Дела как-то так повернулись, что чехи для красных стали «милей родного брата». Помогали во всем. Правда, не обошлось и без недоразумений. Под Зимой их полковник Швец перестарался на белой стороне. Но, в основном, отвернулись. Белая армия брела пешком. По сорокаградусному морозцу. В истрепанной амуниции! Зато на каждого чеха чуть ли ни по вагону! И чего там только, в тех вагонах, нет! И мука, и крупы, и сахар, и сало. Все золото вымели! А теперь и «золотой запасец» прибрали. Молодцы! Вот тебе и «жирного гуса для руса!» Все хороши! Но, не смотря на то, что из врагов вдруг превратились в союзники — Аким чувствовал себя оскорбленным. И горчичный цвет их формы с кожаными пуговками вызывал, как и прежде, неприязнь.

Опять ехал на восток! Чтоб предотвратить передачу «запаса»! Слишком уж привык считать его своим. Ехал в цитадель красного движения — Черемхово! Удивительно: по железной колее день и ночь течет золотая река — а у русских животы подвело. Кажется, собаку бы с шерстью сожрал. На станциях — только вареная картошка. А наголодавшийся человек ее ведро проглотит, не жуя — и все охота!

Проехали Зиму, Тыреть, проплыли за окном Залари. Места равнинные, степные, здесь можно хлеба намолотить, весь мир корми — и все равно останется. Все побросали сохи, взялись за винтовку. Винтовкой больше заработаешь. Так по первости казалось. А теперь уж пошло просто смертоубийство. Безо всякой выгоды. От отчаяния. За буханку хлеба на станции четверых застрелили. Ну, попросили бы. Или уж те отдали бы, мол, подавитесь вы, ироды! Нет, сподручней умереть.

Скоро Черемхово. И что там ждет — одному Богу известно. Или кому? Божинька-то надолго от России отвернулся. Никакими молитвами не вымолишь прощенья за такие великие грехи.

В ячейке партизанского отряда Акиму выдали мандат, дающий право арестовать «золотой запас»! И препроводить в деревню Бахта! Мандат написали на твердой бумаге — из книжки лист вырвали. Тот, что сразу после корочки. Печать тоже сами вырезали. Из сырой картошки. На оттиске: винтовка с топором и буквы: Л Д П (лесная дивизия партизан).

Соскучившись, трогал карман на груди — и чувствовал упругое сопротивление. Мандат, конечно, не ах какой — но уже что-то! Представитель новой власти! Вот еще бы маленько пожрать, совсем бы было хорошо! А то какая-то блаженненькая легкость нападает, как на верующего в Великий пост.

Народ в поезде разный: мешочники, молодые девушки — во Владивосток наладились, за своими Янеками. Попадаются и «недобитые». Но есть и своя братва. Один лежит на полке, щелкает затвором, на всех глядит победителем. Аким тоже уж несколько раз доставал свой наган, целился в окно. Братишка с полки смотрит заговорщически, ухмыляется: не пошерстить ли нам эту публику на правах победившего класса? Аким отвечал уклончиво: усмехнется и опять целится в окно. Но и голод не тетка, под ложечкой сосет — а человек с оружием и властью в кармане голодать все-таки не должен. Напротив, на столе, как на зло, баба разложила медово-парафинового цвета картошку. Розовое сало в пять пальцев толщиной, луковицу, горбушку хлеба. Эти люди, будто специально садятся в поезд пожрать, нагнать на пассажиров мрачную тоску — и выйти где-нибудь на глухом полустанке.

— Товарищ, — вдруг как-то сам собой повернулся язык, слазь-ка — нас милая женщина приглашает!

Баба выпучила глаза и подавилась картошкой. Аким хлопнул ее по спине. Взял ломоть хлеба, покрыл пластиком сальца и, брызнув слюной, с хрустом ополовинил луковицу.

— Хороший лук! — похвалил онемевшую бабу. — Ядреный!

Хозяйка замерла, как граната перед взрывом: вцепиться когтями в лицо или завизжать на весь вагон?!

— Жри! — стукнул в стол кулаком братишка с винтовкой. — А то, кто прозеват — тот и воду хлебат!

Баба странно дернулась, задрожала крупным лицом.

— На! — заткнул ей рот бутербродом Аким. Бутерброд обвис и запрыгал в зубах несчастной бабы. Бойцы революции так и раскололись от хохота. И пассажиры засмеялись. Кто-то уж тянул украдкой руку к дармовому сальцу. В полторы минуты и краюшка, и лук были пережеваны крепкими пролетарскими зубами в сладкую кашицу и благополучно проглочены. После этого, на сытый желудок, разговор потек веселей. Явился на свет кисет, газетная «гармошка» — вагон затянуло синим дымом самосада.

