им Арман, чтобы только положить конец надоедавшим ему просьбам.

Завтрак, начатый невесело, окончился, таким образом, еще печальнее. Арман был настолько невнимателен, что отказался даже пройтись с матерью по саду.

– Это уже прямая обязанность дочери, – грубо объявил он.

А бедная баронесса возлагала такие большие надежды на эту прогулку вдвоем с Арманом! Должен же он, наконец, высказаться, должна же она опять найти в нем своего прежнего любящего Армана, которого оплакивала еще и до сих пор.

Итак, баронесса д'Анжель и дочь ее остались так же одиноки, как были до возвращения Армана. Оставалось только прогнать старого Доминика, чтобы одиночество это стало еще ощутительнее. Под гнетом этих тяжелых размышлений прогулка их не могла быть весела. Молча спустились они с небольшой террасы в сад, молча прошли главную аллею. Только что пережитые впечатления давили грудь, вызывали едкие слезы, но говорить о них не хватало духа. Грубость Армана совершенно оттолкнула от него баронессу. Какое-то неприязненное, враждебное чувство закрадывалось все глубже и глубже в ее душу, оттесняя все дальше и дальше материнскую любовь. А Сусанна уже успела выиграть в глазах обеих, успела уже занять незаметный уголок в отзывчивом сердечке шестнадцатилетней сестры Армана.

Последуем, однако, за Арманом и Сусанной в комнату верхнего этажа, в которой только год тому назад скончался старый барон д'Анжель.

Нам, может быть, удастся найти причину странного поведения этого непочтительного, неблагодарного сына, этого неласкового, нелюбящего брата.

– Надеюсь, мы теперь одни? – спросила Сусанна.

– Одни, Сусанна, одни, не беспокойся. Старуха с дочерью в саду, а Доминик убирает кухню.

– Старуха… Что за глупейшая неосторожность! Тебя могут услышать…

– Терпеть не могу, когда ты мешаешься не в свое дело! Кто просил тебя вступаться за этого Доминика? Понимаешь, мне нужно, непременно нужно отвязаться от этого старика!

– Но мне жаль этих двух бедных женщин…

– Что за неуместная чувствительность! – презрительно сжал он губы.

– И чем может тебе помешать этот слабый, беззащитный старик? Чего ты боишься, я не понимаю.

– Чего боюсь?.. Можно всего бояться в моем положении. Мужчина всегда лишний при подобных обстоятельствах.

– Однако что же ты намерен делать?

– Да я еще и сам пока не знаю… Во всяком случае, теперь придется идти до конца.

– Ах, ты пугаешь меня, Марсьяк!

– Советую не забывать, что меня зовут Арманом, и быть осторожнее впредь! – сердито кинул ей Марсьяк.

– Но мы теперь одни, никто не может нас слышать. И согласись, что прежде чем остаться твоей сообщницей до конца, должна же я знать, на какое преступление ты идешь.

– Согласен. Слушай.

И Марсьяк приступил к изложению своего плана.

– Нечего, конечно, повторять тебе, что мы прогорели, прожились и проелись окончательно.

– Я это слышу уже в сотый раз, – вздохнула Сусанна.

– Я же не виноват, Сусанна, что твои вечера не пошли в ход. Ланскнехт и баккара – приманка неплохая, да, видно, перевелись простаки… А ведь надо же как-нибудь выпутаться из долгов, встать опять на ноги, как прежде. Вот я и придумал…

– Что же ты придумал? – спросила Сусанна.

– Я и придумал воспользоваться подходящим случаем! Я, видишь, знал из верных источников, что сын баронессы д'Анжель уехал из Франции пятнадцать лет тому назад. Знал я и то, что он должен был теперь вернуться… Стоило только занять его место – я это и сделал. Слепая мать, молоденькая дочь, никогда не видавшая своего брата, – чего же лучше?

– Пока обстоятельства, действительно, благоприятны, – задумчиво проговорила Сусанна. – Ну, а если сын, настоящий сын, вернется, – что тогда?

– О! Я человек предусмотрительный и осторожный…

– Где же он, этот человек?

– Должно полагать, что покоится в чаще Медонского леса, – с недоброй усмешкой сказал Марсьяк.

– Убит?! – с ужасом вырвалось у Сусанны.

– Уж и убит… Разве убивают в наше время?

– Говори тогда яснее, я тебя не понимаю.

– Я следил за этим человеком с самой минуты его приезда, но еще и сам не знал, как бы от него отделаться. Сама судьба явилась мне на помощь. Лишенный удовольствий и развлечений столько лет, человек этот захотел заглянуть в одно из увеселительных заведений Парижа, захотел вспомнить прошлое, которое именно и погубило его.

– Но почему ты все это знаешь? – удивилась собеседница.

– Этого я не могу тебе сказать.

– Секрет… Тайны между мной и тобой? Кажется, их не должно быть. Конечно, если под этим кроется какое-нибудь доброе дело…

Марсьяк улыбнулся, но не ответил. Сусанна знала, что расспросы будут бесполезны, и потому не настаивала.

– Итак, я продолжаю… Едва только человек этот показался у Бребана, – я уже был там. Завязалась ссора… Дело дошло до дуэли. Викарио был секундантом… И, таким образом, все обошлось благополучно. От этого человека остался труп и две строки, говорящие о самоубийстве.

– А если он не умер?

– Это безразлично, все его бумаги у меня, понимаешь – все. Сунься он сюда – я его выгоню, как клеветника, как наглого обманщика. Да и к тому же ты можешь быть совершенно спокойна на этот счет: человек этот, если и остался жив, не поднимет шума из-за собственных расчетов.

– Все та же тайна, которой я не должна знать, – усмехнулась Сусанна.

– Да, та же тайна, – подтвердил ее сообщник. – Обстоятельства, как видишь, сложились весьма благоприятно. Я покоен… Ты ведь объяснила внезапный отъезд наш из Парижа так, как я сказал тебе тогда?

– Да. Я отдала Викарио ключ от своей квартиры и передала ему твое письмо; но сама я не читала этого письма.

– Я написал ему, что мы уезжаем на время в Лондон, что раненый оправился настолько, что через три дня после дуэли мог уже выехать из Парижа.

– Значит, мы с тобой теперь в Лондоне? – засмеялась Сусанна.

– Да, для всех наших парижских знакомых – мы в Лондоне. Нам надо скрыться на некоторое время, чтобы внезапная перемена в наших средствах и образе жизни не так резко бросалась в глаза. Придется пожить пока здесь.

– Но что же ты будешь здесь делать? – спросила Сусанна. – В известный момент, в момент весьма недалекий, старая баронесса должна умереть… Ну, положим, от горя, как старик барон. А у девчонки, конечно, грудь слаба, и она тоже поживет недолго.

– Напротив, девочка отличается, как мне кажется, самым цветущим здоровьем, – заметила Сусанна.

– У ней может, говорю тебе, развиться чахотка, и чахотка скоротечная. Она протянется год, много – полтора, но никак не больше.

– Марсьяк! – поглядела на него с укоризной Сусанна.

– Теперь ты поняла, конечно, почему я не хочу держать посторонних слуг?

Сусанна почти с ужасом глядела ему прямо в глаза.

– Что с тобой? – спросил он, как бы не понимая.

– Я боюсь… Мне страшно… – прошептала она.

– Что за глупости!

– Но ты рисуешь ужасное будущее, Марсьяк!

– А прошедшее? Ты его уже забыла, Сусанна? Если уж нам чего бояться, так это прошлого.

– В какую пропасть ты тащишь меня?

– Я иду к наживе, к богатству – вот и все. Семейство д'Анжель очень богато, несмотря на эту скромную обстановку. Обстановка временная, она вызвана известными обстоятельствами…

– Но какое мне до этого дело! – нетерпеливо пожала плечами Сусанна.

– Да разве ты не понимаешь, что я теперь единственный наследник, что все это громадное состояние попадет в мои руки? Брось, пожалуйста, свои неуместные страхи и опасения – все это тебе, право, не к лицу.

– Что ни говори, мне страшно… Страшно…

– Ну, на сегодня довольно, Сусанна! – махнул рукой Марсьяк. – Ты корчишь из себя невинную пансионерку. Можно подумать, что ты ни в чем не связана со мною, что ты едва только пробуешь вступить на скользкий путь… Повторяю тебе: вспомни прошлое, не забывай его, Сусанна! Не разыгрывай невинного младенца… не подражай моей сестрице, – прибавил он уже с улыбкой.

Омерзительна, гадка была эта наглая улыбка.

– Ты прав, – ответила после паузы Сусанна. – Наше прошлое толкает нас на новое преступление. Мы стоим уже на краю бездны – только бы она не поглотила нас.

Одного только не хотел и не мог сказать Марсьяк своей Сусанне, это того, что во всем этом страшном деле у него был свой, близкий интерес, гораздо важнее денежного.

 

XVII

Добродетель трепещет – порок торжествует

– Доминик, скажи молодому барину, что я хочу поговорить с ним.

Сын сам не шел к матери, и она уже решилась сделать первый шаг.

– Вы желали меня видеть, матушка? – почтительно спросил Марсьяк, входя в комнату баронессы.

– Да, друг мой. Ты здесь уже два дня, а я еще не успела поговорить с тобой, так как по какой-то непонятной случайности нам еще не пришлось быть наедине.

