Гинс телеграфировал из Иркутска о шаткости власти. Даже повернулся язык сказать: правительство Колчака никто всерьез не принимает! Голод, разруха, всеобщее недовольство. Премьер Вологодский опять запросился в отставку. Все в один голос дудели о необходимости Земского собора. И за всеми заявлениями недвусмысленно маячило предложение пойти ко всем чертям.

— Сволочи! Скоты! Мерзавцы! — до этих трех слов сократился лексикон Колчака. И опять ломал карандаши. Готов был голову разбить о стенку вагона от бессилия что-либо изменить.

Чуть ли ни полмира замерло в ожидании: что он сделает? Куда повернет корабль по имени Россия? А пленные чехи стопорят его состав по своему желанию — и всемогущий Колчак ничего не может сделать! Ни на час ускорить продвиженье поездов. И это внутри своей империи. На территории — как говорят — целиком подконтрольной ему! Сутками торчит, то на полустанке, то в чистом поле — а мимо проносятся, обгоняют состав за составом! Везут из России награбленное добро румыны, чехи, сербы. Пугают партизанами. Восставшими рабочими.

И опять несут телеграфную ленту. Что там еще? Выхватил, пока читал, порвал в трех местах… Предательство! В Красноярске вот-вот сменится власть. Боже мой, что же это такое? Получается, что он со своим паровозом в мертвой петле? — Сердце бухало замедленно, сильно, стучало в висках. И дыхание шло тяжело, со свистом. Врач говорит, надо бросить курить — но для того, чтоб не задохнуться от кашля — приходилось срочно закурить!

Стратегия по всем параметрам уступила место тактике. «Выжить!» — главный лозунг всякой сволочи. «Ракло!» — едва не прокричал навстречу Удинцову.

— Анна Васильевна, — щелкнул тот каблуками.

Лицо Колчака болезненно дрогнуло. Анна была тщательно убираемой на задворки сознания болью, виной. Даже делал вид, что ее нет — слишком припекал стыд при воспоминании о ней. Надеялся, что как-нибудь сама выберется из обступившей со всех сторон беды! И теперь ни о чем не спрашивал, а только пристально смотрел в глаза начальника конвоя. Тот толково и кратко передал донесенье контрразведки.

— Она больна, Ваше высоко превосходительство! Похоже, тиф.

В кабинет вошел, замер, выжидая возможности вступить в разговор, Занкевич.

— Срочно ко мне! — приказал адмирал Удинцову. — И доктора!

Занкевич стоял с убитым видом.

— Да неужели дурные вести, генерал? — горько пошутил Колчак.

— Не то чтобы, — вяло выговорил, — стало известно, что Виктор Пепеляев проследовал в Томск, в расположение Первой армии.

Это значило, что братья разбойники зашевелились опять. Что-то готовилось, что-то дурное витало в воздухе.

— Это все?

— Нет, — мягко возразил. — На станции Тайга между Пепеляевым и Сахаровым произошло столкновение. Сахаров арестован.

— Срочно сообщите Каппелю, чтобы как можно скорее исправил положение.

— Уже, — все с той же грустью в голосе доложил начальник штаба. — Каппель в Тайге, и дело исправлено.

Колчак поморщился. Впрочем, может, от мучившей зубной боли.

— Передайте в ставку, что я утверждаю на посту председателя правительства Виктора Пепеляева.

Занкевич с легким полупоклоном покинул кабинет. Телеграфировать Пепеляеву радостную весть не спешил. Теперь у Колчака семь пятниц на неделе — может отменить! Так же посылал депешу Деникину, с предложением принять бремя Верховного правления. И хорошо, что канцелярия замешкалась. Через пару часов дал отбой. Из упрямства — узнал, что Сибирское правительство обратилось к Деникину с тем же вопросом.

Сволочи, канальи!

Хороший адъютант, как воздух: необходим и невидим. Он, будто сгустился из воздуха и теперь ходил, чуть ли ни рядом и так же свирепо шептал: «Сволочи! Ракло!». Если бы это посмел сделать кто-то другой, менее преданный — адмирал стер бы в порошок! Комелов, человек безгранично добрый, обладал способностью гасить ярость любого накала. И когда они особенно горячо прокричали дуэтом: «Мерзавцы!» — Колчак оттаял душой и даже усмехнулся кривой своей улыбкой. Вообще, в последний месяц он улыбнулся, может, раза три, четыре. Не до веселья. И теперь как-то особо взглянули друг на друга, поняли — и ни слова не говоря, даже столкнувшись на пороге, проскользнули в маленький закуток, где в сундучке, слабо звенели бутылки.

Михаил Михайлович поставил два тяжелые, хрустальные стакана, налил. Поезд качнуло, едва не промахнувшись, чокнулись.

— За здоровье Анны Васильевны Колчак!

Адмирал вылил в рот содержимое и проглотил судорожным глотком. Закусили яблоками. Поезд плелся еле-еле.

— Как черепаха, б…! — в последнее время адмирал широко пользовался пролетарской лексикой.