— Ты откуль сам-то будешь?

— Омский.

— Ёшь твою клеш! Да и я оттуда! А по какому делу?

— По важному! — хохотнул Аким.

— Не красну ли лисицу ловишь за хвост?

— Её самую! — и опять хохотали, остро глядели друг другу в глаза и понимали все с полуслова.

Офицерик с другого конца вагона раза два покосился на них, встал и ушел, от греха подальше. А это еще больше добавило ребятам уверенности.

— Эх, свобода, ты всем дорогая, только трудно пробить к тебе путь! — пропел братишка с винтовкой. Аким протянул ему руку, и они склещились в крепком пожатии, и окончательно почувствовали себя героями и победителями.

— Даёшь! — выкрикнул бессмысленный лозунг матрос.

— Даёшь! — в упоеньи подхватил Аким. — Мир-ровую революцию! — проорали уже дуэтом. На сытый желудок мир, действительно, выглядит заманчивей. Аким даже слегка опьянел от еды.

— Хорошо! — расплылся он в счастливой улыбке.

Баба смотрела с непонятным выражением. Высказать вслух свои тайные мысли робела. Братишка время от времени подшучивал, обещая что-то еще очень интересное впереди. Баба отгородилась узлом и корзинкой, приготовилась к осаде. Революционеров это только веселило.

— А что там у тебя в сидорах? Может, шуба какая? А то в бушлате на рыбьем меху — не климатит! — и опять ржали до демонстрации трепетных красных язычков. Народ в вагоне тоже вел себя странно, кто-то вставал, уходил от этой компании, а кто, наоборот, присоединялся. А вдруг да чего перепадет?

— Новое время — все будет общее!

— Может, еще, где под колхозным одеялом встретимся!

— Да я уж лучше в пролуб головой, чем с таким, как ты!

— Контра! — погрустнел матрос с винторезом.

— Буржуйка, сразу видать, — подхватил Аким сатирически.

— Да какая я вам…

— Небось самогонку везет.

— А мы счас проверим. А ну-ка, ребята! — подмигнул особо любопытным, — пошурудите-ка! — А тем только и надо! В три минуты такую экспроприацию устроили, что баба только ревела, выпучив слюденисто бессмысленные глаза. А шиши прямо из глотки хлебали ее зловонный самогон и закусывали ядреной деревенской снедью.

— Радуйся, что мы добрые! — сыто рыгал матрос. — А то вывели бы на тормоз как вредный элемент и пожертвовали по условиям военного времени.

Баба уж и плакать боялась, только загораживала ногами сбереженный узел с манатками. И скоро купе опять вспухло синим дымом самосада, но этого оказалось мало для разгоряченных революцией голов, и матрос затянул разухабистое «яблочко».

А Аким ответил частушкой:

Потом братишка вспомнил, что в соседнем вагоне едет «расфуфыренная фря», и надо бы наведаться в гости. Наведались. И не пострадали безуспешно. К Черемхово подъехали уже в самом веселом, боевом настроении: «А ну-ка, где здесь бывший морячок Колчачок, и где его золотой запасец? Надо бы его маленько пощипать для нужд мирового пролетарьята! А если кто встанет у нас на пути — тот кровью умоется и остаток жизни будет себе на пилюли работать! Эх, хор-рошая жизнь начинается! И то ли еще будет!»

Единственное, что смутило Акима: экспроприированная баба. Тоже вылезла на станции, погрозила кулаком и прокричала на весь перрон:

— Ну, шикалишки, вам мало не будет!

Кто ее знает! От дерьма подальше — не воняет. Революционеры махнули через забор, подались вглубь заваленного снегом, подслеповатого поселка. На поиски какого-нибудь ревкома или красной шахтерской ячейки. Весело визжала дорога. Аким рассказывал о партизанах.

— Я думал, бревна у них сложены. Целая поленница! А потом смотрю: мама родная! Да это мертвяки! Морожены. Офицеры, два полковника. Их там вороны клюют, собаки погрызли. А партизаны: «Ишо возиться со всяким г…!».

— На выкуп приготовили, — догадался матрос.

— Едва ли… кому они нужны? Родственники-то, хрен знает, где остались! Ищи, свищи! — и опять посмеялись от сознания счастливо переменившегося времени.