– Да ведь это оттого, что я еще не устроился, – ответил Марсьяк.

– Позволь тебе заметить, что после такой долгой разлуки с матерью можно бы уделить ей несколько часов… Неужели нам не о чем поговорить с тобой, Арман?

– Ах, я знаю, матушка, что покойный отец мой сделал все, что мог, для облегчения моей жалкой участи, – с живостью проговорил Марсьяк, – но… но вы никогда не писали об этом подробно, в письмах ваших я находил только намеки…

– Тем более, значит, мне нужно переговорить с тобой.

– Вы правы, матушка, и я, конечно, виноват, что заставляю вас напоминать себе об этом.

– Присядь вот тут, на место твоего покойного отца… Но тогда я могла его видеть, теперь…

И слепые глаза ее наполнились слезами.

– Не плачьте, – сухо остановил ее Марсьяк. – Мы теперь вместе и уже более никогда не разлучимся.

Он снизошел даже до того, что приложился к бледной, сухой руке баронессы. Марсьяк вошел бы и больше в свою новую роль нежного, любящего сына, но вид этой несчастной, слепой, безупречной, почти праведной женщины не позволял ему разнуздаться в юродстве, и комедия выходила не совсем удачной. Эти неподвижно устремленные на него глаза, казалось, читали в его сердце, и у него не хватало смелости увлекаться обманом, и удачное выполнение роли становилось все затруднительнее.

Не столько смелый, сколько нахальный при общении с равными и низшими, Марсьяк теперь окончательно терялся перед своей слепой жертвой. В глубине его сознания беспокойно копошился надоедливый червяк, которого он с радостью вырвал бы и затоптал, – это была пробудившаяся совесть.

Но Марсьяк не любил поддаваться кисельным нежностям, как он говорил, и сумел заглушить в себе этот слабый проблеск человеческого чувства. Спокойно и хладнокровно занял он опять указанное место, приготовляясь выслушать свою слепую собеседницу.

– Ты, конечно, не мог забыть последней сцены с отцом, – взволнованным голосом начала баронесса д'Анжель, – в тот страшный день, когда разразилось над тобой это ужасное обвинение? «Если ты виновен, – сказал тебе отец, – вот пистолет. Кончай скорее – мертвых не судят». «Я невинен, – ответил ты ему, – и я должен жить для того, чтобы доказать свою невинность и смыть пятно позора!»

– Самоубийство было бы, действительно, только горьким подтверждением вины, – вздохнула она. – Ты говорил так горячо, так убедительно, что отец поверил… Поверил и простил. Но общественное мнение было против. Доказательства, улики были налицо – и тебя приговорили… приговорили…

Страшное слово не сходило с губ, и баронесса приостановилась.

Но слово это договорил тот, кто ее слушал.

– Приговорили к галерам, – подсказал Марсьяк.

– Барон д'Анжель – каторжник! О! Ничто на свете не сравнится с ударом, поразившим нас… Испытание было слишком жестоко. Несчастный отец твой был так поражен, так уничтожен, что был близок к самоубийству. Но он был добрым христианином, Арман, он был примерным отцом и мужем. Барон пожалел беспомощную малютку Лену, пожалел жену… Его помутившийся взор как бы спрашивал моего совета.

– Арман сказал, что он невинен, – попробовала я его успокоить.

– И простые слова эти, действительно, успокоили твоего бедного отца. Мы бросили Париж, бросили друзей и знакомых и бежали сюда, чтобы укрыться от позора и людской молвы… Пятнадцать лет не видели мы постороннего лица… Один Доминик был для нас поддержкой и утешением. Да, это редкий, преданный человек, и ты первый должен теперь дружески протянуть руку честному старику, так как ты нанес ему жестокую обиду. Ты должен дорожить таким человеком, а не выгонять его. На руках этого самого Доминика выросла твоя сестра. Хорошо, что она не знает, как опозорено, как замарано имя, которое она носит.

Надо во что бы то ни стало восстановить попранную честь, смыть позорное пятно. Над этим-то трудился и работал до последнего часа отец твой. Один в целом вражеском войске, с единственным жалким оружием в руке – твоим словом – с надеждой только на помощь Божию, отец твой был уже близок к достижению своей заветной цели, как внезапная смерть сразила все его надежды.

Не буду напоминать тебе ужасные подробности этого нового удара, я писала тебе о том, как он угас, писала в… в Кайенну. Немного времени спустя нас постигло новое несчастье… Но этот раз Господь направил уже прямо на меня свою карающую руку… Я вдруг ослепла… Это было, конечно, наказанием, заслуженной карой небесной, так как бывали минуты, что я изнемогала, дух ослабевал и в сердце закрадывалось неверие и сомнение…

Бог послал мне Лену, конечно, для того, чтобы облегчить мои страдания. Благодаря только этому ребенку могла я еще жить, Арман. Только благодаря Лене увидел ты опять свою мать – помни это! Но вернемся к твоему отцу.

Не знаю уже, благодаря каким стараниям или благодаря какой счастливой случайности, удалось барону достать кольцо, которое играло очень важную роль в твоем деле. Кольцу этому отец твой придавал большую цену.

В этом месте рассказа глаза внимательно слушавшего Марсьяка как-то странно блеснули.

– А это кольцо у вас? – спросил он.

– Постой, дай досказать, – строго остановила его баронесса. – Кольцо это, как говорил мне муж, может нам указать настоящего убийцу. По его мнению, ты был невинен и нес незаслуженное наказание. Кольцо это лежит в моей шкатулке. Вот ключ… Шкатулка стоит, должно быть, на маленьком бюро, в простенке, у окна… Лена всегда ставит ее там… Открой шкатулку, оно там. Ну, что же, нашел ты его, Арман?

– Ищу, ищу, матушка. До только тут какие-то бумаги…

– Да это же твои письма, оттуда…

– Но, кроме писем, тут лежат еще другие бумаги.

– А это все заметки, собранные твоим отцом по этому делу. Само же дело было у нашего адвоката, Баратена, старого друга твоего покойного отца. Этот несчастный старик найден недавно мертвым в своей квартире, на улице де ла Сурдьер.

– Ах, вот оно! – вскричал Марсьяк, открывая маленький футляр. – Какой славный изумруд и какие крупные бриллианты!

– Знакомо тебе это кольцо?

– Нет, – ответил он без запинки.

– Ты найдешь еще там маленькую заметку насчет этой вещи.

– Да… Но что же намерены вы делать с этим кольцом, как думаете повести это дело далее?

– Отцу твоему Бог не судил довести его до конца. Имя наше осталось опозоренным, обесчещенным; на тебе лежит теперь святая обязанность оправдать себя перед Богом и людьми, мой милый Арман, и ты, конечно, постараешься сделать это как можно скорее.

– Но это невозможно, матушка.

– Что ты сказал?

Что-то тоскливое, страдальческое прозвучало в этом вопросе.

Тогда Марсьяк, резко отчеканивая каждое слово, проговорил вполголоса, почти над самым ухом баронессы:

– Понимаете – отец ошибался… Он заблуждался до последней минуты… Он не мог смыть позора, он не мог восстановить честь нашего имени, потому что правосудие не ошиблось, я был виновен.

Глаза его, устремленные на баронессу, хищно ловили впечатление, произведенное таким неожиданным признанием. Он рассчитал верно: сюрприз произвел желанное действие.

Слепая баронесса разом поднялась с места, вытянувшаяся, бледная, как мраморное изваяние. Она произнесла одно, только одно слово, но и то произнесла не голосом, а едва шевелившимися, помертвелыми губами:

– Убийца!

И затем, без крика, без стона, как мертвая, упала в кресло.

Марсьяк засуетился, стал звать на помощь. Сейчас же прибежали: Елена, Сусанна и Доминик.

Баронесса д'Анжель не умерла, с ней сделался только обморок.

Благодаря стараниям домашних, старушка пришла наконец в себя, но обморок ее был очень продолжителен, и немало выстрадала в этот долгий час бедненькая Елена. Когда больная была приведена в чувство, Доминик и Елена осыпали ее расспросами, но она не ответила им ни слова.

За ужином она ни до чего не дотронулась и опять ни с кем не сказала ни слова. Когда все стали расходиться и подошли к ней прощаться, она и тут не пошевелила губами.

На следующий день повторилось то же самое.

Тяжелое впечатление производила бедная баронесса на окружающих. Слепая, безмолвная, неподвижная, как статуя, она походила на мертвеца, не принятого землею. Углубленная в свои мрачные думы, она, казалось, не существовала более для мира, да и самый мир, казалось, погиб для нее.

Горько плакала бедная Лена. Сусанна ее утешала, как умела.

– О! Мама словно умерла! – качала головой девушка. Тут только объявил Марсьяк, что не отошлет Доминика.

Ловкий негодяй имел свои расчеты: преданный слуга был теперь нужен ему самому для его еженедельной переписки с Викарио.

Первое известие, пришедшее от испанца, очень ободрило и обрадовало Марсьяка. Ему сообщали шифрованным письмом, что раненый умер, подтверждая это известие статьей того журнала, в котором сотрудничал его приятель Медерик.

– Что произошло у тебя с баронессой? – спросила его Сусанна.

