Конец Белому делу, полный капут! Усатый вахмистр под Касторной, как капусту порубил Шкуро. Герой Кавказа Юденич, утопая в болотах, бежал от озверевших большевиков в Прибалтику. Деникин катился на юг. Все еще надеялся на что-то только Семенов. Но это до поры до времени. Пробьет и его последний час. А вместе с ним и для десятков тысяч россиян интеллигентных профессий.

Ох, и горько им, бедным, придется!

Отбирали поезд за поездом. Из восьми у Колчака осталось только пять. А потом уж и три. Наконец, два. В Омске и Ново-Николаевске их встретили цветочки — ягодки начались под Красноярском. Здесь армия потеряла не три и не тридцать тысяч бойцов, а полные шестьдесят. Двести орудий. И двадцать генералов на довесок.

Только армия Каппеля, в пять тысяч штыков, сумела обойти ледяной Красноярск, и пешком, по Московскому тракту, продолжала путь на Иркутск.

Проснулся с ощущением тревоги. Поезд стоял. За окном, заваленная двухметровыми сугробами деревня. Оказалось — Нижне-Удинск. Какое громкое имя, и сколь при этом жалок вид. А ведь есть еще и Верхне-Удинск! Столица Бурятии. Но ведь это за Байкалом? А еще и до Иркутска не добрались. Не может же Уда течь и здесь, и в бурятских степях. Колчак потянулся, зевнул с тоскливым скулящим звуком. Болела голова. Будто туча накрыла солнце — сумрачно, зябко. Все. Конец! Самое ужасное случилось! Хватит рвать сердце и ломать голову. Катастрофа. Уехать куда-нибудь… в Канаду! И там проложить северный путь через Арктику. Опять ледоколы, опять зимовки, опять здоровый образ созидательной жизни. Последние события, будто каменной горой придавили. Стал медлителен, тяжел на подъем. Сел, пошевелил пальцами ног.

— Михаил Михайлович! — никто не отозвался. Тишина.

Отворилась дверь, и явилась она. Анна Васильевна. Во всем блеске красоты.

— Александр Васильевич, подъем! — прикрикнула голосом урядника. — Приведите себя в порядок! — и воссияла лучистой улыбкой от счастья видеть Колчака. — Я вам шинель утеплила! — даже пискнула она. Распахнула — да, с внутренней стороны густая цигейка. И на груди, и по спине! Боже мой! В жизни не получал Колчак такого нужного, желанного подарка.

— Аннушка, милая моя! — прогудел с упреком на то, что доводит до умиления в этот горький час.

— Быстро! Быстро! — шептала жена тем голосом, каким говорят с ребятишками.

И Колчак, крякая и откашливаясь, побрел в water-closet. Там вычистил зубы. Тщательно побрился. Терпеть не мог щетины, как неряшливости и грязи вообще. Из зеркала смотрел человек: с виду крепкий, слегка лопоухий, длинноносый, с мужественным, прихотливого рисунка подбородком. Глаза тусклые, мрачные — но уже не кроличьи. Отступила краснота — стал высыпаться.

И все-таки он знал, что выйдет невредим из этой передряги. Уедет в Японию, Северную Америку. И начнется новая жизнь. Может, даже счастливая. Кто знает, как распорядятся небеса. Иногда, кажется: все! А смотришь, как-то все так странно повернулось — и опять можно жить!

Разобрал бритву, промыл. Уложил в коробку. Хорошо бы обработать щеки кремом, да как-то все кончилось. Налил в ладонь одеколон, умылся, на мгновенье замер, пережидая, неожиданный ожог, крякнул. Опять взглянул в зеркало — порозовел своим темным румянцем.

— Я маленький и безобразный, — сказал самому себе в отражение. — Беззубый хрен. Подмигнул вяло. Вздохнул. — Вот так вот, ваше бывшее Высокопревосходительство, — капут. — Смочил ладонь, отряхнул с рукава пятно. «Не пудра? — понюхал, — нет».

На улице хлестко загремел пулемет. Еще один. Взорвалась граната. В коридоре затопали. Колчак сделал расческой пробор. Еще раз критически взглянул на себя и вышел.

— Что такое?

— «Товарищи», — пожаловался Комелов, — совсем обнаглели, Ваше Высокопревосходительство.

— А что взорвалось?

— Бомбу бросили. — Прищелкнул каблуками и вышел.

Жанен никак не пускал к Иркутску! То есть уверял, что все «международные силы» озабочены его безопасностью, и как только бандитствующий элемент будет устранен на достаточное расстояние — мгновенно пропустят. Но Колчак чувствовал подвох, чуял мышеловку. Какая может быть безопасность, когда власть в этой деревне, живущей по фальшивому паспорту города, принадлежит тому же Политбюро! И кто может поручиться, что не захватят, не растащат «золотой запас»? И что? Жанен надеется его подобрать?

