Встретились только через несколько дней. На прогулке во внутреннем дворе.

Анна знала, что что-то произойдет. Приснился Кисловодск, речка Ольховка. И они всей семьей отправляются на гору, смотреть восход. Зачем они это делали? Ведь так хочется спать! И почему нужно смотреть на восход с горы, а не из окошка дедовского дома?

Но, когда обомрет душа религиозным ужасом перед бесконечностью мира, затрепещет счастьем видеть красоту проснувшейся Земли. Со сверкающими, дышащими стужей ледниками, поднимающимися из тумана скалами! Нежнее нежного, бархатисто-зелеными лугами! И вопрос: зачем было вставать в такую рань — испарялся бесследно.

И вот теперь проснулась с тем же ощущением близкого счастья. Она даже подумала: отпустят! И особенно прилежно делала гимнастику, умывалась дольше и более тщательно. То есть, конечно, посещали и сомнения: не лукавый ли смущает. Не искушает ли? Но уж и не боялась ничего! Хуже их положения, действительно, придумать было трудно. Хоть в ту, хоть в другую сторону — все равно хорошо.

С удовольствием скушала кашу. И опять бесконечно шагала по камере, чутко прислушиваясь: не позовут ли? Не передадут ли записку. Уж после обеда загремели засовы, застучали подковы — вошел надзиратель.

— На прогулку!

Анне кровь ударила в голову, застучало в висках. Теперь очень хорошо понимала сынка Володю, ту радость, с какой убегал он «на улку». Прошли по коридору, спустились по чугунным ступеням, вышли во внутренний двор. Все то же: несокрушимо крепкие кирпичные стены; забранные решетками окна, затянутое белесой пеленой студеное зимнее небо.

На прогулку вышла первой — и приходилось торить заметенную мучнистым снегом тропу. Как много здесь снегу. От незамерзающей Ангары подносило леденящий душу туман. Иногда казалось, что зима здесь бесконечна — а лета и вовсе не бывает! Разве может вырасти в таком гибельном краю трава? Подобрала, поджала руки в рукава. Да и не шла уж, а скакала то на той, то на другой ножке.

— Замечательно, Аня, замечательно!

И небо раскололось, и лопнула Земля! Ноги у Анны обессилено подкосились, и она упала бы, если б Александр Васильевич не кинулся, не успел подхватить! Они прикипели друг к дружке и замерли. Один часовой отвернулся. Другой смотрел во все глаза, разинув рот. Анну странно, коротко непрерывно толкало — и она понимала — плачет. Господи, Колчак плакал, ткнувшись носом ей в щеку. Отстранилась, взяла его лицо, быстро-быстро целовала.

— Прости, — кривились губы Колчака, — прости, я погубил тебя.

— Нет! — кричала шепотом она. — Я самая счастливая! — и видя, что часовой идет большими быстрыми шагами, чтоб разорвать их — крепко, будто в последний раз поцеловала долгим поцелуем.

— Милая…милая! — повторял Колчак, не слушая того, что кричал часовой. — Милая моя! — и, как на благословение, выкинул два перста.

Их растащили.

— Ну, что вы! — страшным шепотом кричал конвойный. — Поглядели — и ладно! Комедию устроили.

Анна давилась слезами счастья. Сердце ее разрывалось. И не было у нее минуты в жизни радостнее этой! И более тяжелой. Только увиделись — и опять по одиночкам. Анна не помнила, как поднялась на этаж, как прошла по коридору.

За спиной будто выстрелило — с грохотом вошел в гнездо засов.