– Пустяки… Сын ее, как оказывается, был сослан на каторгу. Ей хотелось, чтобы я признал его невинным и принялся бы разыскивать настоящего злодея. Слуга покорный! Стану я тратить столько времени… Да и к тому же показываться, лезть на вид не имею ни малейшего желания. Ну, я и сказал ей, что он был виноват, что он понес заслуженное наказание.

– Но ведь ты же этого не знаешь? – с укором спросила Сусанна.

– Н-нет… Но сделать иначе было невозможно. Это, конечно, было ей не совсем приятно, но… тем лучше для нас: она умрет скорее и развяжет нам руки. Мы, во всяком случае, выиграли, а не проиграли.

– Значит, ты носишь теперь имя, принадлежащее каторжнику? – с ужасом поглядела на него Сусанна.

– Эка важность! Он богат, – цинично заметил ей Марсьяк.

– А-а, – как-то неопределенно протянула его подруга жизни.

Итак, по соображениям Марсьяка, все обстояло благополучно.

Фрике не входил, конечно, в его расчеты.

 

XVIII

Два Армана

Однажды утром у калитки раздался громкий звонок. Доминик поспешил отворять, рассуждая про себя, кто бы это мог быть.

У садовой ограды стоял прилично одетый молодой человек. Он вежливо поклонился и спросил:

– Могу ли я видеть самого хозяина дома?

– Право, не знаю… Дома ли барин… – замялся Доминик.

– Да вон он, выглядывает из-за приподнятой шторы в крайнем окне, – указал ему неизвестный.

– И все же я не могу сказать, пожелает ли господин мой принять вас, сударь.

– О! Меня-то он, конечно, примет, – уверенно продолжал тот.

– Позвольте узнать ваше имя?

– Не к чему.

– Но как же, сударь… – затруднился старый служитель.

– Доложите просто, что я пришел из переулка Гласьер, этого будет вполне достаточно.

Встревоженный Доминик пошел доложить о странном посетителе, оставив его у садовой решетки. Марсьяк струсил и кинулся к Сусанне.

– Слышала ты? – спросил он.

– Да.

– Как же быть?

– А ты не знаешь этого человека?

– Нет. Я видел его сейчас из окна.

– Каков он из себя?

– Мальчишка лет двадцати, не больше.

– Не припомнишь ли, не видал ли ты его где?

– Кажется, нет. Совсем незнакомая физиономия. Фамилии своей не называет. Спрашивает не д'Анжеля, а «хозяина этого дома»… Черт знает что такое!

– Что он хочет видеть именно тебя, в том, конечно, нет ни малейшего сомнения, – продолжала Сусанна.

– А следует ли принимать его? Будет ли это благоразумно? – продолжал Марсьяк.

– Во всяком случае, благоразумнее принять, чем отказать. Он же говорит, что прислан из переулка Гласьер… Ведь это же, значит, кто-нибудь из наших. Верно, Викарио послал его сюда. Надо же посмотреть, спросить его…

– Осел же этот Викарио, если он вздумал рассылать ко мне каких-то незнакомых мальчишек! Что за дурацкая неосторожность! Но не может этого быть, потому что он и сам не знает, что мы здесь. Я вижусь с ним раз в неделю на бульваре Латур-Мобур и веду с ним шифрованную переписку через Доминика – и только. Так что едва ли это от Викарио. Тут пахнет недобрым. Помяни мое слово…

– Во-первых, он уже потому не страшен, что еще слишком молод, – попробовала успокоить его Сусанна.

Раздался новый звонок, сильнее прежнего. Молодой посетитель выражал нетерпение.

– Впусти его, – сказали наконец Доминику, – и проведи в гостиную.

Слуга исполнил приказание.

– Как же доложить о вас? – спросил он опять загадочного гостя.

– Да скажите просто, что какой-то неизвестный желает видеть вашего барина.

Проходя по саду, странный посетитель встретил старую баронессу с дочерью и приветствовал их самым почтительным поклоном.

Оставшись один в гостиной, он беглым взглядом окинул комнату и, убедившись, что никого нет, поспешно подошел к окну, чтобы взглянуть еще раз на миловидное личико проходившей по саду Елены.

– Что за прелесть! – прошептал он, провожая ее восхищенными глазами. – И она… она тоже должна была сделаться жертвой этого негодяя? Но этого не будет! Фрике не допустит. Фрике защитит невинного ребенка.

Итак, Фрике – а это, действительно, был он – возымел дерзость смело явиться в дом врага, вызвать этого опасного врага на открытый бой. Гамен уже призывал мысленно Николя, своего наставника, друга и покровителя, и уже прощался с ним…

Но вот идут… Входит Марсьяк и, холодно поклонившись, небрежно указывает незваному гостю на стул, садится в кресло и обращается к незнакомцу с небрежным вопросом:

– Что вам угодно?

Фрике узнает в нем убийцу из Медонского леса и начинает вглядываться в его лицо пристальнее, чем бы следовало. Марсьяк морщится и нетерпеливо переспрашивает:

– Что вам угодно? С кем имею честь?

– Вас удивляет мое посещение? Вы меня не знаете, но зато я знаю вас. Чтобы положить конец всяким недоразумениям, должен сказать вам, сударь, что я Арман д'Анжель.

Слова эти были произнесены самым уверенным тоном. Фрике говорил их, глядя прямо в глаза своему противнику.

Ошеломленный, застигнутый врасплох, Марсьяк не нашелся сразу. – Вы говорите… – невнятно пробормотал он.

– Я говорю, что я – Арман д'Анжель, – с любезной улыбкой проговорил Фрике. – Приезд мой не должен, кажется, удивлять вас, так как возвращения моего уже давно ждали в этом доме.

– Что за глупая, неуместная шутка! – нетерпеливо дернул плечом Марсьяк. – Я полагал, признаюсь, что вы имеете до меня какое-нибудь дело…

– Но я и не думаю шутить, – серьезно поглядел на него Фрике.

– В таком случае, кто же я? – уставился на него Марсьяк.

– Что за вопрос! Вы знаете это, конечно, лучше меня. Вы человек умный и ловкий, но только не Арман д'Анжель.

– Забавная комедия! – усмехнулся Марсьяк. – Совершенно не известный мне человек врывается в мой дом, оспаривает мою личность, называется моим именем! Курьезно! Весьма курьезно! Во всяком случае, должен вам сказать, что вы затеяли неравную борьбу, так как для удостоверения того, что я Арман д'Анжель, могу сейчас же представить все необходимые документы. Советовал бы вам назвать свое настоящее имя, в противном случае я буду вынужден прибегнуть…

– Позвольте узнать, к кому?

– К полицейской власти. Вас арестуют – вот и все.

– Полно, так ли? – усмехнулся в свою очередь Фрике. – Впрочем, посылайте, посылайте за полицией. Чем скорее, тем лучше. Я – Арман д'Анжель, и другого имени у меня нет.

Фрике знал отлично, что Марсьяк никогда бы не решился послать за полицией.

Как ни силен был противник, как ни храбрился он, некоторое смущение уже проглядывало в его жестких чертах. Внимательно вглядывался он в лицо своего молодого собеседника, стараясь угадать, что это за птица. Не агент ли сыскной полиции?

– Должен заметить вам, что вы играете в опасную игру.

– Я не веду никакой игры, – отвечал Фрике и, зная, что попадет в больное место, прибавил:

– Представьте себе, что меня обвиняют в убийстве Армана д'Анжеля. Очень естественно, что я стараюсь найти свидетелей, которые могли бы подтвердить мою невинность. Вам ведь хорошо известно, что не я убил д'Анжеля, и потому вы, конечно, не откажетесь подтвердить и на суде, что обвинение, возведенное на меня, гнусная, недостойная клевета.

Однако долговязый юноша знал гораздо больше, чем ему следовало бы знать, и Марсьяку это показалось очень подозрительным; но он умел владеть собой и потому ответил совершенно спокойно и хладнокровно:

– Кто же может заподозрить вас в убийстве, когда Арман д'Анжель цел и невредим. Не выходец же я с того света! – попробовал он даже улыбнуться.

– Итак, вы продолжаете утверждать, что вы Арман д'Анжель? – пристально посмотрел на него Фрике.

– Говорю же вам, что ношу это имя с самой минуты появления своего на свет.

– Экая чертовская неудача! – с досадой проговорил Фрике. – Ну, будь по-вашему. Уступаю вам д'Анжеля, а вы зовите меня Марсьяком.

Враг был обезоружен, он встретил достойного противника. С искаженным лицом, со стиснутыми зубами медленно подошел он к Фрике и прошипел, задыхаясь от бешенства:

– А если я тебя убью!..

– Вы, верно, забываете, что у меня тоже здоровые кулаки и здоровое горло, – усмехнулся гамен. – Я буду защищаться, кричать, и вас заберут в полицию. Да и к тому же меня ждут в Париже, если я не вернусь в назначенное время, сейчас же будет подана жалоба государственному прокурору.

– Говорите же, наконец, кто вы, и что вам нужно? – резко крикнул Марсьяк.

– Я не скажу вам, кто я, потому что вы не хотите, чтобы я был д'Анжелем, и в то же время выходите из себя, когда я называю себя Марсьяком.

– Но говорите же, наконец, что вам надо? – нетерпеливо крикнул Марсьяк.

– Извольте. Мне надо, чтобы вы оставили этот дом и вернулись, под своим прежним именем, в свою квартиру на Итальянском бульваре, в переулке Гласьер.

