Старик бухал под крышкой своим колуном.

— Скоро он?!

Анна потрясла головой. Старушка приготовила грибы, достала горбушку хлеба, отрезала три больших куска. Над третьим, правда, слегка задумалась. И отрезала потоньше. Кот Шамиль беззвучной белой тенью вился у ног. Голоса не подавал, терпел.

— И что бухает? Дня не будет, что ли?

Золотистое пламя лампы чуть слышно шипело. Или это стекло так шумит? Осторожно Анна сняла жакет, села на сундук. В печке едва слышно звенели, пищали прогоревшие угли. Хозяин все гремел колуном. Странно все-таки: бросила сынка, оставила мужа, опозорилась на весь белый свет, работает белошвейкой — и вот сидит со своим больным пальцем, как старуха у разбитого корыта.

Наконец колун смолк. Баба Нюра достала рогачом из мрачных глубин русской печи чугунок упревших, протомившихся щей. Каленые щи не парят, таят огненную свою температуру, караулят, кто не остережется, схватит — ошпарит нёбо и язык. Дед дует в деревянную ложку, жует хлеб. Анна Васильевна тоже дует и тоже жует сухомяткой. Дед с шумом, ребристо морща лоб, втягивал в себя огненную жижу. Бабушка ела степенно. Сидит чопорно. Тоже из староверов. Как и Анина бабуся. Та была даже строже в вопросах религии. Это ж надо: выставила за порог солнышко русской поэзии Александра Сергеевича Пушкина!

И опять неловко ткнулась пальцем — и он взорвался искрящейся болью.

— А это чё тако?

— Да вот…

— Ага! — обрадовалась хозяйка, — это надо греть! — И легко поднялась, поставила кувшин на печь.

И скоро Анна уже сидела с пальцем, опущенным в нестерпимо горячую воду. Поминутно выдергивала, обдувала — но постепенно палец стал неметь, жар вкрадчиво, щекотно вгрызался до косточки. Боль отступала, приобретала приятный, щекочущий оттенок. Старики сидели за столом с той и другой стороны и плотоядно улыбались, будто ожидали чего от нее.

Огонек в лампе перетекал с края на край фитиля, вытягивался, чадил и опять опадал, тихо освещая избу.

— А че-то абмирала не видать? — поинтересовался старик.

— Все тебе знать надо! — прикрикнула жена, но при этом повернулась и притихла, ожидая ответа.

— Некогда ему, — извинилась за Александра Васильевича. — В Тобольске дела, — и прикусила язычок: можно ли выдавать такую тайну, не просочится ли, куда не следует.

— Не страшно ли, в Тобольске-то? — и на недоуменный взгляд баба Нюра пояснила. — Тама же царя с царицей застрелили.

Дед в досаде чмокнул, не имея сил выносить глупость жены.

— А че я такое сказала?!

— Да их в Екатеринбурге, — мягко напомнила Анна — баба так и закудахтала от хохота. — Ну, хоть и в Бурге! А мне пало на ум, что в Тобольским! — Видно было, что гибель августейшей семьи не больно печалила старушку. Дед набирал в рот чай и громко полоскал. Гигиеничный такой попался хозяин.

— А как же ты с ём познакомилась-то, вот что скажи!

— На поезде ехали. В одном купе.

— В одной купе с абмиралом?

— Билеты так дали.

— Да-а… — удивительно было, что можно так запросто поехать по железной дороге с кем угодно, на соседних полках. Они удивились бы еще больше, если б знали, что военный, несколько раз навещавший их, и есть тот самый Колчак, которого давно уж крепко недолюбливало население города. Думали: ходит какой-то, да мало ли их теперь развелось! Нищих генералов да князей.

— А ты ему глянешься, — скромно потупилась старушка.

— О! А че бы и не поглянуться! — заступился за квартирантку дед. — Не ряба, поди, — и озорно сверкнул глазом. Анна вздохнула и неприметно потянулась всем упругим, гибким телом в тоске по крепким объятьям адмирала.

Боль окончательно отошла, будто окуталась пушистой немотой.

— Подливай, подливай! — подвинула кувшин старушка.

— Шибко-то тоже нельзя. А то будет… Похлебка из пальца! — На это громко, раздольно рассмеялись. Дед даже и до слезы — приятно сознавать себя острым на язык человеком. Просмеялись, затихли. За окном непроглядная ночь. С ветерком. Будто кто шарит по избе то с того и другого угла. На подловке зашуршит, зашуршит — брякнет. И тишина такая, что пошевелиться боязно.

И тут резко, оглушительно застучало в ставень!

— Хозяева! Открой! — окрик грубый, требовательный, властный. За столом так и обмерли, боясь вздохнуть, — откр-рывай!

— Дак че же это? А? — суетливо оглянулась на заробевшего деда старушка, — велят открыть.

Дед одними губами выговорил слово, поднялся, шагнул в черные сенцы. Женщины замерли, не дыша. Шамиль беззвучно взлетел на печь и неподвижно светил оттуда. Стукнула наружная дверь. Забубнили голоса. Кто же мог быть? Слишком много в последнее время свалилось на обывателя Омска. Оно и так-то каторжан не переводилось — а теперь даже жуть брала. Зайдут в избу, заберут, что понравится, да еще велят Бога молить, что добрые попались — в живых оставляют. Редкую ночь не озарит пожар, два, а то и больше того.