— Китайское яблочко! — похвалил Комелов.

— Китайское яблоко — это апельсин, — прогудел Колчак, так и этак укладывая плод в своем беззубом рту. Алкоголь кипятком разбежался по пищеводу — ударил в голову туманом, пришло ощущение легкости.

— Мы на «Заре» бражку ставили, — причмокнул Колчак. — Она должна стоять неделю. И вы не поверите — дольше пяти дней не выдерживали! Выпивали до гущи! — Бледные щеки Колчака приобрели оттенок румянца, глаза заблестели. То есть брови так же сведены, взгляд исподлобья. Спросил: обязательно ли при сыпном тифе стричь наголо? Комелов сказал, что обязательно. Колчак вздохнул и с шумом втянул воздух через редкие зубы.

— Большевики в Омске, — прищурился адмирал и опять шагнул туда и сюда в тесном закутке. — Как-то наш Борбоська?

— Борбоська не пропадет, — заверил адъютант.

Поезд катил по рельсам, стаканы на столике сошлись и тихонько звенели, напоминая о деле. Адмирал замер, уцепившись за край стола. Все катилось под откос. Поначалу решили закрепиться на линии Томск — Тайга — Барабинск. Но на последнем совещании выяснилось, что остановить красных нечем. Армия не хотела воевать.

Комелов беззвучно наполнил стаканы:

— Первая колом, вторая соколом!

Колчак не заметил, как выпил.

— Закусите, Ваше Высокопревосходительство! — принялся строить бутерброды.

Дверь отворилась. Доктор. Совсем еще мальчик.

— Да! — встрепенулся Колчак, чуть было не сказал «принесут», но поправился, — приведут Анну Васильевну, осмотрите и сделайте все, от вас зависящее!

— Уже, — кивнул юноша.

— Сыпняк? — болезненно замер Колчак.

— Инфлюэнция, — показал ладонь. — Испанка.

— Это — серьезно?

— Все опасно, — поднял плечи медик. — Но организм молодой, болезнь в самом начале, можно надеяться.

— Прошу вас.

Доктор не заставил себя упрашивать: опрокинул стаканчик и закусил бутербродом.

— Скотина! Мерзавец! — нарезал круги адмирал. — Ничтожество!

Доктор, обтерев губы, устранился.

Поезд опять невидимой рукой собрал стаканы в кучку, ненавязчиво звенел, приглашая продолжить хмельное застолье, забыться, отойти от забот дня текущего. Но Колчак, как-то вдруг просветлев, сделал прощальный знак рукой, поспешил к себе. На тормозе часовой вскочил с откидной лавки, вытянулся, тараща глаза.

Перед дверью в купе остановился, унимая лихорадочное биение сердца. Даже дыхание занялось от волнения. Неужели я ее увижу! Она больна. И нахлынула болезненная нежность…

Слабо светила электрическая лампочка. Она. На постели. Напротив доктор. При виде Колчака вскочил, несколько раз кашлянул в кулак. Мол, я ничего, бодрствую.

Пахло лекарством.

— Что с нею?

— Жар, — так же шепотом ответил. — Тридцать девять и шесть. Попозже можно обтереть водкой. — Паренек молоденький. Студент. Бегство все перепутало. Прежний доктор, Петрович, должно быть, лечит утомленного победами Эйхе. «Эйхе», значит дуб. Дубовое начальство у красных. И нет сил отвести глаз от детски маленькой головки на подушке. Что это он про водку… обтереть.

— Уж вы и распорядитесь, насчет водки.

Юный доктор вышел.

Неподвижный сверток на постели не шевельнется. Колчак стоял над нею и молил Бога простить их обоюдные грехи, спасти молодую жизнь Анны.

— Если надо забрать одну из наших жизней, возьмите мою! — к Богу Александр Васильевич обращался на «вы». Привык так еще с детства.

Шевельнулась, выпростала руку. Лилейно белую, с маленькими аккуратными пальцами — и, не в силах противиться, встал на колени, целовал ее пальцы, между пальцами, аккуратно повернул руку, уткнулся большим своим носом в ее горячую ладонь. И, точно шелест ветерка:

— Саша…

Дрогнул и замер! Будто божье благословение снизошло, будто нежность всего мира окружила — и грозный адмирал ощутил себя маленьким, желторотым птенчиком в пушистом гнезде, и так отрадно было это полное самоуничижение. Что-то шевельнулось над ним, поднял голову — она. Черные, непослушные волосы перепутаны, глаза горят безумьем и любовью.

— Саша, — волос на висках прилип, щеки горели лихорадочным румянцем.

— Аннушка, милая, — в эту минуту не было никаких желаний, кроме счастья быть с этой женщиной, неразлучно, всю жизнь, до последнего часа.

— Ты что-то потерял? — прошептал ветерок, — ползаешь?

И ему страшно стало от этой ее, может, последней в жизни шутки. А она силилась засмеяться — и гримаса страдания искажала лицо, и тело содрогалось, то ли от рвущегося наружу кашля, то ли от боли. И страх потерять ее, и такая любовь к этой маленькой, беспомощной женщине, что протяжно на скулящей ноте застонал и все целовал сухую горячую ладонь.