Притворствовать долее было бесполезно.

– Уйти… Уступить место? Нет!.. Оно слишком прибыльно для того, чтобы я когда-нибудь решился от него отказаться. Да и к тому же считаю положительно невозможным объяснить старой баронессе ее ошибку.

– Но ведь она, действительно, ошиблась, признав за сына совершенно постороннее лицо.

– Однако, послушайте, комедия эта мне страшно надоела! Говорите: вам нужны деньги? Я дам вам денег. Мне, конечно, неизвестно, откуда могли вы узнать все это… Меня выдал, вероятно, этот подлец, этот негодяй Викарио. Ну, да это еще не уйдет от нас… Настоящий момент требует от меня маленькой уступки. Что ж, почему не уступить?

– Приятно иметь дело с понимающим человеком! – осклабился Фрике.

– Не так ли, юноша? – улыбнулся и Марсьяк. – Честь вам и слава, что в такие молодые годы вы успели уже пройти огонь и воду. Не ожидал, признаюсь, не ожидал встретить в вас такого ловкого противника.

– О-о! Я далеко не так опытен и ловок, как вы полагаете, – вздохнул Фрике. – Вы уже слишком возвышаете мои скромные способности. Я беден, но честен – вот и все.

Настоящий смысл слов этих ускользнул от Марсьяка; он принял их за шутку и рассмеялся. В эту минуту в комнату вошла Сусанна, уже давно стоявшая за дверью. Она не проронила ни одного слова из этого интересного разговора, она все слышала.

– Это, конечно, мадам Мулен? – полюбопытствовал Фрике.

– Он знает все! – пронеслось в голове Марсьяка. – Дурак! Сам лезешь в яму, так уж не пеняй на других. Пощады тебе не будет!

 

XIX

Добродетель Фрике подвергается опасности

Пташки спелись, и потому все обошлось прекрасно. Фрике скрыл от Марсьяка свое настоящее имя, он назвался Николем и, на случай, оставил свой адрес: улица Вавен, 110. Главное было сделано. Рубикон был перейден.

Странное дело! Фрике не остановился на этом первом посещении уединенного домика баронессы д'Анжель. Он заезжал в Версаль, заезжал довольно часто и, к немалому своему удивлению, встречал там всегда самый ласковый прием со стороны Марсьяка и Сусанны. Его тянуло в этот домик и тянуло уже не потому только, что он добивался раскрытия ужасной тайны, что он старался доказать свою невинность, нет. Незаметно, сам не зная как, юноша увлекся ясными глазками молоденькой Лены, ее веселой детской болтовней. Для девушки же, не видевшей никогда никого, кроме матери и Доминика, появление молодого человека было, конечно, веселым праздником. Молодых людей оставляли очень часто наедине. Казалось, чья-то дружеская рука покровительствовала молодому чувству.

Сама старая баронесса невольно способствовала сближению молодых людей. С самого рокового дня объяснения с сыном она почти не выходила из своей комнаты и, казалось, наложила на себя обет молчания.

А старый Доминик был так рад, что его милая барышня весела и довольна, что, конечно, и не подумал бы мешать невинной болтовне шестнадцатилетнего ребенка с восемнадцатилетним юношей.

Но почему же не замечали или, вернее, не хотели заметить этого Марсьяк и Сусанна? Чтобы получить ответ на этот вопрос, заглянем на несколько минут в комнату Сусанны. Ловкие сообщники заняты там в эту самую минуту обсуждением важного вопроса: как и что предпринять, чтобы скорее отделаться от навязчивого мальчишки.

– Что там ни говори, а рано или поздно сядет нам на шею этот поросенок! – говорил Марсьяк.

– Да как же с ним развязаться? – пожала плечами Сусанна.

– Смять, стереть с лица земли… Неужели я не справлюсь с таким мозгляком!

– Говорить-то легко, а как это сделать? Ты воображаешь, что так легко убить? Попробуй – сам и пропадешь. Ведь мы живем не в пустыне, кругом люди, полиция…

– О! Полиция теперь так занята политическими делами, что, поверь, ей не до нас с тобой. Момент, напротив, весьма и весьма благоприятный.

– А я повторяю тебе, что все это вздор, чистейшая нелепость. И куда девался твой ум, Марсьяк, решительно не понимаю! Из-за какого-то дрянного наследства ты убиваешь на дуэли д'Анжеля, которого здесь ждали с таким нетерпением; ты собираешься убить и его старую мать; убьешь, может быть, и бедную сестру! И этого еще мало… Встречается тебе на пути помеха, какое-нибудь препятствие, и ты опять, не задумываясь, говоришь о новом убийстве! Ведь так бывает только в романах, в театре, но не в действительной жизни, Марсьяк. Ты только подумай, к какую опасную игру ты играешь, подумай… Опомнись, пока еще есть время! До сих пор все идет хорошо, зачем же портить дело?

– Видишь, и сама сознаешься, что все идет хорошо, – довольным тоном проговорил Марсьяк.

– Я всегда беспристрастна, всегда отдаю тебе во всем должную справедливость, но согласись, что теперь ты рассуждаешь, как последний, погибший бродяга, злодей… Но ты же ведь не пал еще так низко.

– Ну, а ты, такая умная, такая находчивая, что бы ты сделала на моем месте? Научи меня, пожалуйста, я буду тебе очень благодарен.

– Из врага я бы сделала союзника, соучастника.

– Ну, кого нам найти лучше Викарио!.. Он за деньги готов в огонь и воду.

– Но ведь ты же говоришь, что состояние Армана д'Анжеля громадно?

– Да, около 160 000 франков ежегодного дохода.

– В таком случае тебе нечего жалеть денег. Викарио обойдется тебе тысяч в пятнадцать – не больше. У тебя найдется, чем заплатить и другому.

– Мальчишке-то этому, Николю?

– Назвался-то он Николем, но я думаю, что это вымышленное имя. Но солгал он или нет, в этом молодом человеке есть что-то правдивое, располагающее. И какое у него доброе, кроткое лицо, когда он говорит с Еленой.

– Тем он опаснее для нас с тобой. Я надеялся уговорить девчонку отказаться от причитающейся ей части наследства и упрятать ее в монастырь, одним преступлением было бы меньше. Хотел тебе же угодить. А если она втюрится в этого долговязого прохвоста, тогда уже прости-прощай, добра не будет.

– А если ему предложат Елену вместо наследства?

– Нашла дурака! Выпустит он из рук большие деньги из-за голубых глаз вашей Елены! Он ищет денег, работает для денег; видна птица по полету!

– Говори, что хочешь, а в молодые годы любовь сильна. Никогда не променяет он голубые глазки на деньги. Послушайся меня, Марсьяк, выдай за него Елену, дай им двадцать или тридцать тысяч в год, и ты завладеешь всем капиталом д'Анжелей, не марая рук в крови.

– Ты думаешь, так будет лучше?

– Без сомнения. И к тому же, скажу тебе откровенно, мне очень понравился этот мальчик. Смело, прямо идет на врага, не трусит. Мне было бы жаль, если бы его убили.

– Вот оно куда поехало… Успел околдовать и тебя. Обошел обоих… Недурно! – И Марсьяк расхохотался.

Вот почему покровительствовала так влюбленному Фрике Сусанна Мулен.

Значит, брошенный всеми, бессемейный, бездомный Фрике мог еще рассчитывать на счастье, мог сделаться мужем голубоглазой Лены.

Бедняк не знал теперь покоя, честная натура и сознание долго боролись в нем с любовью, с мечтами о счастье, может быть уже близком. Сусанна не раз намекала ему на сбыточность его надежд, она как бы поощряла робкого, несмелого новичка. Но однажды, когда он решился наконец открыть свою тайну Николю, тот безжалостно разбил его юные мечты.

– Бедный мальчик! Ты не подумал о том, что истинная, высокая любовь основана на уважении. Не удивлюсь тому, что ты полюбил эту девушку, и не порицаю твоего чувства; но подумай только, из каких рук, какой ценой купишь ты это счастье. Настанет день, в который этот милый ребенок, это чистое, невинное создание узнает о том, что было призом гадкой, низкой сделки, – и что тогда? Чем оправдаешь ты себя в ее глазах.

– Вы правы… – прошептал Фрике.

– Окажи ей, ее семейству услугу, которую ты должен им оказать, доведи нашу трудную задачу до конца и уже тогда смело и уверенно иди прямо к ней и скажи: «Я мелкий ничтожный человек, но вы обязаны мне всем. Я беден, но честен, и потому могу сказать вам, что я люблю вас, Елена».

– Вы, конечно, создали эту сцену для своей драмы? – усмехнулся Фрике.

– Понятно. Четвертое действие, а дальше – наказание злодея. Но я думаю, дружок Фрике, что все эти заманчивые сети, расставляемые Марсьяком и этой Сусанной Мулен, не более как искусная ловушка. Они рассчитывают на твою молодость, неопытность. Поверь, что так.

– И в западне этой, без вашей помощи, погибла бы моя добродетель на веки, не так ли?

– Ну, теперь можешь уходить, дружок Фрике, у меня есть дело, надо заняться. Давно уже старался я припомнить, где слышал эту фамилию д'Анжель, и сегодня только вспомнил: у адвоката Баратена с улицы Сурдьер. Странное совпадение! Надо будет разобрать…

– Вы, значит, будете писать? – спросил Фрике, прощаясь со своим другом.