Матрос тоже рассказал о своих подвигах. Такое, что Аким только плевался да головой крутил. Всякое случается на пути к светлому будущему, не бывает к нему гладенькой дорожки. И замолчали — только сочный хруст снега под подошвой. Светило маленькое солнце, по синему морю неба плыли белые паруса. На душе — весело! Аким толкнул матросика — тот сунулся в сугроб — поднялся с белым пухом на носу и с красными щеками — и без перехода, голова разломилась, как арбуз, и снег широко оросило. Аким присел — и во все лопатки ударился по улице. Прочь! Дальше от гибельного места. Выследили! За спиной больше не стреляли, только хлопнули в ладоши и свистнули. Травили, как зайца!

Да разве можно так-то? Это же трибунал! Но сказать об этом некому. Даже не рассмотрел убийц. Теперь уж трясло так, что трудно идти. И все дальше, дальше — петлял, сворачивал то в ту, то в другую сторону.

Черемхово — место добычи угля. Но улицы и переулки сияют розовым с голубыми тенями. Сугробы искрятся. Из печных труб — мраморные дымы. Все чисто, мирно. И не верилось, что по этим самым улицам бродят банды, готовые по самому пустячному поводу на смертоубийство.

Выбрался на площадь.

На коновязи — лошади. У лавок хвостится обыватель. Над входом двухэтажного здания — флаг. Красный. И сердце встрепенулось, застучало. Наши! Поднялся по ступеням, потянул ручку — дверь упруго подалась, за порогом вверх уползла железная болванка. В коридоре непроглядно темно. Накурено. Лампочки еле теплятся. Какие-то люди.

— Товарищ, — обратился. — Это ревком?

— Какой тебе «ревком»! — и бесшумно, в большущих катанках, уплыл по коридору.

«Может, не туда попал?» И сам толком не знал, кто ему нужен. Народ какой-то грязноватый. И — под лампочкой заметил — глаза, будто черным карандашом подвели — свой брат, шахтер! Не может быть, чтобы здесь, под красным флагом не было ревкома! Пошел вдоль по коридору, читая медные таблички: «Управляющiй», «ОтдЪлъ доставки». Вошел в кабинет управляющего. Девушки. Чаи гоняют.

— Пилось бы да елось, да работушка на ум не шла!

Девушки обернулись с недоумением. И не наши какие-то! Обе с косами, в длинных юбках — ровно институтки.

— Где здесь красные бойцы?

Замедленно переглянулись, и одинаково скривили пухленькие губки. «Да уж в Черемхово ли я?» — засомневался Аким. Не знают они, где располагаются бойцы, не пуганные. За этим дело не станет, пугнуть таких барышень не заржавеет!

— Партизаны где? Где комитет красных шахтеров?

— На вокзале поищите, — снегириным голоском пропела одна, и вторая поддакнула, — да, да, пожалуй, — и при этом на Акима смотрят с деревянным недоумением.

— До скорого! — сделал им ручкой и опять вышел на осиянную ярким солнцем, заснеженную улицу.

Возвращаться на вокзал одному муторно. Жалко матроса! Не дожил до торжества рабочего класса.

Вошел в вокзал. Полно народа. Кислый запах скученности давно не мытых людей. И все то же — девушки! Как же любят русские бабы победителей! И говорят-то с чешским акцентом, коверкают слова на чужой манер. Правда, есть и заплаканные, с обессмысленными глазами — хлебнули мурцовки, одумались. К мамке с тятей под крылышко бегут. Брошенные, опозоренные. Кажется, только одну женщину и знал Аким, что бежала с побежденным. Разделить с ним тяготы и горечь поражения. Да и то… будь простым солдатом, может, и не пошла бы на такие-то жертвы? Романтизм бродит в крови русских баб.

По дороге наплывал паровоз с черным дымом из трубы и белым — от свистка. Окутал весь перрон и, не останавливаясь, пролетел на восток.

— Эй, ты!

— Что вам, товарищи? — перед ним два мужика звероватого вида. С ружьями.

— Што ты здесь делаешь? — полез грудью тот, что покрепче.

— С кем имею разговор? — задрожал и будто в воздухе завис товарищ Аким.

— Народная дружина, а ты, что за фрукт? — полез выпученным глазом к самому глазу Акима.

— Спокойно, товарищи! — прокукарекал Аким. — Я имею мандат реввоенсовета деревни Бахта! Возмущенные массы трудового крестьянства требуют задержки «золотого эшелона» для дальнейшего внедрения в дело строительства счастливой зари всего человечества!

Дружинники дрогнули и даже смутились.