Впервые за многие годы осознал он себя беспомощным перед превратностями судьбы. Едут в крошечном вагоне через бескрайние пространства холодной Сибири, и невидимый микроб может поставить точку их жизни.

Щелкнула дверь — доктор.

— Что вам? — вопрос прозвучал неожиданно грубо.

— Я принес, — показал бутылку.

— Поставьте и идите, — все не подымался с колен.

Доктор неловко уронил бутылку — Колчак поймал! Поставил. Доктор поклонился и вышел. Нескладный какой. Колчак коснулся губами горячего лба, накрыл ладонью — и видно было, как она ослабла в блаженстве. Весь мир сосредоточился для нее в этой прохладе, пульсирующей крови в висках. Казалось, могла жить только под покровом его животворящей ладони.

Вагон поскрипывал, погромыхивал, катился куда-то во тьму. Тоскливо, по живому прокричит паровоз, выбросит золотистый шлейф искр — и бежит, бежит.

— Саша, — чуть слышно, — ты еще немножко постой на коленях да и вставай… — Колчак ушам своим не верил, а Анна все шутит на краю погибели. — Зайдет Иностранцев — а Верховный на коленях ползает. — Чуть слышно шелестела. И Колчак готов был визжать от счастья и любви к этой женщине.

— Вам врач посоветовал одну процедуру…

Анна спросила одними губами — голос не пошел. И упало сердце, испугался, что сил у нее не осталось.

— Предлагает растереть.

— Я сама хотела попросить, да… есть ли водка.

— Полная бутылка.

И опять, будто ветерком подуло из угла:

— Чего же вы ждете? — и уж пыталась, и не могла расстегнуть пуговку. — Есть ли здесь мужчины?…

И Колчак трясущимися пальцами принялся расстегивать, снимать с любимой женщины платье. С сердечной болью он видел, как успела похудеть — и поднимался злой упрек себе. Единственно преданное до смерти существо умудрился довести до такого страдания. Опять, было, принялся выплевывать обычное: «Сволочи! Скоты!» — и прикусил язык.

Расстегнул все застежки, развязал тесёмки, раздел по пояс. Прежде он не мог видеть ее такой — голова кружилась, и темнело в глазах. В такие минуты он определенно терял рассудок. Сейчас же смотрел с состраданьем. Любящая, доверившаяся ему женщина, болела, может даже, стояла на краю жизни и смерти — а он ничем не умеет помочь. Обильно смочил полотенце и, обмерев на секунду, принялся растирать.

— У вас огурца нет? — чуть слышно пискнула она.

— Бредите, Анна Васильевна?

Торопливо, неловко путаясь в одежде переодел в свою сухую пижаму.

— И это все, на что вы способны? — засмеялась своим тихим грудным смехом — он тут же сменился грубым, лающим кашлем.

— Больно? Вам больно?

Она не имела сил отвечать. Глаза от слабости подкатились под прозрачные веки. Мелко-мелко тряслась в ознобе, даже слышно, как стучат ее зубы. Колчак хлопнул в ладоши: «Эй, кто там!» Вошел адъютант.

— Михаил Михайлович, — заговорил новым спокойным тоном, — не в службу, а дружбу — кипятку.

Адъютант только дрогнул в готовности и исчез.

Анна Васильевна была так неподвижна — что, замерев, прислушивался к дыханию, следил за голубой жилкой на шее. Кажется, была какое-то время без памяти. Но вот слабо застонала, повернула голову на подушке: туда, сюда. Позвала Володю…

Принесли кипяток. Комелов распустил в горячей воде мед. Анна Васильевна не могла пить. Проливала сладкий сироп на подбородок. Вдруг резко села и какое-то время смотрела в ужасе.

— Александр Васильевич, у вас день рождения! Я не приготовила подарок! — и тут же принялась что-то петь, то есть одно, и тут же другое, очевидно, искала, что спеть ему на праздник. Быстро-быстро заговорила о Мусоргском, о том, что он — Рюрикович в тридцать каком-то колене, и опять звала О-одю, и наконец затихла, заснула, вцепившись обеими руками в кружку.

Александр Васильевич, тоже окончательно измучившись, вышел в коридор. Достал из серебряного портсигара папиросу, подавляя приступ кашля, закурил. Молодой врач заговорил о коварстве «испанки», о том, что это очень заразная болезнь.

— Надо полоскать нос холодной водой, вот так, — свел ладонь лодочкой, — набираете холодной воды — и втягиваете. Так несколько раз.

И Колчак вдруг очень обрадовался мысли заразиться и умереть вместе с Анной! О, как бы это было хорошо! Ни позора, ни мук. Ах, как бы это было прекрасно. И Анна, она ведь почти не страдала — лучилась тихим светом! Неужели Господь дает такой легкий выход из обрушившихся обстоятельств! Тихая, легкая смерть — но ведь это же замечательно!