– Напротив, – ответил Николь, – я буду читать… – А про себя добавил: – Читать рукопись, которую мне дал этот Баратен, называя меня д'Анжелем.

 

XX

Общество Канайль и К°

Итак, для всех своих знакомых Марсьяк был все еще в Лондоне. Переписку с Викарио он вел так же аккуратно.

В один из понедельников от испанца пришла шифрованная записка следующего содержания: «Есть новости, довольно важные. В среду приходите непременно».

Марсьяк, всегда аккуратный и пунктуальный, и в этот раз явился в виноторговлю вдовы Сулайль в условленный час, в обычное время. Викарио был уже там, но пришел не один, он привел с собой какого-то блузника-оборванца. Это уже знакомый нам Флампен. Из ненависти к Фрике он сделался сообщником его врагов. В сущности, он был всегда таким же мошенником, как Викарио и Марсьяк, и превосходил их только своими лохмотьями.

Марсьяк покосился недоверчиво на незнакомое лицо.

– Не бойтесь! Это человек очень полезный. Он имеет сообщить вам кое-что.

И Флампен приступает к рассказу. Он сообщил Марсьяку все, что знал о тайных преследованиях его врагов. Он рассказал ему, как выследил барбиста и зуава.

– Да вы уже давно должны были знать все это, сударь, так как по возвращении своем из Версаля на задке экипажа я сейчас же послал вам анонимное письмо.

– Я не получал этого письма. Куда же оно было адресовано?

– Я сам передал его привратнику в переулке Гласьер на Итальянском бульваре.

– Что же это значит? – повернулся Марсьяк к испанцу.

– Мне его не передавали. Я и в глаза не видел никакого письма.

– Да я же сам писал его, сам отдал привратнику.

В подтверждение истины Флампен взял карандаш и нацарапал на клочке уже известный нам безграмотный адрес письма, конфискованного Жаном в тот самый день, как он бросил свою лакейскую должность.

– А как могли вы узнать мое имя? – пытливо поглядел ему в глаза Марсьяк.

– Да очень просто, сударь, не извольте беспокоиться, – заторопился Флампен. – Я хорошо знаю смазливенькую цветочницу, которой вы платите так щедро за ее цветочки. Притом друзья ваши назвали вас однажды по фамилии при мне. Для того, чтобы окончательно убедиться в том, что это именно вы, я зашел к привратнику дома в переулке Гласьер и спросил его, тут ли живет господин Марсьяк, что я принес маленькую болонку, купленную им для самой госпожи.

– Кто же вам сказал, что у меня есть какая-то госпожа?

– Никто, сударь. Я сказал просто наугад.

– Однако вы успели уже все вызнать и разузнать. Прыткий парень, нечего сказать!

– Да ведь разузнавал-то я для того, чтобы доконать этого ненавистного Фрике, – оправдывался Флампен. – Если бы вы знали, как я ненавижу этого мальчишку!

И в узких глазах его мелькнуло что-то гадкое, действительно недоброе. Его подлая, низкая душонка была на все способна.

– Мне не известно, что побуждало его следить за вами, цели и причины я не знаю; но с меня довольно и того, что раз он принадлежит к одному лагерю, то я сейчас же пристаю к другому. Буду служить вам, чем только могу. Услуги Флампена пригодятся вам, сударь.

Опытный глаз Марсьяка изучал между тем физиономию нового сообщника. Марсьяк остался, по-видимому, вполне доволен этим изучением.

– Однако, Викарио, что же вы все молчите? – обернулся Марсьяк к испанцу.

– Да я вот раздумываю все об этом письме… Куда могло оно деваться? Кто-нибудь перехватил, наверно.

– Не ломайте голову, – сказал ему Флампен. – Письмо перехватил не кто другой, как этот негодяй Фрике. Он же служил у вас два месяца лакеем.

– Жан! – вскричал удивленный испанец.

– Не Жан, а Фрике, тот самый Фрике, который ездил в Версаль.

– Ну так это Николь, – прервал его Марсьяк.

– Не Николь, не Жан, а Фрике, повторяю вам: Фрике! Он менял имена, как платье, вот и все. Негодный, презренный мальчишка! Изо рта вырвал у меня лакомый кусок…

– Это как? – полюбопытствовал Марсьяк.

– У меня была славная бабенка, зарабатывала собою для меня каждый день по пяти франков, а иной раз и больше. И вдруг из-за этого мерзавца, из-за этого негодяя Фрике она меня бросила! Каково мне теперь жить одному? Ведь надо пить-есть, надо самому работать… Я его заклятый враг, и не только до гроба, а и за гробом не прощу ему этой обиды.

Марсьяк слушал и соображал. Да, именно такой человек нужен был ему для выполнения страшного дела, которое он задумал. Наклонности, образ жизни Флампена, низкий уровень его нравственных воззрений, ограниченный ум и ограниченные потребности – все говорило в пользу нового помощника. Этот неприхотливый блузник довольствовался в день тремя-четырьмя франками, оно было, конечно, выгоднее, чем выдавать ежегодно по тридцати тысяч франков будущему мужу Лены. И как мог он поддаться советам Сусанны? С этим нахалом, с этим продувным Фрике надо непременно покончить, и покончить как можно скорее.

– А вы хорошо знакомы с этим Фрике? – спросил он Флампена.

– Как же! Я знаю его еще с детства.

– А из какой он семьи?

– У него нет ни отца, ни матери, никаких родных, он найденыш. Его приютил и воспитал в своем доме некий Лефевр.

– А-а. Ну, а кто же такой этот Лефевр?

– Отставной майор, бывший прежде полковым лекарем. В отставке он занялся торговлей, но теперь и это бросил, так как стал уже слишком стар. Живет он в Кламаре.

– А каковы его отношения к этому Фрике?

– Да он не пускает его к себе и на глаза, давно уже согнал со двора.

Только что собранные сведения были уже слишком заманчивы, чтобы не заставить Марсьяка решиться окончательно.

Подкидыш, без семьи, без поддержки – чего еще лучше? Сгибнет, исчезнет – никто и не заметит этого. Покончить его будет нетрудно, полиция возится со своими «политическими» – ей не до него. Взяться только половчее…

Поблагодарив Викарио за то, что он привел Флампена, Марсьяк дал своему новому компаньону два луидора и велел ему зайти в заведение вдовы Сулайль ровно через неделю. Ему очень хотелось как-нибудь отделаться от испанца – он стоил дорого и был теперь не нужен. За последнюю, в сущности, пустяшную услугу на дуэли он отвалил ему здоровый куш. Велика штука зарядить один пистолет, а другой оставить незаряженным. Это сумел бы сделать любой мальчишка. Викарио умеет наживаться, а Марсьяк умеет беречь деньги. Обойдется дело на этот раз и без испанца.

Марсьяк слишком любил деньги, и Сусанна, решившая пожертвовать несколькими десятками тысяч франков, была дальновиднее его. Но конь и о четырех ногах, да спотыкается, надо было когда-нибудь споткнуться и ловкому Марсьяку.

Не сказав ни слова Сусанне, Марсьяк стал напевать влюбленному Фрике, что частые поездки его в Версаль могут навлечь подозрение, что не лучше ли ему приостановить на время свои посещения… Гамен, по-видимому, соглашался, поддавался, тем более, что не особенно дорожил приятным знакомством с Марсьяком и Сусанной. Но он не сговорился еще с Николем, не знал, как тот поведет дело дальше, и потому не мог сразу решиться. Знакомство его с прелестной Еленой изменило первоначальный план Николя.

Марсьяк не подавал, конечно, вида, что знает его настоящее имя; он продолжал называть его Николем. На имя Николя в улицу Вавен отправил он через Флампена записку следующего содержания:

«Молодая девушка часто говорит о вас. Надо завершить дело скорее. Мне необходимо переговорить с вами. Приходите на бульвар Латур-Мобур, в известный уже вам дом, так как вы говорили, что заметили однажды, как я вошел в него. Я буду вас ждать там в субботу, вечером. Приходите к девяти часам».

Это была западня, ловушка, устроенная ловким Марсьяком.

Бедный Фрике! Неопытный юноша, новичок в любовных делах! Зачем впутался ты в дело, для тебя совершенно постороннее. Ты погиб, погиб теперь безвозвратно.

Ни Этиоле, ни Сусанна, ни Лена д'Анжель не спасут тебя, потому что ничего не знают об угрожающей тебе опасности.

 

XXI

Покончили

Стоит сказать несколько слов о заведении вдовы Сулайль.

Помещается оно в небольшом одноэтажном доме с мезонином. Вход с улицы. Дверь стеклянная. Подняться надо только на одну ступеньку. Комната просторная, но грязная. За помятым и исцарапанным цинковым прилавком восседает сама содержательница заведения. Это старая, седая женщина, с неприятным, багровым лицом.

Заведение ее посещается преимущественно серым, небогатым людом, а потому и барыши у нее скудные. Болтают, что старуха эта, для поправки своих средств, занимается и темными делишками; но ведь мало ли что болтают досужие языки.

Из главной комнаты небольшая дверь налево ведет в маленькую отдельную каморку, в которой творится немало безобразий.