Опять забубнили голоса, хлопнули воротца. Идут по двору. Женщины вздохнули и замерли. В сенцах загремели, дверь отворилась — мерцая золотом погон и кокардой, шагнул через порог офицер.

— Извините великодушно, — переполнил избу рокочущим голосом, — испугал, наверное? — как конь топотал по половице подкованными каблуками Удинцов. — Уж третий дом бужу! — гремел он жизнерадостно. — Вы решительно прячетесь, Анна Васильевна! — Ротмистр никогда не пил, сейчас же едва не выплясывал в химической радости. — Собир-райтесь — зовет! — Неопределенно улыбаясь, осмотрел прихожую, служившую старичкам и столовой. Старушка пришла в себя и нашла нужным попенять незваному гостю:

— Уж больно громогласно, — поджала увядшие губы, — можно бы маленько и потише, говорю.

Удинцов взглянул удивленно и ничего не сказал. Анна Васильевна ушла в коморку, чтоб переодеться, привести себя в порядок. Ее трясла лихорадка радости: позвал! Значит, нужна! Значит, возможно сближение! Скользнула в холодное, любимое его, парчовое платье. Не расчесалась, а только похватала горстью пышный свой волос — готово! Облагородилась ароматом духов «коти».

На холодной темной улице ждал автомобиль. Ротмистр открыл дверцу, и Анна села на пружинное сиденье. Машина чихнула, заурчала железным нутром, дернулась, пошла. Волновала одна мысль: о счастье предстоящей встречи. Кажется, все в ней менялось при виде его, дышала-то по-другому. И сердце стучало иначе. И жизнь рядом с ним лучилась счастьем.

— Что там? Что за общество? — прокричала, сидящему впереди Удинцову.

— Не волнуйтесь! Ничего.

От Надеждинской до Батюшкинского особняка рукой подать — если на моторе. Вышли. Бесконечно широкий, черный Иртыш терялся, растворялся в невысоких берегах. Горят звезды. Мерцают. Так же мерцали они и пятьсот лет назад, когда в этой реке тонул Ермак.

— Прошу покорно, — хотел взять под руку — в темноте ошибся, пальцы толкнулись ей в грудь — испуганно отдернул. Только крякнул, не смея извиниться. — Прошу, — отступил, пропуская к особняку. Со столба больно-белым светом ударил по глазам фонарь.

А сердце мрет, и по каждой жилке кровь, как пенное шампанское. Вот сейчас увижу! И прямой стрелочкой подалась к красному крыльцу с портиком. На ступеньке чуть споткнулась. Правой! К счастью! Ротмистр осторожно, вполне жантильно, поддержал под локоток. Не промахнулся.

— Омск дал миру двух святых: вас и Достоевского!

— Что — Достоевский? — встретил Верховный. Странно взъерошен, с лица еще больше почернел. Глаза с недосыпу красные. Спал «меньше Наполеона», три, а то и два часа.

И сердце Анны сжалось от состраданья и любви. И уж тянуло уцепиться за него, держать и не выпускать. Он стоял на месте, но видно, как встрепенулся и готов кинуться навстречу. Соскучился. Героев называют орлами — Колчак, со своими яркими глазами, горбатым носом напоминал эту гордую птицу. Но только раненую. С перебитым крылом. И во взгляде читалось одно определенное чувство: страдание. Он обещал Анне счастье — а дать не смог. Даже не поселил в своем особняке. И, в сущност и, все это время они оставались совершенно чужими.

Прошли в длинный, узкий, с одним окном кабинет. И здесь холодный английский кафель. При его-то хроническом воспалении легких! Изголодавшись друг по другу, так и переплелись пальцами, прилипли ладонью к ладони.

Где-то в глубине особняка, на половине охраны, слышалась балалайка:

— Аня, вам надо бежать, — пропищал Колчак. — Скоро здесь будут они.

Но Анне не было страшно! Она выросла в артистической и казачьей среде — на смерть смотрела без ужаса. Да. Время от времени это бывает. Более того, со всеми. Так стоит ли сокрушаться по этому поводу, с таким трагическим надрывом.

— Я с вами, Александр Васильевич, — успокоила она. И уже обнимала его, как индийское божество Шива: и левой рукой, и правой, и даже коленкой чуть-чуть. Столкнулись носами, будто боясь обжечься, поколдовали друг перед другом и сошлись в поцелуе, и язык Аннушки уже спорил за место. Он не спал больше тридцати часов, но Анна, наверное, смогла бы и из гроба поднять Колчака.

— Как редко мы видимся, — горячо выдохнул ей в ухо.

— Мы не принадлежим себе, — ответила умная Анна.

Борбоська при виде пьющих что-то друг из друга людей насторожился: кусаются? Суетно переступил, щелкая когтями по голубому кафелю, сел на хвост.

В коридоре послышались шаги — и песик имел такт предупредить хозяина голосом.

Вошел адъютант, сказал, что все готово.

— Ордена взяли?

— Да.

И вдруг больно-больно сдавило в груди, качнулась, чтоб схватить, прикипеть, не пускать Колчака! И добрейший, давно привыкший к ней пес, зарычал, дернулся вперед, чтоб защитить любимого хозяина.

— Цыть! — топнул адмирал. Песик виновато, с опущенной головой и хвостом, виляющей походкой вернулся к двери, покрутился и лег. — Блохастый! — мягко упрекнул хозяин, — вот только вы у меня и есть.