Об Анне Васильевне и подумать жутко. Вот еще! Осталась бы в Омске, вернулась в Кисловодск. Декабристка! Посмотрел на руки — дрожат. Да и самого-то трясет. И пот заливает. Вечная простуда. Он знал, что солдаты из охраны пачками переходили на сторону восставших. Хотят сами править страной. Ах ты, боже ты мой! Каждый суслик метит в агрономы!

Достал платок, обтер лоб и шею. На народе надо быть спокойным, уверенным в себе. Но в последние дни, против воли, стал суетлив, даже шея вытянулась. Взгляд вопрошающий, не сказать бы жалкий. По крайней мере, в иные минуты. Это особенно беспокоило Анну. Она пыталась вдохнуть в него дух достоинства и даже величия. Погибать — она прекрасно это понимала — нужно с гордо поднятой головой! В этом сейчас, может, главное назначение. Ведь, в конце концов, каждый когда-то окажется в похожем положении.

Вернулся Комелов.

— Вы что-то хотели сказать?

— Доброе утро, Александр Васильевич.

— Ну, еще раз…

— Вас в кабинете ждет генерал Занкевич. Говорит, срочно.

— Да. Сейчас, буду. Конечно, — и, не заходя к себе в купе, поспешил в кабинет.

Занкевич поднялся медленнее обычного. Неприятность. Неужели разбит Каппель? — похолодел Колчак.

— Зиневич отдал в Красноярске власть Политбюро.

Колчак это знал и молча смотрел в глаза начальника штаба, требуя продолжения.

— Власть в Иркутске перешла в руки Политцентра. Чехи обеспокоены забастовками в Черемхово и угрозой рабочих взорвать туннели на Байкальской дороге. Нас могут запечатать, как в бутылке.

Но все это было уже известно, почему же Занкевич говорит об этом опять?

— Казаки Семенова под Иркутском. Не сегодня-завтра город будет взят. И установится твердая военная власть!

Вот оно!

Наконец-то добрая весть!

Колчак горько усмехнулся. Семенов, конечно, лучше «рачьих и собачьих депутатов», но… хрен редьки не слаще. Он станет первым человеком в российской иерархии. Не смотря на все трения и взаимную нелюбовь, к стенке все же не поставит. Значит — будем жить!

— Очень хорошо! — твердо выговорил он. Замечательно. — Опять мелькнула неотвязная мысль о золотом запасе: тридцать тысяч пудов перейдут, естественно, к Семенову. Великолепно! Чудесно. Отпустил Занкевича и поспешил к Анне — однако не успел.

Удинцов! Командир конвоя. Даже губы трясутся. Что там еще?

— Ваше Высокопревосходительство, прикажите меня расстрелять! — театральных жестов Колчак не любил. Ясно, что разбежался и конвой. Александр Васильевич вернулся к бару, налил мальцевский стакан всклянь, протянул ротмистру. Тот даже дрожал, будто и, правда, у последней стенки. Замороженно глядя Колчаку в глаза, беззвучно, как телок, выцедил стакан, и сипло прошептал:

— Я застрелюсь, Александр Васильевич.

И это обращение по имени отчеству — разряд электрического накала — сделал то, что столкнулись лбами, замерли на минутку.

— Ни в коем случае, Аркадий Никандрович, — просвистел Колчак — для России! Ей нужны такие люди! — поцеловал Удинцова и быстрым шагом ушел к себе.

* * *

Анна Васильевна сидела за простывшим чаем. С галетами. Колчак брал, размачивал в стакане и отправлял в рот уже нежную кашицу.

— Как давно не слышно радио, — поежилась Анна, хитро горя глазами, — помните, при временном правительстве было Ври-радио?

Колчак свел брови, мол, да, что-то такое было.

— Украинское — Украдио. Ну и советское — Соврадио.

Колчак смеяться не мог, только кивнул: спасибо за поддержку.

— Говорят, рабочие в Черемхово возобновили добычу — скоро поедем?

— Кто это говорит?

— Я выходила. Недалеко. Здесь. Кое-что купила на базаре.

— Денег нет, — пожал недоуменно плечами Колчак. — А скоро, боюсь, и вовсе останусь без работы.

— Сколько вы получали, Александр Васильевич?

— Четыре тысячи, — ему неприятно было говорить об этом. — Но там еще добавки.

— Все отсылали Софье Федоровне?

— А как же, Анна Васильевна? — взглянул глазами великомученика.

Она протянула руку — в радость ей было прикоснуться к нему.

— Не грусти, сокол, думы брось напрасные! Много счастья на пути — дни наступят ясные! — Наверное, такое, ни на чем не основанное утешение и нужно было Колчаку в эти черные дни. Рядом с Анной отогревался душой, начинал верить в счастливую звезду.

А железные колеса ехидно выкрикивали одно и то же: ката-строфа! ката-строфа!