За прилавком одна дверь выходит в кухню, а другая – на вонючий, грязный внутренний двор, где хранятся и фабрикуются странные напитки, истребляемые невзыскательными посетителями виноторговли вдовы Сулайль.

Лестница, ведущая в первый этаж, выходит на этот двор. Лестница узкая, ветхая, с кривыми, полусгнившими ступенями. Оканчивается она грязной площадкой с тремя дверьми. Это нумера, или меблированные комнаты, снимаемые той же вдовой Сулайль. Она отдает их помесячно, посуточно, на часы, кому угодно. Умолчим о том, что совершается в этих грязных кабинетах. Меблированы они все на один манер: кровать, комод или стол, два стула и умывальник.

Сама хозяйка спит в мезонине, или, вернее, на чердаке. Тут же сваливается всякий ненужный хлам: поломанные столы и стулья, старое платье, сундуки и ящики и прочее.

В субботу, около девяти часов вечера, виноторговля и нумера вдовы Сулайль были пусты. Но в маленькой боковой комнате, примыкавшей к кабаку, сидели перед нераскупоренной бутылкой Марсьяк и Флампен. Последний был несколько взволнован.

Они зашли сюда, конечно, не для того, чтобы оказать честь искусной фабрикации вдовы Сулайль, так как поданная им бутылка была только предлогом. Им надо было переговорить наедине.

– Ну, теперь, кажется, все? – спросил Марсьяк.

– Да уж, кажется, переговорили обо всем обстоятельно, – отвечал Флампен.

– В девять часов, как только он придет, хозяйка скажет ему, что его ждут в нумерах. Вы спрячетесь под лестницу и дадите ему пройти двор и подняться на несколько ступенек… Затем – ловкий удар ножа в спину, между крылец – и дело в шляпе. Он не успеет защититься, не успеет даже выхватить оружие… По-моему, это простейший, легчайший способ.

– Так-то оно так… – замялся Флампен. – Да у меня, видите, кривые ноги. Он бегает скорее меня, так что едва ли я успею догнать его на лестнице. Не лучше ли сделать так: ведь его ждут наверху, в нумерах, не так ли? В последней каморке мы поставим свечу. Он, конечно, пойдет на огонь, но ему надо пройти мимо двух первых дверей. За одной-то приотворенной дверью я и спрячусь. Только он пройдет мимо меня, – я и пырну его ножом.

– Действительно, так будет лучше. А старуха уж знает свое дело. Указав ему дверь во двор, она спустится в погреб, люк-то ведь у самого прилавка. И что бы тут ни творилось, она уж не выйдет оттуда. Справляйте свое дело, а я, перед уходом, суну умной вдовице пять новеньких светлячков, пять двадцатифранковых монет, и поверьте, что она будет глуха и слепа, как старый инвалид.

– А мои пять тысяч франков?

– А вот и ваши деньги, – отвечал Марсьяк, вынимая из туго набитого бумажника синий билет. Флампен пожирал его алчным, любопытным взглядом, потому что видел впервые такие крупные деньги.

– А остальные? – проговорил Флампен.

– Вы же видите, что я их взял с собой. Ровно в одиннадцать я буду на Иенском мосту. Вы придете туда и передадите мне все в нескольких словах, а я вручу вам эти четыре билета – и мы разойдемся.

– Но вы не зачтете их в мой ежемесячный доход?

– Да нет же, нет! Я же сказал вам, что эти пять тысяч собственно за сегодняшнее дело, а те полтораста франков ежемесячной пожизненной ренты вы получите особо. Где бы вы ни были, деньги эти будут вам высылаться аккуратно.

– Значит, это точно, и я могу положиться на ваше обещание? – спросил еще раз Флампен.

– Не могу же я заключить с вами формальное условие у нотариуса, – пожал плечами Марсьяк. – Но вам, наконец, известно мое имя, так что, если я не сдержу своего обещания, вы всегда можете меня найти и потребовать уплаты.

– Да и притом лет через десять, когда дело это уже будет давно забыто, я могу заключить с вами формальное условие, не так ли?

– Конечно, впоследствии это можно будет устроить… А теперь поговорим лучше о настоящем. Вы, кажется, не вполне уверены в себе, в своих силах? Вас беспокоит, тревожит что-то?

– О, нет! Это так, с непривычки… Все, знаете, будто неловко.

– Но зато первый опыт дает вам сразу и деньги и возможность отомстить непримиримому врагу.

Глаза Флампена загорелись; да, он доволен, он вполне доволен.

– Однако пора… Время подходит, – сказал Марсьяк, вставая с места.

– Я готов, – проговорил Флампен.

И для храбрости он выпил залпом большой стакан вина и молодецки прищелкнул языком.

Затем вынул из кармана большой складной каталонский нож, проверил, хорошо ли действует пружина, повертел им в воздухе, как бы упражняя руку; потом спокойно опустил его опять в карман уже открытым и направился вслед за Марсьяком в общую распивочную комнату.

Тут Флампен взял свечу, зажег ее и пошел наверх.

– Только бы пришел этот подлец! – пробормотал он, проходя мимо Марсьяка.

Только он скрылся за дверью, как Марсьяк поспешил расплатиться с теткой Сулайль.

– Молодой человек, которого я ожидаю, должен сейчас прийти, вы ведь знаете, что вам надо сделать?

– Да, знаю, знаю, сударь.

– Переговорив с ним, вы спуститесь в погреб и не выходите оттуда ни в коем случае.

– Все будет исполнено по вашему приказанию, не беспокойтесь. Мне, кстати, надо разлить в бутылки новую бочку. Ну, а если я, грехом, да разобью несколько бутылок… Ведь они нынче дороги… Не накинете ли на случай еще двадцать франков, сударь? – скорчила умоляющую харю жадная старуха.

– Я никогда не торгуюсь с умными людьми, – отвечал Марсьяк. – Знаете, я только посоветовал бы вам запереть сегодня кабачок пораньше, часов в девять. В хозяйстве дела найдется немало: и полы подмыть, и посуду почистить, и белье постирать. Ну, заперли ставни, значит, с гостями не время заниматься. Вольно же им шляться позже девяти часов.

– Э-э! Ночная-то торговля не в пример выгоднее денной, мой сударик, – возразила хитрая старуха. – Ночью только и торгуем. Послушайся я вас, так придется, чего доброго, потерять франков тридцать, а ведь это очень и очень даже хорошие деньги для бедной, беззащитной женщины, мой добрый сударь.

– Верно, верно, тетушка, – улыбнулся Марсьяк. – Но в таких случаях плательщиком бывает тот, кто посоветовал.

И он дал ей еще два луидора.

Когда Марсьяк вышел из кабачка, было без пяти минут девять. Он повернул по бульвару к эспланаде Инвалидов. Улица была почти пуста, городская стража отсутствовала. Навстречу ехала наемная карета. Какой-то инстинкт подсказал Марсьяку, что это едет именно тот, кого ждет теперь Флампен.

Проводив экипаж крепким словцом на простонародном неаполитанском наречии, Марсьяк повернул к Сене.

Ровно в девять часов в нескольких шагах от виноторговли вдовы Сулайль остановилась карета. Кучер и седок наскоро обменялись несколькими словами.

– Так я не буду здесь стоять, отъеду немножко? – спросил возница.

– Да, да, сделай так, как я тебе наказывал. Экипаж поворотил назад, а седок вошел в виноторговлю. Вдова Сулайль храпела за прилавком; вновь вошедший принялся ее расталкивать.

– Что прикажете подать? – вскочила торговка.

– Мне ничего не надо, – ответил посетитель. – Я рассчитывал встретить здесь одного своего знакомого.

– А-а! Так, так… Мосье этот дожидается вас наверху, он занял лучший нумер. Позвольте, я провожу вас, сударь.

Старуха отворяет дверь во двор и указывает ему лестницу.

– Однако у вас тут не очень-то светло, как раз сломаешь себе шею! – заметил гость.

– Да ведь там, вверху, горит огонь… Идите, идите смелее. Вот и лестница. Держитесь правее… Сюда! Ну, наконец-то попали. Теперь ступайте одни, мне надо сбегать в погреб.

Через несколько секунд в темноте раздается ужасный, раздирающий душу крик, и с лестницы сбежал бледный, задыхающийся Флампен с окровавленным ножом в руке.

– Это не он!.. Не он!.. – шептали его посиневшие губы. Флампен выскочил на улицу через кабак.

 

XXII

Любовь все скрашивает и очищает

Да, это был не Фрике, а верный друг его Николь. Истекая кровью, едва держась на ногах, несчастный еще имел силы кое-как спуститься с лестницы и добраться до кабака.

– Помогите… Ради Бога, помогите… Я задыхаюсь.

Но комната была пуста, и никто не откликнулся на его стоны. Старуха исполнила точно и аккуратно предписанную ей программу: она ничего не слыхала, потому что не хотела слышать. Но любопытство брало верх над осторожностью, и она выглянула из подполья, чтобы посмотреть на несчастную жертву.

Судорожно цепляясь за столы и стулья, окровавленный Николь пробирался к двери кабака. Он делал над собой невероятные усилия, чтобы не упасть, и уже дотащился до двери, отворил ее, шагнул на входную ступеньку, но тут силы окончательно оставили его, и он тяжело грохнулся в отворенных дверях.