— Революционные массы Бахты протягивают вам мозолистые руки, чтоб сплотиться чугунной цепью на пути бегства черного адмирала! Грозно противостоять отрыжке деспотизма наймитов капитала!

— Да здравствует власть трудового народа! — лязгнул об пол прикладом коренастый дружинник. Он смотрел на Акима, как на вождя: с восхищеньем и восторгом! Аким и сам удивился своей, неизвестно откуда взявшейся прыти. И уж не мог остановиться:

— Возмущенные массы трудового народа не позволят царским сатрапам вывезти «золотой запас» из страны победившего пролетарьята! — с испугу, как пулемет, грохотал в пустом зале. Он был пьян от собственной речи, от открывшегося, ранее неизвестного таланта зажигать сердца вооруженных масс и вести на смертное дело за торжество революции!

— Товарищи! — гремел на весь вокзал. — Под руководством партии большевиков каждый обязан заявить! И доказать свою рабочую железную волю! Опившиеся рабочей крови интервенты гонят на восток заработанные нашими мозолями и спинами слитки! Гонят наше светлое будущее! Крадут счастье наших внуков и детей! Скажем революционное «нет!» мировой буржуазии! — приплясывал в революционной ажитации. — Чтобы остановить преступление — мы обязаны пойти на героизм! И на любое преступление во имя зари всего человечества!

Дружинники ели Акима глазами и, кажется, были готовы кинуться на стальные паровозы Колчака.

— Захлопнуть его белогвардейскую пасть свинцовой пилюлей — вот чего от нас требует момент! Сегодня — или никогда! — горел он в огне вдохновения.

…И тут в зале произошло какое-то движение. Что-то изменилось. Аким, пламенея взглядом, дал себе секунду передышки. Чтоб затем последним гневным словом возмутить и увести за собой в светлые дали социализма забитый, всеми забытый народ Черемхово!

Но народ повел себя странно: робко озирался, будто провинился в чем.

— Это он! — ткнула пальцем проклятая баба.

Аким не успел слова молвить, как на весь вокзал, заставляя народ содрогнуться, прогремело — и революция потеряла еще одного борца за свободу трудового народа.

— Провокатор, — объяснил председатель ревкома, — провокатор и бандит.

Зал гудел потревоженным ульем, пассажиры возвращались на свои места.

Над товарищем Акимом склонились.

— Готов, — сказал партизан.

— Готов! — весело отозвался широкоплечий.

Тужурку на груди Акима расстегнули, нашарили, пробитый пулей мандат.

— Подделка, — потряс в воздухе бумажкой комиссар.

Народу в зале немного, но все ж нашлись такие, что не были согласны с убийством.

— То, что он здесь болтал, — абсолютная и вредная контра! Он хотел заманить и отвлечь нас от революционного плана. — Комиссар с красной лентой у уха, приосанился. — Я не имею права обнародовать план — это военная тайна! Но уполномочен заявить: «золотой эшелон» никуда не уйдет!

И тут убитый Аким повел рукой, дернулся ногой, приподнялся. Лицо мертвенно бледно, но взгляд осмыслен. Даже пытался улыбнуться. «Ребята, а чего это я?» — говорил его, утративший революционный пафос, взгляд.

«Ангел— хранитель уберег», — прошелестело по залу.

— Очухался? — кажется, и комиссару с лентой было в радость воскресение самозванного революционера. — На, держи свой пачпорт! — и выпала такая счастливая минутка, что прорезался звонкий хохоток. — Только не суй боле нос в «золотой запас» — прищемим!

И Аким улыбнулся своей простоватой улыбкой. Революционный сатанинский пафос соскочил с него как-то вдруг и бесследно.

— Без сопливых обойдемся, — припечатал красный комиссар.

Аким остался один…Он понимал, что для него революция как-то незаметно, в одну минуту кончилась. И уже не хотелось никого ловить и вести за собой в светлые дали. Добраться бы до дому на окраину покрасневшего Омска. До родного завода Рендрупа. Да продолжать клепать плуги.

— Туда идут?

— А? — не расслышал дед.

— Идут в ту сторону?

Дед поморгал красными веками.

— Каки бороны?

Аким отвернулся, сунул руку под тужурку, грел ладонью пулей ушибленное место. Не пробила. Только контузила. И выпала на пол. Какая-то скособоченная, стесанная, маленькая — а могла и убить. И чья молитва сохранила его — Бог знает. Положил пульку в карман. Стал терпеливо ждать.

На запад в этот день поезда не пошли…