Ночь была темная, прохожих на бульваре не было.

Вдова Сулайль торопливо вылезла из подполья и, беспокойно оглядываясь по сторонам, подбежала к двери. Убедившись, что никого нет, она стащила безжизненное тело с порога своего заведения и поволокла его к соседней виноторговле. Бросив там труп Николя, вдовица с чистой совестью поспешно вернулась в свое заведение и, вспомнив мудрый совет Марсьяка, сейчас же заперла ставни.

Итак, бедному Николю суждено было брошенному, забытому умирать у грязной двери кабака. Время позднее, прохожих мало… Да и кто станет возиться с горьким пьяницей, мало ли их валяется по улицам? Разве вот городовой или патрульный? Что же делает полиция, куда она девалась? Увы! Все бригады, все полицейские власти стянуты в сторону Бельвиля и Тампльского предместья, туда, где возведены баррикады…

1869 год был особенно обилен преступлениями и злодеяниями.

Уже половина десятого, но никто еще не заметил трупа, брошенного на мостовой услужливой рукой старой торговки.

Но вот из-за угла, со стороны площади, выбежал какой-то человек и остановился перед запертой дверью виноторговли вдовы Сулайль.

– Заперто? Однако… Это уже слишком! – проговорил он, задыхаясь. – Что, если я опоздал? – И он начал неистово стучать в двери и окна заведения.

Из окна первого этажа старческий голос прокричал ему.

– Ах ты пьяница бесшабашная! Видишь – заперто. Ступай себе своей дорогой!

– Отворите! Отворите, ради Бога! – молил тот. – Меня здесь ждут.

– Что ты там брешешь? В кабаке нет ни души, он давно заперт.

Фрике – это был он – страшно встревожился, не зная, как ему быть, что делать.

В раздумье сел он на ступеньку и нащупал рукой что-то мокрое, скользкое.

– Что это такое? – вскочил он и принялся внимательно разглядывать пятна на ступеньке. Уличный фонарь горел плохо, но и при этом скудном освещении Фрике разобрал, что это кровь, свежая, не запекшаяся кровь…

– О ужас! О горе! Я пришел слишком поздно… Ах, эти женщины… Скольких бед, скольких несчастий бывают они причиной!

Фрике в отчаянии как сумасшедший кидается то в одну сторону, то в другую, шарит, ищет – и натыкается на какую-то бесформенную массу. В ужасе наклоняется он над этой страшной находкой. Тоска сжимает ему сердце, помутившимися глазами вглядывается он в бледное, окровавленное лицо – и узнает Николя!

– Негодяи! – вырывается у него дикий вопль. – Этиоле угадала верно!

И страшные нечеловеческие рыдания вырываются из его груди, в порыве безумного отчаяния кидается он на безжизненное тело своего друга и руководителя. Но почему в такую горькую минуту вспомнил он про маленькую Этиоле? Объясняется это очень просто.

Она встретила накануне Флампена, и тот сказал ей с ехидной, злой усмешкой:

– Фрике-то твой того… Прощайся со своим возлюбленным! Завтрашний вечер не за горами…

Предчувствие чего-то недоброго сжало сердце бедной девушки и она бросилась искать своего юного друга, своего доброго Фрике. Целый день, целый вечер искала она напрасно и встретила его только на следующий день. На следующий, значит, в тот самый день, когда угроза Флампена должна была исполниться.

И бедная Этиоле ломала голову над тем, как бы спасти несчастного Фрике от грозившей ему беды.

А как предохранить его? Надо быть все время с ним, не покидая его ни на час, ни на минуту… Надо изменить свое обращение с ним… Любовью, лаской, страстью удерживать его возле себя весь день, весь вечер, всю ночь… Он, конечно, не догадается о причине такой внезапной перемены.

Фрике исполнилось уже девятнадцать лет, Этиоле около семнадцати.

Она очень мила и грациозна и влюблена в него без ума.

До сих пор юноша был ее другом, только другом. Он знает, что маленькая Этиоле – девушка легкого поведения, что она служила на потеху встречного и поперечного, что она была любовницей Флампена. Фрике знает все это и потому не придает серьезного значения своему чувству расположения к ней, он не собирается связать свою жизнь с жизнью без памяти влюбленной в него маленькой цветочницы.

Целью его жизни, его существования могла бы быть Елена д'Анжель, но их положение так различно, а общественные условия так неумолимо строги!

Маленькая Виржини, конечно, совсем другое дело, он не должен ее чураться. Напротив. Что особенно влечет его к ней, так это ее крошечные, нежные руки, ее бархатные, любящие глаза, ее пылающие губки, нашептывающие такие милые слова, слова любви и счастья.

Да и подоспела тут еще девятнадцатая весна. Маленькая Этиоле пожертвовала собой, но жертва эта не принесла ожидаемого результата.

Фрике не мог пригласить ее к себе, так как у него не было своей квартиры; но она согласилась бы бежать хоть на край света, лишь бы не расставаться с ним в этот роковой день. После она все обдумает и скажет ему всю правду, только не теперь, нет, не теперь.

И она послушно идет за ним, сама не зная, куда он ведет ее.

Фрике приводит маленькую Виржини на улицу Вавен, в квартирку Николя. У него есть свой, запасной ключ.

Тут рассудительный, благоразумный Фрике исчезает и уступает место пылкому юноше, забывающему все и всех под влиянием страстных, горячих ласк любящей женщины.

А у маленькой Этиоле не идет из памяти угроза Флампена, его гадкая, ехидная улыбка. Весь день не расставался Фрике со своей новой подругой. Они и завтракали, и обедали вместе. Настал вечер. Маленькая Виржини была счастлива вдвойне.

Нескончаемая серия пламенных поцелуев была наконец прервана маленьким антрактом. Было уже около половины девятого.

Фрике стал зачитывать разные забавные, смешные записи и заметки, касавшиеся их дела, чтобы позабавить свою маленькую Этиоле, и вдруг заметил сверху, на самом видном месте, какое-то новое письмо, написанное совершенно незнакомой рукой.

Это была записка Марсьяка.

Это было приглашение на рандеву в заведение вдовы Сулайль.

– А-а… Понимаю, понимаю… – говорил себе Фрике. – Я назвался Николем, ну они и адресовали на имя Николя. – Он прочел письмо. – А ведь оно писано-то мне. Значит, на моем месте теперь Николь. А вдруг ему грозит опасность? Моя прямая обязанность бежать туда сейчас же.

И так как рассуждения свои он закончил уже вслух, маленькая Этиоле кинулась ему на шею и залилась слезами.

– Не ходи, не ходи туда, мой милый! Флампен задумал что-то недоброе.

– Флампен! Да это пишет совсем не он.

Тут Этиоле рассказала ему, что встретила Флампена, и передала Фрике ехидные слова этого негодяя.

– Мне так не хочется, чтобы ты шел туда, – прибавляет она, опуская глаза.

Но Фрике – не подлец, не трус, и к тому же он так любит Николя. Не рассуждая, не колеблясь, он побежит сейчас же на бульвар Латур-Мобур. Он торопливо целует свою маленькую Этиоле на прощанье и говорит ей:

– Ах, милая моя Этиоле, не опоздать бы мне из-за тебя! Вдвоем всегда легче выпутаться из беды, чем одному. Николь мне друг и брат, он у меня один на свете, не могу же я оставить его в руках этих негодяев.

И он выбежал из дому.

– Ты сам сказал, мой милый, мой ненаглядный, что вдвоем легче осилить врага, – кричала она ему вслед, накидывая мантилью, – и потому я должна идти с тобой.

Через несколько минут молоденькая цветочница тоже вышла из дому и поспешила по следам своего милого Фрике.

 

XXIII

Должное возмездие

Теперь, когда нам уже известно, каким чудесным образом был предохранен Фрике от угрожавшей опасности, вернемся опять к нему и посмотрим, что он будет делать.

Приподняв голову умирающего, Фрике прислушался к его едва слышному дыханию.

Из бледных губ Николя вырывался слабый вздох. Холодный ночной воздух заставил его наконец очнуться. Он приоткрыл глаза и мертвенным, стеклянным взглядом смотрел на своего юного друга.

У Фрике вырывается крик восторга:

– Он жив! Он не умер!

– Да… еще не умер… – прошептал Николь. – Но… минута близка… а мне еще надо… о многом переговорить… с тобой, друг Фрике. Оставь меня тут… не тронь… так лучше.

– Но не могу же я оставить вас без всякой помощи, – возражал юноша.

– Оставь… сделаешь хуже. Конец близок… говорю тебе… дорожи последними минутами. Вот тебе и пятый… последний акт нашей драмы… дружок Фрике, – шептал страдалец.

Бедный Фрике не мог согласиться со страшной мыслью, что единственная его опора, незаменимый друг и руководитель его, Николь должен покинуть его на веки.

– И умирает он из-за тебя, – неотвязно стояло у него в голове.

И он отворачивался, чтобы не видеть этого страдальческого лица, чтобы скрыть досадные, едкие слезы. Впервые страдал, болел душою наш бедный неопытный Фрике.

– Я знал… – продолжал умирающий, – я знал, что это западня… и потому решил идти вместо тебя. Я взял с собой хороший револьвер… но не успел воспользоваться им. Возьми его себе… и отомсти!.. Сам… этому… Не жалуйся… не подавай в суд… Убей… и брось труп этой собаки в Сену!

– Клянусь вам, мосье Николь, что свято исполню вашу волю! – с жаром сказал Фрике. – Но разве вы успели разглядеть этого презренного негодяя.

– Нет… я не видал его лица. Разглядел только, что на нем синяя блуза… а сверху темное пальто. Однако… время летит… я слабею… Слушай, дружок… старайся понять… не могу говорить громче.

И Николь начал следующий рассказ. Он говорил тихо, невнятно, беспрестанно останавливаясь и задыхаясь.

– Отыскивая по Парижу Мартена, я зашел раз на улицу Сурдьер к некоему Баратену. Это был почтенный восьмидесятилетний старик, адвокат по профессии. Он ждал в это самое время какого-то д'Анжеля и принял меня за него.

– Д'Анжеля! – воскликнул Фрике. – Но это ведь имя…

– Молчи и слушай. Мне трудно говорить… Этот благороднейший старик горячо благодарил Бога за то, что он дал ему дожить до возвращения д'Анжеля. Десять лет ждал он возвращения этого несчастного молодого человека, чтобы вручить ему свои мемуары – солидный письменный труд, над которым он работал десять лет вместе с покойным его отцом. Это был плод долгих поисков и усидчивой работы. Дело шло о процессе. Ужасное преступление… уголовный суд…

Голос Николя слабел все более и более, но больной собрал остаток сил и продолжал:

– Ты найдешь у меня эти записки. Прочти их внимательно, и ключ разгадки страшной тайны Медонского леса будет у тебя в руках. Какое несчастье, что бедный д'Анжель умер… Но ты увидишь, в чем будет твоя задача. Ты дал мне слово выполнить все, как следует, несмотря ни на какие препятствия, ни на какие опасности.

– Можете ли вы сомневаться? – с укоризной прошептал Фрике.

– Хорошо… Я не жалел денег для успеха нашего предприятия, так что у меня осталось теперь не более двадцати пяти тысяч франков. Деньги эти ты тоже найдешь там, у меня. Возьми их себе, закончи один то, что мы начали вместе. Ну, вот теперь и все… Прощай, дружок Фрике! Прости и помни, что я всегда любил тебя, очень, очень любил… Оставайся всегда… честным человеком.

Фрике слушал последние наставления своего незаменимого друга и рыдал, как малое дитя. Подъехала карета.

Николь дрожащей рукой, казалось, хотел подозвать кучера. Фрике скорее угадал, чем понял, и подозвал его.

Это был тот самый Жозеф Клапе, который в последнее время всегда возил Николя. Он привез его и в этот роковой вечер. Увидев умирающего и около него какого-то неизвестного человека, Клапе хотел уже закричать, позвать на помощь, но Николь остановил его взглядом и прошептал:

– Друг… говори.

– Вы ведь приказали не отъезжать далеко, я и сделал, как вы велели. Кругом тихо, ни души. Хожу я с трубкой около кареты да поглядываю, знаете, по сторонам… Вдруг вижу: выбегает из этого самого кабака, к которому я подвез вашу милость, какой-то человек с большущим ножом в руке. Что, думаю, за притча! Его надо выследить, да забрать, куда следует. И поехал я за ним мелкой рысцой, не спеша. Миновали мы площадь Инвалидов, затем повернули налево, на набережную, и бежал он по набережной довольно далеко, до того места, где навалены доски и бревна от сломанных построек последней выставки, до самого Иенского моста. Тут он спустился к воде, и я потерял его из виду. Во всю дорогу мы не встретили ни одного сержанта. Полиция-то занимается у нас не своим делом, как видно, суется туда, где ее не спрашивают. Сама заварит кашу, а парижане и расхлебывай ее как знаешь.

– Но дальше-то? Что же дальше? – нетерпеливо одернул его Фрике.

– Прошу извинить, я заболтался. Человек с ножом исчез куда-то, а передо мной очутилась хорошенькая мамзель. Ее, видно, очень занимало, что я тут делаю со своей каретой. Ну, думаю, женское любопытство, и все такое…

– Вы ищете, верно, человека, выбежавшего из заведения на бульваре Латур-Мобур? – спрашивает вдруг красотка. – Я сама ищу его. Давайте искать вместе.

– Это Этиоле, – подумал Фрике.

– Мамзель-то тощенькая такая, маленькая. Какая, думаю, от нее подмога? Впрочем, у нее хорошие, молодые глаза… Пусть, думаю, посторожит тут в сторонке, за деревьями. Увидит молодца, – так мы его захватим, не увидит, – так уйдем подобру-поздорову.

– Иди, Фрике… иди скорее… – шептал Николь, – отомсти… Похорони меня так, чтоб никто не узнал… чтоб не было суда… процесса… Все это лишнее… Ты будешь знать могилу… твоего Николя… и ты, конечно, придешь к нему.

И тихо, без агонии отошла благородная душа Николя в лучший мир.

Осиротелый Фрике зарыдал над телом Николя. Жозеф Клапе оттащил его и посадил в карету. Нельзя было терять ни минуты, злодей мог ускользнуть. Кучер пустил лошадей вскачь. Он поехал тише при приближении к Иенскому мосту. Там Фрике вышел из экипажа и, несмотря на темноту, вскоре нашел маленькую Этиоле.

– Ты очень хорошо сделала, что пришла сюда, – шепнул он ей. – Мы должны найти убийцу.

– Я знаю, что он там, внизу, он не выходил оттуда, – ответила Виржини. – Но за всем этим хламом, за досками и бревнами найти его теперь, ночью, будет нелегко.

– А мы возьмем каретный фонарь.

– У этого самого извозчика?

– Да. Он славный малый. Но что это у тебя в руке, Виржини? – испуганно спросил Фрике.

– Я нашла это здесь, на берегу… Убийца бросил его… Это, кажется, Флампен, – и дрожащей рукой подала она своему доброму, милому Фрике длинный каталонский нож, окрашенный кровью его единственного друга.

– Этим, этим самым ножом должен я отомстить за смерть Николя! – с жаром проговорил Фрике и подозвал Жозефа Клапе.

Общим советом порешили так: Этиоле останется у экипажа, а мужчины снимут каретные фонари и спустятся за бревна к самой воде, где, конечно, найдут злодея.

Минут десять искали они безуспешно и считали уже дело потерянным, как вдруг свет фонаря Жозефа, направленный на большую пустую бочку, осветил бледное испуганное лицо, синюю блузу и темное пальто…

– Вот он! – закричал во все горло Жозеф.

– Иду! – отвечает Фрике и побежал на свет фонаря.

Но человек, схваченный Жозефом, сильным ударом кулака выбил у кучера фонарь из рук и разбил его вдребезги. Потеряв свет, Фрике, бывший еще на довольно далеком расстоянии, сбился с пути и запутался в бревнах. Клапе орал и чертыхался, а попавшая было в его руки жертва спешила воспользоваться благоприятным моментом всеобщего смятения. Флампен выскочил из бочки и скрылся в ночной темноте. На счастье беглеца, набережный спуск был рядом. В несколько мгновений он уже оказался наверху, возле маленькой Виржини.

– Фрике! Фрике! Сюда! Наверх! – закричала она испуганным голосом.

– Подлая тварь… – прошипел над самым ее ухом разъяренный Флампен. – Какая досада, что при мне нет ножа…

И отчаянная, нечеловеческая борьба завязывается между ним и маленькой Этиоле. Девочка слаба, тщедушна, но у нее острые зубы и цепкие пальцы. Она кусала его, расцарапала ему руки в кровь, цеплялась за него, как кошка, но не уступала, не выпускала его из рук.

Тут только Флампен приметил карету…

Вот его спасение! Сильнейшим ударом ноги в грудь он опрокинул навзничь своего слабосильного врага и бросился к экипажу. Но в эту самую минуту подбежал Фрике, и Флампену пришлось на этот раз иметь дело с более сильным противником.

Он порывается бежать по направлению к Иенскому мосту, но его кривые ноги работают плохо. Фрике бежит гораздо скорее, догоняет его на мосту, хватает за шиворот и уже наносит над ним его острый, длинный нож.

Флампен рычит как дикий зверь и отбивается.

– Только не ты, Фрике! не ты! – раздается женский голос. – Это мой грех… Не марай рук… не будь убийцей!

И маленькая Этиоле, едва дотащившаяся до моста, быстро и ловко выхватывает у него нож и два раза вонзает его в грудь Флампена. Дикая, зверская радость блестит в глазах маленького палача. А личико бедной Виржини мертвенно-бледно, на губах и на платье кровяные пятна – здоровый пинок Флампена сделал свое дело.

Итак, она сказала верно – рука Фрике не пролила крови, он не убийца, не злодей.

В эту самую минуту бьет одиннадцать и Марсьяк тоже подходит к мосту со стороны Трокадеро; но до него доносится чей-то страшный, предсмертный крик, и он благоразумно останавливается.

Несколько секунд спустя раздается зловещий всплеск воды от падения чего-то тяжелого с моста.

Марсьяк – человек осторожный, он не идет на мост.

А Фрике злорадно смотрит на мутные, желтые волны – Сена уносит все дальше и дальше труп Флампена.

– Николь отомщен еще только вполовину… – шепчут его бледные губы. – Покончил с одним, теперь надо приняться за другого.